ары, Константин мельком посмотрел в зеркальце: парень сидел, сведя руки на чемоданчике, шумно дышал в поднятый воротник. Ночью в опустошенной морозом Москве - среди вымерших зимних улиц, погасших окон и закрытых подъездов, среди сугробов возле ворот и заборов - машина казалась островком жизни, едва теплившимся в скрипучем холоде, и у Константина появлялось едкое ощущение нереальности ночного мира, в котором люди жили странной, отъединенной от дня жизнью. Держа одну руку на баранке, Константин зубами вытянул из пачки сигарету, и, когда чиркнул зажигалкой, зябкий голос раздался за спиной: - Дай курнуть, шофер! Константин из-за плеча протянул пачку, замерзшие пальцы парня тупо выдирали сигарету. - Огоньку дай! Ровно шумела печь, распространяла по ногам тепло. Константин, поправив зеркальце, мазнул перчаткой по оранжевому от наплывавших фонарей стеклу, сказал лениво: - Слушай, мальчик, а ты хороший тон знаешь? Имеешь понятие, что такое... ну, скажем, деликатность? Или перевести на язык родных осин? - Молчи! Огоньку дай - и все, понял? - Надо научиться слову "спасибо", мальчик. - Молчи, говорю! - Парень жадно прикурил, отвалился в угол сиденья, перхая при каждой затяжке. До Трубной ехали молча; Константин не продолжал разговор, насвистывал сентиментальный мотивчик: за три года работы в такси он давно привык к странностям ночных пассажиров и только на углу Петровки спросил: - Ну? Где прикажете остановиться? - Чего? Чего ты? - Трубная, - сказал Константин и, затормозив на площади, обернулся. - Прошу. Доехали, кажется. И тут же встретился с приблизившимися глазами парня, губы его ознобно прыгали, трудно выталкивали слова: - Трубная?.. Трубная?.. Ты подождешь меня здесь, на углу, ладно? Здесь... Твой номер запомнил - 26-72... Ты меня обождешь! И дальше... дальше поедем! Спеша, вытащил из бокового кармана пачку денег, вырвал из нее двадцатипятирублевку, не отдал, швырнул на сиденье и выскочил из машины, дыша, как голый на морозе. - Стоп! - крикнул Константин и опустил стекло. - А ну, потомок миллионера, возьми сдачу. И меньше прошу команд. Я не люблю командных интонаций. Аккуратно ладошкой держи монеты - и привет от тети! - Ты!.. Паренек затоптался около машины, переступая на снегу модными полуботинками; глаза его сразу стали напряженными и плоскими, он дрожал то ли от холода, то ли от возбуждения; и, мотнув чемоданчиком, вдруг заговорил с бессильной злостью: - Я за ней, понял - нет?.. Она в Рязань уехала... Чемодан собрала и уехала! Мне в Рязань надо! Я ее из Рязани привез, женился, а она... Ух, догоню ее - убью! Из общежития уехала!.. Понял? Или нет? - От кого уехала? - Да не от тебя!.. - срывающимся голосом закричал парень. - Я тут на Трубной к матери, а потом в Рязань! Пять бумаг будет твоих. Ну, шофер, ну? Ну, шесть сотен хочешь?.. Всю зарплату отдам! Ну, не понимаешь, да? Мать у меня здесь, на Трубной! Скажу ей - и все! Подожди здесь - и в Рязань! Шесть бумаг отдам! - Шесть бумаг? Все понял. К сожалению, на первом посту за Москвой задержат машину, и меня выпрут из парка. Мои рейсы в городе, парень. - Трусишь, таксист? - взвизгнул парень. - Трусишь? Да? Константин со скрипом поднял прилипшее от мороза стекло, - парень, размахивая чемоданчиком, побежал через пустырь площади к черной арке каменного дома. Там в студеном пару, в радужных кольцах горел фонарь. Парень вбежал под арку, слился с ее темнотой. Константин развернул машину на площади, поехал в центр. Выезжая на Петровку, он оглянулся - за задним стеклом мелькнуло возле арки туманное пятно фонаря. "Трусишь?" - вспомнил он и грудью почувствовал легкую нагретую тяжесть трофейного пистолета во внутреннем кармане. Он сказал: "Трусишь?" После участившихся в последнее время случаев ограбления такси и после незабытой недавней встречи с тремя молодыми людьми по дороге в Лосинку, которая едва не стоила Константину жизни, он брал в ночные смены маленький и плоский немецкий "вальтер", привезенный с фронта. Так было спокойнее. В центре он остановил машину возле "Стереокино". Это было удобное место - перекресток путей из трех ресторанов, два из них работали до поздней ночи. Поворачивая машину от Большого театра к заснеженной площади Революции, Константин увидел возле здания кинотеатра, под мерзлыми тополями, одинокую, поблескивающую верхом "Победу" и, подъезжая, осветил фарами номер такси. "Михеев, - определил он. - Как всегда, здесь". Константин вылез из машины, подошел к "Победе" и, потерев на холоде руки, открыл дверцу, улыбаясь. - Ну что - покурим, Илюша? Дай-ка огоньку, держи сигарету! Кончай ночевать, сделай гимнастику и подыши свежим воздухом! Михеев, парень с широким круглым лицом, сонным, помятым, вытащил из машины плотное, как бы замлевшее от долгого сидения тело; разминаясь, поколотил кулаками себя под мышками, выдохнул: - Ха! Дерет, шут его возьми! Вздремнул малость, Костя... Пассажиров, чертей, мороз разогнал, без копейки приеду, ситуация, мать честная! Это ты мне - сигарету? У Михеева чуть-чуть косили к носу круглые, будто немигающие глаза, и именно это придавало его широкоскулому и губастому лицу нечто птичье, - всегда настороженное. - Прошу, Илюша, - сказал Константин, щелчком выбивая сигарету из пачки. - Вот огоньку, же ву при, мой дорогой, спичек нет. От этих щелчков вылетели из пачки две сигареты, одну успел подхватить Михеев, другая упала под ноги. Михеев, досадливо кряхтя, поднял ее, обтер о рукав. - Брось, - сказал Константин. - Снег, Илюша не убивает бактерии. - Так прокидаешься - без штанов ходить будешь. Можно взять, что ль? - Михеев аккуратно заложил вторую сигарету за ухо и зажег спичку, прикрыв ее ладонями, прикурил, после этого дал прикурить Константину. - Миллионщик ты, Костька, честное слово, и откуда рубли у тебя? - заискивающе сказал он. - Дорогие куришь... А я - гвоздики, на жратву еле... - Ох ты, прелесть чертова! - засмеялся Константин. - Ты же больше меня зарабатываешь, Илюша. В сундучок кладешь? Под матрац? Ну, для чего тебе деньги? Женщин, Илюша, ты боишься, в рестораны не ходишь. Ну, когда женишься? - Без порток, а о женитьбе думать? - сказал Михеев. - Жене деньги нужны. Вот тогда... - Значит, с деньгами женишься, Илюша? Михеев сделал вид, что не расслышал вопроса. - Тут рассказывали, - заговорил он, - во втором парке шофера убили! Шпана. Гитарной струной удавили. Сзади накинули та... Триста рублей у него и было-то, видать. - Михеев сплюнул, бережно подул на кончик сигареты, поправил ее пальцем, чтоб не сильно горела. - Удавили-то возле Тимирязевки, а выбросили в Останкине. Машину нашли в Перловке. Вот сволочи... Давил бы я их своими руками. Вешал бы прямо. Неповадно было бы. Что с нашим братом делают! - Нашли? - спросил Константин. - Чего? Кого нашли-то? - презрительно фыркнул толстыми губами Михеев. - Найдут, хрен в сумку. Бывает, невинного скорее найдут. Они только штрафовать умеют. А чтоб преступника... - Он крепко выругался и снова сплюнул. - А третьего дня одного... из третьего парка - молотком. Череп пробили. А у него - ни копья. Только из парка выехал... Что с нашим братом делают! Вся огромная площадь была в слабом свечении зимней ночи - не переставая, сыпалась изморозь, роилась вокруг белого света фонарей. За бульварчиком проступали тяжелые и угрюмые, белеющие клочками снега меж колонн очертания Большого театра со вздыбленной в черноту неба квадригой. И было темным, казалось пустым здание гостиницы "Метрополь". Только одно окно покойно светилось над площадью в высоте этажей. Все стыло в тишине, мороз шевелился, трещал на бульваре, в карнизах кинотеатра. Давно погасшая огромная реклама - бородатое лицо Робинзона Крузо на ней - была, чудилось, посыпана кристаллами. Константин, присев на крыло михеевской "Победы", оглядел площадь, ее мрачную пустоту, спросил: - Ну, Плюша? Еще какие новости? Михеев смотрел на гостиницу "Метрополь", на единственное горевшее окно, глубокие складки тоскливо собрались возле рта. - Какой-то иностранец коньяки-виски пьет или с бабой... занимается... - проговорил он. - Вот у кого денег-то! Мне на всяких иностранцев не везет. Ни одного не возил. Я б его пощекотал на счетчик... Константин задумчиво покусывал усики. - Ну ладно, Илюша, кончай ночевать. Пошли искать пассажиров. Первые - твои, вторые - мои. - С удовольствием! У тебя ведь счастливая рука! - оживился Михеев, затаптывая в снег докуренную до ногтей сигарету. - Ежели б ты... я б с тобой всегда на пару работал. Везет тебе! К ресторану пойдем? - Да. "Уехал ли тот паренек с чемоданчиком? - подумал Константин, идя с Михеевым мимо "Гастронома", мимо огромных стекол магазина "Парфюмерия" к ресторану "Москва". Снег по-живому визжал под ботинками, звук этот разносился на всю улицу. Может, стоило все же отвезти его в Рязань?" - Детей травят, - сказал Михеев. - Что? - В родильных домах. Родился мальчик - и вдруг раз! - умирает. В чем дело? Оказывается, врачи. Поймали трех. В Перове... Слышал? А то в аптеках еще - лекарство продают. А в них - рак. Раком заражают. Через год - умирают... Одну аптеку закрыли. В Марьиной роще. Арестовали шмуля. Старикашка, горбатый... Американцы подкупили... - Что за чепуху ты прешь! - Константин насмешливо взглянул на Михеева. - Ну, что треплешь, сундук? - Я при чем? - обиделся Михеев. - Послушай, что люди говорят... Не веришь? Какая же тебе чепуха, ежели... - Ну что "ежели"? Михеев не успел ответить. Они завернули за угол метро. Перед гостиницей морозный туманец рассеивался клубящимся оранжевым светом ярко и широко освещенных окон, - и внезапно слева с каменных ступенек от дверей ресторана, прорезая тишину, послышался тонкий вскрик: - Пу-усти-ите!.. - И опять: - Пустите-е! Ой, боольно!.. Бо-ольно!.. Михеев, округлив глаза, дернул за рукав Константина. - Подожди!.. Кричат, что ль? И, озираясь на ступени, Константин неясно увидел вверху, меж колонн, несколько угловато метнувшихся фигур, непонятно сбившихся в кучу; и сейчас же человеческая фигура вырвалась оттуда, нелепо согнувшись, бросилась вниз по ступеням - человек оскользнулся, упал, покатился по ледяным ступеням, вскрикивая: - Дима, беги!.. Что же это?.. Дима!.. Не трогайте! - Что за черт! - сказал Константин. - Драка, кажется? Оттуда, от колонн, трое бросились вниз, следом за человеком, прыгая через ступени, зазвеневший голос донесся сверху: - Сто-ой, мерзавец! - Морды бьют. Надрались, - хихикнул Михеев. - И откуда деньги? Человек в черном пальто вскочил, затравленно оглядываясь, позвал шепотом: - Дима... Дима! Беги! - И закрутился на месте, словно ища шапку. Он кинулся по тротуару в ту сторону, где стояли Константин и Михеев, не заметив их, и Константин увидел испуганное белое лицо, черную ссадину на лбу, короткие, слипшиеся волосы. На миг человек этот остановился, хватая ртом воздух, вильнул в сторону, побежал по мостовой к улице Горького. - Держи-и, держи-и его!.. Трое сбегали по ступеням, поворачивали в сторону мечущегося по мостовой человека, и Константина как будто сорвало с места ("блатного хмыря ловят!") - в несколько прыжков он настиг этого петляющего по мостовой, выкинул ногу, встретив жесткий толчок по голени, и человек с размаху упал грудью вниз, вытянув руки. И в ту же секунду, когда он упал, Константин услышал топот ног, громкие злые голоса за спиной. - Молодец!.. Ловко!.. Молодец! - прохрипел, подбегая, невысокий, квадратный в плечах человек (плечи подымались, ходили вверх-вниз), плоское и сильное курносое лицо блестело потом. С бегу он тыкнул в грудь Константина растопыренными пальцами, слегка оттолкнул, проговорил хрипло: - Спасибо, помог! И, наклонясь над лежащим лицом вниз человеком, ударил его ногой в бок. - Ты с кем, мокрица?.. А т-тя... произведу в дерьмо!.. На! На! На... Низенький этот с озверелым лицом бил ногами по безжизненно распластанному телу, при каждом ударе выдыхая воздух, будто дрова рубил, учащенно, поршнями двигались его локти. Тело на мостовой слабо зашевелилось, задранное к лопаткам пальто сбилось бугром, руки уперлись в снег - человек, сделав усилие, вскочил и толкнул низенького в подбородок как-то неловко, двумя кулачками. И Константин только сейчас ясно успел разобрать вблизи его лицо - юное и бледное лицо мальчишки лет двадцати. - Дима, Димочка!.. - умоляюще крикнул он, отступая от низенького. - Не бейте Диму!.. За что? Набычив шею, низенький грузно рванулся на него, взмахом кулака сбил на мостовую. И затоптался, забегал над ним, носком ботинка ударяя под ребра. - А-а, ты у меня попоешь! - выдыхал низенький. - Я те покажу Диму!.. А ну, где этот Дима? Вы нас запомните, гниды!.. Константин почувствовал, что все расплывается перед глазами, все становится нереальным, тусклым, и вдруг ему стадо больно и трудно глотать - сразу ссохлось в горле. Смутно увидел, как справа от него, вобрав голову в плечи, растерянно отступая спиной, двигается по мостовой Михеев, а возле метро - двое в расстегнутых пальто молча и старательно избивают, гоняя от одного к другому, высокого паренька в короткой куртке. И доносились отрывистые всхлипы паренька: - За что? За что? Что я вам сделал? За что? Что я сделал?.. - А ну прочь, подлецы!.. Стой, сволочи! Пр-рочь!.. Константин только краем сознания понял, что это был его голос. Стиснув зубы, он в три шага достиг низенького, яростным ударом заставил его пригнуться, закрыться и тотчас подлетел к тем двум в пальто, что гоняли высокого паренька в куртке, и отшвырнул их от него. Эти двое, дыша паром, кинулись на Константина, удары в челюсть, потом в грудь оглушили его. Они наступали с двух сторон, угрожающе и осторожно. Один кашлял, сплевывал на снег чем-то тягучим. И в этот миг Константин ощутил тишину. Он почувствовал - что-то произошло, неуловимое, не увиденное им. Двое смотрели куда-то мимо него, и когда Константин инстинктивно взглянул на низенького, тот правой рукой суматошно хватал что-то, лапал у себя под пальто - и он понял все. - Стой, сволочь! Опусти руку! - крикнул Константин и, лишь в это мгновение вспомнив о пистолете, торопясь, рвущим движением выхватил "вальтер" из внутреннего кармана, шагнул к низенькому. - Назад! Назад, сволочь! Наза-ад!.. - Оружие?.. - сипло выдавил низенький, пятясь. - О-оружие?.. - А ну, спиной ко мне - и марш! Бегом! - со злобой скомандовал Константин. И махнул пистолетом. - Бегом, к Манежу! Бы-ыстро! Заплетающейся рысцой низенький и двое в расстегнутых пальто побежали к Манежу. Отбежав метров сто, они остановились. Чернели силуэты на снегу. Потом долгий милицейский свисток просверлил ночь; от гостиницы "Националь" приближалась к ним темная фигура постового. - Быстрей, ребята! Смывайся отсюда! - подал команду Константин лежавшим на мостовой парням. Тот, первый, подымая лицо в крови, зажимая одной рукой нос, пытался встать; другой, в куртке, помогал ему, тянул за плечи, беспрерывно повторяя сквозь стоны: - Гоша, Гоша, бежим, бежим... Ты слышишь, быстрей, миленький!.. - Быстрей, быстрей, ребята! - лихорадочно выкрикивал Константин, с особой остротой сознавая, что все это безумие, что он не хотел этого, но ничего уже нельзя изменить. - Ну, что? Что? Вон туда - бегом! На улицу Горького, во двор! Бегом!.. "Я должен сейчас добежать до машины!.. А может быть, там уже кто есть?.. Добегу ли я? Только бы на кого-нибудь не натолкнуться!.. Где Михеев?.." Вталкивая пистолет в карман, он рванулся к угловой станции закрытого метро, возникшее странно пустыми огромными стеклами, резко завернул за угол и мимо безлюдного подъезда гостиницы побежал по тротуару к "Стереокино". Не слышал позади ни милицейского свистка, ни шума погони, ни окриков - все забивало, заглушало собственное дыхание и мысль, колотившая в мозгу: "Что же это? Как же это? Только бы никого не было возле машины!.. Только бы!.. Где Михеев?.." И тут на краю тротуара, потирая рукой грудь, увидел; "Победа" Михеева, стреляя выхлопными газами, стремительно разворачивалась по кольцу площади, мимо мрачной и темной гостиницы "Метрополь", где по-прежнему в высоте этажей светило одно окно ("иностранец коньяки-виски пил"), а его, Константина, машина, вся в блестках инея, по-прежнему стояла напротив кинотеатра. Он раскрыл дверцу, упал на сиденье, руки и ноги сделали то, что делали тысячу раз. Он боялся только одного - чтобы не промерз мотор. Мотор завелся... Опустив стекло, глядя назад в проем улицы, откуда можно было ждать опасность, он новел машину по эллипсу площади, сразу же набирая скорость. 2 Он остановил машину в одном из тихих замоскворецких переулков; сеялся снежок. Свет фонарей сузился, сжался - стал падать конусами, стиснутый мелькающей мглой; справа, за железной оградой, чернея, проступала сквозь снег пустая каменная церковка, свежая белизна снега не покрывала ее низких куполов. Машина перегрелась, мотор бился, сотрясая железный корпус. Левое стекло было открыто - Константин не подымал его все время, пока сумасшедше гнал "Победу", петляя по улицам, - внутри машина вся выстудилась. И Константин на ветру весь продрог, одеревенела левая щека, закоченели пальцы. Он с усилием оторвал их от баранки, закрыл глаза. Он ощущал холод на веках от выдавленных ветром слез. "Где был Михеев, когда я?.. Видел он или не видел? - спрашивал себя Константин, восстанавливая в памяти, как Михеев растерянно топтался на снегу в тот момент, когда низенький подбегал к пареньку, упавшему на мостовую. - Где Михеев?.." И он вспоминал, как уже на Петровке обогнал его, трижды посветив ему фарами, и потом, выглядывая в окно, видел неотступно мчавшуюся следом машину Михеева, желтые качающиеся подфарники. Только перед Климентовским, вплотную притормозив перед светофором, ненужно мигающим в ночную безлюдность улиц, он с нетерпением подождал, когда подойдет "Победа" Михеева; тот притер завизжавшую тормозами машину, опустил стекло, высунул сизо-белое лицо и ничего не спросил, лишь рот немо искривлен был. - В Вишняковский, к церковке! - глухо бросил Константин. - Там поговорим. "Где же он был? Видел ли Михеев, когда я?.. - думал Константин, ощупывая негнущимися пальцами ствол пистолета в кармане. - Что я должен делать с ним? Выбросить? Спрятать? Те трое могли заявить. Могут проверить все ночные такси?.." Он нерешительно вылез из машины, без щелчка закрыл дверцу. В переулке на двухэтажные деревянные дома, на навесы парадных мягко сыпался снежок, бесшумно ровнял мостовую, укладывался на железную ограду, на каменные столбы, на углами торчащее железо развороченных куполов и косо летел в темные проемы разбитых церковных окон. "Да, в церкви, в церкви спрятать!.." - подумал он и еще неосознанно сделал шаг к закрытым церковным воротам, толкнул их, заскрежетало железо. Он толкнул еще раз - ворота не поддавались. Константин подышал на пальцы, обожженные железом, и, спрятав руки в карманы, стал оглядывать ограду, постепенно приходя в себя: "Спокойно, милый, спокойно..." Завывающий рокот мотора возник, приближаясь, в переулке, свет фар побежал по мостовой, зеленым глазом светил сквозь снег фонарик такси. "Михеев?.." И он тут же увидел, как впритык к его машине подкатила "Победа" Михеева, - распахнулась дверца, и Михеев, без шапки, почти вывалился на мостовую, побежал к нему на подгибающихся ногах. - Корабельников!.. Корабельников!.. Ты-и!.. - А шапка, Илюша, где? - как можно спокойнее спросил Константин. - В машине? - Ты... ты что наделал? - набухшим голосом крикнул Михеев и схватил Константина за плечи, потряс с какой-то сумасшедшей силой. - Ты... Ты погубить меня захотел?.. Ты зачем пистолетом?.. Откуда у тебя? Ты кто такой? Зачем?.. Он все неистово тряс Константина за плечи, табачное дыхание его смешивалось с кислым запахом полушубка; выпукло-черные зрачки дико впивались в зрачки Константина. - Успокойся, Илюша. - Константин отцепил руки Михеева, проговорил: - И не кричи. Пойдем сядем в машину, подумаем... - И, подойдя к своей машине, раскрыл дверцу. - Лезь. Я с другой стороны. "Он все видел. Где же он был? Почему я его не видел тогда?" - Что ты наделал, что ты натворил, а? - бормотал Михеев, потирая кулаком лицо. - Господи, надо было ведь мне поехать с тобой! С кем связался!.. Го-осподи!.. - Слушай, Илюша, успокойся, приди в себя, - заговорил Константин медленно. - Как думаешь, кто были те... которые парнишек?.. Не знаешь? - Почем я знаю! - крикнул Михеев, кашляя от возбуждения. - Люди были - и все!.. Тот, задний, подбежал ко мне как бешеный, а сам вроде выпимши... Ну я и говорю... - Что ты говоришь? - быстро спросил Константин. - Ну и говорю: водители, мол, такси... - Так, - произнес Константин. - Ну? - Что - "ну"? Что ты нукаешь? Что ты еще нукаешь, когда делов натворил - корытом не расхлебаешь!.. Что ты наделал? Не понимаешь, что ль? Малая девчонка какая! Помолчав, Константин спросил: - Ну а за что они парнишек... как по-твоему, Илюша? - Мое какое дело! Я что, прокурор? - озлобленно выкрикнул Михеев и дернулся к Константину. - Ты зачем пистолетом баловал? Ты зачем?.. Не знаешь, что за эти игрушки в каталажку? Защитник какой! Какое твое собачье дело? И чего ты лез? И зачем ты, стерва такая, пистолет вытащил? Откуда у тебя пистолет? Жить тебе надоело?.. На курорт захотел?.. Голос Михеева срывался, звенел отчаянной, пронзительной ноткой; он снова вцепился Константину в плечо, стал трясти его, едва не плача. Молча Константин снял со своего плеча руку Михеева, стиснул ее и сидел так некоторое время, глядя ему в широкоскулое лицо. Михеев тяжело задышал носом, подавшись к нему всем телом: - Что? Ты что? - Слушай, Илюша. - Константин с деланным спокойствием усмехнулся, и только это спокойствие, как он сам понимал, выдавало его. - Тебе лечиться нужно, Илюша! У тебя, дружочек, нервы и излишне развитое воображение. - Константин засмеялся. - Ну вот смотри - похоже? - И, хорошо понимая неубедительность того, что делает, он нащупал в кармане железный ключ от квартиры, зажал в пальцах, как пистолет, показывая, поднес к лицу Михеева. - Ну, похоже, Илюша? - За дурака принимаешь? - крикнул Михеев. - Хитер ты, как аптекарь! Глаза у меня не на заднице. Ну ладно, поговорили, - добавил Михеев уже спокойнее: - Я в тюрьму не желаю. Я еще жить хочу. Я не как-нибудь, а чтобы все правильно... Поехал я, работать надо... Я отдельно поеду, ты отдельно... Вот так... не хочу я с тобой никаких делов иметь. Михеев заерзал на сиденье, нажал дверцу, вынес ногу в бурке, неожиданно задержался, растерянно пощупал голову. - Эх, стерва ты, из-за тебя шапку потерял. Двести пятьдесят монет как собаке под хвост! - Слушай, Илюша, - сказал Константин. - Здесь я виноват. Возьми мою. Полезет - возьми. Я заеду домой за старой... Вот померь. Он снял свою пыжиковую шапку, протянул Михееву, тот взял ее, некоторое время подозрительно помял в руках; натянул, вздыхая через ноздри, сказал: - А что же ты думаешь - откажусь, что ль? Нашел дурака! Эх, связался я с тобой!.. - и вылез из машины. Константин подождал, пока Михеев развернет свою "Победу" в переулке, потом тронул машину и уже неторопливо повел ее, петляя по замоскворецким уличкам, в сторону Павелецкого вокзала. Он не знал, куда ему ехать сейчас: то ли к вокзалу - поджидать утренние поезда, то ли вот так ездить по этим переулкам, до конца продумать все, что случилось... Не переставая падал снежок, замутняя пролеты улиц. 3 В конце сорок девятого года Константин перебрался в опустевшую квартиру Вохминцевых, вернее, перенес свои вещи со второго этажа на первый - так хотела Ася; и его освободившуюся холостяцкую "мансарду" немедленно заселили - через неделю комнату занял приятный и скромный одинокий человек, работавший инженером в главке. Семейство Мукомоловых прошлым летом переехало в Кратово, недорого сняв там половину дачки - поближе к русским пейзажам, - и лишь по праздникам оба бывали в Москве. Константин редко видел их; квартира стала нешумной, казалась просторной, но к этой тишине, к этому простору дома никак не могла привыкнуть Ася. В новом своем состоянии женатого человека Константин жил, словно в полуяви. Иногда утром, просыпаясь и лежа в постели, он с осторожностью наблюдал за Асей, чуть-чуть приоткрыв веки. Она невесомо двигалась вокруг стола, ставя к завтраку чашки, звеневшие каким-то прохладным звоном, и Константин, сдерживая дыхание, зажмуриваясь, испытывал странное чувство умиленности и вместе с тем праздничной новизны и почти не верил, что это она, Ася, его жена, двигается в комнате, шуршит одеждой, отводит волосы рукой и что-то делает рядом; и он не мог полностью представить, что может разговаривать с Асей так, как никогда ни с кем не говорил, прикасаться к ней так, как никогда ни к кому не прикасался. Он вспоминал ее стыдливость, ее неумело отвечающие губы, то, что было ночью; в ее закрытых глазах, в напряженной линии бровей было ожидание чего-то еще не очень нужного, не совсем испытанного ею; и он слышал иногда еле уловимый голос ее, пугающий откровенностью вопроса: "А тебе обязательно это?" Он молчал, боясь прикоснуться к ней в эти минуты, смотрел на ее стеснительно повернутое в сторону лицо, и что-то непонятное и горькое вырастало в нем. Когда же после такой ночи, проснувшись, он смотрел на нее, свежую, уже одетую и будто обновленную чем-то, знал: только что стояла в ванной под душем. И Константин тогда со смутной болью как бы вновь слышал в тишина ее слова, знал также: сейчас Ася не будет вспоминать, что говорила ночью, что она радостна ощущением своей утренней чистоты. И он ревновал ее неизвестно к кому, не до конца понимал ее стремление по утрам словно отделаться от той, другой жизни, без которой она, как казалось ему, могла обойтись и без которой не мог жить, любить ее, обойтись он. Он всегда опасался открыть глаза утром и не увидеть Асю. Тогда сразу портилось настроение, пустота комнат уныло пугала его. Он оглядывал ее вещи, учебники по медицине на столе, поясок на спинке стула, мохнатое влажное полотенце в ванной, которым она вытиралась. Насвистывая, ходил из комнаты в комнату, не находил себе дела. Ему казалось, что он отвечал за каждую ее улыбку и ее молчание, за пришитую к его кожанке пуговицу, за растерянный подсчет денег перед стипендией, за ее слова: "Знаешь, я еще могу походить год в этом пальто - не беда. Медики вообще народ нефорсистый, правда, правда". В сорок девятом году он намеренно завалил два экзамена в институте и без сожаления ушел с четвертого курса, устроился в таксомоторный парк - и был доволен этим. Он был уверен, что именно так переживет трудную полосу в своей жизни и в жизни Аси, а позднее сумеет вернуться в институт. Константин пришел домой в одиннадцатом часу утра. Привычная процедура конца смены: сдача путевки, мойка машины, разговор с кассиршей Валенькой - и он был свободен на сутки. Но он не торопился со сдачей путевки и денег и не торопился с мойкой машины - все делал, как обычно, шутя, но в то же время поглядывал на ворота гаража, поджидал машину Михеева, - ее не было. Потом, потрепав по румяной щеке Валю, он сказал ей что-то о коварстве румянца (пошлость!) и легковесно поострил с заступающей сменой шоферов, сидя в курилке на скамье. "Победы" Михеева не было. Ждать уже стало неудобно. Константин вышел из парка, по обыкновению весело помахав Валеньке, и не спеша двинулся за ворота. Все настойчивее падал снег. Он уже валил крупными хлопьями, приглушал звуки, движение на улице. Обросшие снегом трамваи - мохнато залеплены номера, стекла - медленно наползали на перекрестки и беспрерывно звенели; вместе с ними побеленные до дуг троллейбусы пробивались сквозь снегопад. Неясными тенями скользили фигуры прохожих. Снег остужал лицо, пахло пресной и горьковатой свежестью, но было тяжело дышать, как в воде, давило на уши. "Михеев, - думал он под толчки своих шагов. - Задержался. Это ясно. Не набрал денег за смену... Опоздал... Я позвоню в парк из дома. Ася... Она уходит в поликлинику в десять. Как хорошо, что она ушла! Я все обдумаю... У меня будет время обдумать". В парадном он снял кожаную, на меху куртку, стряхнул снежные пласты, смел веником с ботинок. В коридор вошел утомленно - здесь сумрачно, тепло, из кухни душно шел сытый запах квартирных супов. Он открыл дверь своим ключом. С улицы сквозь толщу мелькающей пелены не пробивалось ни одного звука. Только глухо просачивались неразличимые разговоры из кухни. И два голоса - мужской и женский - с бесстрастной красотой дикции сообщали придавленному снегом миру о наборе рабочей силы, о том, что в московских кинотеатрах идет новый фильм, - Ася забыла выключить радио. Константин прошел во вторую комнату и выключил. Потом, не снимая ботинок, лег на диван, положил руки под затылок; волосы, мокрые от растаявшего снега, холодили голову. "А что, собственно, произошло? - попытался он себя успокоить трезво. - А, черт совсем возьми! Тысячи такси в Москве... Да станут ли искать? Да что, собственно, произошло?" Он пригрелся на диване, тяжелая дремота скосила его, понесла, он стал падать куда-то, и чьи-то лица, подступая из темноты, провожали его в этом неудержимом, все ускоряющемся полете, и позванивало от скорости опущенное стекло дверцы, и не было силы поднять стекло, густой снег, летящий в глаза, ноздри, душил его. И он чувствовал, что произошло что-то, должно было произойти... Телефон, телефон звонит!.. Константин, очнувшись, огляделся еще не проснувшимися глазами. Все так же шел снег. Тикал будильник на письменном столе. Телефон молчал. "Михеев! - подумал он. - Это Михеев!.." Он соскочил с дивана, быстро набрал номер телефона диспетчерской. - Валенька, - сказал Константин ласково, - как там мой кореш Илюша - вернулся? - Десять минут назад домой ушел, - посмеиваясь, ответила кассирша. - А что, соскучился? - Тронут сообщением, Валенька, - сказал Константин. - Ну, пока, красавица! Он говорил пошлость, знал, что это пошлость, но все же говорил так - это освобождало его от чего-то. Константин положил трубку. На столе под стеклом лежала фотокарточка Аси - кто-то "щелкнул" из одноклассников (стоит на полевом бугре, ветер скосил в одну сторону платье над коленями и волосы на одну щеку, лицо загорожено книгой от солнца). Эту фотографию он любил и не убирал, хотя Ася иногда протестовала: "Спрячь ее, я тебе не кинозвезда!" Константин, помедлив, задернул занавеску на окне и после этого вынул из бокового кармана маленький "вальтер". Пистолет умещался на ладони весь, со скошенной перламутровой рукояткой; были выбиты мизерные цифры на металле - "1763", и рядом - знакомое: "Got mit uns". Над спусковым крючком - никелированный прямоугольничек: "Вильгельм фон Кунце". Изящный, аккуратный пистолетик напоминал игрушку, которую все время хотелось держать в руках, трогать отшлифованный металл. "Вальтер" этот попал к Константину в сорок третьем. Низенький "бээмвэ" без камуфляжа, запыленный, гладко-черный, на всей скорости вкатил в то опустевшее село в двух километрах от левого берега Днепра, откуда утром отошли немцы к переправе. Всю войну он ползал за немецкую передовую за "языками", ползал на животе и локтях, а эти на машине сами перли ему в руки - и он, стоя у крайнего плетня, первый полоснул из автомата по моторной части, по скатам. Их было трое, немцев. Двоих он уже не помнил, третьего запомнил на всю жизнь. В нем было что-то прусско-театральное, даже виденное уже: сухое лицо, прямая, с ограниченными движениями шея, надменные седые брови, две старческие складки вдоль крупного носа; кресты и медали зазвенели под полами черного глянцевитого плаща, когда разведчик нестеснительно обыскал его; от оберста пахло духами, он был до бледности выбрит. Он отдал оружие - "парабеллум" на широком ремне, новенький планшет; когда отдавал все это, нервно пожевывал бескровные губы, но глаза были спокойны, задумчиво-выцветшие. Потом от деревни шли осенними весами, опасаясь столкнуться на дорогах с оставшимися группками автоматчиков. А на третьем километре этот оберст коротко сказал что-то другому, и тот, сконфуженный, с заискивающим потным лицом, залопотал, показывая на ноги, на свой зад, на землю. И Константин понял: просили отдых. Оберст сидел на пне, привалясь спиной к дереву, в распахе непромокаемого плаща неширокая грудь, металлические пуговицы подымались дыханием; вдруг маленькая рука дернулась под плащ к левой стороне груди, стала рвать пуговицы, и искоркой блеснуло в руке, словно бы треснуло за его спиной дерево. И он, привстав, откинув на влажный песок крохотный пистолетик, упал лицом вниз, кашляя судорожно, спина туго выгибалась, он будто давился. Лоб был прижат к козырьку высокой, соскользнувшей фуражки. Был виден седоватый затылок с глубокой выемкой шеи. Он выстрелил себе в рот. Константин не сумел предупредить этот выстрел: при обыске в селе разведчики не нащупали плоского пистолетика под ватной набивкой мундира. И Константин не мог простить себе этого. Таких "языков" он не брал ни разу. Через час после допроса пленных и просмотра карт и бумаг ПНШ-1 вызвал Константина. - Люблю я тебя, Костя, и осуждаю, - сказал он, довольно подмигивая. - Доставь ты этого оберста - носить бы тебе звездочку. Да ладно, бог с ним. Бумаги и карты распрекрасные приволок ты - цены им нет! Возьми-ка вот этот "вальтеришко", помни оберста. Пистолетик-то не так себе - фамильный. С серебром. Считай своей наградой. Беру это дело на себя. Ну, давай к хлопцам. Водки я там указал выдать. Таким образом стало у него два пистолета: свой, уставной ТТ и этот немецкий "вальтер". Всякого оружия хватало вдоволь, но этот пистолетик был как бы шутливой наградой. Он сдал свой ТТ в Германии в дни демобилизации, "вальтер" же не сдал и в Москве: он не мешал ему. Сначала пистолет умещался в любом кармане, потом забыто валялся в книжном шкафу за старыми томиками Тургенева. Но в сорок девятом году было тщательно найдено для него секретное место - в толстом томе Брема он вырезал в серединных страницах гнездо, пистолет вплотную входил туда, и Брем был спрятан в углу шкафа. Он стал носить его только после того, как трое парней ноябрьской ночью по дороге в Лосинку ударом сбоку вышибли его из машины, а затем, оглушенного, поставили перед собой (сзади третий железными пальцами сжимал и отпускал сонную артерию на шее), с заученной ловкостью проверили его карманы. Он не хотел больше испытывать унижающее бессилие и чувствовать на себе чужие натренированные пальцы. Константин достал из книжного шкафа том Брема - и "вальтер" прочно лег в свое гнездо. Он поставил Брема во второй ряд книг, за старым собранием сочинений Тургенева. И это почти успокоило его. "Да что, собственно, случилось? - опять подумал он, пытаясь настроить себя на обычную волну. - Все обошлось и прекрасно обойдется. Все в жизни обходилось. Предопределять судьбу? Зачем и для чего?" Сев на край стола, он поглядел на фотокарточку Аси и набрал номер поликлиники. Долго не подходили там, наконец бархатистый профессорский баритон дохнул в трубку: - Да-а! У телефона. - Анастасию Николаевну. Кто? Представьте себе, муж. - Узнал по голосу, молодой человек. Сейчас. Если потерпите. Далекий щелчок - это положили трубку на стол, потом неясный говор в мембране и ее голос: - Костя? Неужели так просто можно сказать: "Костя?" - Я жду тебя, - тихо сказал он, глядя на ее фотокарточку: ветер все прижимал юбку к ее коленям, я жарко, как перед грозой, светило летнее солнце. Сколько тогда ей было лет? - Ты ужасающий экземпляр, - сказала Ася со смехом, и голос и смех ее имели свое значение, понятное только ему. - Я жду тебя. Вот... и все, - повторил он, не отрывая взгляда от фотокарточки (о чем она думала тогда, защищаясь книгой от солнца?). Он сказал: "Я жду тебя", вкладывая в эти слова свое значение, которое лишь она могла ощутить и понять по звуку его голоса. - Я жду тебя. И как видишь - немного люблю тебя... Чепуха? Дичь? Сантименты? Позвонил муж, оторвал от работы? И лепечет какую-то чепуху. Идиотство, конечно. Так и скажи этому профессорскому баритону. Я просто соскучился. Я так соскучился, что мне хочется выпить... - Какой же ты у меня дурачина, Костя! Ужасный! - сказала Ася и опять засмеялась. - Ты просто Баран Иванович, ты понял? Я не буду задерживаться. - Я жду тебя. И, уже повеселевший, Константин соскочил со стола, прошел в первую комнату, насвистывая, выудил из глубин буфета начатую бутылку "Старки". Налив рюмку, он выпил, затем сказал: "Есть смысл" - и закусил кусочком колбасы. А после этой рюмки и пахучего кусочка колбасы вдруг почувствовал, что сильно голоден, и почему-то захотелось яичницы с жареной колбасой, - последний раз ел вчера в четыре часа дня. В кухне пустынно, тепло после готовки квартирных завтраков. Методично капала вода из крана. Константин с грохотом толкнул сковородку на плиту, начал с таким веселым нажимом резать колбасу, что кухонный столик закачался, зазвенели, стукаясь друг о друга, баночки из-под майонеза. И тотчас услышал бормотание, посапывание в дальнем конце кухни - как будто проснулся кто-то там от грохота сковороды. Константин взглянул, почесывая нос. - Это вы, Марк Юльевич? Кажется, вы стоите на карачках? Потеряли что-нибудь? Будильник? Ходики? Бриллиантовую "Омегу"? Марк Юльевич Берзинь, заведующий часовой мастерской, латыш, новый сосед, по какому-то сложному обмену переехавший с семнадцатилетней дочерью в смежные комнаты Быкова, стоял на четвереньках под своим кухонным столом, повернув лысую голову в сторону Константина; хищно поблескивала лупа в глазу, спущенные подтяжки елозили по полу. - Вы напрасно острите, вы понятия не имеете, - сказал он. - Я всегда говорил: мыши - это позор советскому быту. Мы живем не где-нибудь в Аргентине. Я, как дурак, расставляю мышеловки по всей кухне. Я разорился на мышеловках. - Марк Юльевич вздохнул. - Вы посмотрите. Наклонитесь, наклонитесь. Константин заглянул под стол Берзиня. - Не очень доходит, Марк Юльевич. - Дойдет, - коротко сказал Берзинь, - когда пообивает пальцы о защелку. С меня хватит этого опыта. Ползая под столом, я окончательно расстроил нервы. - Он деловито нацелился лупой на мышеловку, поставленную возле мусорного ведра. - Вы только взгляните: аккуратно объела сало - и удрала. Как это действие называется? - Да черт с ними, - засмеялся Константин. - Плюньте на мелочи! Берзинь вылез из-под стола с возбужденными жестами человека, который должен что-то доказать, движением брови освободился от лупы (она упала ему в ладонь) и закачал лысой головой. - Это скороспелые выводы! Вы посмотрите - здесь была крупа? Что сейчас? Он снял с кухонной полки стеклянную банку, поставил на плиту перед Константином. В банке среди шелухи гречневой крупы сидела мышь, носик дергался, обнюхивая стекло, ушки прижаты испуганно, лапки подобраны под себя. Марк Юльевич рассудительно заметил: - Она сожрала крупу я не смогла вылезти. Вы думаете, это просто мышь? Нет! Разносчик чумы, бешенства и других заболеваний. Я не могу допустить, - в квартире есть женщины и дети. Моя дочь, как ребенок, боится мышей. Я понимаю Тамару. Думаю, что и ваша жена не очень довольна, когда мыши играют в кастрюлях. Надо бороться... Мы - мужчины... Мы это забываем. - Наверно, - ответил Константин охотно. - Что вы будете делать с этим представителем грызунов? Пристукните ее шваброй. И к черту - мусор! Берзинь поправил на плечах подтяжки, просунул большие пальцы под них, начал воинственно ими пощелкивать. - Где швабра? - спросил он. - Вы совершенно правы! Марк Юльевич нашел взглядом швабру, однако все медленнее щелкал подтяжками, раздумывая. - Мм... Нет, - проговорил он. - Это жестоко. Вздохнув, он двумя пальцами взял банку, подошел к окну и не сразу открыл вмерзшую форточку, - крупные хлопья залетели в кухню, тая на голой макушке Марка Юльевича. Он поежился, но все же вытряхнул мышь из банки в снег, после чего воинственно заявил Константину: - Вот так мы будем делать. И, храбро выпрямившись своим маленьким круглым телом, подтянув выступавший из просторных брюк живот и похмыкав носом, спросил грозно" - У вас какие часы? Марка? - Швейцарские. Еще фронтовые. - Хм, да... Зайдите как-нибудь. Я уверен - в них килограмм грязи. У меня нет никаких сомнений. Двадцать минут спустя Константин, опьянев от завтрака, полулежал на диване; тепло разливалось по телу, но спина еще никак не могла согреться, только сейчас внятно чувствовал лопатками знобящий холодок - промерз за ночь. "Быков... Переехал... Сейчас в его комнате Берзинь с дочерью. Домашний очень. Пригласить бы его сейчас на рюмку "Старки". Но, кажется, пьет одно молоко". Он поднялся, включил радиолу и стал ходить, сунув руки в карманы, из одной комнаты в другую, насвистывая. Свист его вливался в сумасшедшие ритмы, возникало ощущение воздушной легкости, покоя, удовлетворенности жизнью: у него была Ася, деньги, здоровье, был смешной Берзинь в квартире, эта радиола, книги, свобода, которую давала ему работа в такси... "Что еще нужно человеку, черт побери! Власть, слава? Не создан для этого. Меня тошнит, когда надо командовать людьми. Досыта покомандовал на фронте. Полгода назад предлагали пост начальника колонны. "Три курса института, идейно подкованный товарищ, грамотный, но почему вы не в партии? Такие, как вы..." Они позабыли взглянуть в мою анкету: родители - тю-тю, отец жены - тю-тю... "Спасибо, я еще не дорос". А что случилось, собственно говоря? Что со мной случилось? О чем это я? Ничего не случилось. Просто фокстротик. Рюмка "Старки"... Легкомысленный фокстротик - и ничего не случилось. А что может со мной случиться? Ровным счетом ничего". Насвистывая, он подошел к книжному шкафу, в стекле увидел отраженное свое лицо, с интересом всмотрелся и подмигнул себе: "Ну как? А? Живешь?" "Все прекрасно, конечно. Все отлично будет". Но вместе с тем его смутно и неосознанно тревожило что-то, будто чувствовал присутствие постороннего живого существа. И, подняв глаза, понял, что это было или могло быть частью _того_: тиснением отсвечивали толстые корешки томов Тургенева, за которыми глубоко стоял том Брема. "К черту! Выбросить все это из головы! Чтоб не было в памяти? А что может случиться?" Он раскрыл дверцы шкафа. С правой стороны на третьей полке виднелся маленький томик в сером переплете. Уголовный кодекс. Этот кодекс они купили в пятидесятом году и целый вечер листали с Асей, когда узнали, что Николай Григорьевич осужден на десять лет без права переписки. "Пятьдесят восемь, пункт десять... Прелестная статейка. А что же, интересно, за хранение огнестрельного оружия? Тоже - прелесть? Ах вот... За хранение огнестрельного оружия... Так. Пять лет. Пять лет. Пять лет за этот фамильный "вальтер"? Однако никаких доказательств. Была пустая площадь. Только те двое и те трое... Кто они? Михеев? А что может сделать Михеев? Спокойно, так говорят в Одессе. Ша - и не ходи головами, команда была. Никакой фантазии. Вот так пока и будем жить. И нечего изумляться и поворачивать голову в разные стороны - закрутишь шею винтом". Он захлопнул дверцы шкафа, иронически скривись своему отражению, и, подойдя к буфету, налил еще рюмку "Старки". Фокстротик кончался, затихал на пронзительной нотке. Шипела, скользя по черному диску, игла. Константин перевернул пластинку, поставил рычажок на "громко", рассеянно слушая нарастающую вибрацию труб, придушенный голос джазового певца. Он не услышал стука в дверь - в комнату виновато вдвинулся из коридора Берзинь, сложил на животе руки, барабаня пальцами. - Костенька, я прошу извинить, - у меня такое впечатление, что у вас в комнате конный базар. Сильно ржали лошади, хрюкали свиньи. Я прошу извинить. Томочка делает уроки. И... не делает, а слушает ваши джазы. Я понимаю, конечно, у каждого свои слабости... но можно чуть-чуть потише, я еще раз извиняюсь... Константин сделал приглашающий жест. - Садитесь. Вы знаете, Марк Юльевич, что музыка хорошо действует на сердечно-сосудистую систему? - Первый раз слышу. - Вы знаете, что Глинка и Римский-Корсаков воспринимали музыку как цветовые пятна? - Ай-ай-ай... - Вы знаете, что Пифагор утверждал, что музыка врачует безумие? - Ужасно, - сказал Берзинь. - Разве? Взглянув на удивленное лицо Марка Юльевича, Константин с веселым видом выключил радиолу. - Конный базар закрыт. Передайте Томочке, что в ее возрасте джаз разрушающе действует на нервную систему. Скажите ей, что это цитата из солидного медицинского автора. 4 В седьмом часу он, как обычно, встречал Асю возле метро "Павелецкая". В наступающие предвечерние часы он не мог оставаться дома - томила бездейственная тишина зимних сумерек, - и Константин испытывал нетерпение скорее увидеть ее, радостно и быстро выходившую в толпе из дверей метро и с улыбкой берущую его под руку: "Костя, дурачина, ты давно меня ждешь?" - и эти почти привычные по интонации слова ее постоянно вызывали в нем какую-то всегда новую и невнятную боль, как только он пальцами чувствовал Асину кисть в нагретой перчатке. Снег перестал, и была особая молодая чернота в небе, прозрачность и свежесть в воздухе и белизна на тротуарах, на заборах, на карнизах. Метро весело-ярко пылало праздничным огнем электричества; за ним ровный свет магазинов спокойно лежал на белой пелене, но уже скребли на мостовых дворники, темнея ватниками в перспективе улицы. Вместе с теплым паром метро поминутно выталкивало из себя спешащие толпы людей, и все длиннее вытягивались очереди на автобусных остановках и за "Вечеркой" около голой лампочки газетного киоска. Люди не шли, а бежали мимо Константина, растекались в разные стороны от беспрестанно открывающихся дверей. Куда они спешили? Знали ли они то, что порой испытывали он и Ася? И Константин глядел на лица мужчин и молодых женщин, особенно ясно слышал голоса, смех и торопливое хрупанье снега под бегущими мимо него женскими ногами, иногда замечал короткие встречные взгляды - и, почти мучимый завистью, думал, что все они спешили или должны были спешить к тому, без чего не мог жить он и чего стеснялась и боялась Ася. "Мы заслужили это?.." - Костя! Дурачок, ты давно? Он вздрогнул даже, услышав ее смеющийся голос. Ася сбегала к нему по ступеням, размахивая чемоданчиком. Подбежала, глаза радостно засветились, взяла его под руку, воскликнула: - Ну, долго ждал, соскучился? Что ты такой... чертик с рожками... даже не улыбнешься! Не рад? А то возьму и вернусь, буду спать в кабинете главного врача на диване. Он улыбнулся ей. - Ты хоть на жальчайший миллиметр любишь меня? Она посмотрела снизу вверх, и он увидел только ее молодо сияющие глаза, в глубине которых был смех. - Ну, если метрически... то на жальчайший километрик! Согласен? Ну пошли, возьми мой чемодан. Мне будет приятно твое внимание. - И спросила чуть-чуть осуждающе: - Почему от тебя, дурачина, пахнет вином? - Я никак не мог тебя дождаться, Ася. - И сейчас же он добавил полушутливо: - Бывает, когда я не могу тебя дождаться. - Не оправдался! Сентиментальность не учитывается. Это в последний раз. Есть? - Слушаюсь, - сказал Константин. Они шли по Новокузнецкой улице, мимо деревянных заборов, пахнущих холодом метели, мимо глухо запорошенного школьного бульвара за низкой оградой. Рука Аси легонько и невесомо лежала под локтем Константина, и предупредительно сжимались пальцы, когда он делал чересчур спешащий шаг, а он хотел, чтобы ее пальцы сжимались чаще, лежали плотно ощутимой и твердой тяжестью под его локтем, хотел чувствовать каждый ее шаг, движение ее тела рядом с собой, близкое ее дыхание. Он думал: "Любит ли она меня?" - и с тревожным вниманием видел и себя и ее как бы со стороны: себя - тридцатилетнего парня с усиками, в щеголеватой кожаной куртке, эдакого знавшего виды опытного малого; ее - тонкую, в узком пальто и с зеркально-черными нелгущими глазами; и, будто глядя так со стороны, улавливал любопытные взгляды прохожих на себе и на Асе - и молчал против обыкновения. Ася тронула его за рукав. - Почему ты сегодня ничего не спрашиваешь? - Не могу смотреть на тебя и говорить одновременно. Не получается синхронности. - Но ты как-то странно смотришь на прохожих. Особенно на женщин. Они улыбаются тебе. Это интересно - почему? - Я смотрю на тебя и на прохожих. Знаешь, о чем они думают? - Кто - эти женщины? - Они думают, что я соблазняю тебя. Они принимают меня за потрепанного донжуана, тебя - за десятиклассницу... - Но у меня накрашены губы, - сказала Ася. - Теперь я буду их красить еще больше. Это спасет тебя. Согласен? Он ответил опять полусерьезно: - Зачем? Пусть будет так. Я просто действительно очень соскучился по тебе. Если бы ты запоздала на десять минут, я бы поехал в поликлинику. За тобой. - Какой ты странный, Костя, бываешь! Асина рука выскользнула из-под его локтя. Она, казалось, машинально сжала на железной ограде бульвара комок пухлого снега, задумчиво подержала его в перчатке и бросила за ограду в косые тени на фиолетовых сугробах. Фонарь невидимо светил там, где-то в высоте деревьев. - Костя, - негромко сказала она. - Ты веришь, что ты - мой муж? И что я - твоя жена? Веришь? "Зачем она спросила это?" - подумал он и почувствовал, как стала неприятно горячей колючесть шерстяного шарфа, жавшего шею. - Нет, Костя, ты ответь, - повторила она. - Ты веришь? Я спрашиваю серьезно. - Я? - И я... - вполголоса проговорила Ася. - Я даже не представляю иногда: ты, Костя, - мой муж? - Она стояла перед ним, вся вытянувшись. - Прости, Костя, я никак не привыкну... А ты?.. - Да, - сказал он. - Вот видишь, Костя, как все ужасно получается... Ты бы вот сейчас просто поцеловал меня, а ты стесняешься. И я. А разве муж и жена этого стесняются? Нет, нет, нет! - заговорила Ася быстро, как будто преодолевая препятствие. - Прости меня. Я даже иногда боюсь идти домой... потому что... потому что... ну ты понимаешь... А разве это должно быть? - Она смотрела ему в грудь, трогая пальцем его пуговицу. - Что-то не так, Костя. Я не умею... не научилась, наверно, быть женой. Я все время помню, что ты друг Сережи, что ты... Почему это? Какая-то глупость, Костя, прости! Я просто не умею, как другие женщины. Я дура, дура - и больше ничего. Ты, конечно, не все понимаешь? - Да, - повторил он по-прежнему, глядя ей в растерянное лицо. - Идем, а то на нас оглядываются, - сердито сказала Ася и взяла его под руку. - Мы соберем толпу. Лучше уж играть в снежки или делать какую-нибудь глупость! Пусть тогда смотрят. Они пошли, но уже не было у Константина того недавнего возбуждения от праздничной чистоты запорошенных улиц, не было той радостной боли ожидания, когда он встречал Асю, - сразу изменилось, точно стерлось все после этих ее слов, которых он всегда опасался. Константин хотел заставить себя сказать просто и ясно то, что не стоит говорить об этом, что он не может и одного дня жить без нее и поэтому не имеет права обижаться. Но он сказал, выдавливая слова, застревавшие в горло: - Ася... верь себе и делай, как ты хочешь... - А ты? А ты? - с досадой перебила Ася. - Ты же старше меня, ты же мужчина... Объясни ты - я выслушаю все. - Я сам не научусь быть мужем. И я виноват в этом. - Что же тогда делать? Что же? Это ужасно, если мы начинаем об этом говорить! Счастье, говорят, муж и жена. А ты разве счастлив? - спросила она с той твердостью, как будто ждала ответа: "Несчастлив". - Я? Да, - глухо проговорил он и, помолчав, спросил резко и фальшиво: - Ну а ты, Ася? - Самое страшное, что я не знаю... Они завернули за угол. Сухо поскрипывал снег в переулке. - Асенька, родная, это просто чепуха невероятная, - с натянутой улыбкой сказал Константин. - Дичь и чушь. Она ответила нахмурясь: - Нет, это неполноценность. Я чувствую... Но я никакая не женщина. И никакая не жена, Костя! - Мы уже дома, - сказал Константин, испуганно как-то взглянув на ворота. - Я должен... Я схожу за сигаретами. Прости, Ася. У меня кончились сигареты. Я сейчас... Он осторожно высвободил ее руку из-под локтя, повернулся и пошел назад, ожидая за своей спиной ее оклика, но не услышал. Дуло метельным холодком из темноты бульвара, а весь переулок был в чистой пороше, и отпечатались на ней свежие следы - его и Асины. "Зачем она говорила это? Зачем?" - подумал он и без всякой цели зашагал к перекресткам, к огням в любой час оживленной Пятницкой, особенно узкой в этом месте, постоянно наполненной народом, уютно горевшей окнами, отсвечивающей зеркалами парикмахерских, стеклами пивных киосков. Справа в глубине тихого и провинциального Вишняковского зачернела полуразрушенная церковка, проступала в звездном небе куполами, и уже с притупленной остротой мельком он вспомнил то, что произошло прошлой ночью. "А было ли это? Да черт с ним, что было! Главное другое, вот что случилось!" Константин толкался по Пятницкой среди кишевшей здесь толпы, незнакомых лиц, мелькающих под витринами, среди чужих разговоров, заглушаемых скрежетом трамваев, среди этого вечернего, непрерывного под огнями людского потока, старался точно вспомнить причину возникшего между ними разговора, но не находил нити логики, и возникал, заслоняя все, жег вопрос: "Не может быть!.. Значит, у нее другое ко мне, чем у меня к ней? "Не знаю". Она сказала: "Не знаю". Страшнее этого ничего нет! Пике... А стоит ли выводить машину из пике?" Он глотал крепкую свежесть морозного воздуха. Было ему жарко. И садняще щипало в горле. Он все медленнее и бесцельнее шагал по тротуару навстречу скользящему мимо него течению толпы. Да, все равно нужно было купить сигарет. У него были сигареты, но ему надо было запастись. Обязательно купить. На перекрестке Климентовского и Пятницкой он зашел в деревянный павильончик - не слишком пустой в этот час, не слишком переполненный, - протиснулся меж залитых пивом столиков к заставленной кружками стойке. - Четыре "Примы". - Костенька?.. Он взглянул. И без удивления узнал в продавщице розовощекую Шурочку, работавшую когда-то в закусочной на бульваре; прежним, пышущим здоровьем несокрушимо веяло от ее лица, только слишком броско были накрашены губы, подчернены ресницы, а халат бел, опрятен, натянут торчащей сильной грудью. - Костенька, никак ты, золотце? - беря деньги красными пальцами, ахнула Шурочка. - Сколько я тебя не видела! Чего ж ты! Женился небось? И дети небось?.. - Привет, драгоценная женщина, вновь ты взошла на горизонте, солнышко ясное! - сказал Константин, рассовывая "Приму" по карманам, обрадованный этой встречей. - А ты как? Пятеро детей? Парчовые одеяла? Солидный муж из горторга? Они стояли у стойки, за его спиной шумели голоса. - Да что ты, Костенька! - Шурочка прыснула, поднеся руку ко рту. - Да никакого мужа, что ты!.. Откуда? - сказала она со смешком, а брови ее неприятно свело, как от холода. - Пьяница только какой возьмет! - Не ценишь себя, Шурочка. Ты - красивейшая женщина двадцатого столетия. - Пива хоть выпей, подогрею тебе. Иль водочки... Не видела-то тебя, ох, давно! Посиди. Как живешь-то? Совсем интересный мужчина ты, Костя! Она торопливо налила ему кружку пива и аккуратно подала, разглядывая его, как близкого знакомого, своими золотистыми кокетливыми глазами, в углах которых заметил Константин сеточки ранних морщин. И вдруг поймал себя на мысли: уверенно считал себя еще совсем молодым, но тут ему захотелось очень внимательно посмотреть на себя в зеркало. Он подмигнул Шурочке дружелюбно и отпил глоток пива. - Все прекрасно, Шурочка, - сказал Константин. - Знаешь, есть японская поговорка? "Тяжела ты, шапка Мономаха, на моей дурацкой голове". Крупицы народной мудрости. Алмазы. Японские летописи! Найдены в Египте. Времен Ивана Шуйского. - И он сам невольно усмехнулся, повторил: - На моей дурацкой голове. Шурочка опять прыснула, все так же влюбленно глядя на Константина, сказала, махнув рукой перед своей торчащей грудью: - Счастливый ты, Костя, веселый, шутишь все! - Хуже, Шурочка. - Инженером небось стал? - Последний раз слышу. По-прежнему приветствую милицию у светофоров. - Ах, какой ты! - не то с восторгом, не то с завистью проговорила Шурочка и, опустив глаза, тряпкой вытерла стойку. - Водочки, может, а? - И наклонилась к нему через стойку, виновато добавила: - Может быть, зашел как-нибудь, я здесь недалеко живу. За углом. Одна я... - Александра Ивановна! Кто-то приблизился сзади, дыша сытым запахом пива, из-за спины Константина стукнул о стойку пустой кружкой; белела кайма пены на толстом стекле. - Александра Ивановна, еще одну разрешите? - В голосе была бархатная приятность, умиление; бабьего вида лицо благостно расплывалось, добродушные щелочки век улыбчивы. - Еще... если разрешите... Шурочка не без раздражения подставила кружку под струю пива, потом подтолкнула кружку к человеку с бабьим лицом, он взял и подул на пену. - Благодарю, Александра Ивановна, чудесное у вас пиво. - Он ухмыльнулся Константину, извинился и отошел к столику. - Кто это? - спросил Константин. - Да не знаю, противный какой-то, - шепотом ответила Шурочка, наморщив брови. - Целыми днями тут торчит. - И договорила по-прежнему виновато; - Может, придешь, Костенька, а? Константин грустно потрепал ее по щеке. - Я однолюб, Шурочка. К сожалению. - Ох, Костенька, одна ведь я, совсем одна... - Рад был тебя видеть, Шурочка. С треском дверей, с топотом вошла в закусочную компания молодых парней в каскетках и обляпанных глиной резиновых сапогах - видимо, метростроевцы; здоровыми глотками закричали что-то Шурочке, спинами загородили ее, осаждая стойку, и Константин из-за их плеч успел увидеть ставшее неприступным Шурочкино лицо; она еще искала глазами Константина, передвигая на стойке пустые кружки. Он кивнул ей: - Привет, Шурочка! Всех тебе благ! Константин вышел из закусочной - из душного запаха одежды, из гудения смешанных разговоров, - жадно вдохнул щекочущий горло воздух, зашагал по Климентовскому. Пятницкая с ее огнями, витринами, дребезжанием трамваев, беспрестанно кипевшей, бегущей толпой на тротуарах затихала позади. Климентовский был тих, весь покоен; и была уже по-ночному безлюдной Большая Татарская, куда он вышел возле наглухо закрытых ворот дровяного склада; темные заборы, темные окна, темные подъезды. Лишь пусто белел снег под фонарями на мостовой. Он двинулся по улице - руки в карманах, воротник поднят, шагал нарочито медленно, ему некуда было торопиться, знал: домой он не пойдет сейчас. "Такую бы Шурочку, кокетливую, красивую и преданную, - думал он, пряча подбородок в воротник. - Жизнь была бы простой и ясной, как кружка пива. Понимание, покой, обед, теплая постель... И все было бы как надо. Но все ли?" - Все спешат, все спешат... Бутафория! Впереди за углом дровяного склада, против уличного зеркала закрытой парикмахерской покачивался с пьяным бормотанием черный силуэт человека - он делал что-то, нелепо двигая локтями; похрустывал под его ботинками снег. - Салют! - сказал Константин. - Вы, кажется, что-то ищете? Человек этот, неверными движениями поправляя шляпу, вглядывался в зеркало, почти касаясь его лицом, говорил прерывистым сипящим баритоном: - Ш-шля-ппа - это бутаф-фория!.. Бож-же мой, бутафория! - И качнулся к Константину в клоунском поклоне, едва устоял на ногах. - Добрый вечер, молодой челаэк! Я р-рад... Лицо было властное, бритое, темнели мешки под глазами; пальто распахнуто, кашне висело через шею, не закрывая крахмального воротничка, спущенного узла галстука. - Все спешили домой, к очагам и чадам... В объятия усталых жен, - заговорил человек. - В домашней постели в любовной судороге забыться до утра, уйти от насущных проблем. Дикость! Бутафория... Трусость! Философия кротов!.. - Он горько засмеялся, все лицо исказилось, и не смеялось оно, а будто плакало. Константин сказал: - Банальный конец. - Как вы?.. - внимательно спросил человек. - У всех бывали банальные концы, - ответил Константин. - Вы где-то здесь живете? Может быть, вас проводить? Я охотно это сделаю из чувства товарищества. - Где я живу, - забормотал человек, угловатыми движениями обматывая кашне вокруг шеи. - На земле... Частичка природы, познающая самое себя. Когито эрго сум! Декарт. Смешно подумать! Сжигание самого себя во имя идеи. Свой дом, стол, кровать, жена... Сжигание! Боимся потерять все это. А он доказал... - Кто? - спросил Константин. - Человек. Профессор Михайлов. Он... Один из всего ученого совета... Он в глаза сказал декану, что тот бездарность и, мягко выражаясь, калечит студентов... А мы... мы предали его. Человека... Мы молчали... Во имя собственной безопасности. Мразь! Отвратительные животные. Молча похоронили светило с мировым именем. А Михайлов был вне себя. Он один декану заявил: "Вы вне науки, вы по непонятным причинам сели в это кресло, вы просто администратор в языкознании... вы... лжец, карьерист и догматик!" А мы... не смогли... - Какого же черта? - пожал плечами Константин. - А впрочем, ясно. Идемте, я вас провожу. - Вам незнакома, молодой человек, работа "Вопросы языкознания"? Истина уже не рождается в спорах. Нет столкновений мнений. Есть, мягко говоря, директива. - Где ваш дом? Застегнитесь хотя бы. - Простите, я дойду сам... Я должен дойти, - запротестовал человек и начал искать на пальто пуговицы. - Подлость живуча. Подлость вооружена. Две тысячи лет зло вырабатывало приемы коварства, хитрости. Мимикрии. А добро наивно, в детском чистом возрасте. Всегда. В детских коротких штанишках. Безоружно, кроме самого добра... Не-ет, добро должно быть злым. Иначе его задавит подлость. Да, злым! А я ученик профессора Михайлова. Я... - Дойдете? - прерывая, спросил Константин. Его раздражали вязкая цепкость слов актерски поставленного голоса, холеное лицо, круглые мешки под глазами этого незнакомого и неприятно пьяного человека. - Бут-тафория, - выдавил человек, в горле его странно забулькало, лицо вдруг съежилось, и он, бросив под ноги шляпу, стал топтать ее ногами, вскрикивая: - Мы не интеллигенты, нет!.. Мы не интеллигенты. Мы не представители науки. Мы не соль земли. Мы не разум народа. Мы попугаи. Комплекс бутафории! Константин смотрел на него удивленно: человек неожиданно вцепился в рукав Константина, прижал трясущуюся голову к его плечу - запахло одеколоном. - Знаете, - Константин со злостью отстранился. - Что я вам - жилетка? Рыдаете в меня? Вы профессору порыдайте! Какой вы там еще... разум народа? Идите спать. Ведь проснетесь завтра, будете вспоминать, что наговорили тут, и сами себя за шиворот к декану отведете. Привет, дорогой товарищ! - Константин сделал насмешливый знак рукой, зашагал по тротуару, не оборачиваясь. На бульваре среди площади Павелецкого вокзала сел на торчавшую из сугроба скамью, снова подумал с тоской: "Ася, Ася. Что же?" Он сидел один на бульварчике, отдаленно скрипели шаги, у освещенных подъездов вокзала звучали голоса носильщиков, под вызвездившим небом разносились мощные-гудки паровозов. И он не находил в себе сил встать, идти домой. 5 В коридоре не горел свет. Константин в нерешительности постоял перед дверью; он был уверен, что Ася спала, он хотел этого; потом вошел и так тихо опустился на диван, что пружины не скрипнули. Слабый желтоватый ночник в углу распространял по стене сонный круг, и поблескивал кафель теплой голландки; необычным, настороженным покоем веяло от закрытой двери в другую комнату. Константин разделся, постелил на диване и лежа закурил, поставил на грудь пепельницу. Потемки пластами сгустились под потолком, куда не проникал свет ночника, тишина стояла во всем доме, и он слышал однообразный стук капель в раковине на кухне. Ему нужно было уснуть. И он пытался думать не о том разговоре около метро, а о Шурочке с ее кокетливым лицом, о том пьяном человеке, яростно топтавшем свою шляпу возле парикмахерской, но все это ускользало куда-то, заслонялось пустынной площадью, квадратным низеньким человеком, его сильным курносым лицом, наклоненным над распластанным на мостовой телом, - и Константин сквозь наплывающую дрему услышал, как что-то, стукнув, упало на пол, и с мгновенно кольнувшим испугом подумал, что это пистолет выпал из бокового кармана... - "Вальтер"... - прошептал он и круто перегнулся на диване, ткнулся пальцами в пол и сразу увидел пепельницу, опрокинутую, блестевшую круглым донышком на полу. И уже облегченно вытянулся, положил руку на грудь, в ладонь его туго ударяло сердце. - Костя? - послышался Асин голос. Он лежал, не снимая руку с груди, красновато-желтый сквозь закрытые веки свет ночника колыхался волнами. - Костя... ты не спишь?.. Он не ответил и не открывал глаз. - Костя... - Шаги, легкое движение рядом. Красный свет ночника стал темным - и Константин ощутил возле подбородка осторожный мятный холодок поцелуя, дыхание на щеке; и молча, не открывая глаз, он протянул руки, с несдержанной нежностью скользнул по Асиным теплым плечам, по материи халатика, ища по ее дыханию губы. - Ты только ничего не говори, - попросил он. - Костя... очень злишься на меня? - прошептала Ася и тихонько прикоснулась щекой к его виску. - Я просто сама не знаю, что тебе наговорила! - Асенька, обними меня. И - больше ничего. - Костя, ты знаешь почему? - Что? - То, что будет... Разомкнул веки - увидел близко ее неспокойно поднятые полоски бровей, ее оголенную шею и шевелящиеся, как будто вспухшие губы. - Я боюсь этого... Я не сумею. Я становлюсь какой-то другой. Меня все раздражает. Я сама себя раздражаю. - Асенька, но ты же врач... Ты должна знать. У тебя перестраивается организм. Я это сам читал в твоем справочнике. Я внимательно читал. Да о чем, Ася, я тебе говорю? Ты знаешь это лучше меня в тысячу раз. - ...Перестраивается в худшую сторону. Мне кажется, что я не перенесу этого. И вместе со мной он. - У тебя ничего не заметно, Ася... у тебя даже фигура не изменилась. Ты такая же, как была. - Мне просто иногда страшно. За него. Очень. - Ася, поверь, ничего не случится. Я совершенно уверен. Честное слово - все будет в порядке. Асенька, полежи со мной. И мне больше ничего не надо. Ты меня понимаешь немножко? Если бы женщины на этом свете хотя бы слегка любили и понимали мужчин, я бы поверил в бога. - Зачем ты это говоришь? - Глупость, конечно, говорю. Полежи, пожалуйста, со мной. Ася легла рядом, легонько прижалась носом к его шее, сказала полувопросительно: - Я полежу просто так. - Да. У тебя холодный нос, девочка. - Костя, кто такой Михеев? Он звонил два раза, говорил какую-то ужасную ерунду. Какими-то намеками. Он завтра утром к тебе придет. Почему он должен прийти? Что-нибудь случилось? - Нет. - У вас никакого несчастного случая? Ты ничего не скрываешь? - Нет. Он приподнялся на локте и долго, задерживая дыхание, разглядывал ее лицо: одна щека прижата к подушке, возбужденные глаза скошены в его сторону ожидающе; и он будто только сейчас заметил, что кончик носа у нее чуточку вздернут - он поразился этому. - Асенька, - шепотом проговорил Константин, - ты когда-нибудь чувствуешь, что ты... - Дурак ты мой, - сказала Ася, - ужасный... Она прикусила губу там, где он поцеловал, не отводя от его лица темных зрачков. - Потуши свет, - попросила она. - Я тебя прошу. Константин проснулся с чувством отлично выспавшегося и отдохнувшего человека, радостный ощущением ясного и теплого утра, которое должно было быть в комнате, и, не размыкая глаз, наслаждался и молодым здоровьем своего тела, и бодрыми трелями трамвайных звонков на улице, и влажными шлепающими звуками за окнами (казалось, сбрасывают с крыш мокрый снег), и поскрипыванием рассохшегося паркета от движений Аси по комнате, и приглушенно тихим голосом радио из-за стены - передавали гимнастику; а когда он открыл глаза, то на секунду зажмурился от совсем весеннего света и воздуха, который имел запах земляничного мыла, тончайшей пыли. Была приоткрыта форточка над диваном, - едва видимыми тенями струился волнистый парок. Разбиваясь брызгами, позванивали капли по карнизу, и, загораживая низкое водянистое солнце, что-то темное летело сверху мимо оттаявших стекол, и раздавались под окном плюхающие удары. - Ася! - громко позвал Константин, потягиваясь. - Асенька, весна, что ли? Как там у классиков? "Весна берет свои права..." Нет, эти классики - ребята молодцы! А вся комната была в светлом тумане, и в нем, располосованном лучами, возле тумбочки с телефоном стояла Ася, в строгом рабочем костюме, который надевала в поликлинику, теребила провод, говорила удивленным голосом: - Да откуда вы, говорите? Не нужно звонить - просто заходите... Опять твой Михеев, - сказала она, вешая трубку. - Представь, звонит из автомата в трех шагах от нашего дома. Он что - стеснительный такой? - Асенька, - проговорил Константин. - Ты опоздаешь в поликлинику. Половина десятого. Кто стеснительный - Михеев? Чересчур осел, прости за грубость. Все напутал. Наверно, говорил с тобой одними междометиями? - Я уже к нему привыкла вчера, - сказала Ася, откинув волосы; солнце отвесно било ей в лицо. - Я все же дождусь его... этого Михеева. Он меня заинтриговал. Просто любопытно: зачем он? - Он неотразимый мужчина, ловелас, холостяк. И конечно, мушкетер. Это все у него есть. В избытке. Милый человек. Правда, Кембридж не кончал. Константин, уже одетый, только не застегнута была байковая домашняя ковбойка, подошел к Асе, успокоительно поцеловал ее в край рта. - Ася, я могу поклясться... Ну вот он, черт его подери! Наверно, будет просить подменить его. Как всегда. Звонок дернулся в коридоре, затрещал и смолк, и Ася, сейчас же выйдя и не закрыв дверь, звучно, быстро щелкнула в коридоре замком. Донесся как бы натруженный голос Михеева: "К Корабельникову можно?" - и откашливание, топот, и в вопросительном сопровождении Аси Михеев - в бараньем полушубке, шапка на голове - медведем шагнул в комнату, не глядя на Константина, а любопытно, вприщур озирая стены. - Здоров, Константин. В постелях валялся? - Привет, Илюша, - сказал Константин. - Поздравляю. - С чем это? - С весенней погодкой. - Какая там весна! Закрутит еще. - Михеев покосился на Асю с явным неудобством от ее внимательного взгляда. - Извиняюсь, с вами это я по телефону? - Да. Раздевайтесь и садитесь, - сказала Ася. - Давайте я повешу ваши полушубок и шапку. - Да нет. Мне, значит... вот, - хмуро замялся Михеев и неловко снял шапку, вытер ею лоб. - Разговор... Промежду мною и вашим мужем. Ася, отвернувшись, сказала: - Ну, хорошо. Я пошла, Костя, не провожай. - До свидания, Ася. Я буду встречать. И когда вышла она и потом бухнула пружиной дверь парадного, Михеев, все стоя, переводил немигающие птичьи глаза с неприбранного дивана на книжные полки, от буфета на коврик в другой комнате; коричневое его лицо словно застыло. - Культурно живешь, - проговорил наконец Михеев. - Чисто, книги читаешь. А это жена твоя? Цыганочка, что ли? Нерусская? Так глазищами меня и стригла, ровно ножницами. Нерусская, так? - Француженка, - сказал Константин. - Привез из Парижа до революции. Балерина из оперы, внучка Альфреда де Мюссе. Раздевайся, Илюша. Ты все же шофер такси, культуру, так сказать, в массы несешь! - Ладно уж... Михеев не снял полушубка, сел, оперся локтем об угол стола, пристально и заинтересованно продолжая осматривать мебель в комнате, задержал внимание на Асиных тапочках около дивана, поерзал на стуле. - Если б я женился, покрепче женщину взял, - сказал он завистливым голосом. - Былинка больно - жинка твоя. Оно, конечно, дело понятия. Худенькие да интеллигентные - аза-артные! - И он вроде бы улыбнулся, на миг показав зубы. - Говорят. Я сам это дело не уважаю. - А я не уважаю, когда ты бросаешься в философию, - насмешливо проговорил Константин. - Так, дорогой знаток женщин, можно и промеж ушей схлопотать. Это я тебе обещаю. И, перехватив взгляд Михеева, свернул, сунул постель в ящик дивана, задвинул тапочки под стол, спросил: - Что новенького скажешь, Илюшенька? Михеев притиснул рукой шапку к коленям, произнес, задетый тоном Константина: - Ох, Костя, не ссорься со мной. Я тебе нужный человек. Насмешничаешь? Как бы не заплакали... - Я же люблю тебя, Илюша. За широту натуры. За доброту люблю. Завтракать будешь? Есть "Старка". Подумав, Михеев прерывисто втянул воздух через ноздри. - Не пью я. Завтракал. - И переспросил угрюмо: - Что новенького, говоришь, Костя? Хорошо. Я вчерась позже тебя с линии вернулся. Туда, сюда, путевой лист, деньги сдал. Курю. Глядь - начальник колонны выходит. И директор парка. Чего-то говорят. У директора рожа - что вон эта стена. Белая. Стали осматривать машины. Ко мне подходят. Посмотрели "Победу". И вопрос: "Вспомните: на каких стоянках бывали?" Отвечаю. А начальник колонны: "В районе Манежной стояли?" - "Нет", - говорю. - А дальше? - А что - "дальше"! - вскрикнул Михеев, захлебываясь. - Ночь не спал, все бока проворочал. Завтра в смену выходить, а никакой уверенности. Как теперь работать будем? И чего тебе надо было, дьяволу, этих сопляков защищать? Родные они тебе? А ты револьвер вытащил! Откуда револьвер у тебя? Константин зажег спичку, бросил ее в пепельницу, потом вытянул указательный палец. - Из этого можно стрелять, Илюша? - Оп-пять двадцать пять! - с горечью выкрикнул Михеев. - Чего ты мне макушку вертишь? Без глаз я? Или уже за дурака считаешь? - Думай что хочешь, Илюша, - сказал Константин. - Только представь себя на месте пацанов. Тебя бы дубасили, а я бы рядом стоял, в урну сплевывал. Как бы ты себя чувствовал, Илюша? - А за что меня избивать? Не за что меня избивать!.. - Да неважно "за что", дьявол бы драл! - Константин вскипел. - Ладно, все это некстати! Не о том говорим! Он замолк, уже внутренне ругая себя за бессмысленную вспышку против Михеева, а тот глядел в окно - веки были красны, крупные губы поджаты страдальчески. - Политика ведь это, - проговорил Михеев. - А знаешь, как сейчас... Во втором парке паренек один книжку в багажнике нашел. Ну и читать стал. А через неделю его - цоп! - и будь здоров. А за твою пушку, ежели раскопают... - Какая пушка, Илюша? - перебил спокойно Константин. - О чем ты? Михеев потискал шапку на колене, наклонил мрачное лицо к столу, повторил тоскливо: - Политика это. Тебе, может, трын-трава, а мне - как же? - Ты здесь ни при чем, Илюша, - сказал Константин. - Если что - отвечу я. И не думай об этом. Выбрось из головы. Не преувеличивай. Вспомни: никто нас не видел. Никого не было. Ни черта они нас не разглядели. Слушай, я жрать хочу - присоединяйся! Бутерброд сделать? - Аппетиту нет, - простонал Михеев. - В горло не лезет. - Заранее объявляешь голодовку? - Константин отрезал себе кусок колбасы, сделал бутерброд. - Тебе не пришлось воевать, Илюша? - Начальника разведки фронта я возил. Генерала Федичева. - Так или иначе. Артподготовки нет - сиди поплевывай на бруствер и наворачивай консервы в окопе. Тогда не убьют, не ранят, не контузят. Аппетит потерял - половины башки недосчитаешься. Все мины, брат, тогда летят в тебя. Арифметика войны, Илюша. - Пропаду я с тобой, - проговорил Михеев. - Ни за чих пропаду. Какое у тебя отношение к жизни? А? Нету его! Беспутный ты, глупый, отчаянный человек! - Михеев вскинул багрово-красное лицо, зло глянул на Константина. - Вот сидит... и колбасу жует. Артиста изображает. И чего я связался с тобой, с дураком культурным! Разве у тебя какое стремление в жизни есть? Разве тебе в жизни чего надо? Вон в квартире все имеешь. С телефоном живешь! - Михеев, завозившись на стуле, презрительно и твердо договорил: - А я, может, в жизни больше тебя понимаю! И мне из-за тебя в каталажку? За красивые глазки, что ли? Константин отодвинул стакан недопитого чая, подавляя внезапный гнев, произнес: - Сопляк, дубина стоеросовая! "Что я говорю? Зачем я говорю ему это?" - подумал он и, успокаивая себя, спросил иным, уже шутливым тоном: - Слушай, Илюша, ты коров видел? Ответь мне: почему корова ест траву, солому, хлеб, а цвет дерьма одинаковый? - Ты чего? - испуганно вскинулся Михеев. - Глупые вопросы. Не знаю! - Не знаешь, Илюша? Я тоже нет. Что выходит? В дерьме, не разбираемся, а о жизни судим! Так получается? Значит, оба мы с тобой в жизни мало что понимаем. Только вот что, Илюша: никакого револьвера у меня нет и не было. Не понимаю, почему ты заговорил об этом? Ну, черт знает что может показаться со страху! Нет, никакого револьвера нет! И прошу тебя, Илюша, успокойся ты! Всматриваясь в угол куда-то, Михеев вдруг упрямо заговорил, двигая крупными губами: - Отнеси ты его... сдай куда надо. Покайся. Ведь простить могут все же: мало что бывает. Как к человеку пришел, посоветовать, может, опыта у тебя нет. Начнут копать это дело. Не таких ловют. - Знаешь, а мне не в чем каяться и нечего относить, - ответил Константин. - Пойми же меня наконец, Илюша! - Ну что ж... Я по-человечески хотел посоветовать, - выдавил Михеев и надел шапку, насунул двумя руками на лоб. - Я, видно, политику больше тебя понимаю... Жареный петух тебя еще не клевал, видать! - Расширяя дыханием ноздри, спросил тихо: - Ты что ж, может, меня соучастником считаешь? - Нет. Ты тут ни при чем. - Бывай. Ладно. Шито-крыто. - Ну, будь здоров, Илюша! Договорим на линии! - Константин похлопал его по плечу. - Пока! И не думай ты об этом! Однако он никак не мог успокоиться после того, как с насупленным лицом ушел Михеев, а потом, полчаса спустя, все шагал по комнатам, скрестив руки, подробно, по деталям вспоминая весь разговор с ним, и, чувствуя приступ отчаяния от совершенной им сейчас ошибки, он вновь начинал подробно вспоминать свои слова, как будто хотел найти неопровержимые доказательства собственной правоты и неправоты. "Я не так разговаривал с ним? Я должен был его убедить. Он все видел, он все знает, - думал Константин неуспокоенно. - Нет, в этом уже невозможно сомневаться. Но смог ли я его разубедить, да как это можно было?" Все окно не по-зимнему горело солнцем, шлепали капли по карнизу, сбегали по стеклу; ударял по сугробам сбрасываемый с крыши снег. "Хватит. Сейчас я ничего не придумаю. Поздно. Принять ванну, побриться - и все будет великолепно! Все будет отлично! Лучшие мысли приходят потом". Константин перебросил банное полотенце через плечо, а когда вышел в коридор, из кухни семенящей рысцой выкатился Берзинь в широких смятых брюках, в опущенных подтяжках; шипящая салом сковородка была выдвинута в его руках тараном, от нее шел пар. - Томочка, Томочка, я иду! Вы посмотрите. Костя, на эту ленивую девчонку. Нет, я шучу, конечно. Уроки, танцы. Пластинки! Я сам в молодости спал, как слон. Сейчас будем завтракать! Ох, если бы жива была ее мать, Костя!.. Тамара - дочь его, совсем юная девушка, заспанная, еще не причесанная, золотисто-рыжие волосы спадали с одной стороны на помятую подушкой щеку, - выглянула из двери бывшей быковской квартиры, сделала брезгливую гримасу. - Па-апа, ну зачем так кричать? Просто весь дом ходуном ходит от твоего крика! Неужели ты не понимаешь? И, заметив Константина, смущенно схватилась оголенной рукой за непричесанные волосы, ахнула, прикрыла дверь. - Да стоит ли... в самом деле? - с неестественной беспечностью сказал Константин и, не задерживаясь, прошел в ванную. - Все будет хенде хох, Марк Юльевич... 6 Стояла оттепель. В переулках снег размяк, потемнел, протаял на тротуаре лужицами, в них космато и южно блестело предмартовское солнце, дуло пахучим и мягким ветром, и в тени, в голубых затишках крылец осевшие сугробы были ноздревато испещрены капелью. Влажный ветер листал, заворачивал подмокшие афиши на заборах, по-весеннему развезло на мостовых. Константин возвращался домой после ночной смены, шел по проталинам, под ногами разлетались брызги, голый местами асфальт дымился на припеке, и было тепло - он расстегнул кожанку, сдернул шарф. Вид улиц, уже не зимних, с оттаявшими витринами магазинов, с зеркалами парикмахерских (сквозь стеклянные двери виден покуривающий швейцар у вешалки), утренние булочные, пахнущие сухим ароматом поджаристого хлеба; красный кирпич облупленных стен; полумрак чужих подъездов; голуби, стонущие на карнизах; хаотичная перспектива мокрых московских крыш под зеленым небом - все ото успокаивало и одновременно будоражило его. Он прочно считал себя человеком города. Он любил город: весеннюю суету улиц, чемоданы у гостиниц, вечерние светы окон в апреле, ночные вокзалы, прижавшиеся пары на набережных, теплый запах асфальта в майских сумерках, людское движение возле подъездов театров и кино перед спектаклями и поздними сеансами, любил провинциальный конец зимы в замоскворецких переулках. Константин дошел до Вишняковского, прищурясь от вспыхивающих зеркал луж, взглянул на старинную церковку, над куполами которой возбужденно носились, кричали галки. Ветер влажно погромыхивал вверху железом, а внизу - запустение, прохладные плиты, темный и старый камень под солнцем в белом помете птиц, почернел снежок на ступенях. "Кажется, я хотел спрятать пистолет в этой церковке? - спросил он себя весело. - И кажется, едва не поторопился. Все идет как надо. Слава богу, все кончилось. И Илюша успокоился, словно ничего не было. Значит, все прекрасно!" На углу Новокузнецкой он зашел в автоматную будочку - всю мокрую, на нее капало сверху, грязные стекла были в потеках, - быстро набрал номер поликлиники. - Анастасию Николаевну. Кто спрашивает? Представьте, профессор, муж, - сказал он в трубку, разглядывая натоптанный пол; а когда минуту спустя услышал Асин голос, даже улыбнулся. - Аська... Бросай все, скажи, что твой дурацкий муж ошпарился чем-нибудь. Бывает? Конечно. Уважительная причина. Выложи ее профессору - и ко мне. Я брожу по лужам. И доволен. Взгляни-ка в окно. Вы там оторвались от жизни! Окончательно. Ничего не видите, кроме порошков хины. Ты чувствуешь весну? - Костя, ты с ума сошел! - строго сказала Ася. - Совершенно съехал с катушек. Бесповоротно. И на вечные времена. От весны. У меня даже температура. Тридцать девять и шесть! По Фаренгейту. По Реомюру. И Цельсию, кажется? - и Константин договорил с нежным, упорством: - Представь, что я соскучился... Я жду тебя. Я соскучился. - До свидания, Костя, - сказала Ася спокойно: видимо, в кабинете была она не одна. - Целую. Кто там торчит около тебя? Профессор? Судя по голосу - у него довольно дореволюционная бородища и отчаянная лысина. Так? - Хорошо, - ответила она и засмеялась. - Пока! Я все-таки задержусь. - Все равно я соскучился, как старый пес, Аська! Напиши это крупными буквами на своих рецептах, ясно? Он вышел из будочки на влажный воздух улицы, на капель, на брызжущее в лужах солнце. В коридоре возле двери стоял деревянный чемодан, рядом - галоши. Войдя в сумрак коридора, Константин задел ногой за этот чемодан, удивленно чертыхнулся, но сейчас же мелькнула радостная мысль: приехал Сергей! Расстегивая куртку, он вбежал на кухню - она была пуста. Он снова повернул в коридор - в это время навстречу ему отворилась дверь Берзиня: Марк Юльевич, излучая сияние, кивал на пороге, делая приглашающие жесты. - Костя, сюда, пожалуйста, сюда! Я услышал, как вы пришли. К вам гость! Вас не было дома, ждал у нас! Пожалуйста! Я рад! Томочка - тоже. - Ко мне - гость?.. Кто? - Заходите, заходите! Константин вошел. В комнате за столом сидел сухонький человек в помятом пиджачке: полосатая сорочка, немолодое морщинистое лицо с узким подбородком неровно и распаренно краснело после выпитого горячего чая. Константин вопросительно взглянул на кивающего Берзиня, на Тамару, молча сидевшую в кресле (свернулась калачиком, подперев кулаком щеку), спросил неуверенно: - Вы... ко мне? - Вохминцев, значит, ты? - натягивая улыбкой подбородок, проговорил человек и встал, показывая-весь свой маленький рост, через стол выставил руку. - Вроде похож и непохож на папашу. Я - Михаил Никифорович, стало быть. Здравствуйте! Разговор для вас серьезный есть. Издалечка, можно сказать... Вот, значит, в каком смысле. Сынок? И его высокий, какой-то намекающий голос, взгляд прозрачных синеньких глаз будто кольнули Константина ошеломляющей догадкой, и он, мгновенно подумав о Николае Григорьевиче, сказал быстро: - Здравствуйте! Идемте ко мне... Я не сын Вохминцева. Я муж дочери Николая Григорьевича. - Спасибо за чаек, спасибо. Михаил Никифорович вышел из-за стола, пожал руку Берзиню, потом Тамаре, которая рассеянно протянула лодочкой пальцы, и ныряющей, но уверенной походкой, в поскрипывающих сапогах последовал за Константином. - Оттуда вы? Давно приехали? - спросил Константин уже безошибочно, когда через несколько минут он усадил Михаила Никифоровича за стол и поспешно достал из буфета водку. - Вы... Оттуда вы? - Паспорток бы, извиняюсь, ваш глянуть одним глазком, значит, - своим высоким голосом сказал Михаил Никифорович, скромно, с руками на коленях сидя на диване, чуть возвышаясь над столом своей жилистой фигуркой. - Выпить я могу, так сказать, культурно... До шибачки не пью, а так, конечно, ежели нет никаких других горизонтов. А паспорток так... ежели вы зять с точки зрения законного брака. Константин не без удивления достал паспорт и глядел, как он медленно читал, долго всматривался в штемпель о браке, а затем сказал официально строго: - Извиняюсь, Константин Владимирович. Дело сурьезное... Я вас никак видеть не должен. Я в командировке здесь, то есть на двое суток... Константин, не отвечая, чокнулся с рюмкой Михаила Никифоровича, выпил и так же молча пододвинул ему горилку. Смешанное чувство любопытства и опасения сдерживало его от первых вопросов, и он убеждал себя, что спрашивать и говорить сейчас нужно как бы между прочим, случайно, уравновешенно. Михаил Никифорович прикоснулся к рюмке с воспитанной осторожностью - мизинец оттопырен, - вдруг сурово нахмурился и, запрокинув голову, вылил водку в горло, тут же деликатно сморщился, стал неловко и сильно тыкать вилкой, царапая ею по тарелке. И, жуя, полез во внутренний карман пиджачка, из потертого портмоне вытянул смятый и сложенный вдвое конверт, подал Константину. - Ежели сына, значит, нету по обстоятельствам, вам письмецо. От Николая Григорьевича. Да-а... Просил передать лично семье. Передайте, говорит, а вас там примут, стало быть. Да-а... Константин не мог унять дрожания пальцев, разрывая конверт; положил письмо на стол, медленно разгладил грязный тетрадный листок, испещренный карандашными строчками, падающими книзу, к обрезу листка, - карандаш в нескольких местах прорвал бумагу. "Дорогой мой сын! Ася не должна этого знать, поэтому я обращаюсь к тебе. Я все же надеюсь, что через десять лет увижу вас. Теперь я, как многие, жду одного - узнать, что с вами, дорогие мои. Одно слово, что вы живы и здоровы, может изменить в моей жизни многое. Я тогда смогу ждать, надеяться и жить. И вот что ты должен знать. В Москве 29 января была очная ставка с П.И.Б. Это было нечеловеческое падение, и еще одного человека... (зачеркнуто), которого я считал коммунистом... Но поверь мне, что я все выдержал. Главное - передай Асе, что я жив, и поцелуй ее крепко. Береги ее. Обнимаю тебя. Твой отец. Сообщать мой адрес бессмысленно. Напиши несколько слов и передай тому, кто передаст тебе эту записку". Константин сложил письмо, но сейчас же вновь, будто не веря еще, скользнул глазами по фразе: "В Москве была очная ставка с П.И.Б." - и, помедлив, остановив взгляд на этой строчке, почувствовал, как кожу зябко стянуло на щеках, сказал: - Что ж, выпьем? Михаил Никифорович, в ожидании пряменько сидевший на диване, только сапоги поскрипывали под столом, отозвался высоким голосом: - С вами-то чего ж не выпить? Ежели по единой! - И руки снял с колен, волосы пригладил преувеличенно оживленно. - У нас горькая - страсть редко, по причине далекого движения железной дороги и так и далее. Больше бабы на самогон жмут без всяких зазрений домашних условий. Со знакомством! И выпил, опять деликатно сморщившись, покрутил головой, понюхал корочку хлеба, передергивая бодро и живо локтями. - Хор-роша горькая-то!.. Константин посмотрел на его повеселевшее личико, на грубые, темные, узловатые руки, на вилку, которую он держал неумело, но уверенно, и его поразила мысль, что, видимо, человек этот - надзиратель, что Николай Григорьевич находится под его охраной, и, сразу представив это, с усилием спросил: - Вы охраняете заключенных? Михаил Никифорович жевал, взглядывая на Константина, как глухой. - Курил сигаретку-то... - Он вытер под столом руки о колени и взял из пачки сигарету аккуратно. - Сладкие бывают, да-а... (Константин чиркнул зажигалкой.) Эх, зажигалка у вас? Очень, можно сказать, культурная штука. А бензин как? - Я шофер. - Константин вынул удостоверение, раскрыл его на столе перед Михаилом Никифоровичем и, перехватив его взгляд, добавил: - Вы не бойтесь, я не трепач. Просто интересно. Ну, много там у вас... заключенных? В общем, если не хотите, не отвечайте. Выпьем лучше. Вот, за вашу доброту. - И он прикрыл ладонью письмо на столе. Наступило молчание. - Шофер, значит, ты? - Михаил Никифорович, натягивая улыбкой подбородок, вдыхал дым сигареты, прозрачные синенькие глаза казались блестками. - А вид у тебя ученый... Очки на нос - ну что профессор... - Он тоненько засмеялся. - Вредный народ-то, однако, профессора, знаешь то или нет, Константин Владимыч? Ай тут ничего не знают? С виду соплей перешибить можно, а все против, откровенно сказать, трудового народа. Вот что я тебе скажу, ежели ты простой шофер и должен понимать международную обстановку. Враги народу... - Кто враги? Профессора? Михаил Никифорович сделал жестким лицо, на лбу проступили капли пота, заговорил строго: - Пятилетки, значит, и строительство, подъем рабочей жизни и колхозы, значит. Читают нам лекции, объясняют все хорошо... А они, профессора, прекрасно образованные, против гениального вождя товарища Сталина. Я что тебе скажу, послушай только, - внезапно поднял голос Михаил Никифорович. - Убить ведь хотят, каждый год их ловят. То там шайка какая, то тут. Фашистов развелось в городах-то ваших - плюнуть негде! И везут их, и везут, день и ночь. Местов уже нет, а их везут... Ни сна, ни покоя. Чтоб они сдохли! Вот что я тебе скажу, Константин Владимыч, человек хороший... Каторжная у нас работа! Не жизнь, нет, не жизнь. Убег бы, да куда? - Сочувствую, - сказал Константин, прикуривая от сигареты новую. Видно было - Михаил Никифорович сильно захмелел, обильно влажными стали лоб, лицо; его синенькие глаза смотрели не улыбчиво, а искательно, вроде бы сочувствия просили у Константина. Узел галстука нелепо сполз, расстегнутый воротник рубашки обнажил темную хрящеватую шею. - Какая же это жизнь? - снова заговорил он страдальческим голосом. - Ну, чего это я болтаю, а? Ну, чего болтаю, дурья голова! - залившись тонким смешком и мотая волосами над лбом, крикнул Михаил Никифорович. - Ну, скажи на милость - интерес какой! Язык болтает, голова не соображает, горькая, видать, в темечко шибанула! Никакого тут интереса нет, Константин Владимыч! Совсем жизнь наша неинтересная!.. - Вы рассказывайте, - сказал Константин. - Я слушаю... - А чего рассказывать! - перебил Михаил Никифорович, качаясь над столом и смеясь. - Не жизнь у нас, нет, Константин Владимыч! Звери мы, что ли? А? Ведь не звери мы!.. Вы мои мысли уважаете? Или непонятное говорю? Легши грудью на стол, Михаил Никифорович потянул Константина за рукав, пьяно замутненные глаза его, короткие серые ресницы заморгали, и Константин в эту минуту с ощущением острого комка в горле невольно отдернул руку. И тотчас же взял свою рюмку и выпил двумя глотками водку, проталкивая ею этот комок в горле, спросил: - А... как Николай Григорьевич? Николай Григорьевич... - Очень, можно сказать, хорошо. Михаил Никифорович тоже опрокинул в рот рюмку; вздыхая, пожевал корочку хлеба, затем высморкался в носовой платок, зажимая по очереди ноздри. - Люди там, скажу тебе, разные бывают: один - зверем косится, другой - можно сказать, с пониманием. - Тщательно вытер покрасневший носик, затолкал платок в карман. - Когда на даче, то есть, по-вашему сказать, в карцере, сидел, я ему кусок хлеба, а он мне: "Спасибо, вы же от себя отрываете". Как человеку. Мы обхождение понимаем, не звери, Константин Владимыч. Какого заядлого когда и постращаешь, чтобы, значит, не особенно. А кому и скажешь: мол, понимай отношение справедливости жизни: кормят тебя, вражину, поят, одевают - чего же тебе, шляпы на голову не хватает, такой-сякой! А к вашему тестю уважение есть, уважают его: сурьезный, молчит все. - Как его здоровье? - спросил Константин. - Очень, можно сказать, хорошее. Два раза в госпитале лечили его, - ответил Михаил Никифорович. - Вернулся - хорошо работал, не отдыхал даже. Об этом, так сказать, сомлеваться нельзя. Месяц назад повел его к пункту, чего-то у него закололо. Фершел, тоже человек сознательный, постукал, говорит: "Ничего здоровье..." - Он никаких лекарств не просил... чтобы вы привезли? - Лекарств-то? Михаил Никифорович встрепенулся неожиданно, выражение пьяной расслабленности сошло с его влажного лица, покрытого красными пятнами. Он обеспокоенно глянул на будильник, отстукивающий на тумбочке, задвигал плечами и локтями, точно бежать собрался, крикнул высоким голосом: - Это же время-то сколько! Беседа - хорошо, а дело забыл, пустая голова! Опоздаю я в магазины - баба начисто со света сживет! - И захихикал, все двигаясь на диване. - В универмаг мне надо в ваш! Бе-еда! Просьба у меня к вам, Константин Владимыч, вот, значит, совет ваш... По секрету сказать, никакая командировка у меня сурьезная, а в Москву за одеждой и так далее, двое суток мне дали... Он суетливо вытащил из потертого портмоне зеленый листок бумаги, развернул перед собой на скатерти озабоченно. - Купить мне надо, можно сказать. Жене - полушалок, куфайку шерстяную, детишкам - ботиночки, пальтишки, брату - сапоги хромовые. Из продуктов: сахару - пять килограммов, чаю - восемь пачек, колбасы - два килограмма, конфет - один килограмм. Где все это закупить можно, Константин Владимыч? Совет прошу. На два дня я из дому только! - Где думаете остановиться? Константин, отъединяя слова, спросил это, в то же время думая об Асе, об этом почти необъяснимом присутствии Михаила Никифоровича здесь, в доме, о длинных темных разговорах его, вызывающих тупую боль в сердце; и не отпускало его едкое ощущение удушья. - Сродственников у меня в Москве никого. А с Николаем Григорьевичем разговор был... Ночку мне только и переночевать, ежели вы... - проговорил с заминкой Михаил Никифорович, виноватой улыбкой натягивая подбородок, и Константин прервал его: - Хорошо. Одевайтесь. Пойдем в магазины. Я покажу... где купить! Письмо отца Ася читала не в присутствии Михаила Никифоровича - с испугом пробежав первую строчку, молча ушла в другую комнату, закрылась на ключ и там затихла. Константин, не без колебания решивший показать письмо, хмуро прислушиваясь, сбоку поглядывал на дверь и машинально подливал водку Михаилу Никифоровичу - после магазинов ужинали в десятом часу вечера. Михаил Никифорович, довольный покупками, согретый до пота водкой, которую пил безотказно, устроясь на диване среди разложенных вещей, пакетов с сахаром, кульков и свертков, вытирал платком осоловелое лицо, возбужденно обострял слипающиеся глаза, борясь с дремотой. - Дети, конечно, за родителев страдают, - говорил, прочищая горло кашлем, Михаил Никифорович. - И женщины, жены то есть. А разве они виноваты? Скажем, отец супротив власти делов наворотил, а они слезьми умываются. "Каких же делов наворотил Николай Григорьевич?" - хотелось усмехнуться Константину и жестокими, как удары, словами объяснить, рассказать о честности Николая Григорьевича, о давних взаимоотношениях его с Быковым; и когда он думал о Быкове, что-то нестерпимо злое, бешеное охватывало его. "Быков, - думал он, плохо слыша Михаила Никифоровича. - И Ася, и Сергей, и Николай Григорьевич, и я - все Быков, все от него... И это письмо, и надзиратель. И Николай Григорьевич - враг народа. Что докажешь! Да Быков... Нет, и от него, и не от него. Очная ставка - знали, кого вызывали! Ах, сволочь! Что же это происходит? Зачем? Очная ставка? И поверили ему, хотели ему поверить!.." - Женщины очень уж страдают... - говорил Михаил Никифорович, и каким-то серым цветом звучал его голос. - К эшелонам повели колонну, несколько сотен. И тут, значит, такая несуразица случилась. Недалеча от товарного вокзала бабы откуда ни возьмись - из дворов, из закоулков, из-за углов к колонне бросились. Кричат, плачут, кто какое имя выкликает. Они, значит, к тюрьме из разных городов съехались, прятались кто где. Ну, крик, шум, плач, бабы в колонну втерлись, своих ищут... Конвойные их выталкивают, перепугались, кабы чего не вышло до побега. Затворами щелкают... И - прикладами. Командуют колонне: "Бегом, так-распротак!" Побежала колонна, баб отогнали прикладами-то. И тут, слышу, один заключенный слезу вслух пустил, другой, вся колонна ревмя ревет - бабы довели, не выдержали мужчины, значит. Кричат: "За что женщин? Дайте с женами проститься!" А разве это разрешено? Не положено никак. А ежели какой побег? Конвойные в мат: "Бегом! Бегом!" Как тут не обозлиться? - Перестаньте! - послышался ломкий и отчужденный голос Аси. Она вышла из комнаты, стояла у двери, не закрыв ее. - Перестаньте! - повторила она брезгливо. Сухими огромными глазами Ася глядела на сморщенное сочувствием, потное лицо Михаила Никифоровича, сразу замолчавшего растерянно; в ее опущенной руке белел конверт, и Константин почему-то отчетливо заметил - как кровь - чернильное пятнышко на ее указательном пальце. И быстро посмотрел ей в глаза, спрашивая взглядом: "Что? Что?" - Передайте отцу это письмо, если сможете! - сказала Ася холодно. - И, если не трудно, ответьте мне одно: он здоров? Я врач и хочу послать лекарства... с вами. Но я должна знать. - Очень даже, можно сказать, здоров. - Михаил Никифорович зачем-то незаметно потрогал детское пальто на диване. - Так и велел передать он. А что у нас? У вас газы, автомобили, дышать невозможно, а у нас воздуху много. Очень даже много. Для детей хорошо. Продувает. Скажу вам так. Перед отъездом ходил я тут с Николаем Григорьевичем, то есть папашей вашим, в медпункт... И Константин, чувствуя, как от слов этих больно начинает давить виски, вмешался: - Ася, он здоров, Михаил Никифорович мне подробно рассказывал. Нужно обязательно нитроглицерин. В сорок девятом у него болело сердце. - Это я знаю, - сухо сказала Ася. - У меня на столе, Костя, я приготовила все лекарства. Она повернулась и вышла в свою комнату, на простившись с Михаилом Никифоровичем даже кивком, и он, ощутив, видимо, ее ничем не прикрытую холодность, засовывая оставленное Асей письмо в кожаное портмоне, произнес с ноткой обиды: - Очень сурьезная... жена ваша. Он вздохнул глубоко и шумно, потупясь, снова украдкой пощупал, помял полу лежавшего на диване детского пальто и,