Юрий Бондарев. Тишина

   -----------------------------------------------------------------------
   "Собрание сочинений в четырех томах. Том второй".
   М., "Молодая гвардия", 1973.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 June 2001
   -----------------------------------------------------------------------



        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. 1945 ГОД


        1

   Выбиваясь из  сил,  он  бежал  посреди  лунной  мостовой  мимо  зияющих
подъездов, мимо разбитых фонарей, поваленных заборов.  Он  видел:  черные,
лохматые, как пауки, самолеты с хищно вытянутыми лапами беззвучно  кружили
над ним, широкими тенями  проплывали  меж  заводских  труб,  снижаясь  над
ущельем улицы. Он  ясно  видел,  что  это  были  не  самолеты,  а  угрюмые
гигантские пауки, но в то  же  время  это  были  самолеты,  и  они  сверху
выследили его, одного среди развалин погибшего города.
   Он  бежал  к  окраине,  там,  на  высоте  -  хорошо  помнил,  -  стояла
единственная неразбитая пушка его батареи, а солдат в живых  уже  не  было
никого.
   Задыхаясь, он выбежал на каменную площадь и вдруг впереди, в дымном  от
луны пролете улицы, возникли новые самолеты. Они вывернулись  из-за  угла,
неслись навстречу ему в двух метрах над булыжником мостовой.
   Это были черные кресты с воронеными пулеметами на плоскостях.
   Он ворвался в подъезд какого-то дома - все пусто, темно,  вымерло.  Все
квартиры  на  этажах  закрыты.  Лифтовая  решетка  затянута  паутиной.  Не
оборачиваясь, спиной ощутил ледяной сквозняк распахнувшейся двери и понял:
за спиной - смерть.
   Хватая кобуру  на  бедре  непослушными  пальцами,  с  тщетной  попыткой
дотянуться к ТТ, он, мертвея  от  своего  бессилия,  обернулся.  В  проеме
парадного горбато стоял плоский крест  самолета,  щупающими  человеческими
зрачками глядел на него, и этот крест из досок должен был  сделать  с  ним
что-то ужасное.  Тогда,  всем  телом  прижимаясь  к  стене,  напрягаясь  в
последнем усилии, он ватной рукой охватил ускользающую рукоятку пистолета,
лихорадочно торопясь, поднял онемелую руку и  выстрелил.  Но  выстрела  не
было...
   - А-а!.. Где патроны?..
   Сергей закричал. И,  сквозь  сон  услышав  задушенный,  рвущийся  крик,
вскочил на диване, сел на смятой простыне, потный, с изумлением  озираясь:
где он находится?
   - Черт! - сказал  он  и  облегченно,  хрипло  рассмеялся.  -  Вот  черт
возьми!..
   И сразу почувствовал сухую теплоту комнаты.
   Было морозное декабрьское утро. На полу, на  занавесках,  на  диване  -
везде солнечный снежный свет, везде блеск  ясного  веселого  утра.  Толсто
заиндевевшие, ослепляли  белизной  окна  с  узорчатой  чеканкой  пальм  по
стеклу; на столе мирно сиял бок электрического чайника. И в комнате  пахло
дымком, свежим горьковатым запахом березовых поленьев.
   Жарко и ровно гудело пламя в голландке. Старая Мурка лежала возле  печи
в коробке из-под торта, купленного Сергеем в день приезда  в  коммерческом
магазине; кошка, жмурясь, старательно облизывала беспомощно пищащие  серые
тельца котят, тыкавшихся слепыми мордочками ей в живот.
   Сергей увидел и солнечный свет, и Мурку,  и  новорожденных  котят  и  с
радостным приливом свободы улыбнулся оттого, что он в это декабрьское утро
проснулся у себя дома, в Москве, что только  что  ощущаемая  им  опасность
была  сном,  а  действительность  -  это  уютное  солнце,   мороз,   запах
потрескивающих в голландке поленьев.
   В квартире тихо по-утреннему.  Он,  испытывая  наслаждение,  услышал  в
коридоре серебристый голосок сестры; затем мерзло хлопнула наружная дверь,
проскрипел снег на крыльце.
   - Сережка, спишь? Газеты!
   Вошла  Ася,  худенький  подросток  в  стареньком  отцовском   джемпере,
посмотрела живо и заспанно на Сергея, почему-то засмеялась, кинула  газету
ему на грудь.
   - Проснулись, ваше благородие? Лучше вот... почитай. Наверно, от  жизни
совсем отстал?
   Сергей потянулся на постели в благостном  оцепенении  покоя,  развернул
газету, свежую, холодную с улицы - она пахла краской, инеем,  -  и  тотчас
отложил: читать не хотелось. Он лежал  и  курил.  И  так  лежа,  с  особым
удовольствием видел, как Ася, присев перед печью, раскрыла дверцу, обожгла
пальцы, смешно поморщилась, лицо было розовым от  огня.  Потом  подула  на
пальцы, опять засмеялась, косясь на Мурку, лениво и безостановочно лижущую
своих котят.
   - Знаешь, я стала затапливать печку, наложила  дров,  зажгла,  вдруг  -
раз! - кто-то молнией как метнется из печки, только дрова полетели! Смотрю
- Мурка, глаза дикие, в  зубах  котенок  пищит.  Оказывается,  она  хотела
детенышей в печь перенести, устроить их потеплее. Вот дура-дура! Дурища, а
не мамаша!
   Ася со смехом погладила  утомленно  мурлыкающую  кошку,  одним  пальцем
нежно провела по головам ее мокрых, жалко некрасивых котят.
   - Не такая уж она дура, - улыбнулся Сергей. - По крайней мере,  шла  на
риск.
   "Ведь все это мне тоже снилось, - подумал Сергей, - и морозное утро,  и
кошка с котятами, и печь, и Ася..."
   Он сказал:
   - Ася, брось папироску в печку. Я встаю.
   - Интересно, это приятно? - Ася взяла папиросу, покраснев,  поднесла  к
губам, вобрала дым и закашлялась. - Ужасно! Как ты куришь?
   - Ты это зачем?
   - У нас в школе некоторые девчонки пробуют. Ты знаешь, я два раза  вино
пила.
   - Это такие соплячки, как ты? Бить вас некому. Марш в другую комнату! Я
оденусь.
   - Подумаешь! - Ася дернула плечами,  вышла  в  другую  комнату,  оттуда
сказала обиженным голосом: -  Ты  грубый.  В  тебе  осталось  благородного
только твои ордена и довоенная фотокарточка.
   -  Ладно,  Аська,  -  миролюбиво  сказал  Сергей  и  потянул  со  стула
обмундирование.
   В этот час утра кухня, залитая морозным светом, была пустынной.  Солнце
ярко сияло и на цементном полу в ванной, колючие  веселые  лучики  играли,
искрились на инее  окна,  на  пожелтевшем  глянце  раковины.  Старое,  еще
довоенное зеркало  над  ней  отражало  потрескавшуюся  стену,  облупленную
штукатурку этой старой маленькой комнаты,  в  которой  летом  всегда  было
прохладно, зимой - тепло.
   Он мечтал об этой ванной  в  те  дни,  когда  думать  о  доме  казалось
невозможным.
   Сергей брился, радуясь переливу солнца на пузырях  в  мыльнице,  легкой
пене мыла,  щекочущей  подбородок,  мягкой  и  острой  безопасной  бритве.
Впервые за этот  месяц  ощущал  он,  что  обыкновенный  процесс  бритья  -
разведение душистой пены,  намыливание  теплой  пеной  щек,  прикосновение
лезвия к распаренной коже лица,  которая  становится  чистой,  молодой,  -
приносит острое удовольствие.
   После бритья он по обыкновению вставал под душ  в  ванной,  ровный  шум
прохладной воды, теплые иголочки по всему телу, махровое полотенце - и  он
чувствовал себя в отличном настроении, когда казалось, что все  прекрасное
в самом себе и в жизни он только что счастливо  понял  и  оно  никогда  не
должно исчезнуть.
   Он знал, что это ощущение до сумерек.
   Вечером или особенно декабрьскими  мглистыми  сумерками,  когда  фонари
горели в туманных кольцах, это чувство полноты  жизни  исчезало,  и  боль,
странная, почти физическая боль и тоска охватывали Сергея.  В  доме  и  во
дворе, где он вырос, его окружала пустота погибших и пропавших без  вести;
из всех довоенных друзей в живых остались двое.


   Когда он  уже  стоял  под  душем,  оживленно  растираясь  под  колючими
струями, послышались быстрые шаги из коридора, стукнула  дверь  на  кухне,
потом возле ванной раздался голосок Аси:
   - Сережка, к тебе Константин. Что ему сказать?
   - Пусть подождет. Без штанов я к нему не выйду.
   - Фу, какой грубиян! - сказала Ася за дверью.
   Минут через пять он вышел, надевая на ходу китель, - мокрые волосы были
зачесаны назад, - спокойно, весело и твердо поглядел  на  сестру.  И  Ася,
будто не узнавая, с удивлением и восторгом мизинцем  провела  по  длинному
ряду  зазвеневших  орденов,  по  кружочкам  медалей,  спросила   то,   что
спрашивала уже не раз:
   - Сережка, за что ты получил все это?
   - За грубость.
   - Пожалуйста, ты не городи, а скажи  серьезно.  Опять  какую-то  чепуху
отвечаешь!
   - За грубость, честное слово, Аська.
   Он вошел в комнату, чувствуя, как после душа горячо  звенит  все  тело,
сел к столу, не здороваясь, сказал шутливо:
   - Давай, Костька, завтракать. Вот этот омлет из яичного порошка  жарила
моя сестра. Проникся, какие у нас сестры? Ася, раздели нам это пополам.
   Константин, высокий, худощавый,  с  узким  лицом,  с  темными  усиками,
докуривая сигарету, сидел на маленькой скамеечке подле печки, брезгливо  и
заинтересованно разглядывал тоненько пищащих котят. С хрипотцой  в  голосе
он говорил сквозь затяжку сигаретой:
   - Красивое создание кошка, а? Что-то есть от женщины. Или, наоборот,  в
женщине - от кошки. - Он покосился на Асю. - Ася, вы меня не  слушайте,  я
по утрам болтаю чушь, когда не  высплюсь.  А,  черт,  трещит  башка  после
вчерашнего!
   - Не потрясай болезнями, - сказал Сергей.
   - Оставьте в покое котят! - сердито проговорила  Ася.  -  Я  просто  не
знаю, чем я буду теперь кормить их - молока нет, ничего нет...
   - Ася, у  меня  остаются  иногда  талоны  на  хлеб.  Будете  менять  на
какой-нибудь кошачий продукт.
   - Вы просто богач.
   - Иногда. - Константин по-военному одернул  кремового  цвета  пиджак  с
щегольским разрезом сзади, потер двумя руками голову,  коротко  засмеялся,
показывая из-под усиков великолепные белые зубы. Вышел в коридор и  тотчас
вернулся, подбросил на ладони бутылку, всю залепленную цветной этикеткой.
   - Под твой омлет с салом или наоборот - ямайский ром!
   Вынул из  кармана  немецкий  ножичек,  отделанный  перламутром,  ногтем
подцепил  штопор.  Не  спеша   вытащил   пробку,   разлил   по   стаканам,
приготовленным для чая, подмигнул Асе.
   - Вам бы рюмочку, а? - И тут же продекламировал: - О донна  Ася,  донна
Ася, как я люблю твои глаза, когда глаза  твои  большие  ты  подымаешь  на
меня.
   - Пошлость! - заявила Ася. - И никакой рифмы!
   - Нет, за твои параллели я тебе сегодня накостыляю  по  шее,  -  сказал
Сергей прежним тоном и посмотрел стакан на свет. -  Неужели  ты,  Костька,
обыкновенную родную водку можешь променять на какой-то паршивый ром?
   - После войны решил попробовать все вина мира - своего рода идея фикс!
   - Аська, ты слышала? - спросил Сергей. - Он тебя не поражает идеями?
   - Давайте рюмку,  Асенька,  -  сощурясь,  предложил  Константин.  -  Вы
единственная женщина среди нас. Правда ведь?
   Немного подумав, Ася достала из буфета рюмку,  поставила  ее  на  стол,
сказала с виноватым выражением:
   -  Немножечко...  капельку...  -  И  взглянула  на  удивленного  Сергея
протестующе. - Не воспитывай меня, пожалуйста!
   - Видишь? - Константин поощрительно и щедро налил Асе полную  рюмку.  -
Какого лешего лезешь в личную жизнь сестры?
   Сергей молча вылил из ее рюмки себе  в  стакан,  взял  бутылку  из  рук
Константина, накапал в рюмку несколько капель, словно лекарство,  произнес
тоном, не терпящим возражений:
   - Одному из вас я в самом  деле  нахлопаю  по  шее,  другую,  соплячку,
выставлю за дверь!
   - Где нет доказательств - там сила! - Константин захохотал, чокнулся  с
рюмкой  Аси,  выпил,  крякнул   ожесточенно.   Опять   подмигнул   сердито
нахмурившейся Асе, стал вилкой тыкать в ускользающий на сковородке кусочек
сала, зажевал с аппетитом.
   - Аська, выйди, - приказал Сергей. - У нас мужской разговор.
   - Нет, Сергей, ты... невозможный! - Ася" краснея, швырнула полотенце на
стул. - Просто ужасный грубиян!
   - Так ты можешь продать часы? - спросил  Сергей  после  того,  как  она
вышла.
   - Подожди, - сказал Константин. - Твои часы? Какая марка?
   Сергей снял часы - черный с фосфорической синевой циферблат, тоненькая,
как волосок, пульсирующая секундная стрелка - отличные  швейцарские  часы,
которые носили немецкие офицеры, положил их на скатерть.
   - Трофейные. Взял в Праге. Лежали в ящиках. В немецкой комендатуре.
   Константин взвесил часы на ладони.
   - На фронте я никогда не брал часы. Часы напоминают  человеку,  что  он
смертен. Полторы косых дадут за эти часы. Повезет - две. Постараюсь.
   Сергей разлил ром в стаканы, поинтересовался:
   - Что это за "полторы косых"?
   - Полторы тысячи рублей. О наивняк!  Привыкай  к  понятиям  "карточки",
"лимит", "коммерческий магазин", "Тишинский рынок".
   Константин,  еще  жуя,  достал  коробку  "Казбека",  придвинул  Сергею,
чиркнул зажигалкой-пистолетиком, прикуривая, договорил по-домашнему:
   - К вечеру у меня будет солидная пачка купюр. Вернут долг. Можешь  часы
не продавать. На шнапс бумаг хватит. Оставь часы для, худших времен. Зачем
тебе деньги, когда у меня есть?
   - Надо купить костюм. Отцовский не лезет.
   - Купим! Деньги - это парашют, дьявол бы их драл! - сказал  Константин.
- Пустота под ногами - и тогда открываешь  парашют!  -  От  выпитого  вина
смуглое лицо его стало насмешливо-отчаянным.  -  На  Тишинку  поедем  хоть
сейчас. К спекулянтским мордам визит сделаем.
   В его манере говорить, в  его  движениях  ничего  сходного  не  было  с
прежним аккуратным Костей - всегда умытым, застегнутым  на  все  пуговички
сшитой из теткиной  юбки  курточки,  всегда  приготовившим  уроки,  всегда
детски красивеньким, чинно и пряменько сидевшим за партой.  Был  он  робок
перед учителями, жаден той  особой  жадностью  прилежного  ученика  ("свою
резинку надо иметь", "задачу списывать  не  дам  -  сам  решай"),  которая
постоянно раздражала Сергея. Они жили в одном доме, но не  были  друзьями.
Даже в десятом классе Константин ходил в своей  аккуратной  курточке,  был
замкнут, тих, нелюдим.
   Они встретились полмесяца назад, и было странно видеть  на  Константине
офицерскую шинель, спортивный пиджак с двумя нашивками  ранений,  с  тремя
орденами под лацканами и гвардейским значком, и странными казались как  бы
чужие темные усики. Он изменился  так,  как  будто  ничего,  даже  смутных
воспоминаний, не оставалось от прежнего.
   - Наш план на сегодня? - спросил Сергей, испытывая  знакомое  по  утрам
чувство легкости, оттого что жизнь, казалось, только начиналась.
   - Рынок и танцы с девочками, - ответил Константин весело, засунул  часы
в карман и тут же пропел задумчиво: - "О поле, поле! А что растет на поле?
Одна трава - не боле. Одна трава - не боле..." Пошли... Асенька, привет! -
крикнул он из коридора в кухню, когда, надев шинели, они вышли. -  Плюньте
на мелочи и берегите нервы. Сережка - известный бурбон!
   Ася выглянула из кухни, озабоченно стягивая тонкой тесемочкой  передник
на муравьиной талии.  Темные  длинные  глаза  скользнули  по  лицу  Сергея
беспокойно.
   - Опять до ночи, Сережа?
   - Нет, - ответил он с нарочитой грубостью и поцеловал ее  в  лоб.  -  Я
позвоню.



        2

   Двор без заборов (сожгли в  войну)  и  весь  маленький  тихий  переулок
Замоскворечья были завалены огромными сугробами - всю ночь густо метелило,
а утром прочно ударил скрипучий декабрьский  мороз.  Он  ударил  вместе  с
тишиной, инеем и  солнцем,  все  будто  сковал  в  тугой  железный  обруч.
Ожигающий воздух застекленел,  все  жестко,  до  боли  в  глазах  сверкало
чистейшей белизной. Снег скрипел,  визжал  под  ногами;  звук  свежести  и
крепости холода был особенно приятен после теплой комнаты, гудевшей печи.
   Этот жестокий мороз с солнцем, режущий глаза сухой блеск  были  знакомы
Сергею  по  сталинградским  степям  -  наступали  на  Котельниково;   звон
орудийных колес по ледяной дороге, воспаленные лица солдат,  едва  видимые
из примерзших  к  щекам  подшлемников,  деревянные,  негнущиеся  пальцы  в
железном  холоде  рукавиц;  и  снова  скрип  шагов,  и   звон   колес,   и
беспредельное сверкание шершавого пространства... Хотелось пить -  обдирая
губы, ели крупчатый снег. Когда же конец этой степи? Где? Он шагал  как  в
полуяви, и представлялась ему парная  духота  метро,  шумящие  эскалаторы,
смех, лица, а  он  ест  размякшее  эскимо,  пахнущее  теплым  шоколадом...
Очнулся от глухих, сдавленных звуков, вскинул голову, не  понимая.  Рядом,
держась за обледенелый щит орудия, толчками двигался заряжающий  Капустин,
сморщив обмороженное  лицо,  тихо  стонал  сдерживаясь;  слезы  сосульками
замерзали на подшлемнике: "Не могу... не могу... Умереть лучше,  под  пули
лучше, чем мороз".
   Ничего этого не было сейчас. Вспомнилось же неожиданно - просто вдохнул
запах холода, и все возникло перед глазами. Вспомнилось  тогда,  когда  он
шел по улице бодрый,  сытый,  шинель,  облегавшая  его,  хранила  домашнее
тепло, руки мягко грелись в меховых перчатках.
   Дыша паром, плотнее натягивая перчатки, Сергей сказал:
   - На фронте ненавидел зиму. После Сталинграда на передке возил с  собой
железную печь даже летом.
   -  "Мороз  и  солнце  -  день  чудесный",  -  поглядывая  по  сторонам,
пробормотал Константин. - Какую-нибудь машину бы, дьявола, поймать. Хорошо
было дворянам раскатывать на тройках, под волчьей полстью! - Он потер одно
ухо, потом другое, говоря быстро: - Я тоже под разрывными вспоминал  милую
старину. Тепло,  настольная  лампа,  вьюга  за  окном,  папироса  и  томик
Пушкина... Сто-ой! - заорал он и махнул рукой. - Стой, бродяга!
   "Эмка", плотно заиндевевшая от радиатора до крыльев,  пронеслась  мимо,
покатила в глубину белого провала - улицы. Там, в конце этого провала, над
снежной мглистостью, над мохнатыми трамвайными проводами висело  оловянное
декабрьское солнце.
   - На кой тебе машина? - сказал Сергей. - Доберемся пешком. Потопаем  по
морозцу, Костька.
   - В такую погоду  хорошо  ослам,  -  захохотал  Константин,  усики  его
поседели от инея, лицо, ошпаренное холодом, стало красным. - Идет  себе  и
занимается гимнастикой ушей. Я, к сожалению, двигать ушами не в силах.
   - Опусти ушанку. Не на полковом смотру.
   - Иди ты... знаешь куда? Видишь, попадаются хорошенькие женщины.  После
войны стало больше красивых женщин... Я прав, девушка?
   Константин ласково подмигнул  бегущей  навстречу  по  тротуару  высокой
девушке - полы потертого пальто колыхались, мелькали  узкие  валенки,  под
шерстяным платком - бело опушенные инеем ресницы, нажженные морозом  щеки.
Она не ответила, только с выражением, похожим на улыбку, пробежала мимо.
   Константин заинтересованно оглянулся, потирая ухо кожаной перчаткой.
   - Природа иногда создает, а,  Сережка?  Иногда  смотрю,  и  грустновато
становится, ей-богу. Меня хватило бы на всех.  -  Он  взглянул  на  Сергея
оживленно. - Ладно, заскочим в забегаловку. Симпатичный павильончик.  Тут,
недалеко. Погреемся.
   Деревянный павильончик, синея крышей, виднелся  в  глубине  заваленного
метелью бульвара. На пышных от вчерашнего снегопада липах каркали  вороны,
сбивали снег - белые струи стекали по ветвям. Забегаловка в этот  утренний
час была свободной, разрисованные морозом стекла сумеречно  затемняли  ее.
Кисло пахло устоявшимся табачным перегаром, холодным  пивом.  За  стойкой,
опершись  локтями,  в  халате  поверх  пальто  стояла  широкая  в   плечах
продавщица, игривым голосом разговаривала с молодым парнем, пьющим пиво, -
шинель без погон горбилась на его спине, к стойке прислонен костыль.
   - Привет, Шурочка! - воскликнул Константин на пороге. - Холодище адово,
а вроде посетителей нема! Один Павел тебя, что ль, тут  веселит?  А  ну-ка
налей нам по сто граммов коньячку для приличия!
   - Здравствуй, Костя! На  работку  собрался  с  самого  ранья?  Мороз-то
надерет сегодня...
   Женщина, не без кокетства улыбаясь чуть подкрашенными губами, зазвенела
на мокрой стойке стаканами, повернувшись толстым телом, погрела ладони над
огненной электрической плиткой. Красными пальцами взяла коньячную бутылку.
Парень  поставил  недопитую  кружку,  детски  светлые  глаза  настороженно
обежали фигуру Сергея, задержались на погонах.
   - Познакомьтесь - мой школьный друг Сергей! Капитан артиллерии, весь  в
орденах, хлебнул дыма  через  край,  -  представил  Константин,  перчаткой
смахивая крошки со стола. - Шурочка, мы торопимся!
   Парень подхватил костыль, ковыльнул к Сергею, протянул  жилистую  руку,
сказал:
   - Павел. Сержант. Бывший шофер. При "катюшах". - И озадаченно  спросил:
- А ты капитан? Когда же успел? С какого года? Лицо-то у тебя...
   - С двадцать четвертого, - ответил Сергей.
   - Счастли-и-вец, - протянул Павел и повторил  тверже:  -  Счастливец...
Повезло.
   - Почему счастливец?
   - Я, брат, по этим врачам да комиссиям натаскался, - заговорил Павел  с
хмурой  веселостью.  -  "С  двадцать  четвертого  года?  -  спрашивают.  -
Счастливец вы. К нам, -  говорят,  -  с  двадцать  четвертого  и  двадцать
третьего года редко кто приходит". А я с двадцать третьего...  Ранен  был,
капитан, нет?
   - Три раза.
   - Все равно счастливец, - упрямо повторил Павел. - Только оно, капитан,
счастье-то, по-разному выходит...
   - Эй, хватит там про счастье! Его как подарки на  елке  не  раздают!  -
крикнул Константин, раскладывая на тарелке бутерброды. - Садись,  Сережка!
А ты, Павел?
   - Нет, не буду я. Пива можно, - ответил Павел, садясь  возле  Сергея  и
вытянув левую ногу. - Нельзя мне с градусами  пить.  Спотыкнешься  еще.  Я
ногу лечу. По утрам часа два гимнастику ей делаю.
   - А что с ногой? - спросил Сергей.
   - Так. Ничего. Осколком под Кенигсбергом. А работать  надо?..  -  вдруг
спросил он высоким голосом. - Работать-то надо? Как же жить?  И  вот  тебе
оно, капитан, мое счастье... Куда ни кинь - везде клин. Ни в грузовые,  ни
в такси не берут. Кому нужен я? Нога... Как жить? Вот и говорю: счастливец
ты, капитан, - с откровенной завистью сказал Павел, жадно  осушил  кружку,
перевел дух, раздувая ноздри коротенького носа.
   - Завидовать мне нечего, - сказал Сергей. - Профессии  никакой.  Десять
классов и четыре года войны.
   - Ты бы, дорогой Павлик,  на  курсы  бухгалтеров  поступал.  Сам  читал
объявления,  -  сказал  Константин.  -  Милая,  тихая  профессия.   Счеты,
накладные, толстая жена. У бухгалтеров всегда толстые жены,  много  детей.
Верно, Шурочка? - Он подошел к стойке, бросил  новенькую,  шуршащую  сотню
перед улыбающейся продавщицей, ласково потрепал  ее  по  розовой  щеке.  -
Сдачу потом, Шурочка.
   - Счастливцы, - упорно бормотал Павел, глядя в пол. - Эх, счастливцы...
   - Ты хочешь сказать - ни пуха ни пера? - спросил Константин. - Тогда  -
к черту!
   Они вышли на морозный воздух, на яркое зимнее солнце.
   Рынок этот был  не  что  иное,  как  горькое  порождение  войны,  с  ее
нехватками, дороговизной, бедностью,  продуктовой  неустроенностью.  Здесь
шла  своя  особая  жизнь.  Разбитные,  небритые,  ловкие  парни,  носившие
солдатские шинели с чужого плеча, могли сбыть и  перепродать  что  угодно.
Здесь из-под полы торговали  хлебом  и  водкой,  полученными  по  норме  в
магазине, ворованным  на  базах  пенициллином  и  отрезами,  американскими
пиджаками  и  презервативами,  трофейными  велосипедами   и   мотоциклами,
привезенными из Германии. Здесь торговали модными макинтошами, зажигалками
иностранных марок,  лавровым  листом,  кустарными  на  каучуковой  подошве
полуботинками, немецким средством для ращения волос, часами и  поддельными
бриллиантами,  старыми  мехами  и  фальшивыми  справками  и  дипломами  об
окончании института любого профиля. Здесь торговали всем, чем  можно  было
торговать, что можно было купить,  за  что  можно  было  получить  деньги,
терявшие свою цену. И рассчитывались разно - от  замусоленных,  бедных  на
вид червонцев и красных тридцаток до  солидно  хрустящих  сотен.  В  узких
закоулках огромного рынка  с  бойкостью  угрей  шныряли,  скользили  люди,
выделявшиеся нервными лицами, быстрым  мутно-хмельным  взглядом,  блестели
кольцами на грязных пальцах, хрипло бормотали, секретно  предлагая  тайный
товар; при виде милиции стремительно исчезали,  рассасывались  в  толпе  и
вновь появлялись в  пахнущих  мочой  подворотнях,  озираясь  по  сторонам,
шепотом зазывая покупателей  в  глубину  прирыночных  дворов.  Там,  около
мусорных ящиков, собираясь группами, коротко, из-под полы, показывали свой
товар, азартно ругались.
   Рынок  был  наводнен   неизвестно   откуда   всплывшими   спекулянтами,
кустарями, недавно демобилизованными солдатами, пригородными колхозниками,
московскими ворами, командированными, людьми, покупающими кусок  хлеба,  и
людьми, торгующими, чтобы вечером после горячего плотного обеда и  выпитой
водки (целый день был на холоде) со сладким чувством спрятать, пересчитав,
пачку денег.


   Морозный пар, пронизанный солнцем, колыхался  над  черной  толпой,  все
гудело, двигалось, сновало; выкрики, довольный  смех,  скрип  вытоптанного
снега, крутая ругань, звонки продаваемых велосипедов,  звуки  аккордеонов,
возбужденные,  багровые  от  холода  лица,  мелькание  на  озябших   руках
коверкотовых отрезов, пуховых платков - все это, непривычное и незнакомое,
ослепило, оглушило  Сергея,  и  он  выругался  сквозь  зубы.  На  какое-то
мгновение он почувствовал растерянность.
   Тотчас его сжала и понесла толпа в  своем  бешеном  круговороте,  чужие
локти, плечи, оттеснив,  оторвали  Константина,  уволокли  вперед,  голоса
гудели в уши назойливо и тошно:
   - Коверкот, шевиот, бостон, сделайте костюмчик  -  танцуйте  чарльстон!
Даю пощупать, попробовать на спичку!
   - Кто забыл купить пальто? Граждане! Сорок восьмой размер!
   - Полуботинки, не будет им износу! Эй,  солдат!  Не  натерли  те  холку
сапоги? Бросай их к хрену! Наряжайся в полуботинки! Гарантирую пять лет!..
   - Что-о? Это кто спекулянтская морда? Сволочь!.. Я Сталинград защищал -
вон смотри: двух пальцев нет! Осколком...  Я  тебе  дам  "спекулянт"!  Так
морду и перекосорылю!
   -  Штаны,  уважаемые  граждане,  кому  теплые  ватные  женские   штаны?
Прекрасны в холодную  погоду!..  Я,  гражданочка,  вполне  русским  языком
ответил: за вашу цену я их сам сношу! Все! Закон!
   -  Вы,  товарищ  капитан,  на  костюмчик,  вижу,   смотрите?   Глядите,
пожалуйста. Модные плечи. Двубортный, на шелку. Прошу вас... Я дешево...
   Стиснутый  кипевшей  сутолокой  и  криками  людей,  Сергей  очнулся  от
искательного  простуженного  голоса,  увидел  перед   собой   морщинистое,
виноватое лицо, красноватые веки, несвежее кашне, торчащее к подбородку из
облезлого воротника; через руку как-то робко перекинут темно-серый костюм.
Сергей резким движением освободился от сковавшей его тесноты,  продвинулся
вперед, к этому человеку, сказал:
   - Да, мне нужен костюм. Вы, кажется, продаете?
   - Очень дешево, - забормотал человек, - именно вам, товарищ  капитан...
Именно вам...
   - Почему именно?
   - Костюм носил сын... Лейтенант... Два раза надел перед  фронтом...  Не
вернулся...
   - Нет, - сказал Сергей.
   - Что вы?
   - Костюм не возьму.
   - Товарищ... Я прошу. Вы  посмотрите  костюм!  -  заговорил  человек  с
мольбой. - Мне нужны деньги... Я прошу очень маленькую цену. Я даже ее  не
прошу. Вы назначьте...
   - Костюм я не возьму, - повторил Сергей.
   Он ничего не мог объяснить этому человеку. Он  никогда  не  брал  и  не
носил вещей убитых. Преодолевая брезгливость, мог снять оружие с  мертвого
немецкого офицера, просмотреть  документы,  записные  книжки  -  это  было
чужое. Но особенно после боя под Боромлей он не  испытывал  любопытства  к
непрожитой жизни своих солдат. Убитый под  станцией  Боромля  лежал  лицом
вверх в смятой пшенице, все тело, лицо  были  неправдоподобно  раздуты  от
жары, будто туго налиты лиловой водой, вздыбленная  грудь  покрыта  коркой
засохшей крови - был убит пулеметной очередью, - трудно узнать: молод  был
или  в  годах.  Сергей  достал  из  кармана  его   гимнастерки   слипшуюся
красноармейскую книжку и тотчас почувствовал, что  задыхается...  "Сержант
Аксенов Владимир Иванович... 1923 года рождения... Домашний адрес: Москва,
Новокузнецкая улица, дом 16, кв. 33..."
   Он, Сергей, жил рядом. В переулке. Пять минут ходьбы. Может  быть,  они
встречались на улице. Может быть, учились в одной школе... И  в  том,  что
убитый был москвич, жил совсем рядом, но они не  знали  друг  друга,  было
что-то противоестественное, разрушающее веру  Сергея  в  то,  что  его  не
убьют.
   - Товарищ... Товарищ... вы посмотрите, вы осмотрите со  всех  сторон...
костюм... Я не спекулянт. Вы лучшего не найдете. Это довоенный материал, -
лихорадочно говорил человек и все виновато, робко, теснимый толпой,  совал
костюм в руки Сергея. - Вы отказываетесь не глядя. Так нельзя. Это  костюм
сына...
   - Эй, чего прилип к  человеку?  -  хрипло  крикнул  кто-то  за  спиной,
протискиваясь к Сергею. - "Костюм, костюм"! Может, военному  брючки  надо.
Есть. Стальные. Двадцать девять сантиметров!  Ну?  По  рукам?  Твой  рост!
Проваливай, папаша!
   Он локтем оттолкнул человека с костюмом.
   - К черту! - сквозь зубы сказал Сергей, увидев  перед  собой  хмельное,
сизое лицо. - Я сказал - мотай со своими брюками!
   - Но, но! Здесь не армия, а рынок... Не черти! Сам умею!
   - Я сказал - к черту!
   Впереди, в гудении голосов, послышался возбужденный оклик  Константина;
он бесцеремонно - против крутого движения толпы - проталкивался к  Сергею;
шарф на шее развязан, меховая шапка сдвинута  назад:  казалось,  было  ему
жарко. И, сразу все поняв, оценивающе окинув  взглядом  робкого  человека,
затем нагловатого парня с брюками, он сказал усмехаясь:
   - Уже атаковали? Я сам тебе выберу роскошный костюм. Пошли!
   Место, куда вывел он Сергея, было тихое - в стороне  от  орущей  толпы,
закоулок за  галантерейными  палатками,  где  начинался  забор.  Несколько
человек с поднятыми воротниками стояли около забора, возле ног  на  зимнем
солнце блестели кожей чемоданчики. Эти люди были похожи на приезжих.  Двое
в армейских телогрейках сидели, как на вокзале, на  чемоданах,  от  нечего
делать лениво играли в карты.
   - Подожди здесь, - сказал Константин. - Твои  офицерские  погоны  могут
навести панику. Там иногда ходят патрули. Я сейчас.
   Он подошел к забору, сейчас же двое в телогрейках поднялись  и  не  без
уважения пожали руку Константину. Тот, прищурясь, оглянулся на Сергея,  по
сторонам, потом все трое полезли через дырку в заборе - на  пустырь.  Люди
возле чемоданчиков не обратили на них никакого  внимания:  притопывали  на
снегу, хлопали рукавицами,  крякая  от  мороза,  солидно  переговаривались
простуженными голосами.
   "Черт его знает какая таинственность", - подумал Сергей.
   Рынок своей пестротой, своей накаленной возбужденностью вызывал  в  нем
раздражение и одновременно острое любопытство  к  этому  пестрому  скопищу
народа.
   Рядом с галантерейными палатками, за которыми непрерывно валила,  текла
толпа, метрах в тридцати от забора заметен был высокий, узкоплечий человек
в солдатской шинели;  он  потирал  руки  над  многочисленными  ящичками  с
блюдечками и подставкой, похожей на мольберт, обращаясь к смеющейся толпе,
зазывно-бойко выкрикивал:
   - Граждане, не что иное, как  эврика!  Послевоенное  открытие!  Мыльный
корень очищает все пятна, кроме черных пятен в биографии!
   В двух метрах от него на раскладном  стульчике  перед  разостланным  на
снегу брезентом сидел  парень-инвалид  (рядом  лежал  костылек),  ловко  и
быстро трещал колодой карт, перебирал ее пальцами, метал карты на брезент,
приглашая к себе хрипловатой скороговоркой и нагловатыми черными глазами:
   - Моя бабка Алена подарила мне три миллиона, два однополчанам  раздать,
один - в карты проиграть! Подходи, однополчане, фокусом удивлю,  много  не
возьму! Подходи, друга  не  подводи!  Туз,  валет,  девятка...  По  картам
угадываю срок жизни!
   В  редкой  толпе,  сгрудившейся  вокруг  парня,  ответно  посмеивались,
вытягивали шеи, все любопытно следили за картами, однако никто  не  просил
показать фокус: видимо, не доверяли.
   Со смешанным чувством грусти и любопытства к этому  зарабатывающему  на
хлеб инвалиду Сергей долго глядел на худое зазывающее лицо парня,  наконец
сказал:
   - Что ж... покажи фокус.
   - Трояк будет стоить, товарищ капитан. Загадывайте карту! - обрадованно
воскликнул парень. - Враз узнаю невесту!
   - Загадал.
   Сергей знал нехитрый  госпитальный  фокус,  но  не  подал  виду,  когда
проворный парень этот стремительно выщелкнул из колоды карту  на  брезент;
от движения под распахнутой телогрейкой  зазвенели  медали  на  засаленных
колодках.
   - Дама! - сказал парень. - Червонная. Ваша невеста.
   - Дама-то дама. Да не моя невеста. Давай следующий фокус.
   - На десятой карте угадываю срок жизни.
   - Угадывай.
   Парень выложил карту с неуверенным азартом.
   - Три года!
   - Ба-атюшки светы, такой молодой! - ахнул в толпе голос. - Грехи  наши,
господи!..
   Сергей невольно оглянулся, увидел в черном  пуховом  платке  сморщенное
старушечье личико, жалостливо мигающие веки, ему стало смешно.
   - Не беспокойтесь, бабушка. Я вернулся с надеждой жить сто лет. Сто лет
и три года.
   - Сдается мне, товарищ капитан...  -  неожиданно  проговорил  парень  и
наморщил лоб. - Мы с  вами  нигде  не  встречались?  Голос  и  лицо  вроде
знакомы... А?
   - Слушай, и мне кажется, я тоже тебя  где-то...  -  вполголоса  ответил
Сергей, вглядываясь в дернувшееся лицо парня. -  Ты  был  на  переправе  в
Залещиках? На Днестре? Был?
   Бросив колоду карт, тот медленно привстал, не  отводя  от  глаз  Сергея
растерянного  взгляда.  По  толпе  прошелестел  шумок  удивления;   кто-то
прерывисто-длинно вздохнул, старушка в пуховом платке  набожно  зашевелила
губами, мелко перекрестилась; засуетившись,  локтем  пощупала,  прижала  к
боку свою кошелку, попятилась - и тотчас стали расходиться люди,  улыбаясь
с сомнением, - все могло быть здесь разыграно: рынок не вызывал доверия.
   - Не был я на Днестре, - выговорил парень. - Может, на Одере, на Первом
Белорусском. В разведке. Я в полковой разведке...
   - Мы шли через Карпаты, в Чехословакию, - ответил  Сергей,  еще  минуту
назад веря, что они где-то встречались.
   -  Обознались!  -  засмеялся  парень  и   разочарованно   повторил:   -
Обознались, значит! Эх, елки-палки!..
   Сергей смотрел на его узкий,  решительный,  с  горбинкой  нос,  на  его
медали под распахнутой телогрейкой - был он похож на тот заметный на войне
тип людей, о которых говорят: этот не пропадет.
   - Сколько зарабатываешь тут в день?
   - Полсотни. - Парень запахнул  телогрейку.  -  Инвалид  второй  группы.
Пенсия - с воробьиный нос. Чихнуть дороже!
   - У меня только тридцатка. Возьми, - проговорил Сергей. - На  кой  тебе
этот цирк! Придумать что-то нужно.
   - Ежели бы эту тридцатку на год! - едко  хохотнул  парень.  -  С  тебя,
капитан, денег не возьму. С тыловиков беру.
   - Сергей, давай сюда!
   От забора к палаткам быстро шел Константин, с  веселым  видом  призывно
помахивая снятыми перчатками.
   - Ну как? - спросил Сергей.
   - Все в порядке. Можешь швырять чепчик в  воздух,  Не  полторы,  а  две
косых дали за твои часики. - Константин  перчатками  похлопал  по  боковым
карманам. - Здесь твои - две, здесь мои - пять. Вернули долг.
   - Кто вернул? -  Сергей  взглянул  на  забор,  где  стояли  люди  возле
чемоданчиков. - Те двое, в телогрейках?
   - Долго объяснять. Не все ли равно? Пошли, выберу костюм. Только  прошу
- в торговлю не лезь. Все испортишь. Кстати, тебе пойдет строгий цвет. Ну,
темно-серый. Верно?
   - Этого я не знаю.



        3

   В комнате Константина было жарко натоплено.
   Сергею нравилась  хаотичная  теснота  этой  комнаты  с  ее  холостяцкой
безалаберностью, старой мебелью; громоздкий книжный шкаф, потертый  диван,
на котором валялись  кипы  английских  и  американских  военных  журналов,
голливудских выпусков с фотографиями улыбающихся кинозвезд, и  везде  были
беспорядочно разбросаны книги  на  креслах,  висели  галстуки  на  спинках
стульев; раскрытый патефон стоял на  тумбочке  -  веяло  от  всего  чем-то
полузабытым, мирным, довоенным.
   Сергей лежал на  диване,  распустив  узел  нового  галстука,  рассеянно
листал затрепанный иллюстрированный" журнал сорок второго года. Константин
брился  перед  зеркалом  в  белейшей,  свежей  майке,  задирая  намыленный
подбородок, говорил, указывая глазами на книги:
   - Все это покупал на Центральном  рынке,  когда  вернулся.  Два  месяца
лежал на этом диване и читал, как с цепи сорвался. Хотелось копнуть  жизнь
по книгам. Запутался к дьяволу - и пошел в шоферы. То, что говорили нам  в
школе о жизни, - примитивная ерунда. Помнишь, только думали о подвигах  на
пулеметной тачанке. "Если завтра война..." Красиво несешься на  тачанке  в
чапаевской папахе и полосуешь из  пулемета.  "Полетит  самолет,  застрочит
пулемет, и помчатся лихие тачанки..."
   Константин усмехнулся, сделал жест бритвой, будто рассеивая  пулеметные
очереди.
   -  Какими  романтичными  сопляками  мы  были!  -  снова  заговорил  он,
разбалтывая кисточкой пушистую, лезущую из стаканчика пену. -  Сейчас  мне
ясно почему. Вспомни: везде  побеждали  -  челюскинцы,  рекорды  летчиков,
Стаханов. В этом-то и дело. О, все легко, все доступно!  И  наше  школьное
поколение жило, как на зеленой лужайке стадионов. Нас  приучали  к  легкой
победе. Но зачем? А, бродяга! - Константин наклонился к  зеркалу,  пощупал
щеку. - Режется, кочерга несчастная! Выпускают лезвия как для  лошадей.  А
войну выиграли, леший бы драл, большой кровью. Не дай бог нам этих зеленых
лужаек!
   - Противоречишь сам себе, -  сказал  Сергей,  рассматривая  на  обложке
молодого светловолосого оберста, из бронетранспортера в бинокль  глядящего
на солнечно-снежный пик Эльбруса. - Мне хочется, чтобы вернулось то время.
Но без криков "ура". По каждому поводу. Я хотел бы еще пожить в то  время,
среди ребят...
   Он отбросил журнал, заложил руки под голову, стал глядеть в потолок  на
абажур, наполненный зеленым огнем. Было тихо,  тепло.  Сквозь  зашторенное
окно отдаленно, слабо донесся шум и звон трамвая.  Сергей  с  размягченным
задумчивым лицом прислушался к этому  быстро  стихшему  шуму,  долетевшему
сюда, во двор, через вечерние заснеженные крыши замоскворецких  переулков,
сказал:
   - Иногда вот так, как сейчас, лежишь ночью, а на улице где-то прозвенел
трамвай, и вдруг вспомнишь школу, метель, сидишь у окна, дребезжит стекло,
последний урок... Витька Мукомолов сидит рядом, рисует яхты. Хотели  пойти
в мореходку, в торговый флот... Черт знает  о  чем  только  мы  с  ним  не
мечтали.
   Константин в зеркале  посмотрел  на  Сергея,  двумя  пальцами  погладил
выбритый подбородок.
   - Я понял так: ты хотел, чтобы то вернулось?
   - Может быть, - ответил Сергей.
   - А мне кажется - только начинаю жить. Понял, Сережа? Только начинаю!
   Рывком Константин стянул майку, перекинул полотенце через плечо,  вышел
на кухню. Стало слышно в тишине, как зашепелявила  вода  в  кране,  звонко
полилась, заплескала в раковину, как принялся фыркать, звучно шлепать себя
ладонями по телу Константин,  восклицая:  "Ах,  хорошо,  дьявол!  Отлично!
Превосходная  штука  -  вода!"  Видимо,   он   испытывал   возбуждение   и
удовольствие не только потому, что был здоров, крепок, но  и  оттого,  что
многое было отчетливо ясно ему, раз и навсегда понято в жизни,  точно  все
знал, что надо делать, - и  Сергей  подумал  с  удивлением:  Константин  в
чем-то опытнее его, может быть, потому, что вернулся он раньше. И от  этой
его легкой уверенности возникало ощущение покоя, не хотелось думать о том,
что не было решено и было туманно, непонято.
   - Долго будешь плескаться? - сказал  Сергей  задумчиво,  хотя  сам  все
время чувствовал странную тягу к воде, как будто  хотелось  смыть  прошлую
окопную грязь, пот, едкую гарь - порой даже казалось, что от рук  все  еще
дымно пахнет порохом.
   - Ах, дьявол! Ах, здорово, ах, вундершен! - ахал Константин,  умываясь,
и крикнул из кухни: - Я тебе  покажу  сегодня,  Серега,  роскошную  жизнь!
Завалимся в ресторан. В "Асторию"! Будем жить по коммерческим ценам!
   Сергей снял со  спинки  стула,  надел  легкий,  шелестящий  серебристой
подкладкой пиджак и, затягивая галстук, подошел к зеркалу. Он  разглядывал
себя внимательно. Костюм шел ему, был лишь немного тесен в плечах, облегал
фигуру, как китель; это ощущение (не хватало тяжести  пистолета  на  боку)
было ему знакомо.
   Было незнакомо лицо - сильно  обветренное,  с  новым,  чуть  смягченным
выражением, от которого за четыре года  он  словно  отвык,  белая  сорочка
подчеркивала грубую темноту лба, шеи, темноту глаз.
   - Комильфо, вернувшийся в свет, - сказал Сергей, с  грустным  интересом
узнавая и не узнавая себя.
   Никогда до войны он не носил ни галстуков, ни хороших костюмов, вернее,
не успел носить, и  сейчас  в  этом  шелковом  галстуке,  модном  костюме,
чудилось ему, было нечто  полузабытое,  далекое,  когда-то  вычитанное  из
книг.
   - Костя! - позвал Сергей неуверенно. - Оценивай и  рявкай  "ура".  -  И
рукой провел по поясу, вроде  бы  машинально  поправлял  на  ремне  кобуру
пистолета. - Ну как?
   Причесывая мокрые волосы, вошел Константин, весь  обновленный,  свежий,
смуглый румянец проступал на скулах, очень серьезно осмотрел Сергея, дунул
на расческу, сказал:
   - Наверно, и перед свадьбой, - если  когда-нибудь  женимся,  то,  целуя
невесту, будем хвататься за пистолет на заду... А костюм  великолепный.  И
сидит здорово. Ты в нем красив. Девочки будут  падать  направо  и  налево.
Только галстук, галстук! - воскликнул Константин и захохотал. -  Нелепость
в квадрате! Не то коровий хвост намотал на  шею,  не  то  шею  на  коровий
хвост. Дай-ка завяжу.
   - Ладно, действуй, - согласился Сергей, подставляя шею.
   Константин ловко завязал Сергею галстук, затем  застегнул  пуговицы  на
его костюме и посоветовал:
   - Ты не скромничай. Надень ордена. Все, до последней медали. Сейчас  их
носят все.
   - Обязательно портить костюм?
   - Это принципиально добровольно.
   - Хорошо. Надену все - те, что дороги, и те, что не дороги!
   Константин пожал плечами.
   - У тебя есть такие?
   - Трудно заработать первый орден.
   Они вышли на улицу. К вечеру заметелило. Снег порывисто вместе с  дымом
сметало  с  крыш,  густой  наволочью  стремительно  несло   вдоль   домов,
заметенных подъездов.



        4

   Огромный зал "Астории" встретил их нетрезвым шумом, жужжанием  голосов,
суетливой беготней официантов между столиками -  той  обстановкой  зимнего
вечера,  когда  ресторан  полон,  оркестр  устал  и  музыканты,   неслышно
переговариваясь, курят, сидя за инструментами на эстраде.
   Они, скинув шинели в вестибюле, вошли после  холода  в  зал,  в  теплое
сверкание люстр и зеркал, в папиросный дым, и эта обстановка гудящего  под
блеском огней веселья оглушила, ослепила в первую  минуту  Сергея,  как  и
утром сегодня хаотичная толпа Тишинского рынка.
   Стоя среди прохода, он оглядывал  столики,  эту  пестроту  ресторана  с
чувством растерянности и ожидания. Здесь было много военных всех званий  -
от лейтенанта до генерала, были здесь и безденежные штатские  в  потертых,
но отглаженных костюмах, и полуголодные студенты, получившие  стипендию  и
скромно делящие один салат  на  четверых,  и  темные  личности  в  широких
клетчатых  пиджаках,  шумно  пьющие  водку   и   шампанское   в   компании
медлительных девушек с подведенными бровями.
   Свободных столиков не было.  Константин,  слегка  прищурясь,  скользнул
взглядом по залу, сейчас же  уверенной  походкой  подошел  к  стоявшему  у
крайнего столика седому метрдотелю и тихо  и  внушительно  сказал  что-то.
Метрдотель как бы проснувшимися глазами скосился из-за  плеча  Константина
на Сергея, кивнул ему издали и, солидно откинув голову, повел их в глубину
зала.
   - Прошу вас сюда,  -  сказал  он  бархатным  баритоном,  передвигая  на
столике чистый прибор. - Единственный столик. У нас в эти часы очень много
посетителей. Кондеев! - строго окликнул он  пробегавшего  мимо  сухопарого
официанта. - Обслужите, будьте любезны, фронтовиков... Располагайтесь.
   - Прекрасно, - сказал Константин. - Благодарю вас.
   Они сели.
   - Как тебе удалось в такой толкучке? - спросил Сергей, когда метрдотель
с достоинством занятого человека отошел от них.
   Константин развернул меню, ответил улыбаясь:
   - Иногда не нужно умирать от скромности. Я сказал, что ты только что из
Берлина. И как видишь, твой иконостас произвел  впечатление.  Результат  -
вот он. Как говорится, шерсти клок.
   - И это неплохо, - сказал Сергей.
   Он посмотрел на ближние столики. Багровый,  потный  человек  с  налитой
шеей, на лацкане  тесного  пиджака  -  орденские  колодки,  быстро  жевал,
одновременно разговаривая, наклонялся к двум молоденьким, вероятно  только
что из училища, младшим лейтенантам. Младшие  лейтенанты,  явно  смущенные
бедностью своего заказа, отхлебывали из бокалов пиво, растерянно  хрустели
убогой соломкой; сосед их, этот багровый  человек,  пил  водку,  аппетитно
закусывал ножкой курицы и, доказывая что-то, дирижировал ею.
   Сергей перевел взгляд, мелькнули  лица  в  дыму,  и  ему  показалось  -
недалеко от эстрады девушка в сером костюме поглядела в его сторону с чуть
заметной улыбкой и тут же снова заговорила о чем-то с  молодыми  людьми  и
полной белокурой девушкой, сидевшими  рядом  за  столиком  возле  колонны.
Сергей сказал серьезно:
   - Посмотри, Костя,  у  меня  слишком  пресная  вывеска?  Или  идиотское
выражение?
   - Не нахожу, - произнес Константин, деловито занятый изучением меню.  -
А что?  Обращают  внимание?  Пожинай  славу.  Молодой,  красивый,  весь  в
орденах. И с руками и ногами. - Он проследил за взглядом  Сергея,  спросил
вскользь: - Вон та, что ли,  со  вздернутым  носиком?  Ничего  особенного,
середняк. Впрочем, не теряйся, Серега.
   - Циник чертов.
   Лавируя между столиками, подошел сухопарый официант, озабоченно  махнул
салфеткой по скатерти, сказал с приятностью в голосе:
   - Слушаю, товарищи фронтовики...
   - Бутылку коньяку - это во-первых... Какой у вас - "старший лейтенант",
"капитан"?
   - Есть и "генерал", - ухмыльнулся официант, вынимая книжечку для записи
заказов. - Все сделаем.
   - Тащите сюда "генерала". И  сочините  что-нибудь  соответствующее.  От
вашей расторопности зависит все дальнейшее.
   - Одну минутку. - И официант понесся в проходе среди столиков.
   - У меня такое впечатление, что ты целыми днями торчишь в ресторанах, -
сказал Сергей. - Пускаешь пыль в глаза, как миллионер!
   - А,  гульнем,  Сережка,  на  всю  катушку,  чтоб  дым  коромыслом.  Не
заслужили, что ли?
   - Когда ехал от границы по России, - проговорил Сергей, -  почти  везде
керосиновые  лампы,  разрушенные  станции,  сожженные  города  -   страшно
становилось.
   - Мы победили. Сережка, и это главное. Что ж,  придется  несколько  лет
пожить, подтянув ремень.
   - Несколько лет?..
   Внезапно заиграла музыка, зазвучали скрипки, говоря  о  печали  мерзлых
военных полей. В тени эстрады стояла певица с худеньким, бледным и стертым
лицом, руки подняты к груди.

   Я кручину никому не расскажу,
   В чистом поле на дорогу упаду.
   Буду плакать, буду суженого звать,
   Буду слезы на дорогу проливать.

   В  зале  нервно  покашливали.  "Что  это?  Кажется,  еще  и  война   не
кончилась?" - подумал Сергей,  сжатый  волнением,  видя,  как  внимательно
вглядывались в эстраду молоденькие младшие лейтенанты и, уставясь  в  одну
точку, размеренно жевал багровый человек.
   - "Буду плакать, буду суженого звать".  Ничего  гениального.  А  просто
нервы у нас никуда, - услышал он голос Константина.
   Тот разливал коньяк в рюмки, покусывая  усики;  поставил  преувеличенно
твердо бутылку на середину стола.
   - Я понял одно: прошли всю войну, сквозь осколки, пули, сквозь  все.  И
остались живы. Наверно, это счастье, а мы его не ценим. Так,  может  быть,
сейчас, когда мы, счастливцы, остались живы, она нас подстерегает,  глупая
случайность подстерегает. На улице, за углом, на самолете, в  какой-нибудь
неожиданной встрече ночью. Остерегайся случайностей. Не летай на самолетах
- бывают аварии. Не рискуй. Только не  рискуй.  Мы  всю  войну  рисковали.
Только не рискуй по-глупому.
   Сергей, нахмурясь, выпил коньяк, сказал:
   - Если бы я понял, что должен сейчас делать! На войне я рисковал,  и  в
этом была цель. Я часто иду по улицам и завидую дворникам, убирающим снег.
Уберет снег во дворе и войдет в свою жарко натопленную комнату,  к  семье.
Что ж, пойти в институт? В какой? Да мне кажется, я не  смогу  учиться.  Я
завидую людям с профессией, каждому освещенному окну по  вечерам.  У  тебя
бывает такое?
   - У меня? - Константин засмеялся. - Ты  счастливец.  Остался  жив.  Вся
грудь в орденах. В двадцать два года -  капитан.  Перед  тобой  все  двери
распахнуты! У меня! - повторил он, хмыкнув. - Я, очевидно, не обладаю тем,
чем обладаешь ты. Мы живы. Разве это не счастье, Сережка? Слушай, ну ее  к
дьяволу, болтовню. Пойдем танцевать. Танго.  Здесь  вперемежку  -  военные
песни и танго. Выбирай любую, кто  понравится.  Кого  бы  мне  выбрать  на
сегодня?
   Константин подтянул спущенный узел галстука,  встал,  оглядел  соседние
столики. Сергей видел его гибкую походку, его небрежную беспечность, когда
он приблизился к какому-то столику, и то, как  наклоном  головы  он  смело
пригласил тонкую темноволосую женщину, и она охотно пошла с ним. "Он живет
ясно и просто, - подумал Сергей. - Он понял то, чего не понял  я.  Да,  мы
остались живы, - это, вероятно, счастье. Странно, я об этом не думал  даже
после боя. А вот когда нет опасности, мы думаем  об  этом.  Случайность?..
Какая случайность? Ерунда! Вся жизнь впереди, что бы со мной ни было.  Мне
только двадцать два..."
   И он с острым, пронзительным сквознячком ожидания взглянул  на  женщин,
которые еще не танцевали.
   Девушка в узком сером костюме сидела спиной к эстраде, говорила что-то,
пальцами поглаживая высокую ножку  бокала,  молодые  люди  слушали  молча,
глядели на ее оживленное лицо.
   "Я сейчас приглашу ее"... - подумал Сергей и, когда решительно  подошел
к столику, произнес негромко; "Разрешите?" - она повернулась, со вниманием
посмотрела снизу вверх  прозрачно-зелеными  глазами,  спросила  удивленным
голосом, обращаясь к молодым людям:
   - Вы мне разрешаете?
   Они, не отвечая, натянуто вежливо разглядывали Сергея, и  он,  понимая,
что помешал им, все же сказал самоуверенно:
   - Простите, но, думаю, они разрешат.
   - Тогда танцуем все, - проговорил один из молодых людей. - Если уж...
   - Правда, я плохо танцую, - с улыбкой сказала она Сергею и встала.
   Когда она, положив руку ему на плечо,  пошла  с  ним,  подчиняясь  ему,
слабо прижавшись грудью, задевая  его  коленями,  он  удивился  условности
людских взаимоотношений, - эти когда-то выдуманные людьми танцы  неуловимо
разрушали человеческую разъединенность; он чувствовал ее  сильные  пальцы,
сжимавшие его руку, будто была она давно знакомой, близкой ему, и вместе с
тем чувствовал некоторую ее и свою неловкость от этих  движений  близости.
Он видел морщинку на ее лбу, глаза чуть-чуть настороженно смотрели ему  на
грудь.
   - Странно... - проговорил он.
   - Что же странно?
   Она вопросительно подняла взгляд. "Может быть, это и  есть  то,  что  я
хотел? - подумал он, увидев ее зрачки.  -  Ничего  не  надо.  Только  это.
Только вот так..."
   И вдруг все исчезло. Это было  мгновение,  которое  он  не  уловил.  Он
только посмотрел в зал, желтый  от  дыма,  и  тотчас  же,  как  от  удара,
оборвалась, смолкла музыка, и  он  словно  мгновенно  опустился  в  вязкую
глухоту, чувствуя, как пальцы  в  его  руке  шевельнулись,  близкий  голос
спрашивал о чем-то. Он даже улыбнулся  этому  голосу,  что-то  сказал,  не
понимая  слов,  и  когда  говорил  и  улыбался,  то  подумал:   "Еще   раз
повернуться... возле крайних столиков, посмотреть. Я не мог ошибиться..."
   Около крайних столиков он повернулся.
   К этим столикам возле колонны шел человек в кителе  без  погон,  белело
при свете люстр холеное полное лицо,  гладко  зачесанные  светлые  волосы,
ранние залысины над высоким  лбом.  Человек  этот  сел;  женская  сумочка,
блестя лаком, лежала на краю столика. И Сергея удивило то, что столик этот
был вблизи стола, за которым только что сидели молодые люди, и  он  раньше
не заметил это знакомое  лицо.  И  сейчас,  облокотившись,  человек  этот,
казалось, в рассеянности подносил папиросу ко рту, следил за танцующими.
   Нет, он не мог ошибиться, не мог. Кто это -  командир  батареи  капитан
Уваров? Это он...
   "Я сейчас подойду к нему, сейчас все кончится - и я подойду к  нему,  -
вспышкой мелькнуло у Сергея. - Я подойду к нему..."
   - Что вы?
   И он очнулся, будто вынырнул из горячей пустоты, ощутил  нажатие  чужих
пальцев на своем плече, и опять его словно обдуло ветерком - ее  смеющийся
голос:
   - Вы перестали танцевать. Мы ведь стоим. Это что - новый стиль?
   - Да, да... - машинально  выговорил  он,  так  же  машинально  отпустил
девушку, договорил почти  беззвучно:  -  Простите...  -  И  не  увидел,  а
почувствовал, как кто-то пригласил ее тут же.
   Всего пять метров, несколько шагов было  до  того  столика,  где  сидел
человек с полным белым лицом,  было  несколько  шагов  осенней  карпатской
грязи,  засосавшей  орудия,  тела  убитых,  сброшенные  в  воду  лотки  со
снарядами.  Там  среди  убитых  лежал  на   станинах   раненый   лейтенант
Василенко...
   Крупная рука  этого  человека  поднесла  папиросу  ко  рту.  Потом  он,
раздумчиво сдвинув  брови,  налил  в  бокал  боржом.  Не  отводя  глаз  от
танцующих, выпил, медленно вытер губы салфеткой. Помнил  ли  он  сожженную
деревню Жуковцы? Ночь в окружении и  страшное  серое  октябрьское  утро  в
Карпатах, когда орудия увязли на лугу и немецкие танки расстреливали их?..
   Он курил и отхлебывал боржом, лицо исчезало в дыму,  маленькая  лаковая
сумочка лежала на краю стола рядом с его локтем. Чья  это  сумка  -  жены,
знакомой? Она, видимо, танцевала с кем-то.
   - Капитан Уваров!..
   Сергей не услышал своего голоса, только понял,  что  сказал  это  после
того, как человек этот, вскинувшись, двинул локтем по столу,  от  движения
бокал с боржомом опрокинулся на скатерти.
   - А, ч-черт! - выругался он и,  перекосив  губы,  закрыл  мокрое  пятно
салфеткой. - Что вам? - спросил громко, обтирая сумочку. - В чем дело?
   - Не узнаете? - сказал Сергей чересчур  спокойно.  -  Правда,  я  не  в
военной форме. Трудно узнать.
   - Подожди... Подожди, что-то я припоминаю... что-то в тебе  знакомое...
- заговорил Уваров; голубые его, покрасневшие глаза сверху вниз  метнулись
по лицу Сергея,  по  его  груди,  и  что-то  дрогнуло  в  них.  -  Капитан
Вохминцев? Ты?! - налитым изумлением голосом воскликнул  Уваров,  вставая;
раскатисто  захохотал,   протянул   через   стол   руку.   -   Ты   здесь?
Демобилизовался? Из Германии?..
   Сергей стоял не шевелясь; глядел на  уверенно  протянутую  ему  широкую
ладонь, и в ту же минуту в его сознании мелькнула мысль,  что  Уваров  все
забыл, и, чувствуя холодный,  колющий  озноб  на  щеках,  стянувший  кожу,
сказал тихо:
   - Сядем. Поговорим. Я  демобилизовался,  -  хрипло  добавил  он.  -  Из
Германии.
   И Уваров, отдернув руку, опустился на стул,  сказал  резким,  командным
голосом:
   - Что за чепуха, хотел бы я знать! Не узнаешь? Контужен? Ты что?
   - Мы никогда не были на "ты", - сказал Сергей, напряженно,  неторопливо
закуривая, с удивлением видя что руки его дрожат. - Мы не были друзьями.
   - Ах, дьявол! - качнув головой, преувеличенно весело засмеялся Уваров и
откинулся на стуле. - Обиделся, что ли? Все ерунда это!  Давай  выпьем  за
встречу,  за  то,  чтобы  на  "ты".  А?  И  не   будем   показывать   свою
интеллигентность!
   Уваров  поставил  перед  Сергеем  рюмку,  потянулся   за   графинчиком,
добродушно морщась,  но  в  то  же  время  голубизна  глаз  стала  жаркой,
мутноватой,  и  по  тому,  как  он  внезапно  захохотал  и  потянулся   за
графинчиком, угадывалось настороженное беспокойство в кем.
   - Не пью, - проговорил Сергей, отодвинув рюмку.
   - Да ты что? Трезвенник? Нич-чево не  понимаю!  -  досадливо  поразился
Уваров. - Встречаются два фронтовика, один не пьет,  другой  обижается,  у
третьего печенки, селезенки. Что происходит с фронтовиками?  -  Он  накрыл
своей ладонью руку Сергея, спросил с доверительным простодушием: -  Может,
перехватил уже. Давно здесь веселишься?
   - Брось, Уваров! Ты все помнишь! - сухо произнес  Сергей  и  высвободил
руку из горячей тесноты его ладони.
   Уваров с судорожной усмешкой спросил медлительно:
   - Ты пьян?
   - Помнишь, на станинах лежал Василенко, когда я со  взводом  вытаскивал
орудия из окружения? Помнишь?
   - Ты пьян, - через зубы выговорил Уваров и, оглядываясь, крикнул зычно:
- Метрдотель, подойдите ко мне!
   Он встал, застегивая китель.
   За соседними столиками посмотрели в их сторону. Сергей твердо сказал:
   - Если ты позовешь метрдотеля, я выйду  на  эстраду  и  скажу,  что  ты
убийца. Я это сделаю.
   - Ты что? - злым шепотом спросил Уваров, снова тяжело садясь. -  Будешь
вспоминать Жуковцы? Будешь перечислять фамилии убитых? Обвинять меня? Нет,
милый, надо обвинять войну.  Так  ты  можешь  обвинить  половину  строевых
офицеров, в том числе и себя. У тебя гибли солдаты? А? Гибли?
   - В одну могилу врагов и друзей не положишь, - сказал Сергей с  трудом.
- Братской могилы не  получится.  -  Он  глубоко  затянулся  дымом,  чтобы
перевести дыхание, договорил отчетливее: - Ты сам взялся поставить батарею
на прямую наводку, не зная, где  немцы.  Когда  Василенко  сказал  тебе  в
глаза, что ты дуб и ни хрена не смыслишь, ты пригрозил ему трибуналом...
   - Не было этого! Вранье!
   - Вспомни  еще  -  утром  танки  окружили  Жуковцы  и  прямой  наводкой
расстреляли людей и орудия. Всех - двадцать семь человек и четыре  орудия.
Но Василенко даже в  болоте  стрелял.  А  ты  притворился  больным  и  как
последняя шкура просидел сутки в блиндаже. Бросил людей...  А  потом?  Все
свалил на Василенко - под трибунал его! Мол, он командир  первого  взвода,
погубил батарею. В штрафной его! Ты, конечно, знаешь, что Василенко  погиб
в штрафном.
   - Вранье!
   - Ты отправил Василенко в штрафной. А в штрафной должен был пойти ты.
   - Вранье!
   Уваров  стукнул  кулаком  по  столу,  лицо  его  туго  набрякло,  точно
мгновенно постарело, потемнели мешки под веками,  лоб  и  залысины  облило
потом: голубые, с красными прожилками глаза скользили то по груди  Сергея,
то по залу, и вдруг он подался вперед,  крепко  потер  крутой  подбородок,
неожиданно со сдержанной досадой заговорил:
   - Ну чудак ты, ей-богу! Если была какая неразбериха - на то  война.  Не
косись, брат, на меня; я не хуже и не лучше других. Ты считаешь меня своим
врагом, я тебя - нет. Просто думаю: ты хороший парень. Только  мнительный.
Выпьем, Вохминцев, за примирение, за то, чтобы... ко всем  матерям  это!..
Глупых смертей было много.  Война  кончилась  -  бог  с  ним,  с  прошлым.
Предлагаю выпить за новую дружбу и все забыть!
   Он  повторил  "все  забыть"  и  словно  успокаивался,   голос   набирал
осторожную фамильярную мягкость, рука легла на стол,  быстро  вправо-влево
погладила скатерть, в эти движения будто хотели пригладить, сравнять  все,
что было осенью сорок четвертого года  в  Карпатах.  Будто  не  было  того
октябрьского  рассвета,  залитого  дождями  луга,   неудобно   и   страшно
затонувших в грязи трупов солдат, четырех орудий, в упор разбитых танками.
Василенко лежал на станинах, одной рукой прижимая скомканную,  потемневшую
пятнами шинель к  плечу,  в  другой  побелевшими  пальцами  со  всей  силы
стискивал масленый ТТ, дико выкрикивал: "Где он?.. Я прикончу эту шкуру...
В штрафной пойду, а прикончу!.." - и плакал глухо, беспомощно.
   Была  тишина.  Она  пульсировала  в  ушах.   Сергей   почти   физически
почувствовал сырой запах  гнилой  воды  луга,  гнилого  тумана,  размокших
шинелей, крови и чесночный запах немецкого тола... Тишина оборвалась.
   Играл оркестр оглушающе беспрерывно, бил очередями барабан, вибрировала
труба.
   - Тебя не судили потому, - как сквозь ледяную стену, пробился к  Сергею
собственный голос, - что меня ранило на второй день на  перевале.  Я  знал
цену Василенко и цену тебе. Ты всегда боялся меня, когда стал  командовать
батареей.
   - Я? Боялся тебя? Я тебя никогда не боялся и сейчас не боюсь, сопляк! -
Щеки Уварова стали молочно-бледными. - Все понял? Или не понял?
   - Нет. Теперь я тебя нашел.
   Молчание. Оркестр не играл. Как из-за тридевяти  земель,  просачивались
ватные голоса. Мимо столика  тенями  шли  люди.  Говорили...  Отодвигались
стулья... Что это, кончился танец? Скорее... Сейчас подойдет эта  женщина,
чья сумочка, блестя лаком, лежала на  столе.  Скорее...  Это  мужское,  не
женское дело. Здесь никто не должен вмешиваться.
   - Теперь я тебя нашел, - повторил Сергей, разделяя слова. - Я ничего не
забыл.
   Уваров вдруг навалился грудью на стол, глаза сузились возбужденно.
   - Если ты... если ты встанешь... поперек моей дороги... Я  тебя  сотру!
Понял, Вохминцев? Понял? Ты меня знаешь!
   Сергей видел, как совсем немо шевелились тонкие губы  Уварова,  крупная
его рука нервно соскользнула со стола, потянулась к заднему карману.  "Что
ж, у него может быть оружие... он мог не  сдать  оружия",  -  мелькнуло  в
сознании Сергея, и с какой-то возникшей ненавистью к шевелению его  тонких
губ, к полным щекам он сказал тихо, презрительно:
   - Для этого... ты трус. - И добавил еще тише: - Встань!
   - Что-о?
   - Встань!
   Уваров поднялся, и в то же мгновение  Сергей  резко  и  коротко,  снизу
вверх, ударил его по лицу, вкладывая всю  силу  в  удар,  ощутив  на  руке
мясистое и скользкое, тотчас  увидел  отшатнувшееся  медово-бледное  лицо,
запрыгавший подбородок Уварова. С треском отлетел из-под его большого тела
стул к соседнему столику, от толчка со звоном опрокинулись рюмки на столе.
Уваров, охнув, хватая руками воздух, упал на ковер в проходе,  ошеломленно
провел ладонью по носу, глянул на нее  бессмысленным,  тупым  взглядом  и,
переводя глаза на Сергея,  издав  горлом  захлебнувшийся  звук,  прохрипел
рыдающе:
   - Держите его... Держите его...
   Сергей стоял подле столика не отходя. Он стоял, как в пустоте,  и  лишь
видел в этой туманной пустоте круглые  глаза  Уварова,  ожидая,  когда  он
встанет. Уваров не вставал. Размазывая кровь по полным щекам, он лежал  на
боку на ковре и, раскачиваясь, повторял задыхающимся слабым криком.
   - Он меня изуродовал... Держите  его!..  Он  меня  изуродовал!  Держите
его!..
   - Подлец  и  сволочь!  -  отчетливо  проговорил  Сергей,  повернулся  и
спокойными, очень спокойными шагами пошел к своему столику.
   Он смутно различал чернеющую  толпу  перед  собой,  какое-то  движение,
крики, возмущенные взгляды, обращенные на него. Кто-то  с  багрово-красным
лбом крепко охватил его руку, старательно повис на плече, засопел  в  ухо.
Сергей вырвал руку, взглянул в пьяные зрачки этого  негодующего  багрового
человека, сказал: "Не лезьте не в свое дело, разберется милиция", - и  тут
же услышал за спиной женский плач, оглянулся:  полная  белокурая  девушка,
исказив  сдерживаемым  плачем  губы,  наклонилась  над  Уваровым,   что-то
спрашивала его, трясущимися  руками  платочком  вытирала  ему  щеки.  И  с
неприятным ощущением увидел он в толпе возле нее ту, с которой только  что
танцевал. Уваров замедленно поднялся. В тот же миг кто-то  схватил  Сергея
за плечо, послышался голос Константина. Протиснувшись  сквозь  толпу,  он,
потный, стал перед ним; в лице его, в блестящих глазах - волнение, готовое
сейчас же обернуться помощью.
   - Что случилось? Ты кого или кто тебя?
   - Ничего, - сказал Сергей. - Пошли.
   - Хулиган! - крикнул кто-то в спину  ему.  -  Орденов  полна  грудь,  а
хулиганит! Безобразие! Позовите милицию! Убил человека... Здесь не фронт -
кулаками махать! Фронтовиков позоришь!
   Он увидел багрово-коньячное лицо того человека,  который  минуту  назад
цепко задержал его за руку; багровый кричал что-то, бровки гневно взлетали
- он забегал вперед, толкаясь, сновал среди  людей,  жаждал  деятельности,
возмущения, наказания. Сергей со злостью оглядел его рыхлую  фигуру  -  от
новеньких тупых полуботинок до  фальшивой  рубиновой  булавки  в  немецком
галстуке, - молча оттолкнул его.
   Они сели за свой столик. Сергей был  бледен,  внешне  спокоен,  горячие
струйки пота скатывались из подмышек, он  подтянул  галстук  и,  чтобы  не
вздрагивали  пальцы,  выдернул  папиросу  из  коробки,  сильно  сжал   ее.
Константин,  как  бы  все  поняв,  чиркнул  спичкой,  дал  прикурить  ему,
проговорил с успокаивающей невозмутимостью:
   - Потом  все  расскажешь.  Вытри  пот  с  висков.  Полное  спокойствие.
Придется дело иметь с милицией.
   - Я этого и хочу, - сказал Сергей.
   Он жадно выпил бокал ледяной фруктовой  и  опять  отчетливо  представил
лежащего на ковре Уварова,  искривленные  плачем  губы  полной  некрасивой
девушки - вспомнил и слегка поморщился. "Кто она ему -  сестра,  жена?"  -
подумал он без жалости к Уварову, с  болезненной  жалостью  к  ней,  к  ее
некрасивому, искаженному болью лицу. "Что это я? - спросил себя Сергей.  -
Нервы размотались? Я готов пойти ее успокаивать,  просить  извинения?"  И,
помедлив, он ответил самому себе: "Нет. Она ничего не знает".
   - Закажи еще фруктовой, - сказал Сергей.
   Зал гудел голосами, возникло какое-то движение в проходе сбоку и  около
вестибюля; оркестр не играл, музыканты,  переговариваясь,  с  любопытством
поглядывали на столик, за  которым  сидел  Сергей;  донесся  сзади  чей-то
крутой голос:
   - Куда смотрит милиция?
   "Почему люди  осуждают  по  внешним  признакам?  -  подумал  Сергей.  -
Конечно, не он, а я ударил его... Значит, ясно: виноват я... Видели  кровь
на его лице, его  беспомощность,  слышали  его  крик.  Люди  иногда  судят
просто: ударил человека - ты подлец, а не он;  есть  внешний  факт,  этого
достаточно..."
   - Почему вы его ударили,  вы  можете  это  объяснить?  Что  такое?  Вы,
кажется, фронтовик? И тот человек тоже фронтовик, судя по наградам!
   Подошли двое к столику - молодой сухощавый подполковник, рядом -  майор
лет сорока, квадратный в плечах, неприязненно насупленный.
   - Вы можете объяснить? - потребовал подполковник. - В чем дело?
   - Нет. Это не  объяснишь  так  просто.  Если  вы  встречали  на  фронте
подлецов, все станет ясным.
   - Но драться в общественном месте... - строевым басом пророкотал майор,
разводя руками; белый подворотничок врезался в его толстую шею. - Нашли бы
другие меры...
   - Побить морду - не самое страшное, - вежливо заметил Константин.
   - Другая мера - суд, - вполголоса ответил Сергей  и,  ответив  так,  на
какое-то мгновение подумал, что страстно хотел  бы  этого  суда,  где  мог
сказать то, что знал. И добавил, подняв  глаза  на  майора:  -  Собственно
говоря, разговора  произойти  у  нас  не  может.  Смешно  объяснять  здесь
причины.
   - Леший ногу сломит!  -  сказал  подполковник  недоуменно.  -  Идите  в
вестибюль, здесь неудобно. Как я понял, вызвали милицию. Идемте,  кажется,
вы не пьяны?
   - Думаю, нет. Пошли. Так будет удобнее.
   Он привычно, как китель, одернул пиджак.


   В холодноватом вестибюле с натасканным снегом на  коврах  полулежал  на
диване под тусклой пальмой Уваров: лицо умыто, бледно,  чистым  батистовым
платком зажимал нос, веки полузакрыты, как  у  больной  птицы.  Некрасивая
белокурая девушка - глаза красные, запухшие -  что-то  сбивчиво  объясняла
всхлипывающим голосом низкорослому  капитану  милиции,  стоявшему  посреди
вестибюля  с  сизым,  нахлестанным  метелью  лицом.  Шинель   была   густо
завьюжена, на плечах - пласт сухого снега. От  него  несло  стужей  улицы.
Здесь же стоял с солидно-удрученным видом седой метрдотель, вокруг него  в
распахнутом пальто, в сбитой на ухо каракулевой шапке суетился возбужденно
багровый человек, басовито выкрикивал:
   - Это что же, а? Изуродовали человека!
   Сергей, увидев столпившихся вокруг  Уварова  людей,  капитана  милиции,
молчаливо расстегивающего забитую колючим снегом  сумку,  шагнул  к  нему,
сказал:
   - Вот документы. - Вынул и показал офицерское удостоверение.  -  Это  я
ударил.
   Капитан  милиции  мрачно  повел  на  него  мокрыми  бровями,   полистал
удостоверение, недобро глянул в лицо Сергея, затем - на Уварова.
   - Ваши документы, гражданин.
   Уваров, все так же придерживая одной рукой скомканный платок  на  носу,
другой достал из кармана  кителя  удостоверение.  Капитан  развернул  его,
посмотрел неторопливо.
   - Понятно. Студент...
   - Слушайте, капитан, - глухо сказал Уваров. - Произошло  недоразумение.
Я не вызывал  милицию.  Мы  фронтовые  друзья.  Повздорили,  и  только.  -
Помолчал и повторил спокойно: - Это недоразумение.
   В вестибюле студено дуло от дверей, широкие стекла  окон  искрились  от
уличного фонаря. Метрдотель покосился в сторону багрового человека  -  тот
рванулся к капитану милиции, вскрикивая с одышкой:
   - Без-зобразие, фронтовиков поз-зорят!..
   - Я вас  дружески  предупреждаю:  лечиться  надо  от  глупости,  у  вас
серьезный недуг, - ровно и ласково отозвался  Константин.  -  Поверьте  уж
мне...
   - Разойдитесь, граждане, по своим местам!  -  произнес  капитан,  пряча
документы в сумку. - Прошу!
   Сергей смотрел на Уварова; Уваров как бы не замечал  его,  не  повернул
головы  -  сел  на  диван,  со  злой  брезгливостью  наблюдая  за   легким
покачиванием на холодном  сквозняке  жестких  пальмовых  листьев.  Нервный
румянец пятнами заливал молочно-белые его щеки. "Кто он сейчас -  студент?
Он - студент", - почему-то не веря, подумал  Сергей  и  еще  подумал,  что
ничего между ними не кончено, не может быть кончено, сказал,  обращаясь  к
капитану:
   - Я могу быть свободным?
   - Н-да,  -  неохотно  взмахнул  перчаткой  капитан  милиции.  -  Однако
разберемся. Мы вызовем обоих.
   - Пожалуйста. Я могу хоть сейчас...
   - Нет, особо, гражданин, особо.



        5

   - Кто этот хмырь?
   - Капитан Уваров. Я тебе  о  нем  рассказывал.  Командовал  батареей  в
Карпатах. Не думал встретить его здесь. Испортил весь вечер. Ну  где  твои
левые машины?
   - Метель, наверно, разогнала.  Все  "эмки"  на  вокзалах,  ждут  ночных
поездов. А ты все же молодец. Сережка.
   - Поди к черту! Идиотство все это!
   Они стояли возле подъезда ресторана,  возле  высоких,  ярко  освещенных
окон, проступавших среди темной улицы  Горького.  Около  фонарей  тротуары
плотно завалило снегом, снежный дым несло вдоль  огрузших  в  ночи  домов.
Сергей поднял воротник, сунул руки в карманы шинели, сказал:
   - Пойдем к Охотному ряду. Метро до часу.
   - Глупо, но истина. - Константин затоптался, щурясь от снега,  летящего
в лицо. - Мне, Сережка, мешают деньги. Две тысячи. Их хочется  вышвырнуть,
иначе сожгут карман. К тому  же  я  ничего  не  сказал  Зоечке.  Танцевал,
раскидывал сети... Предлагаю: втроем завалиться куда-нибудь...
   - Езжайте куда хотите! - сказал  Сергей  раздраженно.  -  Мне  осталось
пятнадцать минут - закроют метро.
   - А может?
   - Ничего не может. Пока!
   - Физкультпривет! До завтра!
   Константин стряхнул кожаной перчаткой белые пласты  с  груди;  оставляя
следы на снегу, быстро зашагал к подъезду ресторана; завизжала  промерзшая
дверь, со стеклянным звуком захлопнулась.
   Сергей шел вниз по улице Горького, чувствуя  упругие  толчки  метели  в
спину;  справа,  мутно  темнея,  медленно  проплыло  здание   Центрального
телеграфа. Улица спускалась к Манежной площади, и впереди в  мелькании,  в
движении снега кругло засветились электрические часы на углу - без  десяти
час.  Под  часами  бесшумно,  скользя  оранжевыми  окнами,  прошел  пустой
троллейбус.
   Были прожиты сутки и пятьдесят минут новых суток. В  этот  день  он  не
чувствовал одиночества. Он почувствовал его лишь тогда, когда встретился с
Уваровым, - люди, о которых помнил он и которых не  было  в  живых,  были,
казалось, ближе, дороже, роднее ему, чем отец и сестра...
   Да, вот он дома: зима, снег,  фонари,  тихие  замоскворецкие  переулки,
свободные утра, горячая голландка,  улица  Горького,  довоенный  телеграф,
метро - ночное; заваленные снегом подъезды.  Он  все  время  ждал  прежней
мальчишеской легкости, теплых июльских дней, всплеска весел и фонариков на
Москве-реке в сумерках, спорящего голоса Витьки Мукомолова, который  любил
носить белую майку; обтягивающую сильные  плечи.  И  была  Надя  в  летнем
платьице, с загорелыми коленками. Это было. Витька  Мукомолов  пропал  без
вести. И Нади нет. Погибли почти все, кого он знал  в  девятом  и  десятом
классах. Жизнь сделала крутой поворот, как машина, на этом крутом повороте
многие, почти все, вылетели из машины, и он  остался  один.  Только  он  и
Константин...
   Сунув руки в карманы, Сергей шел по улице, порывы метели  пронизывающим
холодом хлестали по груди, по  лицу,  и  он  почему-то  опять  вспомнил  о
сталинградских степях, о тех дьявольских морозах сорок второго года.
   Потом близко зажелтел сквозь снег освещенный изнутри вход  в  метро  на
той стороне.
   Он перешел улицу, услышал впереди женский смех и поднял  голову.  Перед
входом в метро, под широкими окнами,  двое  мужчин  с  веселым  оживлением
придерживали за локти тонкую высокую девушку; она, смеясь, прокатилась  по
зеркально черной, продутой ветром ледяной дорожке на тротуаре, и они стали
прощаться. Девушка в  мужской  меховой  шапке,  размахивая  планшеткой  на
ремешке, кивнула этим двум, стоявшим  на  тротуаре,  исчезла  в  вестибюле
метро. Морозный пар вылетел из махнувших дверей.
   Сергей отогнул жесткий от инея воротник шинели, вошел  в  электрический
свет пустынного вестибюля, машинально поглядел на часы  -  без  пяти  час.
Вчера он вернулся в три часа ночи. На какую-то долю минуты он увидел  себя
как бы со стороны - человек,  ведущий  ночную  жизнь,  после  четырех  лет
разлуки редко бывающий дома, - и, чувствуя  внезапную  жалость  к  Асе,  к
отцу, распахнул дверцу в крайнюю автоматную  будку  с  потом  на  стеклах,
поискал гривенник в кармане. Дома, конечно, могли не спать - ждали его.
   - Досада  какая...  Разъединили.  У  вас  не  будет  десяти  копеек?  -
послышался звучный голос, и он взглянул, проталкивая гривенник в гнездо, -
девушка в мужской меховой шапке, в пальто с поясом, выставив одну  ногу  в
белом ботике  из  соседней  будочки,  рассматривала  на  кожаной  перчатке
мелочь; офицерская планшетка на ремешке свешивалась через ее плечо.
   Он повесил трубку, монета  звонко  ударилась  в  коробке  возврата.  Он
сказал полусерьезно:
   - Пожалуйста. Рад, что могу вам помочь.
   - Спасибо.
   Она задержала на его лице взгляд, и он узнал ее, Но  не  было  уже  той
странной близости, рожденной ее послушными  движениями,  сильным  пожатием
руки при поворотах, когда они танцевали. Они были чужими, не знающими друг
друга людьми, разделенными этим вестибюлем, этими автоматными будочками  и
намерениями, с которыми они подошли к  телефонам.  "Кому  она  звонила?  -
подумал он. - Кто были те двое, что были с ней?  И,  кажется,  Уваров  сел
около них за соседний столик?.. Но, может быть, это показалось?"
   Она улыбнулась не совсем смело.
   - Я вас не ограбила?
   - Звоните, я найду еще гривенник, - сухо сказал Сергей и опять вошел  в
будку.
   Она вошла в свою, однако не закрыла плотно дверь, оставив щелочку,  как
бы не стесняясь  Сергея,  -  он  видел  меховую  шапку,  белую  от  снега,
по-мальчишески сдвинутую со лба, край  глаза,  пар  дыхания.  Она  набрала
номер привычно, быстро, послушала и, задумчиво водя пальцем в перчатке  по
стеклу, повесила трубку. Он заметил это.
   - Вам нужен еще гривенник?
   - Нет. Никто не подходит.
   В его трубке были длинные гудки.
   - У меня тоже. Нам, кажется, не везет сегодня обоим.
   Не ответив, она вышла,  стала  застегивать  расстегнувшуюся  планшетку,
никак не могла справиться  с  кнопками,  он  вышагнул  из  своей  будки  и
усмехнулся:
   - Разрешите, я помогу? Здесь нужно  уметь.  Я  четыре  года  носил  эту
штуку. Может быть, что-нибудь получится.
   И преувеличенно развязно взял планшетку, новенькую,  гладкую,  -  такие
новые, неисцарапанные, не потертые в траншеях никогда не носил  он.  Легко
застегнул кнопки, с четкостью услышав в пустом вестибюле резкие  щелчки  в
тишине, и выпрямился - она неспокойно и вопросительно глядела на него.  Он
спросил:
   - Вы что, боитесь меня?
   - Нисколько. Но зачем это? Я сама сумею щелкнуть кнопками. Спасибо.
   - Пожалуйста.
   Он надел перчатки,  небрежно  козырнул,  пошел  по  гулкому  безлюдному
вестибюлю к лестнице, ведущей вниз, в теплоту  огней  подземного  коридора
метро. И  тотчас  приостановился  на  повороте,  задержанный  простуженным
окриком:
   - Гражданин, придется вернуться, последний поезд отошел!
   Навстречу,  покашливая,  шмыгая  валенками,  шел  милиционер  вместе  с
усталой курносенькой девушкой в форме.
   - Черт! - сказал Сергей.
   - Без всяких чертей, товарищ, - наставительно  произнес  милиционер.  -
Ничего не поделаешь. По рельсам домой не потопаете. Вертайтесь.
   - Черт! - повторил Сергей. - Не повезло!
   Он качал подыматься по лестнице назад, заметил бегущие по ступеням вниз
белые боты, полы серого пальто, с досадой сказал:
   - Возвращайтесь назад. Могу вас обрадовать. Метро закрыто.
   - Как закрыто?
   -  Закрыто,  закрыто!  -  на  весь  вестибюль  начальственно   крикнула
курносенькая девушка в форме. - Освобождайте, граждане! Не задерживайте, я
закрываю.


   Возле метро снег закрутился на тротуаре, ожег  кипящим  холодом,  ветер
ударил в его спину, подхватил, замотал планшетку девушки. Она,  щурясь  на
Манежную  площадь,  придерживая  пальто  у  сдвинутых  колен,  проговорила
беспомощно:
   - Хоть бы одна машина!..
   Он увидел ее белое лицо, покрасневший нос, зажмуренные от ударов  снега
глаза; и лицо ее показалось ему тусклым и жалким.
   -  Вы  далеко  живете?  -  отрывисто  спросил  Сергей,  но  ответа   не
последовало. - Я спрашиваю: далеко живете? Где ваш дом?
   - Вам-то что? - Она из-за воротника прижмурилась на него. - Вам-то  что
до этого?
   - Бросьте! - проговорил Сергей почти грубо.  -  Замерзнете  к  черту  в
своих ботиках, в этих перчатках. Где вы живете? Не бойтесь. Я с  женщинами
не дерусь.
   Она молчала, сжав губы. Он сказал по-прежнему грубовато:
   -  Ну?  Вы  думаете,  провожать   вас   мне   доставляет   колоссальное
удовольствие?
   Стоя к нему боком, она засмеялась и вдруг повернулась к нему:
   - Ну, положим, я живу на Ордынке. Это что-нибудь говорит?
   - Это говорит: полчаса  ходьбы.  Вам  повезло.  Нам  почти  по  дороге.
Идемте!
   - Спасибо! - Она с насмешливой гримасой наклонилась, поправила застежку
бота, потом сказала: - Ну что ж...
   - Тогда пошли!
   Когда миновали Исторический музей, чернеющий мрачной громадой, и  когда
зачернел угрюмо-пустой храм Василия Блаженного на краю Красной площади, по
которой катились волны метели,  оба  замедлили  шаги  -  ветер  здесь,  на
открытом пространстве, наваливался со злой  неистовостью,  над  головой  в
стремительных  токах  сухого  снега  гремели,  дергались  вдоль   тротуара
обмерзлые ветви деревьев. Полы ее пальто, планшетка, подхваченные  ветром,
хлестали Сергея по затвердевшей  шинели,  и  прикосновения  эти  неприятно
отталкивали их.
   - Идемте быстрей! - поторопил он.
   Оттого, что он говорил с ней дерзко, как с мужчиной, и оттого, что она,
сопротивляясь, пошла за ним, он почувствовал какое-то грубое превосходство
над ней, но одновременно возникала и неловкость.
   - Не торопите меня, пожалуйста! - невнятно проговорила она в  воротник,
остановилась и опять поправила бот уже раздраженно. - Я  не  хочу  бежать,
это мое дело! Мне вовсе не холодно, а жарко!
   На мосту жгучим пронзительным паром окатило  их,  несло  снизу  запахом
ледяной стужи - стало невозможно дышать. Они ускорили шаги  -  была  видна
через накаленные ветром перила черная вода незамерзших закраин у  берегов.
Но, когда, минуя поток стужи на мосту, вышли по сугробам на угол  Ордынки,
Сергей почувствовал, что она споткнулась,  и  механически,  непроизвольно,
взял ее за рукав, покрытый наростом снега.
   - Ну что?
   - Ничего, - ответила она.
   И, задыхаясь, сняла его руку с локтя. Спросила:
   - Просто интересно - сколько сейчас градусов мороза?
   - Двадцать пять, по крайней мере.
   Метель с гулом ударила по  крыше  дома,  загремело  железо,  в  снежном
воздухе пронеслось гудение проводов.
   - Придется подождать. На правой ноге жмет  туфля...  -  Она  пошевелила
ногой в ботике. - Господи, кажется, онемела нога. Это  просто  анекдот,  -
сказала она, стараясь улыбаться. - Бывают в жизни глупые  вещи.  Можно  не
обморозиться в Сибири и  обморозиться  в  Москве.  Что  вы  так  смотрите?
Смешно?
   - Не вижу ничего смешного. Заходите в какой-нибудь подъезд. И  ототрите
ногу! Иначе вам долго не придется носить туфельки. Идите сюда! -  приказал
Сергей. - Слышите? Идите сюда!
   Он подошел в первому подъезду, рванул заваленную сугробами дверь. Дверь
завизжала, подалась, и, еще держась за обледенелую  ручку,  он  оглянулся.
Она, хромая, с напряжением улыбаясь,  все-таки  вошла  в  подъезд,  и  он,
пропустив ее вперед, крепко захлопнул дверь, и, очутившись  в  настуженной
темноте, отвернул жестяную от мороза полу шинели, стал шарить спички.
   - Ищите место, садитесь, -  снова  приказал  он  и  едва  зажег  спичку
окоченевшими пальцами.
   Она посмотрела на него настороженно, дунула на огонек, сказала:
   - И так видно. Не мешайте своими спичками...
   Подъезд был темен, грязен, с сизо искрящимися от инея стенами, пахнущий
подвалом и кошками; обшарпанная лестница уходила наверх, в черноту этажей,
безмолвных, мрачно ночных.
   Сергей, отвернувшись, нетерпеливо ждал. Он  слышал,  как  она  щелкнула
застежкой бота, стукнула о лестницу туфлей, стала что-то делать, и  тотчас
как бы  увидел,  как,  неловко  сидя  на  ступенях,  она  озябшими  руками
осторожно растирает пальцы на онемевшей ноге, держа ее  на  весу,  -  и  с
мгновенной жалостью он сел рядом с ней на ступеньку.
   - Кладите ногу ко мне на колено! - сказал он тихо. - Давайте я разотру.
Мне приходилось это делать.
   - Я закричу, - сказала она неуверенно. - Слышите,  закричу!  И  разбужу
весь дом...
   - Кричите, - ответил он. - Сколько хотите.
   И уже совсем решительно откинул полу шинели, положил ее ногу на  Колено
- ладонями почувствовал  тонкий  шелковый  чулок,  скользкий,  ледяной  от
холода, твердую и  крепкую  икру.  Он  ровно,  сильными  движениями  начал
растирать ей ступню, все время ощущая в потемках настороженный  взгляд  на
своем лице.
   - Ну как, лучше? - выговорил Сергей.
   - Мне... неудобно сидеть, - прошептала она.
   - Потерпите, - сказал он. - Еще немного.
   - Порвете чулок, - выдохнула она жалобно и замолчала.
   Тогда он спросил, задохнувшись:
   - Что ж вы не кричите?
   Она прошептала:
   - Мне больно... хватит...
   Было  какое-то  движение:  искала  рукой  бот   или   туфлю,   вплотную
подвинулась к Сергею - он неожиданно ощутил своей щекой  холодную  мокроту
меха воротника,  смешанную  с  теплотой  дыхания,  почувствовал  на  плече
тяжесть ее опершейся руки и, чувствуя этот сырой, слабо  пахнущий  морозом
мех, видя ее мокрое лицо, порывисто и  неуклюже  поцеловал  ее  в  дышащий
теплом рот.
   Она тряхнула головой, отстранилась изумленно.
   - Ого! Салют! Вы это что - в армии так?
   - Именно... - пробормотал Сергей  растерянно  и  встал,  от  внезапного
волнения, от неловкости этой злясь на себя, уже  плохо  слыша,  как  рядом
скрипнула застежка ее надетого бота, но, когда она ветерком  прошла  мимо,
задев его полой пальто, снова в сумеречном воздухе подъезда  его  коснулся
запах сырого меха.
   - Как вас звать? - негромко спросил Сергей. -  Я  с  вами  почти  целый
вечер... и не знаю.
   Прислонясь к перилам, она ответила насмешливо:
   - Вы всегда так знакомитесь?
   Он плечом толкнул дверь парадного.
   Преодолевая порывы метели, шли по  сугробам.  Она  шагала,  наклоняясь,
смотрела под ноги, дыша в мех воротника, и Сергей спрашивал себя:  "Зачем?
Что это я?"
   На углу он  приостановился,  молча  закурил,  прикрыв  ладонями  огонек
спички.
   Она тоже молча подняла голову, зажмурилась,  на  лице  тенями  мелькало
движение снега. Вверху, окутанный метелью, в белом кольцевом сиянии  горел
фонарь. Она спросила:
   - Что вы остановились?
   - Далеко ваш дом? - спросил Сергей.
   - Можете злиться, но не надо курить на морозе, - сказала она, взяла  из
его пальцев папироску, бросила в снег, затоптала  каблуком.  -  Во-первых,
меня зовут Нина. Надо было раньше спросить. Ну ладно! - Она  засмеялась  и
своей легонькой перчаткой стряхнула снег с его шапки и плеч. -  Посмотрели
бы  на  себя  -  вы  весь  в  снегу,  как  индюк  в  муке!  Называется   -
допровожались! Идемте ко мне, погреетесь. Я отряхну  вас  веником.  Так  и
быть.
   Он только еле кивнул.
   Вошли во двор, тихий, весь заваленный сугробами.
   - Вот здесь, - сказала Нина, взглядом показав на  окна,  темнеющие  над
крышами сараев.
   Сергей чувствовал: снег набился в его рукава, вызывая озноб.
   Она открыла забухшую от мороза, утепленную войлоком дверь, и оба  вошли
в темноту парадного.



        6

   Сергей проснулся от странного безмолвия в незнакомой комнате, лежал  на
постели с тревожным, замирающим ощущением, сразу не мог понять, где он.
   Стекла окон золотисто горели. Была тишина утра. За  стеной  в  соседней
квартире передвигали стулья, но голоса не доносились. Над головой  звеняще
тикал будильник. И вдруг он все вспомнил до ясности отчетливо, все то, что
было вчера.
   Он помнил, как они поднялись на второй этаж и  она  ввела  его  в  свою
комнату. Метель обдувала дом,  ударяла  по  крыше,  свистела  в  чердачных
щелях, но ветер не проникал сюда, в тишину, в ночной уют, в запах чистоты,
покоя, где веяло  теплом,  домашней  устроенностью  и  зеленым  куполом  в
полумраке светилась настольная лампа.
   Потом они сидели возле открытой дверцы печи, в которой неистово кипело,
трещало пламя, было паляще-жарко коленям, сидели без единого слова,  и  он
украдкой смотрел на Нину, а она смотрела на огонь... После того как он вел
себя с ней нарочито грубо, после  того  как  ой  вошел  в  эту  маленькую,
незнакомую комнату, ему трудно было нащупать  нить  разговора,  преодолеть
неловкость, быть прежним, таким, каким был на улице и в том  подъезде;  он
еще ощущал на спине холод озноба, боялся - голос его будет вздрагивать.
   - Кто вы? - наконец спросил он.  -  Военная  медсестра,  врач?  Как  вы
очутились в ресторане?
   - Закройте дверцу. Так лучше, -  попросила  она,  а  когда  он  закрыл,
взглянула с шутливой благодарностью. - А то сгорят мои шелковые чулки.  То
есть как кто я?
   Она, смеясь, откинула волосы.
   - Да нет, - сказал он, усмехнувшись. - Кто вы вообще?
   - Ну, положим, я геолог. И вернулась с Севера. И очутилась в ресторане.
Отмечали мой приезд. А вы как очутились? - Она поставила ногу  на  полено,
глядя на огненное поддувало.
   - Просто так, - сдерживая голос, сказал Сергей. И договорил:  -  Просто
так. Без всякой цели.
   Она спросила минуту спустя:
   - Зачем вы его ударили? Мстили за кого-то? Мне показалось...
   - Не будем об этом говорить, - сказал он.
   - Но я хорошо знаю Таню.
   - Какую Таню?
   Засунув руки  в  карманы,  он  с  хмурым  лицом  прошелся  по  комнате,
прохладной после колючего жара печи,  постоял  у  окна,  прижался  лбом  к
веющему острым холодом стеклу, повторил:
   - Сейчас не хочется говорить.
   Он опять присел к печке, раскрыл дверцу, выбрал самое большое полено и,
взвесив его на ладони, положил в огонь. Полено захрустело, горячо и  буйно
закипело в пламени, выделяя пузырящиеся капли сока на торце, и в этот  миг
охватившего его тепла и тишины заметил сбоку двери свою  шинель,  висевшую
рядом с ее пальто, заметил мокрый мех  воротника  и  тогда  особенно  ясно
вспомнил, как неуклюже поцеловал ее в подъезде. И, вспомнив  ее  изумленно
отклонившееся лицо, быстро сказал, пытаясь шутить:
   - Кажется, я выполнил свою миссию. Простите. Мне пора.
   Было тихо в комнате; ветер с гудением проносился за стенами дома.
   Она не ответила. Только  повернулась  и  посмотрела  как  бы  просящими
помощи глазами, и он совсем близко увидел виновато подрагивающие уголки ее
губ.
   - Нина, что ты хотела сказать? Что  ты  хотела  сказать?..  -  вдруг  с
трудом,  вполголоса  заговорил  он,  видя  эти   ее   виновато   и   робко
вздрагивающие губы, и не договорил, и так порывисто  и  неловко  обнял  за
плечи, целуя ее, - стукнулся зубами о ее зубы.


   "Кто она? Как это получилось?"
   Он оделся, и тут ему бросилось в глаза: прижатая ножками будильника, на
тумбочке белела записка.
   Он осторожно взял ее - мелкий круглый  почерк  был  странен,  незнаком,
бисерные буквы летели:
   "Сережа! Я ушла. Все на столе. Делай что Хочешь. До вечера. Нина".
   Звонко тикал будильник, и этот единственный звук подчеркивал безмолвную
пустоту квартиры.
   Сергей стал ходить по комнате, в смолистом свете  утра  теплел  воздух,
становился розовым, и вещи Нины - ее серый  свитер  на  спинке  стула,  ее
узкие туфли под тахтой - тоже мягко теплели от зари.  Это  были  ее  вещи,
которые она носила, надевала, которые прикасались к ее телу.
   "Кто она? Как это получилось?"
   Он долго глядел в окно.
   После  вчерашней  метели  двор,  крыши  сараев  были  наглухо  завалены
розовеющим свежим снегом, на крышах четкими крестиками чернели  по  чистой
пелене следы ворон... И эти  следы  на  утреннем  снегу  тихим  и  сладким
толчком тревоги отдавались в нем, стиснули горло.



        7

   Он вернулся домой в десятом часу утра.
   Сквозь сон смутно донесся возмущенный шепот Аси,  ворчливое  бормотание
отца - голоса жужжали, колыхались где-то рядом, и в полудреме он  старался
вспомнить, что было вчера - неожиданное, оглушающее,  счастливое,  -  все,
что случилось с ним.
   И, уже очнувшись от сна, Сергей с минуту еще лежал, не  размыкая  глаз,
слыша около себя голос Аси, и почему-то хотелось улыбнуться от звенящего и
горячего чувства радости.
   - Папа, он сопьется - каждый день возвращается  на  рассвете!  Уверена,
ходит к  каким-то  гадким  женщинам.  Его  пиджак  пахнет  отвратительными
духами. Ты чувствуешь? Именно не одеколоном, а духами...
   - Не замечаю, - скрипуче отвечал отец.  -  Вообще,  скажи,  пожалуйста,
откуда это у тебя - "гадкие  женщины"?  В  твои  годы  странные  познания!
Духи... какие духи?
   - У тебя нет нюха, - со слезами в голосе  выговорила  Ася.  -  Я  давно
говорила. Тебе что керосин, что духи - одно и то же! -  И  с  негодованием
воскликнула: - Ужас какой!
   Сергей вздохнул, как будто только сейчас просыпаясь, и, громко затрещав
пружинами, повернулся от стены -  снова,  как  вчера,  светло  ударило  по
глазам уютным солнцем морозного утра, ослепительной белизной окна.
   В комнате топилась печь, попискивали котята в коробке,  отодвинутой  от
багровеющего поддувала. Ася, заспанная,  аккуратный  передник  повязан  на
талии, стояла посреди комнаты, зеркально-черные глаза возмущенно  смотрели
на пиджак Сергея, висевший на стуле.
   - Ах,  ты  проснулся!  -  воскликнула  она  даже  испуганно  как-то.  -
Здравствуйте, донжуан несчастный!
   Отец, в очках, с сосредоточенным выражением занятого  человека,  ползал
на четвереньках перед дверью, держал галошу в руке и, нацеливаясь,  щелкал
этой галошей по полу, по солнечным полосам, кряхтел от усилий.
   - Э, паршивцы! Пошла прочь!
   Исхудавшая кошка зевала, следила за  движением  галоши,  изредка  мягко
вытягивала лапу, лениво играя.
   И Сергей, не поняв, в чем дело,  засмеялся  беспечно,  откинул  одеяло,
сказал с счастливой веселостью:
   - Что у вас тут? Клопов щелкаете? А ну, Аська, марш в  другую  комнату,
одеваться буду!
   - Он еще  командует!  Лучше  бы  молчал!  -  Ася  вспыхнула,  выбежала,
мелькнув передником, в  другую  комнату,  крикнула  за  дверью:  -  Просто
какой-то кошмар!
   Отец, нацелясь, хлопнул галошей, досадливо забормотал, обращаясь  не  к
Сергею, а вроде бы к кошке:
   - Мураши. Откуда эти мураши зимой? Брысь, окаянная, все б тебе  играть,
а котята голодные. А ну - геть! Лезь к чадам.  -  Он  подтолкнул  кошку  к
коробке,  где  возились  котята,  потом  снял  очки,  взглянул  на  Сергея
близорукими глазами. - Доброе утро, сын...
   - Доброе  утро...  Николай  Григорьевич!..  -  живо  ответил  Сергей  и
запнулся с неловкостью человека, заговорившего фальшивым тоном.
   Он часто ловил себя на этой фальшиво-фамильярной интонации в  разговоре
с отцом,  которая  не  позволяла  назвать  его  ни  "отцом",  ни  "папой",
создавала некоторую натянутость в их взаимоотношениях, заметную обоим.
   Отец смущенно бросил галошу к двери, сел на стул,  на  спинке  которого
висел пиджак Сергея, протер, повертел в пальцах очки. Густая серебристость
светилась в его волосах; и было, казалось, нечто  жалкое  в  том,  как  он
протирал и вертел очки, в том, что его вылинявшая, довоенная  пижама  была
не застегнута, открывала неширокую грудь, поросшую седым волосом.
   Был он до войны статен, темноволос, ловок в движениях, поздним  вечером
приходил с работы, кидал портфель  на  диван,  целовал  мать  -  красивую,
сияющую весело-приветливыми глазами;  маленькие  сережки,  как  две  капли
росы, сверкали в ее ушах; затем отец садился за стол, часто рассказывал  о
разных смешных случаях  на  комбинате,  которым  руководил  он,  при  этом
хохотал заразительно и молодо.
   Во время войны сразу и навсегда  кончилась  молодость  отца.  И  возник
новый его облик, в который Сергей не мог поверить. Из писем знакомых стало
известно, что на фронте отец сошелся с какой-то женщиной -  медсестрой  из
полевого госпиталя,  и  тогда  Сергей,  ошеломленный,  с  бешеной  злостью
написал ему, что не считает его больше своим отцом и что  между  ними  все
кончено.
   Он узнал, что отец, комиссар полка, выводил два батальона из  танкового
окружения под Копытцами, прорвался к своим, был тяжело  ранен  в  грудь  и
позже тыловым госпиталем направлен на окончательное  излечение  в  Москву.
Николай Григорьевич застал Асю одну  в  полупустом,  эвакуированном  доме,
мать умерла. Отец неузнаваемо постарел, обмяк и как  бы  опустился;  лежал
целыми днями на диване в своей комнате, плохо  выбритый,  безразличный  ко
всему, не ходил на перевязки, с утра до вечера читал старые письма матери,
но не говорил ничего. После излечения его уволили в запас.
   Он  долго  не  работал.   У   Николая   Григорьевича   были   серьезные
неприятности, осенью его вызывали несколько  раз  в  высокие  инстанции  -
всплыло дело о потере  сейфа  с  партийными  документами  полка  во  время
прорыва из окружения, - отец жил в  состоянии  равнодушия  и  беспокойства
одновременно и наконец устроился на тихую, совершенно  не  соответствующую
его прежнему характеру работу - бухгалтером на заводе "Диафото",  объясняя
это своим нездоровьем.
   Третьего дня вечером Сергей, вернувшись от Константина, вошел к себе и,
раздеваясь, услышал из другой комнаты раздраженные голоса - отца и  соседа
по квартире Быкова. Он прислушался не без удивления.
   - Никакой рекомендации я тебе не дам, никогда не дам! -  говорил  отец,
взволнованно покашливая. - Я отлично помню шестнадцатое октября. Ты сказал
мне:  "Конец!  Погубили  страну,  дотанцевались!"  И  посоветовал  порвать
партийный билет, бросить в уборную! Так  это  было?  Так!  Мол,  революция
погибла! Так и расскажи в партбюро своей текстильной фабрики: был  момент,
когда не верил ни во что!
   - Ты болен!.. - донесся надтреснутый голос Быкова.  -  Ты  болен  тогда
был,  болен!  В  бреду  все  привиделось.  И  ты  не  чистенький,  Николай
Григорьевич! Я твою коммунистическую совесть наизнанку знаю, как вот  пять
пальцев. На фронте с бабой  спутался,  может,  из-за  этого  и  жена  твоя
умерла, а? По себе о людях судишь?
   - Вон отсюда... вон! - шепотом выговорил отец.
   Дверь распахнулась  -  Быков  толкнул  ее  плотной,  обтянутой  кителем
спиной,  вышел,  пятясь,  щеки  розовые,  глаза  неподвижно   остекленели,
остановились на сжатых кулаках отца, наступавшего из комнаты.
   - Ты... ты убил свою жену, вот где твоя совесть старого коммуниста... -
бормотал Быков и  тотчас,  перекатив  глаза  на  Сергея,  возвысил  голос,
замахал перед грудью отца пальцем. - Во-от  каков  твой  отец,  коммунист,
во-от, смотри на него!..
   - Вы что, с ума сошли? - спросил Сергей, видя болезненное лицо  отца  и
багровое лицо Быкова, озлобленно махавшего пальцем в воздухе.
   Сергей, едва сдерживая себя, двинулся к  Быкову,  взял  его  за  ворот.
Коснувшись толстой шеи, и, тряхнув так, что затрещал  китель,  вывел  его,
грузного, потного, в коридор и тут предупредил:
   - Еще одно слово - и я вас вытряхну из кителя. Поняли?
   - Пусти! Рукам воли не давай! - удушливо выкрикнул Быков  и,  одергивая
китель, оглядываясь зло, засеменил новыми, обшитыми красной кожей  бурками
по коридору к своей двери.
   - Ты все слышал? -  спросил  потом  отец,  осторожно  поглаживая  левую
сторону груди. - Все?
   - Нет. Но я понял.
   После Николай Григорьевич, казалось, все время испытывая  неловкость  и
неудобство, помнил эту сцену, и сейчас, в  это  солнечное  морозное  утро,
присев возле быстро одевавшегося Сергея, он спросил с некоторой заминкой:
   - Как дела, сын? Настроение как?
   - Настроение великолепное. Перспективы шоферские. Умею водить "виллис",
"студебеккер", "бээмвэ", - ответил Сергей.  -  Вчера  слышал  по  радио  -
набирают на курсы шоферов; Шаболовка, пятнадцать.  И  говорил  об  этом  с
Костей, он старый шофер. Подучусь, буду водить легковую или грузовую,  все
равно. Аська, входи, я уже в штанах!  -  крикнул  он,  перекинув  мохнатое
полотенце через плечо.
   - Это, конечно, перл остроумия! - отозвалась из-за двери Ася. -  Просто
все падают от смеха! Ха-ха!
   Она вошла,  худенькая  фигурка  очерчена  солнцем,  взгляд  немигающий,
ядовитый.
   - Ты прожигаешь жизнь! Поздравляю! Ты вращаешься в  светском  обществе!
Поздравляю! Твой новый костюм пахнет отвратительными духами.  На  нем  был
женский волос - отвратительный, золотистого цвета. Покрашенный, конечно.
   - Не думаю, - сказал Сергей. - Что касается волоса,  то  это  наверняка
Костькин. Вчера он щеголял по Москве без шапки. Был ветер, волосы летели с
него, как с одуванчика. Он страшно лысеет.
   Ася презрительно возразила:
   - С каких пор Константин стал  золотистый?  Оставь,  пожалуйста!  Я  не
дальтоник. Не морочь мне голову. Все очень остроумно. Были пострадавшие от
смеха.
   - Мороз. Потрясающе действует мороз.
   Он  звучно  поцеловал  ее  в   щеку,   Ася   отстранилась,   произнесла
неприступно:
   - Я не люблю эти неестественные нежности. Обращай их, пожалуйста,  к...
своему пиджаку.
   - Ася, при чем здесь пиджак? - вмешался Николай Григорьевич. - Что  это
такое? Хватит, пожалуйста.
   - Ничего не хватит, папа! - ревниво перебила Ася, блестя глазами. -  Он
нас не видит и не хочет видеть. Он, видите ли, скуча-ает!..
   - Аська, только не молоти  чертовщину,  -  сказал  Сергей.  -  Не  хочу
ссориться, честное слово. Когда двое ссорятся по мелочам, оба виноваты.  Я
хочу быть правым.
   Николай Григорьевич в раздумье потер о колено дужки очков.
   - Значит, в шоферскую  школу?  Н-да.  Ничего  советовать  не  могу,  ты
взрослый человек.  Только  одно:  у  тебя  ведь  десять  классов,  капитан
артиллерии. Доволен будешь? В институт не тянет?
   - Все забыл, что учил в школе. Таблица Менделеева, бином Ньютона - тень
в безумном сне. Не хочется начинать все сначала, с  детских  штанишек.  Не
усижу за партой.
   - Зато усидишь в грузчиках, - вступила Ася. - Это  ужасно  находчиво  и
современно!
   - Когда меня оскорбляют родные сестры, я ухожу в ванную.
   Сергей засмеялся, приподнял Асю за талию, опустил на  стул  и  вышел  в
коридор коммунальной квартиры.
   Ванная была занята, ровный плеск  воды,  кашель,  кряхтение  доносились
оттуда. Сергей, не задумываясь,  постучал,  узнав  по  сопению  и  вздохам
соседа Быкова.
   - Здесь очередь, уважаемый товарищ!
   Из кухни, освещенной солнцем сквозь замерзшее окно,  пахнуло  теплом  -
духом соленой поджаренной рыбы, картошки и жирным ароматом тушенки,  кофе,
-  запахами  недавних  квартирных  завтраков.  Возле   плиты   с   обычным
запозданием (вставали поздно) шумно и бестолково возились  со  сковородкой
соседи по квартире: художник Федор Феодосьевич Мукомолов, высокий  человек
с бородкой клинышком, и его жена  -  художница  Эльга  Борисовна,  женщина
худенькая,  спокойная,  поблекшая,  совсем  седая  уже.  Мукомолов   дымил
торчащей  из  бородки  набивной  папиросой,  держал   за   ручку   шипящую
сковородку, Эльга Борисовна сыпала из пакета  яичный  порошок  в  баночку,
говорила усталым голосом:
   - Ты ничего не понимаешь, Федя, ты на редкость бестолков в этих  делах.
Надо сначала маргарин. Все сгорит. Отпусти, пожалуйста, сковородку. И вынь
папиросу. Ты сыплешь пепел в разные стороны.
   - Не может быть! - Мукомолов согнулся  к  плите,  затряс  бородкой  над
сковородой. - Надо искать,  Эленька,  искать.  Вода  заменит  маргарин.  Я
утверждаю. Маргарин - это каноны. Надо ломать каноны. Совершенно верно.
   Он постоянно придумывал новшества в кулинарном  искусстве,  потрясая  и
убеждая всю квартиру: мясо надо жарить на  воде,  можно  жарить  и  варить
маринованную селедку, поджаривать  овес  и  грызть  его,  как  семечки,  -
великолепное средство от гипертонии, укрепляет физические  силы,  удлиняет
жизнь.
   С вечной папиросой в зубах, он при встречах  старомодно  снимал  шляпу,
раскланивался, зимой и летом носил демисезонное пальто, никогда не  болел,
по утрам гремел в своей комнате гантелями и гирями. Порой,  идя  в  ванную
или уборную, появлялся на пороге кухни в галошах на босу ногу и в  трусах,
а вслед ему несся оклик Эльги Борисовны:
   - Федя, Федя, ты меня удивляешь! Вернись! Оденься приличнее!
   Считали его безвредным  человеком,  с  чудинкой,  что  и  должно  быть,
разумеется, свойственно художнику, живущему в  ином  мире.  Мукомолов-отец
ничем не был похож на своего сына Виктора, довоенного друга Сергея.
   - Добрый день, здравствуйте, Сергей Николаевич! -  воскликнул  радостно
Мукомолов, не  выпуская  из  левой  руки  держак  дымящейся  сковородки  и
выкидывая Сергею правую руку, будто даря ее.  -  Гимнастику  делали?  Нет?
Плюньте на ванную. М-м... Петр Иванович Быков подолгу, знаете... Слабость.
Идемте ко мне. Нет, нет, идемте ко мне! У меня гири, гантели.  Эля,  держа
сковородку. Я убегаю. Прошу вас, Сергей Николаевич.
   Он  выпустил  сковородку,  подхватил  Сергея  под  локоть,  потащил  по
коридору к своей двери, провожаемый упрекающим взором Эльги Борисовны.


   Комната Мукомолова, большая, очень светлая от снега и солнца,  с  кучей
дров  около  голландки,  была  увешана  и  заставлена  картинами:  портрет
беловолосой  веснушчатой  девочки  -   губы   изогнуты   наивной   улыбкой
полумесяцем; крымские пейзажи; летнее росистое  утро  на  лугу;  глубинный
мрак чащи с редкими пятнами на листьях; застывшая осенняя вода,  затянутая
туманцем в ожидании дождя. Сергей провел взглядом по стенам -  и  внезапно
повеяло  жарой,  палящим  солнцем  от  белых  стен  крымских  домиков,  до
ощутимости запаха понесло прохладой из мрачной чащи,  от  тусклой  осенней
воды, - спросил удивленно:
   - Это все ваше?
   -  Вот  великолепные  гири,  вы  только  обратите   внимание,   разного
достоинства -  от  килограмма  до  и