и в чем не бывало, обратился к Маланину: -- Составь-ка акт, что весь районный улов 380 штук, -- так числилось по сводкам, -- погиб, так сказать, вследствие стихийных бедствий. Социализм -- это учет!.. Последнее изречение было взято из сталинской сокровищницы мудростей и, как каждая фраза покойного "отца народов", имело двойной смысл. Все члены комиссии поняли, что первый камень брошен. Не понимал этого только Маланин. Он думал, что он прощен, что инцидент исчерпан, что честным и самоотверженным трудом своим он загладит грехи критики начальства. Он думал то, что перед ним думали миллионы уничтоженных советских партийных и беспартийных граждан, и точно так же поступал, как они когда-то поступали: оправдывались честным отношением к делу, не понимая, что донос на начальника лучше всего гарантирует его безопасность. Маланин был уже обречен: стоит одному волку ранить другого, как вся стая набрасывается на него и остается от серого меньше, чем от сказочного козлика: только ножки. Итак, началась травля. В тот же вечер в кабинет Столбышева явился Тырин и, прикрыв за собой дверь, поговорил вначале о погоде, а потом, как бы невзначай, заметил: -- Вы знаете, товарищ Столбышев, что у Маланина двоюродный дедушка был жандармом? -- Гм, того этого, запиши-ка эту штучку на бумаге. Социализм, -- это учет! Потом в кабинет к Столбышеву ринулся Семчук: -- Не кажется ли вам странным, что Маланин учит в свободное время древне-египетский язык? -- Понятно, -- заключил Столбышев, -- понятно, для каких целей он занимается заграничными языками... Запиши-ка, того этого, на бумаге. Социализм -- это учет! Много разного народа перебывало в тот вечер в кабинете Столбышева и, взвесив в руках папку, на которой было написано "Совершенно секретно. Дело М.", он самодовольно определил: "Минимум двадцать пять лет!" Это было до посещения Соньки-рябой. После того же, как она покинула кабинет, Столбышев вызвал к себе Раису и шепотом сообщил ей: -- Маланин больше не жилец на этом свете: расстреляют! -- В чем дело? -- несколько даже удивилась та. -- Шпионаж в пользу древнего Египта и Уоллстрита! Он, понимаешь, того этого, имеет даже голубей! Для связи с заграницей, понимаешь, голубей использует. В голубятне на доме у него живут и, того этого, как мне доложили, вчера одного голубя не стало. -- Сдох, может, или кошка съела, -- страдая притуплением бдительности, заметила Раиса. На что Столбышев с сожалением покачал головой и так детально обрисовал своей сожительнице, какое значение имеет пропажа голубя в связи с изучением древне-египетского языка, что под конец на него напала мелкая дрожь и он однажды даже вскрикнул, случайно взглянув на свою тень. Короче, бдительность Столбышева достигла того предела, когда коммунисту за каждым кустиком чудится по два вредителя, за каждым деревом -- по дюжине диверсантов, когда уже никому нельзя доверять и когда коммунист смотрит в зеркало и спрашивает свое изображение: "А кто же из нас двоих шпион?" -- Они только и ждут, того этого, войны! -- дрожащим голосом повествовал Столбышев. -- В первый же день войны все Орешники восстанут против любимой власти. Для того сюда и засылаются, так сказать, шпионы типа Маланина. Ты думаешь, он один? Вокруг него целая организация. Чистку надо! Всеорешниковскую чистку! -- заскрежетал он зубами и мальчики кровавые запрыгали в его глазах. Уже в полночь в кабинет Столбышева был вызван лейтенант милиции Взятников, исполнявший по незначительности района функции уполномоченного органов госбезопасности. И слова "взять на заметку", "арестовать" так же часто ударялись в плотно закрытые двери кабинета, как это бывает каждый раз на заседаниях в кабинете президиума ЦК партии. Ночью над индустриальными городами страны в темном небе высится зарево. Это плавится чугун, варится сталь миллионами и миллионами тонн. Ночью в грохоте машин и станков рождаются новые танки, самолеты, всевозможные орудия истребления. Они вносятся в баланс выполнения плана строительства коммунизма. Коммунизм строится и днем и ночью, но ни днем, ни ночью основного материала каждого нормального строительства -- гвоздя -- в СССР не достать. По странному пониманию строительного дела, коммунисты предпочитают выпускать вместо скрепляющих гвоздей разрушающие орудия. Поэтому в эту ночь над Орешниками, как над Магнитогорском или Челябинском, тоже пылало зарево. Мобилизованные Маланиным кузнецы ковали гвозди вручную, способом известным еще казаку Ореху. В отличие от магнитогорского и челябинского зарева, орешниковское зарево было мирным: ковались гвозди для ремонта свинушника колхоза "Изобилие", который, после изгнания из него через огромные щели свиней, должен был быть переоборудован в "воробье-хранилище". За это сложное и трудоемкое дело Маланин взялся с энергией, напоминающей собой энергию утопающего, когда он хватается за соломинку. -- Ничего, -- говорил Столбышев лейтенанту Взятникову, -- пусть он, того этого, старается, а мы его потом уничтожим. Пока человек полезен, будь он хоть, так сказать, король или сам чорт, мы, коммунисты, должны его использовать, а потом, того этого... И был бы Маланин сразу же после окончания ремонта свинушника арестован, и арестовали бы вслед за ним еще десяток орешан, но всех их спас неожиданный случай. Уже под утро в кабинет Столбышева громко постучали. -- Автоколонна приехала! -- закричала через дверь Раиса. -- Какая такая автоколонна?! -- Прямым ходом из Москвы в Орешники! -- ответил за дверью голос. Столбышев мгновенно лишился языка. -- За воробьями, наверное, -- со страхом прошептал Взятников. -- Быть беде! -- Ты им скажи, что я, того этого, отсутствую, -- выдавил из себя Столбышев. -- В поездке по району, так сказать. Пусть обратятся к Маланину! Потом он задул керосиновую лампу, открыл окно, в темноте выскользнул на улицу и собрался было уже бежать, но его схватил за рукав заведующий районным магазином Мамкин: -- Товарищ Столбышев, -- быстро заговорил он, -- колонна прибыла из Москвы прямым ходом. Говорят, месяц ехали. Что делать? Куда девать? Тысячу уборных привезли. -- То-есть, каких, того этого, уборных? -- Которые хранить в сухом месте, -- вздохнул Мамкин. -- В первой партии было тридцать штук, а теперь целую тыщу унитазов приперли. Что с ними делать? На что Сечкин мастер на все руки, и тот посмотрел да и говорит: "Ежели бы не такая особая конструкция, ежели бы из него можно было самогонный аппарат сделать или детскую ванночку, взял бы, а так на что он мне?" Беда!.. -- Ты, того этого, не критикуй. Москва знает, что делает, -- одернул Мамкина Столбышев. А после того, как он ознакомился с сопроводительными партии унитазов бумагами и установил, что они подписаны самим министром торговли Союза ССР, он вообще пришел в священный трепет и, коротко скомандовав: "Принимай!" -- заперся опять в своем кабинете. Если бы сведения о прибытии в Орешники партии унитазов чудом просочились через железный занавес и стали бы известны на Западе, несомненно это произвело бы сенсацию. В некоторых государствах были бы срочно созваны заседания кабинета министров. А на страницах печати появились бы комментарии известного газетного Вольтера: "Кремль ведет политику мира!", в которых стояло бы, что отношения между Кремлем и Пекином ухудшились и Мао Цзе-дун стал на путь Тито, поэтому его надо задобрить -- отдать Формозу; что Тито сблизился с Кремлем и поэтому надо его задобрить -- дать ему сто миллионов помощи; что русский империализм со времен Ивана Грозного был нестерпим и что теперь советское правительство делает реальные шаги к миру, переключив промышленность на производство унитазов и что поэтому надо вести переговоры и расширять торговлю Запада с Востоком. Такова была бы реакция на это событие на Западе. Но Столбышев трактовал факт прибытия партии унитазов по другому. -- Ты знаешь, Взятников, -- говорил он полушопотом, -- тут одно из трех: или будет, того этого, война и Москву разгружают от ценностей; или победил новый курс какого-нибудь вождя и он временно задабривает народ, чтобы, так сказать, пустив остальных вождей к праотцам, иметь поддержку; или, наконец, пускают пыль в глаза иностранцам насчет мирной политики и к нам, может, того этого, пришлют партию каких-нибудь заграничных дураков... Долго шептались они и, наконец, решили: Маланина пока не арестовывать, а выжидать, что будет: в случае войны его проще будет повесить, в случае уничтожения одного из вождей ему можно будет пришить связь с ним, в случае приезда иностранцев не стоит подымать шум, пока они не уедут. Окончив совещание, районный Макиавелли с районным Фуше пошли отдыхать. Светало. У большой вереницы грузовых машин шоферы разожгли костер и сгрудились вокруг него. Закаленные в борьбе с бездорожьем, душевно израненные встречами с милицией, физически подорванные качеством советских машин, они пели грустную песню сиплыми голосами. Рядом стоял дед Евсигней, проснувшийся по старой привычке единоличника с первыми петухами, и, пригорюнившись, слушал. -- Эх вы, бурлачки горемычные, -- вздыхал он. -- И куда только судьба вас не бросает... -- Министерство нас бросает, -- ответил один из бурлаков атомного века. -- Не успели отвезти из Москвы в Ташкент лыжную мазь, на тебе, погнали в Орешники. А дома жены с детишками плачут... И опять грустная песня поплыла над Орешниками, грустная, как удел шофера при наличии системы государственного планового хозяйства. -------- ГЛАВА VIII. КОНТРМИНИСТР Часов в девять утра в Орешники бодрой походкой вошли два незнакомца. Один из них, на вид лет тридцати пяти, высокий, стройный, с небольшими искусно подстриженными и подбритыми усиками, был одет в чудный, заграничный найлоновый костюм. Тонкого фетра серая шляпа его, ботинки на белой каучуковой подошве, легкий плащ, который он держал перекинутым через руку, пестрый галстук, -- все это было первосортного заграничного качества. Второй, помоложе, был одет тоже невиданно шикарно для Орешников, но почти во все отечественного производства. В руках он нес большой, сверкающий, крокодиловой кожи портфель. Держался он на шаг сзади заграничного костюма и изредка забегал вперед, чтобы, отвечая, заглянуть в лицо с франтовскими усиками. Первый был проходимец и спекулянт Гога Дельцов, московская знаменитость, не менее уважаемый и известный в столице, чем любая звезда киноэкрана, или солист Большого театра. Второй был его помощник и адъютант Коля Брыскин. -- То-то, друг Коля, -- ворковал приятным баритоном Дельцов. -- Вот они и Орешники. Дичь и глушь. Но сколько прелести! Как нетронуто девственно выглядят колхозные поля -- никакого насилия над природой. Как живописно растут лопух, васильки и репейник! Пшеница -- по пояс, если стать на четвереньки. Неописуемая красота! Великий мастер природы Тургенев в этих местах, да при этом бы строе, мог бы создать невиданные шедевры. Но не дожил старик до торжества социализма... -- К нам направляется представитель туземной власти, -- перебил Дельцова подчиненный Брыскин, бесцеремонно, как в зоопарке, указывая пальцем на милиционера Чубчикова, отбивающего галошами строевой шаг. Гога Дельцов оценил опытным взглядом фигуру милиционера и строго приказал: -- Зеркалец и бус мелким вандалам не дарить. Прибереги для старших! Чубчиков приблизился к ним на пять шагов и подобострастно взял под козырек, но обыкновенные при проверке чужих людей слова "ваши документы" застряли у него в горле. Так он и простоял, как рядовой при встрече с генералом, плотно прижав руку к козырьку, а незнакомые люди продефилировали мимо. -- Служите? -- тоном отца-командира спросил его Дельцов, оглядываясь. -- Служу! -- одним духом ответил Чубчиков, пуча глаза и выпячивая грудь колесом. -- Старайтесь! Дельцов и Брыскин, круто повернув, взяли направление на разбивших бивуак шоферов. Чубчиков еще несколько минут простоял неподвижно, как в почетном карауле, потом нерешительно отнял руку от козырька и словно по команде -- бегом марш! -- пустился к избе Взятникова. -- Одеты как министры или крупные жулики, -- докладывал он своему непосредственному начальнику. -- Меня даже похвалили, говорят: старайтесь! -- Сейчас разберемся, -- сопел со сна лейтенант, натягивая форменную сбрую. Весть о прибытии незнакомцев с быстротой молнии облетела Орешники. И вскоре их окружили плотным кольцом. -- Гляди, Манька, подошва на ботинках какая! Ну, как не влюбиться?! -- Нужна ты ему с потресканными пятками. У него зазноба, небось, в шелковых платьях ходит, каждый день пахучим мылом моется. -- Судьбина горькая, живут же люди... -- А что у него на галстуке? -- Кажись, обезьяна нарисована... -- Как пишется в книжках -- великий свет! -- Граждане, не напирайте! Да не напирай, говорю, успеешь посмотреть... -- Шапка-то у него... -- Не шапка, а шляпа! -- Пропустите председателя райисполкома к месту происшествия!.. Семчук продрался через толпу и, еще издали кланяясь, подошел к незнакомцам. Поздоровавшись, он оглянулся по сторонам и, вынув из рукава вчетверо сложенный лист бумаги, вручил его Гоге Дельцову. -- Так рано и уже донос? -- спросил тот, принимая бумагу и брезгливо морщась. -- Будучи советским патриотом, я считаю своим долгом вскрыть вражескую деятельность пробравшихся в партию типов, вроде Столбышева, Маланина... -- Ради единства коллективного руководства? -- перебил лепет Семчука Коля Брыскин. -- Точно так. Не могу молчать, наблюдая, как... как... -- Семчук на минуту подозрительно оглянул советского производства костюм Коли и замялся: -- Простите, я конечно делаю это не намеренно, я здесь председатель райисполкома, мой долг... моя обязанность... -- Он окончательно сконфузился и умолк, так и не спросив, кто же эти люди, которым он вручил донос. -- Обдарить, -- милостиво кивнул головой Дельцов, и его помощник ловким движением опытного конкистадора извлек из кармана зеркальце в переплете книжечкой из искусственной кожи и протянул его Семчуку: -- В знак дружбы... -- Заграничное? -- как раненый в сердце, простонал Семчук, разглядывая подарок. -- Не совсем. Из Чехословакии... Послевоенное производство, так себе, а в общем -- дрянь... Семчук был так поглощен детальным рассматриванием зеркальца, что не заметил, как его оттер плечом лейтенант Взятников. Освободив себе место, Взятников взял под козырек и хотел было уже выпалить: "Ваши документы!" -- но при виде заграничного костюма Гоги у него непроизвольно вылетело хриплое "Добро пожаловать!" -- Выдай служивому подарок! -- скомандовал старший конкистадор. Разглядывающего зеркальце Взятникова оттер Столбышев. -- С приездом!.. Дорогие товарищи, устали, того этого, с дороги? -- запел он сладким голосом и сдул с заграничного рукава Дельцова пылинку. -- Из Москвы пожаловали?.. -- Угу. -- Радость-то какая!.. Ну, как столица? -- Ничего, стоит на месте, -- небрежно ответил Дельцов и поинтересовался: -- А вы, кто же такие будете? Установив, что перед ним стоит сам хозяин района, он распорядился дать ему зеркало и вдобавок пачку американских сигарет "Камель". -- В Одессе с большими трудностями достали. Только там и можно достать, и то по большому блату с моряками дальнего плавания, -- говорил он, придавая искусной модуляцией голоса больше значимости подарку. По лицу Столбышева расплылась улыбка, как кусок масла на горячей сковородке: -- Премного благодарен. Мерси, как в Москве говорят. Рад буду пригласить вас отъесть... откушать, так сказать, чем Бог послал. Не поставьте на вид провинциальную простоту. Пища, конечно, не московская, фрикаделей и, того этого, антитрикотов с гречневой кашей не имеем налицо, но поросенка в силах организовать. Поговорим о дорогой столице, о, того этого, государственных делах столичного масштаба. В общем, прошу!.. Уважьте!.. И мерси вам заранее и пардон, как в Москве говорят. Добившись согласия отобедать, Столбышев, красный и радостный от удачи и от гордости за короткую речь в высоком столичном штиле, бросился в дом Раисы. -- Беги скорее в колхоз "Изобилие" и передай, что я, того этого, распорядился списать одного поросенка, как издохшего от чумки. Тащи его сюда, жарь, убери хлам и мусор. Чтобы все выглядело по культурному. И не ходи, так сказать, лахудрой! Опозоришь меня перед московскими гостями... О, Господи, темнота и провинция!.. Ну, как я тебя, такую некультурную, возьму в Москву?! -- Ты сам вначале туда доберись! -- огрызнулась любимая женщина. Столбышев с недоумением пожал плечами, как Раиса сама того не понимала, что, благодаря воробьепоставкам, он уже одной ногой в Москве. Дельцов в сопровождении верного Брыскина прибыл из Москвы в Орешники за московскими унитазами. Эта неказистая посудина в столице была остро дефицитным товаром и ее не могли достать даже опытные спекулянты: -- шагающий экскаватор может, а об этом и не мечтайте, -- говорили они, краснея в отличие от государственных торговцев за свою беспомощность. Беспомощность спекулянтов на унитазном фронте объяснялась тем, что они, разбалованные легкими условиями Советского Союза, погрязли в рутине и, как откормленные мыши в амбаре, потеряли чувство изобретательности в борьбе за существование. Когда вся Москва стонала по унитазам, спекулянты почивали на лаврах и никто из них не удосужился приоткрыть занавес над тайной бесследного исчезновения их с рынка. И вот за это таинственное и явно прибыльное дело взялся, тогда еще мало известный спекулянт, Гога Дельцов, торговавший шнурками для ботинок в разнос. И на этом деле Гога Дельцов вознесся до небывалых высот, когда даже сам московский областной прокурор при встрече с ним первым снимал шляпу и кланялся: "С огромнейшим приветом, милейший!" Унитазы выпускала небольшая московская фабрика "Прогресс". Они поступали с фабрики в министерство и распределением их ведал сам министр. Это было известно всем. Но необъяснимой загадкой являлся факт, что вся, распределенная министром, продукция фабрики "Прогресс" бесследно исчезла. Исчезла так, словно бы ее арестовали органы госбезопасности. Бросив продажу шнурков для ботинок, дававшую ему втрое больше заработка, чем основная профессия инженера строителя, Гога подошел к раскрытию тайны исчезновения унитазов, как профессор к изучению неизвестного еще медицине недуга. Он посещал фабрику "Прогресс", беседовал с работниками министерства и однажды, незаконно присвоив себе звание спекулянта галошами, был принят самим заместителем министра. Постепенно клубок распутался и Гога установил, что пропажа унитазов происходит вследствие особой и редкой даже в советских условиях системы перестраховки. Фабрика "Прогресс" существовала еще до революции и всегда выпускала санитарные приспособления для домов. С начала первой пятилетки все качественное сырье пошло на военные заводы и продукция фабрики стала несносной. Поэтому на протяжении двадцати лет на фабрике сменилось более ста тридцати директоров, посаженных и расстрелянных за брак. В 48-м году директором фабрики был назначен некий Елкин, ранее бывший директором спичечной фабрики. Познакомившись с производством и увидев, что никакого спасения нет, Елкин написал на себя анонимный донос, что он зарезал собственного племянника, -- рассчитывая таким образом, что лучше просидеть три года в тюрьме за убийство несовершеннолетнего родственника, чем получить расстрел за бракованные унитазы. Однако, следствие установило, что у Елкина никакого племянника не было. Его освободили, и он с двумя поломанными ребрами к ужасу своему опять очутился на пороховой бочке директорского кресла фабрики "Прогресс". Он слышал, как внизу под полом грохотали машины, вырабатывая пагубную продукцию, но остановить их он не мог, ибо невыполнение плана -- равносильно смерти. Выпускать же доброкачественную продукцию он тоже был не в состоянии. Как грозная лава под землей, под полом директорского кабинета накапливались смертоносные унитазы. В этот критический момент судьба сжалилась над обреченным Елкиным и подкинула ему на письменный стол обыкновенную спичечную коробку, его прежнюю продукцию, загоравшуюся по вдохновению. "Хранить в сухом месте", -- прочел Елкин на спичечной коробке и, осененный гениальной мыслью, ударил себя по лбу. Через месяц, когда разразился планомерный унитазный скандал, Елкин оправдал себя с честью. Вместо него полетел в тартары министр, не заметивший предупреждающей надписи на продукции фабрики "Прогресс". А новый министр оказался более дальновидным и стал засылать унитазы в глухие места, где их не могли использовать и, следовательно, не могло быть жалоб на качество. Вот и вся тайна. Сделав такое великое открытие, Гога Дельцов сразу же взял на персональное жалование с выдачей щедрых премиальных необходимых работников министерства торговли и таким образом захватил в свои руки всесоюзную унитазную монополию. Он летал на самолетах к чукчам Камчатки. Пробирался на верблюдах в безводные пески Кара-Кума. Мчал на собачьей упряжке в зоне вечной мерзлоты. И за тысячи километров от Москвы находил водобоязливые посудины. И хотя обратная перевозка стоила колоссальных затрат, Гога зарабатывал несметные деньги. -- Дельцов ворочает миллионами, -- говорили о нем в Москве завистливые спекулянты, специалисты по добыче и продаже кожи, мануфактуры, лаврового листа, дамских бюстгальтеров, керосина, чулок, мебели, детских сосок, авточастей, электропроводов, лент для бантиков, колесной мази, хомутов, галош, кастрюль, щипцов для завивки волос, английских булавок, оправ для очков и стекол к ним, примусных иголок, искусственных грудей и тысяч других давно изобретенных человеком предметов, о которых работники советской торговли имели представление после знакомства с ними на черном рынке. Приняв и обласкав местных орешниковских руководителей, Гога на ходу подрядил московских шоферов на обратную перевозку еще неразгруженного груза, и только потом направился в районный магазин к Мамкину, где и завел деловой разговор: -- Вот что, дорогой. Хочу тебя осчастливить и купить всех московских "генералов", попавших сюда по планомерному недоразумению. Я тебя спасаю от крупной неприятности невыполнения торгплана. Слов благодарности не говори. Моим именем детей своих не называй. Мы уже давно не девушки, и сентиментальность нам не к лицу. Коля, -- обратился он к Брыскину, -- выдай товарищу Мамкину под расписку причитающуюся сумму по твердым государственным ценам и добавь ему пятнадцать тысяч за жизнь в отдаленных районах. На пятнадцать тысяч расписки не требуй... Мамкин высморкался в платок и пару раз всхлипнул: -- Жалко продавать. Поймите чувство работника прилавка, когда после стольких лет у него в магазине завелся товар. -- Он пустил слезу и уткнул лицо в платок. Плечи его вздрагивали. -- Я не могу видеть мужских слез, -- с болью в голосе простонал Дельцов. -- Коля, выдай ему без расписки еще пять тысяч за нанесение морального ущерба. Осуши слезы несчастному. Но слезы несчастного не просохли и после следующих трех тысяч, выданных без расписки, как выразился Дельцов: на предмет постройки моего монумента с унитазом в руках и соответствующей надписью: "Спасшему районную торговлю". Ну, а потом слезы Мамкина, как и каждые слезы, которые льются черезчур долго, сделали сердце Гоги Дельцова черствым. Он замкнулся в себя и уселся верхом на табурет ожидать, пока трагический талант Мамкина иссякнет. Лицо Гоги сделалось каменным, как у родственника, который присутствует на похоронах тещи, пропившей все состояние и ничего, кроме долгов, не оставившей в наследство. -- Ты что, хочешь получить сталинскую премию, как известная плакальщица и вопленица Василиса? -- спросил Гога ледяным голосом после долгого молчания. -- Не хочешь продавать, так скажи сразу, что я, мол, хочу, чтобы меня посадили за срыв торгового плана. Без меня не продашь ни одной проклятой посудины! И если ты плачешь от радости, то я тебе эту слабость великодушно прощаю. Но если ты плачешь от вековечной жадности купца и стяжателя, то мы сейчас же уйдем и стряхнем с ног своих прах земли орешниковской. Гога Дельцов поднялся с табурета и сделал движение в сторону двери. -- Куда?! -- жалобно всхлипнул Мамкин. -- Куда вы удалились? -- передразнил его Дельцов. -- Мы уезжаем в древний город Углич, где за тысячу прошедших лет не построена и на следующую тысячу лет не предусмотрена постройка канализации и водопровода и куда прибыла большая партия унитазов. В Угличе работники советской торговли за тысячу лет постигли мудрость не плакать, а наживаться. -- Берите все! -- вздохнул Мамкин тоном ограбленного в темном переулке миллионера, который просит оставить ему только жизнь. -- Талант! -- искренне восхитился Гога Дельцов. -- Век живи, век учись. Совершенно новый метод психологического воздействия на покупателя. Ты, Мамкин, за границей в два года мог бы состояние сделать. Но у нас твой талант неприменим, у нас должен покупатель плакать, умолять и биться в истерике... Древний обряд купли и продажи был совершен всего в несколько минут. Коля Брыскин с треском открыл портфель и отсчитал причитающуюся сумму. -- Прибавили бы на многодетность, -- опять зарюмсал Мамкин, заметив, что в портфеле столько денег, словно хозяева его только час тому назад ограбили государственный банк СССР и не успели истратить ни одной копеечки. -- Наверное, тебя в детстве учили не попрошайничать. Как многодетному, ответственному за воспитание потомков, тебе не следует это забывать, -- заметил Гога Дельцов, раскладывая веером на столе бумажки с разноцветными штампами и печатями. -- Не смотри на них с опаской, как нищий на найденный в кружке подаяний фальшивый банкнот. Зачем делать липовые документы, если за небольшую мзду можно получить официальное удостоверение на право покупки волжского пароходства? -- пробаритонил Гога и предложил Мамкину выбор. Выбор был большой и разносторонний. Тут были документы почти всех московских учреждений, трестов и предприятий, и в каждом из них писалось, что товарищ Г. В. Дельцов подлинно является агентом по снабжению (следовало: какого завода, фабрики, главка, треста) и что он уполномочен производить закупки, расчеты и проч. проч. -- С кем хочешь иметь торговые сношения? -- спросил Гога и Мамкин, закрыв глаза, словно вытягивая жребий, взял наугад. -- Недурно! -- улыбнулся Гога Дельцов. -- Коля, он вытащил удостоверение, любезно выданное мне фабрикой "Прогресс". Так как мы покупаем для "Прогресса" его же собственную продукцию, то мне жалко выброшенных зря двадцати трех тысяч. -- Я же плакал! -- оправдывался Мамкин. -- Ну, разве что за слезы жемчужные, -- вздохнул Дельцов и повернулся к адъютанту: -- Иди, Коля, составлять караван и поторопись на визит к местному удельному князьку. Обед у Раисы, данный Столбышевым в честь московских гостей, фамилии которых он так и не узнал и которых он называл "дорогие столичные товарищи", прошел с церемониями, напоминающими собой давно прошедшие времена Мадридского двора, когда испанская армада еще владычествовала на семи морях и океанах. Раиса носилась пухом по дому и все время закатывала глаза, складывала губы трубочкой, ахала, томным взором смотрела на гостей и, вообще, пустила в ход весь арсенал выученных у зеркала дамских чар -- Ах, это правда, что в Москве у женщин высшего света в моде прически под-мальчика?.. Ах, мне рассказывала одна подруга, что в Москве носят найлоновые платья?.. Говорят, когда Уланова поет в Большом театре, даже по блату трудно достать билеты. Эта чародейка Уланова!.. Тра-ля-ля-ля! -- запела Раиса, бросив в наступление последний резерв женского обаяния. Партизанские набеги Раисы с тыла, фронта и флангов сильно мешали Столбышеву вести тонкий дипломатический разговор. Он разозлился: -- Веди себя по-культурному, зараза! Не крути хвостом! Может, того этого, дорогому товарищу на данном этапе даже неприлично на тебя смотреть, -- воскликнул удельный орешниковский князек, на минуту забыв об этикете. -- Извините, так сказать, нас, -- сразу вежливо обратился он к гостю -- На лоне провинциальной природы сильно огрубляются чувства. Ну, как поживает товарищ Молотов? -- опять вернулся он к дипломатическому разговору. Голос его сделался вкрадчивым. Глаза хитро поблескивали. -- Ничего, пока живет, -- бесстрастно отвечал Дельцов -- Это очень и очень, так сказать, интересно!.. Живет, значит, пока?.. -- Живет. -- Очень стойкий и незыблемый товарищ. Несгибаемый товарищ! Очень приятная новость. Того этого, мерси вас, как в Москве говорят. Гм!.. Ну, а как же здравствует товарищ Каганович? -- Пока живет. -- Радостная весть, и приятно, так сказать, слышать такие речи. Товарищ Каганович -- голова и удивительной души человек. Этот не подкачает, старый соратник, вполне светлая личность и, того этого цивилизованный человек, полезный для культуры и процветания, я бы так сказал. Ну, а как Маленков? -- Пока живет. -- Интересно, живет, значит, Маленков... Мда!.. Столбышев на минуту умолк и задумчиво поковырял бок жареного поросенка вилкой. -- От холеры помер? -- поинтересовался Дельцов, отрезая от поросячьей спины ломоть. -- Мы больше на чумку списываем. Мда! Интересные новости... Значит, ничего нового. А как, того этого... Впрочем, лучше пока выпьем на данном этапе. Налей-ка, Рая, по стакану!.. -- Ах, эта вонючая самогонка... Жуть, жу-у-у-уть!.. -- Раиса сложила губы свирелью и закатила глаза с такой силой, что Гога невольно отшатнулся, увидев перед собой сплошные бельма -- В Москве, я слыхала от подруги, бенедиктин-ликер в моде у пьющих мужчин... -- Больше водку глушат. -- Неужели?! Ах, как это интересно... А я думала, что московские мужчины любят сла-ад-кое... хи, хи!. Столбышев посмотрел на пышущую жаром свою сожительницу и поспешил произнести тост: -- Так выпьем же и закусим поросенком за тех, кто день и ночь думает, так сказать, и кует счастливую жизнь для трудового народа и человечества вообще! Дорогой столичный товарищ! Успехи нашего района, благодаря неустанной заботе райкома, где я являюсь, так сказать, старшим, достигли небывалых размеров. Посевы зерновых в колхозах нашего района, по сравнению с прошлым годом, увеличены на 36 процентов. В области животноводства я добился, того этого, небывалого бурного роста и... -- Столбышев потянул из кармана большой сверток бумаги со сжатым конспектом тоста. Но подоспевший во-время Коля Брыскин спас своего патрона от пытки речами. -- Товарищ контрминистр! -- по-военному обратился он к Гоге -- Караван в Москву отправлен. Подъемные и суточные уплачены. Экипажи обещали проделать обратный рейс за пятнадцать дней, вместо одного месяца, и своевременно доставить товар на базу. За техническое состояние машин и трезвость шоферов отвечает Филимон Цуркин... Разрешите приобщиться к официальной трапезе?.. -- Добро пожаловать! -- заюлил Столбышев, усаживая гостя за стол. Жалко, что в этот момент в избе Раисы не присутствовали маловеры, относящиеся с насмешками к партийному изречению "Коммунист -- это человек особого склада", ибо Столбышев неопровержимо доказал, что данное изречение соответствует действительности. Услышав, что перед ним находится контрминистр, Столбышев не посмел сесть за стол и, находясь между сидящих напротив Гоги и Коли, с непостижимым искусством смотрел обоим, не отрываясь, преданным взглядом в лица, притом сразу обоими заплывшими жиром глазами. И каждый из гостей думал, что Столбышев смотрит только на него и готов для него разбиться в лепешку. Непроизвольно продемонстрировав главные данные, необходимые, чтобы стать человеком особого склада, Столбышев каждому в отдельности, но одновременно, задал один и тот же прощупывающий вопрос и выяснил, что Брыскин совсем не министр, как он вначале предполагал, а главный здесь -- контрминистр. После этого человек особого склада подвинул блюдо с поросенком к Дельцову, поставил рядом с блюдом бутылку и бесцеремонно сел спиной к Брыскину, преданно глядя на контрминистра. -- Будьте отцом-благодетелем, дорогой товарищ контрминистр! Объясните, того этого, когда же наше дорогое и мудрое правительство вынесло правильное и своевременное решение о контрминистрах, -- почти запел Столбышев, довольно ловко копируя все нехитрые ужимки Раисы. Дельцов бросил злой взгляд на своего помощника, но, смирившись с необходимостью, снисходительно соврал о недавнем введении должности контрминистра и добавил: -- Это так же, как и во флоте: есть адмирал и контрадмирал. Адмирал путает все дела, а контрадмирал их распутывает. Моя обязанность -- распутывать дела министра... -- Мудрое, гениальное и историческое, того этого, решение. А не слыхали ли вы, так сказать, случайно, как дорогой товарищ Кедров? Теперь тоже контрминистр?.. -- Кедров с Малой Бронной No. 6 недавно министерскую квартиру отхватил! -- вставил Коля Брыскин и Столбышев мигом поблагодарил Дельцова: -- Преогромное мерси, как в Москве говорят, за добрые вести. У меня с дорогим товарищем Кедровым личная связь. Большие государственные дела вертим, того этого. Дело секретное, -- подмигнул Столбышев, -- но вы, конечно, в курсе... В общем, я только намекну... -- Столбышев наклонился к уху Дельцова и прошептал: -- воробьепоставки... Дельцов заулыбался, понимающе закивал, но когда Столбышев хотел ему еще что-то сообщить по секрету, Дельцов со страхом отстранился от него: -- Пойдем, Брыскин, государственные дела ждут! -- нетерпеливо произнес он и встал. Отказавшись от любезно предложенной персональной машины Столбышева, они с панической поспешностью покинули Орешники. Уже за околицей, когда махавший прощально шапкой Столбышев превратился в карлика, Дельцов вытер надушенным платком потный лоб: -- Легко отделались!.. Чего доброго, псих и покусать мог... Как видно, не понял Гога Дельцов, гений всесоюзной спекуляции, значения слов секретаря райкома. Не понял потому, что, несмотря на свои организаторские способности, пытливый ум и энергию, он был только простым беспартийным человеком и не имел опыта в выполнении тысячи самых разнообразных противоречивых, неожиданных и часто странных приказов и распоряжений партии и правительства. Впрочем, удивляться непонятливости Дельцова не следует. В СССР много удивительного. Даже такой крупный специалист по сельскому хозяйству, как академик Лысенко, признался в одной из своих статей, что впервые узнал о возможности взращивания кукурузы за полярным крутом из правительственного постановления. -------- ГЛАВА IX. ШТАТНАЯ ГЕРОИНЯ ТРУДА Самым выдающимся атлетом труда в Орешниковском районе была Сонька-рябая. Она выигрывала все социалистические соревнования. Ставила массу рекордов. Считалась передовиком и новатором сельского хозяйства. И неоднократно блеснула невероятнейшими успехами в самых разнообразных областях колхозного производства. И вот теперь, на заре отечественного воробьеловства, ей надлежало и на этом поприще пожать лавры трудовой славы. Так предложил Столбышев на экстренном заседании бюро райкома и предложение его было с воодушевлением поддержано остальными членами бюро: "Сонька, она опытная, она не подведет!.." Принимая. во внимание бесконечное доверие, оказанное местными руководителями Соньке-рябой, и уверенность в ее успехе, нельзя обойти эту героиню труда непочтительным молчанием. Автор пытается быть максимально приближенным к советской действительности, и раз в Советском Союзе считается смертельным грехом замалчивание имен и нераскрытие духовных обликов передовиков труда, то и автор вынужден рассказать все, что он знает о Соньке-рябой. И приступая к этому делу, автор, следуя традиции советских писателей и литераторов, кается и признает свои ошибки, что раньше, в предыдущих главах, недостаточно глубоко раскрыл образ "лучшего человека в районе" Софии Сучкиной, -- так официально именовалась Сонька-рябая. Софья Сучкина роста маленького, кургузая и самого, что ни на есть, на редкость безобразного сложения. При выделке ее лица природа приложила меньше старания и художественного вдохновения, чем при выделке обыкновенного булыжника. Наверное, устыдившись качества работы, природа ниспослала Соньке оспу и глубокие рытвины искусственно придавали ее лицу какое-то выражение. Жениться на ней не находилось смельчаков. И она, повинуясь зову инстинктов, особенно сильно развитых у уродов, не брезгала ничьими посещениями, о чем красноречиво свидетельствовали постоянно вымазанные дегтем ворота ее дома. При всех этих физических и моральных качествах, Сонька-рябая обладала еще незаурядным даром лени. Работы она боялась хуже смерти и все свое время посвящала еде, сну, любовным утехам, бесконечному самолюбованию в зеркало и натиранию для красоты и румянца корявых щек своих свеклой, подаренной на бедность соседями или украденной у тех же соседей, ибо коммунистический взгляд на собственность был присущ ей с детства. И вот, благодаря безграничной лени, Сонька-рябая и стала героинею труда. Подобное чудо в остальном мире невозможно, но в Советском Союзе это -- обыденное явление. Возвышение Соньки в "лучшие люди" произошло так. В конце двадцатых, начале тридцатых годов в Орешниках раскулачили около двадцати зажиточных хозяйств. Хороших, старательных тружеников земли часть расстреляли, часть отправили с семьями, старыми и малыми, в концлагеря, что тоже, в общем, равносильно смерти. Террор орешан запугал, но не сломил. -- Кулак, говорят, классовый враг. Мы бедные, нас не тронут... -- Так рассуждали они и никто не хотел идти в колхоз. Тогда в Орешниках были арестованы сорок бедных хозяев, объявленных "подкулачниками", и "классово близких" постигла участь "классовых врагов". Поняв, что сопротивляться бесполезно, орешане, проклиная власть на чем свет стоит, добровольно были загнаны в колхоз. Сонька-рябая, предчувствуя, что в колхозе придется работать, пуще всех плевалась и сквернословила, чем и показала свою политическую отсталость, которой она потом, уже умудреная колхозным опытом, постоянно и, кажется, единственно этого в своей жизни стыдилась. Когда вооруженные наганами двадцатипятитысячники при помощи милиции первый раз выгоняли колхозников на работу в поле, один из партийных начальников, как водится, напутствовал мрачную толпу речью: -- Еще товарищ Карл Маркс сказал, землю надо обрабатывать коллективно, по-колхозному. А раз он сказал, значит, точка и не сопротивляться, а то душа из вас вон!.. Вы должны идти на работу, как на праздник, с красным флагом и пением интернационала. А тех недобитых и недодушенных врагов, которые не покажут энтузиазма, я возьму на карандаш и там увидят!.. Кто понесет красное знамя?.. Никто?! Хорошо же, несознательный вы элемент!!! Повторяю во-вторых: кто понесет красное знамя, не будет работать! -- Я! -- мигом нашлась Сонька-рябая, подталкиваемая ленью и бесстыдством. Целый день колхозники ломали спину в поле, а она стояла, как монумент, с красным знаменем в руках. Так продолжалось до вечера. -- Сонька, она активистка! -- говорили позже партийные руководители. -- Она самая надежная. Она с красным знаменем ходит!.. И правда, с тех пор, как Сонька взяла в руки знамя, она всегда его таскала с собой: на работу, на собрание, в очередь за солью, и только вернувшись домой, ставила его в угол у печки рядом с рогачами и кочергами. Став активисткой, Сонька начала проявлять первые признаки коммунистической сознательности и если к ней стучался ночью гость, она, не принимая во внимание старого знакомства, требовала предъявления партийного или комсомольского билета. Так круг ее сожителей сузился и принял партийный характер. Ну, а дальше пошло все, как по маслу. Соньку стали выпускать на собраниях говорить речи "от имени собравшихся". Она по заданию райкома подписывалась на большую сумму на государственный безвозвратный заем и тем давала повод требовать, чтобы другие вкладывали последние деньги. Дальше -- больше. Сонька научилась кричать "ура!", бить себя в грудь, плакать при упоминании имен вождей от восторга, рвать на себе волосы и кричать "смерть ему!", когда очередного вождя объявляли врагом. Так, постепенно, она постигла все необходимое, чтобы стать настоящей активисткой. Потом настала пора трудовых рекордов и к Соньке прикрепили знаменитую свиноматку "Дусю". Свиноматка опоросилась четырнадцатью поросятами; в райкоме -- приписали, в обкоме -- скорректировали, в республике -- уточнили и за 22 поросенка "Дуси" -- Сонька получила орден Ленина. Ее выбрали депутатом райсовета, потом депутатом областного совета, затем, неизвестно за что, приблудился к ней орден Трудового Красного Знамени. Она стала важной. Ни с кем не здоровалась. Поступила в партию. И когда двое комсомольцев как-то в сердцах назвали ее "ленивой тварью" и припомнили историю с поросятами, она написала на них донос и обоих посадили на десять лет за клевету на лучшего человека. Вот, пожалуй, и все, что пока можно сказать о Соньке-рябой. -- Веди, того этого, Сучкину сюда! Мы из нее "Героя Социалистического Труда" сделаем! -- приказал Столбышев Тырину. И Тырин пошел. -- Товарищ Сучкина! -- закричал Тырин, подойдя к сонькиной избе. -- Тебя зовут у райком!.. Из настежь раскрытой двери избы вышла курица, посмотрела на Тырина, поскребла лапами землю, что-то клюнула и спокойной поступью вернулась в избу. -- Товарищ Сучкина! -- закричал опять Тырин. -- Тебя срочно зовут в райком!.. На этот раз из дверей избы высунула голову белая коза и, потрусив бородой, изрекла: "Мэ-э-э..." -- А, чтоб тебе!.. -- Тырин решительно пошел в избу. Сонька спала на наваленных овчинах на лавке, а под лавкой, на наплеванной шелухе кедровых орехов, нежился поросенок. Он лежал на боку, вытянув все четыре ножки и шевелил розовым пятачком. -- "Богато живет", -- подумал Тырин и принялся рассматривать окружающую обстановку. Пол был весь сплошь, на два пальца, усыпан шелухой кедровых орехов и, наверное, никогда еще доски пола не были осквернены прикосновением веника. На грубо отесанном столе валялся ломоть черного хлеба, несколько свареных в мундирах картошек и везде по столу была рассыпана соль, так что необходимости иметь солонку у Соньки не было. Печь была, как и в других избах, огромная и занимала половину всего пространства. Издали печь казалась разрисованной причудливыми тропическими узорами. Словно пальмы, кустарник, странной формы линии и зигзаги были нанесены на ней искусной рукой художника-сюрреалиста. Но при ближайшем рассмотрении Тырин установил, что это просто следы бесчисленных раздавленных клопов. На печи, как и положено, была лежанка -- убежище от лютых зимних морозов, и там теперь были свалены ворохом различные тряпки, мешки и еще что-то, чего за общим беспорядком невозможно было разобрать. В избе была одна табуретка, кадка для воды со старой консервной банкой вместо кружки, в черной пасти печи стоял задымленный чугун, а рядом на полу валялись рогач и кочерга. На стенах любовной рукой Соньки были развешаны портреты всех советских вождей, кои, видимо, с неменьшей любовью были засижены мухами. А пониже, отдельным стройным рядом с равнением направо, висели дешевенькие базарные фотографии солдат в количестве, примерно, взвода, с командиром на правом фланге. Это были участники маневров 38-го года, державшие оборону в Орешниках. Около них висели фотографии крупного формата. На одной из них, в трафаретной рамке в виде сердца с надписью "Люби меня, как я тебя", был сфотографирован небритый субъект в кепке, чудом державшейся на правом ухе. Во рту или, вернее, на самом кончике оттопыренной губы его висела папироса, а в руке он держал стакан и словно чокался с объективом. На второй фотографии были запечатлены двое в полувоенной форме, какую обыкновенно носили партийцы в тридцатых годах. Они стояли друг против друга, пожимали левые руки, в правых держали по нагану и по привычке, не глядя, целились один другому прямо в сердца. Лица их напряженно смотрели в объектив. -- На боевом посту засняты, -- прошептал Тырин, -- во время исполнения партийного задания... Осмотрев окружающую обстановку, Тырин приблизился к Соньке. Рот ее во сне был широко открыт, совсем, как это бывало на собраниях. На конопатом подбородке лежала, корчась в предсмертных муках, муха, а две другие, не предвидя пагубных последствий, лакомились губной помадой на сонькиных губах (производство треста ТЭЖЭ. Говорят: "Поцелуй смерти".) -- Вставай, Сучкина!.. Вставай... Услышав неясные слова, коими ее обыкновенно будили друзья по ночам, Сонька, всхрапнув, хрюкнула и открыла совершенно бесцветные глаза. -- Чаво? -- Вставай, у райком вызывают. -- И-е-е-е... Вздохнуть не дают. Все работай, да работай... -- белые ее ресницы обиженно замигали, и она еще раз тяжело вздохнув -- и-и-е-е -- не поднимаясь, вытащила из-под засаленной подушки кусок зеркала, коробку с пудрой, губную помаду и флакон очень дорогого одеколона "Красная Москва". Началось наведение красоты, Сонька пудрила заспанную физиономию; зажав в кулак помаду, терла по губам; потом смазала грязную шею одеколоном и самодовольно стала рассматривать себя в зеркало. -- Ты бы лучше умылась по-культурному... -- Умываются те, у кого денег нет, а я, чай, получаю немало... -- Ну, пошли. Шагала Сонька не быстро, косолапо, по-солдатски взмахивая руками. Сзади ее, метров на двадцать, тянулся шлейф смеси самых неожиданных запахов. -- Вот, товарищ Сучкина. Большое, того этого, тебе дело партия поручает! -- начал с хода Столбышев, жестом приглашая Соньку садиться. -- Ты должна показать производственные успехи по воробьеловству... Поставить, так сказать, рекорд. Сонька-рябая вздохнула. Как не легко ставить трудовые рекорды, но все же это связано с некоторой затратой труда. -- Чижило мне, я уже на своем веку наработалась... -- Ничего. Дело, так сказать, не пыльное, но денежное. За это Золотую Звезду получить можешь, в Верховный Совет, того этого, назначит выбрать; может, в Комитет Мира попадешь за границу поедешь, накупишь барахла разного по дешевке... -- искушал Столбышев, и Сонька согласилась. Как организовать рекорд каменщика знают все, а рекордсмен-каменщик, получив кирпичину в руки, шлепает ее как-нибудь и таким образом за день укладывает 18 тысяч кирпичей. При этом считается, что он работал один и не принимается в учет, если стена рушится. Как организовать рекорд забойщика, тоже всем известно: десяток инженеров месяц ползают по шахте и выискивают удобное место. Двадцать крепильщиков, вместо двух, работают на знатного забойщика. Ему дается лучший инструмент и он, знай себе, рубит уголь и кроме этого не делает никаких других работ, которые должен делать простой забойщик. Как организовать рекорд токаря, кузнеца, овцевода, доярки, полевода -- все знают и все это уже испытано. Но вот, как организовать рекорд по улову воробья -- это была еще неизведанная область. И к чести Столбышева надо сказать, что он не задрожал перед трудностями новаторства. Первым долгом он распорядился разбросать на большой площади за околицей Орешников полтонны пшеницы. Потом двадцать колхозников на протяжении трех дней гоняли воробьев длинными шестами отовсюду и только на месте, где была разбросана пшеница, их оставляли в покое. Одновременно с этим несколько мастеров изготовляли силки и прочую снасть для ловли. А Сонька-рябая целые дни спала, набираясь сил, как борец перед матчем. И местный фельдшер, согласно приказу Столбышева, делал ей массажи. Так, по крайней мере, говорилось в Орешниках: "Соньку, того этого, натирают..." На четвертый день Сонька при всех орденах и регалиях появилась на кишевшем воробьями месте... За ней следовали двенадцать помощников. А за ними, сохраняя тишину, чтобы не спугнуть воробьев, шло человек двадцать: партийные работники, председатели колхозов, милиция для охраны порядка, фельдшер на случай перенапряжения героини труда, представители райисполкома и возглавлял их всех сам Столбышев, имея около себя редактора Мостового для ведения летописи трудового подвига. Но одно дело -- поставить рекорд на угле и кирпиче, а другое -- на воробьях. Увидев такую массу народа и, не без основания, приняв Соньку за огородное пугало, большинство пернатых улетело. Остались только те, которые пожадничали и, обожравшись пшеницы, доживали последние часы свои. Их ловили помощники Соньки просто руками и передавали ей улов. Рекорд получился жиденький. Всего шестнадцать штук. Вернувшись в свой кабинет, Столбышев приписал к сонькиному балансу восемь воробьев, потом подумав, плюнул и округлил цифру. Получилось тридцать. -- Все равно подохнут, так какая, того этого, разница: 24 или 30? -- справедливо рассудил он. На следующий день в "Орешниковской правде" появилась фотография героини, извещение о е? трудовых достижениях и статья за ее подписью, написанная Мостовым, "Как я поймала тридцать воробьев". А еще через день Сонька и два инструктора райкома уселись на телегу, в которую были запряжены две колхозные клячи, и поехали по району делиться опытом успехов в воробьеловстве. И в тот же день райком разослал во все колхозы циркуляр следующего содержания: "При составлении норм для колхозников по ловле воробья было допущено преступное снижение (камешек в огород Маланина). Трудовые успехи мастеров воробьеловства опрокинули все нормы, составленные без учета производственных возможностей. Поэтому райком ставит вас в известность, что с сего числа дневная норма улова для колхозника считается в количестве двенадцати штук вместо прежних пяти. За выполнение дневной нормы колхознику причитается один трудодень. И т. д." -- Ну, не сволочь ли эта Сонька? -- возмущался, узнав о новых непосильных нормах, дед Евсигней. -- Убить паразитку мало. Ну, кто же теперь сможет выполнить норму и заработать эти проклятые 300 граммов зерна на трудодень?.. Шлюха несчастная, мерзость и навоз... Вот посмотришь, она на этом еще орден заработает... Мирон Сечкин улыбнулся про себя и не спеша вытащил кисет с махоркой: -- Не заработает Сонька ничего. Перебью я ее рекорд. -------- ГЛАВА Х. БЛИЖЕ К МАССАМ -- Стыдно вам, товарищи, того этого, отрываться от масс! Долг партийного работника -- быть, так сказать, ближе к массам. Надо работать в гуще народа, воспитывать народ, своим жертвенным примером вдохновлять народ на трудовой подвиг, а не сидеть по кабинетам, -- распинался Столбышев на собрании актива. Почему засели по кабинетам? -- он сурово оглянул всех и остановил свой взгляд на Маланине. В кабинете было тесно. Многочисленные работники райкома еле помещались в нем. А на два метра вокруг стула Маланина была зона отчуждения. Туда никто не решался вступить. -- Забюрократились, того этого?!! Приросли к письменным столам?!! Уборочная на носу, -- стал считать по пальцам Столбышев, -- сельхозинвентарь отремонтирован на двадцать с половиной процентов. Агитация за, того этого, добровольную сдачу государству зерна сверх плана не проведена. Транспорт не подготовлен... Столбышев насчитал двадцать восемь неотложных дел, и ни одно из них не было как следует подготовлено. -- А воробьепоставки?! Куда это годится? Скоро из Москвы приедет приемочная комиссия... Тяпкин! На сколько процентов мы выполнили воробьепоставки? -- Утром было три процента и 65 сотых, а к вечеру пять воробьев сдохло, значит, полпроцента долой... -- Вот видите?! Позор! Не государственное, так сказать, отношение!.. Предлагаю сделать выговор Маланину. -- А я то при чем? -- взмолился опальный. -- Ставлю на голосование... Маланину единогласно вынесли выговор. Потом часов до трех ночи обсуждали кому в какие колхозы ехать наводить порядки. Рано утром заспанный и помятый Столбышев сел в райкомовский старенький лендлизовский джип. -- Дела, дела... так сказать, ни сна, ни отдыха... Погоняй-ка, Гриша, в колхоз "Ленинский путь", -- обратился он к шоферу. Джип заскрипел, как телега немазанными частями, и покатил по пыльной улице. Скоро Столбышев, освеженный душистым и прохладным утренним ветерком, сладко потянулся и, раскинувшись на сиденьи, запел: -- Эх, дороги, пыль да туман, Холода, тревоги, да степной бурьян... Но как только джип выехал за околицу Орешников и с грохотом, треском запрыгал на ухабинах и колдобинах, Столбышев прекратил петь и, уцепившись обеими руками за борт машины, болезненно застонал: -- Осторожно, Гриша, не убей!.. О, Господи! Да, не убей же! Гриша сидел, крепко держась за руль, с фатальным выражением на лице и напоминал собой героя-танкиста, ведущего машину на пролом через противотанковые надолбы. Раньше здесь была дорога "лежневка", построенная еще в незапамятные времена. Большие, толстые бревна лежали сплошными рядами поперек дороги и хотя на них порядком потряхивало, но весной в распутицу и во время осенних дождей по дороге вполне сносно можно было ездить. В начале тридцатых годов на дорогу вышли комсомольцы с песнями, флагами и плакатом "Лежневка -- пережиток проклятого прошлого. По асфальту к социализму!" За несколько дней комсомольцы дружно разваляли бревна и с песнями, флагами и плакатами вернулись в Орешники. С тех пор прошло более четверти века, а область, приказавшая разломать "лежневку", не прислала ни единого грамма асфальта, хотя бы для чисто образовательного назначения и знакомства людей с этим невиданным материалом. Поэтому, вначале к социализму, а когда его построили, то к коммунизму, приходилось ехать по оголенной от бревен дороге. И дорога мстила за головотяпское отношение к себе рытвинами, колдобинами, пылью, ухабами и непролазной грязью. После небольшого дождика даже джип, работая всеми четырьмя колесами, буксовал и за час мог проехать по ней не больше 5-7 километров. А весной и осенью дорога вообще делалась непроходимой: на ней буксовали гусеничные трактора, и много смельчаков тонуло в глубоких и бурных дорожных лужах. Сейчас было сухо. Благодаря содействию погоды, опытный и лихой шофер Гриша довел машину до деревни Короткино без аварий и поломок. Расстояние в 15 километров преодолели в сказочно короткий срок: один час, двадцать одна минута. Короткино, где находился колхоз "Ленинский путь", лежало на пригорке и было видно еще издалека. Покосившиеся избы, сколоченные кое-как из досок и бревен собственные сараи крестьян выгодно выделялись своим сравнительно прочным и благоустроенным видом от колхозных строений. Колхозные конюшни, амбары, сараи -- серые и неприглядные, -- глядели в небо ободранными крышами. Окна в них зияли пустотой, кое-где на стенах были оторваны доски. В общем, они напоминали собой разбитые бурей галеры древних римлян, выброшенные на берег и чудом сохранившиеся до наших дней. Джип въехал на пригорок и поравнялся с первой избой. Около избы, на приусадебном участке, копошился пожилой колхозник. Босой, в старых военных ватных штанах, подвязанных вместо пояса обрывком веревки, в рубашке из серого домотканного полотна. -- Где, того этого, председатель колхоза? Колхозник разогнул спину, выпрямился и уныло посмотрел на остановившуюся машину: -- А где же ему быть? Пьет, наверное, в правлении... -- Так рано и уже пьет? -- А то как же? Всегда так день начинается... -- Поехали, Гриша, а то еще опоздаем, -- всполошился Столбышев. В колхозе "Ленинский путь" председателем был Утюгов. Четыре кладовщика были тоже Утюговы, родные братья председателя. Из восемнадцати счетоводов колхоза, из тридцати двух бригадиров, нарядчиков, полеводов добрая половина носила фамилию председателя, а остальные являлись дальними и ближними родственниками Утюгова-старшего. Колхозники называли их "семейство Кагановичей", страшно не любили, но поделать с ними ничего не могли. Когда на общих собраниях все сто шестьдесят колхозников начинали робко выражать недовольство, все пятьдесят пять членов "семейства Кагановичей" монолитной стеной обрушивались на них и криком, угрозами приводили непокорных к повиновению. Кроме этого сам Утюгов был на хорошем счету у начальства, умел "подмазать", польстить, и бороться с ним было бесполезно и опасно. В колхозе "Ленинский путь" было 60 коров, 40 свиней, 4 гуся и 500 гектаров пахотной земли. Многоголовое утюговское руководство дружно разворовывало и пропивало колхозное добро и из года в год колхоз хирел, чем и оправдывал свое название. -- И как это он так с утра пьет? Ай-ай-ай! -- всю дорогу до правления колхоза причитал Столбышев. -- Плохой он, того этого, пример показывает подчиненным!.. -- Ты уж пьян, Утюгов? -- в позе воплощенной укоризны остановился Столбышев в дверях правления и горестно покачал головой. За большим столом помещалось восемь Утюговых: пять братьев -- предколхоза и четыре кладовщика, родной дядя -- заведующий птицефермой (4 гуся); и два двоюродных брата -- бригадира. Прислуживали им еще три Утюговых, но более отдаленных ветвей геральдического дерева. Увидев в дверях секретаря райкома, Утюгов-старший изобразил на лице божественный восторг, умиленно замигал заплывшими жиром свиными глазками и, оттолкнув прильнувших к нему, как две печальные ивы к могучему дубу, двоих родственников, с трудом встал. Одна печальная ива, родной дядя, не выдержала толчка и брякнулась о пол. Не предпринимая напрасных попыток встать, он все же продолжал нежно шелестеть губами: -- Макар Федорович, к-кормилец наш.. Мы за тебя во огонь и во воду... -- А, товарищ Столбышев, отец родной! -- стал выливать нахлынувший восторг Утюгов-старший. -- Вождь нашего района и организатор всех побед! Какая счастливая звезда привела вас к нам?! -- Утюгов качнулся, придал своему телу уклон в нужном направлении и, борясь с незыблемым законом земного притяжения, прошел несколько шагов, отделявших его от начальства. -- Многие лета!.. -- неожиданно дьяконским басом запел он, обнял Столбышева за плечи и пустил слезу умиления. Остальные Утюговы, за исключением заснувшего на полу дяди, дружно подхватили "многие лета", а еще через минуту песня перенеслась за стены правления, потом дальше до самого края деревни Везде, где находились члены семейства Утюговых, везде, где в этот момент они сосредоточенно воровали, обвешивали, обсчитывали, они на минуту бросили свое занятие и, став по команде "смирно", подхватили заздравную: "Многие лета! Многие лета!.." -- Ну, быть беде, -- с тоской и суеверным страхом шептались рядовые колхозники. Столбышев, слегка побледневший и взволнованный, с чисто коммунистическою скромностью прослушал до конца заздравную и затем крепко пожал руку Утюгову-старшему: -- Спасибо за прием!.. -- Налейте дорогому отцу нашему встречный кубок! Столбышев выпил до краев налитый чайный стакан и закусил соленым огурцом, с поклоном поднесенным ему отдаленной ветвью геральдического дерева. Его мигом подхватили под руки и бережно, как архиерея, повели к столу. Там он выпил еще один стакан и опять закусил соленым огурцом. -- То-о не ветер ве-етер ве-е-етку клонит... -- сразу же откликнулись песней Утюговы. Столбышев выпил и, пережевывая огурец, задумчиво подпер голову кулаком. -- Не тревожьте души наши, -- прочувственным голосом уговаривал Утюгов-старший Столбышева. -- Не грустите, золотой, солнышко вы наше... Эй, вы!.. Плясовую!.. -- зычно скомандовал он, и понеслась веселая, разудалая... Калинка, малинка, малинка моя, В саду ягодка малинка моя! И-и-и-и-эх! Жги! Жги! Лихо плясали два младших брата-кладовщика, а остальное семейство било в ладоши и заливалось соловьями. Столбышев оживился и вышел в образовавшийся родственный круг. -- Э-эх! Пошла! -- закричал он, отбивая мелкую дробь каблуками и плавно поводя руками. Навстречу ему выплыла двадцатилетняя дочь Утюгова (старший счетовод) и замахала платочком, заихала, лебедем пошла вокруг секретаря райкома, поводя плечами, притоптывая каблучками, танцуя всем -- и пылающим жаром телом, и улыбкой, и глазами. -- Эх, цветок-красавица, румяная ягодка! -- разгорячившийся Столбышев ущипнул старшего счетовода и та, для приличия взвизгнув, полной грудью прижалась к нему. -- Пой вальс! -- переориентировал хор Утюгов-старший. -- Спи-ит мо-оре спит, и не-ебо тоже спи-ит... -- медными баритонами прочувственно затрубили Утюговы, от натуги поднимаясь на цыпочки. Так прошли день и ночь работы с массами. Под утро Столбышев, порядком ослабевший и распухший от пьянки, сидел в голове стола и размазывал пальцем самогонную лужу. Справа к нему льнула Утюгова-дочь, слева -- Утюгов-дядя монотонно бубнил ему на ухо: -- Макар Федорович, к-кормилец наш... Мы за тебя во огонь и во воду... Дядя с пьяных глаз принимал Столбышева за родного председателя. Но Столбышев не обращал на него внимания. Его несло: -- Звонят мне из Москвы. Как, говорят, того этого, Столбышев, скоро ли пожалуешь к нам? А я, конечно, отвечаю: вот как справлюсь с делами, так и ждите... Утюговы почтительно слушали и в нужные моменты поддакивали. -- Макар Федорович, к-кормилец наш... И во-во... -- Унесите дядю, -- прошептал трагическим тоном предколхоза. -- Что же в Москву, так в Москву, -- хвалился Столбышев. -- В ЦК буду работать, того этого, важные дела вершить придется... -- На кого же вы нас, сирот, покидаете?! -- заплакали, притом совершенно артистически, все Утюговы. Столбышев пьяно улыбнулся и пожал плечами: -- Судьба!.. Впрочем, друзей я не забуду. Ты, Макар, так и знай, сделаю тебя секретарем обкома... Часов в десять утра Утюговы грузили Столбышева в джип, а вместе с ним грузились мешочки, кулечки с дарами, и поросенок, улыбавшийся мертвым рыльцем тому, что навеки избавился от колхозных мучений. -- А почему здесь гусь ходит? -- капризно спросил Столбышев, указывая на последнего колхозного гуся, который, тревожно гогоча, искал своих, съеденных ночью, сородичей. -- И, действительно, почему гусь ходит? Гусю ездить надо, -- глубокомысленно изрек Утюгов-старший, и гусь со связанными лапами очутился рядом со Столбышевым. Столбышев нежно обнял его за шею. -- Гриша, погоняй!.. -- Многие лета!.. Многие лета!.. -- грянул утюговский хор, а глава семейства снял фуражку и, описывая ею плавные круги в воздухе, отдавал почесть отъезжающему начальству. Уже на ходу Столбышев случайно вспомнил, зачем он посетил колхоз и, чтобы в полной мере выполнить свою руководческую миссию он крикнул: -- Так ты же нажимай!!! Стая сельских собак с лаем погналась за машиной. Собаки чувствовали, что их хозяев обворовали, и честно выполняя свой собачий долг, старались укусить вращающиеся колеса. По-другому к факту увоза их добра относились сами хозяева-колхозники. Они стояли около домов и радовались: -- Слава Богу, хоть не на большой машине приехал, а то бы корову увез... Справедливости ради надо сказать, что все в районе к Столбышеву относились хорошо и даже по-своеобразному любили его: -- Этот для партийного работника еще в меру подлец и вредный паразит, -- говорили люди, -- а вот Подколодный!.. Подколодный был секретарем райкома в соседнем Демьяновском районе и именем его пугали детей далеко за пределами его владений: "Не будешь слушаться, прочтет тебе Подколодный лекцию... У-у-у-у!" Столбышев иногда находил у себя ласковое слово для человека, мог пошутить, посмеяться, дружески потрепать по плечу. И хотя каждый хорошо знал, что, похлопывая по плечу, он одновременно мог обдумывать очередную пакость, ему многое прощали за внешнюю человечность. Подколодный был другого склада человек. Он никогда не улыбался, ходил мрачный и с вечно выпученными, как у вареного рака, глазами. Казалось, что его постоянно накачивали насосом, оттого и глаза у него были выпучены, оттого стоило ему только раскрыть рот, как из него под давлением в несколько атмосфер вылетал крик и только после того, как давление спадало, он был в силах закрыть рот свой. Кроме всего этого у него было пагубное для людей пристрастие к политическо-просветительной работе. Когда он обедал, жена его, перепуганная насмерть женщина, обязана была читать ему вслух произведения классиков марксизма или скучнейшие передовые из газет. В райкоме, в колхозах, где только люди работали, он завел такой порядок, что один человек все время должен был читать вслух партийные книги, а остальные слушать и прилежно работать. Когда чтец переставал монотонно гнусавить и захлопывал книгу, работа кончалась, но не кончалось политическое просвещение. Вечером в клубах, просто на дому у колхозников, пропагандисты опять разворачивали книги и читали пономарским голосом: "Коммунистическая партия и советское правительство, исходя из основных положений марксизма-ленинизма, считали и считают тяжелую промышленность главной и основной отраслью социалистического хозяйства. В своем гениальном труде "Империализм и империокритицизм" на странице 26-й, четвертая строчка сверху, товарищ Ленин пишет..." А в это время Подколодный крадущейся походкой обходил самые укромные и тайные места и вылавливал спасающихся: -- Идите работать над собой, развивайте свои знания!.. И странное дело, никто в районе, даже сами пропагандисты, никогда не могли повторить ни единого слова из прочитанного. Процент успеваемости всегда и у всех равнялся нулю. После каждой проверки политических знаний, Подколодный, накачанный до опасного предела результатами, приказывал еще и еще удвоить и утроить учебу. В Демьяновском районе не было влюбленных. Он был самый бедный, никогда не вылезал из прорыва. На лицах людей была какая-то маска испуга и уныния, напоминающая собой известную с недавних пор "хирошимскую маску". И чахла трава на полях района и при осадках, и в засуху. -- Ты, Гриша, поосторожней. К границам Подколодного подъезжаем... Дорожная тряска и опасность приближающейся границы подействовали на Столбышева отрезвляюще. Вскоре машина тихо выехала из леса. Вдали показался глубокий овраг, а за ним трогающая щемящей болью сердце грустная картина выжженной земли. -- Вот она... Как бы в лихой час, того этого, на засаду не напороться... Шофер, зорко оглядываясь по сторонам, на малом газу повел машину, избегая ехать по дороге, шедшей вдоль оврага. Они ехали прямо. пересекая местность. Столбышев подготовился к отражению возможного нападения: из полевой сумки он вытащил кучу приказов, решений и держал их наготове. Черная галка с шумом вылетела из-за куста и, прокаркав, низко полетела вдоль границы. Столбышев вздрогнул от неожиданности всем телом и перекрестил то место на груди, где у него в кармане был партбилет. -- Отсюда до Крекинг-завода рукой подать. Лучше спешиться... -- предложил полушепотом Столбышев. -- Добро! Я буду ждать с машиной наготове, -- прошептал верный Гриша. Держа в вытянутой руке, как оружие, бумаги, Столбышев короткими перебежками опытного разведчика начал преодолевать пространство. Метров через триста он скрылся в глубокой траве и пополз по-пластунски. В это нее время за высокими кирпичными стенами огромного Крекинг-завода послышались гулкие удары железа о рельсу. Это били боевую тревогу. Прячась за кустами, Столбышев залег на краю оврага, отделявшего его от заводских стен. Теперь ему некуда было деваться: ни отступать, ни пробираться дальше. -- Угораздило же меня попасть под атаку Подколодного! -- с дрожью в голосе прошептал Столбышев, поплотнее прижимая голову к земле. История, так называемого, Крекинг-завода не единична в Советском Союзе, но поучительна. Поэтому не мешает на ней слегка остановиться. В 1937 году в Орешниковском районе, в одном из озер, расположенном недалеко от железнодорожной магистрали, нашли богатые залежи нефти. Вернее, партийное начальство установило, что на поверхности озера плавают круги нефти, взяло пробу и отправило ее в область с надлежащей сопроводительной бумагой. Прошло несколько месяцев, и глубокой осенью в эти места пригнали три тысячи заключенных. Началось строительство Крекинг-завода. Так как такой объект является важным в оборонном отношении, строить его стали подальше от железнодорожной магистрали, в Демьяновском районе. Зимой в метель и морозы, измученные и голодные заключенные под окрики охранников возводили стены социалистического гиганта. К весне гигант был готов, а из трех тысяч заключенных осталось в живых четыреста. К этому же времени из Москвы приехала партия геологов и занялась поисками нефти в озере. Геологи очень долго бурили почву, искали и не находили никаких признаков нефти и, наконец, совершенно случайно нефтяной источник был найден: железнодорожная цистерна с нефтью, которую еще в Гражданскую войну, неизвестно -- белые или красные, скатили с насыпи и утопили в озере. Разразился скандал. Многих партийных работников района и области расстреляли. Расстреляли всех руководителей строительства Крекинг-завода, геологов и даже некоторых заключенных, уцелевших после ужасной зимы. Единственно, кто не пострадал в этом деле -- это главный организатор и руководитель, сидевший все время в Москве, член политбюро. Короче говоря, Крекинг-завод оказался ненужным, и после того, как с него смонтировали все ценное оборудование и бросили тут же около стен ржаветь, он долгое время стоял пустым и заброшенным призраком, гигантским памятником погибшим строителям. И по ночам только совы, свившие себе гнезда под его высокими сводами, нарушали своим криком могильную тишину каменной громады. Так простоял он десять лет. В 1948 году в Орешниковском районе стали организовывать МТС, и Столбышев для него захватил пустующее здание завода. Несколько месяцев Подколодный не замечал вторжения на свою территорию, но потом акт агрессии был обнаружен и началась тяжба. Столбышев в области доказывал, что Крекинг-завод, построен из расчета на ресурсы Орешниковского района, значит, он принадлежит ему. Подколодный доказывал, что завод построен на земле его района и, значит, он принадлежит ему. Область же в равной степени относилась к требованиям обеих сторон. Она с легким сердцем выдавала обеим сторонам любые бумажки и каждая бумажка, выданная Столбышеву, аннулировала бумажку, выданную Подколодному, и наоборот. Главная сила была в датах принятых в области решений, противоречащих своим же прежним решениям. Долголетняя война районов проходила с переменным успехом. Но Орешниковская МТС, превратив Крекинг-завод в крепость, еще ни разу ее не сдавала. Иногда осады длились месяцами. Подколодный разрушал и сжигал мост через ров в Орешниковский район. Осажденные голодали и терпели недостаток в питьевой воде, машины МТС не выходили на уборку и сев, но под командой доблестного директора Гайкина закаленный в боях коллектив не сдавался. Вот и сейчас Подколодный шел в атаку на твердыни МТС. Вскоре после того, как в МТС пробили боевую тревогу, по дороге из чахлого леса на выжженное поле выехала головная походная застава Подколодного: две полуторатонки, груженые милиционерами. За ними на джипе ехал сам Подколодный с районным прокурором. За ними следовала еще одна полуторатонка с партийными работниками и там же находился, случайно приблудившийся в Демьяновский район, штатный агитатор обкома. Его накачивали водкой, щекотали под мышками и для злости давали закусывать несоленым хреном. Согласно генеральному плану он должен был сыграть роль осадного тарана. Дальше в наступающей колонне шли тракторы, комбайны, сеялки, веялки Демьяновской МТС, кои должны были моментально вселиться в освобожденный завод и занять там оборону. Но не дремал и доблестный защитник товарищ Гайкин. Прочные дубовые ворота усадьбы МТС раскрылись и из них выехали лазутчики на юрком форде 28-го года. Бесстрашно подлетев к противнику, они метнули в него привязанными к камням бумажками и, лихо повернув, на полном ходу въехали в ворота. Ворота с треском захлопнулись. Рассчет опытного Гайкина оправдался. Пока Подколодный читал старые решения обкома, привязанные к камням, Гайкин бросился к телефону звонить в райком и обком. Но телефон безмолвствовал: не менее опытный Подколодный еще в самом начале наступления приказал перерезать провода. Осажденные очутились в тяжелом положении. Гайкин, на ходу призывая всех умереть, но не сдаваться, выбежал на стену и из-под руки посмотрел на полчища подколодинцев. -- Пустите в них копией решения обкома и облисполкома за номером 2148! -- скомандовал он и, прыгнув со стены -- там было уже опасно, прильнул к амбразуре. Выброшенную бумажку наступающие даже не подняли с земли. Враг подошел к воротам и остановился. -- Выселяйтесь! -- разорвался криком, как бомба, Подколодный. -- Согласно решению обкома и облисполкома за номером 2157 -- вон из здания!!! -- А я этому решению не подчинюсь. Мне Столбышев хозяин, с него и требуй! -- парировал Гайкин. -- Плюю я на Столбышева! Я здесь хозяин! Выселяйтесь, а то хуже будет! -- Я требую подчинения закону! -- в тон Подколодному зарычал прокурор. -- Мне Столбышев закон! -- Что твой Столбышев, где он?! Месяц назад, когда мы его захватили живьем при переходе границы, он у меня чернила пил и клялся освободить Крекинг-завод. Так где же он сейчас?! -- После этого мы получили еще три решения... -- А ты чернила у меня еще не пил?! -- Вот, поговори мне, -- отвечал мужественный Гайкин, -- поговори... Подхватим арканом, тогда узнаешь, где раки зимуют! -- Прррокурор!!! Запишите оскорбления, нанесенные... -- У-у-у-у! У-у-у-у! У-у-у-у! -- завыла оглушительная сирена в осажденной крепости. Разговаривать стало невозможно. Некоторое время Подколодный еще бесновался, показывая разные бумажки, подымая их на шесте. Осажденные специальными крючьями пытались их сорвать и уничтожить. Потом, по знаку Подколодного, к стенам поднесли приблудившегося штатного агитатора обкома. Будучи не в силах говорить, он плевался. И, наконец, милиционеры стали ломать ворота, а защитники поливали их сверху горячим автолом. Столбышев лежал на краю оврага, ни жив ни мертв от страха, и судорожно копал руками ямку для головы. Поэтому не заметил он, как к оврагу подъехал немецкий трофейный мотоцикл БМВ, как с него соскочил вихрастый парень, перебрался через овраг и вскарабкался на стену. Через несколько минут сирены МТС перестали выть и был дан отбой. -- Что за штучки?! -- взвыл Подколодный. А ему из-за стены отвечал Гайкин торжественным тоном победителя: -- Только что получено решение обкома за номером 2158... Когда полчища Подколодного отступили и скрылись с поля зрения, Столбышев поднялся с земли, отряхнулся и не особенно громко позвал: -- Товарищ Гайкин! Разговор между секретарем райкома и директором МТС велся через овраг (мост был уничтожен Подколодным) и длился недолго. Гайкин требовал продовольствия, воды, медикаментов и сообщил, что у него к уборочной ничего не готово, так как борьба отнимает все время и силы. -- Вы, того этого, хоть пару тракторов для вида пустите подымить по колхозам. Механизация все-таки... -- робко просил Столбышев. -- А как они в район проедут? -- Я уже постараюсь, вымолю решение насчет моста... -- Ну, тогда посмотрим... Мужественный Гайкин явно третировал Столбышева, и Столбышев переносил все, лишь бы тот не отдавал Крекинг-завода. -- Подумать только, такое грандиозное, так сказать, сооружение... Отдать его -- просто преступление, -- постоянно вздыхал Столбышев. А когда какой-нибудь, чудом прорвавшийся из МТС в район, трактор появлялся в колхозе, матери водили детей смотреть эту диковинную штуку. Солнце двигалось к закату. Джип грохотал через колдобины и ухабы. Столбышев со страхом оглядывался, доставал из мешочка домашние коржики утюговского производства и ел. Гусь смирился с судьбой и дремал на сиденьи. Неожиданно машина осела набок. -- Ну вот, наконец-то, -- словно бы обрадовался шофер Гриша, остановил джип и вылезая пояснил: -- Едем и едем, думаю, что за чертовщина, как бы чего не случилось плохого: не спускают скаты и хоть ты убей... Ну, теперь, кажется, все нормально. Он поднял машину на домкрат, снял колесо, разбортовал его и принялся латать дыру. -- Ты бы, того этого, все-таки запасное колесо возил. -- Как можно запасное? Отвинтят на ходу и украдут. Шоферы, сами знаете... -- Мда... Столбышев доел коржики и достал из другого мешочка ватрушки. -- Наедайтесь, у Егорова ничего не дадут... -- Мда, сволочь этот Егоров, а не председатель колхоза... Его давно пора, того этого, в загривок, чтобы и не пахло развратом в районе... Хорошие ватрушки мастерит Утюгов... Мда!.. -- Вы знаете, -- с натугой говорил Гриша, затирая рашпилем место на камере для латки, -- Утюгов, заведующий птицефермой, мог бы подойти на место Егорова. -- Это какой? Дядя, кормилец наш? -- Он самый. Обходительный человек такой, умный, работящий... Да вот народ в "Заре" упрямый, не захотят его выбрать председателем... -- Ну, ты, того этого, не заговаривайся. Как так, не захотят выбрать? Сорок дней и сорок ночей, если надо, буду держать на собрании, пока не выберут. Рекомендация райкома -- это тебе не шутка... Кровь из носа, хоть плачь, да выбирай! Иначе какой же это, так сказать, демократический централизм? Где тогда центр и где демократия??.. Жать на них надо и все! Поживем, так сказать, посмотрим... Столбышев доел ватрушки, кротко, по-монашески, вздохнул и струсил крошки с гимнастерки. -- Покормить бы гуся? -- предложил Гриша. -- Ничего, не сдохнет! -- тоном опытного хозяина ответил Столбышев и погладил гуся по голове. -- Говорят, они Рим спасли. Умная птица и бывает вкусная. Мда... Дела, дела... В роте, того этого, сухо... Плохо на данном этапе. Голова распухла и чувство такое, как будто я не секретарь райкома, а головастик какой-то... -- Пол-литра бы на поправку, -- деловито заметил Гриша, намазал латку клеем, подул, пошептал и прихлопнул ее к камере. -- Эх, Егоров, Егоров... Доиграется он еще у меня... -- У него молочная ферма хорошая. -- Хорошая-то хорошая, да в плохих, так сказать, руках. Черствый он человек... Мда... Голова совсем того... А, знаешь, ну его к чертям, Егорова. Поехали в "Счастливую жизнь"! Собаки в Березках, где находился колхоз "Счастливая жизнь". встретили Столбышева еще за околицей. Один барбос, видно, самый хороший сторож, вспрыгнул в машину и чуть было не цапнул Столбышева, но не удержался на ухабе и свалился на землю. -- И с чего они, того этого, здесь такие бешеные? -- Сюда наши частенько наведываются. -- Мда... Козел вон пасется... Всю ночь и утро до обеда в правлении колхоза "Счастливая жизнь" шел дым коромыслом. В разгаре веселья, часам этак к двум ночи, Столбышев подошел, качаясь, к шурину предколхоза (старшему кладовщику), хватил его за бороду и с криком: "Эх! Ты -- троцкист!" съездил ему в ухо. Старший кладовщик, к тому времени слабо различавший, где грешная земля и где благословенное небо, где подчиненные и где начальство, размахнулся и залепил Столбышеву ответную затрещину. Они сцепились и покатились по полу, но более трезвые товарищи разлили их самогоном. Уже в обеденное время Гриша заторопился и, примерно сохраняя равновесие на ходу, вынес из правления на плечах живого барашка и привязал его к капоту джипа. -- Был бы прицеп! -- почесал он в раздумье затылок и усадил на сиденье козла. Козел степенно уселся, осмотрелся вокруг и на прощание закивал головой. Столбышева вынесли и погрузили в машину последним, после мешка с картошкой. -- Так вы же нажимайте! -- за выбывшее из строя начальство, отдал руководящие указания шофер и нажал на газ. Собаки опять неистовствовали, а их хозяева-колхозники вздыхали с облегчением: что если бы был прицеп!.. Говорят, что езда укачивает. Это отсталое представление о езде давно отошло в СССР в область предания. Через несколько километров из Столбышева вытрусило, выбило сон и он почувствовал прилив сил и бодрости. И попадись же, как на беду, в это время на дороге заяц. -- Держи его!.. Ату!.. -- заорал хозяин райкома. Джип, как гончая собака, запрыгал через ямы, бугорки, пни. Заяц курьерским поездом мчал по полю, прижав уши. -- Врешь, не уйдешь! -- по-марксистски предрекал будущее Столбышев. Потом раздался треск и жалобное мычание: машина налетела днищем на пень. Козел легко и свободно, как ангел, отделился от сиденья, пролетел несколько метров, брякнулся о землю, но сразу же вскочил на ноги и вприпрыжку побежал подальше от таких веселых товарищей. Столбышев навалился грудью на переднее сидение, но остался жив и здоров. Он встал, топнул ногой по железному полу, сделал несколько танцевальных движений руками и пропел с бессмысленным выражением на лице: "Тай-тай... та-ра-та-тай..." Затем он не удержался на ногах, шлепнулся на сиденье и запрокинул голову. -- А все-таки движемся к коммунизму! -- заключил он, наблюдая за плывущими облаками. Шофер Гриша стонал. -------- ГЛАВА XI. ВЕЛИКОЕ НАШЕСТВИЕ В орешниковском райкоме, райисполкоме, райкоме комсомола -- в этих трех китах, которые, опираясь на силу четвертого кита -- районный отдел МВД, держали на себе советскую власть в районе -- было много служилого люда. Так много, что наблюдательный дед Евсигней часто говаривал: "Вот ежели бы им всем дать лопаты и заставить копать, так они бы за одну пятилетку до Америки дырку скрозь землю прокопали б..." Не будем спорить со старым человеком. Может быть, у него были неточные познания в географии и о величине земного шара. Может быть, он явно преувеличивал силы бюрократов. Деду это вполне простительно, потому что в самой деревне Орешниках количество партийных, советских и комсомольских работников можно было сравнить с количеством кроликов в Австралии, где, как известно, они являются страшным бедствием для страны. И это только в районном центре. А сколько их по всему району?.. И вот в это утро привыкшие ко всяким зрелищам орешане высыпали на улицу посмотреть великое нашествие. На подводах, верхом, на велосипедах, пешком, ехали, шли инструкторы райкома, штатные пропагандисты, работники многочисленных отделов райисполкома, комсомольские работники, парторги, уполномоченные, особоуполномоченные, теребильщики, инспектора, работники сельских советов. И кого, кого только здесь не было!.. На одном возу ехало сразу четыре уполномоченных. Рядом на коне без седла ехал штатный пропагандист. Он подгонял усталую лошадь битком набитым портфелем: -- Но! Проклятая!.. Откуда, товарищи? -- Из колхоза "За прочный мир, демократию и коммунизм во всем мире." Организовали стрижку овец... -- Много настригли? -- Какой там! Оказалось -- неточные сведения. Нет там овец. Месяц пробыли, ни одной не видели. -- Но!.. Не поела, так и идти не хочет. А не слыхали, где Петрушкин? -- В этом же колхозе обследовал случай яловости коровы "Дуньки". Большой доклад, страниц на сто, составил. -- Петрушкин -- ценный работник... За возом легким пехотным шагом шел строй комсомольских работников. -- Откуда, ребята? -- Из сельсовета Тараканово. Организовывали борьбу комсомольцев за досрочное начало уборочной. -- Но!.. Пошла... пошла... переставляй ноги!.. Ну, как? -- Народа нет, работать некому... -- Беда, не хватает людей... Отдельным табуном, размахивая портфелями и полевыми сумками, шли инструкторы райкома. Оттуда доносился разноголосый говор: -- Теребить надо. Главное, всегда за спиной стоять... -- Созвал, понимаешь, собрание, стукнул кулаком... -- У меня на лекции "Вопросы прибавочной стоимости в 1842 году в Англии в свете трудов Маркса" был такой случай... -- Лучше всего через каждые пять минут командовать: встать! Тогда не заснут... -- Здорово, Тришкин! Откуда? -- Ездил в колхоз "Радостный труд" уполномоченным по пуху и перу. Организовывал ощипку цыплят и кур... -- Куда прешь? Людей подавишь! -- Теснота, не пройти и не проехать... Дед Евсигней, Мирон Сечкин и Бугаев сидели на скамейке у дедовой избы, курили и неторопливо переговаривались: -- Пылят, паразиты, как стадо. Света не видать... -- Вот же дармоеды! Смотри, смотри, вон тот... Эко харю разъел! -- Это штатный пропагандист райкома Матюков, -- пояснил Сечкин. Память деда была вместительна, как старорежимный сундук. Он прищурился, почесал пятерней в седой бороде и сразу же вспомнил: -- А не тот ли это Матюков, который в 28-ом году, при НЭПе, на Демьяновской ярмарке у цыган мерина украл?.. -- Кажись, что-то в этом роде было... -- Ах, ты ж, ворюга! Смотри, как его разнесло!.. Помню, били тогда его цыгане пустой бочкой. Страх! Думали, что не выживет... -- Большой теперь человек Матюков. Его и сам Столбышев побаивается. -- Оно и не удивительно: жулик большой руки был! -- заметил дед, погладил бороду, сосредоточенно хлопнул ладошкой по мухе, усевшейся ему на лоб, но не попал. Он проследил ясными васильковыми глазами ее полет и улыбнулся: -- Провалили, паразиты, воробьепоставки, а тут еще и уборочная на носу... Раньше, бывало, в это время уже молотьбу добрые хозяева оканчивали, а тепереча еще и уборочной не начинали. Осыпается хлебушко на корню... -- Нам-то что? Обдерут до последнего и при плохом и при хорошем урожае. Пущай осыпается, -- Бугаев сплюнул длинной струйкой, не вынимая цигарки изо рта, выпустил клуб дыма и поинтересовался: -- А сколько у них пойманных воробьев? -- А ни единого. Все подохли, -- дед Евсигней неодобрительно покачал головой. -- Оно хоть и птица Божья, а все ж кормить надо. Одно, знай, только проценты считают. В день по пять комиссий проверяет, сколько процентов. А кормить некому. Поэтому, наверное, и созывали большое совещание. Сейчас будут штурм начинать. -- Ну, до штурма еще далеко, -- высказал свое соображение Сечкин. -- Штурм будет в последние пару дней... Стихийный парад районной бюрократии окончился. Поднятая бесчисленным количеством ног, копыт, колес пыль частью осела на дорогу, частью, подхваченная ветром, понеслась, поклубилась по деревне, затмила собой солнце и, словно дымовой завесой, отрезала одну половину Орешников от другой. Районный Дом культуры "С бубенцами" еле вместил в себя всех собравшихся на собрание. Сидя в президиуме Столбышев мигал отяжелевшими ресницами, с натугой пялил посоловевшие глаза и все время удивленно щупал себя за распухшую губу. Изредка, при особенно громком выкрике оратора: "Мы заверяем, что все будет выполнено!", он с болезненной миной на лице брался за голову. По плану собрания должно было быть четыре доклада: Столбышев -- "О состоянии районного сельского хозяйства и воробьеловства", Семчук -- "0 положении воробьеловства и сельского хозяйства в районе", Тырин -- "Успехи и недостатки районного сельского хозяйства". Потом было запланировано сорок два выступления в прениях. И затем заключительное слово Столбышева. Запланированный пятый по счету доклад Маланина на тему "Сельское хозяйство и воробьепоставки района" был вычеркнут из повестки дня негодующим Столбышевым: нечего болтовней заниматься, работать надо! Столбышев провел свой доклад на редкость быстро. Он говорил всего сорок минут, говорил с большими паузами, выпил два графина воды и несколько раз, намочив носовой платок в стакане, обтирал им свою обритую голову. Первую часть доклада, "Ура!"-часть, Столбышев пролежал грудью на трибуне. А во фразе "невиданные, неслыханные, бурные достижения достигнуты нами благодаря руководству г... г... г..." -- вместо слов "горячо любимой партии", Столбышев скуловоротно зевнул. Окончив зевать, он попробовал произнести "горячо любимая", но преодолеть букву "г" не смог и опять зевнул. Заметив, что Семчук что-то записывает в блокнот преподло улыбаясь, Столбышев не рискнул в третий раз испытывать счастье на "горячо" и объехал его на кривой -- "жарко любимой партии", -- сказал он. Во второй части доклада -- "Долой!" -- он несколько оживился и с возмущением припомнил, что водку изобрели капиталисты для спаивания трудящихся. "В новом коммунистическом обществе мы искореним этот пережиток проклятого капитализма!" -- безапелляционно заявил он, и всем показалось, что тень нежной грусти пробежала по его лицу. "Пить надо уметь!" -- сразу же перешел он к третьей критической части. -- "Хорошо работают наши руководящие товарищи. Они достигают больших успехов, уверенно двигают хозяйство района вперед. Но, опять повторяю, пить надо уметь. Взять, например, товарища Буянова. Напился, подрался, вывернул телегу в канаву. Ай-ай-ай! Нехорошо так. Ты, Буянов, если пьешь, то хоть закусывай, оно тогда не так, того этого, берет", -- уверенно добавил Столбышев и стал предаваться собственным воспоминаниям: "Бывает так. Приедет руководящий товарищ в колхоз, день пропьянствует и слова дельного не скажет. Нажрет, напьет и укатит. Нехорошо так! С этим надо бороться! Предлагаю объявить товарищу Буянову выговор, а Маланину -- строгий выговор!.. Пусть в другой раз смотрит, чтобы Буянов не напивался!.." Маланин вначале что-то жалобно пискнул, но потом посмотрел, как зона отчуждения расползается вокруг него, словно раковая опухоль, и сам проголосовал за строгий выговор себе же. Четвертую часть речи Столбышев смазал, а вместо нее для проформы несколько раз прокричал "ура!" и слез с трибуны. Теперь он сидел в президиуме и делал вид, что слушает выступающих в прениях. По неписаному, но свято чтимому закону коммунистических собраний, докладчики могут сами писать доклады и давать их на редакцию и утверждение старших инстанций. Что же касается выступающих в прениях, то их дело читать с бумажки то, что им дано вышестоящей инстанцией. Все, что говорилось в прениях, было еще три дня назад продиктовано Столбышевым Раисе, и он томился, слушая бесконечное повторение собственных слов. Но вот на трибуну вышел старичек в приличном пиджаке, с аккуратными латками на локтях. Седенький и с висячими усами. Он достал очки в оловянной оправе, не спеша нацепил их на нос, далеко на вытянутых руках подержал текст выступления в прениях, пошевелили губами и снял очки. По залу прокатился неодобрительный гул. А Столбышев покачал головой: "Доиграешься ты у меня, Егоров!.." -- Может быть, я поступаю и плохо, -- начал спокойным и вразумительным тоном Егоров, -- может, лучше мне, как и другим товарищам, читать по бумажке. Но зрение у меня слабое и лучше уж я скажу все своими словами. Ну, что я могу сказать в прениях по докладу товарища Столбышева и других, повторивших его доклад, товарищей? Может, я стар и мало разбираюсь, но я понял только одно, что после выпивки надо закусывать... -- Осторожней на поворотах, товарищ Егоров, -- грозно предупредил его Столбышев. -- Да я уже как-нибудь постараюсь, -- ответил Егоров и тут же добавил. -- Я в партии с девятьсот пятого года. У многих из присутствующих товарищей в то время мамы еще в куклы играли, а у некоторых еще не родились на свет. Так что насчет поворотов меня предупреждать не стоит... -- В карете прошлого не поедешь! Работать надо! -- перебил его Столбышев. -- То и я говорю: работать надо! Вот возьмем, к примеру, вопрос -- уборочная. Как убирать, если МТС обязалась прислать машины, да не присылает? Наш же инвентарь недостаточный, рабочих рук мало. Сами знаете, сколько народа сбежало из колхозов в города. Не от хорошей, конечно, жизни. -- Как это понимать? -- спросил Столбышев. -- А понимайте, как знаете... -- Безобразие!.. Куда он загибает?!.. Мало их, старогвардейцев, ликвидировали во-время! -- пронесся гул по залу. -- Ваше время истекло! -- официально заявил Столбышев Егорову. Старый большевик, один из чудом уцелевших от чистки экземпляров давно отмершей породы, пожал плечами и отступил перед новым поколением партийцев. Вокруг вернувшегося на место Егорова, как и вокруг Маланина, образовалось пустое пространство. -- Заключительное слово предоставляется товарищу Столбышеву! -- возвестил по все возрастающей лестнице восторга Семчук, и вспыхнувшая овация чуть не сорвала крыши здания. -- Товарищи! -- начал Столбышев более живо, потому что овации аудитории явно выбили из его головы последний хмель. -- Товарищи! Невероятные, невиданные, бурные успехи... Автор выбрасывает девяносто девять процентов речи Столбышева и дает один процент, который, собственно, и касается дела. -- Надо поднять воробьепоставки на должную высоту. Не следует забывать и уборочную. Надо каждую минуту бороться за выполнение заданий. А вот, например, что делает, как работает товарищ Буянов? -- перешел к вопросам Столбышев. -- У меня на завтра назначено общее собрание колхозников.. -- Какое по счету? -- Одиннадцатое! -- Сколько птиц поймали? -- Три! -- Плохо работаете. Побольше уделяй внимание массам. Окончишь завтра собрание, созывай новое на послезавтра. Убеждай, тереби, иначе не вылезешь из прорыва, -- напутствовал Столбышев. -- А теперь, товарищи, надо по-настоящему подойти к воробьепоставкам. Уборочную и так вытянем... Вытянем, товарищи?.. -- Вытянем! -- в один голос отозвался зал. -- Ну, значит, главное -- воробьепоставки, -- решил Столбышев. -- Главное, послать надежных руководителей теребить колхозы, и чем больше их там будет, тем больше будет результатов. Кого посылать? -- Товарища Матюкова! Он показал себя на работе. Три месяца проработал в колхозе "Счастливая жизнь" старшим особоуполномоченным по соломе и отгрузил два воза соломы. Надежный работник!.. -- Есть, приняли кандидатуру Матюкова к сведению, -- по-деловому ответил Столбышев. -- Кто следующий? -- Предлагаю товарища Тришкина. Отличный работник. Зарекомендовал себя, как хороший организатор по ощипыванию цыплят и кур.. -- Есть, приняли кандидатуру Тришкина к сведению. Кто еще хочет предложить?.. К концу собрания, продолжавшегося тридцать шесть часов, Столбышев констатировал, что кадра руководящих работников района для организации воробьепоставок не хватает, и вздохнул, маловато у нас руководителей! Но сразу же с хода предложил: -- Придется привлекать на руководящую работу рядовых членов партии и комсомольцев. Какие есть кандидатуры? -- Тут в парикмахерской работает партиец товарищ Марохобутянц, убежденный армянин и по-русски умеет только "пострыч?" "побрыть?" На-адежный человек. -- Назначить уполномоченным по воробьепоставкам в колхоз "Ленинский путь", -- резюмировал Столбышев. -- Предлагаю кандидатуру банщика Мочалкина! -- Есть, учли Мочалкина, -- эхом отозвался Столбышев... В общем, для руководства воробьепоставками было выделено более четырехсот проверенных партийцев и комсомольцев. -- Из Москвы пришел план заготовить тысячу воробьев. Сколько дадим встречный план? -- с видом победителя спросил Столбышев собрание. И понеслись выкрики: -- Три тысячи!.. -- Пять тысяч!.. -- Десять тысяч!.. Неизвестная астрономам звезда высоко поднялась в небе и засияла нестерпимо ярким светом. Но никто из ученых мужей сфотографировать ее не успел: она мгновенно потухла и осталась на ее месте неуютная межпланетная пустота. -------- ГЛАВА XII. ТЕОРИЯ РЕДАКТОРА МОСТОВОГО Сделать из мушиных достижений слоновые успехи, несомненно, тяжело. Для этого надо обладать незаурядными пропагандными способностями. Такими способностями обладает большинство советских газетных и журнальных работников. Но представить обыкновенного, серого воробья в виде основы новой эры куда тяжелее, и не всякий из тертых, битых и мытых в сотнях вод советских журналистов справился бы с этой поистине титанической задачей. Для этого надо быть гением чернильно-бумажного обмана. И редактор "Орешниковской правды" Мостовой блестяще справился с возложенной на него Столбышевым задачей. Планомерной ложью, ловкими манипуляциями историей, подтасовыванием фактов, умелым подбором цитат из трудов Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина он неопровержимо доказал, что воробей -- самое полезное существо из всех когда-либо живших на земном шаре; что все прогрессивное человечество всегда пыталось использовать его неоценимые качества, а враги социализма и прогресса всегда тормозили и мешали этим благородным порывам пролетариата. Кроме того, Мостовой сделал большой вклад в лексикон ругательств и эпитетов советской пропаганды. Это объемистое пособие каждого советского пропагандного работника пополнилось такими перлами, как: "капиталистические воробьененавистники", "заговорщики против воробьиной культуры", "изверги рода воробьиного", "поджигатели мирных воробьиных гнезд", "классовые яйцедавы", "воробьеубийцы с Уолл стрита" и рядом других не менее сочных и образных ругательств, без которых невозможно теперь было произносить речи или читать лекции даже на самые отвлеченные темы, как, например, "Влияние трудов Маркса на планомерность лунных затмений." Да, Мостовой был пропагандным гением! Его остро отточенное перо могло и жалить и ласкать. Он умел при помощи чернил заставлять людей смеяться и плакать. Он мог с одинаковым успехом доказать несуществующее и разубедить в существующем. Несколькими словами он рисовал целую картину, а несколькими фразами описывал многолетнюю и сложную жизнь человека. Но талант Мостового явно пропадал. Если бы он не посвятил себя журналистике и стал писателем, кто знает, может быть сокровищница мировой литературы обогатилась бы четвертым томом "Войны и мира" или вторым томом "Мертвых душ". Может быть, Мостовой отошел бы от привычки писателей подражать знаменитостям и написал бы собственное произведение, равноценное "Отелло" или "Королю Лиру". А может быть он ударился бы в поэзию, и полногрудая Муза нашептала бы ему на ухо новую поэму-эпос "Маруся отравилась". Все могло быть, но ничего этого не случилось благодаря странной и оригинальной теории Мостового, которую он положил в основу своей жизни. Что это за теория, так пагубно отразившаяся на отечественной и мировой литературе? Была ли она правильна? Не заблуждался ли Мостовой, доверившись собственным чувствам и мыслям? Пусть на все эти вопросы ответит сам Мостовой. И вот что рассказал Мостовой поэту Ландышеву о своей теории, сидя ночью в редакции "Орешниковской правды": -- В мире существует бесчисленное количество самых разнообразных профессий. Есть профессии древние, как сам мир: солдат, вор, политик и другие. Есть профессии, возникшие значительно позже, вследствие роста человеческой цивилизации: шофер, фотограф, летчик, банщик и другие. Рост науки и техники, все время двигая жизнь вперед, создает все новые и новые профессии: атомных специа