телом, и мне тут же захотелось уничтожить эту пустоту и снова обнять Жанну, ведь так хорошо было мне всего несколько секунд назад, - но я не мог. Я закрыл глаза, - кажется, ничто на свете не могло бы сейчас заставить меня взглянуть на Жанну, встретить ее взгляд, - и сказал: - Я и в самом деле пьян. Смешно, да? Окосеть от двух рюмок... Жанна промолчала, выпрямилась и отошла от меня. Я услышал, что она ушла на кухню, с облегчением открыл глаза, встал и направился в спальню. Я быстро разделся и лег, мне хотелось потушить свет и притвориться спящим, я боялся снова увидеть Жанну - и в то же время очень не хотелось, чтобы она уходила. И я обрадовался, услышав ее шаги. Она принесла какие-то таблетки, стакан крепкого чаю с лимоном, поставила на столик, и я ждал, что она сядет на постель, но она выключила свет и сказала: - Спи. И, склонившись ко мне, положила ладонь на лоб. Я почувствовал, как сразу напряглось все мое тело, протянул к ней руки, но она уже выпрямилась, и я, ни о чем больше не думая, ничего не желая, кроме того, чтобы она не уходила, сказал: - Не уходи. Несколько секунд она стояла неподвижно и мягко сказала: - Нет, тебе надо спать. Если температура не спадет, выпьешь еще таблетку тетрациклина. И вышла, осторожно прикрыв дверь. Я слышал, как она одевалась, потом щелкнул замок, и я еще несколько минут лежал и смотрел на серый, едва видимый потолок и скоро заснул. 41 Проснулся я от крика и рывком сел на постели, оглохший от стука крови в висках. Я помнил, что снилось мне что-то страшное, но что? Я повернул голову к окну, увидел холодный белый шар луны и голубое сияние вокруг него. Я выругался, задернул штору на окне и включил свет. Шел второй час ночи. Я оделся и включил везде свет - на кухне, в прихожей и даже в ванной. Страх от невспомнившегося ночного кошмара прошел, но какое-то странное беспокойство овладело мной. Я расхаживал по ярко освещенной квартире и вдруг подумал, что спокойная жизнь моя кончилась. Но почему? А когда же она началась, эта спокойная жизнь? И почему должна кончиться сейчас? На первый вопрос ответить было нетрудно - спокойная жизнь началась с осени шестьдесят четвертого года, когда мы сидели с Асей в шашлычной, а потом я до ночи бродил по Москве и, вернувшись, увидел в своей комнате Асю. В ту ночь пришла уверенность, что кончились мои метания и мне ничего не нужно больше, кроме Аси, работы, двух-трех друзей. И если что и беспокоило меня, то это беспокойство не затрагивало главного. Даже когда выяснилось, что с Асей будет не так гладко, как представлялось, я почему-то верил, что все обойдется. И с работой тоже. Неудачи уже не доводили меня до отчаянного состояния, я просто смирился с их необходимостью и неизбежностью. Порой меня самого удивляла моя уверенность, Я, например, как-то сразу, в один вечер, решил, что нам не нужно идти в аспирантуру, и потом ни разу не усомнился в правильности этого решения. Точно так же пришел день, когда я понял, что работа Шумилова идет по неверному пути, и мне даже в голову не приходило, что можно как-то изменить это мнение и пойти на какой-то компромисс. Чутье подсказывало мне, что все будет хорошо, и даже скандал на заседании Ученого совета не поколебал моей уверенности. Я давно уже не терзался мыслями о том, что наша работа может закончиться неудачей, и на прошлой неделе, когда Ольф пришел ко мне со статьей Фейнмана, меня самого смутило, как мало трогает меня то, что еще несколько лет назад наверняка надолго выбило бы из колеи... Я разыскал журнал с этой статьей, нашел на полях пометки Ольфа, еще раз прочел отмеченные фразы и вспомнил, что говорил Ольф: - Слушай, что пишет Фейнман в своей нобелевской лекции. "На этом завершается история развития пространственно-временной трактовки квантовой электродинамики. Интересно, можно ли чему-либо научиться из нее? Я сомневаюсь в этом. Наиболее поразительным является тот факт, что большинство идей, развитых в ходе этих исследований, в конечном счете не были использованы в окончательных результатах..." Как тебе это нравится? Ольф выжидающе посмотрел на меня, но я промолчал, и он стал читать дальше: - А вот еще. "Поразительно огромное множество различных физических точек зрения и весьма разных математических формулировок, которые оказываются эквивалентными друг другу. Поэтому примененный здесь метод, метод рассуждении на основе физических соображений, кажется весьма неэффективным. Оглядываясь назад на проделанную работу, я могу чувствовать только нечто вроде сожаления о том, что такое огромное количество физических идей и математических формулировок оканчивается простой переформулировкой того, что было известно ранее..." Тут Фейнман, видимо, решил позолотить пилюлю: "...хотя и выраженной в виде, который намного более пригоден для расчета конкретных задач..." Ольф бросил журнал на стол и тоскливо сказал: - А ведь эта теория создавалась в течение семнадцати лет. Она всеми признана, отмечена Нобелевской премией, и на тебе - нобелевский лауреат во всеуслышание заявляет, что она не слишком-то многого стоит... Что же тогда нам, грешным, думать? Я слушал его так, словно он пересказывал сводку погоды. Все это не трогало меня. И когда он замолчал и начал ходить по комнате, я спокойно сказал: - А нам, грешным, надо думать о том, чтобы это как можно меньше волновало нас. От того, что мы ежедневно будем повторять себе, что наши знания и возможности ничтожны по сравнению со сложностью проблем, стоящих перед нами, легче не станет. Работать-то все равно надо. Ольф в удивлении остановился передо мной, потом насмешливо оскалился: - Да ты, оказывается, стоик. И давно ты стал таким оптимистом? Я промолчал, и Ольф серьезно спросил: - Тебя что, действительно это так мало волнует? - Да. - Тогда тебе можно позавидовать, - Ольф вздохнул. - Я, к сожалению, еще не достиг такого... идиллического состояния. Может быть, заняться самоусовершенствованием по системе йогов? Кажется, он все-таки не совсем поверил мне. Но я вовсе не преувеличивал своего спокойствия. В тот день меня куда больше волновало то, что вечером должна приехать Ася... А что же, собственно, произошло сейчас? Вчерашний случай с Жанной? Я вспомнил все до мельчайших подробностей: как целовал ее руки, что говорил ей, как просил ее не уходить. А если бы она и в самом деле не ушла, что тогда? И как это могло случиться после всего, что было у нас с Асей? Ведь я люблю ее, Асю, а что у меня к Жанне? Да ничего, ничего! Разве что идиотское тщеславие мужчины, которому льстит, что красивая женщина предпочитает его всем остальным. Я передернулся от отвращения к самому себе. Если в этой циничной мысли и была доля правды, то очень небольшая. И если бы было только тщеславие - в этом не было бы ничего страшного. В том-то и дело, что я никогда не смотрел на Жанну такими циничными глазами. И за эти два года, что мы знакомы, ее красота не вызывала во мне никаких чувственных желаний... Почти никаких... Я все быстрее и быстрее ходил по комнате, и вдруг мой взгляд скользнул по рисунку Ольги. Мне захотелось посмотреть и другие ее рисунки, и я торопливо залез на стул и вытащил один из чемоданов, где в беспорядке были сложены старые бумаги, конспекты, записные книжки - все, что оставалось у меня со студенческих времен. Здесь я и отыскал рисунки Ольги, разложил на полу и долго разглядывал их. Я вспомнил, как видел Ольгу в последний раз. Это было весной шестьдесят пятого, она была в компании каких-то юнцов - красивая, смеющаяся, веселая. Они прошли рядом со мной, и мне показалось, что Ольга увидела меня, но нарочно отвернулась и стала что-то быстро говорить патлатому парню с физиономией прохвоста. А может быть, она действительно не заметила меня? Прохвост все пытался положить руку на плечо Ольге, но она каждый раз сбрасывала ее. Вскоре Ольга ушла из университета и вовсе исчезла с нашего горизонта - куда? Что было с ней потом? Где она сейчас? Почему мы ничего не знаем о ней? Есть ли у нее хоть один человек, на которого она может положиться? Жива ли она вообще? Как же мы могли забыть, что она безнадежно больна? Как я вообще мог забыть это прошлое? Ведь это - моя жизнь... И тут я понял, что должен немедленно поехать в Москву и разыскать Ольгу. Я сел прямо на пол перед раскрытым чемоданом, привалился спиной к стене и взглянул на часы. Без четверти три. Первая электричка в 5:34, та самая, с которой Ася уезжает по понедельникам. Теперь нужно только разыскать телефон Ольги или ее адрес, и уже сегодня утром я буду все знать. Я собрал все записные книжки и стал просматривать их, боясь, что телефон Ольги затерялся. Но телефон нашелся, я переписал его в записную книжку, затолкал все обратно в чемодан и положил его на место. Теперь оставалось только ждать электрички.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  42 Была пятница, двадцать пятое апреля, - первый из предстоящих пятнадцати дней ожидания. Вчера были сделаны последние расчеты для экспериментаторов и вычислительного центра, окончательно согласованы самые что ни на есть распоследние неувязки и назначена дата эксперимента - 10 мая, начало в 16:00, окончание в воскресенье, в 14:00, и эти двадцать два часа должны будут подвести итоги почти трех лет работы. Вчера Дмитрий собрал своих людей и с удовольствием объявил им, что уважаемый сектор может отправляться куда ему заблагорассудится и неделю не появляться в институте. Сектор крикнул "ура", последние месяцы они постоянно перерабатывали, засиживаясь в институте до вечера, и теперь решили наверстать упущенное по части отдыха, как объявил Игорь Воронов и предложил высказать пожелания. Пожеланий оказалось даже больше, чем людей в секторе, но все закончилось так, как и должно было, - сектор рассыпался на отдельные личности и решил развлекаться всяк по-своему. Сегодня Дмитрий приехал в институт только к одиннадцати, в полной уверенности, что не застанет никого из своих, и удивился, застав сектор в полном составе. Дмитрий словно мимоходом осведомился, зачем они явились на работу. Сектор замешкался с ответом, потом кто-то наивно спросил: - А что, нельзя? Дмитрий ответил, что, конечно, можно, но разве они не устали, и как же их роскошные планы на отдых, и вообще - чем они намерены заниматься, если уж явились сюда? Майя Синицына, округлив красивые глаза, невинным голосом спросила: - А зачем вы приехали, Дмитрий Александрович? - Я начальник, мне по службе положено, - отговорился Дмитрий, и кто-то мигом парировал: - А мы - подчиненные, нас дисциплина обязывает. - Ладно, я пас, - сдался Дмитрий, и Игорь Воронов удовлетворенно хмыкнул: - Один - один, товарищ начальник. Дмитрий еще немного посидел с ними и пошел к себе в кабинет. Он понял, почему они явились сегодня на работу: слишком многое связывало их... Когда создавался сектор, Дмитрий очень убоялся, что повторится история с лабораторией Шумилова - каждый будет сидеть в своем уголке, решать какую-то частную задачу и не знать, что творится за соседним столом. Он совершенно не представлял, что должен делать с этой оравой свежеиспеченных теоретиков и в чем должны заключаться его функции как руководителя. Они явились к нему все почти одновременно, и Дмитрий первые дни присматривался к ним и смущался, когда его называли по имени-отчеству. Он даже пытался намекнуть им, что еще не настолько стар, чтобы стоило величать его так, но намека не поняли. Надо было как-то приступать к руководству, и Дмитрий решил, что самое лучшее и необходимое - чтобы все поняли, в чем заключается их задача. Он выложил все факты, имеющиеся к тому времени, и не только не скрыл слабых сторон и сомнительных мест, но сделал наибольший упор именно на это и предложил им высказывать свои соображения. Результаты такой откровенности оказались несколько неожиданными для него - ребята растерялись. Они беспомощно тыкались со своими примитивными предложениями и, взявшись за какую-нибудь задачу, то и дело приходили к нему с вопросами. А так как Дмитрий слишком часто говорил "не знаю" - иногда он действительно не знал, что нужно делать, - они обескураженно отходили от него и даже поглядывали с каким-то недоумением. Однажды Ольф с досадой сказал: - Ты, брат, слишком надеешься на их самостоятельность. Не забывай, что они еще почти студенты. А ты их - трах по голове... Этак недолго и мозги набекрень. - Ничего, очухаются, - буркнул Дмитрий. И ребята постепенно "очухались". Они быстро "раскусили его" и поняли, что от них требуется. Однажды Лешка Савин, несдержанный, баламутный парень, в восторге от того, что сам додумался до решения, на которое чуть-чуть намекнул ему Дмитрий, брякнул: - А вы жук, Дмитрий Александрович... И смутился от собственной дерзости. Дмитрий сделал удивленное лицо: - Это как надо понимать? - Хорошо надо понимать, - стал было оправдываться Лешка, но Дмитрий прервал его: - Ну, тогда ладно. Иди работай. Он с самого начала решил добиваться полной откровенности и взял за правило не скрывать затруднений, то и дело возникавших на первых порах, и признаваться в своих ошибках, даже если они незначительны. Раз в неделю они устраивали коллективное обсуждение всей работы, на котором каждая частная задача подвергалась самому тщательному анализу и ожесточенной, далеко не всегда объективной критике. Допускалось любое сомнение, если для него было хоть какое-то основание. И будь тут посторонний человек, хоть мало-мальски смыслящий в физике, через пятнадцать минут такого обсуждения ему наверняка показалось бы, что все, чем занимается группа Кайданова, не стоит и выеденного яйца - с такой страстью и видимой легкостью разносилось вдребезги все, что создавалось в течение недели. Но посторонние на эти обсуждения не допускались. Даже Дубровину, однажды пожелавшему прийти на такое "бостонское чаепитие", Дмитрий прямо сказал, что делать этого не стоит. - Почему? - удивился Дубровин. - Вы для них - шишка, - несколько смущенно улыбнулся Дмитрий, - и перед вами они постараются показать товар лицом. Ну, а цель этаких "чаепитий", как вы сами понимаете, несколько иная. - Ясно, - коротко одобрил его Дубровин и не пошел. "Чаепития" продолжались обычно несколько часов кряду, и в конце концов многое из разбитого вдребезги и похороненного заживо чудесным образом воскресало. Конечно, оказывалась и оппозиция, упрямо продолжавшая отстаивать разбитые теории. Ей дозволялось упорствовать в своих заблуждениях, - естественно, в пределах разумного. И если порой в адрес "иноверцев" в сердцах срывалось не слишком вежливое слово, обижаться было не принято. Для этого был термин - "издержки производства". И когда оппозиция наконец выкидывала белый флаг, "правоверные" великодушно раскрывали свои объятия и дальше жили по принципу - "кто старое помянет, тому глаз вон". Самой популярной была в группе такая поговорка: "Не ошибается тот, кто ничего не делает". Если судить по количеству ошибок, за первые полгода работы они сделали вчетверо больше, чем за два следующих. Когда они подводили итоги этого полугодия, настроение у "чаевников" было похоронное. Они виновато посматривали друг на друга, на Дмитрия, и Лешка Савин спросил: - А что, Дмитрий Александрович, мы окончательно бездари или еще есть какая-нибудь надежда? Дмитрий помедлил с ответом, оглядывая их. Все, кроме Ольфа и Валерия, смотрели на него и словно ждали, когда он заверит их, что они не бездари. А он не нашел ничего лучшего, как повторить слова, сказанные когда-то Ольфу: - А что, не выдать ли вам заодно и патент на гениальность? Шутка не получилась - кто-то, нехотя улыбнулся, кто-то изобразил вежливый смешок. Дмитрий недовольно сказал: - Так не пойдет. Чего вы всполошились? Ну, наломали мы дров, но не так уж и много, я ожидал худшего, - чуть-чуть покривил он душой. - Со временем научитесь работать по-настоящему. В таком духе он говорил еще минут десять. Слушали его вежливо - но и только - и разошлись удрученные. Дмитрий чертыхнулся на свою педагогическую несостоятельность, пожаловался Ольфу и Жанне и больше таких проповедей уже не читал, решив, что лучшим, если не единственным, лекарством от неудач может быть только удача. И когда получилось что-то чуть-чуть похожее на маленькую удачу, он постарался, чтобы каждый как следует осознал это, и на все лады превозносил их достижение, разумеется, только в узком кругу, на "чаепитии". Хитрость удалась - ребята сразу почувствовали себя увереннее. Они четверо считались, да и в самом деле были ими, основателями всей работы, и в шутку их называли "олигархами". А вот относились к "олигархам" не одинаково. Мелентьева недолюбливали за небрежную снисходительность и заносчивость, которую он далеко не всегда мог скрывать, с Жанной пытались было флиртовать, но тут же, получив вежливый холодный отпор, отступали. А Ольф сразу стал безоговорочно своим, у него занимали трешки до получки, шли к нему со всякими, порой самыми незначительными вопросами, выпивали с ним, "подначивали" - и любили все. А Дмитрий долго не мог понять, как же, в сущности, относится к нему группа. С уважением? Бесспорно. Его мнение нередко оказывалось решающим и порой сразу прекращало всякие споры, что иногда тяготило его и заставляло особенно тщательно взвешивать свои слова. На одном из первых "чаепитий" Дмитрий сказал: - Вот что, друзья. Давайте немного поговорим о том, как мы дальше жить будем. Я предоставляю вам довольно большую свободу действий, но, как сами понимаете, свобода эта не может быть бесконечной. Пока что вы больше будете учиться и ошибаться, но ведь и работа должна как-то двигаться. Надеюсь, я не очень обижу вас, если скажу, что пока она будет двигаться в основном за счет усилий нас четвертых. Но и вы должны внести свою посильную лепту. Пока что она, по-видимому, будет выражаться только в том, что вы поможете вести нам всякие расчеты. Работа, как сами понимаете, не очень приятная, но нужно и ее делать. Давайте договоримся так: когда кому-то из нас понадобится ваша помощь, мы подходим к вам и просим сделать вот это и это к такому-то времени. Если вы очень увлечены своей идеей и не хотите отвлекаться, вы вежливо, не вдаваясь в объяснения, отвечаете "не могу", и мы просим другого... Веселое оживление в группе заставило его немного помолчать, и потом он продолжал: - Я могу обещать, что мы не будем злоупотреблять вашей добротой, но и вы, со своей стороны, должны хорошенько понять, что, если каждый из вас ответит "не могу", расчеты придется делать либо нам самим, что не слишком-то разумно, либо искать какие-то другие формы нашего мирного сосуществования. Я надеюсь, что работать вместе нам придется долго, и хочу, чтобы отношения у нас были наилучшими. Ну что, устраивает вас такое житье? - Еще бы! - хором сказало несколько человек. Разумеется, их ото устраивало. Но Валерию и Ольфу такая речь очень не понравилась. Мелентьев разразился тирадой о "гнилом либерализме некоторых горе-руководителей", а Ольф мрачно изрек: - Смотри, сядут они тебе на шею. - Не сядут, - ответил Дмитрий не очень уверенно. Он и сам не был убежден в успехе своего "либерального" эксперимента и решил посмотреть, что из этого выйдет. А вышло все очень неплохо. Ребята, как правило, беспрекословно выполняли все их просьбы и отказывались всего несколько раз. И почему-то случалось это всегда с Мелентьевым. После первого такого отказа он сказал Дмитрию, недовольно морщась: - Слушай, это все-таки не дело. Вы как хотите, а мне просто нужен постоянный человек, который помогал бы мне делать расчеты. И без всяких этих "не могу". Так, в конце концов, везде заведено. - А у нас пока что этого не будет, - сухо сказал Дмитрий. - Один сказал "не могу" - попроси другого. - Ну, смотри, - сказал Мелентьев и ушел просить другого. Кто-то сделал ему расчеты, и он как будто успокоился. Но потом ему отказали во второй раз, в третий, и наконец он взорвался. Он пришел в их рабочую комнату, швырнул на стол пачку бумаг и накинулся на Дмитрия: - Слушай, Кайданов, ты когда-нибудь наведешь порядок в своем хозяйстве? - А что случилось? - А то! Мне надо срочно посчитать вот эту муру, - кивнул он на бумаги. - Подхожу к Полынину, а он - извините, Валерий Васильевич, не могу. Мальцев - то же самое. И Савин, видите ли, тоже не может. А кто может? Я что, должен всех обходить и как нищий клянчить, чтобы мне ради Христа сделали одолжение? Или самому прикажете сесть за эту, с позволения сказать, работу? - Не кричи, - прервал его Дмитрий. - Дай сюда, я сам попрошу кого-нибудь. - Во-во, нашел выход, - зло кинул Валерий. - Тебе-то они, конечно, не откажут, ты все-таки начальник. - Ольф не начальник, но ему не отказывают. И Жанне тоже. Значит, просишь не так, как нужно. - А! - взбеленился Мелентьев. - Я, видите ли, прошу не так. А как нужно просить? Я должен расшаркиваться перед ними: "Будьте добры, голубчик, пожалуйста, не можете ли вы, если вам не трудно..." - издевательским тоном тянул Мелентьев. - Так, что ли? - Расшаркиваться не надо, а вот слово "пожалуйста" еще никому не мешало. - Ну еще бы... Они же, все как один, в институте благородных девиц воспитывались... - Прекрати! Я же сказал, что сам попрошу кого-нибудь. - А в следующий раз они снова скажут "не могу"? Так не пойдет. Я еще раз предлагаю тебе: выдели мне одного человека, и чтобы без никаких "не могу". - Нет, - сказал Дмитрий. Мелентьев несколько секунд молча смотрел на него, повернулся и хлопнул дверью. Дмитрий взял его бумаги и пошел к Майе Синицыной. - Если ты не очень занята, посчитай эти интегралы. - Хорошо, Дмитрий Александрович, - сразу согласилась Майя. Валерий вернулся через час, и Дмитрий, не поднимая головы от стола, сказал ему, что его выкладки у Майи. Мелентьев пробурчал что-то и до вечера просидел молча, не вставая из-за стола. Но история на том не кончилась. Через два дня Мелентьев пришел взбешенный и, сунув руки в карманы, остановился перед столом Дмитрия и сказал хриплым, придушенным от злости голосом: - Я только что от твоей любимицы, Кайданов. Я попросил ее посчитать еще один вариант, вот этот. - И он сунул под нос Дмитрию бумагу. - Здесь работы-то всего на час. И что, ты думаешь, она ответила мне? - Что? - спокойно спросил Дмитрий. - Что она _не хочет_! Не не может, а именно не хочет. - А то, что я давал ей, она сделала? - Да! Сделала! - сорвался на крик Мелентьев. - И не преминула мне заявить, что сделала не для меня, а для Дмитрия Александровича! Для вас, сударь!.. - Перестань! - резко сказал Дмитрий, и Мелентьев замолчал. - Я сам с этим разберусь. - Да уж сделайте одолжение, Дмитрий Александрович, - язвительно сказал Мелентьев. И Дмитрий пошел разбираться. Майя сидела за своим столом с покрасневшими от слез глазами, и в комнате было необычно тихо. Увидев его, она шмыгнула носом и виновато поднялась, комкая платок. - Идем поговорим, - сказал Дмитрий. Майя молча пошла за ним в кабинет и, когда Дмитрий закрыл дверь, села на диван и всхлипнула. - Ну, успокойся, пожалуйста, - Дмитрий присел рядом. Мелентьев назвал Майю его любимицей, что было верно только отчасти, потому что она была любимицей всей группы. Веселая, жизнерадостная, она смотрела на мир ласковыми, порой изумленно-радостными глазами. И помогать она была готова всем, даже когда ее не просили об этом. Видно, очень уж обидел ее Мелентьев, если она так сказала ему. Майя все еще всхлипывала, и Дмитрий, погладив ее по вздрагивающему плечу, повторил: - Ну ладно, Маечка, успокойся... Что случилось? - Так, Дмитрий Александрович, - она подняла на него огромные влажные глаза. - Мне нетрудно посчитать эти интегралы, и я сделаю, если хотите... Но пусть он скажет по-человечески, а то... Вошел как какой-то хан, не поздоровался, бросил мне листок и цедит сквозь зубы: "Это к тому, что ты делаешь, и поскорее". И с другими он тоже так. А потом еще обижается, что ему помогать не хотят... Она снова всхлипнула и спросила: - Вы не сердитесь, Дмитрий Александрович? Может, я и неправильно поступила, но ведь... - Да нет, Майя, я не сержусь... Иди работай. - А это, - она потянулась за листком, - я сейчас посчитаю. - Не нужно. Дмитрий вернулся к себе. Валерия не было. Жанна посмотрела на него и спросила: - Что там? Дмитрий сел за стол и невесело сказал: - А то, что наш гений Мелентьев иногда ведет себя как хам самой высшей категории. Ольф хотел было что-то сказать, но Дмитрий не обратил на него внимания и уткнулся в бумаги Мелентьева. Он решил сам посчитать эти интегралы. Заняло это действительно меньше часа, и, когда Мелентьев пришел, Дмитрий протянул ему листки и, словно ничего не случилось, сказал: - Получи свои расчеты. Мелентьев, конечно, сразу увидел, что расчеты сделаны Дмитрием, пристально посмотрел на него и усмехнулся: - Это что, надо понимать как воспитательную методу? - Воспитаешь тебя, как же... Мелентьев закурил, пододвинул свой стул к стулу Дмитрия и прочно уселся, готовясь к долгому разговору. Дмитрий безучастно ждал, пока он начнет. И Мелентьев начал: - А тебе не кажется, что это не самый лучший выход из положения? - Возможно, - согласился Дмитрий, разглядывая его. - Даже наверняка нет. Лучший выход из этого положения - если бы ты извинился перед Майей за свою грубость, и она досчитала бы твои интегралы. Но так как я еще ни разу не слышал, чтобы ты перед кем-то извинялся, то решил, что и сейчас не будешь. - Правильно решил. - Вот видишь... - Отдаю должное твоей проницательности. Ну, а что дальше будем делать? - А именно? - Опять мне придется упрашивать их? А если они вдруг все откажутся? - И это возможно. - Ну, и что дальше? - А как ты думаешь? - Никак... Пока что, - с значительным видом сказал Мелентьев. - Ну, так я за тебя подумал... Будешь отдавать свои листки мне, а я уж, так и быть, попрошу за тебя. - А ты, оказывается, Соломон, - криво улыбнулся Мелентьев. - Тебя и этот вариант не устраивает? - Не очень-то устраивает. - А чего же ты хочешь? - Я уже говорил. Выдели мне кого-нибудь. - Нет. - Почему? - Это настолько очевидно, что и объяснять не хочется... И знаешь что - хватит об этом. Тебе не хочется просить - не надо, я уже сказал, что сам буду. Мелентьев в раздражении громыхнул стулом и встал. - Нет уж, давай поговорим еще немного. Ты нее ставишь меня в дурацкое положение... Воображаю, как они сейчас там хихикают. - В это дурацкое положение ты сам себя поставил. - Если бы ты не распустил их, ничего бы и не было. Не пойму я, какого дьявола ты так цацкаешься с ними? Они же чепухой занимаются, а ты смотришь и помалкиваешь. - Это для тебя чепуха, - возразил Дмитрий, стараясь быть спокойным. - А для них это настоящие открытия. И я тебя не заставляю цацкаться с ними. У тебя есть своя задача - вот и делай ее. - А они что - будут штаны просиживать да зарплату получать? Вместо своих открытий, которые и выеденного яйца не стоят, они вполне могут заниматься делами более нужными. - Считать твои интегралы? - Да, считать мои интегралы? И твои тоже! - огрызнулся Мелентьев. - Должно же быть какое-то разделение труда. Пусть каждый делает, что может, а не что хочет. Это же, в конце концов, аксиома всякой сферы деятельности, в том числе и научной. Что, неправ я? - Прав, разумеется, - холодно сказал Дмитрий. - Когда-нибудь так и будет. - Когда же это, интересно? - Когда выяснится, кто из них на что способен, что может делать, а чего нет. - А тебе еще не ясно? - Нет, не ясно. Да, пока они только и умеют, что считать интегралы и решать самые элементарные задачи. А ты многое умел, когда начинал работать? - Уж во всяком случае больше, чем они! - отрезал Мелентьев. - Возможно, - устало согласился Дмитрий, его все больше раздражал этот разговор. - Даже наверное так. Но из этого еще не следует, что они не смогут делать того, что делаем мы. Их надо еще многому учить. - А у нас что, ликбез? - Если хочешь, да, - сухо сказал Дмитрий. - Нравится тебе или нет, но, пока я руководитель группы, будет так, как я наметил. А вот когда я окончательно уверюсь в том, что кто-то способен на что-то большее, чем брать интегралы и рассчитывать кривые, - заниматься _только_ этими интегралами и кривыми он не будет. Если ты исходишь из того, что все они потенциальные чернорабочие от науки, - это твое дело. - А ты, надо полагать, считаешь, что все они потенциальные гении? - насмешливо осклабился Валерий. - Нет. Но если ты думаешь, что наша группа будет состоять из элиты и обслуживающего персонала, то ты ошибаешься. Этого уж точно не будет, - твердо сказал Дмитрий. - И хватит об этом. - Он не так уж неправ, - вмешался Ольф. - Кто-то должен делать черновую работу. Дмитрий недовольно покосился на него. - Они и делают. - Мало, - упрямо продолжал Ольф. - Могли бы и больше. - Могли бы, конечно, - нехотя согласился Дмитрий. - Но они и так работают как одержимые. Они очень много делают - пусть пока вхолостую, но не вижу, как иначе они могут чему-то научиться. Поймите вы наконец, что я хочу только одного - дать им возможность как можно полнее проявить себя. Это же, в конце концов, важно не только для них, но и для нас, нашей работы. Вы же видите, что мы влезли в такую проблему, что пробьемся над ней не один год. Да и почему мы должны думать только о себе? Кто о них-то будет думать, кто их будет учить? - Добренький ты человек, Кайданов, - усмехнулся Валерий, - всем угодить хочешь. Да только не мешало бы помнить, что науку движет не массовый энтузиазм, а личности, таланты. И уж кому господь бог этого таланта не отмерил - волей-неволей быть ему чернорабочим. Молчавшая до сих пор Жанна сказала: - Ты вот назвал Диму добреньким, но, я думаю, чуть-чуть в слове ошибся. Он не добренький, а добрый. Но если уж на то пошло, лучше даже добреньким быть, чем таким, как ты. - Вот оно что... - протянул Валерий, заметно меняясь в лице. - Что же я, по-твоему, злой? - Не знаю, - уклончиво ответила Жанна. - Но то, что ты в этом случае думаешь только о себе... - Я не о себе, а о работе думаю! - вспылил Валерий. - Посчитайте, что мы сделали за эти три месяца. А сколько можно сделать, если бы они как следует помогали нам, а не изобретали велосипеды! - А вот мне очень жаль, что у меня в свое время не было возможности изобретать эти велосипеды. Ты у нас, конечно, талант-самородок, - насмешливо кинула Жанна, - и уж не знаю, как ты там начинал, но мне пришлось после университета два года на побегушках быть и делать иногда то, с чем и десятиклассник справился бы. А потом с боем отвоевывать себе право на хоть сколько-нибудь самостоятельную работу. И если уж говорить откровенно, то я только сейчас, в этот последний год, почувствовала, что такое настоящая научная работа. Не поздновато ли для тридцати лет? И Дима все очень правильно делает. Пусть мы потеряем какое-то время, но оно в конце концов с лихвой окупится... Ольф, чувствуя, что вот-вот может вспыхнуть ссора, взял правую руку Дмитрия, поднял ее вверх и шутливо бросил: - Два - два в вашу пользу. Валерка, пойдем пивка тяпнем. Ну их, благородных... Валерий промолчал, и Ольф подтолкнул его к двери: - Идем, идем. 43 Вечером, когда Ольф зашел к нему, Дмитрий не выдержал и снова заговорил об этом: - Вот уж не думал, что ты заодно с этим... суперменом окажешься... - Почему же заодно? - невозмутимо сказал Ольф. Он готов был к продолжению разговора. - У меня и своя голова на плечах есть. - И ты считаешь, что он прав? - Кое в чем - да. - В чем же это? - Учить их, конечно, надо, но вполне можно сделать и так, чтобы они больше помогали нам. В конце концов, главное-то работа. - Работа? - переспросил Дмитрий таким тоном, что Ольф остановился посреди комнаты, он часто во время разговора расхаживал из угла в угол, и повернулся к нему. Дмитрий пристально смотрел на него и наконец медленно сказал: - А может быть, главное все-таки не работа? - А что же? - Люди. Ольф не сразу понял его и торопливо согласился: - Ну, разумеется, люди. Дмитрий засмеялся каким-то насильственным, вымученным смехом и, заметив, что Ольф снова принялся расхаживать по комнате, сердито сказал: - Да сядь ты, не маячь перед глазами! И когда Ольф молча уселся в кресло и с тревожным недоумением посмотрел на него, Дмитрий заговорил: - Разумеется, люди, как же иначе? Мы же сплошь все гуманисты... - А чего ты злишься? - А вот то и злюсь, что на словах-то мы все очень хорошо усвоили, что люди - главное, хотя бы потому, что они занимаются этой работой. А как доходит до дела, о людях-то меньше всего и думаем... Голос у него сорвался, и Ольфу даже показалось, что Дмитрий сейчас может заплакать. Ольф встал и подошел к нему, положил руки на плечи: - Димка, у тебя что-то случилось... С Асей что-нибудь? Дмитрий резко дернул плечами, и Ольф убрал руки. - Ничего у меня не случилось... Но мне, откровенно говоря, просто непонятно, как ты можешь поддерживать Валерку... Неужели ты считаешь, что я все это делаю зря? - Нет, - мягко сказал Ольф и сел. - Конечно, нет. Я только думаю, что ты... перебарщиваешь. - В чем? - Ну, хотя бы с Полыниным. Он уже три недели носится с этой бредовой идеей о позитронной аннигиляции, а ты ни слова не говоришь ему, а тем самым поощряешь и дальше заниматься этой чепухой. - А что я, по-твоему, и сам не знаю, что идея бредовая? Но ты не думаешь, что такая бредовая идея могла прийти в голову только человеку, мыслящему оригинально и незаурядно? - Допустим... - Уже хорошо. Ну и что, по-твоему, я должен сделать? Приказать ему, чтобы он не думал об этом? Так он все равно будет думать. Пусть уж лучше сам убедится в том, что его идея - бред. Он парень бесспорно талантливый и очень неглупый, через неделю или две сам придет и скажет, что все это чепуха. И кстати, пока он убедится в этом, научится очень многому, чего не дадут ему никакие лекции и наши наставления. - Но ведь мог бы он и нам помогать. Хотя бы тому же Валерке. - "Мог бы"! - сердито сказал Дмитрий. - А если не может? Ты что, не видишь, что он фанатик и ни о чем другом не способен думать, пока эта идея сидит у него в голове? А мы с тобой не такие? Вспомни-ка, сколько раз мы увлекались идеями, которые сейчас-то, с высоты нашего сегодняшнего роста, можно назвать бредовыми! Но тогда-то они казались нам чуть ли не гениальными... - Ну, допустим, тут ты прав, - неохотно согласился Ольф. - А другие? Тебе не кажется, что они... иногда слишком уж зарываются? - Возможно, - не сразу сказал Дмитрий, закуривая. - Может быть, я и в самом деле кое в чем перебарщиваю. Но, понимаешь... Я уже тебе говорил, что чувствую себя ответственным за этих ребят... И если уж честно признаться, иногда меня пугает эта ответственность. Я дал себе слово, что постараюсь оградить их от всех возможных тяжелых последствий... Но как это сделать? Конечно, проще всего решить, что вот это им по плечу, а об этом не смей и думать. Ну, а если ошибемся? Пусть уж сами ищут, пробуют, испытывают себя... Конечно, мы теряем время, но я уверен, что эти потери не напрасны. А когда на первом плане только работа - волей-неволей начинаешь пренебрегать интересами людей. А я не хочу этого. У нас и без того уже есть кое-какие жертвы того времени, когда мы ничего не хотели знать, кроме работы. - Жертвы? - переспросил Ольф. - Да. Вспомни хотя бы Ольгу. - Ольгу? Но ведь она сама ушла от нас. - Сама, конечно, - с горечью сказал Дмитрий. - А что еще оставалось ей делать? А мы-то на что? Повздыхали, посожалели, что все так получилось, и забыли. Ничего, мол, не поделаешь. А пытались мы что-нибудь сделать? Да ничего. А как мы были нужны ей тогда, Ольф. Дмитрий сжал руками голову и застонал. - Если бы ты знал, как мы были нужны ей... Какое у нее было лицо, когда она увидела меня... - Когда? - Этой зимой, в январе... Я отыскал ее, но слишком поздно. - Как поздно? - тихо переспросил Ольф, еще не понимая его, и со страхом выкрикнул: - Что значит поздно? - Она умерла, Ольф... Одиннадцать дней назад, в два часа, как раз в то время, когда мы так весело ели шашлык и пили вино... - Почему ты мне ничего не сказал? - с какой-то бессмысленной яростью спрашивал Ольф, вцепившись руками в подлокотники кресла. - Когда ты узнал об этом? Почему зимой ничего не говорил? - Что толку? Я видел ее всего один раз, потом она не велела пускать меня. - Почему? - Потому что было уже поздно, слишком поздно... - Что значит "поздно"? Димка, что ты говоришь? Почему раньше ничего не сказал? Когда ты узнал о ее смерти? - Четыре дня назад. - Почему молчал? - Я не мог, Ольф... Я все еще не могу до конца поверить этому... - Кто тебе сообщил? - Врач. Он переслал ее рисунки и письмо. Дмитрий дал ему оба письма - врача и Ольги - и толстую кипу рисунков, и Ольф стал читать. А Дмитрий в изнеможении опустился в кресло, закрыл глаза. Все эти четыре дня его не покидала тяжелая усталость, от которой он едва волочил ноги, и такими ненужными казались сейчас споры с Мелентьевым и Ольфом, так неприятно было, что они не понимают самых элементарных вещей. С этой непонятной усталостью он вставал по утрам и весь день ощущал ее, словно какой-то тяжкий груз, ложился с ней, и по ночам просыпался в пустой квартире, и иногда зажигал свет, и сидел на постели, не понимая, почему он должен быть один. Прошло уже три недели после отъезда Аси, а он все еще не мог привыкнуть к тому, что в пятницу она не приедет, не нужно идти встречать ее, и старался не думать о том, что так будет еще почти целый год... И что-то странное было в том, что это чувство одиночества предельно обострилось именно с того дня, когда он узнал о смерти Ольги. Почему? Может быть, потому, что в каждой строчке ее письма чувствовалось то безмерное одиночество, в котором умирала она? Он посмотрел на письма, брошенные Ольфом на столике. И, помедлив, взял их и снова стал читать. Сначала письмо Емельянова, лечащего врача, - короткое, сухое, словно упрекавшее его в чем-то: "Здравствуйте, Дмитрий Александрович! Должен сообщить Вам тяжелое известие - Ольга умерла, четыре дня назад, в субботу, в два часа дня. Не сообщил об этом сразу, как Вы просили, по одной причине - таково было желание Ольги. Она просила написать Вам только после кремации. О последних днях ее могу сказать немногое - умирала она очень тяжело, в полном одиночестве, не допуская к себе даже мать. Держалась с редкостным мужеством. Я видел немало смертей, зрелище это всегда тягостное, очень многие, по обычным понятиям люди совсем не слабые, перед лицом смерти необыкновенно теряются, но Ольга держалась до конца с достоинством поразительным. Выполняю просьбу Ольги и пересылаю ее письмо и все рисунки, оставшиеся после нее, кроме тех, которые она подарила мне незадолго до смерти. Рисовала она почти до последнего дня. Вот и все. Ваш В.Емельянов". И письмо самой Ольги, написанное, видимо, в несколько приемов, крупными, неровными буквами, стоявшими иногда отдельно друг от друга. "Дорогие мои. Пишу вам обоим - и верю, что вы всегда будете вместе. Может быть, на свете нет ничего важнее, как быть с кем-то рядом и делить все неудачи и беды. Радость можно разделить почти с каждым, а вот беду - с немногими, м.б., только с одним. И сейчас, когда мне осталось жить так немного, ни с кем, кроме вас, я не хотела бы делить свои беды. Как жаль, что это оказалось невозможным. Мне не надо было тогда уходить от вас, но что делать, если так получилось. Не вини себя в этом, Ольф. Если кто и виноват, то я одна. И ты, Дима, не слишком огорчайся, что мы больше не виделись после того свидания, и ни в чем не обвиняй себя. Если бы ты знал, какую радость доставил мне своим приездом. В.П., наверное, говорил, почему мне нельзя было больше видеться с тобой. Я очень хотела, но не могла... Я знаю, что вы не забыли меня и смерть моя будет тяжела для вас. Что ж, мальчики, вы же знали, что так будет, знала и я. Умирать - необыкновенно страшно и больно. Как жить хочется, ребята! Живите, любите друг друга - и иногда вспоминайте вашу Ольгу, которой когда-то было так хорошо с вами. Прощайте, родные мои". И все. Ни даты, ни подписи. И несколько сот рисунков... У Дмитрия все еще не хватало духу посмотреть их все, а сейчас над ними склонился Ольф. Он подолгу рассматривал каждый рисунок, откладывал в сторону, осторожно брался за следующий - и вдруг быстро сложил их, резко поднялся и сказал Дмитрию: - Убери, я не могу... И, не дожидаясь, пока Дмитрий положит их в шкаф, ушел. 44 На следующее утро Ольф, как обычно, зашел за ним, чтобы вместе поехать на работу. Дмитрий, завязывая шнурки ботинок, сказал, не глядя на него: - Можешь передать Валерке, что таких дискуссий, как вчера, я заводить больше не собираюсь и ему не советую. Не нравятся эти порядки - пусть убирается. А если будет и дальше по-хамски вести себя с ребятами, я сам постараюсь, чтобы он ушел. Ольф промолчал. Говорил он с Валерием или нет, но дискуссий и в самом деле больше не возникало. Мелентьев стал обращаться к Дмитрию подчеркнуто вежливо, первое время почти не приходил к нему по вечерам, на "чаепитиях" демонстративно отмалчивался - в общем, всячески показывал, что он "умывает руки". И даже к работе как будто охладел, хотя по-прежнему делал очень много. И с ребятами почти не разговаривал. Давал Дмитрию листки с заданиями, небрежно просматривал сделанные расчеты и, если Дмитрий говорил ему, что пока он никого просить не может, пусть подождет или посчитает сам, - молча забирал свои бумаги и усаживался за работу. Сегодня Мелентьева не было. Вчера, когда все с таким воодушевлением строили планы недельного отдыха, он подошел к Дмитрию и негромко сказал: - Если не возражаешь, я исчезну на это время. - Конечно. Поедешь куда-нибудь? - Да так, проветрюсь. И он уехал, утром Дмитрий случайно увидел из окна, как разворачивалась его машина. И сам он не собирался быть в институте, но, неприкаянно послонявшись по квартире, зачем-то поехал, а спустя полчаса прикатил и Ольф, хотя Светлана уже третий день лежала с температурой. И все остальные тоже зачем-то приехали, и сейчас он слышал за стеной взрывы веселого смеха. А он сидел один, в пустом кабинете, за пустым столом и не шел к ним. Захотелось еще раз "проиграть" в уме ход предстоящего эксперимента, поискать слабые места. Их как будто не было - готовились к этому решающему опыту долго и тщательно, все было проверено и перепроверено, все казалось надежным и бесспорным... Пришел Ольф и зачем-то спросил: - Не помещаю? - Нет, конечно... Чего это они там бесятся? - кивнул Дмитрий на стену. - Наверно, весна действует, - усмехнулся Ольф. - Ты чего домой не едешь? - А ты? - Ну, меня никто не ждет... Как Света? - Нормально... Слушай, ты Игорька сможешь взять? - Смогу, конечно... А ты что собираешься делать? - удивился Дмитрий. - Схожу на вэцэ, там мне время дали. - Это еще зачем? - Надо кое-что посчитать. - Что именно? - Хочу еще раз проверить границы рассеивания. - Зачем? - пристально посмотрел на него Дмитрий. - На всякий случай... Делать-то все равно нечего, - нехотя ответил Ольф. - Мы это уже все рассчитали до мелочей. - Береженого бог бережет, - усмехнулся Ольф. - А почему именно это? Тогда надо все заново считать, с начала до конца. - Не мешало бы, - серьезно сказал Ольф. - Зря ты это... Лучше отдохнул бы. Давай завтра отправимся куда-нибудь. - До завтра еще дожить надо, - без тени улыбки сказал Ольф. Дмитрий молчал. Он уже не впервые замечал, что Ольф чересчур осторожен. Чем ближе к концу подходила работа, тем неуверенней становился он, порой раздражался из-за мелочей и начинал проверять самые очевидные вещи. "Что это - страх перед неудачей?" - думал Дмитрий, но спрашивать у Ольфа не решался. И сейчас ему ничего не оставалось, как пожать плечами: - Дело твое, конечно, только зачем это нужно? - Мне это нужно, - отрезал Ольф. - Да чего ты злишься? Иди считай, что я тебе, запрещаю, что ли? - Значит, Игорька ты возьмешь? - Ну конечно, я же сказал. Ольф ушел, а Дмитрий посидел немного и поехал за Игорьком. Увидев их, Светлана улыбнулась, но как-то нехотя, словно по обязанности, и молча принялась раздевать Игорька. Она не спрашивала, где Ольф, и Дмитрий сам сказал: - Ольф немного задержится, нужно кое-что посчитать. - Он же вчера говорил, что вся работа закончена, - с раздражением сказала Светлана. - Мы сами так думали, но вдруг вылезла одна бяка, - сказал Дмитрий, отводя от нее глаза. - И этой бякой, конечно, кроме него, больше некому заняться... - Ну, не совсем так, - уклончиво ответил Дмитрий. - Просто он сделает это лучше и быстрее. - Ну, еще бы... Светлана молча ходила по комнате, резко хлопала дверцами шкафа, лицо у нее было злое. Дмитрий смотрел на нее и с трудом верил тому, что это и есть та самая робкая девочка, которую они с Ольфом увидели впервые шесть лет тому назад на балтийском побережье. Светлана после родов заметно пополнела, стала красивее и в первый год замужества выглядела счастливейшей из смертных. А что случилось потом? - не раз задавал себе вопрос Дмитрий. Улыбалась Светлана все реже, все чаще в ее голосе прорывались злые нотки, все чаще Ольф приходил к нему по вечерам невеселый... Вот и сейчас - то ли не верит Светлана, что ему нужно было остаться на работе, то ли считает, что не важно, где он и что делает, а важно то, что его нет... - Ему действительно очень нужно было остаться, - мягко сказал Дмитрий. - Ты же знаешь, что значит для нас этот эксперимент. А ведь он отвечает за всю организационную и техническую сторону опыта. Светлана промолчала, и Дмитрий подумал, что для нее все это пустые слова, она просто не представляет, что такое работа Ольфа. Наверно, все было бы значительно проще, если бы она хотя бы приблизительно знала, чем он занимается. Но все эти нагромождения формул и уравнений для нее - сплошная бессмыслица. Светлана трижды пыталась поступить в институт, в последний раз ей не хватило всего одного балла, - и потом, видимо, смирилась со своей неудачей. Сейчас она работала техником на вычислительном центре, занималась в основном набивкой и проверкой перфолент - занятие нудное и неинтересное... - Ну, я пойду, - Дмитрий поднялся. - Спасибо за Игоря... Ты уж извини, что я... так встречаю тебя, я не совсем здорова. - Светлана виновато посмотрела на него. - Настроение такое... - Ну что ты... я понимаю. До приезда Аси оставалось еще сорок минут, но Дмитрий все-таки пошел на станцию. Ходил по платформе, часто смотрел на стрелки вокзальных часов, дергающихся с отчетливым сухим стуком. Ася не приехала. Не было ее ни в четвертом вагоне, ни в соседних. Дмитрий торопливо пошел в конец платформы - Аси не было и там. Следующая электричка приходила почти через полтора часа, и он спрыгнул с высокой платформы на пути и пошел домой напрямик, через пустырь, щурясь от закатного апрельского солнца. 45 Когда он пришел к себе, то увидел в передней ботинки Ольфа, а затем и его самого, торопливо вышедшего навстречу. - А где Ася? - спросил Ольф. - Не приехала. - Почему? - Откуда я знаю. - Наверно, просто опоздала на электричку. - Может быть, - вяло согласился Дмитрий, закурил и сел в кресло. Ольф прошелся по комнате и спросил, искоса взглянув на него: - Мне уйти? - Сиди, бога ради, - с раздражением сказал Дмитрий. - Сам скажу, если надо будет... Посчитал? - Да. - Ну и что? - То же самое, что и было, разумеется, - усмехнулся Ольф. - А ты все еще не перестаешь удивляться, почему я это делал? - При чем тут "удивляться"? Просто считаю, что не надо было делать - и все. - Теперь-то и сам вижу, что не надо было. Но, понимаешь, ночью проснулся и подумал - вдруг что-то упустили? И все - сна ни в одном глазу. - Ольф помолчал и вдруг спросил: - Ты знаешь, почему я бросил летать? - Ну как почему? Ты же сам говорил, что увлекся физикой, поэтому и ушел из авиации. - Верно, говорил, и в общем-то это правда. Но летать я бросил не поэтому... Помнишь, ты как-то спрашивал, не хочу ли я снова летать? - Помню. - Я сказал тогда, что уже не хочу, что физика куда интереснее. Вранье все это. Физика, конечно, интереснее, но летать до сих пор хочется, да так, что по ночам уже сотни раз снилось, что летаю. Тот, кто хоть раз самостоятельно в воздух поднялся, на всю жизнь этим отравлен. И летать я бросил не по своей воле... Понимаешь, какая история была... Мне до выпуска меньше года оставалось, я уже давно самостоятельно летал. И, надо сказать, летал неплохо, был в училище не на последнем счету... И приключилось однажды со мной вот что: пошел я на посадку, уже выпустил шасси и закрылки - да и задымился, а потом и загорелся самым что ни на есть натуральным синим пламенем... Дмитрий с удивлением взглянул на него. Ольф усмехнулся: - Что, не ожидал, что и со мной могло приключиться... нечто серьезное? - Ну что ты... Просто... неожиданно как-то. Почему же ты раньше ничего не рассказывал? - Погоди, сейчас поймешь... Когда я понял, что запахло жареным, первая мысль, как и у всех в подобных случаях, - катапультироваться. Да тут же, слава богу, сообразил, что поздно - высоты не хватает, да и нельзя - аэродром прямо по курсу, а там - самолеты, заправщики... Хорошо хоть, что первой-то мыслью была именно та, что поздно, а то, чего доброго, тут же и надавил бы на катапульту, благо она под рукой. А упади такая головешка на аэродром - салют был бы отменный... Да и меня, пожалуй, пришлось бы по частям собирать... Ну, а раз не катапультироваться, остается одно - садиться. На "МИГе" это и вообще-то задача непростая, особенно для нас, зеленых, - скорость все-таки внушительная, почти триста километров в час. А тут еще и двигатель пришлось выключить, чтобы не взорваться. Сделал я это как-то автоматически, однако гореть продолжаю. Дым прямо в фонарь валит, видимость плохая... Вся трудность была в том, что планировать приходилось аккуратненько в начало полосы. Не дотянешь - на лес грохнешься; перетянешь - с полосы вылетишь и такого козла дашь, что самолет на кусочки развалится и ты вместе с ним. Ну конечно, и мимо полосы, на грунт, садиться тоже не рекомендуется - эффект был бы тот же... Говорил Ольф спокойно, словно пересказывал содержание какой-то книги. - Поскольку я, как видишь, остался жив-здоров, отсюда следует, что задачу эту мне выполнить удалось. Даже, как говорили, блестяще выполнил. А вот как - этого я и сам рассказать не могу. Ничего не помню... То есть помню, конечно, все движения, а вот почему орудовал ручкой и педалями именно так, как нужно было, не знаю. Видно, очень мне жить хотелось, если все мои знания и небогатый летный опыт сами собой в эти единственно нужные движения вылились... В общем, сел я аккуратненько в самом начале полосы, прокатился до конца и, естественно, стал фонарь сбрасывать. А он не сбрасывается. Я решил, что его заклинило. Оглядываюсь и вижу, как катится ко мне орава красных машин, пожарных да санитарных... И так медленно катится... Потом-то мне сказали, что полтора километра они всего за одну минуту одолели. А мне казалось, что они не едут, а ползут. Смотрю на них и думаю: успеют - не успеют? Взорвусь или нет? И пока они тушили меня, все об этом же и думал - успеют или нет? Успели... А когда потушили и полезли ко мне, я без всякого труда сбросил фонарь и сам попытался вылезти, да не тут-то было - ноги не держат. Вытащили меня... Оказывается, когда я в первый раз фонарь пытался сбросить, то замок не в ту сторону давил... Интересно, да? - Ольф прищурился сквозь дым сигареты. - Куда уж интереснее... - Слушай дальше, это только присказка... Ну, походил я с неделю в героях, для проформы полежал в госпитале, снова на комиссию - к полетам годен. В первый полет пошли, как и полагается, на спарке, вдвоем с инструктором. Есть в авиации такое мудрое правило - после перерыва в полетах даже опытных асов сразу одних не выпускают, обязательно "вывозка" с инструктором. Все шло хорошо - поднялись, прогулялись в зоне и пошли на посадку. Инструктор сзади сидит, помалкивает... И вот когда оставалось высоты всего метров пятьдесят, показалось вдруг мне, что сесть я не смогу, обязательно грохнусь. И вместо того чтобы садиться, я ручку на себя, вверх, подальше от земли, даже обороты двигателя не прибавил, и чуть мы не повисли на деревьях, хорошо, что инструктор сразу сориентировался, взял управление на себя. Но садиться все равно уже было поздно, пошли на второй круг. И опять то же самое, тут я уже заранее сказал инструктору, что не смогу, и он сел сам... Отправили меня на месяц в санаторий, потом снова комиссия - годен. Опять, разумеется, на спарке пошли, но я ужа не то что сесть, но и взлететь толком не сумел, тут же мы и вернулись... После этого меня и комиссовали... Понял, к чему я все это рассказал? - Примерно. - Ну, так я тебе точно скажу, а не примерно. Если сейчас мы погорим - ой, плохо мне будет, Димка... Ты-то поскулишь малость и снова за что-нибудь возьмешься, а я - не знаю... Как бы снова, как после той посадки, мне хребет не переломило... - Зря ты так. - Зря, конечно, - согласился Ольф, - а что делать... Не думать об этом не могу. Вот как-то собрал я воедино все свои грешки в работе - скверная картина получается. Почему-то все так выходило, что очень уж быстро я лапки кверху подымал. Вспомни хотя бы ту нашу общую работу в университете? А потом - почему один не сумел работать? Да и тут уже сколько раз мне казалось, что все завязли по уши, караул кричать надо... Да ты-то не закричал и кричать не думал. И тогда, с первой работой, на мою панику не поддался и один превосходно продолжал работать... - Что толку, все равно пришлось бросить. - Утешить меня хочешь? - Ольф прищурился. - Ты брось это. Я уверен, что, если бы ты тогда не держался до последнего, и теперешней нашей работы не было бы. И вот сейчас: разве ты, в принципе, не допускаешь возможности неудачи? Допускаешь, конечно, но ведь это не пугает тебя. А меня пугает, да так иногда, что в холодный пот кидает. - Неудачи не будет, Ольф. - Дай-то бог... А ведь здорово будет, если все получится как надо, а, Димка? - оживился Ольф. - Это ведь будет работенка по крупному счету, а? - Не знаю. Наше дело - закончить ее, а оценить всегда кому найдется. - Ишь ты, - совсем развеселился Ольф. - Оценят, конечно, как же без этого... А что Шумилов фактически свернул свою работу - тоже не знаешь? - Нет, - с удивлением посмотрел на него Дмитрий. - А ты откуда знаешь? - Встретил Виктора Балашова, долго мы с ним гутарили... Очень уж он интересовался, как у нас дела. По-моему, просто жалеет, что тогда к нам не перешел... А под конец и проговорился, что с самой зимы, как отчет защитили, занимаются всякой мелочью, проверяют старое, а вперед - ни шагу, и похоже, что уважаемый Николай Владимирович просто не знает, куда дальше двигаться... Тебе не кажется, что это капитуляция? - Ну почему же обязательно капитуляция... - По-моему, он просто ждет, чем у нас все закончится. - Возможно. Ну и что? - Да ничего. Нехорошо, конечно, радоваться беде ближнего, но я, грешным делом, доволен этим. Конец-то закономерный... Что ты все на часы смотришь? Пора Асю встречать? - Да. - Ну иди. А что ты заикался насчет того, чтобы завтра отправиться куда-нибудь? - Не мешало бы. - Может, шашлычок сотворим? - Можно. - Тогда я с утра на базар сбегаю, а вино - твоя забота. - Ладно. 46 Снова, как и полтора часа назад, я расхаживал по платформе и боялся, что Ася не приедет и с этой электричкой. Но она приехала. Ее почти вытолкнули из вагона. Я подхватил сумки, оттащил их в сторону, повернулся к Асе и обнял ее. - Что случилось? - Опоздала на электричку. - Она виновато посмотрела на меня. - Всего на полминуты. Так обидно было, что я чуть не расплакалась. Мне показалось, что она и сейчас может расплакаться, такое несчастное и усталое было у нее лицо. Тушь на ресницах у нее начала расплываться, и я вытер ее глаза своим платком. - Ну, пойдем. По лестнице Ася поднималась так медленно, что я взял обе сумки в правую руку (опять эти сумки!), а левой поддержал ее за плечи и спросил: - Ты не больна? - Нет, просто очень устала. После поездки в Англию работы у Аси стало намного больше. И уже не в первый раз приезжала она такая измученная. Я пытался уговорить ее отказаться от части нагрузок, но Ася только качала головой: - Нельзя, Дима. Меня ведь для этого и посылали в Англию. - А так можно? - Я начинал злиться. - Кончится тем, что ты свалишься. - Не свалюсь. Настаивать я не мог - я хорошо понимал ее. Ася небрежно, нога о ногу, сбросила туфли, прошла к креслу и почти упала в него. Я включил газ и стал набирать воду в ванну. Ася сидела, закрыв глаза, и я сказал: - Не засыпай. - Не буду, - она чуть приоткрыла глаза и тут же снова закрыла их. Ася пошла в ванную, а я стал разбирать ее сумки. Там, кроме продуктов, обычных журналов и контрольных, оказался сверток с детской одеждой. Я развернул его и никак не мог понять, для кого это, и за ужином спросил у Аси. Она смутилась и замешкалась с ответом. - Для ребятишек из пятнадцатой квартиры, - наконец сказала она, опуская глаза. - Из пятнадцатой квартиры? - переспросил я, пытаясь вспомнить, кто там живет. - Почему именно для них? - Ты знаешь, кто там живет? - Понятия не имею. У меня было довольно смутное представление о жильцах своего подъезда. Я здоровался с ними при встрече, на том мое общение и ограничивалось. - Там живет дворничиха с четырьмя детьми, - нехотя стала рассказывать Ася. - Младшему три года, старшему - одиннадцать. Муж - профессиональный алкоголик, по полгода не работает, лечится в больницах или отсиживает, помощи от него - никакой. Ребята все такие боевые растут, в обиду себя никому не дают. Но ходят в таком старье, все чиненое-перечиненное... Вот сегодня я и решила купить им что-нибудь. Не знаю уж, как она примет это... Мы оба надолго замолчали - и думали, наверное, об одном и том же. О том, чтобы завести ребенка, мы говорили уже не однажды, и каждый раз получалось, что сделать это в ближайшее время никак не удастся. У Аси после этих разговоров всегда портилось настроение, она виновато поглядывала на меня, а мне тоже бывало несладко. Однажды Ася оказала чуть не плача: - Если ты очень хочешь, давай сейчас... - Ну что ты, - принялся я торопливо успокаивать ее, - это не к спеху, просто я боюсь, что потом тебе трудно будет рожать... Я еще долго успокаивал ее и договорился чуть ли не до того, что мне вообще не хочется ребенка. Она только повела плечом и замолчала, а я дал себе слово больше даже не заикаться об этом. От того разговора у нас обоих остался неприятный осадок, словно мы в чем-то обманывали друг друга. Я знал, что дело не только в том, что Асе будет сложно по меньшей мере на год бросить работу. Мучило ее и другое - она все еще думала о том, что мне совсем не так хорошо с ней, как я пытаюсь показать, и не хотела связывать меня. Она никогда прямо не говорила об этом, но ее опасения порой невольно проскальзывали в интонациях, взглядах, а особенно - в письмах из Англии. Я и сам боялся говорить с ней об этом и нередко ловил себя на том, что действительно слишком уж стараюсь показать, как у нас все хорошо, а она мгновенно улавливала малейшие нотки фальши в моем голосе и, в свою очередь, старалась не показывать мне этого. Получался какой-то заколдованный круг - я часто замечал, что говорю с Асей не так, как мне хочется, а выбираю слова, чтобы ненароком не упрекнуть ее в чем-нибудь, а она тут же чувствовала это и, кажется, еще больше убеждалась в справедливости своих опасений... Однажды я даже подумал: есть что-то неестественное в том, что за четыре года нашей совместной жизни у нас не было даже пустяковой ссоры... А впрочем, какие там четыре года? Вряд ли наберется и один... И сейчас Ася низко склонилась над тарелкой, пряча от меня лицо, и я обругал себя и подумал, что не надо было мне молчать после рассказа о дворничихе и хотя бы сейчас нужно найти какие-то слова, чтобы успокоить ее. Но я просто не знал, что сказать ей - так, чтобы все получилось естественно. И промолчал до самого конца ужина, а потом сказал: - Иди ложись, я сам все уберу. - Хорошо, - сказала она таким подавленным голосом, что я испугался, положил ей руку на затылок, заставил посмотреть на меня и заговорил чересчур уж бодрым тоном: - Ты что, Асик? Не вешай нос, женка, отдохнешь, отоспишься, а завтра грандиозный шашлык будет, Ольф грозился целого барашка купить... Ася вздохнула, молча поцеловала меня и вышла. Наверно, мне надо было сразу пойти вместе с ней. Но я принялся убирать со стола, вымыл посуду, еще несколько минут стоял под душем. И когда стал ложиться, то увидел, что Ася уже спит. На секунду обида кольнула меня, но я тут же сказал себе, что она слишком устала, и осторожно лег рядом. Ася проспала почти двенадцать часов, ни разу не проснувшись, а я несколько раз вставал ночью, шел на кухню курить, пробовал читать и снова ложился рядом с ней. Ася спала спокойно, дыхания ее почти не было слышно, и я вдруг подумал, что она давно уже не обнимает меня во сне, как бывало раньше. И еще - что никакая усталость не помешала бы мне дождаться ее прихода... Утром я сходил в магазин за вином, поговорил с Ольфом, а Ася все еще спала. Она проснулась только в одиннадцатом часу, улыбнулась мне и спросила: - Который час? - Десять. - Десять? - с недоумением переспросила Ася. - Так много? Сколько же я спала? - Почти полсуток... Ты приняла снотворное? - необдуманно спросил я. - Да нет, что ты... - Она отвела взгляд. - Сама не знаю, с чего так, вроде бы и вчера спала нормально... Я сел рядом с ней на постель, она взяла мою руку и тихо упрекнула меня: - Что же ты не разбудил меня ночью? - Ты так крепко спала... - Эх, ты... - огорченно вздохнула Ася. - Что делать будем? - Ты забыла, что я вчера говорил тебе? - А, шашлык, - без особого энтузиазма сказала Ася. - Тебе не хочется? - Нет, почему... Уже пора идти? - Да. - Сейчас встаю. Дай мне халат. Я дал ей халат и смотрел, как она надевает его, сидя в постели. - Что ты так смотришь? - улыбнулась Ася. - Все удивляешься, почему я так много спала? Очень уж я устала вчера... - Если бы только вчера. - Ничего, скоро отпуск. - До отпуска еще два месяца... Слушай, а ведь на Первое мая у нас четыре свободных дня выпадает... Давай слетаем на юг? - Давай. А вы уже все закончили? - спросила Ася и вдруг покраснела. Я понял почему - она до сих пор не спросила, как наша работа, хотя я и говорил ей, что мы должны вот-вот закончить. Шашлык удался на славу. День был довольно прохладный, но ясный. Ася оживилась, иногда чему-то беспричинно улыбалась. И Светлана, с утра глядевшая пасмурно, вскоре развеселилась. Ольф был какой-то умиротворенный и с такой нежностью смотрел на Игорька и Светлану, что я не удержался от шутки: - С вас хоть икону пиши, прямо святое семейство. Ольф только хмыкнул, а когда Светлана и Ася куда-то ушли, он, вспомнив мои слова, серьезно сказал: - Святое не святое, но семейство у меня... это, брат, такая штука, без чего я своей жизни просто не представляю. - И, глядя на Игорька, добавил: - Иногда и самому не верится, что вот - сын мой, какое-то восьмое чудо света, возникшее из небытия. Никогда не думал, что быть отцом так приятно. - Ты только при Асе об этом не говори, - невесело сказал я. Ольф посмотрел на меня и смешался: - Ну да, конечно... Вечером Ася виновато сказала мне: - Знаешь, мне придется просмотреть несколько курсовых работ. - Сейчас? - Боюсь, что завтра все не успею. - Ну, работай, а я пока журналы посмотрю. Мне совсем не хотелось смотреть эти журналы, я по горло был сыт работой, но надо же было чем-то заняться, пока Ася будет читать курсовые. Сколько же этих "несколько"? И долго ли она будет заниматься ими? Ася забралась с ногами на диван и углубилась в работу, а я иногда поверх журнала смотрел на ее сосредоточенное лицо. Ася то ли не замечала моих взглядов, то ли не придавала им значения. Потом вдруг внимательно посмотрела на меня, аккуратно завязала папку и сказала, опуская глаза: - Спать хочется... Будем ложиться? - Давай будем ложиться. Ася постелила и ушла на кухню. Я разделся, лег и смотрел на светлое вечернее небо за окном, - вероятно, было полнолуние. Наконец пришла Ася, плотно задернула шторы и только потом начала раздеваться. Это вошло у нее в привычку с первых дней нашей женитьбы, Но если раньше ее стыдливость порой даже умиляла меня, то теперь все чаще вызывала раздражение. И сейчас, прислушиваясь к ее осторожным невидимым движениям, я подумал, что за четыре года замужества можно было бы и расстаться с подобными привычками, уместными разве что для двадцатилетних молодоженов. 47 В понедельник мы вместе уехали в Москву, а в среду вечером вылетели в Симферополь. Как только самолет поднялся, Ася заснула. Я разбудил ее, когда мы уже приземлились. Ася отсутствующим взглядам посмотрела на меня и, когда я сказал, что уже Симферополь, молча кивнула. Мы вышли в пахучую черную густоту южной ночи, неживой белый свет фонарей и запах самолетов только подчеркивали непривычность этой густо пахнущей темноты, - и я подумал, что четыре крымских дня, так неожиданно выпавшие нам, должны быть очень хорошими. Но они не были слишком хорошими. В Ялте нам везло с гостиницей, с погодой, с одиночеством - отдыхающих было еще немного, и нам всегда удавалось найти уединенное место, но все-таки чего-то не хватало. Может быть, того бездумного спокойствия и отрешенности, без чего вряд ли можно чувствовать себя счастливым. А может быть, мы слишком многого ждали от этих дней... (Мы? Или только я?) И все больше тревожило меня состояние Аси. Только здесь, в Ялте, я по-настоящему понял, как она устала. Она целыми часами неподвижно лежала на камнях и, если я не спрашивал ее о чем-нибудь, могла подолгу молчать, отгородившись от всего большими черными овалами очков, и, казалось, совсем не думала о том, что рядом с ней кто-то есть. Ася очень любила плавать и плавала хорошо, гораздо лучше меня, но сейчас она словно по обязанности влезала в воду, проплывала два-три десятка метров и выбиралась на берег. И вечером ей никуда не хотелось - идти, и мы рано ложились спать. На второй день я сказал ей: - Ася, так нельзя. - Как "так"? - с заметным беспокойством спросила она. - Вот так... Ты очень устаешь. Нельзя столько работать. - А, вон ты о чем, - сказала она таким тоном, что я невольно спросил: - А о чем же еще? По-моему, это сейчас главное. У тебя же самая настоящая астения. Хотел бы я знать, чем думает твое начальство, взваливая на одного человека столько работы. - Никто на меня не взваливает. Просто не очень-то много людей, прошедших такую подготовку, и естественно, что они предлагают мне такую работу, которую я могу сделать лучше, чем другие. А я не считаю возможным отказываться... - Даже если этой работы хватило бы на троих? - Да откуда там на троих, - недовольно сказала Ася. - Просто я такая дохлая сейчас и не успеваю сделать все за неделю, вот и приходится прихватывать выходные. А потом учти, что суббота у нас рабочий день, это уж я сама так расписание сделала... Я не сразу сообразил, почему так неприятно прозвучали ее слова, и наконец догадался - Ася просто оправдывается, что и в те два дня, что мы бываем вместе, ей приходится работать. И она даже не заметила этого. Неужели моя забота о ее здоровье - для нее только слова? Или я стал таким мнительным? Разговор прекратился как-то сам собой, но неприятный осадок от него оставался еще долго. И все чаще мне казалось, что дело не только в усталости Аси. Что-то явно разлаживалось в наших отношениях, хотя внешне все выглядело благополучно. Пожалуй, даже слишком благополучно. В последнюю ночь перед отлетом мне не спалось. На рассвете я встал, и решил сходить к морю. Одевался я очень тихо, но Ася все-таки проснулась и спросила: - Ты что так рано? - Не спится, хочу немного пройтись и искупаться. Я вдруг вспомнил, как в первое наше лето мы нередко ходили купаться вдвоем рано утром или даже ночью, и спросил: - А ты не хочешь?.. - Нет, - чуть помедлив, сказала Ася. (Может быть, она тоже вспомнила эти ранние купанья?) И я подумал, что совсем не хочу, чтобы она шла со мной. Мне хотелось побыть одному. Было в этом что-то странное - ведь завтра начинается обычная рабочая неделя, мы расстанемся на пять дней - и вдруг мне захотелось быть одному... И Ася поняла это и, кажется, приняла как должное... Купаться я не стал - вода показалась холодной. Я долго шел по скрипучей гальке, потом сел на камень и бездумно смотрел на море. Сидел так до тех пор, пока не стало припекать солнце, и я, взглянув на часы, увидел, что прошло уже три часа, как я ушел из дома. "Из дома" я подумал по привычке и усмехнулся: разве можно назвать домом гостиничный номер?.. Ну, а разве наша квартира в Долинске - это дом? Или комната Аси в общежитии института - это дом? Дом - это постоянство, надежность, уверенность... В общем, дом - это дом. И я подумал, что нет ничего странного ни в моей мнительности, ни в опасениях Аси, ни в той отчужденности и неловкости, которые заставляют ее опускать глаза и чувствовать себя виноватой, когда речь заходит, казалось бы, о самых обыкновенных вещах. Потому что дом - это дом. А у нас дома не было. И можно стараться не замечать этого и считать, что все нормально и естественно, даже то, что пять дней в неделю каждый из нас живет своей, отдельной от другого жизнью, но рано или поздно дом потребует своего, потому что он нужен каждому. Просто так уж устроен человек. Действительно, как просто... Я вдруг остановился, увидев девочку. Выло ей, наверно, лет пять, она, голенькая, сидела у воды и увлеченно возилась с камешками. Ее мать, очень молодая, читала книгу. Самая обыкновенная пляжная картина. Вот только девочка была необыкновенной, точь-в-точь похожей на ту, что уже не раз снилась мне по ночам, Я никому не рассказывал об этих снах и, просыпаясь, тут же забывал о них, но девочка снилась снова, всегда одна и та же - тонкая, длинноногая, с большими синими глазами и бантом в светлых рассыпающихся волосах. И вот сейчас она играла в двадцати шагах от меня, у нее были синие - именно синие, а не голубые - глаза, густые светлые волосы, и только банта в них не было. Но это была она. С той, конечно, разницей, что она не была моей дочерью. Девочка заметила меня, застеснялась и побежала к матери, смешно выбрасывая длинные ножки. Она прижалась к матери, и та привычно обняла ее левой рукой, посмотрела на меня и улыбнулась понимающей улыбкой взрослого любящего человека, такую улыбку я уже не раз замечал у молодых матерей, наблюдающих за играми своих детей. И это движение, которым она прижала к себе девочку, тоже было хорошо знакомо мне - именно так я обнимал во сне свою дочь, ее шея на сгибе локтя, маленькая нежная ручонка в моей руке и прикосновение щеки к плечу. Странно - точно так же я не раз обнимал и Асю, но всегда хорошо чувствовал, что с дочерью было бы как-то иначе. Не знаю как, но иначе. Мать что-то тихо сказала девочке, слов я не расслышал, да они и не нужны были, оказалось достаточно какой-то одной микросекундной нотки, чтобы выразить сложнейшую гамму чувств - ласки, ободрения, спокойствия, - и девочка весело засмеялась. Я подумал, что лет пять-шесть назад мне и в голову не приходило, что молодые матери могут улыбаться и говорить как-то особенно, что дом - это нечто большее, чем крыша над головой и место, где можно спокойно работать. Но двадцатипятилетним парням не снятся нерожденные сыновья и дочери. А мне шел тридцать первый год, и я с горечью подумал, что, когда моей дочери будет семнадцать лет, мне стукнет по меньшей мере пятьдесят. Вот так, ни меньше ни больше. А впрочем, почему же не больше? Не меньше - это уж точно, а вот больше - наверняка. 48 Когда я проснулся, Ася уже собралась и торопливо красила губы. Завинчивая тюбик с помадой, она оглянулась на меня и сказала: - Попьешь чаю, а завтракать сходи куда-нибудь, все мои запасы вышли. - Ты когда придешь? - Часов в девять, не раньше, придется посидеть в библиотеке. А когда тебе надо быть в институте? - Завтра, - чуть помедлил я с ответом. Я действительно обещал быть во вторник, но никаких особенно срочных дел у меня не было и, помнится, я говорил об этом Асе, и сейчас мне хотелось, чтобы она спросила, не смогу ли я остаться. Но спросила она другое: - Когда поедешь? - Наверно, лучше сегодня. - Значит, до пятницы? - Да. Ася села на кровать, нагнулась и легонько коснулась губами моей щеки. - Ну, не скучай, милый, я побежала. Будешь уходить - закрой форточку. И она ушла. Я провалялся в постели почти до десяти, оделся, стал прикидывать, какой электричкой лучше поехать в Долинск. А ехать не хотелось. Я позавтракал, сходил в кино, потом долго сидел в пивбаре. Когда вышел на улицу, там было по-осеннему пасмурно и холодно. Я решил было остаться сегодня здесь, а завтра уехать с первой электричкой, но шел всего пятый час, и я не представлял, что делать до прихода Аси. И я поехал в Долинск. И там был холодный осенний дождь. Со станции я быстро пошел домой, думая, как скоротать оставшиеся до сна часы, - не хотелось ни читать, ни работать. И когда увидел в своей квартире свет, обрадовался: значит, там Ольф или Жанна и не придется быть одному. Еще на лестничной площадке я услышал их голоса, они говорили громко, перебивая друг друга, и, когда я вставил ключ в замок, оба, как по команде, смолкли. Ольф вышел мне навстречу, как-то смущенно сказал: - А, курортник явился... Как съездили? - Нормально. Вы чего шумите? - Да так, философствуем, за жизнь глаголахам... Видно, философствовали они давно - накурено было до синевы. Я открыл дверь на балкон и кинул Жанне куртку: - Укройся... Так о чем же вы философствовали? Оба промолчали, словно не слышали ничего. - Поругались, что ли? - Нет, - сказал Ольф. Жанна сердито взглянула на него, и я мирно сказал: - Не сверкай очами, женщина. Лучше скажи, из-за чего вы поцапались, авось и я свою лепту в вашу распрю внесу. - А вот из-за чего. Жанна дала мне раскрытый журнал и ткнула пальцем в подчеркнутое место. - Читай. Я стал читать: "Ученые пишут в среднем по три с половиной статьи за всю свою жизнь..." - Ну и что? - Я пожал плечами. - Эка невидаль. - А ты дальше читай, там еще много подчеркнуто. Я полистал страницы, прочел некоторые отмеченные фразы: "Если бы удалось идеально "хорошо поставить" систему образования традиционного типа, талант вообще не мог бы сохраниться..." "Способность к анализу и к построению новых связей в большинстве случаев падает также и с возрастом. Исследования чешских ученых И.Фолта и Л.Нового по творчеству математиков показывают, что пик творчества математика проходит в возрасте двадцати - двадцати пяти лет. К тридцати годам активность снижается на две трети, а к пятидесяти - падает до десяти процентов". - Ну? - насмешливо подняла брови Жанна. - Впечатляет? - Не очень. - А вот его - очень. - Она кивнула на Ольфа. - И он пытается убедить меня, что теперь у всех нас одна перспектива - медленное и неотвратимое сползание вниз. Мол, свои три с половиной статьи мы уже написали, за тридцать перешагнули, и ничего лучше того, что мы уже сделали, нам не добиться. - Да не так, Жанка, - поморщился Ольф. - Не передергивай. - Все так, если отбросить твою словесность. На это я ему и говорю, что, если каждый день твердить себе, что ты дурак, действительно дураком станешь. Вот он и обиделся. Я бросил журнал на столик и сказал: - Оба вы порядочные... пентюхи. Один родился с этим действительно дурацким пунктиком об интеллектуальном несовершенстве рода человеческого, а ты все воспринимаешь всерьез. Ну, вообрази, что у него бородавка на носу, и смотри на это как на должное. Ей-богу, нашли из-за чего ругаться... Я намеренно говорил так грубо, обычно на Ольфа это действовало лучше всего, но сейчас, кажется, переборщил: Ольф, неприятно усмехнувшись, поднялся и небрежно сказал: - Ну ладно, я пошел, а то вы меня вдвоем с потрохами слопаете... Пока. Видно, ему здорово хотелось хлопнуть дверью, потому что закрывал ее он так осторожно, что замок щелкнул чуть слышно. - Вы что, действительно только из-за этого и поругались? - спросил я у Жанны. - Не только. - А из-за чего? - Да так... всякое, - уклончиво ответила она. - Не хочешь говорить - не надо, но, откровенно говоря, мне иногда очень не нравятся ваши стычки. По-моему, у вас нет никаких оснований так относиться друг к другу. - Как "так"? Выдумываешь ты все. Отношения у нас нормальные. Что уж нам, и поспорить нельзя? - Можно, конечно, но... более дружеским тоном, что ли... - Можно подумать, что вы всегда спорите только по-джентльменски. - Мы - другое дело, - необдуманно сказал я. - Это уж точно. И мы с тобой - тоже другое дело. Я промолчал, открыл холодильник - там сиротливо лежали кусок колбасы и половинка сморщенного лимона. - Ты ужинала? - Нет. - Может, в ресторан сходим? - Переодеваться не хочется. У меня там какие-то антрекоты есть. - Тащи их сюда. Жанна сходила за антрекотами и поставила их жарить. Настроение у нее было подавленное, и я спросил: - Ты чем-то расстроена? - Да особенно ничем. Так, что-то мысли всякие... не слишком веселые лезут. Ждать-то, оказывается, довольно неприятно. И Ольф ведь из-за этого бесится. Да и ты, я смотрю, настроен далеко не радужно. - Я не из-за этого. - А из-за чего? - Да так... Жанна улыбнулась: - Десять минут назад я ответила тебе точно так же, а ты остался недоволен. Теперь что - моя очередь упрекать тебя в неоткровенности? - А ведь верно, - пришлось признаться мне. - А что, в сущности, мешает нам высказаться до конца? - А ты как думаешь? - Не знаю. - Так уж совсем и не знаешь? Я невольно улыбнулся: - Хитрая ты женщина, Жанка... - Это почему же? - серьезно спросила она. - И пожалуйста, не отделывайся шуточками. Я не хитрая, о чем ты и сам отлично знаешь. И меня в самом деле беспокоит, что мы часто не договариваем до конца. А чтобы сдвинуться с мертвой точки, скажу, почему я иногда так... ну, скажем, не очень приветливо отношусь к Ольфу. - Почему? - Да все очень просто - завидую ему, а точнее - вашим отношениям. - Завидуешь? - удивился я. - Да, самая элементарная бабская зависть. Потому что вы можете позволить себе все, даже наорать друг на друга, и все-таки на ваших отношениях это в конце концов никак не скажется. Совсем никак, - убежденно повела она головой. - А вот со мной ты не можешь позволить себе ничего, и вообще - наши с тобой отношения меня далеко не во всем устраивают. Я понимаю, тебя настораживают некоторые эпизоды, вроде моего прошлогоднего предложения вместе поехать в отпуск... - Или того вечера, когда я просил тебя остаться. - Ты был пьян. - А что это меняет? - Ну, кое-что все-таки меняет. - Нет. Потому что и потом мне не раз хотелось, чтобы ты осталась. Особенно когда Ася была в Англии. Наверно, мне не нужно было этого говорить. Жанна пристально посмотрела на меня, словно хотела спросить о чем-то и не решалась. Я продолжал: - А впрочем, об этом-то уж точно не стоит говорить. Незачем все усложнять. - Вот как... - неопределенно отозвалась Жанна, отводя взгляд. - Ну, не надо так не надо. Давай ужинать. Глядя на нее, я вдруг почувствовал то, что принято называть угрызениями совести. Очень приблизительное выражение, но как сказать иначе, я не знаю. Ведь я относился к Жанне гораздо лучше, чем ей казалось, но я боялся показывать это и ей и другим. И если уж говорить честно, меня настораживали вовсе не те эпизоды, о которых говорила она. Наоборот, они радовали меня. И сегодняшнее ее признание в том, что ее не во всем устраивают наши отношения, - тоже... Потому что я и сам хотел большей близости. Хотел - и боялся этого... Понимает ли это Жанна? Иногда я был уверен - да, понимает. А на меня самого порой находили какие-то периоды полнейшего непонимания, когда я не мог воспринимать ничего, кроме буквального смысла ее слов. И так было не только с ней, но и с Асей. Вот и сегодня я никак не мог понять, что хочется Асе: чтобы я остался или уехал? Или ей безразлично? Почему она не спросила, не смогу ли я остаться? - Ешь, а то остынет, - сказала Жанна. Я молча принялся за еду и словно со стороны увидел нас обоих: мужчина и женщина за кухонным столом, почти совсем как муж и жена, и молчание могло означать короткую размолвку, а как это покажется на взгляд постороннего? Или на взгляд Аси? Что она думает о моих отношениях с Жанной? Она никогда не выказывала ни малейших признаков ревности - почему? Полностью доверяет мне? Она ведь знает, что мы встречаемся ежедневно и часто по вечерам сидим вдвоем, неужели это ничуть не беспокоит ее? Если действительно так, то почему? А что бы чувствовал я на ее месте? Мне вдруг стало совсем скверно от мысли о своей беспомощности, от своего неумения - или неспособности? - разбираться в людях, и в первую очередь в самом себе... Откуда это непонимание? Вот сидит Жанна, о чем она думает? Может быть, ее обидели мои слова или она ждет, когда я что-то скажу ей, а что я должен сказать? Или ничего этого нет - ни обиды, ни ожидания, просто сидят двое - мужчина и женщина, хорошие товарищи, коллеги по работе, - и молча ужинают. Почему молча? - Знаешь, - сказала вдруг Жанна, - иногда мне очень хочется, чтобы ты расспросил меня о моем прошлом. Но ты так ни разу и не заговорил об этом. Почему? Ведь не потому, что это тебе неинтересно? - Нет, конечно, - сказал я. Конечно, нет. И все-таки я действительно ни разу не спрашивал ее о том, как она жила раньше, до нашей встречи, а сама она никогда не заговаривала об этом, и все мои сведения о ее прошлом ограничивались анкетными данными: родилась в Ленинграде, сестра в Киеве, замужем не была... А почему, собственно, не спрашивал? Наверно, просто потому, что когда-то взял на вооружение одну из "бесспорных" аксиом - надо быть тактичным, не вмешиваться в чужие дела; если человек сам не говорит о своем прошлом, значит, ему не хочется вспоминать о нем... Но ведь и Жанна может рассуждать точно так же: если ее не спрашивают, незачем пускаться в откровения... И вот через три года постоянного общения выясняется, что обоим нам хочется одного и того же: поговорить друг о друге. Жанне, наверно, тоже хотелось бы узнать обо мне больше того, что ей известно, и деликатность-то оказывается ложная. Выходит, что Жанна права - настоящей, дружеской близости между нами нет? А возможна ли она? А что же может помешать этому, если оба мы хотим одного и того же? Ее красота? Я попытался посмотреть на Жанну как бы со стороны, глазами тех, кто видит ее несколько минут в день, вспомнил, как сам смотрел на нее при первой встрече, и необычайное совершенство ее красоты вновь поразило меня. А Жанна вдруг забеспокоилась под моим взглядом, спросила: - Что ты? - Да так... Очень уж красивая ты. Вроде бы и привык к этому, а иногда посмотрю - и как открытие твоя красота для меня. Жанна помрачнела. Молча убрала тарелку, налила чай и, глядя куда-то мимо меня, нехотя заговорила: - Когда мне было шестнадцать лет, мать повезла меня к бабушке в деревню. Бабушка никогда не видела меня, была она уже совсем старая, глухая, горбатая, настоящая баба-яга с клюкой. Весь вечер она так внимательно разглядывала меня, что мне не по себе стало. А она все смотрит - и молчит. И наконец, словно про себя, ни к кому не обращаясь, говорит: "Господи, и за что такое наказание человеку выпало. Хлебнешь горя с такой красотой". Я, конечно, ее слова за шутку приняла, мать рассердилась, бабка замолчала и уползла в угол. Мудрая была старуха - как в воду глядела... Часто я ее слова вспоминаю, действительно, наказание какое-то. Даже горьковскую Алину Телепневу вспоминаю, к себе ее судьбу примеряю - и ведь кое-что сходится... - Да ты что? - испугался я, глядя на ее лицо. - Что? - не поняла Жанна. - Говоришь как-то странно... - Что тут странного? Ты думаешь, красота эта - в радость мне? Была в радость, пока маленькая и глупенькая была, а как поумнела... - Жанна посмотрела на меня и с досадой сказала: - А впрочем, все равно не поймешь, для этого надо с таким клеймом, вроде моей красоты, родиться... Что ты так смотришь? Думаешь, рисуюсь? Черта лысого! - грубо сказала Жанна и, совсем расстроившись, попросила: - Хоть ты-то мне о красоте моей не говори, неприятно мне это... Она встала и, зябко поводя плечами, тихо сказала: - Пойду я. Что-то сегодня расклеилась... А словам моим не удивляйся, если подумать как следует, так и быть должно. И она ушла. Я принялся убирать со стола, а странные слова Жанны не выходили из головы. Красота - клеймо, наказание? Чепуха какая-то... Человечество тысячи лет только и делало, что поклонялось красоте, на все лады воспевало ее, и вдруг такие слова... Только ли слова? Я вспомнил лицо Жанны, когда она говорила это, она вовсе не шутила. Но ведь и правдой ее слова быть как будто не могут... А почему, собственно, не могут? Сколько тысяч взглядов бросалось на Жанну, сколько было таких, как Шумилов и Мелентьев, готовых на все ради того, чтобы добиться ее благосклонности? А зачем ей это? Жанна слишком умна, чтобы не понимать истинную цену этим тысячам взглядов... Жить под таким постоянным надзором, вероятно, не слишком-то уютно... Это имела в виду Жанна? Или - что-то еще, чего я не понимаю? Я почувствовал, что опять безнадежно запутываюсь в своих шатких рассуждениях. Видно, такой уж сегодня выдался день, что мне постоянно приходится расписываться в своей несостоятельности. 49 И день этот никак не хотел заканчиваться. Не было еще и девяти часов, и я не мог найти себе места. Хотелось видеть Ольфа, но я помнил, как он обиделся сегодня, и не шел к нему. А когда он заявился ко мне, рот у меня сам собой расплылся в широчайшей улыбке. - Ну что, Матильда, сгоняем в блиц? - Давай. Ольф играл гораздо лучше меня и, как правило, давал мне минуту форы. На таких условиях я обычно с трудом выигрывал у него одну партию из трех. У Ольфа была одна странная особенность - чем хуже у него было настроение, тем сильнее он играл. Сегодня, если судить по счету - через полчаса он был уже шесть - ноль в его пользу, - Ольф был настроен, как никогда, скверно. Выиграв восьмую партию, он молча добавил мне еще минуту, но и это ничего не изменило - я проиграл еще четыре партии и, получив очередной мат, остановил часы и смешал фигуры. - Озверел ты, что ли? Опять со Светкой поругался? - Во-первых, не поругался, а поссорился, - невозмутимо сказал Ольф, заново расставляя фигуры. - Ругаются мужики, алкоголики и домоуправы, а интеллигенты, тем более кандидаты наук, только ссорятся. О докторах я уже не говорю, те вообще выясняют отношения почтительным шепотом. Особенно Шумилов. А во-вторых, - почему "опять"? Тебе кажется, что мы слишком часто ссоримся? - По-моему, не так уж и редко, если судить по вашим физиономиям. - Можно подумать, что вы с Асей совсем не ссоритесь. - В том-то и дело, что нет. - Ты серьезно? - Да. - Почему? - Что "почему"? - Почему не ссоритесь? - Не знаю. - Скверно... Какой счет? - Двенадцать - ноль. - Давай еще сгоняем, авось какую-нибудь хилую половинку и заработаешь. - Да иди ты... А что скверно - что не знаю или что не ссоримся? - И то и другое... Давай-давай, садись, ставь. - Ладно, только последнюю... Ты что, всерьез думаешь, что муж и жена должны ссориться? - Обязаны. - Ольф со стуком перевел часы. - Не ссорятся только люди идеальные или ненормальные. Впрочем, это почти одно и то же. - Есть еще третий вариант. - Какой? - Когда муж и жена равнодушны друг к другу. Не совсем, конечно, но более или менее. - У вас не тот вариант. - Надеюсь. - У тебя конь висит... Что значит "надеюсь"?.. - Ольф внимательно посмотрел на меня и спросил: - Кстати, ты уже наметил, кого посылать в Новосибирск? - Еще нет. В Новосибирске была группа, работавшая над сравнительно близкой нам темой, и мы поддерживали с ней постоянную связь - все время приходилось следить, чтобы не залезть на чужую территорию. Однажды я уже ненадолго летал в Новосибирск. А после эксперимента, чем бы он ни закончился, предстояло основательно увязать все результаты. Я уже решил, что сначала поедет кто-то из ребят, скорее всего Савин или Воронов, а потом, если нужно будет, полечу сам. И вот Ольф сказал мне: - Знаешь что, давай-ка я поеду туда. - Но ведь там работы месяца на два. - Вот и хорошо. - А как на это Светлана посмотрит? - Отрицательно, - спокойно сказал Ольф. - Вы же собирались вместе поехать в отпуск. - Поедем позже. - Зачем тебе это нужно? - Значит, нужно. - Что, так плохо у вас? Ольф закурил и, разглядывая меня так, словно я был каким-то недоразвитым эмбрионом, спросил: - Слушай, Матильда, уж не решил ли ты, что мне крупно не повезло в семейной жизни? Только честно. - Иногда мне кажется, что да. - Так вот пусть тебе не кажется. И уж если говорить прямо, иногда мне кажется, - с нажимом сказал Ольф, - что у вас с Асей куда менее благополучно, чем у нас, несмотря на всю вашу внешнюю идиллию и наши ссоры. Его слова неожиданно сильно задели меня. Ольф, видимо, заметил это и примирительно сказал: - Извини. Если тебе неприятно - не будем говорить об этом. - Ну почему же, - не слишком уверенно сказал я. - Просто не понимаю, с чего это пришло тебе в голову. - Ничего конкретного, если не считать, что я довольно хорошо знаю тебя. И вижу кое-что, чего другие не видят. - Что именно? Ольф помолчал и уклончиво сказал: - Об этом потом, сначала я объясню, почему мне нужно уехать. Вовсе не потому, что у нас так плохо складываются отношения, как ты думаешь. Просто иногда полезно ненадолго разъехаться, а то слишком уж... привыкаешь ко всему. Но из этого вовсе не следует, что мы надоели... или разлюбили друг друга, - неловко сказал Ольф. - Хотя сейчас понятие "любовь", естественно, выглядит несколько иначе, чем в первый год нашей жизни. - Естественно? - Вот именно. Мы почему-то ни разу толком не говорили об этом, и зря, наверно... Ольф так внимательно смотрел на меня, что я понял: к этому разговору он готовился давно и беспокоят его действительно не свои семейные дела, а именно мои. - Значит, ты считаешь, что как раз у тебя все нормально, а у меня нет? - Не совсем так... Но я знаю, когда и что у нас не ладится и во что это может вылиться... И что надо делать. А ты, похоже, не знаешь. - Вот как... И ты решил поучить меня уму-разуму... - Если тебе не хочется говорить об этом - давай не будем. Мне действительно не хотелось заводить этот разговор, но интонация Ольфа насторожила меня. Кажется, он и в самом деле считал, что мои дела неважны. Открытие не слишком приятное... - Ну что ж, - не сразу сказал я, - давай поговорим... Почему ты думаешь, что у нас с Асей... не все ладно? - Я не знаю, Димыч. Я уже говорил, что никаких конкретных доказательств у меня нет - внешне ваши отношения выглядят идеально. Но даже это меня настораживает. А главное - у меня часто бывает ощущение, что ты... не очень-то счастлив. И что дело здесь именно в ваших с Асей отношениях. Ваша идеальная, архимодерновая семья, с полным доверяем друг к другу, без всяких намеков на ревность, с почти абсолютной самостоятельностью каждого из вас - это вовсе не семья. У вас, мне кажется, нет того самого главного, что должно связывать любящих друг друга людей... - Что ты имеешь в виду? Детей? - Не только, хотя это, я думаю, главное. - Значит, дети - это и есть то самое главное, что связывает все семьи? - Я этого не сказал. Но, по-видимому, без детей семья теряет половину смысла. Я думаю, рано или поздно семья без детей... - Ольф замялся, подыскивая слово, и твердо закончил: - превращается просто в сожительство. - Даже так... - Я не знаю, как объяснить, Димыч. Я сам понял это только после рождения Игорька. И теперь я знаю, что какие бы неурядицы у нас ни случились, но главного, что связывает нас, и связывает очень прочно, я не сомневаюсь в этом, - они не затронут. И Светлана это тоже хорошо чувствует. Я слушал Ольфа - лицо у него было очень серьезное, и то отвратительное чувство беспомощности, которое сегодня уже не раз приходило ко мне, снова овладело мной. И я даже не успел удивиться, что так ошибался в отношении Ольфа и Светланы, потому что тут же возник неприятный вопрос: в чем я еще ошибаюсь? На несколько секунд я совсем перестал слышать Ольфа, и вдруг словно издалека донесся его голос: - ...и вот что меня беспокоит - мне кажется, что ни ты, ни Ася не то что не понимаете, что вам надо менять свою жизнь, а... не видите необходимости в каких-то изменениях. Вы словно в каком-то промежуточном состоянии... Я прямо-таки уставился на Ольфа, удивленный его проницательностью. "В промежуточном состоянии" - точнее вряд ли скажешь. - Может быть, я и ошибаюсь, - Ольф смешался под моим взглядом, - или слишком упрощаю, но иначе я никак не могу объяснить, почему вы так долго не можете устроить свою жизнь. А действительно, чем это еще можно объяснить? Лицо Ольфа вдруг стало расплываться передо мной, голос зазвучал невнятно, а фигура его сделалась большой и бесформенной. Я испугался этого непонятного помрачения, резко дернулся в кресле и увидел, как быстро и бесшумно поднялась эта большая фигура, и рука Ольфа крепко ухватила меня за плечо. - Да что с тобой? Громкий, встревоженный голос Ольфа неприятно ударил в уши, я чувствовал, как все мое лицо безудержно кривится в какой-то отвратительной гримасе, и взялся за него руками, сжал ладонями виски, ломившиеся от большой, во всю голову, тяжелой боли. - А ну-ка давай в постель, - тихо сказал Ольф и, обняв меня за плечи, легко поднял из кресла и отвел на диван. Он принес из спальни подушку, укрыл меня одеялом и спросил: - Где у тебя снотворное? Я молча показал ему на столик, он нашел таблетки и принес воды. Я выпил две таблетки и отвернулся к стене. Ольф спросил: - Может, позвать Жанну? "Почему Жанну?" - подумал я и сказал: - Нет. 50 Через восемь лет после бабкиного предсказания о том, что хлебнет она горя с такой красотой, приснилась Жанне пустыня - белая, горячая, жутко проваливающаяся под ее слабыми ногами. Жанна шла по ней в какую-то невидимую бесконечность, по колено увязая в песке, и его жесткие струйки больно царапали влажную кожу, стекая при каждом ее шаге на землю, торопясь соединиться с ней. Куда и зачем шла она, Жанна не знала, но что-то подсказывало ей, что надо идти, нельзя остановиться даже на минуту, иначе песчаное море тут же поглотит ее. И вдруг заметила она, что идет совсем голая, и краска стыда опалила ее, и Жанна сразу остановилась, плотно сдвинула ноги и согнулась, закрывая руками грудь. И стала медленно проваливаться в вязкую горячую глубь земли. Она беспомощно огляделась и увидела, что никого нет кругом и не от кого скрывать свою наготу, - только огромное солнечное око равнодушно смотрело на нее с раскаленного белого неба. И она выпрямилась, торопливо выдернула из песка ноги и снова пошла все быстрее и быстрее. И снова стало ей страшно - уже очень долго шла она, а все никого не было впереди, и уже не думала она о своей наготе, лишь бы встретить кого-нибудь, быть вместе с людьми, они оденут, успокоят ее, избавят от страха и одиночества. Чем кончился сон, она потом никак не могла вспомнить. Когда проснулась, матово белела за окнами ленинградская ночь, тонко звенела тишина пустой квартиры - родители уехали в отпуск, и первая радость пробуждения от кошмарного сна сменилась страхом, почти таким же сильным, как только что пережитый во сне. Страшили ее серые невесомые тени, плотно приросшие к мебели, непонятные тихие шорохи в трубах отопления, короткий вскрик гудка за стенами дома, пугала сумеречная, осязаемая плоть квартиры, ее тишина и пустота. Путаясь в скомканных простынях, Жанна торопливо вскочила с постели, подбежала к выключателю и, радуясь его знакомому сухому стуку, облегченно зажмурилась от брызнувшего в глаза света. Потом села на постель, почти весело оглядела уютную комнату, беззлобно ругнула белую ночь - забыла задернуть штору, вот и приснилась всякая чертовщина... Но прошла спокойная минута, и прежняя тревога овладела ею. И оттого, что такого прежде не случалось с ней и, главное, совершенно неясны были причины внезапно возникшей тревоги, - это случившееся представлялось ей все более зловещим, имевшим какой-то темный, непонятный ей смысл. И, догадываясь о том, что самой ей не справиться с этой тревогой, надо идти куда-то, к какому-то близкому человеку, она оделась и по темной страшной лестнице выбежала на улицу, быстро пошла в пустоту ночного города. Шла она к человеку, которого, казалось ей, любила как никого в жизни, чьей женой готовилась стать. Она пришла к нему в третьем часу, увидела, как в радостном изумлении округлились его глаза, - и Жанна, прижавшись лицом к его широкой надежной груди, заплакала тихими радостными слезами. Он усадил ее в кресло, кинулся ставить чай и потом почти не отходил от нее, ласково успокаивал. И Жанне казалось, что он все понял - и ее тревогу (а может быть, и ее причину?), и то, почему она среди ночи пришла к нему, - и хорошо ей стало под защитой этого сильного человека, приятно было думать о том, что она скоро выйдет за него замуж. Последней близости между ними не было, и она не раз с благодарностью отмечала его деликатное поведение. И вдруг заметила Жанна, что пальцы, гладившие ее плечо, подрагивают от нетерпения, а в глазах появился до отвращения знакомый блеск. Этот блеск преследовал ее уже много лет - на улице, в автобусе, в университетских коридорах, особенно на пляже, у него были разные оттенки, но суть всегда одна. И в первые годы расцвета своей красоты этот непонятный блеск радовал Жанну, она пьянела под взглядами толпы, они лишний раз доказывали, что она не такая, как все, она - лучше, красивее, чем все. Давно прошло то блаженное время, давно уже этот блеск не вызывал ничего, кроме раздражения и желания поскорее уйти с людских глаз... Но сейчас - куда ей было идти? А его пальцы становились все решительнее, они гладили ее шею, Жанна чувствовала на затылке прикосновение его губ. "Да разве за тем я пришла к тебе?" - хотелось крикнуть ей. Но она промолчала и закрыла глаза. Почему? А что оставалось ей делать? Сопротивляться, просить о чем-то, но зачем? Он такой же, как и все, только и всего. И ему прежде всего нужна ее красота, ее тело... И Жанна покорно отдалась ему, а он, кажется, даже не заметил, что она никак не ответила на его ласки, или не придал этому значения. Потом, когда он, спокойный и умиротворенный, лежал рядом с ней, она сбоку поглядела на него. Довольное лицо победителя, с честью вышедшего из неожиданных обстоятельств. Жанна встала и начала одеваться. - Ты куда? - спросил он. - Домой. - Домой? - удивился он. - Зачем? Утром уйдешь. - Да нет уж... И хотя в комнате было светло, Жанна вдруг включила яркую шестирожковую люстру - почему-то захотелось рассмотре