оставшись  довольным,  стал
тереть колени под столом.
   - Лекарствов, можно  сказать,  не  надо  бы,  -  внушительно  покашляв,
заговорил  он.  -  У  нас  кто  этими  лекарствами  баловать  начинает   -
залечивается до больницы.
   - Завтра я отвезу вас на вокзал, - сказал Константин, давя  сигарету  в
пепельнице. - Вон там подушка, простыня. Устраивайтесь. Спокойной ночи.


   Ася уже лежала в постели - ладонь под щекой, возле - развернутая  книга
на подушке, - не мигая, смотрела в стену, на зеленоватый круг от ночника.
   Константин разделся в лег рядом, после молчания сказал:
   - Теперь мне кое-что ясно.
   - А мне - ничего, ни-че-го... - шепотом ответила Ася, водя  пальцем  по
зыбкому пятну света на обоях, - был виден краешек ее  напряженного  глаза,
поднятая бровь. - Боже мой, Быков, очная ставка... И  этот  надзиратель  у
нас в квартире. И хоть бы что... Все смешалось. Как же так можно  жить?  -
Она оперлась на локоть; глаза, отыскивая взгляд Константина, требовательно
блестели ему в глаза.  -  Ты  слышал,  что  он  говорил!  Я  не  могу  это
представить. Что-то делается ужасное... Почему, Костя? Для чего? Почему?
   - Асенька, - проговорил Константин. - Можно, я потушу свет?
   Он погасил ночник и снова лег на спину,  подложив  кулаки  под  голову,
чернота сжала комнату,  лишь  лунный  свет  холодной  полосой  упирался  в
подоконник, как зеркалом, отбрасывал блик  в  темь  потолка;  из-за  стены
доносилось всхлипывание, свистящее дыхание носом. Где-то во  дворе  гулким
отзвуком хлопнула дверь парадного.
   - Он спит, - с отчаянием сказала Ася. - Ты видел, как он трогал  руками
это детское пальтишко? Неужели у него есть дети?
   - Трое.
   - Нет. Если так - тогда страшно! Если бы ты знал, как я ненавижу Быкова
и тех... кто поверил ему! Нет, хоть раз в жизни я хотела бы посмотреть ему
в глаза! Именно в глаза!..
   - Ася... - тихо сказал Константин.
   Он прижался лицом к ее груди и, мучаясь от ощущения своей беспомощности
сейчас, робко обнял ее и, зажмурясь, лежал так некоторое время,  потираясь
губами о ее пахнущую детской чистотой шею.
   - Асенька... ты плохо меня знаешь. Я  знаю,  что  делать,  -  убеждающе
сказал Константин. - Этот Быков еще пострижется в монахи. Так должно  быть
на этом свете. Нет, он еще поваляется у меня в ногах. Я знаю  о  нем  все,
чего никто не знает. Вот этого только я хочу!
   Она быстро отвернула лицо, шепотом сказала в стену:
   - Не надо, не надо этого говорить! Не смей! Ты  меня  не  понял.  Я  не
хочу, чтобы оклеветали и тебя. Ты теперь не  один!  Ты  ничего  не  должен
делать, ни-че-го!
   В полночь Константин встал; лунный  косяк  передвинулся  по  комнате  -
теперь твердо освещал стену, были видны цветы обоев.  Свет  этот  был  так
беспокоящ, вливал такое холодное  безмолвие  в  комнату,  что  Константин,
одеваясь, улавливал дыхание Аси сквозь шуршание своей одежды.
   "Не надо, не надо этого говорить!" - звучало  в  его  ушах,  как  через
заведенный моторчик. Он никак не мог  заснуть,  и  эта  давящая  усталость
бессонницы шумела в голове. Тогда, после этих слов Аси,  Константин  вдруг
почувствовал неожиданную отчаянную  растерянность,  какую-то  рвущую  душу
нежность к ней, к этим словам ее, а после, когда она  заснула,  он,  боясь
повернуться, изменить положение, чтобы не  разбудить  ее,  лежал  в  липко
окатившем его поту, замлело, затекло все тело; и когда, измучась,  отгоняя
лезшие в голову мысли, с расчетом взвесить все, что могло быть, поднялся в
полночь, решение было неотступно ясным.
   "Еще ничего не случилось, - убеждал он себя. - Неужели это  страх?  Еще
ничего не случилось. Пистолет... Спрятать надежнее  пистолет.  Немедленно.
Сейчас, сейчас. Зачем я рискую?"
   Он опасался  разбудить  Асю,  заскрипеть  дверцами  книжного  шкафа  и,
осторожно открывая, приподнял створки - они легонько  скрипнули  в  тишине
комнаты, - отодвинул книги и достал толстый том Брема: как в дыму,  гладко
поблескивал в нем под лунным светом "вальтер".
   Он сунул его во внутренний  карман  пиджака,  колющим  холодком  ощутил
грудью плоскую тяжесть, оглянулся  через  плечо  на  тахту  -  Ася  спала.
Постоял немного.
   И опять, опасаясь скрипа двери, на цыпочках, поспешно  вышел  в  другую
комнату. И тотчас натолкнулся на отлетевший стул, заваленный грудой одежд,
поставленный перед порогом. Сразу же оборвался храп,  взлохмаченная  тень,
фистулой свистнув носом, вскочила на диване,  из  окна  высвеченная  косым
столбом луны, - Михаил Никифорович испуганно вскрикнул:
   - А? Кто?
   Константин, от неожиданности выругавшись, запутался  ногами  в  одежде,
упавшей на пол, торопливо стал подымать ее, в тот же миг тупо зашлепали ко
полу босые ноги - он, нахмурясь, выпрямился с чужим пиджаком в руках.
   Михаил Никифорович в исподней рубахе, в кальсонах,  синей  тенью  стоял
перед ним, выкатив остекленные страхом и луной глаза, повторял одичало:
   - Ты что это? А? Как можешь?
   И рванул к себе пиджак из рук Константина, сжал его в горстях, проверил
что-то, твердыми пальцами скользнул по  карманам,  все  повторяя  одичалым
голосом:
   - Ты что  же,  а?  Как  можешь?  Документ  тут  был,  а?  -  И  схватил
Константина за локоть.
   - С ума сошли, черт вас возьми! - Константин резко перехватил  жилистую
кисть Михаила Никифоровича и зло оттолкнул его к  дивану.  Тот  с  размаху
сел, откинувшись взлохмаченной головой. - Вы что - опупели? Сон приснился?
- шепотом крикнул Константин. - Какие документы? А ну проверьте их! Какого
черта стул у двери ставите? Забаррикадировались?
   - А? Зачем? - прохрипел Михаил Никифорович  и,  уже  опомнясь  от  сна,
отрезвев, посунулся на диване,  желтые  руки  замельтешили  над  пиджаком,
достал зашуршавшую бумажку, жадно вгляделся в  нее  под  луной.  И  затем,
странно поджав худые ноги в кальсонах с болтающимися штрипками,  потерянно
забормотал: - Это что ж я? С ума тронулся? Аха-ха-ха! Извините, Константин
Владимыч, извините меня за глупые слова...
   - Тише вы! Жену разбудите! - не остывая, выговорил Константин. -  Спите
лучше! И положите пиджак под голову, если боитесь за документы. А дверь не
баррикадируйте!
   - Извиняюсь, извиняюсь я...
   Константин повернул ключ в двери, вышел в темный  коридор,  не  зажигая
света, прошел в кухню, тихую, лунную. Здесь, успокоясь, подождав и выкурив
сигарету, намеренно спустил воду в  уборной,  несколько  минут  постоял  в
коридоре.
   Затем на носках приблизился к порогу своей квартиры.
   Всхрапывание, посвистывание носом доносились из комнаты. "Позавидуешь -
он все же с крепкими нервами", - подумал Константин.
   Потом, вслушиваясь в шорохи спящей квартиры, отпер дверь в парадное.
   Через двадцать минут вернулся со двора.
   Он спрятал "вальтер" в сарае, под дровами.
   Утром Константин поймал такси в переулке, повез Михаила Никифоровича на
вокзал. По дороге мало разговаривал, зевал, делая вид, что плохо  выспался
и утомлен, изредка поглядывал на Михаила Никифоровича в зеркальце.
   Тот молчал, вытягивая узкий подбородок к стеклу.
   Возле подъезда вокзала Константин облегченно и сухо простился с ним.



        7

   Когда Константин вошел в насквозь пропахший бензином гараж - в огромное
здание времен конструктивизма тридцатых годов, с уклонными разворотами  на
этажи, вразнобой гудевшими моторами перегоняемых машин, с  шумом,  плеском
воды на мойке, возле которой вытянулись очередью прибывшие "Победы", -  он
увидел в закутке курилки человек семь шоферов заступающей смены.
   Стояли,  сидели  на  скамье   перед   бочкой,   покуривая,   и   лениво
переговаривались - как всегда, отдыхали перед линией.
   Белое и морозное  февральское  солнце  отвесно  падало  сквозь  широкие
стекла.
   Михеев сидел на  краешке  скамьи,  мял  в  руках  Константинову  шапку,
заглядывал внутрь ее, казалось -  не  участвовал  в  разговорах;  круглое,
плохо выбритое лицо было угрюмым.
   - Привет лучшим водителям!  -  сказал  Константин,  пожимая  руки  всем
подряд, а Михеева еще  и  ударил  ладонью  по  плечу.  -  Как,  Илюшенька,
настроение? Что ты видишь в донышке моей шапчонки?
   Слова  эти  вырвались  почти  произвольно,  однако  он  произнес  их  с
испытывающим ожиданием. Михеев резко вскинул глаза на Константина, сомкнул
пухлые губы, и Константин так же неожиданно для себя сказал оживленно:
   - Недавно под настроение махнули с  Илюшей  "головными  приборами".  Он
оторвал мою пыжиковую, а я его - заячью. Пришлось ее поставить  на  комод,
как клобук мыслителя. Показываю соседям по квартире. Ажиотаж. Крики "ура".
Выломали дверь. Был запрос из  Исторического  музея.  Не  успеваю  снимать
телефонную трубку. Что делать, братцы?
   В курилке засмеялись. Михеев, не  разжимая  губ,  молчал,  кончики  его
ушей, полуприкрытые волосами, заалели, ярко видимые под солнцем.
   - За мной, Илюша, в воскресенье сто граммов с прицепом и даже с  двумя,
- произнес Константин,  сел  между  Михеевым  и  пожилым  шофером  Федором
Плещеем, удобно развалившимся на скамье.
   - Его на маргарине не проведешь. Он  тебя,  Костя,  разгуляет  на  твои
деньги! - отозвался Плещей и скосил на Михеева глаза, ясные,  независимые.
- Ну, выдай-ка, Илюха, последнее сообщение.  Стоит  ли  масло  покупать  в
магазинах и лекарстве в аптеках? Ну? Откровенно! С плеча лупани! Ты хорошо
обстановку в стране понимаешь.
   Было Плещею лет сорок пять, тяжелый, крупный, даже грузноватый,  с  уже
белеющими висками - от фигуры его, от умного и как  бы  неотесанного  лица
веяло самоуверенностью человека, знающего себе цену.
   Работал он когда-то в грузчиках, и, может быть, вследствие этого и  его
нестеснительной прямоты, особенно густого баса, звучавшего иногда  на  все
этажи гаража, сумел прочно и независимо поставить себя в парке.
   - Так как же, Плюха? - повторил Плещей. - Масло можно  покупать  -  или
отравили его... эти самые? Или разве одну картошку можно? Расскажи-ка! Что
говорил мне - сообщи всем. Полезно для  высокой  бдительности.  Мы,  брат,
разных пассажиров возим. Ухо надо пристрелять. Ну, нажми на акселератор  -
и рубани за жизнь! И все станет ясным!
   - Вы всегда разыгрываете и преувеличиваете, Федор  Иванович,  -  сказал
шофер Акимов, сдержанно обращаясь к Плещею.
   - Добряк! - захохотал Плещей. - Иисус Христос ты, Акимов!
   Михеев поерзал, обеспокоенно перевел глаза на Акимова, на лицо  Плещея,
потом на молча раскуривавшего сигарету Константина.
   Акимов - бывший летчик, - без  шапки,  светловолосый,  в  короткой,  на
"молниях"  меховой  куртке,  стоял,  прислонясь  к  бочке,   с   серьезной
задумчивостью покусывая спичку. Сказал:
   - Ну что мы все время Илюшу разыгрываем? Хватит.
   - Майор милиции вынул лупу и посмотрел на физиономию  пострадавшего,  -
вставил дурашливо Сенечка Легостаев.
   С бутылкой молока в руке Легостаев топтался на цементном полу, легонько
выбивал щегольскими полуботинками чечетку и в перерывах отпивал из бутылки
- подкреплялся перед линией. Младенчески розовый  лицом  Сенечка  выглядел
старше своих лет из-за вставных передних зубов, делавших его лицо наглым и
отчаянным.
   Сенечка кончил выбивать чечетку,  навалился  сзади  на  плечи  Акимова,
ухмылкой выказывая стальные зубы, спросил:
   - Слушай, Илюшенька, а не... этих ли отравителей у нас искали? Директор
и  механик  по  машинам  шастали,  опрашивали  насчет  стоянок  и   всяких
происшествий?
   Константин быстро посмотрел на Легостаева.
   - Что, всех? - Константин пожал плечами. - Меня  нет.  Бог  миловал  от
разговора с начальством.
   - Да и тебя сегодня кадровик искал, -  отхлебнув  из  бутылки,  добавил
Легостаев. - И конечно, Илюшу. С самого утра бегал тут Куняев. Но  тебя-то
наверняка повышают, Костя! И Илюшу - как чикагского детектива. Дадут  пару
"кольтов". Пиф-паф! Налет на аптеки!
   - Уверен - повышают. А почему нет? - сказал  Константин.  -  Давно  жду
министерский портфель. Но только вместе с Илюшей. Отдельно не согласен.
   "Значит, его вызывали? - взглянув на угрюмо молчавшего Михеева, подумал
Константин. - Так! Значит, меня и его. Обоих..."
   - Сопи, сопи, Михеев, - снисходительным басом произнес  Плещей.  -  Это
помогает. А у меня, знаешь, дети масло едят. У  меня  четверо  пацанов.  С
аппетитом.
   "К кадровику? - думал Константин. - Вызывали в отдел кадров? Зачем? Для
чего я  понадобился?"  И  уже  смутно  слышал,  что  говорили  рядом,  но,
успокаивая себя, по-прежнему сидел, невозмутимо развалясь на скамье  между
Михеевым и Плещеем, цедил дымок сигареты.
   - Да что вы, друзья,  атаковали  Илюшу?  -  сказал  удивленным  голосом
Константин. - Парень он - гвоздь. Молоток.
   Плещей поддержал Константина своим внушительным басом:
   - Во-во, почти все знает, как в аптеке!
   - Пресс! - согласился Легостаев и хохотнул. - Сам видел:  в  пельменной
он масло жрет, аж затылок трясется на третьей скорости.
   - Что напали, отбоя нет! - внезапно зло огрызнулся  Михеев  и  неуклюже
встал, напружив шею. - А ты, Легостай, молчи!  Знаю,  как  пассажиров  под
мухой с бабами знакомишь! С простигосподями... Чего ощерился? -  Обернулся
к Плещею: - Говорить с вами нельзя,  Федор  Иванович!  Странно  вы  как-то
разговариваете!
   И пошел, раскачиваясь, к машинам, надевая на ходу шапку, оттопыривая ею
алеющие уши.
   - Обиделся никак - за что, кореш? - крикнул Легостаев и зашагал  вместе
с ним, размахивая бутылкой, стал что-то объяснять, снизив голос.
   - Ну что вы сердите парня? - сказал Акимов умиротворяюще. - Есть  люди,
которые не понимают шуток, - ну и что? Я с ним  одну  комнату  снимаю.  Во
Внукове. Честное слово, он обижается.
   - Молоток, говоришь? -  Плещей,  точно  не  расслышав  Акимова,  двинул
плечом в плечо Константина. - Молоток, да  не  тот.  Не  обтешется  никак.
Трепло! - Он постучал пальцем по скамье. - А? В Москве, говорит, мальчиков
в родильных домах умерщвляют. Врачи, мол, и все такое.  Все  знает.  Спасу
нет. Орел - вороньи перья. Так, Костя, или не так?
   - Не совсем уверен, Федор Иванович.
   - Вы очень его прижимаете в  самом  деле,  Федор  Иванович,  -  вставил
миролюбиво Сенечка Легостаев, подходя. - Больно он злится на ваши слова...
Переживает. Ну его в гудок!
   - Чихать я на обиды хотел, Сенечка, левой ноздрей через  правое  плечо!
Мещанскую темнотищу из него выколачивать надо!  -  без  стеснения  грудным
басом загремел Плещей. - В затишках говорить не умею. Не мышь я,  Сенечка,
чтоб под хвост шуршать!
   - Не совсем уверен, Федор Иванович, - повторил Константин.
   - Это в каком смысле? - не понял Плещей.
   - В том же... Значит, меня вызывали в кадры?
   - Я-то тебя не разыгрываю! Давай к  Куняеву!  -  крикнул  Легостаев.  -
Повышают, видать, студентов!


   Отдел кадров находился в самом конце коридора.
   Сюда из гаража слабо проникал подвывающий рокот моторов,  здесь  всегда
была тишина с запахом пыли и засохших  чернил,  с  таинственным  шуршанием
бумаг на столах. Здесь шоферы невольно снижали до шепота крепкие голоса  -
всех овеивало  непривычной  официальной  устойчивостью,  стук  пресс-папье
казался секретным и значительным, как и поставленная печать на справке.
   В то время, когда Константин постучал: "Можно?" -  и  излишне  уверенно
дернул зазвеневшую стеклом дверь, начальник отдела кадров Куняев в старом,
из английского сукна кителе  сидел  за  простым  двухтумбовым  столом  (на
плечах серели невыгоревшие полосы от  погон),  листал  папку,  разглаживал
листы,  скуластое  лицо  было   неподвижным,   прямые   пепельные   волосы
свешивались на лоб.
   - Вызывали?  -  спросил  Константин  и  бесцеремонно  бросил  шапку  на
облезлый сейф. - Кажется, вы интересовались мной, если я не ошибаюсь!
   - А, товарищ Корабельников! - Куняев, весь  подтянуто  плоский,  встал,
смягчаясь одними серыми сумрачными глазами. - Все шутки шутите,  это  даже
хорошо. Как работается? Садитесь.
   Заученно он правой рукой поправил полы кителя,  левая  -  протезная,  в
кожаной перчатке - мертво, неудобно уперлась в край стола.
   -  Это,   товарищ   Соловьев,   наш   шофер   Константин   Владимирович
Корабельников, - сказал Куняев, кивнув куда-то в угол комнаты.
   Константин, садясь, мельком глянул туда,  различил  между  шкафами,  за
столиком в нише, сухощавого молодого человека в темном костюме;  пальто  и
шляпа висели на гвоздике, вбитом в стену  шкафа.  Человек  этот,  читавший
какую-то бумагу, приветливо ответил взглядом, - мягкая улыбка  засветилась
на его лице,  -  сейчас  же  подошел  и  сильно,  дружелюбно  потряс  руку
Константина тонкой и гибкой рукой.
   - Очень приятно, Константин Владимирович.
   И отошел к столику, снова стал читать бумагу  внимательно  под  дневным
светом окна.
   Константин сказал, преодолевая наступившее молчание:
   - Слушаю вас.
   Куняев  положил  руку-протез  на  стол,  опустил  глаза  к  папкам   и,
поглаживая  обтянутый  кожаной  перчаткой  протез,  спросил   с   шутливой
фамильярностью:
   - Как работается, товарищ Корабельников? Довольны?
   - Мм... как вам сказать? Труд в свое время очеловечил обезьяну, товарищ
Куняев.
   - Хм!..
   -  Но  в  наше  время  является  делом  чести,  доблести  и  геройства.
Следовательно, я доволен. Зарплатой и своим начальством. И отделом кадров,
- сказал Константин то ли насмешливо, то ли серьезно - можно было понимать
как угодно.
   Молодой человек у окна оторвался от  бумаги  и  вынужденно  заулыбался.
Куняев, словно щекой почувствовав эту улыбку, тоже слегка раздвинул  губы,
сказал:
   - Ну, ну! Все шутите, товарищ Корабельников! Вот вас в парке за  это  и
любят. Это хорошо. Умная шутка украшает жизнь...  создает  бодрое  рабочее
настроение. С шуткой, как говорится, работается веселее...
   - Не  всегда,  -  ответил  Константин,  испытывая  смертельное  желание
закурить, особенно оттого, что на  шкафу  висело:  "Курить  воспрещается",
оттого, что на столе Куняева  не  было  пепельницы,  оттого,  что  не  мог
нащупать цель своего вызова.
   Его неприязненно настораживало, что Куняев против обыкновения  был  тут
не один и, казалось, не глазами, а щекой, плечами, всем телом своим ощущал
присутствие  этого  молодого  человека,  который  стеснял  его,  сбивал  с
обычного тона.
   - Так вот... н-да... зачем я  тебя  вызывал,  -  стирая  со  скуластого
серого лица не свою, а точно  отраженную,  заемную  улыбку,  и  сухо,  как
всегда, заговорил Куняев. И подал через стол Константину анкету из  папки.
- Уточнить кое-что хотел. Посмотри насчет наград. И насчет  родственников.
Точно у тебя? Все в  порядке?  Добавлений  не  будет?  Каждый  год  анкеты
уточняем. Никаких у тебя изменений? Если есть, впиши. Вон ручка.
   Куняев сказал это  и  стал  упорно  глядеть  в  другую  папку,  занятый
следующей анкетой, прямые волосы спадали на выпуклый лоб.
   - Уточнить?.. - Константин прикусил усики, подумал. - Угу.
   - Читай анкету, товарищ Корабельников. Читай внимательно.
   В  голосе  начальника  отдела  кадров  прозвучало   нечто   раздражающе
невысказанное, и Константин вопросительно повел глазами по анкете.
   Давний почерк, синие домашние чернила, вспомнил: анкету заполнял еще  в
сорок девятом году. Он быстро нашел графу "Когда и кем  награжден"  -  все
ордена, медали были вписаны ("Все  в  порядке,  но  что  же?"),  и  тотчас
отыскал вопрос о родственниках:  "Есть  ли  репрессированные?"  Здесь  его
почерком  было  написано:  "Отец  жены,  Вохминцев  Николай   Григорьевич,
арестован органами МГБ в 1949 году".  "Так  вот  в  чем  дело!"  Следствие
длилось девять месяцев, и тогда он не знал, что Николай Григорьевич  будет
осужден на десять лет. Тогда еще не верилось! И он и Ася узнали об этом  в
пятидесятом...
   "Что же - повторяется  история  с  Сережкой?  Значит,  сейчас  разговор
пойдет о сокрытии истины? Этот молодой человек уточнил?  Зачем  он  здесь?
Так что же они будут говорить сейчас мне? Значит, за этим я и был  вызван?
Но почему... именно сейчас, сегодня, а не год, не пять дней назад?  Почему
сегодня?"
   - Насчет наград - все правильно. Если,  конечно,  я  не  забыл  вписать
какой-нибудь значок вроде "отличный разведчик" или  "отличный  парень",  -
сказал Константин, заставляя свои глаза блестеть невинно-весело в  сторону
строго поднявшего лицо Куняева. - Что касается графы о  родственниках,  то
надо уточнить, если это требуется по  форме.  Отец  моей  жены,  Вохминцев
Николай  Григорьевич,  после  девятимесячного  следствия  осужден   особым
совещанием на десять лет  по  статье  пятьдесят  восемь.  Это  я  узнал  в
пятидесятом  году.  Впрочем,  это  неважно.  Про  анкеты   вспоминаешь   в
исключительных случаях.  Факт  тот,  что  в  графе  этого  уточнения  нет.
Разрешите вписать?
   - Неважно, утверждаешь? Это как раз  важно!  -  сухо  произнес  Куняев,
из-под лба взглядывая на Константина. - Чего уж тут шутки  шутить.  Не  до
шуток. Анкета - твое лицо. А лицо-то каждое утро умывают, а?
   Константин с выражением непонимания сказал:
   - Что меняет... если я впишу "осужден"?
   Выпуклые скулы Куняева отвердели, белыми бугорками проступили  желваки,
пальцы правой руки нервозно защелкали по протезу.
   - Что - шестнадцать лет тебе? Мальчик?
   И сразу посуровел, покосился в угол комнаты  -  на  молодого  человека,
сидевшего незаметно за чтением бумаг.
   - Ты что - несовершеннолетний? Ответственности нет?
   - Анкеты - всегда стихия, - вздохнул Константин. - Понимаю.  Разрешите,
я впишу сейчас?
   Молодой человек отложил бумагу, провел ладонью по залысинам  и,  словно
только сейчас услышав разговор, ясным взором поглядел на  Константина,  на
Куняева, сказал несильным голосом, примирительно:
   - Бывает. Забыл товарищ Корабельников. Это поправимо. Впишет в  анкету,
и все в  порядке.  Правда  ведь,  товарищ  Куняев?  -  Он  с  неисчезающей
доброжелательностью,  вежливо  кивнул  ему.  -  Извините,  пожалуйста.  Не
разрешите ли нам поговорить с Константином  Владимировичем  минут  десять?
Вы, Константин Владимирович, в пять заступаете?  Ну  я  не  оторву  у  вас
время.
   Он подвинул стул, гибким движением сел  напротив  Константина,  уже  не
обращая внимания  на  выходившего  из  комнаты  хмуро-замкнутого  Куняева,
подождал,  пока   затихли   шаги   за   дверью.   И   потом   с   той   же
предупредительностью, с какой тряс, знакомясь, руку Константина, заговорил
мягко:
   - Надеюсь,  вы  не  подумаете  ничего  плохого,  если  я  буду  с  вами
доверителен,  Константин  Владимирович.  Пусть   вас   не   огорчает   эта
пресловутая графа. В отделе кадров без  бюрократизма,  как  говорится,  не
обойтись. Ну, осужден ваш родственник через девять месяцев следствия.  Ну,
вы запоздали сообщить.  Это  ясно.  Тем  более  он  не  ваш  отец,  только
родственник. Простите...  Вы,  наверно,  удивляетесь:  "Кто  это  со  мной
говорит?"
   Молодой человек ловко  извлек  из  внутреннего  кармана  удостоверение,
показал его Константину.
   - Чтоб не было недоразумения, представлюсь.  Моя  фамилия  Соловьев.  Я
инспектор по отделам кадров. Меня интересует, Константин Владимирович, вот
что. Вы служили в разведке во время войны?
   - Да. Это записано в анкете.
   - Ради бога, забудем про анкету. Передо мной вы, живой человек,  анкета
- это бумага, так сказать. - Соловьев с извиняющейся полуулыбкой  кончиком
пальцев прикоснулся к стаканчику, наполненному отточенными карандашами.  -
Вы всю войну служили в разведке? Именно в разведке?
   - Да.
   - И, судя по вашим наградам, вы были хорошим  и,  так  сказать,  смелым
разведчиком, отлично выполняющим задания командования.  Вы,  наверное,  не
раз приносили полезные данные, различные сведения о противнике. Я вижу, вы
любили свое дело, правда ведь?
   - Разведчиком я стал случайно.  Как  многие  на  войне  стали  случайно
артиллеристами, пехотинцами, штабистами и прочими.
   Соловьев, улыбаясь, ласково перебил его:
   - Я понимаю. Но я говорю о результате. Вы же на войне  не  меняли  свою
профессию? Значит, она вам нравилась? Константин Владимирович,  сколько  у
вас наград?
   - Шесть. Я уже сказал об этом товарищу Куняеву. В анкете - точно.
   - Ради бога! - несильным своим: голосом и  предупредительно  воскликнул
Соловьев. - Вы опять об анкете. Я хочу говорить о жизни, а вы об анкете! -
Он даже оттопырил розовую губу.  -  Я  вас  не  утомил?  Мне  кажется,  вы
чересчур скромничаете, Константин Владимирович. Мне почему-то кажется, что
у вас больше наград, - какое-то интуитивное, понимаете ли,  чувство.  Ведь
почти каждый офицер-разведчик награждается или холодным оружием, или же...
огнестрельным. Я  тоже  немного  воевал,  не  так,  как  вы,  конечно,  но
знаком... Приходилось... встречаться и с офицерами разведки.
   - Вы хотите спросить, награждался ли я оружием? Награждался ли  я?  Это
вас интересует?
   "Михеев!.. Да, Михеев!" - мелькнуло у  Константина,  еще  не  успевшего
обдумать ответ, еще не успевшего нащупать все связи  этого  разговора,  но
чувствующего эти связи, и мгновенный страх незаметно и тихо  надвигающейся
опасности ощутил он.
   Этот приятно воспитанный Соловьев сидел перед ним дружелюбно, уронив на
край стола сложенную лодочкой мраморно-чистую, без  следов  волоса  кисть,
лицо длинно, бело, интеллигентно, как у людей, имеющих дело с книгами.
   Высокие залысины  научного  работника,  доцента,  над  залысинами  чуть
курчавились барашком темные волосы - узкий мысок над благородным лбом.  И,
излучая  уважение,  доверчивую  внимательность  к  собеседнику,  поминутно
встречали взгляд Константина его мягко-карие, почти девичьи глаза. В  этом
лице, в голосе  Соловьева  не  было  острой  опасности,  мрачной  темноты,
скрытой предупредительными манерами, - и он вдруг представил себя  в  ином
положении и в ином положении Соловьева - и,  представив  это  и  глядя  на
белую слабую руку на краю стола, покручивающую стаканчик от карандашей, он
подумал еще: "Михеев! Он разговаривал с Михеевым..."
   - Почему вы задали этот вопрос: награждался ли  я  оружием?  -  спросил
Константин с наигранным изумлением. - Не понимаю вас,  товарищ  инспектор.
Как говорили на Древнем Востоке: "Слабосильны верблюды моих недоумений!"
   - Почему я задал этот вопрос? - корректно повторил Соловьев и  смиренно
наклонил голову, точно не желая замечать взгляда Константина  и  обострять
разговора. -  По  долгу  службы.  Я  обязан  иногда  просматривать  старые
документы времен войны. Простите, это не проверка, не  подумайте  лишнего!
Это обязанность. Мне случайно попались  в  архиве  ваши  документы  тысяча
девятьсот сорок четвертого года. Мне непонятна ваша скромность, Константин
Владимирович. В старой анкете записано  вашей  рукой,  что  вы  награждены
оружием, пистолетом "вальтер" за  номером...  одну  минуту...  -  Соловьев
скользнул кистью за борт  пиджака,  достал  из  кармана  листочек  бумаги,
развернул.  -  Пистолетом  "вальтер"  за  номером  одна   тысяча   семьсот
шестьдесят три, - добавил  он  ровным  голосом.  -  Пистолет,  разумеется,
получен вами за храбрость, за  проявленную  доблесть.  Так  зачем  же  так
скромничать, Константин Владимирович? Нужно было  внести  эту  заслуженную
награду в анкету. И все было бы кончено. То есть все  встало  бы  на  свои
места. Вы могли его сдать или не сдать - это  уже  дело  военкомата.  Меня
интересует чисто человеческая сторона. Зачем скрывать награду, заслуженную
кровью?
   -  Я  действительно  был  награжден  пистолетом  "вальтер",  -  ответил
Константин. - Но в сорок пятом году перед отъездом в  тыл  я  сдал  его  в
штабе дивизии в Будапеште. Следовательно, такой награды у меня нет.
   Соловьев неслышно положил ногу на ногу, охватил щиколотку пальцами.
   - У вас, конечно, есть документы о сдаче оружия?
   - Какие могли  быть  документы  в  сорок  пятом  году,  когда  началось
повальное движение славян на родину?
   - Но... дается документ о сдаче наградного оружия. Именно наградного.
   - В те времена подобные документы не выдавались. Все было проще.
   Соловьев задумался  на  минуту;  свет  солнца  из  окна  падал  на  его
опущенные  веки,  на  прозрачное  от  бледности  лицо,  четко  просвечивал
курчавый мысок над белым  высоким  лбом,  и  этот  жестко  курчавый  мысок
почему-то бросился в глаза Константину,  когда  губы  Соловьева  выгнулись
внезапно полумесяцем, блеснула улыбка, но уже насильственная, нетерпеливая
- Константин заметил это по странному несоответствию черных волос и  белых
зубов.
   "Михеев!.. Михеев!.." - опять  подумал  он  с  ледяным  потягиванием  в
животе.
   Соловьев поднял глаза и спокойно, казалось, погрел ладонь  на  блещущем
стекле: маленькая кисть была вроде  бескостной,  -  белела  на  столе:  он
глядел на нее и продолжал улыбаться.
   - Константин Владимирович, - заговорил он ласково, - наградное оружие -
это ваша биография и это ваше дело. Ради бога, не подумайте, что это  меня
касается. Ради бога! Я готов забыть свои вопросы, простите великодушно. Но
другое касается меня. - Ладонь Соловьева замерла на стекле.  -  Меня,  как
советского человека, и вас, разумеется, как советского  человека  и,  если
хотите, как бывшего разведчика, человека  в  высшей  степени  бдительного.
Разведка - ведь это бдительность, я не ошибаюсь?
   - Вы не ошибаетесь.
   - Ну вот  видите.  И  здесь,  Константин  Владимирович,  мне  бы  очень
хотелось чувствовать ваше плечо. Я говорю с вами очень  откровенно,  Вы  -
уважаемый человек, вас, как я знаю, любят в коллективе. Вы по  образованию
- почти инженер, начитанны, разбираетесь в людях...
   - Не  много  ли  достоинств  вы  записываете  на  мой  счет?  -  сказал
Константин. - Я ничем не отличаюсь от других. Вы меня мало знаете.
   - Я вам верю, Константин Владимирович. Я  от  всей  души...  очень  вам
верю! - проникновенно, с подчеркнутой доверительностью в  голосе  произнес
Соловьев. - Нет, я не ошибаюсь. Я  представляю  людей  вашего  коллектива.
Хорошие люди. Очень хорошие люди... Но... в последнее время  поступают  не
совсем хорошие сигналы... Мы, советские люди, не  должны  смотреть  сквозь
пальцы на некую легкомысленность, аморальность. Как называют, темные пятна
прошлого... Не так ли? Мы должны  охранять  чистоту  советского  человека,
воспитывать... Вот, например, шофер Легостаев... Сенечка, вы его зовете...
- Соловьев при слове "Сенечка", развеселившись, точно оттенил  юмором  имя
"Сенечка", как бы пробуя его на вкус. -  Веселый,  хороший  парень,  верно
ведь?  А  ведь  что  говорят:  знакомит  пассажиров  с  девицами   легкого
поведения, развозит их по каким-то темным квартирам... Правда  разве  это?
Ну просто мальчишеская легкомысленность?.. Ну, что вы скажете об этом?
   - Не знаю. Не замечал.
   - Да, конечно, это не все знают, - согласился Соловьев совсем весело. -
Да, да... С молодежью разговаривать по меньшей мере трудновато, тем  более
- воспитывать... Ох, молодежь, молодежь! Еще хочу посоветоваться  с  вами,
проверить, что ли, Константин Владимирович. Сигналы тоже бывают  ошибочны,
неточны... Есть у вас... уже пожилой, уважаемый шофер, старый член  партии
Плещей Федор Иванович. Правда, что он груб, прямолинеен, резок,  понимаете
ли? Не так ориентирует коллектив... ну, в некоторых серьезных вопросах,  -
говорят, конечно, с преувеличением... Мне хотелось бы разобраться. Ну, как
это так? Я слышал, - Соловьев беззвучно засмеялся, как смеются в обществе,
давясь от услышанного мужского  анекдота,  -  его  даже...  его  ядовитого
язычка... побаивается ваш директор... Гелашвили. Верно, а?
   - Не знаю. Не замечал, - повторил Константин.
   Его обматывала, туго и клейко опутывала  паутина  слов,  тихо  и  ровно
стягивающих,  как  невидимая  сеть;  в  них  не  было  ни  осуждения,   ни
требовательного  допроса  -   в   них   был   только   намек,   смешливое,
снисходительное  любопытство  немного  знакомого  с  людскими   слабостями
человека, который не хочет ничего  осложнять,  ничего  преувеличивать.  Но
сквозь текучую паутину слов,  сквозь  эти  туманно  мерцающие  полувопросы
Константин напряженно угадывал нечто такое, что не касалось уже  его  (это
он ожидал все время разговора), а было  ощущение,  что  его  расчетливо  и
вежливо прощупывают, прощупывают его связи и  отношения  к  Легостаеву,  к
Плещею; и Константин вдруг, ужасаясь своей смелости,  похожей  на  опасную
игру, прямо глядя в мягкие и ясные глаза Соловьева, спросил:
   - А можно без езды по  проселочным  дорогам?  Скажите,  для  чего  этот
разговор?
   - Ну что ж, давайте, - живо и весело согласился Соловьев, и Константин,
не ожидавший этого охотного согласия, с зябким холодком и  напряжением  во
всем теле увидел, как зашевелились близкие губы Соловьева,  потом  услышал
конец фразы: - ...понял, что вы достаточно умный человек! И я очень хотел,
чтобы вы, именно вы, бывший разведчик, помогали нам...
   - Кому - "нам"?
   - Мне, - уточнил Соловьев, поправляясь.  -  Мне.  Человеку,  обязанному
воспитывать людей, Константин Владимирович.
   - То есть, - перебил Константин. - Тогда... что же я должен делать?.. Я
не понял.
   - Вы понимаете, Константин Владимирович, - произнес Соловьев и не спеша
носовым платком чистоплотно провел по бровям, по ямочке на подбородке.
   -  Вы  ошибаетесь,  -  вполголоса  сказал  Константин.  -  Должен   вам
сказать... Я работаю с отличными ребятами и ничего такого не  замечал,  не
видел!
   -  Константин  Владимирович!  -  с  укоризненной  мягкостью  проговорил
Соловьев и сделал расстроенное лицо. - Ай-ай-ай, я с вами  разве  ссорюсь?
Разве был повод?
   - Простите, - Константин поднялся. - Мне можно идти? У меня  в  пять  -
смена.
   - Одну минуточку. - Соловьев тоже встал. - Потерпите одну секундочку.
   Он взял Константина за пуговицу, словно бы в раздумье  покрутил,  нажал
на нее, как на звонок; доброжелательной мягкости не было  на  его  лице  -
сказал твердо:
   - Да, хорошие ребята. Не сомневаюсь. Но как вы относитесь к тому, что у
одного из ваших шоферов есть огнестрельное оружие, которое  он  пускает  в
ход с целью угрозы? Как вы назовете это,  Константин  Владимирович?  Потом
разрешите еще вопрос. После войны вы работали  шофером  у  некоего  Быкова
Петра Ивановича?
   - Да, работал, а что?
   - Вы не ответили на первый вопрос.
   Безмолвно Соловьев склонил набок голову, точечки  зрачков  обострились,
застыли, прилипнув  к  зрачкам  Константина,  этим  молчанием  и  взглядом
испытывая его.
   - Вы, к сожалению, ошибаетесь, товарищ  Соловьев!  -  глухо  проговорил
Константин, беря с сейфа шапку. - Вы глубочайшим образом заблуждаетесь. Вы
сами говорили: сигналы бывают ошибочны. Так разрешите мне идти?
   Не отводя зрачков  от  лица  Константина  и  не  меняя  позы,  Соловьев
проговорил отчужденно и размеренно:
   -  К  сожалению,  я  уже  ничем  не  смогу  вам  помочь.  Если  кое-что
подтвердится! До свидания, Константин Владимирович. На  этой  бумажке  мой
телефон. Возьмите. Может быть, пригодится.  Желаю  вам  счастливой  смены.
Надеюсь, этот разговор был между нами...


   "Вот оно что!" - подумал он.
   В парке не было ни Плещея, ни Акимова, ни Сенечки Легостаева -  выехали
на линию.
   Знакомый звук моторов, не прекращаясь, толкался в стекло,  в  цементный
пол, в стены; эхом хлопали  дверцы;  усталой  развалочкой  шли  шоферы  от
прибывавших из рейсов  машин,  толпились  возле  окошечка  кассы,  считали
деньги, бережливо вытаскивая их из всех карманов, держали  путевые  листы;
нехотя переругивались с дежурным механиком, щупающим царапины на  крыльях,
ударяющим  носком  ботинка  по  скатам.  Были  обычные  будни,  к  которым
Константин привык, которые были такими же естественными,  как  сигареты  в
кармане.
   Но Константин, выйдя из  коридора  отдела  кадров,  сразу  почувствовал
какое-то  резкое  смещение,  какую-то  угловатую  и   тусклую   неверность
предметов, испытывая странное отъединение от всего этого, точно и звуки, и
голоса, и машины, и лица шоферов, и солнце в окнах - все  было  временным,
непрочным, не закрепленным в своей привычной реальности.
   "Михеев! - подумал он, ища глазами. - Михеев!"
   И Константин даже обрадовался: "Победа" Михеева ожидала на выезде, и он
стоял возле. Была видна спина его, широкий и сильный наклоненный  затылок.
Михеев тряпочкой аккуратно протирал капот, закраины крыльев, но локти  его
двигались сонно, и спина, обтянутая полушубком, казалось, тоже спала.
   "Вот он, Михеев! Вот он..."
   - Люблю я тебя, Илюша, и сам не знаю за что! - проговорил Константин  и
сзади уронил руку на плечо Михееву.
   Тот, вскрикнув, испуганно обернулся, длинные  волосы  щеткой  легли  на
воротник, зеленоватые глаза округлились.
   - Ты... зачем меня?.. Ты что?
   И Константину показалось - Михеев ждал его.
   - Ничего страшного. А все же мне кажется, что ты сволочь, Илюшенька!  -
сказал Константин, не отпуская напрягшееся плечо Михеева. - Очень  похоже!
Я не ошибся?
   Михеев вырвал плечо, ощетинившимся медведем отпрянул  в  сторону,  щеки
побелели.
   - Ты чего пристал? Сильный,  что  ли?  -  придушенно  выкрикнул  он.  -
Драться будешь? - И суетливым движением раскрыл  дверцу,  схватил  гаечный
ключ на сиденье. - Не подходи! Я тебе - смотри! Оглоушу! Пристал!..
   - Предупреждаю, заткнись!
   Константин шагнул к нему, взялся за отвороты полушубка Михеева, с силой
придавил спиной к дверце, так что тяжко дернувшаяся рука  его,  в  которой
был ключ, зацарапала по металлу, - и пошел к  своей  машине  с  невылитой,
тошнотворной в эту минуту ненавистью к Михееву, к себе, к своему бессилию.
   - Константин Владимирович!
   Навстречу от курилки пробирался среди машин Вася Голубь,  его  сменщик,
совсем мальчик, с мускулистой фигурой гимнаста; приблизился, сияя весь. Он
грыз вафлю, раскрытую пачку протянул Константину.
   - Подкрепитесь! Лимонная. Ждал вас, ждал! Запоздали. Я вам даже записку
написал, в машине оставил. С драндулетом все в порядочке,  немного  тормоз
барахлил - подтянули. Возьмите вафлю, какие-то лимонные  стали  выпускать!
Как у вас перед сменой?
   - Прекрасное настроение, - сказал Константин. - Дай-ка попробую  вафлю.
Все хорошо, Вася.
   Выехав из парка, он откусил кусок от вафли. Вкус ее был приторно-вязок,
душист, как тройной одеколон. Он выбросил вафлю в окно, закурил терпкую  и
горькую сигарету.



        8

   - Нас, пожалуйста, на Тверской бульвар.
   Он не взглянул на пассажиров,  машинально  переключил  скорость.  Потом
донесся молодой басок, разговор и смех за спиной, но Константин не слушал,
не разбирал слов - как он ни пытался после выезда из парка вернуть прежнее
спокойствие, это уже не удавалось ему. Было ощущение рассчитанной  или  не
случайно поставленной ловушки; он еще не верил, что дверца захлопнется, но
вдруг огляделся и увидел, что дверца позади задвигалась. И он  еще  понял,
что полчаса назад ему терпеливо, вежливо и настойчиво предлагали выход. Но
не понимал одного - почему, зачем и для чего это делали, если знали, что у
него было оружие? Тогда с какой целью испытывали его?
   "Так ли все это?"
   - Ты не смейся! Ну, какое же это зло, Люба? - послышался громкий  голос
с заднего сиденья. - Это же скорее добро! Поверь. Она  поймет,  что  я  не
отнимаю тебя у нее...
   "Зло?.. - думал Константин, глядя  на  асфальт,  мчавшийся  под  колеса
островками блещущего под солнцем льда. - А что же - добро?  "Добро",  -  с
неприязнью  вспомнил  он  сморщенное,  плачущее   лицо   человека,   ночью
топтавшего свою шляпу возле парикмахерской. - Именно... понятие из библии.
Белого, непорочного цвета. Ангельской  прозрачности.  Голубиного  взгляда.
Божественно воздетого к небу. И венец над головой, черт его  возьми!  Прав
был  тот,  топтавший  шляпу?  Да,  именно!  А  добренькое  добро   наивно,
доверчиво, как ребенок, чистенько, боится запачкать руки. Оно хочет, чтобы
его любили. Оно очень хочет любви к себе. И я хотел любви к себе, улыбался
всем, ни с кем не ссорился, дайте только пожить! Быков... настрочил донос.
Очная ставка! И - поверили!.. Но почему  он  спросил  о  Быкове?..  Изучал
анкету? Наводил справки? Как  это  понять:  "После  войны  вы  работали  с
Быковым"?
   "Так что же? И с тобой так? Верить в чистенькое добро? И что же? И  что
же?"
   Он очнулся оттого, что невольно глянул на пассажиров в  зеркальце  -  в
нем как бы издали дрожал пристальный взгляд девушки и донесся из-за  спины
убеждающий басок, особенно четко расслышанный Константином:
   - Пойми, Люба, мама не будет возражать. Ты просто хочешь  мне  зла!  Мы
скажем ей все. У матери комната. Люба, ты должна жить у меня.
   - Но я не могу, не могу! Я не  хочу  ссориться  с  твоей  матерью.  Мне
кажется, она ревнует тебя ко мне.
   - Люба...
   В зеркальце возникла юношеская рука, поползла на воротник к  подбородку
девушки, и рыжая кроличья шапка парня надвинулась на зеркальце, загородила
ее лицо, ее рот.
   Константин сказал:
   - Тверской бульвар.
   Когда они сошли, он посмотрел им вслед. Они стояли на тротуаре,  парень
что-то быстро говорил ей, она молчала.


   "А Ася... Ася! Как же Ася?"
   Трое сели на Пушкинской площади  -  один  грузный,  головой  ушедший  в
каракулевый воротник,  щеки  мясистые,  лиловые  от  морозца,  на  коленях
портфель с застежками на ремнях.
   Отпыхиваясь, тучным своим телом создав  на  переднем  сиденье  тесноту,
жирным баритоном сказал:
   - Прошу нажать, уважаемый водитель!
   - Нажму, если выйдет.
   Грузный человек рассеянно покопался в портфеле, подал  какую-то  бумагу
двоим на заднем сиденье, потом, мучаясь одышкой, начальственно заговорил:
   - Ну и что же, что же, товарищ Ованесов? Вы считаете, что  я  волшебная
палочка, что я вам из-под земли грейферные краны достану? Министр,  только
министр... Резолюция  Василия  Павловича  -  и  пожалуйста!  Выше  Василия
Павловича не прыгнешь - портки лопнут! Тр-ресь по швам  -  и  по  шее  еще
дадут!.. Ха, строители-мечтатели! Дети вы, дети! Расчеши вас муха!..
   Молодой голос сказал сзади:
   - Шахта будет пущена в эксплуатацию в этом году. Вы  прекрасно  знаете,
что  шахта  союзного  значения,  с  новейшим  оборудованием.   Шахта   без
грейферных кранов - чемодан без ручки, Михаил Михалыч! Как вы  предлагаете
- лес вручную разгружать? Рабочим носить бревна под  мышками?  Ошибаетесь,
мы не дети! Мы и зубки можем показать, Михаил Михалыч! Мы  будем  драться,
Михаил Михалыч.
   В зеркальце - молодые  вызывающие  глаза  с  упрямством  устремлены  на
грузного человека; тот захохотал, колыхнул животом портфель на коленях.
   - Давай жми, Сизов, грабь, выколачивай, пиши письма! У меня  пятнадцать
новых шахт на шее, вот где! - Он похлопал себя сзади по каракулевой шапке.
- Сроки! План! Проектная мощность! И  все  требуют,  на  горло  наступают,
дерут! Вы что ж думаете - я один решаю? Вам там в Туле хорошо, а мне,  мне
как?
   Третий произнес:
   - Вам лучше, как видно, Михаил Михалыч.
   - Что, что? -  осерженно  пробормотал  грузный.  -  Как  это  -  лучше?
Строители-мечтатели!.. Что? Как? Хотите в план анархию ввести?
   - Вы, кажется, из Тульского бассейна? -  неожиданно  для  себя  спросил
Константин. - Как я понял.
   - А? - Грузный повел глазами в его сторону. - Что  такое?  Давай  знай,
такси, в угольное министерство! Нечего тут прислушиваться, понимаешь!
   Не меняя выражения лица, Константин спросил:
   - Вы не двоюродный ли  брат  коммерческого  директора  Петра  Ивановича
Быкова? Вы хозяйственник, не правда ли?
   - Малахольный... Нас везет малахольный шофер!  Вы  трезвы,  товарищ?  -
Грузный пыхнул хохотом, придерживая  на  коленях  портфель.  -  Какой  еще
Быков, драгоценный мой?
   Константин сказал:
   - Мне показалось. Извините, если ошибся.  Площадь  Ногина.  Прошу  вас.
Министерство угольной промышленности. По счетчику. И ни копейки больше.
   Он остановил  машину  у  подъезда,  насмешливо  взглянул  на  грузного,
завозившегося с полой драпового пальто - доставал деньги.
   Они вышли. Грузный, заплатив точно по счетчику, зашагал по  хрустевшему
стеклу застывших луж -  к  подъезду,  у  широкой  двери  сердито-удивленно
оглянулся, двое тоже оглянулись -  Константин  с  бесстрастным  выражением
смотрел на серое здание министерства.


   На бульварах он  обогнал  "Победу"  Сенечки  Легостаева  и  притормозил
машину, опустив стекло, - студеный воздух, металлически  пахнущий  ледком,
мерзлой корой зимних бульваров, охолодил лицо. И тотчас  Сенечка,  заметив
притершуюся рядом  машину,  нагловато  ухмыляясь,  убрал  стекло,  крикнул
Константину:
   - Как делишки? Живем?
   - Пожалуй.
   - Вечером, Костька, время найдешь? Хочу  познакомить  тебя!  Прелестные
девушки! - Легостаев сдвинул со лба шапку, моргнул на  заднее  сиденье.  -
Как, а? Первый класс!.. Глянь! Убиться можно!
   - Знаешь что...
   - Так как? А?
   К стеклу из глубины сиденья наклонились, прислонясь щеками, два женских
напудренных личика - одинаковые пуховые шапочки, кругло подведенные брови,
чересчур  алые  губы  выделялись  вместе  с  расширенными  вопросительными
глазами. Одна из них, оценивающе сощурясь, равнодушно поманила пальчиком в
черной  кожаной  перчатке.  Константин  усмехнулся,  отрицательно  покачал
головой. И тогда  другая,  постарше,  вздернув  черные  выщипанные  брови,
грубовато просунула кисть к  щеке  молоденькой,  рывком  отклонила  ее  от
стекла и, засмеявшись Константину мужским смехом, поцеловала ее в губы.
   - Как? Шик! Парижские девочки! - подмигнул Легостаев  восхищенно.  -  И
такие по земле ходят! Дурак ты женатый, Костька!
   - Я бы тебе посоветовал бросать все это к  чертовой  матери!  -  сказал
Константин. - Ты это понял?
   - Чихать я хотел! К чему придерешься? - крикнул Легостаев. - Пусть план
с меня требуют! Чего бояться-то? Я человек честный!
   - А я бы тебе посоветовал бросать это к черту, - повторил Константин. -
Ты понял, Сенька?
   - Живи, Костька!
   "Победа" Легостаева  свернула  в  переулок,  и  Константин,  нахмурясь,
поднял стекло - машину продуло жестким холодом, выстудило тепло печки;  он
подумал почти с завистью: "Сенечка живет как хочет. Что ж,  когда-то  и  я
жил так, не задумываясь ни над чем. Но тогда не было Аси, тогда ничего  не
было. Было только ожидание. Что же это со мной? Страх  за  себя?  За  Асю?
Страх? Может быть, опыт рождает страх?  Привычка  к  опасности  -  вранье!
Только в первом бою все пули летят мимо. Потом - рядом  гибель  других,  и
круг суживается..."
   Он вывел машину на Манежную площадь и посмотрел на  ресторан  "Москва",
испытывая щекочущий холодок в груди, затормозил в ряду машин  у  светофора
возле метро, напротив входа в  ресторан.  Там,  за  колоннами,  откуда  от
высоких дверей тогда ночью сбегали трое (он тогда  увидел  троих,  как  он
помнил), сейчас никого не было. Только ниже  ступеней  толпа  двигалась  к
метро,  переходила   на   улицу   Горького,   выстраивались   очереди   на
троллейбусных остановках - обычная зимняя будничная  толпа.  И,  глядя  на
толпу, он почему-то успокоился немного.
   "Но  Михеев...  Соловьев...  -  подумал  опять  Константин  с   прежним
тошнотным ощущением. - Почему он спросил о Быкове? Почему  он  напомнил  о
Быкове?"
   Красный свет в светофоре скакнул вниз, перешел в желтый,  перескочил  в
зеленый.
   Ряд машин тронулся.
   Руки его, от волнения ставшие влажными,  вжались  в  баранку,  привычно
гладкую, округлую поверхность ее; и в это время кто-то, запоздало выскочив
из троллейбусной очереди, свистнул ("Эй, эй, такси!), но он проехал  через
перекресток на улицу Горького с облегчением, что не посадил никого.
   На площади Пушкина свернул к стоянке такси - в очереди он был пятый,  -
вышел из машины купить сигареты. Он  сунул  деньги  в  окошечко  табачного
ларька и, когда брал сигареты со  сдачей,  сбоку  пьяно  навалился,  ерзая
плечом, молодой парень в кепочке, осипло говоря:
   "Мне, трудящему человеку, "Беломор". И  Константин,  теряя  мелочь,  не
увидел, не успел разобрать черты его лица, выругаться.
   В десяти шагах от ларька, на углу, около телефонной будочки вполоборота
стоял невысокого роста, с покатыми  плечами  борца  мужчина  в  спортивном
полупальто, стоял, развернув  газету,  невнимательно  пробегал  строчки  и
одновременно из-за газеты взглядывал на площадь, на близкую стоянку такси,
- и Константин почувствовал оглушающие горячие прыжки крови в висках.
   Не попадая пачкой сигарет в карман, Константин  двинулся  по  тротуару,
внезапно свинцовая тяжесть появилась в затылке,  в  спине,  в  ногах.  Эта
тяжесть тянула его книзу, назад, непреодолимо требовала  обернуться  туда,
на угол, но он не обернулся. Он с правой стороны влез  в  машину,  включил
мотор и лишь тогда, преодолевая эту тяжесть в спине, в затылке,  оглянулся
назад. Человека с газетой на углу не было.
   "Все!.. - подумал Константин. - Я не мог ошибиться!.. Что же  это,  что
же? За мной следят? Может быть, я не замечал раньше? Не обращал  внимания?
Или это мания преследования?"



        9

   - Квартира тридцать семь - на третьем этаже?
   - Кажется.
   На  площадке  третьего  этажа,  пахнущей  едкой  кислотой,   Константин
отдышался, посмотрел в огромное окно, ощущая коленями  накаленную  паровую
батарею. Машина стояла внизу у края тротуара, на другой стороне этой тихой
и узенькой окраинной улицы; желтели окна в деревянных домах.
   И мимо них, мимо фонарей и машины косо летел легкий снежок.
   Константин подождал на площадке,  успокаиваясь  перед  темными  дверями
незнакомых  квартир  с  черными  пуговками  звонков,  почтовыми   ящиками;
запыленная, в разбитом плафоне  лампочка  тлела  под  потолком,  на  стены
сочился свет, как в мутной воде.
   - Тридцать семь...
   Он вполголоса откашлялся, подошел к двери с номером "37"  -  массивной,
дубовой, какие бывают только в старых домах,  и  тут  же  сильным  нажимом
позвонил два раза.
   Звонок заглушенно прозвучал где-то рядом, за дверью; показалось, смолк,
будто в далеком пространстве, и Константин  позвонил  еще  раз  -  долгим,
непрерывным звонком.
   Он ждал,  притискивая  пальцем  кнопку;  этот  раздражающе-серый  огонь
лампочки на площадке слабо освещал массивную дверь,  и  железный  почтовый
ящик, и потускневшую на нем наклейку какой-то газеты.
   - Кто там?
   - Простите, Быков здесь живет?
   - А в чем дело? Кто?
   - Откройте, пожалуйста.
   Загремели ключом, щеколдой, защелкали французским замком,  потом  дверь
приоткрылась, возникла в проеме, задвигалась  полосатая  пижама,  половина
освещенного лица,  ежик  волос.  И  Константин,  рывком  оттолкнувшись  от
косяка, шагнул в переднюю и сейчас же, не поворачиваясь,  захлопнул  дверь
за собой, услышав сзади звонкий стук замка.
   - Здравствуйте, Петр Иванович! - проговорил он. - Сколько лет,  сколько
зим! Не разбудил вас? Не узнали?
   - Кто? Кто?
   Быков, заметно  постаревший,  дрогнув  опавшим,  даже  худым,  лицом  с
темными одутловатостями под глазами, отшатнулся к  шкафу  в  передней,  не
узнавая, стал подымать и опускать руки, выговорил наконец:
   - Костя?.. Константин?..
   - Угадали? Что  ж  мы  торчим  в  прихожей,  Петр  Иванович?  -  сказал
Константин  наигранно-радостно.  -  Проводите  в  апартаменты,   не   вижу
гостеприимства! А где же Серафима Игнатьевна?
   Быков, изумленно собрав бескровные губы трубочкой, попятился от шкафа в
комнату, из которой розовым огнем светил висевший над столом абажур, и, не
сумев выговорить ни слова, указал рукой.
   - Благодарю, - сказал Константин.
   В  комнате,  громоздко  заставленной  мебелью,   кабинетными   кожаными
креслами, старинным зеркальным буфетом,  отливающим  на  полочках  стеклом
посуды, ваз, рюмок, Константин, не сняв  куртки,  тотчас  упал  в  кожаное
кресло, бросил на комод шапку,  выложил  на  плюшевую  скатерть  сигареты,
спички, глянул на Быкова.
   - Ну вот! - произнес он. - Теперь я вижу, как вы  устроились.  Кажется,
неплохо. Адресный стол дал точный адрес. Прекрасный  тройной  товарообмен.
Соседи не мешают?
   - Рад я, Костя, рад... Пепельница... на  буфете,  Костя,  -  проговорил
Быков и снова поднял и опустил руки. - Ах, Костя, Костя...
   - Что же вы стоите, Петр Иванович?
   В углу комнаты  над  диваном  малиновым  куполом  светился  торшер;  на
тумбочке стакан с водой, какой-то порошочек; вдавленная подушка лежала  на
диване, и Быков сел возле нее, подобрав ноги в  тапочках,  пижамные  брюки
натянулись на коленях;  все  его  неузнаваемо  осунувшееся  лицо  пыталось
выразить нечто похожее на улыбку.
   - Костя... Костя... Да, Костя, вот живу  здесь...  Коротаем  преклонные
годы... Далеко от центра, от метро. Сообщение автобусом. И... и  магазинов
мало, - заговорил Быков слабым, растроганным голосом. - Магазинов  мало...
Неудобно я обменял, Константин, неудобно... Скучаю по старой  квартире.  А
Серафима Игнатьевна гостит в Ленинграде, у дочки... Верочка замуж вышла...
А я вот третий месяц как из больницы вышел, операцию перенес,  Костя.  Вот
как получилось.
   Константин намеренно не смотрел  на  Быкова,  смотрел  на  коробок,  по
которому чиркал спичкой с нарочитой неторопливостью; закурил, сказал:
   - А я, признаться... - Константин проследил, как  дым  сигареты  шел  к
абажуру, струей толкаясь в него. - Признаться,  я  не  думал  застать  вас
дома, Петр Иванович.
   - То есть как? Почему же, Костя? - спросил и поперхнулся вроде Быков. -
Кончаю в восемь часов. В театры, концерты не хожу. Стар. И болен я... Да и
никогда не ходил.  У  меня  семья...  сам  знаешь.  Эх,  Костя-Константин,
вспоминал тебя, все время помнил я. Как же я рад,  что  заглянул  ко  мне,
обрадовал старика. Вот спасибо. Лады.  А  то  бирюками  живем...  знакомых
никаких нет. Спасибо. А я слышу, звонок, думаю: "Ну  кто  бы  это,  ошибся
кто?" Пить мне категорически нельзя, а может, ты рюмочку  пропустишь?  Ах,
спасибо,  что  пришел!  Жаль,  Серафимы  Игнатьевны   нет,   она   тебя...
вспоминала...
   Константин заинтересованно прищурился на него.
   - Признаться, я думал, Петр Иванович, - упорно договорил он, -  что  вы
давно... - Он показал перекрещенные пальцы. -  Оказывается,  нет.  Приятно
удивлен. Просто не верится. Ну что ж, видимо, не все сразу.
   - Шутишь все? Неужто не изменился  совсем?  -  Быков  качнулся  вперед,
неспокойно заелозил по полу тапочками. - Ах, не изменился ты,  Константин.
Вроде вон седина на висках, а не изменился. Весело проживешь жизнь.
   - Не верится.  Неужели  это  вы,  Петр  Иванович  Быков?  -  проговорил
Константин. - Не верится.
   Быков  сидел  перед  ним,  весь  седой,  отечный,  моргая  красноватыми
припухлыми веками, и Константин видел его какое-то  опавшее  желтое  лицо,
его странно костистый покатый лоб, открытую волосатую грудь и спущенные на
сливочно-белых ногах  шерстяные  носки,  теплые  тапочки  -  эти  признаки
домашности и семьи; видел  ковры  на  стене,  диван,  громоздкую,  не  без
претензии на роскошь мебель, как будто стиснувшую со всех сторон его, -  и
медленно повторил:
   - Неужели это вы, Петр Иванович Быков? И я у вас когда-то работал?
   - Что? - приоткрыл веки Быков и уперся растопыренными пальцами в диван.
- Ты, Костя, вроде не в духе никак? Ах, шут тебя  возьми,  всегда  ты  был
парень с шуточкой. Давай-ка, -  он  устало  поднялся,  старчески  зашаркал
тапочками, направился к буфету, - пропусти малую за здоровье  да  вспомним
старое, мы ведь с тобой, Константин...
   Константин покусал усики.
   - Что ж, не пропустим, но - вспомним!  Вот  это  ваш  письменный  стол,
уважаемый Петр Иванович? Вот этот ваш? Что здесь - бумаги, деньги?
   Быков уже держал графинчик, вынутый из буфета, повернул голову,  замер;
дверца буфета, скрипя, закрываясь, уперлась в его плечо,  собрав  складкой
пижаму.
   - Ты что, Константин? -  спросил  он  и  понял.  -  Никак  за  деньгами
приехал? Чудак, сразу бы и сказал. Найдем. Вчера как раз получку  получил.
Да много ли тебе надо? Бери. Ничего, сведем концы с концами! Бери.
   С графинчиком он приблизился к  широкому  письменному  столу,  выдвинул
ящик, затем отсчитал в нем несколько ассигнаций.
   - На, двести пятьдесят тут, потом  отдашь,  будет  если...  Ну  садись,
выпей маленькую. Где работаешь-то?
   - В уголовном розыске, - сквозь зубы сказал  Константин  и  двинулся  к
столу, упрямо и зло глядя в глаза Быкова. - Меня интересуют не  водка,  не
деньги, Петр Иванович! Меня интересуют доносы. Все копии ваших доносов! Вы
меня поняли? И если вы сделаете шаг к двери... - выговорил он с угрожающим
покоем в голосе. - Я не ручаюсь за себя! Руки чешутся, терпения нет! Ясно?
Будете орать - придушу вот этой подушкой. Все поняли?
   Быков, болезненно выкатив белки, не закончил  наливать  из  графинчика,
синие губы собрались трубочкой, пробормотал:
   - Ты - как?.. Как?..
   Он стукнул графинчиком о стол около недолитой  рюмки;  щеки  его  стали
пепельно-серыми, кожа натянулась на скулах.
   - Эх ты, Константна, Константин!.. За кого ж принимаешь меня?..  О  чем
говоришь? Неужели серьезно ты?
   - Благодетель вы мой, запомните - я вас не идеализирую!  -  Константин,
все покусывая усики, твердо глядел сверху вниз в лицо Быкова. - Ну, я  жду
основное: копии доносов. Первый  -  на  Николая  Григорьевича  Вохминцева.
Второй - на меня. Хочу познакомиться с содержанием -  и  только.  Вы  меня
поняли?
   Стало тихо. Было слышно, как жужжал электрический счетчик на кухне.
   Быков отрывисто и горько засмеялся.
   - Эх ты, герой, ерой. - Он задергал головой; капельки  влаги  выступили
на покрасневших веках. - Я к тебе как к человеку, Константин, а ты  -  эх!
Герой, а у ероя еморрой! Налетчик! Ты знаешь, что  за  это  тебе  будет?..
Знаешь, что бывает по закону за насилие?  За  решетку  посадят!  Жизнь  на
карту ставишь?
   - Да, Петр Иванович! Пока вы строчите доносики - ставлю. Пока.
   - Значит, что ж - убить меня, Константин, хочешь?
   - Может быть. Где копни доносов?
   - Какие доносы? Обезумел? - вскричал Быков. - С Канатчиковой сбежал?
   - Вот что, Петр Иванович, - сказал Константин. - Вы сейчас сделаете то,
что я вам скажу, иначе...  Когда  у  вас  была  очная  ставка  с  Николаем
Григорьевичем? В сорок девятом году? В этом же году вы настрочили  доносик
на меня после истории с бостоном? Ну? Так? Иди иначе?
   - Врешь!
   - Садитесь к столу! - Константин резко пододвинул  бумагу  на  середину
стола. - А ну, берите ручку, пишите! Вы напишете то, что я вам скажу.
   - Что-о?
   - Вы напишете то, что я вам продиктую! И это будет правдой.
   - Да ты что - с Канатчиковой сбежал? - выговорил  Быков  и  отступил  к
дивану, широкие рукава пижамы болтались  на  запястье.  -  Чего  я  должен
писать? С какой стати? Чего выдумал?..
   - Вы это сделаете! - оборвал Константин. - Сейчас сделаете! Садитесь  к
столу! Что смотрите?
   Константин с силой  подтолкнул  Быкова  к  столу,  чувствуя  рукой  его
дряблое, незащищающееся тело, но то, что он делал в этой комнате, пахнущей
сладковатым лаком старой мебели, и то, что говорил, - все как будто  делал
и говорил не он, не Константин, а кто-то другой, незнакомый ему.  И  вдруг
на секунду ему показалось - все, что делал  он,  слышал  и  видел  сейчас,
происходило как будто бы и существовало в отдалении: и  странно  малиновый
купол торшера, и стол, и деньги на столе, и звук своего голоса, и  ватный,
ныряющий голос Быкова, и движения собственных рук, ощутивших дряблое тело.
Где-то в неощутимом  мире  жили,  работали,  целовались,  ждали,  плакали,
любили, гасили и зажигали свет в комнатах люди, где-то медленно шел  снег,
горели фонари и по-вечернему светились витрины магазинов, но ничего  этого
точно и осмысленно не  существовало  сейчас,  словно  земля,  предметы  ее
потеряли свою реальную и необходимую сущность; и то, что он делал, не было
жизнью, а было чем-то серым, отвратительным, водянистым, зажатым здесь,  в
этой комнате, как в целлофановом сосуде.
   - Костя!.. Что же ты делаешь?
   "Действительно, что я делаю с ним?  -  подумал  Константин.  -  Так  не
должно быть. Я делаю противоестественное... Если  все  это  можно  делать,
тогда страшно жить!"
   Он посмотрел на Быкова.
   Быков стоял перед столом в расстегнутой пижаме, пальцы корябали  желтую
грудь, покрытую седым волосом, зрачки застыли на руках Константина.
   - Костенька, это что же, а? Зачем? По какому праву?
   "А  ему  было  страшно,  когда  писал  доносы?  -   подумал   почему-то
Константин. - Мучила его совесть?"
   - А по какому праву... - произнес Константин,  и  тут  ему  не  хватило
воздуха, - по какому праву вы, черт вас возьми, писали доносы, клеветали -
по какому? Если у вас было право, оно есть и  у  меня!  А  ну  садитесь  и
пишите: заявление в МГБ от Быкова Петра Ивановича. Что стоите? Поняли?
   - Что ты говоришь? Костя!  -  крикнул  Быков  и  заморгал  одутловатыми
веками. - Какое заявление?
   - Все вспомните. И о  доносе.  И  об  очной  ставке  двадцать  девятого
января, где вы... вели себя как последняя б...! Двадцать девятого  января!
Вот  это  и  напишите,  что  оклеветали   невинного   человека,   честного
коммуниста! Напоминаю: двадцать девятого января была очная ставка!
   Константин сдавил локоть Быкова, подвел его к столу, и Быков,  выставив
короткие руки, словно бы слабо защищаясь, внезапно  обессиленно  повалился
на  стул  и,  сгорбясь,  задергался,  заплакал  и  засмеялся,  выговаривая
сдавленным шепотом:
   - Что ж ты делаешь? Ты думаешь, вот...  испугал  меня?  Да  меня  жизнь
тысячу раз пугала... Эх, Константин, Константин. - Быков на миг  замолчал,
клоня дрожащую голову. - А если я тебе скажу, что много ошибался  я.  Если
скажу... И на очной... вызвали, коридоры, тюрьма... не помню, что говорил!
Ошибся!.. Только в одном не ошибся... Я ж знаю, что  у  меня  за  болезнь.
Язву, говорят, вырезали! А я знаю...
   - На меня тоже, старая шкура, перед смертью донос написал?
   Быков вскинул  свое  желтое,  в  пятнах  лицо,  жалко  отыскал  глазами
Константина, а слезы скатывались  по  трясущимся  щекам,  и  он  по-детски
торопливо слизывал их с губ, повторяя:
   - Не писал, не писал! На тебя не писал! Как к сыну  к  тебе  относился.
Спрашивали, плохого  не  говорил...  А  ты  знаешь,  сколько  мне  жить-то
осталось? Знаешь? С такой болезнью...
   - Хватит! - морщась, перебил Константин. - Хватит проливать слезы, Петр
Иванович! Ей-богу, не жалко мне вас!
   - Костя, Костя... Помру, вот рад будешь? А не хотел бы я... - вставая и
покачиваясь, прошептал Быков  и  ладонью  стал  вытирать  мокрое  лицо.  -
Защищался я... А совесть у меня тоже есть. Что ж ты будешь делать со мной?
Если я сам...
   - В монастырь... Если бы можно было - в монастырь. К чертовой матери  я
отправил бы вас в монастырь, паскуда!
   - Серафима Игнатьевна и дочь у меня...
   Но   когда   Быков,   обмякший,   подавленный,   тихонько   постанывая,
расслабленно опустился на диван,  никак  не  мог  раскупорить  порошок  на
тумбочке, Константин не смотрел на него, сжав зубы от жгучего  отвращения,
от смешанного чувства жалости и вязкой нечистоты, и в это  мгновение  едва
сдерживал себя, чтобы не выбежать из  этой  комнаты  с  одним  желанием  -
глотнуть морозного воздуха, лишь ощутить  освежающий  и  реальный  холодок
его.
   Он не глядел на Быкова, испытывая ненависть к себе.
   "Нет, нет, нет! - подумал он. - Жалость? К черту! К черту!"
   Он круто выругался и выбежал из комнаты.


   В машине он, как всегда, привычно очищал перчаткой стекло, смотрел мимо
поскрипывающей стрелки "дворника" на полосы  фар,  но  не  видел  ясно  ни
скольжения фар по мостовой, ни  по-ночному  пустых  улиц,  синеющих  новым
снежком, по-прежнему падавшим с темного неба.
   Константин гнал машину, чувствуя  горячие  рывки  сердца  при  перемене
сигналов на светофорах, далеко простреливающих миганием безлюдные  пролеты
улиц, инстинктивно скашивал взгляд на регулировщиков - и не  было  момента
осмыслить то, что сделал...
   После  того  как  загорелся  за  площадью  всеми   освещенными   залами
Павелецкий и белая полоса окон привокзального ресторана с летящим  на  эти
теплые окна снегом выдвинулась навстречу, унеслась назад и машина, нырнула
в сразу показавшийся туннелем переулок, Константин затормозил  машину  под
стеной дома и долго сидел, прислонясь лбом к скрещенным на руле рукам.


   В первой комнате света не было.
   Зеленый огонь настольной лампы косым треугольником упал под  ноги  ему,
на  пол,  из  полуоткрытой  спальни,  куда  он  вошел,  и   там   загремел
отодвигаемый стул - Константин остановился.
   В проеме двери, загородив огонь, проступала темная фигура Аси.
   Она запахивала на талии халатик.
   И испуганный, непонимающий голос ее:
   - Костя?.. Ты уже вернулся?
   Она  шарила  по  стене  выключатель;  Константин   успел   увидеть   ее
напрягшиеся под халатиком  голые  ноги,  и  тотчас  вспыхнул  свет;  после
темноты он был неожиданно ярок, и Константин отчетливо  увидел  лицо  Аси,
бледное, залитое электричеством, яркой чернотой блестели глаза.
   - Ты уже вернулся?
   - Нет. Я заехал по дороге, - преодолевая хрипоту, сказал Константин.  -
Я хотел тебя увидеть.
   Она со вздохом опустила плечи.
   - Я не ожидала тебя. Ты вошел тихо-тихо, и я почему-то испугалась.
   - У тебя было открыто, - сказал он. - Ася, вот что... Я  сейчас  был  у
Быкова.
   - Что? Что?
   - Я был у него, - ответил Константин.
   Темные увеличенные глаза Аси перебегали по его  лицу,  по  его  кожаной
куртке, а пальцы теребили поясок халатика, и брови, и глаза  ее  будто  не
соглашались с тем, что сказал он.
   - Ты? Был? У Быкова? - отделяя слова, проговорила Ася и отошла от него,
ладонями зажала уши. - Слушать не хочу! Ничего не говори мне!
   - Ася! - сказал Константин. - Ася, милая, ничего не случилось, я  хотел
объяснить тебе...
   И тронул ее локоть; Ася почти брезгливо отстранилась, сказала  шепотом,
с гадливым отвращением:
   - Ты был? У Быкова? Зачем?
   Он растерянно проговорил:
   - Ася...
   - Зачем ты это сделал?
   - Прости, если я...
   - Зачем? Что ты наделал, Костя?
   "Как объяснить ей все? - подумал Константин. - Как?"
   Ася, зажмурясь, откинула голову и молчала. Он  виновато  приблизился  к
ней, увидел ее  длинную  шею,  слабую  выемку  ключиц  -  и  ему  страстно
захотелось осторожно обнять ее, успокоить, сказать, что он сам до конца не
знает, для чего он  это  сделал;  и  ему  хотелось  объяснить  ей,  что  в
последнее время он живет, точно  ухватившись  за  надломленную  ветку  над
трясиной,  что  ему  не  дает  покоя,  его  мучает  какая-то   неуловимая,
скользкая, надвигающаяся опасность, что он  живет  с  ощущением  следящего
взгляда в спину - и не может преодолеть это, и боится за нее, за себя. Ему
хотелось почувствовать успокаивающую тяжесть ее ладони на своих волосах  и
покаянно лицом прижаться к теплоте ее колен. Он все время  ощущал  в  себе
нервное и злое напряжение, готовый ко всему  -  к  драке,  к  непоправимой
беде, к словам, которые разрушали и еще более усугубляли что-то.
   - Ася, - ответил он, стараясь говорить  спокойно,  но  не  сделал,  как
хотел, не обнял ее, услышал свой фальшиво прозвучавший  голос:  -  Честное
слово... ничего не случилось.
   - Ничего не случилось? Неужели ты не понимаешь? Ты не понимаешь? Он  ни
перед чем не остановится. Ты подумал о нас? О чем ты с ним говорил?
   - Теперь он ничего не сделает. Он уже сделал...
   - Что? Что он сделал?
   Она взяла его за борта кожаной куртки, спрашивая:
   - Что он сделал?
   - Ася, родная, мы еще поживем, не надо ни о чем думать,  -  сказал  он,
по-прежнему пытаясь говорить спокойно.
   - Ты сказал "еще"? Почему - еще?
   - Я говорю о Николае Григорьевиче.
   - Прошу тебя, скажи яснее, Костя.
   Но в эту минуту у него не хватало сил посмотреть ей в лицо,  и,  медля,
Константин легонько снял ее теплые влажные пальцы с бортов куртки,  прижал
их к подбородку, глухо договорил:
   - Может быть, я не должен был, Ася... Но я не мог.  Прости  меня.  Я...
поеду.
   И тут его поразил неестественно оживленный голос Аси:
   - Если ты разрешишь, я сейчас оденусь и поеду с тобой! Хоть один раз  в
жизни хочу увидеть твою работу. Ты хочешь?..
   Константин почти испуганно взглянул на нее - Ася решительно развязывала
поясок халатика, торопилась, и по  лицу  ее  он  видел:  она  готова  была
одеться сейчас.
   Он остановил ее поспешно:
   - Асенька, этого нельзя! Ася, это не разрешается, меня просто снимут  с
работы. Этого нельзя!
   Тогда она заложила руки в карманы халатика и так села на стул,  сказала
тихо:
   - Ну иди, Костя.
   - Не надо,  -  Константин  наклонился  к  ней  и,  едва  прикоснувшись,
поцеловал в волосы. - Не надо ни о чем плохом думать. Ложись  спать,  Ася.
Со мной будет все в порядке. Я уверяю тебя, со мной будет все в порядке.



        10

   К концу смены он был рассеян с пассажирами, получал деньги  не  считая,
невнимательно и забывчиво  переспрашивал,  куда  везти.  Ощущение  давящей
тоски,  неясности,  не  отпускающего  беспокойства,  никогда   раньше   не
испытываемого им, заставляло его перед утром бесцельно  гонять  машину  по
Москве.
   Ему было все равно: выработает  он  сегодня  деньги  или  нет,  и  лишь
немного проходило напряжение, когда он бесцельно мчал машину по  пустынным
переулкам без светофоров, неизвестно для  чего  подгоняя  себя:  "Быстрей,
быстрей!"  И  как  только  привычно  подкатывал  к  стоянке,  инстинктивно
приглушал мотор,  тишина  ночных  улиц  с  ровным  пространством  мостовой
удушливо наваливалась на  него.  Тогда  он  слышал,  как  в  машине  четко
стучали,  отсчитывали  время  часы  с  настойчивым  упорством  заведенного
механизма.
   Смена кончалась в девять утра. Константин ждал конца смены. Он точно не
знал, что должен будет делать этим утром.
   "Только не ждать, только не ждать,  -  убеждал  он  себя.  -  Я  должен
поговорить с Михеевым? Я хочу ясности... Но какой? Ну а дальше что?"
   И независимо от того, как пойдет разговор с Михеевым, его мучило это "а
дальше что?", и оттого, что он не в силах был полностью  представить,  что
будет дальше, его охватывал нервный озноб, холодок змейками полз по спине.
   Мотор был не выключен,  печка  работала,  становилось  душно,  жарко  в
машине, пахло нагретым металлом, а  он,  подняв  воротник,  никак  не  мог
согреться, и было горячо и сухо во рту.
   Потом он не выдержал ожидания конца смены и в восьмом часу  утра  повел
машину к парку.
   Константин остановился на набережной, в трех минутах езды от гаража,  -
здесь он хотел перехватить Михеева по пути. И здесь было удобно  ждать,  -
тут такси проезжали к парку из центра.
   Утро начиналось чистое,  розовое,  со  звонким  морозцем,  с  зеркально
молодым, хрустким ледком на мостовой. Лопаясь, он брызнул  трещинками  под
каблуками, когда Константин вылез  из  машины,  разминаясь  после  долгого
сидения.
   Холодного накала заря  надвигалась  из-за  дальних  улиц,  краснел  лед
канавы, подымался парок над незамерзшим стоком бань возле далекого  моста.
Там, за мостом, над крышами вертикально дымили  фабричные  трубы;  дым  не
таял, стекленел в небе, и были безмолвны  ближние  улицы  в  ранней  стуже
утра.
   Воспаленными глазами Константин оглядывал набережную  и  небо,  хлебнул
несколько раз на полную грудь горьковато-холодный воздух -  и  от  глотков
этого крепкого студеного воздуха  немного  закружилась  голова.  Похрустев
каблуками по ледку, он залез в машину, и теперь не было желания двигаться,
думать - вот так  только  сидеть,  расслабив  тело,  ощущая  эту  пустоту,
зябкость морозного утра, в котором, словно на краю света, стояла дымящаяся
зимняя заря.
   "Вот так хорошо", - подумал ой.
   Вместе с  напряжением  уходила  грубая  острота  реальности,  исчезала,
покачиваясь, как  на  мягких  рессорах,  усталость,  вся  прошедшая  ночь,
разговор с Асей... И тут же  как  вспышка  в  темноте:  "Михеев!..  А  что
Михеев? Что я должен делать с Михеевым?"
   - Машина? Зачем машина? Кто водитель? Эй!
   "Не заметил знак!" - вяло раздражаясь, подумал Константин и в  ожиданий
долгого разговора с дотошным орудовцем разомкнул веки,  принял  удивленное
выражение простецкого парня.
   - А что, товарищ, разве?.. А где знак? История повторяется...
   - Что?
   - Один раз - как комедия, другой раз - как штраф.
   И он приготовился зевнуть перед Обычной нотацией, но  не  зевнул  -  за
стеклом увидел бритое досиня лицо,  круто  выдающийся  вперед  подбородок;
лицо кричало:
   - Что? Кто сказал? Что сказал?
   - Я, - договорил Константин. - Доброе утро, товарищ Гелашвили!
   Он узнал машину директора парка.
   Машина стояла впритирку, от работы мотора покачивался штырек антенны, и
стекла, внутренность машины были в  багровом  освещении.  Раскрыв  дверцу,
вынося  ногу  в  хромовом  сапоге  на  мостовую,   Гелашвили   рассерженно
опрашивал:
   - Почему? Почему, я интересуюсь? Корабельников!.. Сидишь и  спишь?  Кто
разрешил? На курорт приехал? План перекрыл?
   Гелашвили  был  в  новом,  белеющем  меховыми   отворотами   полушубке,
щегольски сидевшем на его сильной, атлетической фигуре, как отлично сшитый
костюм; правая рука толсто забинтована, покоилась на марлевой  перевязи  -
кажется, вчера поранился в мастерской. Левой рукой  он  решительно  открыл
заднюю дверцу Константиновой машины, спросил:
   - Что - план перекрыл? Молчишь? Что молчишь?
   Гелашвили, соединив в прямую линию брови, подозрительно осмотрел пол  и
Сиденья, проверил, нет ли следов цемента или извести;  материалы  эти  для
перевыполнения плана шоферы иногда прихватывали частникам на  коммерческих
складах. А этого Гелашвили не прощал.
   - Говори - слушаю! - сказал Гелашвили, проверив и багажник. - Почему не
работаешь? Когда смена кончается, в девять? Разучился  на  часы  смотреть?
Самый образованный шофер  парка,  отличный  водитель,  в  пример  ставили!
Пассажир ждет, скучает, а ты на курорте сидишь? (Это была излюбленная  его
фраза.) Не дам! Разговор короткий!  Надоело  -  уходи,  плакать  не  буду!
Лодырей не надо! Я таких шоферов в каждой подворотне  найду!  Ну,  говори,
объясняй - слушаю! Куда смотришь? На меня смотри!
   - Может быть, я и уйду, - сказал Константин, глядя на  фабричные  дымы,
плавающие среди утреннего неба. - Может  быть,  -  и,  посмотрел  в  глаза
Гелашвили, накаленные, неотступные.
   - Воевал? - лающе спросил Гелашвили.
   - Опять уточняется анкета?
   - Ты как винтовку бросил! - крикнул Гелашвили, хищно сверкнув зубами. -
Дезертир!
   Константин хмуро сказал:
   - Не будь вы директором парка... А впрочем, если вы повторите, я  найду
не менее крепкие выражения...
   - Что повторить? Что? - крикнул Гелашвили. - Может  быть...  Подумаю!..
Начальства испугался? Струсил? Говори, а  я  от  правды  не  умру,  почему
стоял? Ну как мужчина говори! Не кисейная барышня - может, пойму! Ну  что,
пассажира ждал из этого дома? Объясни!
   И Константин понял: он хотел, чтобы было именно так.
   - Вы правы, жду, - ответил Константин.
   - Завтра перед сменой зайдешь! Всякие дурацкие слухи  ходят  о  тебе  -
надоело уже слушать!
   Гелашвили сурово фыркнул, потом, сгибая атлетический торс, влез в  свою
машину и что-то резко приказал шоферу.
   "Победа"  Гелашвили  расстелила  дымок  на  багровом  ледке   асфальта,
покатила по набережной в сторону парка.
   "Всякие слухи? - подумал Константин, стискивая зубы. - Что ж,  кажется,
Илюша торопится. И кажется, од не так глуп! Нет! Он,  оказывается,  тертый
парень, с виду ошибешься!.."
   На часах было пять минут девятого.
   Он повел машину к парку.
   - Никак захворал, Костенька? Или ремонтировался на линии? Всегда  сверх
плана, а сегодня - кот наплакал. Если что - бюллетень бы взял.
   - Умница, - сказал Константин. -  Я  всегда  говорил,  что  без  женщин
мужчины пропали  бы...  Принимай  деньги,  Валенька,  какие  есть.  Михеев
вернулся с линии?
   Кассир Валенька,  курносенькая,  вся  светленькая,  перебирая  быстрыми
пальчиками тощую пачку ассигнаций  -  ночную  выручку  Константина,  -  не
задерживая пересчета, тряхнула кудряшками.
   - Друг без дружки жить не можете! Он сдавал деньги - о тебе спросил.  У
него двоюродная сестра заболела. Торопился как бешеный. А ты, Костенька, у
Акимова, у летчика, спроси. Он его за мойкой попросил посмотреть.
   - Благодарю, Валенька.
   И он не спеша двинулся к  мойке,  мимо  машин,  пахнущих  после  рейсов
маслом, теплым бензином -  привычным  машинным  потом.  Завывание  моторов
уходило на этажи гаража - и в эти звуки знакомо вплетался прохладный плеск
воды в мойке, возле которой выстроились прибывшие из  ночных  смен  такси.
Когда смолкали моторы, было слышно, как перекликались там голоса, звучные,
как в бане.
   - Привет, Геннадий, привет, Федор Иванович! -  сказал  Константин,  еще
издали завидев Акимова и Плещея около мойки.
   Акимов,  голубоглазый,  с  зачесанными  назад  белыми,  точно   седыми,
волосами, в летной куртке на "молниях", рассеянно смотрел, как два мойщика
- пареньки в рабочих халатах, - деловито суетясь, били струями из шланга в
ветровые стекла. Федор Иванович Плещей,  посасывая  мундштук,  прокуренным
басом покрикивал, торопя мойщиков: "Бегай, бегай, как молодой в  субботу!"
- и его крупное, покрытое оспинками лицо было добродушно, массивная фигура
стояла прочно на раздвинутых ногах.
   - Еще раз здоров, что ли! - прогудел Плещей и в знак приветствия двинул
косматыми бровями.
   Акимов же ослепительно заулыбался.
   - Как дела, Костя?
   - Тебе известно, Геня, где Илюша?  -  спросил  Константин  и  подмигнул
мойщикам. - Здорово!
   - Попросил проследить за мойкой, уехал к сестре - заболела, кажется,  -
ответил Акимов. - Или день рождения у нее. Что-то в этом роде. Пусть едет.
   - Ну а зачем тебе этот долдон? - Плещей кашлянул дымом, ударом о ладонь
выбивая сигарету из мундштука. - Нашел балаболку-дружка, знатока  масла  и
аптек. Орел - вороньи перья!
   - Да что вы, Федор Иванович!  Парень  как  парень,  -  обиженно  сказал
Акимов. - Я ведь его лучше вас знаю, вместе  живем.  У  всех  у  нас  есть
слабости. И у меня. И у вас ведь есть, Федор Иванович...
   - Видел Иисуса Христа? - сказал Плещей. - А,  черт  тебя  съешь!  Тебя,
брат, за доброту и наивность и из  авиации  выперли!  -  И,  заметив,  как
покраснел и отвернулся Акимов, дружески тиснул его в объятии. - Ладно,  я,
брат, как грузчик, рубанул, не на  паркетных  полах  воспитывался.  Ну  по
кружке пивка в честь получки? А? Посидим, помолотим языками за жизнь?
   - Пожалуй, - согласился Константин.
   - Не вышло, братцы, гляди  на  выход!  Домашняя  орава  за  мной,  борщ
стынет! Живите, братцы! Варька зорко оберегает меня от пива - толстею!
   Он, довольный, крякнул, косолапо и неуклюже загребая ногами,  пошел  от
мойки между машинами. Навстречу ему в окружении четырех мальчишек  стройно
шла в пуховом платке женщина средних лет, с  цыгански  смуглым,  когда-то,
видимо, очень красивым лицом, узкие глаза обрадованно блестели Плещею.
   - Варька, молодец! Держи монеты! Есть свидетели - не выпил ни кружки! -
Плещей беззастенчиво, на весь гараж чмокнул жену в щеку, отдал ей  деньги,
затем сгреб  одного  мальчишку,  усадил  верхом  на  толстую,  бычью  шею,
приказал смеясь: "Держись за уши", - троих  подхватил  на  руки;  зашагал,
обвешанный семейством, к выходу в сопровождении жены,  смущенно  следившей
за ним из-под платка. Говорили,  она  была  цыганка.  Плещей  увез  ее  из
табора, когда работал грузчиком на волжских пристанях.
   - Завидую ему, - задумчиво проговорил Акимов. - За такую жену  и  таких
пацанов жизни не жалко.
   - Да, - подтвердил Константин. - А ты не женат, Геня?
   - Не вышло. Так пошли, Костя? Мне на метро до Таганки. До вечера буду в
Москве, а потом к себе, во Внуково. Кстати, что передать Михееву? Мы с ним
вдвоем по дешевке снимаем комнату в поселке. Скажи - я передам.
   - Ты говоришь, ничего парень Михеев? - спросил  Константин.  -  Ты  это
серьезно считаешь, Геня?
   - А что, Костя?
   - Знаешь, Геня, а что, если я с тобой поеду во Внуково?.. Если можно, я
поеду. Ты не против? Мне нужен Михеев. Подожду его. Принимаешь в гости?
   - В авиации говорят: не задавай глупых вопросов.



        11

   Дачный поселок находился в лесу, в двадцати минутах ходьбы от  станции,
заметенные улочки были скупо освещены фонарями, огни в окнах горели редко.
   Двухэтажный  деревянный  дом  стоял  на  окраине,  за  забором,   среди
гудевшего массива елей; и когда от калитки шли по  тропке,  едва  заметной
меж сугробов, сбоку сыпался колюче-сухой снег, сбрасываемый ветром с крыши
сарая, обдавало пресным холодком дачной глуши, запахом мерзлых дров:
   - Сейчас, - донесся спереди голос Акимова. - Сейчас отогреемся!
   Пока Акимов  на  крыльце  возился  с  ключом,  Константин,  продрогнув,
оглушенный вольным шумом  деревьев,  смотрел  в  потемки,  на  тени  елей,
махающих лапами перед стенами дома.
   В непрерывном гудении леса  угадывались  другие  звуки:  ветер  бросая,
комкал над поселком отдаленный лай собак.
   - Ну и в глухомань вы забрались, - сказал Константин.
   - Чем дальше от Москвы, тем дешевле, - ответил  голос  Акимова.  -  Тем
более что хозяева здесь зимой не  живут.  Заходи.  Да  осторожней.  Береги
голову. Тут бочки, тазы, какие-то кастрюли - зачем, сам дьявол не  поймет.
А, бог мой! Я уже сбил ухом корыто. Нагибайся!
   Послушно  нагнув  голову,  Константин  последовал  за  Акимовым   через
промерзший  тамбурчик,  вонявший  бочоночной  плесенью,  затхлой  кислотой
капусты, наугад  перешагнул  порог  в  сплошную  тьму;  почувствовал,  как
наступил на что-то мягкое, живое; угрожающе сиплое мяуканье раздалось  под
догами, затем сверкнули две зеленые искры из темноты.
   - А, черт! - выругался Константин. - А кошки, кошки зачем у вас?
   - Оставили хозяева, ловить мышей.
   - Ловит?
   - Слишком воспитан. Спит в книгах, такой-сякой.  А  мыши  погрызли  все
ножки столов. Нам наверх...
   Акимов пошуршал по стене, щелкнул выключателем -  вспыхнул  в  передней
свет в пятнистом обгорелом абажурчике, стала видна дверь на первом  этаже,
забитая  наискось  доской,  старые,  облезлые  обои,  крутая,  с  перилами
лестница на втором этаже.
   На нижних ступенях,  взъерошив  шерсть,  хищно  шипела  на  Константина
огромная худая кошка.
   - Зверь, - заметил Константин и стал подыматься  по  ветхой  деревянной
лестнице на второй этаж за Акимовым. Скрип  ступеней,  шаги  отдавались  в
даче, в нежилой пустоте забитых комнат, обдуваемых ветром.
   ...Минут через пятнадцать сидели за  столом,  застеленным  газетами,  в
маленькой комнате второго  этажа,  пили  из  граненых  стаканов  портвейн,
закусывали яичницей, поджаренной Акимовым на электрической плитке.
   В печке, разгораясь,  постреливая,  жарко  закипали  в  огне  березовые
поленья, тянуло деревенским дымком, становилось в комнате теплее, веселее,
и Константин не без интереса глядел  на  запыленную  этажерку,  заваленную
книгами, чужую старомодную и обветшалую мебель, на  потертый  ковер  перед
диваном, гипсовую голову Вольтера возле высокой лампы под абажуром юбочкой
- и  почему-то  показалось,  что  неожиданно  задержался  в  этом  старом,
пропахшем плесенью доме, случайно приобретя уют, огонь, а на рассвете надо
двигаться к Висле в сыром тумане утра.
   - Ты здесь с Михеевым? - спросил Константин, подливая  вина  Акимову  и
себе. - А это чей китель?
   - Дачу сдает профессорская вдова, - ответил Акимов.
   - А это твой китель, Геня?
   На вешалке висел новый габардиновый китель с летными петлицами, но  без
погон, с полосой орденов и нашивками  ранений  -  китель,  словно  недавно
сшитый, приготовленный для парада, ни разу не надетый.
   - Глаза мозолит. Демонстрация получается, леший его дери! - Акимов снял
китель с вешалки, кинул его на диван, вниз орденами, сказал: -  О  чем  ты
хочешь поговорить с Ильей? Если нет смысла отвечать - вопроса не было.  Мы
иногда, как оглоблей, лезем в чужую душу.
   Константин после колебания спросил:
   - Слушай, Геннадий, значит, ты считаешь  Илью  честным  парнем?  Только
откровенно.
   - А что ты называешь честностью?
   - Знаешь что... пошел ты! Честность есть честность со  времен...  когда
человек стал человеком.
   - Понимаю. Подожди.
   Акимов лег на раскладушку, сосредоточенно уставясь в потолок, на зыбкую
тень абажура, свет лампы падал на лицо его, глаза стали ясными;  с  минуту
он будто прислушивался к гудению ветра над крышей, слитному реву деревьев,
царапанью и писку в щелях чердака;  в  Константин  невольно  посмотрел  на
потолок - он  был  низок,  крыша,  чудилось,  вибрировала,  где-то  хлопал
оторвавшийся кусок железа.
   - Ты что? - спросил Константин. - Выпьем-ка лучше, Геня.
   - ТУ-4, показалось. Реактивный бомбардировщик.  Прости,  пожалуйста,  -
виновато сказал Акимов  и  приподнялся  на  раскладушке,  взял  стакан.  -
Непогодка. Канитель. Совсем не летная погодка.
   - Ты не ответил, - напомнил Константин.  -  Я  о  Михееве.  То,  что  я
спрашиваю, до черта серьезно, Геня.
   - С Ильей? - удивился Акимов.
   - Нет. Это касается меня.
   Акимов откинул белые волосы со лба, облокотился  на  стол,  взгляд  его
стал внимательным - исчезло то задумчивое выражение, какое было, когда  он
лег на раскладушку.
   - Я слушаю, Костя.
   - Геня, я только хочу спросить у тебя одно. По-твоему, Михеев - честный
парень? Вы живете вместе. И ты должен  знать  его  лучше  меня.  Михеев  -
честный парень?
   Константин уточнял то, что,  казалось,  было  ясно  ему,  но  он  хотел
услышать от  Акимова  хотя  бы  слабое  подтверждение  своей  правоты  или
неправоты; ему важно было, что скажет сейчас Акимов: его серьезность,  его
спокойная размеренность и то, что он  не  до  конца  открывался,  как  это
бывает у людей, зияющих что-то свое, не предназначенное для  всех  других,
вызывали доверие к нему.
   - Я встречался с разной честностью, Костя, - ответил Акимов.
   - А именно?
   - Положим, было так, что мой бывший командир полка  честно  предупредил
меня...
   - Предупредил? О чем?
   - Да. Предупредил, что меня готовят  выпереть  из  испытателей  во  имя
"расчистки кадров". Честно предупредил, но сам на  комиссии  ни  слова  не
сказал в мою защиту. А знал  меня  почти  всю  войну.  Считал  меня  своим
любимцем, вместе летали на "Петлякове". Сам вешал  мне  ордена  и  обнимал
перед строем. Но на комиссии молчал. И меня отстранили от испытаний.
   - Но почему?
   - Плен. Так я это понял. Но комиссия об этом вслух  не  говорила.  Были
только вопросы. "Где был с такого-то периода по такой-то?"
   - Ты был в плену?
   - В сорок пятом сбили над Чехословакией. В немецком концлагере был  три
месяца. Словаки помогли. Партизаны. Бежал.
   Акимов замолчал, откинул назад волосы.
   Крыша загремела под ударами ветра; врываясь в  уши,  навалился  снаружи
упруго  ревущий   гул   леса,   задребезжали   стекла.   Ударила   ставня.
Электрический свет сник, мигнул и вновь набрал  полный  накал.  Константин
покосился на лампочку, налил Акимову из уже нагревшейся в  тепле  бутылки.
Акимов неторопливо, но жадно отпил из стакана. Константин спросил:
   - И что?
   - Впрочем, я понимаю командира полка.
   - В чем?
   - Мы испытывали секретные  машины.  Его  этим  и  приперли.  А  у  меня
подозрительный пункт в анкете.
   - Ясно, - сказал Константин. - Твой комполка чересчур застенчив...
   - Не осуждай сплеча, Костя. Иногда складываются обстоятельства.
   Константин перебил его:
   - Когда-то я  свято  поклонялся  обстоятельствам.  Мы  победили,  война
кончилась,  мы  вернулись,  пусть  каждый  живет  как  хочет!  Не   совсем
получилось, Геня. Я спокойнее бы относился к своей  судьбе,  если  бы  без
памяти, скажу тебе откровенно, не любил одну женщину! Из-за нее  я  бросил
институт, из-за нее - все... Ты знаешь, что такое счастье?
   - Видимо, одержимость... Я, конечно, о деле  говорю.  Но  что  у  тебя,
Костя?
   - Ничего, Генька.
   - А все же?
   - Я встретил своего комполка.
   - Я тебе не задаю никаких вопросов. Я не имею права, - сказал Акимов, и
пошарил в углу под газетой, где стояли бутылки из-под  кефира,  и  вытянул
оттуда начатую бутылку "Зубровки". - Что-то,  Костя,  не  берет  меня  эта
портвейная дребедень. Добавим? - И тотчас обернулся к двери,  прислушался.
- Кажется, звонок?
   - Он? - спросил Константин.
   Оба прислушались. Звонка не было. Незатихающие шорохи  проникли  снизу,
из-под пола, из забитых летних комнат, а здесь, наверху,  ветер,  задувая,
свистел в щелях рам, и кто-то скребся, терся о дверь с лестницы.
   Снова, сник, мигнул свет.
   - Кошка, наверно, -  сказал  Акимов  и  подошел  к  двери,  открыл  ее;
пустотой зачернела площадка лестницы. - А, ты тут скреблась? Что,  надоело
в одиночестве?
   В  комнату  вошла  кошка,  взъерошенная,  озябшая;  на   мягких   лапах
проследовала к печке, к багровому жару  в  поддувале,  села  за  поленцами
березовых дров, притихла там, как в засаде.
   - У нас свет иногда дурит, - сказал Акимов. - Ветер  провода  замыкает,
леший бы драл. Ну, добавим? - Он чокнулся с Константином  и  выпил  полный
стакан, не закусил. - Вот что, Костя, - сказал он, подхватывая подушку.  -
Куда сейчас поедешь? Жди Илью. На ночь он всегда возвращается. Я  не  буду
мешать. Пойду спать, здесь есть комнатенка рядом. Можешь лечь на диван.
   - Я тебя не стесню?
   - Дьявольски воспитан ты.
   - Спасибо, Генька. Спокойной ночи. Я посижу покурю.
   Он проснулся от какого-то беспокоящего звука, давившего на  голову,  от
внезапно толкнувшейся в сознании  четкой  и  острой,  как  лезвие,  мысли:
случилось что-то! - и в первую секунду не сообразил, где он находится.
   В темноте гулко  гремело  железо  на  крыше,  звенели  стекла  в  мутно
проступающей раме окна, несло холодом, -  и  он  понял,  где  он  и  зачем
приехал. Лежал на диване и был одет - не помнил, как  прилег  здесь,  весь
закоченел от дующего стужей окна, одеревенело плечо от неудобного лежания.
Печь, видимо, давно погасла - одинокий уголек неподвижно тлел там, краснея
в поддувале.
   Ветер обрушивался, бил по крыше, на чердаке тоненько попискивало, и как
будто  глухо,  с  перерывами  кашлял  кто-то  под   полом,   -   и   вдруг
продолжительный звонок донесся  снизу,  замер  в  глубинах  дома  и  вновь
настойчиво прорезался на первом этаже бьющимся непрерывным звоном.
   "Звонят?"
   Константин нащупал на столе спички, зажег, осветил  часы,  одновременно
прислушиваясь, было два часа ночи. "Кто это? Звонят? Михеев?"
   При свете огонька  зашевелились  в  комнате  предметы:  стол,  бутылки,
тарелки на столе. Забелела газета на полу; неверный  свет  странно  оголял
комнату, делая ее заброшенной, мертвой...
   Спичка обожгла пальцы, погасла, задушенная темнотой, и  Константин  все
лежал на диване, напрягая слух, стиснув в кулаке  спичечный  коробок.  Ему
послышались  людские  голоса,  возникшие  шаги   под   окнами,   и   снова
продолжительный звонок забился в его ушах.
   "Кто это?"
   Он знал, что ему нужно встать, включить свет,  открыть  дверь  комнаты,
спуститься по лестнице,  пройти  мимо  забитых:  комнат  первого  этажа  к
тамбуру. Но он не мог сдвинуться с места,  встать  -  что-то  инстинктивно
остановило его, подсказывало; что это не Михеев, это не мог  быть  Михеев,
что там внизу, за дверями, было иное, и страх морозным холодом  пополз  по
затылку, туго стянул кожу на щеках - отдавались удары крови в голове.
   Звонок на нижнем этаже оборвался.
   Весь дом был наполнен визгом, ветра, шорохами, по  двери  скребли,  как
наждаком. И хлипко, ветхо скрипела лестница, приближались снизу осторожные
твердые шаги, качали ее...
   Он подумал: "Это Акимов" -  и,  сжимая  в  кулаке  коробок,  смотрел  в
темноту, ожидая - распахнется дверь, войдет Акимов, зажжет свет. Но  дверь
на лестницу сливалась со стеной, никто не входил. Только скрипели шаги  по
ступеням.
   - Акимов! Геннадий! - хриплым шепотом позвал Константин.
   Никто не ответил.
   И тут же в коротком затишье, между порывами ветра, услышал  равномерные
звуки за стеной, приглушенный храп - Акимов спал в соседней  комнате.  "Не
может быть! Что же это?"
   Он, застыв, смотрел в сторону двери, выходившей на лестницу вниз,  -  в
лицо дуло пахнущим морозцем сквозняком, дверь,  чудилось,  приоткрылась  -
кто-то в потемках бесшумно входил в комнату с площадки, шурша одеждой.
   - Кто?.. - крикнул Константин, уже готовый на  все,  и  стал  рвать  из
коробка спички, ломая их, будто несвоими пальцами.
   Одна зажглась, слабое пламя выхватило на  секунду  сузившуюся  комнату,
стол, бутылки на нем, диван... Дверь на лестницу была  открыта.  Она  была
широко распахнута в провал лестницы.
   Сквозняк шевелил газету на полу.
   "Что это со мной?" - подумал он, трудно дыша. И лег на спину, оттягивая
воротник свитера, давивший шею, - жаркий и липкий пот окатил его.
   - Идиот!.. - выдавил из себя Константин и застонал. - Идиот!..
   Он закрыл глаза и в ту же минуту порывисто оперся  на  локти,  напрягая
мускулы.
   Дом гудел под напорами ветра, и в нижнем этаже - это послышалось ясно -
сначала внятно булькнул звонок, затем задребезжал исступленно, непрерывно,
все нарастая; звонок раздавался на весь дом.
   И Константин, оттягивая и отпуская намокший от пота  воротник  свитера,
теперь точно сознавал, что он не ошибался.
   "Акимова... Разбудить Акимова!.."
   Оглядываясь на окно, он встал, ноги сделали движение по  комнате,  неся
облегченное, словно высушенное, тело. Натолкнувшись на зазвеневшие бутылки
в углу, ничего не видя, он  хотел  постучать  в  стену,  за  которой  спал
Акимов, но что-то остановило его, и, задохнувшись  от  какой-то  отчаянной
решимости, Константин на ощупь по стене выбрался на лестничную площадку и,
тут подождав немного, охрипшим голосом крикнул в темноту первого этажа:
   - Кто там?..
   И с трудом зажег спичку.
   Пламя спички колебалось. Лестница ходила под его  йогами  -  под  рукой
раскачивались ветхие перила, он делал намеренно  сильные  шаги,  спускаясь
все ниже.
   Он остановился, оглушенный звонком, пронзительно трещавшим над головой.
   - Кто там?.. - матерясь, крикнул Константин. - Кто?..
   Ответа не было. Звонок смолк.
   Он стоял вслушиваясь. Спичка погасла.
   Тогда, приблизясь на несколько шагов к внутренней двери, он  с  размаху
толкнул ее плечом и, натыкаясь на бочки в тамбуре,  еле  нашел,  отодвинул
железный  засов  в  изо  всей  силы  швырнул  ногой  входную  дверь.   Она
распахнулась - ветер рванул ее к стене тамбура.
   Константин мгновенно замерз.
   - Кто там! Входи!.. - крикнул Константин.
   За дверью никого не было. Смутно отливали снегом ступени в темноте.
   Он усилием заставил себя сделать  еще  шаг  через  порог  и  здесь,  на
крыльце, в несущихся токах ветра, мерзлого запаха снега и  хвои,  озирался
по сторонам, ослепленный темнотой ночи,  чувствуя,  как  бешеными  ударами
рвется из груди сердце.
   Возле дома никого не было.
   - Так! - сказал он.
   И внезапно, не закрывая тамбура, Константин повернулся  и,  расталкивая
бочки с капустной вонью, вбежал в  дом;  потом,  хватаясь  за  расшатанные
перила, бросился по лестнице вверх, а в комнате не сразу нашел висевшую на
спинке стула куртку, надел шапку и после этого, переводя дыхание,  услышал
какие-то звуки в коридоре. Приближались шаги. Рука со  спичкой  вползла  в
комнату;  ничего  не  понимающее,  помятое  лицо   Акимова   смотрело   на
Константина поверх огонька, голос был заспан, звучал обыденно:
   - Что за шум? Свет зажги... Илья приехал? Ты куда?
   - Тут звонил кто-то, - проговорил Константин. - Я в Москву!..
   - Ку-да-а? Кто звонил?.. Бывает, звонок от ветра работает... Михеев  не
приехал?
   - Я - в Москву.
   - Ку-уда в Москву? Электрички нет до утра!
   - Доберусь на товарном. Будь здоров!
   И, уже не слушая, что кричал в спину Акимов, он сбежал  по  лестнице  и
выскочил, прыгая по ступеням крыльца, на  снег,  в  навалившуюся  на  него
ветреную стужу. И торопливо пошел,  побежал  к  калитке,  угадывая  ногами
скользкую тропку меж сугробов.
   В поселке не горело ни одного огня.
   Под ветром подвывали  в  небе  провода,  иголочки  снега,  срываемые  с
деревьев, резали разгоряченное и потное  лицо  Константина.  Он  бежал  по
темным и заметенным улочкам поселка - наугад, к станции.


   "Это просто я схожу с ума! - думал он,  задыхаясь  и  видя  впереди  за
крышами блеснувшие огни на путях. - Что же это было со мной? Что?"
   Он испытывал в эту минуту такую ненависть к самому  себе,  такое  злое,
презрительное отвращение, что, казалось, все, что он мог уважать  в  себе,
было уничтожено ночью, и не было никакого смысла во всем, что он делал или
хотел сделать. В том, что он испытывал сейчас,  как  бы  проступил  в  нем
второй человек, он ощущал его ненавистное движение внутри, его неудержимо,
до унижения срывающийся, перехваченный голос, его липкий пот...
   "Если _это_... если это, тогда - конец..."
   Под Сталинградом после  непрерывных  бомбежек,  когда  в  пыльной  мгле
пропадало солнце, он видел людей, которых называли "контуженными страхом",
- дико бегающие пустые глаза, сизая бледность или не сходящая  болезненная
багровость лица, внезапный  фальшивый  смех,  жадность  к  еде,  старчески
трясущиеся руки, потерявшие силу, и отправление  нужды  прямо  в  траншее.
Такие не вызывали ни жалости, ни  сочувствия.  Это  были  живые  мертвецы.
Таких убивало на второй день;  их  убивало  потому,  что  они  с  животной
слепотой цеплялись за жизнь, потеряв способность жить.
   "Если _это_... - значит, конец!.."
   Проваливаясь в разъеденных  ветрами  сугробах  затемненной  улочки  под
трещавшими над заборами соснами, он во  всех  деталях  вспоминал  ночь  на
Манежной площади, жалкое,  опустошенное  лицо  Михеева  в  переулке  возле
церкви, где они встретились, его визгливый  голос:  "Сам  ответишь!"  -  и
всплывал в памяти томительный разговор в отделе кадров с Соловьевым, потом
человек с газетой возле стоянки такси на Пушкинской, приезд к Быкову -  и,
сопротивляясь  тому,  что  подсказывало  сознание,  вдруг   впервые   ясно
почувствовал взаимосвязь всего этого.
   "Что же теперь? - сказал он себе. - Но если бы был Сергей... поговорить
с ним, решить!.." - сказал он еще себе и  сейчас  же  подумал  об  Асе,  а
подумав о ней, представил ее лицо: он боялся его увидеть.
   "А как же Ася? Как же  Ася?  -  подумал  он  опять.  -  Трус!  Сволочь!
Храбрился перед этим Соловьевым, Перед Быковым,  перед  Михеевым...  Ложь!
Обманывал себя, а правда, вот она - дрожание коленок..."
   Спотыкаясь, весь потный, он  перешел  пути  под  опущенным  шлагбаумом,
низко над землей басовито звенели телеграфные провода,  светящиеся  полосы
рельсов уходили в раздвинутый впереди коридор лесов.
   Отдыхая,  поворачиваясь  боком  к  ветру,  он  поднялся  на  платформу,
по-ночному  освещенную  тусклым  островком  вздрагивающих  фонарей.  Ветер
хлопающим громом налетел на деревянное  зданьице,  холод  пронизал  потное
тело - и, затягивая шарф, ускоряя шаги, он вошел под крышу станции.
   Тут, казалось,  теплее  было,  покойнее,  стояли  изрезанные,  щербатые
скамейки, за окошечком кассы занавесочка висела,  чуть  шевелилась:  ветер
пробирался и туда. Константин, придерживая поднятый воротник,  поискал  на
стене расписание.
   - Ждешь, дядя, никак электричку? - послышался голос за спиной.
   Константин обернулся.
   - А?
   В дальнем углу на скамье под лампочкой сидел плотный небритый парень  в
кожаном пальто и рядом  другой  -  узкоплечий,  с  мальчишечьим  лицом,  в
телогрейке, в ватных  брюках.  На  скамье  перед  ними  -  бутылка  водки,
раскрытые консервы, оба деловито ели ножами из банки. Оглядев Константина,
парень в кожанке отпил глоток из бутылки, передал ее узкоплечему.
   - Когда... электричка в Москву? - спросил Константин.
   - Неграмотный, дядя? - Узкоплечий,  жуя,  подошел  к  расписанию,  стал
водить, как указкой, кончиком ножичка по столбцам, обернул свое  подвижное
мальчишечье лицо и, смешливо пришепетывая, произнес  сквозь  щербинку  меж
зубов: - В пять утра первая... Бабушка,  дедушка.  Точно  запомнил  время,
усики? Грузин?
   - Пошел к черту, - проговорил Константин. "В пять утра... В пять!"
   - Иди, Вась. Рубай, - вялым голосом позвал парень в кожанке.
   Константин, согревая руки в карманах, прислонился плечом  к  деревянной
стене, лихорадочно соображая, что делать сейчас, - и смотрел на  жующих  в
углу парней, но смутно видел их лица.
   Они ели молча.
   "Значит, в пять. Значит, в пять утра? Ждать до утра?"
   Ветер  налетел  на  платформу,  напоры  его  гулко  разрывались  вокруг
станции, и донесся - может быть, почудилось - из  ночи,  из  хаоса  звуков
слабый свисток паровоза, его тотчас смяло, унесло, как будто струйка ветра
беспомощно пропищала в щели.
   - Бабушка, дедушка, - хохотнул паренек с мальчишечьим лицом. - Чего тут
застыл, спрашивают? Садись в товарняк! Чего смотришь?
   Константин почти не разобрал то, что сказал парень,  только  показалось
на миг, что он что-то понял особое, необходимое ему сейчас, - и даже руки,
засунутые в карманы, налились млеющим нетерпением.
   "Только бы увидеть Асю... И - больше ничего. Только бы увидеть..."
   Парни кончили жевать, узкоплечий вытер лезвие о край скамьи, не отрывая
смешливого взгляда от Константина.
   - Чего уставился, дедушка, бабушка? Не псих ты?
   Константин не ответил.
   Близкий свисток паровоза,  рвя  ветер,  несся  на  станцию;  Константин
ногами почувствовал сотрясение пола и тут же рванулся к выходу, выбежал из
деревянного  зданьица  в  пронзительный,  навалившийся   паровозный   рев,
заложивший уши.
   По глазам полоснул  сноп  прожектора,  трехглазая  железная  громада  с
грохотом, шипением мчалась, надвигаясь из ночи;  и  налетела  на  станцию,
свистя паром с запахом угля; мелькнуло  жаром  красное  окошко  машиниста,
Константина обдало теплой водяной пылью  -  и  тяжело  забили  колесами  о
рельсы, наполняя станцию пульсирующим гулом, огромные закрытые вагоны.
   Это был товарняк.
   Константин, оглохший от грохота, пропустил половину состава и  бросился
за поездом по платформе, надеясь вскочить на  тормозную  площадку,  но  не
рассчитал скорости поезда.
   С  увеличенным  бегом  пронесся  последний   вагон,   стуча   тормозной
площадкой. Эту площадку мотало, и мотало там темную  фигуру  в  тулупе,  и
красный фонарь стремительно удалялся над открывшимися рельсами.
   Константин добежал до конца платформы, схватился за перила, упал на них
грудью.
   "Здесь они не сбавляют скорость... Не  вышло!  Что  же  делать?  Пешком
идти?.. По рельсам идти? Только не ждать до утра. Все, что угодно,  только
не ждать!.."
   Платформа была по-прежнему унылой, ночной. В поселке  не  светилось  ни
одного окна. Почти сливаясь с темью станции, стояли две фигуры у  стены  -
оттуда смотрели на него.
   "Все, что угодно, только не ждать! Только бы увидеть Асю! Только бы..."


   Когда он  утром,  растерзанный,  потный,  за  сутки  обросший  щетиной,
измазанный в мазуте, с полуоторванным рукавом, не вошел,  а,  пошатываясь,
ввалился в комнату и когда чуждо, резко увидел на пороге  Асю,  растерянно
открывшую ему дверь, Константин со спазмой в горле, тисками  сжавшей  его,
хрипло прошептал:
   - Асенька... - И, сдергивая с шеи шарф, точно всю ночь  нес  на  плечах
нечеловеческий груз, смотрел на нее, едва стоя на онемевших ногах.
   - Ты жив, ты жив?.. А я уже не знаю, что подумала!.. Где  ты  пропадал?
Не спала ночь, прозвонила все телефоны, наделала шуму - в  Склифосовского,
в парке... Ты знаешь, что я подумала? Ты знаешь?
   - Я тоже... о тебе, - прошептал он, не было сил говорить громко.
   И она еще что-то спросила его, но  в  эту  минуту  он  ничего  ясно  не
расслышал, казалось - спрашивали не губы ее, а  брови,  глаза,  все  лицо,
подчиненное им.
   - Ко