ко времени заняло... когда ты догадался? - Не знаю, - не сразу сказал я. - Вероятно, несколько часов. Остальное уже шло по инерции. - Знаешь, что меня поражает... в твоей истории? Твоя непостижимая уверенность. Ведь еще никто, кроме тебя, не знает об этом... а по твоим словам, и вообще по виду, чувствуется, что ты абсолютно уверен в своей правоте. - Так оно и есть... А почему - не знаю. Я встал и увидел, что уже утро. - Ну что, будем досыпать? - Да разве уснешь теперь, - сказал Ольф и, взглянув на меня, добавил: - Да, я не сказал сразу... Я привез тебе письма. - Письма? От кого? - От ребят, от Дубровина. И от Аси. Он вынес из избы несколько конвертов. Один был очень толстый, без надписи. "От ребят", - догадался я. От Аси было три письма, я посмотрел на штемпеля и увидел, что два пришли сразу после моего отъезда, а третье - месяц спустя. Я сунул конверты в карман и сказал: - Пойду пройдусь. Мне не хотелось при Ольфе читать эти письма. Он кивнул: - Иди. А я, наверно, и в самом деле попытаюсь заснуть. 68 Я прошел немного по берегу, сел на камень, вытащил письма и вскрыл толстый конверт. Там было с десяток листков, исписанных разными почерками. Я бегло просмотрел их - записки Жанны почему-то не было. Я сунул листки в конверт и принялся за письмо Дубровина. "Дима, мальчик мой", - прочел я первую строчку и остановился. Так Дубровин обращался ко мне впервые. Я попытался представить, какое лицо было у него, когда он писал эти слова, - и не мог. "Наконец-то мы узнали, где ты. Я просто не знаю, как мне теперь говорить с тобой. Я не думал, что твой отъезд, твое долгое молчание причинят мне такую боль. Мне казалось, я достаточно хорошо знаю тебя, хорошо понимаю твое состояние, и, откровенно говоря, это долгое молчание оказалось для меня неприятной неожиданностью. Ты не должен был так делать. О чем я только не передумал за эти два месяца, каких только бед не представлял... Но теперь, слава богу, все позади. Странно, наверно, тебе читать это? В разговоре таких слов я не сказал бы, а в письме... что ж, в письме все можно. Можно и сказать, что ты стал для меня одним из самых дорогих мне людей, что твоего возвращения я жду как... не помню уже, ждал ли я кого-нибудь так, как тебя. Прошу тебя, возвращайся. Твой А.С.". Короткое, неожиданное письмо Дубровина без труда сделало то, чего напрасно добивался Ольф. Я еще не решил, что уезжать нужно непременно сейчас, но знал, что мое одиночество кончилось. Я не мог не выполнить такой просьбы Дубровина. Я решил, что подумаю об этом потом, и принялся за письма ребят, уже зная, что будет в них. Ольф не преувеличивал - им действительно было скверно. Растерянность прорывалась в каждом письме, хотя они наверняка писали их, не советуясь друг с другом. По-видимому, они и в самом деле не могли работать. Дело было, конечно, не в моем отъезде... Я вспомнил, что даже не спросил Ольфа, чем конкретно они решили заняться. Это было не так уж и важно - любой из тех вариантов, которые мог предложить им Ольф, наверняка не устраивал их. Я закурил и долго смотрел на море, не решаясь прочесть письма Аси. Было время - перед отъездом сюда, - когда я панически боялся одного вида этих узких длинных конвертов с множеством разноцветных марок. Сейчас страха не было, но читать эти письма мне не хотелось. Я знал, что между нами все кончено, но эта определенность не избавляла от боли - ни меня, ни тем более Асю. Ей приходилось намного хуже, чем мне. Она была одна, без друзей, в бесконечно чужой стране, и порой я просто не представлял, как она выдерживает все это. И если бы я мог хоть чем-нибудь помочь ей... Но время, когда я мог что-то сделать для нее, прошло. Иногда мне хотелось плакать от жалости к ней, от бессмысленности того, что случилось с нами. Разумом я понимал, что мы оба расплачиваемся за те ошибки, которые творила по собственной воле, и что их не могло не быть после самой главной ошибки - нашей встречи, нашего решения жить вместе. Мы слишком понадеялись на то, что все образуется, все будет хорошо, если есть главное - наше желание быть вместе. И ведь как сильна была эта уверенность... А теперь? Но если уж суждено было случиться нашему разрыву, почему на Асю должна ложиться главная тяжесть? Наверно, все было бы проще и легче для нее, если бы ушел я. Или появился бы кто-то третий. Но никакого третьего не было, и первой ушла Ася. И не просто ушла, а заранее, в течение нескольких месяцев, обдумала все, тщательно подготовив свой отъезд... Она была уверена, что я не смогу простить ей именно этой долгой подготовки, и, кажется, оказалась права. В первые дни, да и потом, меня особенно сильно мучило именно это. В феврале (или еще раньше? когда она решила уйти от меня?) Ася уже знала, что уедет. Знала об этом, целуя меня при встрече, отвечая на мои ласки, обсуждая наши планы на будущее. И я ничего не замечал. Ничего, совсем ничего! А ведь каждое ее слово было ложью... Зачем она делала так?. Почти в каждом письме Ася объясняла мне это, иногда одними и теми же словами. Если бы она сразу сказала о своем решении, она вряд ли смогла бы уйти. У нее наверняка не хватило бы сил на это, и ей не хотелось уходить от меня. И еще - она не хотела мешать моей работе, особенно на таком ответственном этапе... Все было разумно и очень логично в ее объяснениях, и я верил ей - даже тому, что она не хотела уходить от меня. Но это была какая-то неестественная, даже, пожалуй, бесчеловечная логика. В основе этой логики была ложь, и эта ложь автоматически распространялась не только на те четыре месяца. (Логика, ложь - какие похожие слова... Нет ли между ними связи?) Ведь ложь никогда не возникает вдруг, на пустом месте. Зародыш этой лжи лежал где-то в далеком прошлом, может быть, еще в самом начале наших отношений. Понимала ли это Ася? Кажется, да. И эта ложь делала почти невозможной любую попытку возврата к старому. Почти - потому что такая попытка все же была. Даже две. Когда в тот день я пришел с работы и прочел письмо Аси, оставленное на журнальном столике, я почти ничего не понял. Я тут же уехал в Москву, взял на вокзале такси и помчался в Шереметьево. Письма я с собой не взял, и, когда по пути в аэропорт пытался вспомнить, что же написала Ася на одиннадцати страницах, мне это не удалось. Из всего письма я понял только одно - что Ася уезжает от меня, а я не хочу этого и обязательно должен вернуть ее. Потом, после ее писем из Каира, я подумал, что, если бы мне удалось застать ее в аэропорту, она осталась бы. Но Ася все точно рассчитала. Когда я приехал в Шереметьево, самолет уже два часа был в воздухе. Я вернулся в Долинск, перечитал письмо, снова почти ничего не понял и сел писать. Я писал почти всю ночь, заклеил конверт и положил его в ящик стола. Осталось дождаться письма Аси из Каира, узнать ее адрес, надписать конверт и отнести его на почту. И если бы Ася сразу написала мне, я так и сделал бы. Но первое ее письмо пришло только через три недели. Ася и это рассчитала - что мне понадобится какое-то время, чтобы обдумать все. Да, понятие "женская логика" к ней никак не подходило, тут уж надо отдать ей должное... Так все логично было в этом втором письме, что я взял свой толстый конверт и, не вскрывая, сжег его. Потом я пошел в магазин, добыл два ящика из-под сигарет и стал упаковывать Асины вещи. Я сделал все так, как она просила: один ящик отправил в Каир, а другой - в Москву к какой-то ее подруге. Перечисление того, что и куда нужно отправить, заняло в ее письме почти целую страницу. Она не забыла упомянуть, что вещи надо переложить шариками нафталина, и указала, где они лежат - в шифоньере, третий ящик сверху, в правом дальнем углу. Я отыскал там несколько пакетиков с нафталином. Мне показалось, что этого слишком много, но я мудро решил, что кашу маслом не испортишь, и положил все. Ася даже объяснила, зачем нужно отсылать второй ящик в Москву, - она подумала, что мне неприятно будет видеть ее вещи, они о многом будут напоминать мне. Что ж, и это было логично... Через два дня пришло третье письмо. Логики в нем было уже гораздо меньше, чем в первых двух. А потом письма пошли одно за другим, чуть ли не ежедневно. И в них порой вообще не было даже намека на какую-то логику. Ей было очень плохо, и я, как мог, пытался утешить ее и оправдывал все ее поступки. После пятого или шестого письма я понял, что, если позову ее, она вернется. Два дня я обдумывал это, а потом сел и написал ей. Я предлагал забыть все и попытаться наладить нашу жизнь. Письмо вышло убийственно логичным, в нем, насколько я мог сейчас вспомнить, не было ни одного живого человеческого слова. Писал я его в институте, в перерыве между своими выкладками, и, закончив, снова принялся за работу. У меня было искушение отправить письмо не перечитывая, а там будь что будет, главное - решение принято. Но вечером я перечитал его и, конечно, не отправил. Я больше не писал ей - просто не мог. А вскоре уехал сюда и решил, что больше не буду думать об этом. Что кончено, то кончено. К некоторому моему удивлению, я и в самом деле почти не думал об Асе в эти два месяца. Значит, действительно все было кончено. Вот почему сейчас мне очень не хотелось читать ее письма. И все-таки прочесть надо... Я вскрыл последнее, третье письмо. "Дима, родной мой... Ты не отвечаешь на мои письма, и я решила, что тоже больше не буду писать тебе. А вчера вечером получила письмо от Ольфа, в котором он пишет, что ты заболел и уехал, и даже он не знает куда. Господи, что было со мной... Я проревела всю ночь, и мне страшно, так страшно, Дима... Наверно, я все-таки очень люблю тебя. Забудь обо всем, что я писала тебе прежде, - все это неправда. Я люблю тебя - сегодня ночью я поняла это. Я люблю тебя - и если что-нибудь случится с тобой, я просто не знаю, как я смогу жить дальше..." Я отложил письмо и полез за сигаретой. Вот так... И Ася тоже решила, что моя "болезнь" - из-за ее отъезда. Особенно если Ольф намекнул ей на это. Мне стало так скверно, что заломило в затылке. Я закурил и стал читать дальше, уже зная, что последует за этим вступлением. "Дима, я сделала огромную ошибку. Постарайся понять меня и, если можешь, прости. Я знаю - ты человек великодушный и незлопамятный. И очень умный. Ты не можешь не понимать, чем было вызвано мое решение. Ты же знаешь - в нем не было и не могло быть ни злого умысла, ни какого-то расчета. Я хотела только одного - чтобы тебе было хорошо. Хотя нет, не совсем так. Я считала, что для нас обоих это лучший выход из положения. Я ошиблась, теперь-то я очень хорошо понимаю это. Но кто не ошибается? И ведь любую ошибку можно исправить - если, конечно, очень хотеть этого. А я очень хочу. Ничего другого в жизни я не хотела так, как этого. Хочу надеяться, что это возможно. Может быть, не сейчас, не сразу, ты подумай, не спеши с ответом. И если решишь, что это возможно, - сообщи мне, и я сразу вернусь. Но в любом случае _как можно скорее_ сообщи о себе. Мне надо знать, что с тобой ничего не случилось. Я напишу Ольфу, чтобы он при первой возможности переслал тебе это письмо, и ты сразу дай мне телеграмму, хотя бы несколько слов. Прошу тебя, сделай это сразу..." Письмо было длинное, и я с трудом дочитал его до конца. В нем еще раз двадцать встречалось "я люблю тебя", но я совершенно спокойно читал это. И не потому, что не верил ей, - Ася писала искренне. Я хорошо понимал, что заставило ее писать так. Страх и отчаяние. Одиночество и чернота каирской ночи. И то, что страх был за меня, за мою жизнь, почти не трогало меня. Наверно, на ее месте я точно так же тревожился бы, писал отчаянные письма и предлагал начать все сначала. И если бы это случилось, к прежним ошибкам прибавилась бы еще одна, и рано или поздно нам обоим пришлось бы расплачиваться и за нее. Несмотря на всю искренность Аси, в ее словах все же не было правды. Правда была в других ее письмах. Особенно в самом первом, написанном в течение многих дней. В том письме выверено каждое слово, сделаны самые точные и, возможно, единственно правильные выводы. Ася, видимо, очень много думала об этом, и письмо получилось на редкость убедительным. Потом я много раз перечитывал это письмо, и сейчас мне было легко вспомнить его... "Мы ошиблись, Дима. Грустно и больно писать это, но уж лучше говорить прямо. Мне кажется, за любовь мы приняли желание любви. Мы оба хорошо сознавали, что есть немало такого, что надо бы заранее как-то решить, но понадеялись на то, что все решится само собой. Я не могу без волнения вспоминать о том, с какой деликатностью и бесконечным терпением ты старался сгладить все углы и шероховатости, с какой нежностью и бережностью относился ко мне во все эти годы. Мне кажется, что и я пыталась делать все, что в моих силах... Но, видимо, не так уж много было у меня этих сил. И если что-то и решалось благополучно, то далеко не само собой и далеко не все. Мы, видимо, все же очень разные люди, и никакими стараниями, никакими совместными усилиями не удастся сгладить эту разницу. Я хорошо понимаю себя и, надеюсь, тебя тоже. Ты же всегда понимал меня гораздо хуже. Это не упрек, милый, - это только факт. И твое непонимание происходит оттого, что ты всегда представлял меня лучше, чем я есть на самом деле. Пожалуйста, не думай, что я занимаюсь самоуничижением. Я просто трезво смотрю на вещи. Я всегда умела это делать - пожалуй, даже слишком хорошо. Я человек совершенно заурядный, с заурядными желаниями и соответствующими возможностями. Я почти всегда знаю, что я могу, а что нет, - и поступаю соответственно. Вообще я довольно быстро осознала тот круг деятельности, из которого мне никогда уже не вырваться. Я могу быть неплохим переводчиком, неплохим - но и не слишком хорошим - преподавателем, довольно средним филологом-лингвистом. И все это - до конца жизни. Для тебя же никаких границ, никаких кругов не существует - вот главная, непостижимо огромная разница между нами. Ты, если можно так выразиться, человек абсолютно творческий, я - натура столь же абсолютно нетворческая. Казалось бы, что в этом страшного - мало ли семей, где талант преспокойно уживается с бездарностью? Я не знаю, как это у них получается - если только получается. Наверно, это вполне возможно, если каждый хорошо осознает свой круг возможностей и не станет требовать от другого того, чего он дать не в состоянии. Но ты-то на это не способен. Мысль о моей посредственности не только никогда не приходила тебе в голову, но, выскажи я ее, ты бы совершенно искренне возмутился. И был бы по-своему прав, потому что свою одаренность ты никогда не воспринимал - по-моему, и не способен воспринимать - как что-то исключительное. Сегодня четверг, завтра мне нужно ехать к тебе, а я боюсь. Я чувствую, что в твоем мире происходят сейчас какие-то важные события, а я не могу понять их. И никогда не смогу - вот что самое страшное. Стыдно признаваться, но, уезжая от тебя, я порой испытываю чувство облегчения, и бывает это все чаще и чаще. Здесь, среди людей, с которыми я живу и работаю, мне легко. Все понятно и не слишком сложно. С тобой все иначе... Слишком сложно и трудно, и я больше не могу выдерживать этого. Мне очень не хочется уходить от тебя, поверь мне. Я человек не слишком сильный, мужества во мне немного, и мне страшно начинать новую жизнь. Но начинать надо. Поэтому-то я и уезжаю в Каир. Мне еще в прошлом году предлагали это место, и я едва не согласилась. Решила сделать еще одну попытку. Попытка не удалась - а что я еще могу сделать? Ничего. Не суди меня слишком строго. Я действительно не могу иначе..." Вот такое письмо оставила мне Ася перед уходом. В нем было еще немало всяких здравых логических рассуждении. Так, Ася подробно описывала и тот день, когда мы отмечали наш успех. Но самое-то примечательное было в конце письма: "Много я написала, пытаясь объяснить, почему ухожу от тебя. Все это правда, Дима. А может быть, все это слишком уж сложно и надуманно, чтобы быть правдой. Говорят, что правда всегда проста. Не знаю. Возможно, что это и так, и в нашем случае правда действительно проста и заключается в том, что я просто не люблю тебя и никогда не любила. Но если бы я считала так, то, поверь, не стала бы так длинно и не слишком вразумительно оправдываться. Да я и не оправдываюсь. Я хочу, чтобы ты понял меня..." Вот такое было то письмо, о котором Ася просила теперь забыть. Но забыть о нем я уже не мог, если бы и захотел. А я уже и не хотел. Два других письма я только посмотрел - в них не было ничего существенного. Я еще немного посидел на камне и пошел к Ольфу. Когда скалы кончились и началась песчаная отмель, я разулся, завернул штаны до колен и пошел босиком по полосе прибоя. Вода была холодная, но мне нравилось так ходить, я проделывал эту процедуру ежедневно и потом всегда чувствовал себя отлично. Солнце поднялось уже высоко, и я надел темные очки. Сквозь их коричневые стекла все кругом стало казаться еще красивее. Жаль, что придется так скоро уезжать отсюда. Говорят, такая погода держится здесь чуть ли не до середины октября. До двадцать четвертого оставалось еще двенадцать дней, и я решил, что можно на неделю задержаться здесь. Да и Ольфу не мешает проветриться. Походим по побережью, поохотимся, побываем у рыбаков, - а там и в путь. 69 Проснувшись, Ольф застал Дмитрия за странным занятием - он сворачивал огромную самокрутку. - У тебя что, сигареты кончились? - Есть еще. - Интересно, - сказал Ольф, принюхиваясь к дыму. - Махра? - Она самая... Ну, вставай, хватит вылеживаться. Ольф словно и не слышал его. Наблюдая за тем, с каким наслаждением Дмитрий затягивается едким вонючим дымом, он спросил: - Решил опроститься? - Где уж нам... Ты встаешь? - А зачем? - Пройдемся по берегу, к рыбакам сходим. - А успеем вернуться? - Там заночуем. - Ну, тогда встаю. Выбравшись из "берлоги", Ольф с наслаждением потянулся и с завистью сказал: - Господи, живут же люди... Тут им и океанарий, и красная икра ложками, и даже почту на дом приносят... А ты этакую благодать своим хмурым видом и мерзостным табачищем искажаешь. А правда, с чего это ты на махру перешел? - Потому как крепкая, - в тон ему ответил Дмитрий. - Кстати, как Жанна поживает? В колхозном письме ее почерка я почему-то не обнаружил. - Да? - удивился Ольф. - Странно... Коньячок к рыбакам заберем? - Можно. Так как же Жанна? - А что еще возьмем? - Слушай, ты, шпагоглотатель... - Дмитрий сердито сдвинул брови. - Я тебя о чем спрашиваю? - А о чем? - Как Жанна? - А ты еще раз спроси. А то я так давно путного человеческого слова от тебя не слышал, так уж давно... - Что с ней? - Ничего. - А чего ты крутишь тогда? Не можешь по-человечески ответить? - Могу. Уважаемый тов. Кайданов! На ваш запрос: "Как Жанна?" - отвечаем: "Как верная Пенелопа, ждущая своего Одиссея. С уважением - Р.Т.Добрин". - Ольф, перестань. Я ведь серьезно. - И я серьезно. Правда, Одиссей в такую даль не забирался по причине несовершенства тогдашнего транспорта, но писем тоже не писал - вероятно, вследствие отсутствия регулярных почтовых сообщений. - Почему она не написала? - А куда было писать-то? - Ну сейчас-то, с тобой... - А кто сказал, что не написала? Дмитрий несколько секунд молча смотрел на него и тихо спросил: - Где письмо? - В рюкзаке. Дмитрий круто повернулся и пошел в избу. - Эй, погоди, я сам достану... - Ольф кинулся за ним и выхватил рюкзак из рук Дмитрия. - Неприлично рыться в чужих вещах... Держи, пан Цыпа. Дмитрий осторожно взял письмо, положил на топчан и вытер ладони о куртку. Не глядя на Ольфа, негромко спросил: - Что же ты сразу не сказал? - А ты спрашивал? Я, может, этого вопроса с первых минут жду. А ты... - Дмитрий взглянул на него, и Ольф сразу умолк, отвел глаза в сторону и неловко пробормотал: - Тоже мне, олимпийское спокойствие изображал. На все, мол, ему наплевать... - Выматывай отсюда. - Ладно, иду. Мог бы и повежливее... Ольф мигом выкатился из "берлоги", сокрушенно качнул головой: "Черт, кажется, переборщил... Надо было сразу отдать". Читал Дмитрий долго. Ольф, не вытерпев, поднялся на ветхое крыльцо, встал в проеме двери и смиренно спросил: - Могу я взойти? - Взойди, - разрешил Дмитрий, не поворачивая головы. Сидел он, сгорбившись, перед топчаном, зажав ладони между колен. Письмо Жанны уже было в конверте, лежало поодаль. - Солнце-то уже в три дуба стоит, Одиссей. Трогаемся, что ли? - Сейчас тронемся. - Только, бога ради, не умом. - Когда поезд на Южный? - На какой Южный? - На Южно-Сахалинск. - В шесть с чем-то. А тебе зачем? - удивился Ольф. - Значит, успеем, - сказал Дмитрий, взглянув на часы. - Куда мы должны успеть? - спросил Ольф. - В Южный. - А дальше? - А дальше - в Москву. - Ольф молча смотрел на него, и Дмитрий добавил: - А из Москвы, естественно, в Долинск. - Вот это я и хотел услышать от тебя, - спокойно сказал Ольф. - Ты немного одичал здесь и разучился разговаривать по-человечески, но я тебя приучу... Начнем укладываться? - Да. На гребне сопки Ольф сбросил рюкзак, сел на валежину. - Перекурим, Одиссей, попрощаемся с пространством. Дмитрий нехотя сел рядом, посмотрел на часы: - Не опоздать бы. - Успеем. Молча сидели несколько минут. Ольф, щурясь от света большого солнца, заговорил наконец: - А пространство вокруг них сияло огромное, светоносное, почти необъятное и совершенно пустое - если, конечно, не считать такой ерунды, как материя, изучению которой они посвятили всю свою недолгую прекрасную жизнь. И покидали они его с сожалением, грустью и радостью... С сожалением - ибо пространство сие прекрасно, а им более не дано увидеть его. С грустью - потому что не дано им в совершенстве познать его, а с радостью - потому как в другом, менее необъятном пространстве, за десять тысяч верст по прямой, ждут их верные Пенелопы. А что на свете может быть прекраснее верности? Ничего, и десять тысяч раз ничего... Идем, Одиссей. На прямой рейс до Москвы билетов не было, и они полетели через Хабаровск. Там предстояло ждать пять часов. Дмитрий сходил в парикмахерскую, сбрил бороду - как ни уговаривал его Ольф оставить ее до Долинска, - и они основательно устроились в ресторане, приготовившись к долгому ожиданию. Дмитрий все больше молчал, рассеянно оглядывался кругом и был заметно невесел. Ольф, внимательно разглядывая его, сказал: - Что-то не пойму я тебя, Димыч. Сорвался как на пожар, - видно, Жанкино письмо тебя погнало, сегодня же увидишь ее - а почему-то невеселый. Как будто боишься чего-то, что ли... - Может, и боюсь. - Дмитрий недовольно посмотрел на него. - Я же дикий все-таки, а может быть, и того... в самом деле чокнутый. - Дурак ты, братец. - И это возможно. - Чего тебе бояться? Как она встретит тебя? Дмитрий не ответил. Ольф нерешительно заговорил: - Вот что я тебе скажу, Димыч... Сам знаешь, в твои личные дела я никогда не вмешивался и советов не давал. А сейчас один небольшой совет все-таки хочу дать... - Ну, дай. - Жанна будет нас в аэропорту встречать, я дал ей телеграмму... - Зачем? - Она просила... Если помнишь, я всегда относился к ней настороженно и в вашем гипотетическом треугольнике неизменно держал сторону Аси... - Не было никакого треугольника, - недовольно перебил его Дмитрий. - Я же сказал - гипотетическом. Не было, так мне мерещилось, что мог быть... Так вот, мимоходом сообщу, что былая моя неприязнь к Жанне быльем поросла. И не потому, что Аси нет. Узнал я ее за эти два месяца - и очень рад, что ошибался. Что она написала там тебе - не знаю и знать не хочу. И какое у тебя к ней отношение - тоже не ведаю. Но об одном прошу - будь с ней поосторожнее при встрече. - Что значит поосторожней? - Ну, поласковее... А то она такая стала... от одного неосторожного слова сорваться может. А все твоя одиссея довела... - Ладно, я понял, - буркнул Дмитрий. - Кстати, Асе ты телеграмму дал? - Да. Ольф чуть было не проговорился, что тоже послал ей телеграмму, но вовремя спохватился. Задержаться пришлось не на пять часов, как предусматривалось расписанием, а на восемь. К концу этого срока Дмитрий совсем изнервничался - поминутно бегал в справочное, поругался с дежурным по аэропорту и наконец накинулся на Ольфа: - Какого черта ты телеграмму дал? Будет теперь ждать там. - Ничего, больше ждала, - спокойно сказал Ольф. - И не лайся. Впредь будешь знать, что это такое - ожидание. Взлетели наконец - прямо на огромное закатное солнце. Ольф, устраиваясь в кресле, меланхолически проговорил: - Однако, суточки у нас получаются - ровнехонько в тридцать два часа. Вот каждый день бы так - то-то бы дел наворочали. Дмитрий ничего не сказал - и молчал все девять часов полета. Самолет уже шел на посадку, тяжело и длинно содрогаясь огромными косыми крыльями, размеченными на концах тусклыми, размытыми туманом сигнальными огнями. Стюардесса объявила, что температура в Москве плюс шесть, идет дождь, на что только что проснувшийся Ольф демонстративно передернул плечами и обиженным тоном сказал Дмитрию: - Слыхал? Ну какого дьявола, спрашивается, унесло нас от такой благодати? Нет, чтоб еще месячишко побыть там... Дмитрий продолжал молча смотреть в окно. Ольф выждал немного и нудно затянул: - Сидели бы сейчас у рыбаков, наворачивали бы икру ложками, и никаких тебе забот, дождей... - Если верить Данте, - отозвался наконец Дмитрий, - болтунам в аду заливают глотки кипящей смолой. - Чу, слышатся звуки божественной эллинской речи, - развеселился Ольф. - Так ведь до ада еще черт знает сколько лет - это во-первых. А во-вторых, никакого ада вовсе и нет. А в-третьих, я попаду в рай - за выдающиеся заслуги по охране спокойствия душ выдающихся людей. Разве я не охраняю спокойствие твоей души? И разве ты не выдающийся человек? - Слушай, заткнись, а? - Слушаюсь, - тотчас же согласился Ольф. - Раз выдающийся человек не в духе... Дмитрий безнадежно махнул рукой: - Вот трепло... Потом шли они по длинному узкому коридору, впереди, за прозрачными оргстеклянными дверями, стояла толпа ожидающих, Ольф разглядел в ней Жанну и посмотрел на Дмитрия - он шел, плотно сжав губы, и, щурясь, неуверенно смотрел перед собой. Ольф чуть отстал и увидел, как фигура Дмитрия неловко протиснулась мимо дежурной, Жанна качнулась к нему, и на пол посыпались цветы. Ольф наклонился, чтобы подобрать, но чьи-то ноги уже наступили на них. Ольф разогнулся, увидел неестественно белую, подрагивающую руку Жанны на шее Дмитрия, встал так, чтобы загородить их от людей, и, положив им руки на плечи, осторожно подтолкнул к выходу: - Ладно, ребятишки, давайте выбираться. Жанна споткнулась и судорожно вцепилась в Дмитрия. И выбрались уже на свободное место, а Жанна все держалась за него, низко склонив тяжелую, густую корону влажных волос, и как будто боялась поднять от пола глаза. Потом она провела рукой по лицу, боязливо взглянула на Ольфа и растерянно спросила: - А цветы? У меня же цветы были... И стала оглядываться кругом, избегая взгляда Дмитрия, увидела растоптанные цветы и заплакала: - Ну вот, всегда мне не везет... - Да будет тебе... - начал было Ольф - и замолчал. Дмитрий быстрым движением притянул к себе Жанну, она неловко ткнулась губами ему в подбородок, он обеими руками обхватил ее голову и зашептал что-то в ухо. Ольф отвернулся, полез за бумажником, вытащил багажные квитанции и сказал: - Ждите здесь, я сейчас. Он направился в огромный, гудящий множеством голосов зал, и через несколько шагов чьи-то сильные руки резко остановили его. - Ольф! Он поднял голову - и увидел Лешку Савина, Игоря Воронова, Майю, Дину, Аллу. Ольф широко раскинул руки, сгреб их в охапку. - Ну, молодцы, что прибыли! Видали? - Он кивнул на Дмитрия и Жанну. - Привез вашего Дмитрия Александровича, берите его за рупь двадцать. Вам завернуть или так возьмете? - Так возьмем, - засмеялась Майя. - Ну-с, ждите еще пару минут, заворачивайте их в целлофан, а я за шмотками. Савва, подойдешь потом, поможешь. Когда Ольф и Лешка выбрались с вещами, они увидели такую картину: Дмитрий стоял в центре, Жанна по-прежнему так крепко держалась за него, словно боялась упасть, а ребята тесно окружили их, как будто опасались, что кто-то может похитить Дмитрия. - Ну, пастырь, - сказал Ольф, - как ты находишь свое стадо? А вы, бараны и баранессы, держите своего пастуха покрепче, а то он чего доброго, улизнет в Африку, к белым медведям. В Долинск приехали почти в два часа. Ребята проводили их до дома, долго прощались во дворе. Прощались бы и еще дольше, очень не хотелось им расходиться, но Ольф скомандовал: - Стадо, по хлевам! Завтра наговоритесь. Сам он, остановившись на площадке, тихо сказал: - Нуте-с, влезайте, я через минуту на минутку загляну, выпьем по рюмашечке. Выпить-то найдется, Жан? - Найдется. - А рюмашечку я заслужил? - Две. - Жанна засмеялась и открыла дверь квартиры Дмитрия. Пришел он, конечно, не через минуту, а через полчаса. Дмитрий лежал на диване, Жанна сидела рядом с ним и, положив руку ему на плечо, что-то тихо говорила, низко склонившись к его лицу. На шаги Ольфа она повернулась медленно, и лицо у нее было уже не такое, как в электричке, - спокойное, глаза светились нескрываемой радостью. А в электричке сидела она как-то очень неудобно, не поднимая глаз от пола, и почти ничего не говорила. - Ну и минутка у тебя, - весело сказала Жанна. - А вы, я смотрю, уже причастились. - Было дело. Садись, наливай. - Я, однако же, точно на минутку, - сказал Ольф, налил всем и, не садясь, высоко поднял свою рюмку. - За наш ренессанс - и за вашу удачу. Дмитрий приподнялся на локте, молча выпил. Жанна дала ему ломтик лимона, чуть пригубила свою рюмку и, заметив движение Ольфа, спросила: - Уже идешь? - Да-с. Минута на исходе, а я человек слова. Иногда. Жанна вышла проводить его, прикрыла дверь в комнату. - Ну что? - тихо спросил Ольф. - Все хорошо. - Жанна даже глаза закрыла, покачала головой. - Так хорошо, что даже не верится. Спасибо тебе. - Она пригнула голову Ольфа, поцеловала его и легонько подтолкнула к двери: - Иди. Завтра скажешь, что мы после обеда приедем. Спустя час Ольф говорил Светлане: - Столько уже лет знаю я его, а там - поразил он меня. - Чем? - Когда он рассказал мне, что в действительности означают результаты нашей работы, - у меня голова кругом пошла. И что меня изумляет до сих пор - ведь вместе всю работу делали, все, что знал он, мне известно было, - а ведь и капли подозрения у меня не возникло, что тут что-то еще, кроме голых этих результатов, может быть. Все-таки, талантище он необыкновенный, может быть - и гений, хотя при жизни такие титулы и не принято раздавать. - А знаешь, - сказала Светлана, уютно устраиваясь на его плече, - я всегда почему-то немножко боялась его. Еще с первой встречи, тогда, на Балтике. И даже не представляю, что я когда-нибудь смогла бы понять его... вот так, как тебя понимаю. - Ничего удивительного, я сам иногда не понимаю его. Он как будто иначе устроен, чем все люди. И что побаиваешься, тоже понятно. Мне там за него просто страшно стало... - Страшно? - Да. Такое впечатление было, будто он взвалил на себя какой-то немыслимый груз, и никто не видит его, а тяжесть - чувствуется. Вот и страшно - вдруг не выдержит? Может, этот груз и называется талантом? - А ты у меня что, не талант? - Ну, по сравнению с ним я школьник. Когда-то я думал, что мы более или менее равны, но очень давно это было. И знаешь, глядя на него, я, грешным делом, иногда думал: и хорошо, что бог мне такого таланта не дал. Все-таки тяжела эта ноша... Ой, как тяжела... 70 Жанна пошла провожать Ольфа. Я слышал, как они о чем-то тихо говорили, потом хлопнула дверь. Жанна прошла на кухню и включила колонку. Я оглядел комнату. Было в ней как-то очень уж чисто и непривычно уютно. Жанна вернулась, села рядом со мной и положила руку мне на шею. Я прижался к ней щекой. - Устал? - Есть немножко. - Три часа уже... А сколько на Сахалине? - Одиннадцать. О чем это вы с Ольфом любезничали? - А тебе все знать надо? - Я смотрю, вы наконец-то поладили с ним. - Да, - живо отозвалась Жанна. - Он... очень хороший. Прости, раньше я была несправедлива к нему. - Она улыбнулась и склонилась ко мне. - Как он забавно сказал: за наш ренессанс - и за вашу удачу. - Язык у него вообще недурно подвешен. - Но иногда он так говорит, что не поймешь - то ли всерьез, то ли шутит... - Он и сам не всегда это знает. - Наверно. - Жанна засмеялась. - Знаешь, он как-то очень растерялся без тебя, особенно в первое время. О ребятах я уж не говорю. Когда я им сказала, что ты прилетаешь, они такой сабантуй устроили... Вообще я впервые поняла, как много может значить один человек... - Смотри, зазнаюсь... - Ну вот еще... Она все еще избегала подолгу смотреть на меня и теперь отвернула голову, пряча лицо, прижалась ко мне и тихо спросила: - Похудела я, да? - Немножко. - Ничего, теперь поправлюсь. Я осторожно перебирал руками ее волосы, случайно вытащил несколько шпилек и почувствовал, что Жанна улыбается. - Что ты? - Приятно... - Остальные тоже можно? - Конечно. Я вытащил все шпильки, волосы рассыпались, и я удивился, как их много, и сказал ей об этом. Жанна выпрямилась и с улыбкой спросила: - А ты не знал? - Нет. Я ведь впервые вижу тебя такой. Она снова отвернула голову и с усилием сказала: - Иди... мойся, вода уже набралась. Я молча смотрел на нее. Наверно, и она думала сейчас о том, что будет потом, полчаса спустя, и так же, как я, боялась этого. - Ну иди же, - повторила она, все еще не глядя на меня, и я сел, осторожно обнял ее за плечи и прикоснулся губами к ее шее. Она вдруг судорожно схватила мои руки и прижала ладони к своим губам: - Господи, как я ждала тебя... Нет, не надо пока целовать меня, прошу тебя. И я тут же отпустил ее и пошел в ванную. Когда мы приехали в институт, я сразу пошел к Дубровину. Я почему-то без стука открыл дверь его кабинета и заметил, что Дубровин вздрогнул. - Извините, я напугал вас... Он снял очки - я даже не знал, что он пользуется ими, - и медленно поднялся. - Ничего, Дима, это ничего... Он вышел из-за стола, я протянул ему руку, но он словно не заметил ее и обнял меня - и тут же легонько оттолкнул и проворчал: - Ну, путешественник, садись, рассказывай. - Да что рассказывать... Вот, явился. - Вижу, что явился... - Он с явным одобрением оглядел меня и спросил: - Здоров? - Да. А вы? - Я - как обычно. Икры привез? - Да. - Когда угощать будешь? - Хоть сегодня. - Можно и сегодня. Прошу вечером ко мне. - Он знакомым движением склонил голову к левому плечу, внимательно посмотрел на меня. - Видел своих гавриков? - Частично. - Тогда иди смотри полностью. Заждались они тебя. - Подождут еще. - Ишь ты... Иди, иди, мне все равно некогда с тобой... разговоры разговаривать. Чего смеешься? - рассердился Дубровин. - Я не смеюсь. - Ну, улыбаешься. - Рад, что вижу вас. Дубровин отвернулся и буркнул: - Иди, мне действительно нужно работать. Вечером поговорим. Я пошел к своим "гаврикам". Они явно перестарались с торжественностью встречи. Кто-то караулил в коридоре и при виде меня тут же юркнул в большую комнату. Когда я увидел стол с шампанским и их парадные одеяния, я сказал, оглядывая серьезные, торжественные физиономии: - По-моему, не хватает трибуны и оркестра. - Трибуны нет, а оркестр щас будет, - мигом среагировал Савин. Он дал кому-то знак - и из угла грянул "Ракоци-марш". "Гаврики" встали чуть ли не навытяжку. Я прошел в угол, к проигрывателю, убавил громкость и, когда марш закончился, сказал: - Здравствуйте. День этот превратился в сплошное празднество. Не успели мы вернуться из института, как уже пора было отправляться к Дубровину. Там мы засиделись за полночь. Я боялся, что Дубровин заговорит о моих дальнейших планах, но он словно мимоходом обмолвился, что главное сейчас - доклад в Академии наук, все остальное - потом. И ребята деликатно молчали, разве что поглядывали иной раз с ожиданием - не скажу ли я сам чего-нибудь? Все же из некоторых их реплик я понял: они я мысли не допускают, что я не буду работать с ними. На другой день как-то само собой устроилось "чаепитие", и мне были продемонстрированы все достижения последних двух месяцев. Достижения были не бог весть какие, но я, конечно, не стал говорить им этого. Я сказал "недурно", и на большем они не настаивали. Потом я почти не показывался в институте - считалось, что я готовлюсь к докладу. Я действительно полдня готовился к нему, а потом засел за свою работу. Доклад прошел, по общему мнению, "сверхблагополучно". Я был уверен, что еще никто не докопался до истинного смысла наших результатов, - не прошло и месяца, как была опубликована наша статья, и имена наши, как говорил Ольф, были "покрыты мраком неизвестности" и потому не привлекли внимания. Да и "время летних отпусков" только что закончилось, сессия была первой после долгого перерыва, и настроение у всех было не слишком-то рабочее. И действительно, вопросы мне задавались самые обычные, дежурные: "уточните, пожалуйста", "скажите, пожалуйста", "поясните, пожалуйста", "будьте добры". Такая вежливость говорила сама за себя - по рассказам Дубровина я знал, что при обсуждении каких-то спорных работ обычно бывает не до джентльменских тонкостей. И я столь же вежливо уточнял, пояснял, говорил - и следил только за тем, чтобы случайно не проговориться. На следующее утро я спросил Жанну: - Куда поедем в отпуск? Она с радостным удивлением посмотрела на меня и переспросила: - В отпуск? - Вот именно. Ты же, насколько я знаю, еще не была в отпуске. - Нет. - Вот и давай думать, куда поедем. - А когда? Ты же еще не закончил. О своей работе я рассказал Жанне в первый же день после приезда. В отличие от Ольфа она почти не удивилась моему "закрытию", и сначала я даже подумал, что она не поняла меня. Но она поняла - если и не все, то самое главное. - Мне нужно еще недели три. Самое большее - месяц. - За месяц мы что-нибудь придумаем. Тревожило меня объяснение с Дубровиным. Я знал, что он просто не поверит тому, что эти полтора месяца мне нужны только для отдыха. Но и говорить что-то конкретное до окончания работы мне не хотелось. И действительно, Дубровин сразу догадался, что я чего-то недоговариваю. - Разумеется, ты волен использовать это время как тебе вздумается, твоего отпуска никто не отменял. Но... если ты объяснишь... - Он испытывающе посмотрел на меня, и мне пришлось сказать: - Объясню. Но не взыщите, в самых общих чертах. Результаты нашей работы натолкнули меня на одну идею, которой я и занимался все это время. И я хотел бы разделаться с ней, - небрежно закончил я. Дубровин недовольно посмотрел на меня и сказал: - Информация, прямо скажем, небогатая. Ну что ж, дело твое, заканчивай. Помощь нужна? - Пока нет. 71 Он закончил эту работу двадцать первого октября, дождливым сумрачным вечером. Жанны еще не было. Дмитрий аккуратно сложил листки, разобрал на столе книги и журналы и прошелся по комнате. Почему-то захотелось посмотреть, что делается на улице, и он погасил свет и подошел к окну, увидел пустой двор, слабо угадывающуюся стену сосен за дорогой и темное низкое небо над ними. И простоял так до прихода Жанны. - Ты почему в темноте? - спросила она. - Да так... - А я уже привыкла видеть свет в твоем окне. Выхожу из-за угла и сразу смотрю. А сейчас не увидела и почему-то испугалась... - Жанна виновато улыбнулась и попросила: - Если будешь выходить куда-нибудь, не выключай свет, хорошо? Дмитрий молча кивнул и помог ей раздеться. Жанна поцеловала его, внимательно глядя на него, догадалась: - Закончил? - Да. - И... что же? - То, что и предполагал. Жанна села в кресло и, не спуская с него глаз, медленно сказала: - Интересно, что же дальше будет. - Дальше? Поедем в отпуск. - Я не о том. - А я о том. - Теперь ты покажешь мне? - Конечно. Дмитрий принес ей листки, Жанна как-то боязливо взяла их и попросила: - Дай сигарету. Дмитрий дал ей закурить и пошел на кухню готовить ужин. Жанна читала очень долго, и, когда он пошел звать ее, она все еще сидела в кресле и смотрела на листки, разложенные на журнальном столике. - Пойдем, - сказал Дмитрий, - уже все готово. Жанна молча взяла его руку и притянула к себе. Дмитрий присел на ручку кресла и обнял ее. - Дима... - тихо сказала Жанна и замолчала. - Да? - Понимаешь... это настолько необычно... - Наверно. Тут с ходу не разберешься. - Может, я и потом не смогу разобраться, но... я чувствую, что ты прав. - Еще бы, - хмыкнул Дмитрий. - Я тоже почему-то уверен в этом. - Наверное, я сказала не то, чего ты ждал... - Вот еще. Именно этого я от тебя и хотел - чтобы ты верила в меня. А теперь идем ужинать, остынет все. Жанна вдруг прижала его ладонь к своим глазам. - Что ты? - встревожился Дмитрий. - Ничего, сейчас пройдет. Это от волнения. Знаешь, когда я читала... просто не могу передать, что я чувствовала. Я все-таки не ожидала, что это окажется таким... не знаю даже, как сказать... сложным, необычным, даже немножко страшным. - Ну вот еще, страшным... Что в этих каракулях может быть страшного? - Для тебя, может, и ничего... - А ну их, пойдем ужинать. Есть хочу. - Пойдем. За ужином Дмитрий спросил: - Так куда же мы поедем? - А куда хочешь? - Мне почти все равно. - Я на всякий случай написала в Одессу, там у меня подруга, можно на первое время у нее остановиться. - Можно и в Одессу, - согласился Дмитрий. - Много тебе времени нужно, чтобы собраться? - Дня три-четыре. - Для ровного счета - пять. - Пусть будет пять, - засмеялась Жанна. На следующее утро Дмитрий перепечатал статью - получилось всего восемнадцать страниц, - разобрал экземпляры и поехал в институт. Он сразу пошел к Дубровину и положил перед ним статью, вложенную в свежий номер "Советского спорта". Дубровин сначала просмотрел результаты хоккейных матчей и удовлетворенно хмыкнул: - "Спартак"-то выправляется, а? - С каких это пор вы стали болельщиком? - удивился Дмитрий. - Нельзя, что ли? - Почему же... - Болельщиком я не стал и не стану, но, знаешь, когда все начинают спрашивать друг друга, что случилось со "Спартаком" и со Старшиновым, грешным делом можно и подумать - а вдруг это и в самом деле очень важно? Может, чем черт не шутит, даже важнее, чем все наши теории? Все-таки, как пишет пресса, - любимая игра миллионов! Шутка ли - миллионов, ни больше ни меньше. А нас, кабинетных мыслителей, какие-то жалкие десятки или сотни тысяч... Вдруг на старости лет, подводя итоги, начнешь жалеть, что пошел в доктора наук, а не в хоккеисты. А в самом деле: Старшинова знают все, даже такие профаны, как я, а кто знает Дубровина? Ты, да я, да мы с тобой. Обидно, а? - Очень, - в тон ему ответил Дмитрий. - Я смотрю, вы сегодня недурно настроены. - Это уж точно, - довольно улыбнулся Дубровин. - Наметились очертания финиша. Не только тебе заканчивать работы, однако. А ведь это дьявольски приятно - заканчивать работу, а? И итог виден, и - тем еще хорошо, что за новую можно взяться. - И долго вам еще кончать? - К Новому году, надеюсь, успеем. Нуте-с, это и есть твоя идея? - Да. - Читать надо быстро? - Желательно. - Ну, коли желательно, значит, и обязательно. Дмитрий пошел к своим, дал второй экземпляр Ольфу, и тот сразу же заперся в кабинете. Дмитрий побыл немного с ребятами и поехал домой. Вечером Жанна сказала ему, едва успев раздеться: - Звонил Алексей Станиславович... - И что же? - Спросил, когда мы собираемся уезжать. Я сказала, что дня через три-четыре. Тогда он попросил ненадолго отложить отъезд. - Надеюсь, ты согласилась? - В общем-то да... Сказала, что ты вряд ли будешь возражать. - Однако ты дипломатка... А что он еще говорил? - Ничего. Сказал "до свидания" и повесил трубку. Дмитрий засмеялся: - Это в его стиле. - Ты думаешь, его просьба только из-за твоей работы? - Уверен. То есть не то чтобы только из-за моей... - А что еще? - Там, в моей статье, есть кое-что, прямо его касающееся. И боюсь, что это "кое-что" изрядно испортит ему настроение, - сказал Дмитрий, невесело усмехаясь. - Вообще эта работа не одного по темечку стукнет. Многие, наверное, помянут меня недобрым словом... И Дубровину быть среди этих многих совсем ни к чему, а что делать? - Ну, он-то тебя недобрым словом поминать не будет. - Не будет, конечно, да я не о том. Просто не хотелось бы мне играть роль невольного разрушителя чужих замыслов. А уж по отношению к Дубровину - тем более. - Дмитрий заметил, что Жанна как-то уж слишком пристально смотрит на него, и спросил: - Тебя смущает моя самоуверенность? - Нет, я вот о чем подумала... Пытаюсь представить себя на твоем месте, на месте Дубровина... Что бы я чувствовала? И еще знаешь что... Ведь на месте Дубровина мог бы оказаться человек, который всеми силами постарался бы как-то помешать тебе. - Это было бы бесполезно. Мои выводы говорят сами за себя, я тут всего лишь посредник. - Но ведь наукой-то занимаются живые люди. - И это верно. Но, слава богу, на месте Дубровина сидит Дубровин, а его в таких вещах подозревать бессмысленно. Ольф приехал? - Да. - Как он? - Не знаю. Молчал всю дорогу. - Ничего, потом наверстает. За ужином Дмитрий почувствовал сильную усталость, даже решил не дожидаться чая и виновато сказал Жанне: - Знаешь, я, наверное, пойду лягу. - Иди, чай я тебе принесу. Когда Жанна принесла ему чай, Дмитрий, погладив ее руку, тихо сказал: - Ты не волнуйся, я просто устал. После окончания работы у меня почти всегда так. - Ольф говорил, - невесело сказала Жанна. - Ноу тебя такое лицо... - Ничего, теперь отдыхать будем... Долго отдыхать. - Как ты говоришь это слово - "долго", - с тревогой сказала Жанна. - Почему долго? - Целый месяц - разве не долго? - Ты не так сказал. - Все так, Жаннушка... Давай-ка спать, а? Я уже разучился засыпать без тебя. - Сейчас я тоже лягу. Но пока Жанна относила чашки на кухню и раздевалась, Дмитрий уже заснул. Прошло несколько дней. Дубровин никак не давал о себе знать, и даже Ольф не показывался - что было совсем уж странно. Но Дмитрия это не беспокоило. Он много спал, днем читал, вечером, по настоянию Жанны, выходил вместе с ней прогуляться, но всегда старался поскорее вернуться домой и сразу ложился спать. На четвертый день явился Ольф. Сидел невеселый, неразговорчивый, и Дмитрий наконец сказал: - У тебя такой вид, как будто тебе очень хочется выпить. - Выпить? - Ольф посмотрел на него. - Представь себе, нет. Совсем не хочется. - Впервые слышу, что ты отказываешься от выпивки. - Да? - зло оскалился Ольф. - С таким идиотом, как ты, и совсем разучишься пить. - Позволь узнать, чем я заслужил такую анафему? - осведомился Дмитрий. - Тем, что существуешь на свете, - мрачно изрек Ольф. - Вот как? Забавно. А разве это моя вина? - Нет. Это твоя беда. - Возможно, - серьезно согласился Дмитрий. Жанна, до сих пор молча наблюдавшая за их перепалкой, вспылила: - Ольф, или замолчи, или уходи. Ольф без всякого удивления воспринял ее вспышку и молча ушел. Но через полчаса он явился снова, со статьей Дмитрия, и уселся в кресло, зажав в кулаке свернутые в трубку листы. - Не мни, пожалуйста, - попросил Дмитрий, - а то придется перепечатывать. - Надо будет - перепечатаю, - буркнул Ольф. - Тебе что-нибудь неясно? - Неясно? - Ольф уставился на него. - Что тут может быть неясного? - Тогда в чем дело? Чего ты свирепствуешь? - А что прикажешь делать, если я не понимаю, _как_ все это могло получиться? - Что все? - То, что ты написал здесь, - Ольф хлопнул статьей по колену. - Ты же сам сказал, что там все ясно. - И сейчас скажу. И все-таки - непонятно. - До сих пор считалось, что "ясно" и "понятно" - слова-синонимы. - Ну, значит, я болван. - А все-таки - в чем дело? - Ни в чем. - Ольф рассердился и бросил статью на столик. - Или у меня шариков не хватает, или у тебя они не в ту сторону крутятся. В общем, какая-то несовместимость. И Ольф опять ушел - теперь уже окончательно. 72 Дубровин пришел к нему в субботу утром и сказал: - Одевайся, пойдешь со мной. И возьми с собой все, что касается твоей статьи. - Что все? - не понял Дмитрий. - Все - значит все. Черновики, варианты, заметки. В общем - все. На улице Дубровин упорно молчал и шел явно не прогулочным шагом - торопился, хромал сильнее обычного, а когда Дмитрий спросил, куда он ведет его, Дубровин буркнул: - Увидишь. Пришли они к Александру Яковлевичу. Дмитрий догадался об этом еще в подъезде - дом, в котором жил Александр Яковлевич, был известен всему городу. Дверь открыл сам хозяин - высокий, красиво поседевший старик с густыми бровями и светлыми глазами. Дмитрий до сих пор видел его лишь издали, за столом президиума, и теперь удивился тому, что выглядит Александр Яковлевич явно моложе своих семидесяти двух лет, что у него сильные, совсем не старческие руки с длинными гибкими пальцами. Дубровин представил их друг другу, Александр Яковлевич, задержав руку Дмитрия в своей, густо сказал: - Однако, погодка не для прогулок, а? - Это уж точно, - проворчал Дубровин, стряхивая со шляпы капли дождя. - Чаем угостишь? Дмитрию показалось, что он ослышался, - Дубровин был на тридцать лет моложе своего прославленного учителя и, однако, говорил ему "ты". - И даже с коньяком, - весело сказал Александр Яковлевич. - Мне твои коньяки боком выйдут, ты вон его угощай. - А я тебя и не заставляю. Александр Яковлевич провел их в кабинет, показал на кресла: - Алексей, займи гостя, пока я чай приготовлю. - А что его занимать, не красная девица... - начал было Дубровин, но Александр Яковлевич уже шел к двери, пообещал с порога: - Я - быстро. И действительно, очень скоро пришел с подносом и, расставляя на столике чашки, спросил у Дмитрия: - Чай, надеюсь, пьете крепкий? - Разумеется. - Даже так... А сигары курите? - Не приходилось. - Попробуете? - Можно. Дмитрий старался говорить спокойно - и опасался, что тон его может показаться слишком уж небрежным. Но, кажется, все получилось как надо - Александр Яковлевич с явным одобрением оглядел его, пододвинул ящик с сигарами, взял одну и показал, как нужно обрезать. - На первый раз увлекаться не стоит, выкурите треть - и достаточно. Затягиваться тоже не рекомендуется. Сигара оказалась крепчайшей, чай - необыкновенно вкусным, Дмитрий похвалил его, на что Дубровин насмешливо отозвался: - Вот это уж зря, а то Александр Яковлевич и так считает, что он крупнейший специалист по чаю во веем городе. Самолично закупает чай в Москве и непоколебимо убежден, что обладает какими-то сверхсекретными способами заварки. Александр Яковлевич не обратил внимания на эту тираду. Помешивая чай, он внимательно оглядел Дмитрия и серьезно сказал: - Значит, вы и есть Дмитрий Александрович Кайданов... Дима. Не возражаете, если я буду вас так называть? - Нет. - Сколько вам лет? - Тридцать один. - Возраст самый подходящий... - Для чего "подходящий", Александр Яковлевич не договорил, задумался о чем-то и с сожалением сказал: - Почему-то совсем не помню вас, Дима. - И не удивительно, ты же его не знаешь, - вставил Дубровин. - Мало ли кого я не знаю, однако память на лица у меня неплохая, встречались же мы где-нибудь в коридоре. - Нет, - сказал Дмитрий, - я редко бываю в вашем корпусе. - Ну, неважно. Жаль, что Алексей раньше нас не познакомил. - Нужды не было, - ворчливо сказал Дубровин. - А теперь, выходит, нужда появилась? - с усмешкой спросил Александр Яковлевич и сам себе ответил: - Да, теперь определенно появилась. Ну что ж, приступим к делу... Ты ничего не говорил ему? - спросил Александр Яковлевич у Дубровина. - Нет. Дмитрий почувствовал, что лицо у него пошло красными пятнами, - как ни был он уверен в своей правоте, но теперь, в ожидании приговора, трудно было сдержать свое волнение. Александр Яковлевич заметил это и, взяв с письменного стола его статью, медленно заговорил, словно пробуя каждое слово на вес: - Алексей сразу показал мне вашу статью, и вот все эти вечера мы с ним только тем и занимаемся, что обсуждаем ее. Факт в нашей с ним совместной работе единственный, надо сказать, и говорящий сам за себя. Обвинения, выдвинутые вами, по существу, против всех основных положений современной теории элементарных частиц... - Александр Яковлевич сделал паузу и повторил: - Да, именно против всей теории, вполне можно сказать и так... Так вот, эти обвинения столь серьезны и значительны, что мы попытались сразу же встать на защиту этой теории, которой оба отдали но один год нашей жизни. Звучит несколько высокопарно, но - так оно и есть. Неделя - срок не слишком большой, но и не такой уж маленький. За это время мы не только не смогли опровергнуть ни одного из ваших обвинений... Выпейте-ка коньяку, Дима, - прервал себя Александр Яковлевич, взглянув на лицо Дмитрия, и сам налил ему. Дмитрий выпил, поперхнулся и закашлялся. - Это... от сигары, - наконец выговорил он. - Конечно, - чуть улыбнулся Александр Яковлевич. - Треть вы уже почти выкурили, так что можете пока отложить ее. Нет-нет, гасить не нужно, она сама погаснет... Так вот, Дима... Наши попытки защитить наше любимое детище пока что закончились полнейшей неудачей... С чем вас и поздравляю, - неожиданно сказал Александр Яковлевич. - Из этого, конечно, еще не следует, что других также должна постигнуть неудача. Возможно, мы просто неважные адвокаты. И наверняка не сделали всего, что могли, - этим еще предстоит заняться. Но одно несомненно: ваша работа - серьезнейший удар по существующей теории, удар такой силы, что даже если и удастся отбить его, это наверняка приведет к необходимости значительно изменить многие из устоявшихся представлений на природу элементарных частиц... Вы хорошо поняли, что я сказал? - Да. - В таком случае займемся более конкретными вещами. Статья вызывает множество различных предположений и вопросов, ответы на которые сейчас вряд ли возможны. Несомненно, что эти вопросы и предположения возникли и у вас, но вы, как я понял, намеренно избегали всего, что нельзя было подкрепить достаточно вескими аргументами. - Да. - Что ж, это хороший метод работы, хотя и не слишком практичный. Мы тут с Алексеем немного поспорили по этому поводу. Я хотел предложить вам расширить статью, дополнить ее некоторыми не совсем очевидными, но довольно существенными положениями. Нет ничего страшного в том, что пока эти положения будут не слишком доказательными, можно отыскать для них безукоризненные формулировки. Что вы об этом думаете? - Мне кажется, этого не нужно делать. - Что я тебе говорил? - насмешливо вставил Дубровин. - Ваш обоюдный идеализм достоин, конечно, всяческого уважения, - серьезно сказал Александр Яковлевич, - но я-то стреляный воробей и как-никак лицо официальное, и мне далеко не безразлично, в каком виде будет опубликована эта работа. И уж не обессудьте, но я просто обязан позаботиться о том, чтобы статья вышла в свет в наиболее полном виде - разумеется, без ущерба для научной строгости. Так что давайте все-таки подумаем, как это сделать. Того, что здесь есть, явно недостаточно. И в конце концов, зачем нужно уступать кому-то первенство даже в области гипотез? Нет уж, друзья мои, - решительно сказал Александр Яковлевич, - придется вам согласиться со мной. - А что ты конкретно предлагаешь? - спросил Дубровин. - Во-первых, все-таки дополнить статью. Вы, судя по вашему багажу, захватили с собой черновики? - Да. Дмитрий выложил все свои листки. Александр Яковлевич пододвинул к себе его статью и сказал: - Что ж, давайте заглянем за кулисы... "Закулисный" разбор продолжался часа четыре. За это время Дмитрий совсем освоился. Наконец они составили довольно внушительный список гипотез и предположений. Некоторые из них оказались полнейшей неожиданностью для Дмитрия. Когда он признался в этом, Александр Яковлевич добродушно заметил: - Друг мой, чего же вы хотите? Это и естественно. Все мы в молодости расточительны и действуем по принципу: лес рубят - щепки летят. Щепок вы не замечаете - лес мешает. Ну, а с годами начинаешь ценить и щепки. У вас это еще впереди... Давайте думать, что делать с этаким богатством. На мой взгляд, вот эти четыре гипотезы непременно должны войти в статью. - Александр Яковлевич жирно выделил четыре пункта. - Возражений нет? - Есть, - сказал Дмитрий. - Из этих четырех гипотез только три мои. - Слушаю. Дмитрий показал. Александр Яковлевич с любопытством посмотрел на него: - Вот как? А чья же четвертая? - Ваша. - А почему я не знаю об этом? - Знаете, - засмеялся Дмитрий. - Друг мой, мне ваши лавры ни к чему, у меня и своих хватает. Ваша гипотеза, ваша, я ее только чуть-чуть переоформил. - Ничего себе чуть-чуть. - Вот именно, чуть-чуть. Не будь вот этого вашего уравнения, которое вы с такой легкостью готовы были выбросить в корзину, мне и в голову не пришла бы эта, как вы выражаетесь, моя гипотеза. - Я потому и хотел отбросить это уравнение, что не понял до конца его смысла. - Но позвольте, уравнение-то ваше, а не мое. - Ну и что? - Нет уж, вы ответьте, - даже как будто рассердился Александр Яковлевич, - уравнение ваше? - Мое. А гипотеза все-таки ваша, - упрямо сказал Дмитрий. Они еще с минуту вежливо препирались, и Дубровин наконец не выдержал: - До чего же приятно слушать вас... Ну прямо рыцари без доспехов. Александр Яковлевич, есть же элементарный выход из этого положения. Насколько я помню, ты еще в первый день предлагал предпослать его статье что-то вроде вступления-комментария под двумя нашими подписями. Поскольку без такого комментария все равно не обойтись, не проще ли сделать так: включить этих трех приблудных китов в статью Димы, а четвертого, из-за которого вы так элегантно спорите, а заодно и весь остальной улов, - еще в одну статью, но уже коллективную, под тремя подписями. Александр Яковлевич помолчал и хмыкнул: - Однако ты мудрец, Алексей. Хоть так и не принято делать, но почему не попробовать? Одним выстрелом убьем всех зайцев. Без комментария действительно не обойтись... - Почему? - спросил Дмитрий. - Да потому, - сказал Александр Яковлевич, - что рядовая читающая публика - а ее, как и всяких рядовых, большинство - очень не любит, когда ее начинают поучать люди без имени, то есть, по их представлениям, такие же рядовые. А так как дерзость автора статьи очевидна, то наверняка она в первую очередь и будет отмечена. Ну и посыплются на вас незаслуженные обвинения. - Я этого не боюсь, - сказал Дмитрий. - Не сомневаюсь. - Александр Яковлевич учтиво наклонил голову. - Но надо подумать и о статье. Ей это, несомненно, повредит. А что вы имеете против нашего сотрудничества? - Ничего, конечно, - поспешно сказал Дмитрий, - И отлично. Наверно, мы действительно так и сделаем - напишем коллективную статью. Поскольку ты, Алексей, возглавишь список авторов, тебе и карты в руки. Пиши, да поскорее. - Хорошо, - согласился Дубровин. - А может, меня все-таки не нужно включать? - робко спросил Дмитрий. - А вам не подходит наша компания? - Александр Яковлевич улыбнулся и встал, не дожидаясь ответа. - А теперь - прошу обедать. 73 На стол подавала маленькая, очень старая женщина, назвавшаяся Антониной Васильевной. Что-то мешало Дмитрию думать, что она - жена Александра Яковлевича: уж слишком почтительно обращались они друг с другом, да и представлялись очень разными. За обедом деловых разговоров не вели, лишь в самом конце Александр Яковлевич неожиданно спросил Дмитрия: - Вы, кажется, собираетесь в отпуск ехать? - Да. - А какие планы на будущее? - Нн-не знаю, - замешкался Дмитрий, недовольно взглянув на Дубровина. Александр Яковлевич его ответу как будто не удивился и спокойно осведомился: - Почему же не знаете? Дмитрий промолчал - он растерялся и просто не знал, что говорить, - и Александр Яковлевич тактично перевел разговор на другое. Но после обеда, когда они вернулись в кабинет и закурили, Александр Яковлевич снова заговорил об этом: - Мне кажется, Дима, что вы не совсем четко представляете масштабы сделанного вами и того, что еще предстоит сделать. В этом... - Александр Яковлевич взял в руки его статью и значительно покачал ею, - предстоящей работы не на один год и для многих сотен, если не тысяч, людей. Это вы понимаете? - Приблизительно. - А надо бы точно, ложная скромность здесь неуместна. И конечно, было бы странно, если бы вы не занялись самыми важными проблемами, поставленными вами же. Дмитрий помолчал и сумрачно сказал, не глядя на Александра Яковлевича: - Но я действительно не знаю... - И неожиданно для самого себя добавил: - Я не знаю даже, смогу ли я вообще работать дальше. - Алексей мне немного говорил об этом, - мягко сказал Александр Яковлевич. - Вы уж не сердитесь на него за это. - Ну что вы... - Состояние это, в общем-то, неудивительное, даже, пожалуй, естественное для тех, кто пытается разобраться в тайнах мироздания. И если, конечно, оно исключение из правил, а не правило. В моей жизни было два подобных кризиса, когда я не мог работать и ни во что не верил - ни в себя, ни в других, ни в разум человеческий. А у вас это впервые? - Нет, - сказал Дмитрий. - Второй раз. - Уже второй... Для тридцати лет многовато. - Для него - в самый раз, - серьезно сказал. Дубровин. - Вот как. - Александр Яковлевич улыбнулся. - Ну что ж, тебе лучше знать. Да и то сказать - мы в его годы таких работ все же не делали. Дмитрий покраснел и не знал, куда глаза девать. Александр Яковлевич словно не заметил этого и, подвинув кресло поближе к Дмитрию, заговорил: - Только, пожалуйста, не думайте, что мы разыгрываем сцену для поднятия вашего духа. В этом нет никакой необходимости - вы человек не из хлипких, сужу об этом с уверенностью потому, что такая работа не для слабых духом. И что работать дальше вы будете, и работать крепко, значительно, - Александр Яковлевич сжал пальцы в кулак и энергично взмахнул им, - я ничуть не сомневаюсь... Ничуть. Просто вам нужно какое-то время, чтобы прийти в себя. Разумеется, сейчас я не собираюсь вытягивать из вас каких-то конкретных ответов и обещаний. Но, уж не обессудьте, и оставлять все на милость вашу и божью тоже не могу, именно значительность вашей работы не позволяет делать этого... Поезжайте, отдохните как следует, в сроках вас никто не ограничивает, и подумайте вот о чем... Сколько человек у вас в секторе? - Тринадцать. - Мало, очень мало... Мы, откровенно говоря, уже решили укрупнить вас, перевести ваш сектор рангом выше, сделать его лабораторией. Как вы на это смотрите? - Никак, - сказал Дмитрий. - Хм, - задумался Александр Яковлевич. - Так-таки и совсем уж никак? - Да. Жаль, но ничего более конкретного пока сказать не могу. - Но вы подумаете об этом? - Конечно. - Видите ли, друг мой, я хоть и дал вам обещание не требовать от вас конкретного ответа - и от обещания этого не отказываюсь, - но войдите и в мое положение. Конец года на носу, надо утрясать планы будущего года, и хотите вы этого или нет, но вашей работе, в чем бы конкретно она ни заключалась, в этих планах должно быть отведено значительное место. Ждать еще год - просто преступление. Это вы понимаете? - Да. Но поймите и вы меня. Если бы я мог что-то ответить, я сразу сделал бы это. - Несомненно. Но, простите за назойливость, тая как я не сомневаюсь, чем закончатся ваши раздумья, то сделаем вот что: вы едете отдыхать и думать, а мы действуем так, словно вы уже дали согласие на руководство лабораторией, и, по возможности, планируем все необходимое для вашей дальнейшей работы... Я вижу, вам это не очень нравится? - Да. - Мне тоже. - Александр Яковлевич развел руками. - Я предпочел бы более конкретный ответ, но что делать? Деловая проза частенько входит в конфликт с нашими эмоциями. Вы можете предложить какое-то другое решение? - Нет. - Дмитрий покачал головой. - Но и это мне не представляется удачным. Мне будет крайне неприятно, если я не оправдаю ваших надежд. - Я думаю. И все-таки мы рискнем. Дмитрий пожал плечами и промолчал. На улице Дубровин предложил: - Зайдем ко мне? - Можно, - не слишком охотно согласился Дмитрий. Они прошли в кабинет и несколько минут сидели молча. Наконец Дубровин спросил: - Ты чем-то еще расстроен - кроме разговора о лаборатории? - Вы думаете, этого мало? - И не слишком много. Тебя ведь насильно никто не заставляет. - Ну конечно, - Дмитрий усмехнулся. - Все выглядит очень даже мило. Ты можешь не соглашаться, но мы все-таки настаиваем. И попробуй откажись - сразу выйдешь дурак дураком и неблагодарной свиньей. - Ну, это уже слишком. - Ничего не слишком. Я не знаю, что вы говорили Александру Яковлевичу о моем... кризисе, но боюсь, что вы не слишком хорошо и сами понимаете, что это такое. Дело обстоит хуже, чем вы думаете. Я не стал особенно возражать Александру Яковлевичу, потому что это бесполезно, да и похоже, что лабораторию в самом деле надо создавать... Создавайте хоть целый институт, если моя работа стоит того. Но уж позвольте мне самому решать, смогу ли я принять участие в этой работе, а тем более руководить ею. Я сделал все, что мог, - и кончено на этом. А что дальше будет - увидим... И на вашем месте я не стал бы слишком рассчитывать на меня. Если я и выберусь... из этого кризиса, - Дмитрий криво усмехнулся, - то вряд ли скоро. А терять даже один год - это, как считает Александр Яковлевич, преступление. Если так - заранее ищите другого руководителя. Я наверняка ничем не смогу быть вам полезным... в ближайшем будущем по крайней мере. Я не только не могу сейчас ничего делать, но и не хочу, понимаете? Ничего не хочу. Я еле-еле закончил эту работу, и большего не требуйте от меня. - Дима, - тихо сказал Дубровин, - успокойся, пожалуйста. Не будем больше говорить об этом. Поезжайте куда хотите и на сколько хотите. Жанне тоже надо как следует отдохнуть. - Это уж точно. - Дмитрий поднялся. - Я пойду, Жанна будет волноваться. Дмитрий стал одеваться, но вдруг хлынул такой дождь, что Дубровин решительно отобрал у него пальто, и они снова вернулись в кабинет. Дмитрий встал у окна и смотрел, как яростно сечет дождь тонкие голые деревья. Потом повернулся к Дубровину и спросил: - Антонина Васильевна - его жена? - Да. Непохоже? - Почему же... - У них такая история - хоть роман пиши. Знакомы они с детства, но в гражданскую потерялись, несколько лет искали друг друга и не нашли. Он женился на другой, она вышла замуж, пошли у обоих дети, - в общем, у каждого своя жизнь. А в сорок седьмом, когда им уже по пятьдесят было, случайно встретились на улице и, представь себе, сразу же узнали друг друга. Как оба уверяют - только по глазам. Проговорили один вечер, другой - и решили, что расставаться им не надо. Дети у обоих были уже взрослые. Она ушла от своей семьи, он - от своей, и вот с тех пор и живут вместе. - Давно вы его знаете? - Лет двадцать. - Я все-таки пойду, Алексей Станиславович... - Дождь-то еще не кончился. - Он, похоже, до самой зимы не кончится. - Тогда возьми зонт. Домой Дмитрий пошел не сразу. Остановился под узким карнизом закрытого магазина, плотно прижался спиной к его прозрачной стеклянной стене. Закрыл зонт, закурил, долго смотрел на пустую, чисто вымытую дождем улицу. Волнение, пережитое при разговоре с Александром Яковлевичем, казалось уже чем-то далеким, теперь спокойно думалось: ну вот, все кончилось самым благополучным образом, уверенность в своей правоте не подвела тебя и на этот раз, работа оценена на "отлично" - и что же дальше? Ответ может быть вроде бы только один: работать и работать. Прав Александр Яковлевич: работы этой не на один год, и кому же, как не ему самому, возглавить ее... Но он знал, что не сможет больше работать. Ни сейчас, ни позже. И спасительное стандартное утешение, что все это временно, естественная реакция на чрезмерные нагрузки, не помогало. В конце концов, усмехнулся он, жизнь - явление тоже временное. Глупая, пошлая "философия" - все так, но вот беда: то, что глупо и пошло, еще не означает, что это неверно... А, к черту... И он пошел домой. Ольф тоже был у него, и, судя по всему, они заждались его. - Виноват, ребятишки, - улыбнулся им Дмитрий с порога. - Великие дела требуют великого времени... - И, не дожидаясь их расспросов, сказал: - В общем, все верно, можете меня лобзать и поздравлять... Ну, что же вы? Жанна обняла его. Дмитрий, поглаживая ее по плечу, посмотрел на Ольфа и тихо сказал: - Как хорошо, что вы есть, ребятишки... Потом Ольф заставил его рассказать все подробно, восхитился Александром Яковлевичем: "Могучий старик!" - и, подумав, сказал: - Знаешь, что мне пришло в голову? Что нам очень везет с учителями. Сначала Ангел вытягивал нас, потом Дубровин, а теперь вот - Александр Яковлевич... И все за-ради так, наших прекрасных глаз для? И противников-то у нас, по существу, не было, один пунктиром наметился, да и то уничтожился, стопроцентным джентльменом оказавшись. А где же пресловутая борьба нового со старым, новаторов и консерваторов? - Подожди, будет тебе еще борьба, - пообещал Дмитрий. - Ну, когда-то еще будет, а до сих пор почти не было. Все нас приветствуют, все идут навстречу, - вот только чепчики в воздух не бросают. Это мы такие везучие - или так быть должно? - Наверно, и то и другое. - Да? - Ольф скептически посмотрел на него. - Ну ладно. А раз уж зашел об этом разговор - позволь мне покаяться. - В чем? - Я был неправ тогда, поддерживая Валерку, - уже серьезно сказал Ольф. - До меня только сейчас по-настоящему начинает доходить, в чем тут дело. И Ангел, и Дубровин, и Александр Яковлевич помогают нам, конечно, не ради наших прекрасных глаз... - Я думаю, - улыбнулся Дмитрий. - Просто, наверно, так надо. И мы перед ними в долгу, который, очевидно, придется возвращать другим. Я, по своей несознательности, не понимал, что время возвращать долги уже настало... - А сейчас понял? - насмешливо спросила Жанна. - Сейчас - да, - серьезно сказал Ольф. 74 В Долинске стояла унылая бесснежная зима. Дмитрий и Жанна приехали вечером, и через полчаса Ольф уже заявился к ним. Открыла ему Жанна; Дмитрий слышал, как Ольф о чем-то тихо спросил ее и потом встал в проеме двери и оценивающе прищурился: - Привет, бродяжка. - Привет, - заулыбался Дмитрий, направляясь к нему. - Винца-то южного привезли? - А то как же. - Ну, тогда можно и поручкаться... - Ольф милостиво пожал Дмитрию руку, потом ткнул его кулаком в бок и довольно ухмыльнулся: - А ничего, мясцо наросло. Женщина, - обратился он к Жанне, - выпить-то дашь? - Сейчас, садитесь. Открыли бутылку вина, и Дмитрий спросил: - Ну, как живы-здоровы? - Да по-всякому. Кто жив, кто здоров, а некоторые - и то и другое. - Дубровин как? - Сам увидишь, - нехотя отговорился Ольф. - Болеет, что ли? - А ты здоровым-то его часто видел? - А как выглядит? - Неважно. - А ребята как? - Ребята? - Ольф немного подумал, словно вспоминая. - А ничего ребята. - Далеко продвинулись? - Куда? - Ольф сделал невинное лицо, и Дмитрий догадался, что дело нечисто. - Ты дурачком-то не прикидывайся... Сдвиги какие-нибудь есть? - Ну, как им не быть, - уходил от ответа Ольф. - А ну выкладывай, - приказал Дмитрий. - Да чего там выкладывать... - Ольф вздохнул. - В общем, оставили мы эту работу. - Это как же понимать? - удивился Дмитрий. - А так. Не хотят ребята заниматься этой мелочью. - А чем же они хотят заниматься? - Твоей работой. - Какой моей работой? - А той самой, которую ты родил в тихоокеанском уединении. - Та-ак... - Дмитрий встал и прошелся по комнате. - И кто же подал им эту блестящую идею? - Никто. Сами додумались. - Ах, вот как, сами... - Дмитрий остановился перед ним. - А как все это объяснить Ученому совету? - А это уже не моя забота. - А чья? - Твоя и Дубровина. - А он знает об этом? - Конечно. - И как ему понравилась такая самодеятельность? - Очень даже понравилась, отче, - с удовольствием сказал Ольф, откидываясь в кресле и смакуя вино. - Это во-первых. А во-вторых, никакой самодеятельности вовсе даже и не было. Можно сказать, наоборот. Он сказал, что недурно придумано и, если бы мы сами не додумались до этого, рано или поздно так решили бы сверху. Что, Одиссей, съел? - Н-да, дела. - Дмитрий покачал головой. - И чем же конкретно вы занимаетесь? - Пока что ликбезом. До сих пор толком не поняли ни одной твоей закорючки. Ждем тебя как господа бога, чтобы ты хоть немного просветил нас. ...Утром Дмитрий сразу пошел к Дубровину, но его не было. И только после третьего телефонного звонка услышал знакомый голос: - Слушаю. - Это я, Алексей Станиславович... Здравствуйте. Дубровин несколько секунд помолчал, словно не узнавая его, и невнятно сказал: - Приходи ко мне. Он сидел за пустым столом - очень непривычно было видеть его ничем не занятым - и показался Дмитрию необычно маленьким. - Ну, здравствуй. - Дубровин, не вставая, протянул ему через стол руку и кивнул: - Садись, рассказывай. - Да что рассказывать... Вот, явился, - почему-то смешался Дмитрий. - Об этом мне еще утром доложили. - Быстро, однако. - А ты как думал! Дубровин так внимательно оглядывал его, что Дмитрий улыбнулся: - Ну, как товар? - Товар хорош, - серьезно сказал Дубровин. - Поправился, потолстел и глядишь... почти приемлемо. - А как вы? Дмитрий ожидал услышать обычную для Дубровина отговорку, но он вздохнул и невесело сказал: - Скверно, Дима. Надо почку удалять. - Так плохо? - Да. - Когда? - Предлагают сейчас, но я поторговался - и отложили до весны. Сейчас очень уж некогда. Дубровин как-то неловко, боком вылез из-за стола, прошелся по кабинету, прислонился к стене и, пристально глядя на Дмитрия, спросил: - Что, рассказывать тебе действительно нечего? - Нет, - сказал Дмитрий, опуская глаза. - Тогда я расскажу кое-что. С января организуется новый отдел, смысл и назначение которого - заниматься проблемами, поставленными тобой. Как тебе нравится эта новость? - Никак. - Плохо, что никак... Ладно, поехали дальше. Будет в отделе пока две лаборатории: одна твоя, другая... - Дубровин чуть помедлил, - моя. - Ваша? - с удивлением спросил Дмитрий. - Да. Начальником отдела буду я. Чем ты так удивлен? - Но ведь у вас были другие планы... - Были, а теперь нет. Точнее, твоя работа заставила их изменить - и настолько, что от них почти ничего не осталось. - Заметив, что Дмитрий хочет что-то сказать, Дубровин сухо проговорил: - Твои эмоции, а тем более сожаления по сему поводу по меньшей мере неуместны. - А законченную работу это сильно задело? - прямо посмотрел на него Дмитрий. - Пока трудно сказать, но похоже, что да. Однако - все это уже в прошлом, а нам теперь придется основательно подумать и о будущем. Дубровин так явно выделил это "нам", что Дмитрий поморщился. - Насколько я тебя понял, ни к какому определенному решению ты еще не пришел? Дмитрий хотел сказать, что решение у него более чем определенное - руководить лабораторией он не сможет, - но посмотрел на Дубровина и тихо ответил: - Нет. - Жаль, - жестко сказал Дубровин. - Значит, придется мне пока одному всем заниматься. - Почему одному? Ольф... - Ольф в таком деле не помощник, - оборвал его Дубровин. - Ладно, не будем об этом. Нет так нет. Но кое в чем тебе все же придется помочь мне сейчас. - В чем? - Тут приходили трое, изъявивших желание работать у нас. Тебе нужно поговорить с ними, и, если решишь, что они нам подходят, мы возьмем их. - Хорошо, я поговорю, - сказал Дмитрий. - Это первое. Второе - Шумилов уходит из института. - Почему? - удивился Дмитрий. - Решил, что работать он здесь не сможет. Вероятно, правильно решил... - А как же его лаборатория? - Об этом и речь. Лабораторию решено расформировать. Часть людей я беру к себе, часть уходят в другие отделы, а шестеро изъявили желание работать у тебя. - Именно у меня? - Да. Тебе придется поговорить и с ними. Одного ты возьмешь или всех - это уже твое дело. - Но, Алексей Станиславович... - Никаких "но", - решительно остановил его Дубровин. - Я отлично помню твое "нет", но этим все-таки изволь заняться, у меня и без того забот хватает. К тому же я их почти не знаю, а ты работал с ними. - А о чем мне с ними говорить? - Вот уж не знаю, голубчик, - развел руками Дубровин. - Судя по тому, как ты раскусил Мелентьева, опыта в этом деле тебе не занимать. - Мелентьев - другое дело. - Почему другое? Подбирай людей так, чтобы с ними можно было долго и хорошо работать. "Кому?" - чуть было не спросил Дмитрий, но, перехватив взгляд Дубровина, промолчал. То спокойное, бездумное настроение, с которым Дмитрий вернулся в Долинск, исчезло в первые же дни. Он видел, что все ждут, когда же он возьмется за работу. А работать он по-прежнему не мог. Совсем не мог. Несколько раз он брался за те наметки, которые они втроем сделали перед отъездом в Одессу, но хватало его не больше чем на час. Он просто ничего не понимал в том, что сам же писал всего месяц назад. И не только это. Просматривая журналы, Дмитрий тут же убеждался, что не в состоянии как следует осмыслить даже самую несложную информацию. Разглядывая строчки уравнений, он видел только какие-то греческие и латинские буквы, очень хорошо понимал, что каждая из них в отдельности означает, но связать все эти звенья в единую цепь почти никогда не удавалось. Как только ему казалось, что он начинает что-то понимать, тут же возникал какой-нибудь вопрос, и все рассыпалось. Он просто разучился мыслить. А главное - ему и не хотелось этого. Он каждый день отправлялся в институт, запирался в кабинете, клал перед собой папку с бумагами, но, случалось, даже не раскрывал ее, а весь день читал. До Нового года он перечел почти все романы Дюма. Где-то рядом, по коридору, работала его группа, были Жанна и Ольф; но Дмитрий почти не встречался с ними, разве что вместе ходили обедать. Он не знал, как объяснить Жанне свое затворничество, и, когда наконец заговорил об этом, она тут же остановила его: - Дима, не надо ничего объяснять, я же вижу, как тебе это неприятно. Делай так, как считаешь нужным. Мы не будем тебя беспокоить, я уже сказала ребятам, чтобы они не обращались к тебе ни с какими вопросами. - Да? - только и нашел он что сказать. - Очень хорошо. И его действительно оставили в покое. И с Дубровиным Дмитрий виделся только мельком, и тот ни о чем не спрашивал его. С теми, кто хотел работать в его лаборатории, Дмитрий поговорил на следующий день и сказал Дубровину, что можно брать всех. Дубровин, не глядя на него, небрежно сказал: - Хорошо, после Нового года оформим. Если насчет кого-нибудь передумаешь, сообщи. И Дмитрий с облегчением взялся за романы Дюма. Время от времени он напоминал себе, что надо еще раз попытаться сесть за работу, и минут двадцать честно старался разобраться во всей этой чепухе, а когда убеждался, что у него ничего не получается, чуть ли не с радостью откладывал бумаги в сторону и снова принимался за чтение. Когда надоедало читать, он вставал, ходил по кабинету, смотрел в окно, просматривал старые подшивки "Крокодила" и решал кроссворды. Но рано или поздно приходили минуты отрезвления, он начинал понимать, что долго так продолжаться не может и надо как-то выбираться из этой отупляющей трясины. Но как? Его все больше пугала непроходящая неспособность к сколь-нибудь связному логическому мышлению. Однажды, натолкнувшись в своей же двухлетней давности статье на слова "эрмитова матрица", Дмитрий почти с ужасом обнаружил, что не знает, что это такое. Не не помнит, а именно не знает. А ведь он сам писал эти два слова и помнил, что эрмитова матрица - что-то не слишком сложное, вроде синуса в геометрии, но что именно, даже приблизительно представить не мог. Он тут же уехал домой, чтобы заглянуть в учебник, и в автобусе вспомнил случай, бывший с ним когда-то в университете. После долгого дня работы он спустился вниз, чтобы купить пачку лезвий, и, подойдя к киоску, обнаружил, что не знает, как они называются. Он долго стоял перед киоском и смотрел на маленький красный пакетик с надписью "Спорт". Он знал, что пакетик никакого отношения к спорту не имеет, что по-английски это называется "bracle", что за этим он специально спустился с четырнадцатого этажа, - но для чего ему это нужно и как эта штука называется по-русски, он никак не мог вспомнить. И, дождавшись, когда разошелся народ, он сказал продавщице, ткнув пальцем в стекло на прилавке: - Дайте мне это. - Что "это"? - не поняла продавщица. - Ну... вот это. Продавщица посмотрела, куда он показывал, - Пасту? - Нет, рядом. - Лезвия? - Да-да, лезвия, - обрадовался он. И, вспомнив сейчас этот эпизод, Дмитрий почти успокоился. Значит, такое с ним уже бывало - и бесследно прошло. Он вспомнит эрмитову матрицу точно так же, как вспомнил когда-то про лезвия. И вообще нет никаких оснований для паники. И его забывчивость, и непонимание, и нежелание работать - естественная реакция на крайнее перенапряжение, которому он подвергал свой мозг. Один Сахалин чего стоит... О Сахалине Дмитрий сам вспоминал порой с удивлением. Он обдумывал свои идеи почти беспрерывно, даже во сне, и иногда, очнувшись на минуту, не сразу понимал, где он и почему вокруг скалы и море, а не стены его кабинета. Однажды, задумавшись, он ушел далеко по берегу и, споткнувшись о камень, сильно ушиб руку, огляделся и увидел, что все вокруг незнакомо ему. Только взглянув на часы и вспомнив, когда он отправился в путь, Дмитрий догадался, что прошел, вероятно, километров пятнадцать, и повернул назад. А через час ему показалось, что он сошел с ума. Он стоял у скалы, смотрел на глубокую, шумно вскипавшую перед ним воду и никак не мог понять, как же он перебрался через это явно непроходимое место. Поверху? Он отошел назад и озадаченно покачал головой - верхом, бесспорно, пройти тоже было нельзя. Но ведь как-то он попал сюда, не дух же святой его перенес... Он даже пощупал свою одежду, чтобы убедиться, что она сухая и ни вплавь, ни вброд он не перебирался. Потом он сел на камень, закурил и только минут через пятнадцать догадался, в чем дело. Прилив! Ну конечно же прилив... Как, оказывается, все просто... Случалось и раньше, что он, увлекшись работой, забывал о еде и сне, но такой полной, почти абсолютной отрешенности от пространства и времени, как на Сахалине, у него никогда еще не было. И стоит ли теперь удивляться, что мозг отказывается подчиняться ему? Пройдет еще какое-то время, все восстановится, и он снова начнет работать... Дома он посмотрел учебник, тут же, бегло прочитав всего несколько строк, вспомнил эрмитову матрицу и совершенно успокоился. Почему-то очень захотелось спать, Дмитрий лег и проспал три часа. А проснувшись, не сразу понял, что сейчас - утро или вечер. За окном было темно, часы показывали четверть шестого. Наконец он догадался, что должен быть вечер - ведь Жанны рядом не было, - и стал думать, почему он в постели. "Кажется, я зачем-то вернулся домой... Зачем? Ах да, эрмитова матрица... При чем тут эрмитова матрица и что это такое?" Минуту или две он думал об этом, но вспомнил только, что перед сном прочел об этой матрице в учебнике и все понял. А что именно понял - этого он не знал. Вернее, когда-то знал, но совсем забыл - и теперь уже никогда не узнает и не вспомнит. Никогда. И работать он тоже уже никогда не сможет... Это было так очевидно, что он хотел даже посмеяться над своими недавними надеждами. Но смеяться он не мог - ему хотелось плакать. Он отвернулся лицом к стене, закрыл глаза и подумал: да, это конец. Очевидно, силам человеческим положен какой-то предел, и он этого предела достиг. Именно так, и это все объясняет. Думать об этом было слишком больно, и он хотел встать, чтобы заняться чем-нибудь, но посмотрел на часы и увидел, что сейчас должна прийти Жанна, - и остался лежать. Но когда она открыла дверь и, торопливо сбросив на кресло пальто, сразу прошла к нему, он даже не пошевелился. Жанна немного постояла, потом осторожно разделась, легла рядом с ним, прижалась к его спине и положила ему руку на лоб. Дмитрий прижал ее ладонь к своему лицу и неожиданно заплакал: от жалости к самому себе и - почему-то - к ней, от счастья своего неодиночества, от необычного ощущения теплой тяжести ее тела. "Господи, как же мне повезло, - суеверно подумал он. - Что я делал бы сейчас без нее?" Он хотел сказать это ей, но почувствовал, что засыпает. 75 Приказ об образовании нового отдела вывесили двенадцатого января. Один из четырех его пунктов гласил, что руководство вновь созданной тридцать первой лабораторией временно возлагается на доктора физико-математических наук Кайданова Д.А. Дмитрий прочел об этом утром, машинально задержавшись у доски приказов по пути в свой кабинет. - Можно вас поздравить? - сказал кто-то, стоявший рядом. - Да-да, благодарю, - пробормотал Дмитрий тщетно пытаясь вспомнить, кто это, и пошел к Дубровину. Не поздоровавшись, он сказал с порога: - Алексей Станиславович, там приказ вывешен... - И что же? - сказал Дубровин, протягивая ему Руку. - Здравствуйте... В пункте третьем есть две маленькие неувязочки. - Какие? - Во-первых, формально я еще не доктор физико-математических наук... - Насколько мне известно, позавчера ВАК утвердила твою кандидатуру. Диплом вышлют, вероятно, недели через две. Какая вторая неувязка? - Я не давал согласия на руководство лабораторией. Даже временное. - Ну, не давал, так и не руководи, - безразлично сказал Дубровин, разглядывая бумаги на столе. - Как это понимать? - А так, - вздохнул Дубровин. - Да ты сядь... Можешь считать, что никакого приказа не было. Тем более что ты не расписывался под ним и формально имеешь полное право ничего не делать. Ровным счетом ничего. Только прошу учесть, что в таком случае все твои обязанности, - Дубровин особенно подчеркнул это "все", - придется исполнять мне. - Алексей Станиславович, зачем вы это сделали? - тихо спросил Дмитрий. Дубровин промолчал. - Вы это специально? Дубровин устало посмотрел на него: - А если и так? И тут Дмитрий не выдержал. Он вскочил и закричал высоким, самому показавшимся незнакомым голосом: - Да поймите вы, черт возьми, я не благородная институтка, меня не надо упрашивать! Если бы я мог работать, я бы не то что согласился, а сам бы потребовал, чтобы мне дали лабораторию, людей, средства! Но я не могу, поймите вы это наконец! Я сейчас способен только на то, чтобы читать детективы и решать кроссворды! Вы сами говорили, какую значительную работу я сделал, - так подумайте о том, чего это могло стоить мне! Я же интеллектуальный труп, развалина! Или вы думаете, что я набиваю себе цену и мне нравится, чтобы меня упрашивали? Скажите честно - вы так думаете? - Нет, Дима, нет, - быстро сказал Дубровин. - И, пожалуйста, успокойся. - Тогда зачем вы так делаете? - с горечью спросил Дмитрий. - Или вы думаете, мне приятно слышать, что вы, тяжело больной человек и человек мне очень дорогой, должны делать за меня мою работу? Неужели вы думаете, что я сам не сказал бы вам, что согласен, если бы мог сделать это? - Сядь, Дима. - Дубровин вышел из-за стола и, положив ему руку на плечо, повторил: - Сядь, пожалуйста. Дмитрий сел, и Дубровин сказал: - Прости, я виноват. Действительно, не надо было так делать... Дай-ка закурить. - Вам же нельзя, - тихо сказал Дмитрий, но полез за сигаретами. - Одну можно. Они закурили, и Дубровин, морщась то ли от дыма, то ли от боли, заговорил: - Действительно, я сделал это специально. Думал, что так будет лучше. Ты весь ушел в себя, даже Жанна ничего не знает, и мы можем только гадать, что с тобой творится. Я и подумал, что этот приказ... как-то поможет тебе сдвинуться с мертвой точки. Это во-первых. А второе - раз уж лаборатория создана, ею должен кто-то руководить, хотя бы формально. - Я же вам давно говорил - поищите кого-нибудь, если уж Ольф не подходит. - Кого-нибудь нельзя, Дима, - твердо сказал Дубровин. - Нужен именно ты. Потому что не только твоя лаборатория, но и весь отдел будет работать над твоими проблемами - ты не забывай об этом. И мне, как начальнику отдела, теперь постоянно будет нужна твоя помощь. А потом... - Дубровин помолчал, - мое состояние. Мне очень скверно, Дима. Боюсь, что и до весны не дотяну. А уложат меня месяца на два, если не больше. У меня ведь и вторая почка не очень хорошо работает. А на кого отдел оставить? Ты же сам понимаешь, как важно с самого начала не наделать ошибок. - Алексей Станиславович, - с отчаянием сказал Дмитрий, - я все понимаю, но я не могу... Верите вы мне? - Ну разумеется, - торопливо сказал Дубровин. - Давай не будем об этом говорить. Подождем, пока ты придешь в себя. - А вы уверены, что это будет? - Конечно. - А я нет... - Дима, ты не думай об этом. Это пройдет, обязательно пройдет. Дмитрию показалось, что Дубровин и сам напуган его словами, и он попытался улыбнуться: - Будем надеяться. - Ты постарайся не думать так. Ты думай, что это обязательно пройдет, и очень скоро. Ну все, хватит. Знаешь что? - вдруг оживился Дубровин. - Давай-ка выпьем, а? - Да что вы, ей-богу! - изумился Дмитрий. - Вот этого вам уж точно нельзя. - Это мы еще посмотрим. - Дубровин встал, налил из графина воды в два стакана и довольно улыбнулся. - К этому ни один эскулап не придерется. А знаешь, к чему я все это веду? - Нет. - Будем пить на брудершафт. А то ты кричишь на меня - и в то же время на "вы" величаешь. Неестественно как-то. - Извините, - Вот выпьем, тогда и извиню. Давай-ка, как это делается... - Дубровин с самым серьезным видом продел свою руку в руку Дмитрия и кивнул: - Ну, пей. И, поцеловав его, сказал: - Вот теперь можешь еще раз извиниться. - Извини, - улыбнулся Дмитрий. - То-то. А вообще - правильно накричал на меня. Дураков надо учить. А то я тоже хорош... разнюнился. Ничего, Дима, я выдержу, не смотри так жалостливо. Нам с тобой еще долго вместе работать. Только бы мне совсем не свалиться... Ну все, иди. Дубровин легонько подтолкнул его, и Дмитрий, оглянувшись на него с порога, ушел. Придя в свой кабинет, он с отвращением засунул недочитанную "Королеву Марго" в нижний ящик стола и, придвинув папку с бумагами, еще долго не решался открыть ее, страшась очередной неудачи. И неудача, как и прежде, была полная. Насилуя себя, он просидел над выкладками до обеда, но у него ничего не получалось. После обеда он с полчаса поболтал с Жанной и Ольфом, всячески оттягивая минуту, когда придется идти к себе в кабинет. Дмитрий засел, за одну из своих старых статей, надеясь, что так будет легче восстановить утраченные навыки, - и к вечеру с грустью обнаружил, что если и есть какие-то сдвиги, то иначе чем ничтожными их не назовешь. И статья представлялась ничтожной, и тратить на нее время казалось бессмысленным. Но на следующий день, обложившись черновиками, он снова взялся за нее, шаг за шагом проделав выкладки двухлетней давности. Время все равно девать было некуда, и он весь день просидел над статьей и к концу дня, просматривая эту бессмысленную работу, подумал: "К Грибову сходить, что ли? Терять-то все равно нечего". Но что сказать ему? Он был здоров как никогда, спал, по словам Жанны, как младенец, Ольф утверждал, что цвет лица у него "более чем прекрасный", он мог легко отмахать на лыжах двадцать километров и останавливался лишь тогда, когда Жанна и Ольф начинали отставать. (Лыжные прогулки втроем давно уже вошли у них в привычку.) Чем он может быть болен? Тупостью? Но вряд ли найдется на свете врач, который может излечить это. И все-таки было уже не совсем то, что прежде. Если раньше только мысль о работе вызывала отвращение, то теперь, понимая, что само собой ничего не произойдет, Дмитрий просиживал за работой целыми днями. И хотя результаты ее по-прежнему можно было расценивать лишь, как убогие, - они все же были. С прежним уровнем, конечно, и сравнивать не приходилось, - но что-то уже было. Он не приходил в отчаяние от того, что чего-то не понимает, а спокойно разбирался в непонятном. И если и злился, то лишь на то, что выздоровление идет слишком медленно. Вот если бы это произошло сразу, от какого-нибудь толчка или шока... Поймав себя на этой мысли, Дмитрий зло обругал себя: "Чушь собачья... Чертовщина... Метафизика... Какой может быть толчок? Работать надо..." 76 И все-таки "чертовщина" случилась, и очень скоро. Они возвращались домой, и Жанна, сойдя с автобуса, сказала ему: - Ты иди, а я по магазинам пройдусь. - Пойдем вместе, - предложил Дмитрий. - Да нет, не надо. - Жанна почему-то смутилась. - Иди, я недолго. Но пришла она только через два часа, и Дмитрий, истомившийся ожиданием, недовольно посмотрел на нее: - А говорила - недолго. Жанна поцеловала его и весело сказала: - Не сердись, милый, мне нужно было. Она стала готовить ужин, и Дмитрий, приглядываясь к ней, заметил, что настроена Жанна как-то необычно - то и дело беспричинно улыбалась, говорила невпопад и явно была очень довольна чем-то. - У тебя какие-то новости? - спросил он наконец. - Все может быть, - ответила Жанна, отворачиваясь, и Дмитрий видел, что она едва сдерживается, чтобы не рассмеяться. Он неодобрительно покосился на нее и принялся за чай. А потом, минут пятнадцать спустя, он подошел к книжному шкафу и, тронув рукой корешки переплетов, вдруг повернулся к ней - и увидел, что Жанна смотрит на него откровенно ликующим взглядом, и наконец догадался, еще не смея поверить себе: - Ты что... беременна? Жанна молча кивнула, и Дмитрий, сев на первый попавшийся стул, тихо позвал ее: - Иди сюда, Жанна медленно подошла к нему. Дмитрий, сцепив руки у нее на спине, осторожно прижался лбом к ее животу и поцеловал скользкую ткань ее блузки. - Ты лучше меня целуй, - тихо засмеялась Жанна. Он посадил ее на колени и обнял так, словно хотел руками оградить ее всю от каких-то неведомых опасностей. Он знал, что надо спросить Жанну еще о чем-то, что должно быть связано с этой новостью, и не сразу догадался: - Сколько уже? - Почти два месяца. - Что же ты раньше не сказала? - наивно спросил он. - Надо же мне было самой увериться. - А теперь... уверена? - Да. Врач сегодня подтвердила. - Поэтому ты так долго и ходила? - Ну конечно. Вечером, в постели, Жанна призналась ему: - Знаешь, я уже начала бояться, что у меня... ничего не получится. Пошла здесь к врачу, потом в Москву съездила - говорят, что все в порядке, а я все больше боюсь. Для тебя ведь это было бы... очень плохо, да? - Сейчас уже не знаю. - Плохо, я знаю. Я же видела, как тебе хочется ребенка. - А сейчас разве не видишь? - Все вижу, все знаю, - засмеялась Жанна. - Давай спать будем. И она действительно скоро заснула, но Дмитрий еще долго смотрел в темноту и, думая об этой необыкновенной новости, все не мог до конца осмыслить ее. Он ни за что не признался бы Жанне, что его самого уже начало беспокоить то, что она так долго не могла забеременеть. Но ему и в голову не приходило, что дело может быть в ней. А если бы у них действительно не было детей - что тогда? Сейчас думать об этом было легко. Никаких "бы" - все будет! И ждать-то осталось всего семь месяцев... Ему вдруг почему-то стало неспокойно, и он не сразу догадался, в чем дело. Возраст Жанны... Дмитрий некстати вспомнил то ли где-то прочитанное, то ли от кого-то услышанное: женщины уже чуть ли не в двадцать пять лет считаются старородящими (слово-то какое уродливое!). А Жанне в апреле исполнится тридцать три. Для первых родов, наверно, не так уж и мало... И как ни успокаивал он себя тем, что таких, как она, наверняка сотни тысяч, если не миллионы, и рожают же они, - беспокойство все усиливалось. Что ему до этих миллионов, если Жанна у него одна-единственная... Он осторожно повернулся на бок, почувствовал ее дыхание на своем лице - и вдруг страх за нее, страх перед той болью, которая ожидает ее в недалеком уже будущем, заставил его тронуть ее за плечо. Жанна спросонья потянулась к нему губами, он поцеловал их и тихо спросил: - Спишь? - Угу... - Слушай, Жаннета, а это... не опасно? - Что? - Ну, роды-то у тебя первые. - Ну и что? - не понимала Жанна. - Как что? Тебе же все-таки уже за тридцать. - Тоже мне старуху нашел, - обиженно пробормотала Жанна и поудобнее устроилась у него на руке. - Спи, это не твоя забота. - Как это не моя? Жанна окончательно проснулась: - Ты, что ли, за меня рожать будешь? - Слушай, я же серьезно... - А я - нет. - Что тебе об этом сказали? - не унимался Дмитрий. - Хорошо сказали... Что телосложение у меня на редкость гармоничное и все пройдет как надо. И вообще я вся красивая... Не веришь? - Нет, - улыбнулся Дмитрий, вспомнив ее слова: "Пожалуйста, не говори мне о моей красоте". - А вот смотри... Жанна взяла его руку и провела ею по своему лицу, потом по груди, бедрам и подогнула колени, чтобы он мог дотянуться до ее ног. - Вот видишь, какая я... И даже могу говорить об этом, и чуть-чуть похвастаться... И не бойся, что я такая старая. - Ужасно боюсь. - Слушай, давай все-таки спать, а?.. Жанна, уткнувшись. Лицом ему в шею, скоро заснула. А Дмитрий пролежал без сна почти до утра. Он уже совсем не боялся за Жанну и стал думать о том, что надо подавать на развод. С Жанной он заговаривал об этом только однажды, вскоре после приезда с Сахалина. Она неодобрительно посмотрела на него: - А других забот у тебя сейчас нет? - Все равно делать когда-то надо. - А почему именно сейчас? - Ну... лучше уж сразу кончить с этим, - не очень уверенно сказал Дмитрий, не глядя на нее. Но на самом деле он совсем не думал так. Да, Ася была уже в прошлом, но это прошлое было еще слишком близким, и ему очень не хотелось возвращаться к нему. И Жанна, отлично понимая это, решительно заявила: - Пожалуйста, не делай этого сейчас. Я вовсе не горю желанием как можно скорее заполучить отметку в паспорте о том, что я законная мужняя жена. Если уж хочешь знать, мне даже неприятно, что ты можешь подумать так. - Как "так"? - Что меня беспокоит эта формальность. - А может, она меня беспокоит? - Дмитрий, не подумав, решил все свести к шутке, но Жанна огорченно вздохнула: - Еще того лучше... Ты думаешь, что говоришь? - Нет, - смутился Дмитрий. - Оно и видно. - Прости, пожалуйста, я действительно не подумал. - Ладно уж, - сжалилась над ним Жанна. - Но больше не надо так говорить. - Не буду. Ася, видимо, знала о перемене в его жизни. После четырех месяцев молчания она снова написала ему. Письмо было спокойное, Ася подробно рассказывала о том, что уже привыкла к Каиру, к языку, к климату - вот только по зиме очень скучает, - что относятся к ней хорошо и работа ей нравится. А в конце она словно мимоходом писала, что, если ему нужен развод, она, разумеется, не станет возражать и, если нужно, приедет, но лучше было бы обойтись без этого. И Дмитрий решил, что завтра же надо сходить в суд и все