ндира роты, в которой ютился  Муратов  и  по  очереди  грелись  бойцы.
Осторожно ступая в темноте, комбат тихо подошел с тыла к  едва  приметному
на земле бугорку, из-под которого слышались голоса. Он  ожидал  найти  тут
Маркина с Муратовым, но вместо них в землянке оказалось несколько  бойцов,
едва  освещенных  крохотным  язычком  догорающей  трофейной  плошки.  Двое
сидящих возле нее, накинув на голые плечи шинели,  внимательно  обыскивали
на коленях вывернутые наизнанку сорочки. Комбат просунул  голову  в  узкую
щель возле палатки,  и  бойцы  оглянулись,  стеснительно  прикрыв  локтями
одежду.
   - Что, грызуны заели?
   - Кусаются, холера на их.
   - Где командир роты?
   - Пошел. С начальником  штаба,  -  ответил  ближайший  к  выходу  боец,
натягивая полу шинели на белое худое плечо.
   Волошин опустил палатку и  поднялся,  с  удовлетворением  подумав,  что
Маркин уже начал действовать.  В  общем-то  начальник  штаба  был  человек
исполнительный,  даже  старательный,  поручив  ему  дело,  можно  было  не
сомневаться, что тот волынить не станет. Правда, деятельность  его  обычно
простиралась строго в пределах приказа. Если же ему случалось что-то взять
на себя и свою ответственность или проявить связанную с риском инициативу,
то тут от Маркина не следовало ждать многого,  он  всегда  делал  столько,
сколько было отмерено распоряжением старшего начальника.
   Впрочем, его можно было и понять: не каждый на  войне,  попав  в  такие
жестокие ее жернова и выйдя  из  них  живым,  смог  бы  сохранить  в  себе
душевную силу и  не  надломиться.  Комбат  уже  знал  из  жизни  и  своего
командирского опыта, что люди есть люди и требовать от кого-либо не по его
силам по меньшей мере нелепо. Наверное, каждого следовало принимать таким,
каким его сформировала жизнь,  используя  для  дела  те  его  человеческие
качества, которые только и можно использовать.
   Стоя в отрытом проходе, Волошин прислушался, осмотрелся по  сторонам  -
поблизости,  казалось,  кто-то  маячил  на  едва  светлеющем  фоне   неба.
По-видимому, он узнал комбата и заговорил осиплым, простуженным голосом:
   - Они там, возле сержанта. Комроты там и начальник штаба.
   Комбат помалу пошел вдоль цепи от одной одиночной ячейки  к  следующей.
Почти во всех шевелились бойцы, в некоторых их  было  по  двое  -  сошлись
покурить да погреться. Кажется, никто из них не спал - мудрено было уснуть
на такой стуже. Однако это лишь с вечера. Комбат знал,  что  под  утро  их
все-таки  одолеет  сон,  насколько   хватит   терпения,   будут   дремать,
превозмогая холод. Совершенно без сна человеку нельзя даже и тогда,  когда
он на войне и в полукилометре от него сидят немцы.
   Наконец возле пятой или шестой ячейки он услышал  сдержанный  разговор,
который тут же и оборвался. На земле  возле  бруствера  темнело  несколько
фигур, и он подошел ближе и остановился:
   - Ну что, лейтенант Маркин?
   Маркин торопливо поднялся, поднялся  также  Муратов  и  еще  кто-то  из
бойцов восьмой роты.
   -  Послали,   товарищ   комбат.   Троих.   Через   час-полтора   должны
возвратиться.
   - Так. А из седьмой не слыхать ничего?
   - Нет, из седьмой не слыхать.
   - Пошлите бойца к лейтенанту Самохину. Пусть передаст: жду  результатов
разведки.
   - Есть.
   Муратов  круто  повернулся  и  побежал   куда-то,   Волошину   это   не
понравилось: куда он бежит? Или у него нет ординарца или хотя бы связного,
чтобы вызвать нужного человека? Однако тот факт, что сам  он  пришел  сюда
один,  удержал  комбата  от  упрека  ротному.  Маркин  выжидательно  стоял
напротив.
   - Вы отправляйтесь на КП, - сказал Волошин. - Если что, я буду тут.
   Начштаба повернулся, но, прежде чем пойти,  объяснил,  будто  опасаясь,
что комбат в его действиях поймет что-либо не так:
   -    Тех    я    хорошо    проинструктировал.    В    роте    назначили
слухачей-наблюдателей. Так что все должно быть в порядке.
   - Хорошо.
   Маркин с нетерпеливой озабоченностью зашагал на пригорок и скоро  исчез
в темноте. Не оборачиваясь  в  его  сторону,  комбат  какое-то  время  еще
различал звуки его шагов на мерзлой земле, один раз даже сильно  долбануло
чем-то - наверное, Маркин споткнулся, затем  все  стихло.  Маркин  никогда
особенно не подводил его, был послушен, не имел  привычки  оспаривать  его
распоряжения, старательно исполнял все, что требовали из полка.  В  общем,
он был неплохой начштаба, но, оставшись  наедине  с  ним,  Волошин  всегда
испытывал какую-то напряженность, что-то такое, что было  ему  в  тягость.
Маркин неизменно вызывал к  себе  какую-то  неосознанную  настороженность,
было такое впечатление, будто он чего-то ждал от комбата, но чего - понять
было невозможно. Правда, Волошин не  особенно  и  размышлял  о  том,  даже
старался не замечать неловкости между ними, и тем  не  менее  неосознанная
эта натянутость в их отношениях стала  почти  привычной.  Хотя  Волошин  и
ничем не обнаруживал ее перед Маркиным.
   Отвернувшись от ветра,  комбат  тихо  стоял  возле  бруствера,  объятый
ночью, ветреной стужей и тишиной. В двадцати шагах на болоте в  кустарнике
тускло мерцали льдины - серые,  словно  оплавленные,  с  вмерзшей  травой,
грязные, зажатые между кочек плахи. Болото, однако, было неширокое,  а  за
ним на полого поднимавшихся склонах высоты делали свое дело немцы. И  хотя
тут они были ближе, чем от его КП, комбат чувствовал себя почти  спокойным
- тут исчезало одиночество и  появлялась  привычная  уверенность,  которую
можно ощутить только дома. Впрочем, оно и понятно: его батальон давно  уже
был его домом, его крепостью и пристанищем - другого для  себя  пристанища
на войне он не знал.
   Когда вернулся Муратов, Волошин все еще тихо стоял возле его  окопчика,
и лейтенант, наверно, подумав,  что  комбат  что-то  слушает,  почтительно
замер  рядом.  Волошин   действительно   вслушивался,   стараясь   уловить
какой-либо звук за болотом. Но с "Большой" и "Малой" высот не долетало  ни
звука, лишь на болоте посвистывал в  голом  кустарнике  ветер.  Разведчики
упрямо молчали  -  то  ли  еще  пробирались  к  немецкой  траншее,  то  ли
где-нибудь лежали возле нее.
   Комбат не спеша пошел вдоль цепи в направлении к роте Кизевича, Муратов
с привычной молчаливостью направился следом.
   - Как вы распределили пополнение? - вполголоса спросил комбат.
   - Всэх в одын взвод.
   - Всех? А командир взвода?
   - Сам буду командир взвода. Буду под рукой держать.
   Сам - это уже стиль Муратова. Не любит ждать, медлить, перекладывать на
других. Впрочем, теперь но на кого было и переложить:  командиров  взводов
не осталось, сержантов уцелело  два  человека  на  роту,  может,  и  лучше
новичками командовать самому.
   Восьмая кончалась,  где-то  поблизости  должна  была  начаться  цепочка
девятой, разрыва у нее с восьмой почти не было. Возле окопчиков, повылезав
на поверхность, сидели и стояли бойцы, некоторые копали, по-видимому, лишь
бы напрасно не мерзнуть. Комбата с командиром роты узнавали по разговору и
почтительно оборачивались к ним, наверное, тут были старослужащие.
   - Ну и как настроение у новеньких?
   - Какой настроение? Устали, спать хотят. Окопаться не хотят.
   - Окопаться необходимо.
   - Я сказал: одын ячейка на два человек.
   - Вот как?
   Конечно, это было неправильно. Двум бойцам в одной  ячейке  можно  было
разве что прятаться от артобстрела, но не самим  вести  огонь.  Надо  было
окопаться как следует - каждому отрыть по ячейке в рост, но если  бы  было
время. А так ночь проковыряются в земле, устанут и завтра в бою будут  как
дохлые мухи - чего от них добьешься?
   Муратов отчужденно молчал, будто обиженный кем-то, хотя обижаться вроде
бы не было повода. Комбат, выждав немного, спросил:
   - А у вас самого как настроение?
   - А что настроение? Плохой настроение, - просто ответил лейтенант.
   - Это почему?
   - Часы стал.
   - Какие часы?
   - Мой часы. Взял и стал. Послушал - стоит. Завел - стоит.
   - Ну и что? - подумав, спросил комбат.
   - Так, ничего, - скупо ответил ротный.
   - Значит, барахло часы. Кировские?
   - Немецкие.
   - Ну, немецкие - штамповка. Дрянь, не часы. Мои вот не останавливаются.
   Он вынул из карманчика  свои  швейцарские,  живо  почувствовав  в  руке
металлическое цоканье их механизма. На циферблате зеленоватым светом  ярко
горели все цифры и стрелки, отмерившие уже без малого два часа ночи.
   - Мой барахло, - согласился Муратов. - У  Рубцова  взял.  Артподготовка
был, Рубцов смотрел: стоят. Говорит: бери, Муратов, мне будет не  надо.  В
атаке пуля попал под каску.
   - Да?
   Смысл  этих  обычно  сказанных  слов  недобрым   предчувствием   уколол
сознание, комбат поежился, но с видимым усилием  превозмог  себя  и  почти
бодро заметил:
   - Глупости! Простое совпадение - не больше.
   Про себя он подумал, что сколько уже погибло в батальоне  и  с  часами,
которые не останавливались, и без часов вообще, и с плохим  предчувствием,
и с  самым  наилучшим.  Однако  не  успел  он  сколько-нибудь  убедительно
успокоить мнительного  ротного,  как  поблизости,  возле  белевшего  пятна
свеженарытой  земли,  заметил  знакомую  сутуловатую  фигуру  в   коротком
полушубке. Это был командир девятой Кизевич. Он  также  узнал  комбата  и,
повернувшись к нему, подождал, пока тот подойдет ближе.
   - Уж не в пять ли атака? - спросил он хрипловато-ироническим басом.
   - Атака в  свое  время,  -  сухо  сказал  комбат,  подходя.  -  Как  вы
обеспечили фланг?
   - Фланг? - переспросил Кизевич и переступил возле бруствера. Можно было
подумать, что он только сейчас вспомнил об этом своем фланге, который  был
для его роты открыт на весь белый свет, и не знал, как ответить.
   - Ну да,  фланг,  -  подтвердил  комбат  и  терпеливо  ждал  полминуты,
привычный уже к мешковатой неторопливости комроты-девять.
   - Загнул два взвода, и роют.
   - А пополнение?
   - И пополнение роет. А что ж ему - спать?
   - Пополнению дайте отдохнуть. Пусть старики поработают.
   Кизевич умолк, и  Волошин  подумал,  что  вообще,  если  иметь  в  виду
завтрашнюю задачу, то копать отсечную позицию на фланге, может, и не  было
надобности. Но пусть. Может так случиться, что понадобится и отсечная, тем
более что и Кизевич тоже не забыл о ней.
   - Возьмете для усиления взвод ДШК.
   - Это всегда пожалуйста, - добродушно согласился Кизевич.
   - И смотрите мне фланг. Атака само собой. А фланг - ваша особая задача.
   - Будет исполнено,  -  все  с  той  же  иронической  легкостью  заверил
Кизевич.
   Что-то заподозрив в поведении своего комроты, комбат сделал шаг  вперед
и едва не впритык стал перед ним. Кизевич, блаженно усмехаясь  в  темноте,
даже не шагнул в сторону.
   - Что, опять? - недобро спросил Волошин.
   - Наркомовские, товарищ комбат. Ей-богу, не больше.
   - Кажется, вы у меня дождетесь,  -  после  паузы  тихо  сказал  комбат.
Кизевич попытался обидеться:
   - Ну, скажете тоже! Что я, маленький? На холоде ведь, для сугревки.
   Это объяснение он слышал уже не впервые, как  не  впервые  предупреждал
Кизевича, который в общем был неплохим командиром роты, если  бы  не  эта,
иногда чрезмерная, склонность к "наркомовским".
   Кто-то в темноте швырял через бруствер землю, которой раза два  осыпало
сапоги  комбата.  Сзади,  дожидаясь  чего-то,  стоял  молчаливый   сегодня
лейтенант Муратов,  и  рядом  лениво  переминался  с  ноги  на  ногу  явно
удовлетворенный своим хмельноватым сочувствием старший лейтенант  Кизевич.
Волошина тихо раздражало это его  хмельное  благодушие;  столько  трудного
ждало батальон завтра, а у этого, смотри ты, какая успокоенность.
   - Вот что, - сказал он, подумав. - Возьмите один ДШК. Второй  пойдет  в
роту Самохина.
   Кизевич обиженно насторожился:
   - Ну, это уже... Товарищ капитан, у меня же фланг. Сами же говорили...
   - Вот одним пулеметом и обеспечите фланг, - несговорчиво отрезал комбат
и повернулся к тыловому пригорку. - Где Ярощук? Вроде бы где-то тут был?



        8

   Пулеметный взвод Ярощука размещался  где-то  в  старых  воронках  между
девятой и лесом, но сейчас, в глухой темени ночи, комбат исходил  вдоль  и
поперек почти весь косогор, и напрасно;  Ярощук  будто  провалился  сквозь
землю. Волошин уже начал тревожиться, не случилось ли что-нибудь  скверное
с приданным ему взводом, как вспомнил, что невдалеке  от  позиции  Ярощука
была небольшая гривка кустарника на обмежке, который  теперь  тоже  где-то
запропастился в этой ночи. Значит, он заплутался. Подумав и  осмотревшись,
комбат взял выше, влез в какие-то колючие заросли, расцарапал себе лицо  и
руки, пока выбрался из них, перешел впадину с жестко хрустевшим на морозе,
сизым в потемках снегом, рискуя вывихнуть в  щиколотках  ноги,  со  слепой
поспешностью перешел подмерзший клин пахоты. И тогда  он  расслышал  тихий
голос поблизости, вскоре его окликнули, и он подумал, что  нашел  пропажу,
как окликнули снова:
   - Стой! Кто идет?
   - Свои.
   - Пропуск?
   - Боек.
   - Стой!
   - В чем дело?
   - Пропуск?
   "Что за черт? - подумал комбат. - Не забрел ли я на  участок  соседнего
батальона, где на сегодня, разумеется, был другой пропуск?"  С  неприятным
чувством он остановился перед наставленным на него  автоматом  человека  в
плащ-палатке, уже кричавшего в темень.
   - Товарищ сержант Матейчук!
   - Что такое?
   Комбат едва не выругался с досады - это была батарея Иванова. Он  узнал
голос его ординарца, который тем временем выбирался откуда-то  из  темени,
наверно, из землянки.
   - Кто такой?
   - Это я, Матейчук.
   - А, товарищ капитан? Проходите, - легко узнал его  Матейчук,  в  одной
гимнастерке подошедший к комбату и донесший  с  собой  запах  дыма  и  еще
чего-то, приятно-съестного.  Часовой  с  молчаливой  бесстрастностью  взял
автомат на ремень.
   - Капитан тут?
   - Тут. Проходите.
   Он протиснулся через узкий проход в землянку, в которой было  тепло  до
духоты и возле входа на  полу  стремительным  пламенем  сипела  под  синим
кофейником паяльная  лампа.  Напротив,  на  устланных  лапником  нарах,  с
книжкой в  руках  лежал  командир  батареи  Иванов.  Землянка  была  полна
бензинового  чада,  смешанного  с   приятным   запахом   кофе.   Маленькая
аккумуляторная лампочка под потолком неплохо освещала это уютное жилище.
   - Привет, бог войны!
   -  Салют,  салют,  царица  полей!   -   обменялись   комбаты   шутливым
приветствием, и Иванов сказал:
   - Как раз вовремя. Будем пить кофе.
   - Ты все еще кофе пьешь? Завидую, завидую. - Волошин,  пригнув  голову,
приткнулся в ногах командира батареи. - А я свой взвод ДШК потерял. Ходил,
ходил...
   - Да он тут, перед нами. В  ста  метрах  ниже,  -  сказал  сидевший  на
корточках Матейчук. - Могу показать.
   - Ладно, немного погреюсь у вас,  -  сказал  Волошин,  потирая  озябшие
руки. - Так как настроение, бог войны?
   -  Соответственно  обстоятельствам.   Соответственно   обстоятельствам,
дружище.
   С капитаном Ивановым они были знакомы еще с довоенного  времени,  когда
командирами взводов вместе служили в одном гарнизоне и вместе  участвовали
в спортивных состязаниях по легкой атлетике. Потом встретились в окружении
и относительно счастливо пережили  его,  хотя  Иванов  и  вышел  оттуда  с
четырьмя бойцами, без пушек. С первого дня наступления  гаубичная  батарея
Иванова, выделенная из артполка, поддерживала батальон  Волошина,  и,  как
только представлялась возможность, Волошин не упускал  случая  лишний  раз
встретиться с  другом,  обсудить  обстановку,  увязать  некоторые  моменты
взаимодействия, а то и просто потрепаться, как с равным, чего  он  не  мог
позволить себе в батальоне, где для всех был  начальником,  или  в  полку,
где, наоборот, почти все были для него начальством.
   - Что читаешь? - заглянул Волошин на обложку книжки. - А, Есенин!
   - Есенин, да. Представь себе, ребята у немца взяли. Убитого. Зачем  ему
был Есенин, понять не могу.
   - Может, по-русски читал?
   - Может... Это же, знаешь, поэт!  Поэзия,  музыка,  чувство!  Жаль,  до
войны я его и не почитал как следует.
   - До войны его не читали. О нем читали: кулацкий поэт и так дальше.
   - В чьих-то окосевших глазах кулацкий. А по-моему, самый  что  ни  есть
человеческий. Вот послушай: "Ты жива еще, моя старушка? Жив  и  я.  Привет
тебе, привет! Пусть струится над твоей избушкой..."
   - "Тот вечерний несказанный свет", - закончил Волошин. - Это и я знаю.
   - Или вот еще. Почти уже про нас: "Струилися запахи сладко, и в  мыслях
был пьяный туман... теперь бы  с  красивой  солдаткой  завесть  хорошо  бы
роман..." Ну как?
   - В самый раз, - сказал Волошин. - Только романа и не хватает.  Слышал,
в шесть тридцать атака?
   Иванов  с  затаенным  вздохом  отложил   книжку,   и   хорошее,   почти
простодушное оживление разом стерлось с его лица.
   - Как же, как же! Только что звонило мое начальство.
   Он опустил с лежака ноги и принялся натягивать на  трофейные  шерстяные
носки хромовые сапожки. Ординарец приглушил  лампу  и  поставил  на  землю
кофейник.
   - А как со снарядами? - спросил Волошин.
   - Почти никак. Распорядились занять у  соседей.  Послал  ребят,  должны
привезти штук сорок. Значит, всего будет по двадцать на гаубицу.
   - Да. Для моральной поддержки, - невесело заметил Волошин.
   - Для моральной, конечно. Опять же я не могу расстрелять  все  за  один
раз. Мне же надо и на случай чего. Для самообороны.
   - Само собой...
   Тем  временем   гостеприимный   Матейчук   налил   из   кофейника   две
эмалированные  кружки,  отставил  в  угол  треногу.  Иванов  вместо  стола
подвинул на лежаке квадратную доску планшета в холщовом чехле, на  которую
ординарец поставил кофе. Потом он вынул из вещмешка несколько  обкрошенных
ржаных сухарей.
   - Ну, давай кейфанем, - гостеприимно пригласил Иванов. - Знаешь,  люблю
маленькие приятности, которые в состоянии себе позволить.
   - Вот именно, только и утешения. А у нас и этого нет. Пехота! Не то что
вы, аристократы войны: перина, кофе, ППЖ еще. Полный комфорт!
   - ППЖ не держим, сам знаешь. А остальное почему не иметь? Была бы тяга.
   - И тяги хватает. Трактора, автомашины. А у меня вон  четыре  клячи  на
батальон. Прежде чем оседлать какую, надо подумать, куда поклажу девать.
   - Зато у тебя Джим, - выпалил Иванов.
   - Был. Нету Джима.
   - Что, подстрелили?
   - Генерал забрал. Попался на глаза.
   - Э, сам виноват! Чудак! Разве можно такого пса  генералам  показывать?
Просил, мне не отдал. Ну и вот...
   Кофе был огненно-горячий и вонял бензином. Волошин сгрыз пару  сухарей,
согрелся, ему по-домашнему стало уютно и хорошо со старым другом. Если  бы
не завтрашняя забота, которая тяжелым камнем лежала на душе, он готов  был
сидеть тут до утра.
   - Еще налить? - спросил Иванов. - Матейчук!
   - Нет, спасибо. Знаешь, я предпочитаю чаек. Слушай, а  у  тебя  траншея
пристреляна?
   - Репер есть, -  сказал  Иванов.  -  За  это  можешь  не  беспокоиться.
Точность гарантируется.
   - Знаешь, не бахай чересчур вначале. Вначале я уж как-нибудь  сам.  Мне
потом надо. Там, на высотке. Как зацепимся.
   - С дорогой бы душой. Но ведь начальство потребует. Ему же, сам знаешь,
главное - вначале чтоб грохоту побольше. Чтобы залп был.
   - Залп, да. А мне не залп  надо.  Мне  хотя  бы  по  паре  снарядов  на
пулемет. Они же, знаешь, имеют  способность  с  того  света  возвращаться.
Кажется, ты его уже разгрохал, два попадания было, а он через  пять  минут
опять лупит.
   - Взаимозаменяемость номеров, чего  же  ты  хочешь!  -  сказал  Иванов,
принимаясь за вторую кружку. - Огневая подготовка.
   - Подготовочка еще та, это я знаю. Под Звоновом взяли в плен  немецкого
снайпера. Два креста  на  кителе,  можешь  себе  представить,  сколько  он
настрелял нашего брата. И всего месячные  курсы  окончил.  Спрашиваю,  как
обучались? Просто, говорит. Каждый день шесть часов огневой подготовки  на
полигоне. Вот практика.
   - А у нас черт-те знает чего только нет в программах. Вон артиллеристов
учат. И ПХЗ, и строевая обязательно. Будто на фронте каждый день парады.
   - Грешно хвалить противника, но приходится, -  согласился  Волошин.  Он
давно   уже   знал   в   характере   Иванова   этот   критицизм,   который
свидетельствовал о наблюдательности друга, его нередкой готовности открыто
выложить правду-матку.
   - А почему - грешно? Насчет войны они ведь мастера, ничего не  скажешь.
Не зазорно кое-чему и поучиться.
   - Поучиться,  да,  -  сдержанно  согласился  Волошин.  -  Особенно  что
касается пехоты, это точно. Вон сколько у нас до войны было разных уставов
по тактике - и все насмарку. Теперь в пожарном порядке сочинили  новые:  и
БУП-один и БУП-два. Конечно,  на  другой  основе.  На  той  основе,  какую
навязала война.
   - Да, да. Но это у вас, у  царицы  полей.  У  нас,  в  артиллерии,  все
по-прежнему. По-довоенному.
   - У вас что, у вас математика. Функции углов одни и те же  у  нас  и  у
немцев.
   - Вот если бы еще к этой математике да побольше  снарядов,  -  вздохнул
Иванов. - А то, ну  что  за  работа  -  на  каждый  выстрел  разрешение  у
командира дивизиона просить. И так уж бережешь,  как  скупой  рыцарь.  Над
каждым снарядом трясешься.
   - Это конечно. Ну что же, дружище,  хорошо  у  тебя,  но  надо  топать.
Послал разведчиков - жду результатов. Хотя бы косогор не  заминировали.  А
то завтра будет сюрпризик.
   Волошин вгляделся в свои швейцарские, было два тридцать.
   - Не дай бог мины, - сказал Иванов. - Знаю.
   - Под огнем тогда разминируй. Попробуй.
   - Шпрингены эти, черт бы  их  взял.  У  меня  же  вот  командир  взвода
управления на мине подорвался. Теперь взводом Матейчук командует.
   Волошин поднялся, застегнул на крючок  воротник  шинели.  Томик  стихов
Есенина с заломанной страничкой лежал на примятом лапнике, и он сгреб  его
большой рукой.
   - Знаешь, ты все равно спать будешь, а мне не до сна. Хоть, может, душу
отведу, - сказал он. Иванов поморщился, но согласился.
   - Только с возвратом. А то тут у меня очередь.
   Они оба вышли из землянки на  стужу  ветреной  ночи,  молча  посмотрели
вниз, в сторону невидимой отсюда  высоты.  Поодаль  темнела  настороженная
фигура часового. Вокруг сонно лежало ночное пространство,  полное  неясных
отдаленных шумов, звуков, шума ветра в кустарнике.
   - Ну что ж, спасибо за кофе и беседу, - сказал Волошин, с тихой грустью
пожимая теплую руку друга. - Завтра другая беседа будет.
   - Завтра другая, - согласился Иванов. - Ну как-нибудь. Желаю успеха.  А
впрочем, зачем желать - вместе ведь будем.



        9

   С НП Иванова он направился  к  батальонной  цепи,  предполагая  наконец
наткнуться по дороге на пулеметы Ярощука. Но  этот  Ярощук,  наверно,  был
неуловим сегодня. Комбат прошел по косогору до самого болота, а  пулеметов
так и не обнаружил. Он опять проминул их и понял это, лишь когда заметил в
темноте одиночные ячейки какой-то из своих рот, дальше  на  болоте  темнел
кустарник, в котором серели пятна болотного льда. Его никто  не  окликнул,
но он сам уже услышал притишенный в ночи  голос  Муратова,  еще  чей-то  и
догадался, что это вернулись посланные начальником штаба разведчики.
   - Надо доложить на КП, - говорил Муратов. - Где старшина? Идите на КП.
   - Не надо на КП, - сказал  Волошин,  приближаясь  к  нескольким  темным
фигурам. - Все вернулись?
   - Все, товарищ комбат, - тише сказал Муратов. - На высоте "Малой" паши.
   Волошин подошел ближе, трое  бойцов  в  шапках  с  оттопыренными  ушами
выжидательно стояли, приставив к ногам винтовки.
   - Были на высоте? - спросил он.
   - Нет, товарищ комбат. До высоты не долезли, трясина там. И так вот, по
колено, - сказал один из разведчиков и,  распахнув  полы  шинели,  показал
темные, наверно, мокрые, ноги. - Но мы слышали.
   - Что вы слышали?
   -  Наши  там.  Роют  что-то.  Слышно,  как  ругаются,  и   все   такое.
По-нашенски, по-русски.
   Волошин молчал. То, что там наши, а не  немцы,  позволяло  вздохнуть  с
облегчением, но такой метод разведки этих бойцов  -  на  слух  -  явно  не
удовлетворял его. Наверно, заметив недоверие комбата к  результатам  своей
работы, все тот же боец возбужденно сообщил подробности:
   - Влезли в кусты, сидим ждем, слышим, они там долбят. Хотели  уж  лезть
по воде, да слышим, по-нашему говорят.  "Володя,  -  говорит,  -  куда  ты
подсумки положил?" - "На шинели, - говорит, - мои  и  твои".  Ну  понятно,
наши, - с уверенностью заключил боец.
   - Если наши, то надо установить  с  ними  связь,  -  сказал  комбат.  -
Договориться о взаимодействии на завтра. Вызовите сюда старшего лейтенанта
Кизевича.
   - Есть!
   Боец  побежал  в  направлении  девятой  роты,   а   Волошин   задумчиво
вглядывался в ту сторону, за болото. Разумеется, в темноте  он  ничего  не
увидел, но он знал, что на крохотном  этом  пригорочке  больше  взвода  не
расположишь. Впрочем, даже и взвод, окопавшись, мог  бы  помочь  батальону
огнем по высоте "Большой". Только кто его мог занять, этот бугор, - неужто
подошел авангард соседа? Это было бы здорово.
   Дожидаясь  Кизевича,  Волошин  присел  на  твердые   комья   бруствера.
Несколько стоящих возле него бойцов принялись усердно стучать ботинками  -
греть ноги.
   - Что там, в самом деле невозможно пройти? - спросил комбат.
   - Вода там, товарищ капитан. Не замерзла. Мы попробовали,  провалились,
насилу вылезли.
   - А те как же прошли?
   - А кто их знает. Может, где и есть проход. А ночью как найдешь?
   "Так, так, - думал комбат. - Но вряд ли их там много. Может, секрет  от
соседа? Но все равно надо связаться. Надо кого-то послать".
   Когда неторопливым шагом подошел из темноты Кизевич, Волошин сказал:
   - У вас найдется толковый сержант?
   - Это зачем?
   - Установить связь с высотой "Малой". Что за болотцем.
   - Что устанавливать! - передернул плечом Кизевич. - Там никого нет.
   - Как нет? Вот люди пришли, слышали - голоса. Наши, русские.
   - Что они могли слышать? Я до вечера туда  смотрел  -  ни  живой  души.
Может, они в темноте не на тот бугор вылезли?  Может,  правее  взяли,  там
правда кто-то елозил вечером.
   Комбат помолчал, не зная, как быть. Уверенный тон командира роты просто
обескураживал, но и бойцы тоже были уверены, что не ошиблись.
   - Мы прямо шли. Через кустики. Под самый бугор. Но там вода, болото  не
замерзло.
   - Вот то-то - болото. Залезешь  -  не  вылезешь,  -  сказал  Кизевич  и
отвернулся.
   - Тем не менее пошлите сержанта с бойцом. Пусть точно установят, кто  и
сколько.
   - Сержанта! У меня их много?
   - Самохвалов у вас есть? Его и пошлите.
   Кизевич молча  постоял  минуту  и  пошел  в  ночь,  не  скрывая  своего
недовольства  новым  приказом.  Волошину  это  не  очень  понравилось,  но
командир девятой имел особый характер и поступал так не впервые. К тому же
он лет на  пять  был  старше  Волошина,  и  это  обстоятельство  несколько
сдерживало комбата в его официальных отношениях с ротным.
   Волошин коротко простился с молчаливым, подавленным сегодня Муратовым и
пошел в роту Самохина - надо было выяснить  наконец  относительно  главной
для них высоты, "Большой". Хотя он и понимал, что ночью силой двух  бойцов
немного чего разведаешь на довольно широком и мерзлом склоне, но  все  же.
По крайней  мере,  хоть  одна  обнаруженная  там  мина  позволила  бы  ему
определить, что высота заминирована и что  без  ее  разминирования  нельзя
начинать атаку. Но будет хуже, если они  там  ничего  не  обнаружат  и  он
завтра влезет с батальоном на минное поле.
   В этот  раз  комбат  легко  нашел  в  темноте  над  болотцем  маленький
блиндажик Самохина, возле которого его встретил старшина Грак. Он  сказал,
что лейтенант прилег отдохнуть и оставил его, Грака, дождаться возвращения
с  высоты  разведчиков,  которые  все  еще  не  вернулись.  Комбат  минуту
молчаливо постоял возле траншейки, послушал: на  высоте  по-прежнему  было
тихо и глухо, ни один звук оттуда не долетал против ветра, и Волошин решил
возвращаться на свой КП.
   - Придут разведчики - сразу ко мне.
   - Есть, товарищ комбат.
   Дело с разведкой неожиданно затягивалось на обоих направлениях,  и  это
не могло не  беспокоить  комбата.  Особенно  тревожила  высота  "Большая".
Что-то очень уж долго не возвращался сержант, только бы  он  не  напоролся
там на боевое охранение немцев, думал Волошин.  Пробираясь  в  темноте  на
свой пригорок с НП, он то и дело  останавливался  и  слушал.  Однажды  ему
показалось, что он слышит долетевшие с высоты голоса. Но, по-видимому, это
были голоса немцев, потому что если  бы  разведчики  были  обнаружены,  то
наверняка бы вспыхнула перестрелка - без перестрелки не  обошлось  бы.  Но
пока там было тихо, теплилась надежда на удачу разведки.
   В траншее НП дежурил уже не Прыгунов, а Титок, он тоже узнал комбата  и
не окликнул его, а лишь негромко потопал ногами, давая тем понять, что  не
спит, наблюдает и греется.
   - Ну как, все тихо? - спросил Волошин.
   - Тихо, товарищ комбат. Только машины урчали.
   - Где урчали?
   - Да там, на горбу этом.
   - На горбу и будут урчать. Укрепляются.
   Он прошел по траншее и поднял угол палатки  на  входе  в  свое  жилище.
Теперь тут было ненамного теплее, чем в поле, печка-бидон уже  не  горела,
но карбидка тускло светила над ящиками. На  его  появление  в  углу  возле
телефонного  аппарата  завозился,  начал  продувать  трубку  заспанный,  с
поднятым воротником Чернорученко, рядом спал под полушубком, вытянув ноги,
Гутман, возле которого калачиком свернулся намерзшийся за долгое дежурство
Прыгунов. От ящиков поднял сонное лицо Маркин:
   - Ну что, вернулись разведчики?
   Волошин устало опустился  на  свое  место  по  другую  сторону  ящиков,
расстегнул крючок воротника и ослабил ремень. Усталое, натертое одеждой  и
ремнями тело жаждало расслабиться, обрести покой, хотелось вытянуть  ноги,
только вытянуть тут было негде.
   - Из полка звонили? - вместо ответа спросил Волошин.
   - Гунько обзывался два раза. Приказал сразу же доложить, как придете.
   - Сна на него нет, - проворчал комбат и потянулся к Чернорученко за его
трубкой.
   Телефонист на том конце провода, наверно,  дремал  и  хотя  ответил  на
позывной, по потом опять смолк, комбат подождал и повторил вызов. Наверно,
Гунько  тоже  спал  и  не  сразу  взял   трубку.   Наконец,   приглушенный
расстоянием, послышался его недовольный голос:
   - Да, слушаю.
   - Двадцатый "Березы" слушает, - сказал Волошин.
   - А, Волошин! Ну как обстановка? Как подготовился? Все у вас готово?
   - Что готово? - сказал  Волошин,  не  скрывая  своей  досады  от  этого
обычного в таких случаях вопроса. - Был у Иванова, огурчиков кот наплакал.
Какая же поддержка будет?
   - Будет, будет поддержка. Это не ваша забота. Об этом позаботятся  кому
надо.
   - Это мне надо, - со  сдержанным  раздражением  возразил  комбат.  -  Я
атакую, а не кто другой. Потому и забочусь.
   - Вот, вы атакуете, вы себя и готовьте. Свое хозяйство готовьте. У  вас
все готово?
   - Еще не вернулись разведчики. А на высоте "Малой" еще неизвестно  кто:
наши или немцы.
   - Это на какой? За болотом? А там никого нет. Та высота не занята.
   - А если все-таки занята?
   - Да ну, ерунда, Волошин! Вам все черти снятся.  Вчера  мои  разведчики
вернулись - там пусто.
   Волошин сокрушенно вздохнул - вчера! За ночь  тот  бугор  можно  трижды
занять и трижды оставить, а майор все будет ссылаться на вчерашние  данные
его разведчиков.
   - Товарищ десятый, я прошу разрешения перенести срок  сабантуя  на  час
раньше, - уклоняясь от  бесплодного  теперь  спора,  сказал  он.  Командир
полка, судя но его продолжительной паузе, не понял или даже  удивился  его
необычной просьбе.
   - Это почему?
   - Ну раньше, понимаете? Пока не рассветет.
   Майор опять помолчал, наверно, подумал и отказал.
   - Нет, нельзя. Действуйте по плану.  План,  понимаешь,  уже  утвержден.
Наверху. Так что... По плану.
   Волошин  скрипнул  зубами,  но  промолчал  и,  поскольку  Гунько   тоже
неопределенно молчал, опустил клапан трубки и положил ее поперек телефона.
Маркин, наверно, прогнав свой сон, вопросительно уставился  в  недовольное
лицо Волошина.
   - План! Гляжу, завтра нахлебаешься из-за этого плана,  -  не  сдержался
комбат и выругался.
   - Если уж план, то точка, - все поняв,  со  вздохом  сказал  Маркин.  -
Теперь Гунько от него ни на шаг...
   - Хотя бы уж план, а то... В  шесть  тридцать  атака.  Почему  в  шесть
тридцать. Только-только  рассветает.  Что  не  сделано  за  ночь,  уже  не
сделаешь - некогда. И люди не отдохнут  как  следует.  В  шесть  надо  уже
завтраком накормить. Ни доразведать, ни осмотреться... Но им  же  надо  до
полудня об исполнении доложить. Чтобы успели  их  продвижение  в  суточную
сводку включить. Потому и эта спешка.
   Волошин не мог сдержать раздражения, хотя минуту  спустя  и  пожалел  о
том. Он был человек дисциплинированный,  и  оспаривать  решение  командира
полка, да еще в присутствии подчиненных, было не  в  его  правилах.  Но  и
сдержаться он тоже не мог, столько  уже  накопилось  в  его  душе  за  эту
беспокойную ночь.
   - Ладно! - сказал он больше себе, чем Маркину. - Вы отдыхайте,  Маркин.
До четырех ноль-ноль. В четыре я вас подниму, сам часик вздремну.
   - Да, я сосну, - согласился Маркин, но все сидел, уставясь  в  какую-то
точку на светлой под фонарем доске ящика.
   - И это, дайте мне вашу бритву, - попросил комбат. - Побриться надо.
   Маркин достал из кирзовой сумки аккуратно завернутую в обрывок  газетки
бритву, мыльницу и  маленькое,  треснувшее  посередине  зеркальце.  Комбат
начал готовиться к бритью, а начштаба  расслабленно  сидел,  неопределенно
глядя на его приготовления.
   - Так  я  лягу,  -  полувопросительно  сказал  он  наконец,  и  Волошин
подтвердил:
   - Да, да, ложитесь. До четырех.
   Маркин откинулся на солому и очень  скоро  затих,  будто  притаился  за
ящиками. С глубоким шумным дыханием спал, лежа на  спине,  Гутман,  далеко
вытянув ноги в потертых, со сбитыми каблуками кирзачах. В углу над кожаным
футляром своего аппарата, поминутно  подхватываясь,  дремал  Чернорученко,
иногда вызывал "Волгу" и продувал  трубку.  В  печурке  багровым  отсветом
догорали остатки углей, и слабые отблески от них лежали на  темных  жердях
перекрытия.
   Комбат стянул с плеч шинель, подвернул воротник гимнастерки. Брился  он
вовсе не потому,  что  завтра  предстоял  трудный  бой,  в  котором  могло
произойти худшее из всего, что  происходило  на  любой  войне.  Просто  он
чувствовал на подбородке щетину и знал,  что  завтра  времени  у  него  не
будет. Теперь же настала самая тихая пора ночи, когда, кроме немцев,  вряд
ли кто мог его потревожить, и он успокоенно расслабился, оставаясь в  этой
тиши наедине с собой и своими заботами.
   Натирая мыльной водой обветренный подбородок,  он  в  который  уже  раз
думал, вздыхая, какой зверски трудной выдалась эта война.  Была  ли  когда
еще такая  в  истории?  Сталинград  позволил  вздохнуть  с  облегчением  и
надеждой, военная удача на юге склонилась наконец в нашу сторону, наверно,
теперь там веселее. Но здесь, в этих лесах и болотах,  на  этих  холмах  и
проселках, у разоренных войной деревень и погостов, по-прежнему дьявольски
трудно.  По-прежнему  враг  дерется  до  последней   возможности,   упорно
отстаивая каждую высотку в поле  и  каждый  сарай  в  деревне.  Чтобы  его
одолеть, сколько надобно силы, организованности и  умения,  и,  если  чего
недостает, вся тяжесть борьбы ложится на многострадальную матушку  пехоту,
которой платить за все своей большой кровью. И часто  те,  кто  платит  по
этому кровавому счету, не могут себе и представить, что где-то не  хватило
умения, не управился транспорт или не все  оказалось  предусмотренным.  От
скольких причин зависит,  чтобы  их  кровь  оказалась  меньшей  и  не  так
катастрофически быстро убывали их жизни. Волошин понимал, что  Гунько  был
не из худших. На кого-то он  мог  произвести  выгодное  впечатление  своей
щепетильной исполнительностью, умел приглянуться начальству, лихо доложить
и по всей строгости взыскать с подчиненных. К тому  же  никто  в  полку  с
таким шиком не носил воинскую форму, как его командир: в форменной  шинели
со множеством ремней, планшеткой, в начищенных хромовых сапогах и даже при
шпорах. Вид его был безупречен. А как он ведет себя  с  подчиненными,  как
держится в бою, этого начальству не видно,  на  поле  боя  оно  с  ним  не
общается. Зато это известно им, командирам  его  батальонов.  Обращаясь  к
командиру  полка  с  просьбой  перенести  атаку  на  час  раньше,  Волошин
наверняка знал, что тот не  согласится,  откажет.  Да  и  как  он  мог  не
отказать, когда целая система мероприятий в плане  уже  была  привязана  к
заранее определенному сроку, над которым командир полка уже не властен.  А
жаль. Часов  в  шесть  или  даже  в  половине  шестого,  в  предрассветных
сумерках, батальон, наверное, смог бы тихо, без выстрела преодолеть болото
и зацепиться за склон, траншея на высоте  оказалась  бы  ближе,  может,  и
удалось бы ворваться в  нее,  хотя  и  под  огнем.  Но  тогда  становилась
ненужной эта артподготовка, которую следовало отменить, а кто ее  отменит?
Ведь в случае неудачной атаки вся вина падет на отменившего артподготовку,
хотя вместо настоящей артподготовки будет одна ее  видимость,  которая  не
столько пособит батальону, сколько раскроет его намерения. Какой вред  она
может причинить противнику сорока снарядами, выпущенными за  десять  минут
на рассвете,  когда  все  немцы  будут  сидеть  в  оборудованных  за  ночь
блиндажах и в траншее останутся одни наблюдатели?



        10

   Невесело размышляя о предстоящем и прислушиваясь к шуму ветра  снаружи,
комбат не  спеша  побрился,  взглянул  в  зеркальце  на  свой  замызганный
подворотничок, подумал, что не мешало бы подшить новый,  но  подворотничок
подшивать не стал. Он на все пуговицы застегнул гимнастерку, надел  шинель
- потертую, простреленную, извоженную в земле и грязи, но все еще годную к
носке и даже в чем-то форсистую, сшитую им на заказ во время  формирования
в Свердловске. Ремень достался ему  от  бывшего  заместителя  по  строевой
старшего лейтенанта Сорокина, убитого зимой во время разведки боем, - свой
довоенный он потерял после тяжелого ранения под Ржевом.  Ремень  тоже  был
неплохой, поношенный, но еще достаточно твердый, с  полевой  комсоставской
пряжкой, двумя кавалерийскими  портупеями  и  даже  свистком  в  маленьком
футлярчике на левом плечевом ремне. Комбат вынул из кобуры  свой  пистолет
системы ТТ выпуска 1939 года с пластмассовой, словно костяной,  рукояткой,
которые с начала войны стали изготовлять из твердых пород дерева, шершавые
и менее удобные. В обоих магазинах было по  семь  патронов  -  восьмой  он
досылал в патронник, чтобы не уставала пружина и была безотказной  подача.
Пистолет этот был для него тем, чем может быть  на  войне  только  друг  и
спаситель,  не  раз  доказавший  комбату  свою   безмолвную   преданность.
Последний случай все еще вызывал в нем легкий  озноб  при  воспоминании  о
том, как это случилось и чем могло  окончиться.  Как-то  неделю  назад  во
время суматошной схватки в немецкой траншее Волошина сшиб  с  ног  сильный
молодой эсэсовец с зажатым в руке ножом. Падая, комбат  успел  выстрелить,
на долю секунды упредив удар, и эсэсовский нож по самую рукоятку  вонзился
в землю в каких-нибудь двух сантиметрах от его плеча.
   Пистолет стрелял безотказно, Волошин за двадцать шагов отбивал из  него
горлышко у поставленной на пенек бутылки, сшибал по заказу любую ветку  на
дереве. Всякий раз, разбирая его, он с сожалением думал, что  когда-то  им
придется расстаться, и хотел,  чтобы  после  него  тот  достался  хорошему
человеку. Жалеть не будет.
   Осторожно сдвинув с рукоятки затвор, Волошин не  очень  чистым  носовым
платком старательно вытер его пазы, освободил пружину. Надо бы  прочистить
и ствол, за несколько дней, минувших после стрельбы, там, наверно, наросло
коросты, но у него не  оказалось  щелочи.  Он  нерешительно  посмотрел  на
блаженно спящего Гутмана, смекая, куда тот  мог  запихать  вещмешок  с  их
солдатским  имуществом,  как  вдруг  заслышал  снаружи  шаги.  Шаги  гулко
отдавались  в  подмерзшей  земле   и   явно   приближались   к   землянке.
"Разведчики?" - со вспыхнувшим оживлением подумал  комбат,  но  в  траншее
шаги притихли,  от  неумелых  рук  незнакомо  зашевелилась  палатка,  и  в
землянку просунулось раскрасневшееся от ветра молодое лицо.
   - Разрешите, товарищ капитан?
   - Да, пожалуйста, - сказал Волошин, почувствовав  легкое  разочарование
от  того,  что  вместо  долгожданных  разведчиков  прибыл  комсорг   полка
лейтенант Круглов. Впрочем, комсорг был неплохой,  общительный  парень,  и
разочарование комбата скоро исчезло.
   - Что, майор Миненко послал? - занимаясь пистолетом, спросил Волошин.
   - Да. У вас же намечается завтра, - просто сказал Круглов,  стягивая  с
рук рукавицы. - А что это печка затухла? Дрова вышли? Ну, тоже хозяева,  в
лесу сидят, а дров не имеют.
   Прежде чем комбат с  Чернорученко  успели  что-либо  ответить,  комсорг
поднял  плащ-палатку  и  исчез  в  траншее.  Послышался  его  приглушенный
разговор с часовым на НП, шаги, потом все опять смолкло.
   - Шебутной комсорг, - сонным голосом проговорил Чернорученко  не  то  с
похвалой, не то с осуждением молодого лейтенанта, которому годился в отцы.
   "Живой, да", - подумал Волошин. Круглова он знал давно, еще с тех  пор,
когда сам командовал седьмой ротой, а этот лейтенант был командиром взвода
в полковой  роте  автоматчиков.  Расторопный  был  автоматчик,  ничего  не
скажешь. Впрочем, став комсоргом полка, лейтенант, кажется, не изменился.
   Не минуло и четверти часа, как снова послышались шаги, сильный шорох  в
траншее, Чернорученко распахнул палатку, и Круглов бросил  на  пол  охапку
настылых ветвей.
   - Вот, хоть погрею вас. А то замерзнете.
   Он начал с хрустом ломать, видно, не очень сухие ветки, заталкивать  их
в узкую топку печки, Чернорученко помогал ему,  скоро  в  землянку  дунуло
дымом, но в печке помалу пошло разгораться.  Комсорг  сдвинул  на  затылок
шапку и, встав на колени, откинулся от печки.
   - Люблю огонь!
   - Кто не любит, - скупо сказал Волошин, сохраняя прежнюю озабоченность.
- Что там в полку слыхать?
   - А что в полку? Я во втором батальоне, у Паршина, был.  Вдруг  звонок,
Миненко: шагом марш к Волошину, завтра сабантуй.
   - Сабантуй, да. Приказано взять высоту.
   - Возьмем, раз приказано, - легко заверил комсорг.
   - Гляжу, ты оптимист.
   - А что ж! Что комсоргу остается? Задор, уверенность и оптимизм.
   - Недурно. А Паршин что? Отсиживаться будет?
   - Куда там! На совхоз наступает. Пополнение получил.
   - Дополнение и я получил. Семьдесят семь человек.
   - Ого! Так много!
   - Все новенькие. Необстрелянные. Им бы  недельку  в  обороне  посидеть.
Пообвыкнуть.
   - Не получается в обороне.
   - К тому же по-русски почти не понимают.
   - Это хуже. Хорошо, я их понимаю. Переводчиком буду.
   - А ты откуда?
   - В Средней Азии жил. Самарканд, Бухара, Чарджоу.
   - Ясно. Тогда спасибо майору Миненко.  Действительно,  может,  поможешь
договориться.
   Волошин собрал пистолет, вложил его в  жесткую  кобуру,  вытер  платком
руки. Круглов сидел перед топкой и, с треском ломая хворост, пихал  его  в
дымящую печку. Комбат ждал, что комсорг, проинструктированный  замполитом,
заговорит о предстоящей политмассовой работе, но тот, будто  избегая  этой
темы, говорил о другом.
   - А как же с политобеспечением? - осторожно спросил Волошин.  -  Митинг
проводить не будем?
   - А зачем? Я  и  так  побеседую.  И  им  письмишко  почитаю.  Письмишко
классное получил. От девушек из Свердловска.
   - От знакомых?
   - Нисколько. Пишут на имя комсомольского секретаря части. Не  письмо  -
целая поэма. Хотите почитать?
   Он схватился за  свою  набитую  бумагами  кирзовую  сумку,  но  Волошин
сказал:
   - Зачем? Не мне же адресовано.
   - Так с моего согласия. Я вот бойцам все читаю - слушают, не  оттащишь.
И сердечно и патриотично. Хоть в газете печатай.
   - Вот и почитай в ротах.
   - Обязательно. Вот как они пишут, послушайте, -  сказал  он,  торопливо
разворачивая помятый треугольник. - "От имени и по  поручению  всех  наших
девушек, здравствуйте, дорогие и любимые воины-герои, красавцы  молодые  и
чуть постарше, мы любим вас и гордимся вами, и  ждем  вас  днем  и  ночью,
бесконечно храня нашу любовь и нашу девичью нежность..." Ну? И так дальше.
   - Хорошо пишут, - сказал Волошин.
   Круглов спрятал письмо и застегнул сумку.
   - Ну что, сколько там настучало? - Он взглянул  на  лежавшие  на  ящике
часы Волошина. - Ого, уже три? Пойду в роту.
   - В какую пойдешь?
   - Какая под высотой? Самохина?
   - Самохина, - сказал, подумав, комбат. - Но я бы посоветовал сходить  в
восьмую. Муратов там захандрил что-то.
   - Это почему?
   - Да так. Ерунда. Но надо бы подбодрить.
   - Хорошо, пойду к Муратову. Старый знакомый  все-таки.  Вместе  в  полк
прибыли. А потом и к Самохину заскочу.
   - Что ж, давай.
   - Главное - письмо прочитать. Знаете, как вдохновляет?
   - Посмотрим, как ты их вдохновишь завтра.
   - В наилучшем виде. Только вот времени в  обрез.  Ну  что  ж,  утречком
встретимся?
   - Непременно.
   Круглов  ушел,  и  в  землянке  опять  стало  тихо.   Прислушиваясь   к
отдаляющимся в траншее шагам, Волошин вспомнил о  высоте  и  подумал,  что
придется, наверно, снова вылезать из землянки  и  идти  к  Самохину  -  он
просто терял надежду дождаться на  КП  пропавших  где-то  разведчиков.  Но
усталое тело медлило, так хорошо было сидеть в  тепле  и  покое,  тревожно
сознавая, что истекают последние часы ночи, а завтра все уже будет не так.
Хотя, может,  и  обойдется.  Они  возьмут  высоту,  закрепятся,  зароются,
настанет какая-никакая передышка, можно будет отдохнуть в обороне.
   Вот ведь о чем мечтается,  спохватился  комбат,  поймав  себя  на  этих
расслабляющих, почти крамольных на фронте мыслях.  Пол-России  стонет  под
немцем, льется кровь пополам со слезами,  люди  ждут  не  дождутся,  когда
Красная Армия осилит захватчика, а он о чем размечтался - стать в оборону,
отдохнуть, отоспаться. Но что делать  -  именно  так.  Сердцем  и  разумом
чувствуешь и сознаешь одно, а тело, каждая часть твоей теплой плоти жаждут
другого;  у  них  свои,  куда   более   скромные,   требования,   но   без
удовлетворения их - никуда. Очень несовершенен, слаб человек,  но  другого
вот  не  дано.  Чтобы  достичь  больших  целей,  приходится  считаться   с
маленькими нуждами этих несовершенных и слабых людей,  судьбами  и  телами
которых вымощен весь длинный путь к огромной победе.
   И Круглов прав, идя к ним не с лекцией о положении на фронтах  и  не  с
разъяснением очередного приказа  Верховного,  а  с  трогательным  в  своей
девичьей наивности письмом истосковавшихся в обезмужичевшем  тылу  девчат.
Действительно, такое письмо способно скорее тронуть очерствевшие души тех,
кому адресовано, и наверняка благотворнее сработает  в  их  сознании,  чем
чеканные слова воинского приказа, ставящего все те же задачи. Если бы  эти
задачи было так легко выполнить, как запечатлеть их в сознании у  каждого!
А вот письмо, этот тихий  голос  девичьей  нежности,  из-за  тысячи  верст
прилетевший в промерзшую фронтовую темень, -  что  может  быть  светлее  и
ближе для издрожавшегося,  оголодалого,  изнывшего  от  долгой  разлуки  с
близкими человека на фронте?
   Но комбат не хотел  читать  эти,  может  быть,  самые  лучшие  из  всех
когда-либо написанных от имени и но поручению строки, он предпочитал такие
слова любви, которые не покажешь другому, не прочитаешь на собрании.
   Он их читал в редкие минуты покоя, наедине с собой.
   "Мой дорогой сын, пишу тебе, наверно, в  последний  раз,  вряд  ли  нам
придется когда еще свидеться. По  улице  проходят  последние  бойцы  нашей
пехотной части, на  Оршанском  шоссе  слышится  сильный  бой,  под  вечер,
наверно, тут уже будут немцы. Может, ты меня осудишь за то, что я  остаюсь
в этом городе под властью оккупантов, но куда мне идти? Ты  знаешь,  какое
мое здоровье, к тому же я здесь родилась, здесь  выросла,  здесь  тридцать
лет моей жизни отдано детям и школе, здесь могилы моих стариков  и  твоего
отца - я остаюсь с ними. Будь что будет!
   Но что ждет тебя? - эта мысль приводит меня в  отчаяние,  я  не  нахожу
себе ни покоя, ни места, ведь ты совсем еще молод, а на твоих плечах такая
командирская ответственность. Как ты с ней  справишься  в  такой  жестокой
войне, с таким сильным врагом, как эти немцы-фашисты?
   Я напрасно не сетую, я понимаю, что таков твой удел, ты мужчина,  воин,
и этим все сказано. Правда, теперь я все думаю о тех годах  твоей  юности,
когда ты сделал свой решающий выбор и стал военным. Может быть,  следовало
выбрать иначе? Возможно, прав был твой бухгалтер-отец, видевший иным  твое
будущее? Ты знаешь, сколько он потратил усилий, чтобы развить в  тебе  еще
детские твои способности к искусству, и как льстили ему похвальные  отзывы
о них Пэпа и самого Добужинского. Но что делать? Выбор  сделан,  и  теперь
поздно сожалеть об этом.
   Я только очень прошу - на коленях умоляю тебя, - если  можно,  побереги
себя! Мы свое прожили, твое же - все впереди, если  бы  не  эта  проклятая
война, так неожиданно свалившаяся на наши головы! Я  тебя  прошу  лишь  об
одном - без крайней нужды не лезь на рожон, подумай, прежде чем  рисковать
жизнью, помни, как это ужасно для родителей - переживать своих детей. Твоя
мама. Витебск, 9 июля 1941 года".
   Всякий раз перечитывая это истершееся в  карманах  письмо,  Волошин  со
скорбно-печальной улыбкой думал: "Милая, добрая, наивная мама, если бы это
было возможно..."



        11

   Похоже,  он  задремал,  пригревшись  в  своем  тихом  углу,   и   вдруг
содрогнулся от испуга, от неясного  сознания  того,  что  случилась  беда.
Оставленные на ящике часы показывали четверть пятого, он их сунул в карман
и выскочил из землянки, ошеломленный тем, что происходило снаружи.
   Еще было темно, но ночная тишина исчезла, взорванная обвальным  огневым
треском и гулом, по всему поднебесью, сверкая, неслись,  перекрещиваясь  и
обгоняя друг друга, десятки огненных трасс, над высотой то и дело взмывали
в небо ракеты, синим дрожащим светом заливая переходящий в  болото  склон.
Там же, слышно было, грохнуло несколько гранатных взрывов, и над  болотом,
батальонной цепью и пригорком густо неслись, сходясь и рассыпаясь в черной
темени неба, огненные нити трасс.
   Быстро подавив в себе сонный испуг,  комбат  понял,  что,  несмотря  на
грохот и густое сверкание вокруг, бой шел  у  немцев,  его  роты  молчали.
Скорее всего, как он того и боялся, это напоролись за болотом разведчики.
   Он бросил испуганно выскочившему из  землянки  Маркину:  "Докладывай  в
полк", а сам, крикнув Гутмана, пустился по траншее в поле.
   Спотыкаясь  и  оступаясь   на   полевых   неровностях,   он   бежал   в
дрожаще-подсвеченной темени навстречу этому грохоту вниз, к  цепи  седьмой
роты, думая, что теперь придется выручать  разведчиков,  если  только  еще
можно их выручить. Если оба они не распластались на склоне.  Конечно,  при
этом опять не избежать неприятных объяснений с Гунько, но  что  делать?  К
объяснениям ему не привыкать.
   Гутман, торопливо застегиваясь и  подпоясываясь,  молча  бежал  следом,
озабоченно поглядывая на высоту, однажды упал, выругался  и,  пригнувшись,
догнал комбата:
   - Взбесились они там, что ли?
   Волошин не ответил. Он тоже  не  сводил  глаз  с  высоты,  ее  залитого
мигающим светом склона, на котором, однако, отсюда ничего не было видно, и
думал, что, наверно, разведчики влипли как следует,  наверно,  им  уже  не
помочь. Чуть замедлив свой бег, он начал примечать  опытным  взглядом  все
высверки пулеметных трасс, которые он умел отличать среди множества других
автоматических выстрелов и, омрачаясь, понял, что их много. Он  такого  не
ждал. Он насчитал их не меньше шести, хотя, конечно, это была  лишь  часть
хорошо организованной системы пулеметного  огня,  всю  ее  теперь  они  не
раскроют.
   Седьмая была вся на ногах, никто уже не  спал,  бойцы,  высовываясь  из
темных окопчиков, тревожно смотрели на беснующуюся  огнем  высоту,  ждали,
что последует дальше. Он взял в сторону,  сгибаясь,  пробежал  к  знакомой
приблиндажной траншейке, в которой уже жалось несколько человек и слышался
голос Самохина:
   - Не лезь, не лезь, не высовывайся! Жить надоело?
   Волошин с ходу спрыгнул в траншею,  кто-то  посторонился,  давая  место
комбату, следом влез Гутман, и Самохин сообщил озабоченно:
   - Видите, что делается? Наверно, Нагорный...
   - Еще не вернулся?
   - Нет.
   - Немедленно десять человек через болото на выручку. Немедленно!
   - Есть! - бросил командир роты. - Гамзюк! Гамзюк, бери первый  взвод  и
вниз!
   Подсвеченный  ракетными  отблесками,  Гамзюк  выскочил  из   траншейки,
пригнувшись, побежал вдоль цепи, и близкая огненная очередь, едва не  сбив
с него голову, толстым сверкающим жгутом пронеслась над бойцом. Когда  она
затухла, стало видно, как  несколько  человек  нерешительно  выбрались  из
своих окопчиков и упали в темени, наверно не решаясь  куда-то  бежать  без
команды.
   Они медлили, два пулемета с высоты  слепо  строчили  по  кустарнику  на
болоте, трассирующие светляки рикошетов со шмелиным  гудом  разлетались  в
разные стороны. Наконец Гамзюк собрал всех и только сбежал к  болоту,  как
рядом, в траншейке, кто-то обрадованно воскликнул:
   - А вон, гляньте! Это не Нагорный?
   Все повернули головы в сторону, куда указывал  боец,  действительно,  в
кустарнике ощущалось какое-то движение. Наверно, это заметили уже и  бойцы
Гамзюка, кто-то там, пригнувшись, взял  резко  в  сторону.  Минуту  спустя
несколько бойцов уже повернули обратно на взмежек, одна тесная группка  их
свернула к траншейке.
   - Что такое, Гамзюк? - не стерпев, окликнул бойца Самохин.
   - Да вот, ранило.
   - Кого ранило?
   Они подошли к брустверу и осторожно положили наземь  неподвижное  тело,
кто-то принялся расстегивать на нем шинель, а на бруствер тяжело опустился
Нагорный.
   - Нагорный? Что у вас случилось? - встревоженно спросил Самохин.
   - Счас, счас, товарищ лейтенант...
   Только тут все заметили, что Нагорный совершенно выбился из сил, трудно
дыша, он распахнул на себе  шинель,  скинул  шапку  и  долго  еще  не  мог
вымолвить слова.
   - Счас... Значит, так... Ранили вот его... Дрозда...
   - Где ранили? - спросил комбат.
   - Там, возле траншеи. Мы доползли... А как побежали... Сперва ползли, а
там эта... Спираль...
   - Какая спираль? - удивился командир роты.
   - Ну эта... Бруно...
   - Никакой там спирали не было. Вчера я весь день смотрел...
   - Вчера не было. Натянули... Ну мы и вперлись.  Ни  туда,  ни  сюда.  Я
взял, потянул...
   - Зачем? Зачем ты тянул, голова и два уха! - взъярился лейтенант.
   - Так а Дрозда как же?.. Его ж  там  ранило,  -  кивнул  он  в  сторону
лежавшего на земле бойца, и комбат, поморщившись в темноте,  заметил,  что
там уже появилась маленькая фигурка Веры. - Туда как ползли,  не  было.  А
потом натянули...
   - А, они вас там загородили? Вот сволочи! - выругался командир роты.
   Комбат не перебивал  и  не  переспрашивал,  он  ждал,  давая  Нагорному
выговориться о том, что занимало больше всего. Факт появления там  спирали
Бруно не облегчал положения, скорее  наоборот.  Но  важнее  все-таки  было
узнать о минах.
   - Мы, значит, до самой траншеи доползли, слышим, они гергечут...  Вдруг
и сзади как зашурудят что-то, да так сильно...
   - Как то есть зашурудят? - не понял комбат.
   - Ну спираль на кольях растягивают.  И  запутали  нас,  как  карасей  в
пруду. Ну а тут его и ранило...
   - А мины? - нетерпеливо спросил Самохин.
   - Что? Так мин нету. Мы не нашли. Да и те, с  проволокой,  ходили  так,
смело.
   Волошин  внутренне  вздохнул  с  облегчением,   тревожное   напряжение,
охватившее его с самого начала этого переполоха,  понемногу  спало.  Самое
худшее  из  его  опасений,  кажется,  не  оправдалось,  мин  не  было,   и
разведчики, хотя и с одним раненым, вернулись в роту. Было бы  хуже,  если
бы они, живые или мертвые, остались за проволокой. Но эта  спираль  Бруно!
Еще ее им не хватало, как бы в ней не застрять поутру.
   - Что, сильно ранен? - тихо спросил он бойцов, возившихся с раненым.
   - Не поймешь, все в крови, - ответил кто-то из них. Вера молчала.
   - Гранатой его, - уже немного отдышавшись, сказал Нагорный. - Этот гад,
фриц, услыхал и - гранатой. Как раз возле его разорвалась. Осколками.
   - Молодец, не бросил, - сказал капитан и впервые с неприязнью подумал о
Кабакове, вместо которого на бруствере лежал этот Дрозд.  Получилось  куда
как негоже - тот своей неприкрытой трусостью выгадал себе жизнь.  А  этот?
Неизвестно еще, выживет ли.
   - Такой тарарам устроили, - сказал Самохин о немцах.
   - Как ошалели просто. Думал, тоже спекусь, по... Едва вытащил.
   - Быстро перевязывайте и в тыл. Старшина Грак!
   - Я, товарищ комбат!
   - Лично займитесь. Раненого быстро в санроту!
   - Есть!
   Стрельба все-таки постепенно утихала, постреливали лишь два пулемета  с
флангов, остальные вроде замолкли. Только ракеты с короткими  промежутками
все  светили  над  склоном,  наверное,  немцы  опасались   новой   вылазки
разведчиков и старательно  освещали  склон.  Теперь  становилось  понятно,
почему они  избегали  светить  в  первой  половине  ночи  -  устанавливали
препятствие, обносились этой проклятой спиралью Бруно. Да,  конечно,  если
промедлить еще пару дней, то на склонах высоты появится не  одна  спираль,
будет и минное поле, и проволочное заграждение в  три  кола,  а  может,  и
кое-что другое.
   Действительно, генерал прав: надо спешить.
   Все бы ничего, если бы была своя минрота, а  у  Иванова  было  побольше
снарядов, и он бы мог как следует поддержать пехоту. Во время атаки  да  и
потом, на высоте. Теперь стало  ясно,  что  немцы  устраивались  прочно  и
надолго, что так просто высоту  они  не  отдадут,  будут  драться  за  нее
упорно. Видно, чем-то она им приглянулась, эта высотка.
   В траншейку прибежал младший лейтенант Ярощук, разглядев здесь комбата,
боком протиснулся к нему в своем драном, обшарпанном полушубочке.
   - Куда это вы запропастились, Ярощук? - с укором сказал комбат.  -  Все
поле облазил, так и не нашел.
   - А я тут. Вон, четыреста метров каких. Хотел рубануть давеча... А что?
Они вон как лупят, а нам молчать, что ли?
   - Не стоит, - сказал комбат. - Поберегите прыть. Понадобится.
   - Прыти-то хватит.
   - И боеприпасы тоже. Вы вот что,  Ярощук:  к  утру  подтащите  пулеметы
поближе. Начнется атака, будете  поддерживать.  Огнем  через  болото.  Вот
тогда и покажете прыть.
   - Есть. Я сейчас. Я уже тут и позицию присмотрел.
   - Вот давайте, - закончил с ним разговор комбат,  и  Ярощук  побежал  в
темноту, к своему взводу ДШК.
   - Ах гады, испортили отдых, - поежился  на  ветру  Самохин.  В  траншею
возле блиндажа как-то  украдкой  от  комбата  соскочила  и  исчезла  Вера.
Раненого уже перевязали, и старшина Грак с двумя  бойцами  понесли  его  в
тыл.
   - Хороший боец был, - с сожалением сказал Самохин и погрозил в темноту.
- Ну а тому хрену я покажу. Покажу, как за чужие  спины  прятаться.  Сачок
чертов!
   Комбат знал, кого он имел в виду, но промолчал. Трудно  в  таких  вещах
разобраться, еще труднее предусмотреть все их тонкости. В душе он тоже был
зол на Кабакова, но все-таки показывать  ему  что-либо  не  стал  бы.  Еще
неизвестно, что в самом скором времени ждет самого Кабакова.  Как  бы  его
удел не оказался похуже.
   - Ну что ж, - сказал комбат. - Скоро завтрак. Кормите бойцов и... Ваша,
Самохин, полоса отсюда и прямо по  склону.  Восьмая  чуть  примет  вправо.
Направляющим пустите взвод Нагорного, ему дорога знакома. Впрочем,  приказ
еще отдам.
   - Ясно, товарищ капитан. Как там, артиллерии не подкинули?
   - Нет, не подкинули, Самохин. Снарядов немного дали. По  двадцать  штук
на орудие.
   - Только по двадцать? Маловато.
   - Что делать. Вся надежда на взвод ДШК. Если Ярощук не подведет.
   - Не должен. Он боевой младшой.
   - Он-то боевой, да...
   Волошин не стал  уточнять  своих  еще  во  многом  ему  самому  неясных
сомнений  -  перед  боем  всего  не  учтешь,  что-то  все  равно  вылезет,
неожиданное  и  чаще  всего  неприятное,  вынуждающее  быть  настороже   и
решительно ко всему готовым.
   Оглядываясь на высоту, он пошел в роту Кизевича.  Главная  забота  ночи
наконец свалилась с его плеч, без  мин  управиться  будет  легче  во  всех
отношениях. Но по-прежнему неясно было с высотой "Малой" -  кто  там?  Или
действительно наши  и  он  напрасно  сомневается,  гоняет  людей  и  порет
горячку?
   Как и подобает дисциплинированному ординарцу, Гутман все время держался
сзади, но вдруг несколько шагов подбежал и поравнялся с комбатом:
   - Теперь Самохин покажет кузькину мать этому  Кабакову.  Через  него  ж
Дрозд пострадал?
   - Через него, да, - подтвердил комбат.
   - Я б его, эту гниду!.. Ух, ненавижу трусов!
   - Да? Сам никогда не боялся?
   - Я? Боялся, почему? Но чтоб за других прятаться!.. Этого  за  мной  не
было.
   - Видишь ли, Гутман, все дело в том,  что  люди  в  жизни  все  разные,
разными приходят на фронт.  А  тут  вдруг  ко  всем  одни  требования,  и,
конечно, не все им соответствуют. Надобно время притереться, а  времени-то
и нет. Вот и получаются... несоответствия.
   - Ага! Кому-то как раз. А другим страдать? Нет, так я не согласен.
   - Конечно, за других страдать - непорядок. Но приходится. На войне  все
приходится.
   - Нет, я так не хочу. Мне так неинтересно. Так даже страшно.
   - А как же ты хочешь?
   - Я? Чтоб с музыкой! Чтоб помнили, гады!  У  меня  больно  к  ним  счет
большой. Одной родни было в Киеве человек  тридцать.  Мне  их  много  надо
угробить. Может, отпустите меня в роту, а, товарищ капитан?
   Комбат промолчал. Эта просьба прозвучала для него несколько неожиданно,
и комбат, хотя и чувствовал ее  обоснованность,  не  хотел  сразу  решать.
Ординарец из Гутмана был неплохой, проворный, с понятием; и хотя он вполне
бы сгодился теперь на должность взводного в любой роте, но за два часа  до
предстоящей атаки Волошин не хотел отпускать его. В бою надежный ординарец
значит не меньше начальника штаба.
   - Об этом потом, - сказал он, подумав. - Вот возьмем высоту, потом.
   Гутман легонько вздохнул.
   - Еще как возьмем?
   - Сомневаешься?
   - Да я ничего. Мне что сомневаться?
   Они уже подходили к левому флангу девятой роты,  как  сзади  послышался
глухой стук ног бегущего, и комбат остановился.
   - Товарищ комбат!
   - Да. Что такое?
   В темноте к ним вплотную подбежал Прыгунов.
   - Товарищ комбат! Командир полка срочно к телефону вызывает.
   Волошин, делая  вид,  что  прислушивается  к  почти  уже  успокоившейся
высоте, полминуты выждал, подавляя в  себе  внезапно  вспыхнувшее  чувство
досады, - этот неурочный вызов командира полка  сулил  мало  хорошего.  Но
деваться было некуда, от начальства не спрячешься, и он распорядился:
   - Гутман, идите к Кизевичу и узнайте, как  с  разведкой  бугра.  Я  жду
точных данных.



        12

   На КП никто уже не спал, разведчиков ни одного не было, Чернорученко  с
обиженным видом продувал трубку, проверяя связь, и, как только в  землянку
влез командир батальона, сообщил встревоженным голосом:
   - Командир полка там ругаются...
   -  Понятно,  будет  ругаться,  -  спокойно   сказал   Волошин   и,   не
поворачиваясь к телефонисту, спросил Маркина, который перематывал на ногах
портянки: - Как с завтраком? Узнавали?
   - Завтрак готов. Прыгунов уже пошел...
   - Прыгунов успеет. А роты оповестили?
   - Роты уже знают.
   - Надо скорее накормить роты. Пойдите и проследите, чтобы все в  темпе.
Без проволочки.
   Как всегда,  Маркин  молча  поднялся  и  вышел,  а  командир  батальона
опустился возле телефона.
   - Вызывайте десятого.
   Пока Чернорученко крутил ручку, Волошин почти с ненавистью  смотрел  на
этот аппарат в желтом футляре. Иногда он даже страстно  желал,  чтобы  эта
связь с командиром полка прервалась хоть  на  два  часа,  он  бы  вздохнул
свободней. Но всегда получалось так, что рвалась она  в  момент,  наименее
для того подходящий, когда он действительно в ней нуждался, а в  остальное
время работала, в общем, исправно, и командир полка в  любой  угодный  для
себя момент мог вызвать его для доклада, дачи указаний, а чаще  всего  для
разноса.
   - Что там снова  у  вас?  Опять  светомаскировка?  -  недовольно  начал
Гунько, когда он доложил о себе.
   - Нет, не светомаскировка. На нейтралке обнаружены разведчики.
   - Чьи разведчики?
   - Мои, разумеется.
   - Ну и что?
   - Один ранен.
   - Хоть не оставили его там? Немцам, говорю, не  оставили?  -  В  голосе
командира полка прозвучала тревога.
   - Нет, не оставили. Вынесли и уже отправили в тыл.
   - Так, - майор помолчал. - Когда будете докладывать о готовности?
   - Когда подготовлюсь. Подразделения только еще начинают завтрак.
   - Давай, давай, шевелись, Волошин. У тебя задача номер один. Наибольшей
важности. Ее надо выполнить во что бы то ни стало.
   - Понятно, что надо выполнить.
   - Нет, не понятно, а обязательно. Понимаешь? Кровь из  носу,  а  высоту
взять.
   - А как поддержка?
   - Будет, будет поддержка. Рота Злобина будет целиком  задействована  на
вас.
   - Это хорошо. Как приданная?
   - Нет. Будет поддерживать. Со своих опэ.
   Это была минрота второго батальона, у которой тоже, конечно, негусто  с
минами,  и  вся  она  состояла   из   трех   восьмидесятидвухмиллиметровых
минометов. Но и то  была  радость.  Наверно,  почувствовав  удовлетворение
комбата, командир полка попытался подкрепить его, сообщив:
   - И это - для контроля и помощи тебе поднимаю весь штаб. Скоро  к  тебе
придут командиры...
   Волошин, криво улыбнувшись, хмыкнул в телефонную трубку.
   - Вот это помощь! Мне стволы нужны. Артиллерия с боеприпасами.
   - Будет, будет. Я тут вот увязываю. Все  необходимые  распоряжения  уже
отданы.
   -  Да-а,  -  опечалясь,  вздохнул  Волошин.  -  Распоряжений,  конечно,
хватит...
   - Подбросим патрончиков. Лукашик уже отправился, повез, что там у  него
наскреблось.
   - Товарищ десятый, - оживляясь, перебил его командир батальона. - А как
все же с атакой? Разрешили бы на полчаса раньше. Или на полчаса позже?
   - Нет, будете выполнять,  как  назначено.  Артбатарея  открывает  огонь
ровно в шесть тридцать.
   Волошин поморщился. Он так и знал,  что  это  его  обращение  окончится
неудачей, но вот не удержался. И  напрасно.  Кажется,  это  был  последний
спокойный их разговор, последующие в горячке боя уже будут  другими  -  на
басах, с нервами и матом. Гунько с началом боя совершенно менялся, и тогда
о чем-либо упросить его или переубедить было невозможно. Переубеждало  его
только начальство, с которым он оставался неизменно покладистым.
   Пока командир батальона разговаривал по телефону,  принесли  завтрак  -
Волошин услышал, как за его спиной оживился всегда апатичный Чернорученко,
с удовольствием принимаясь хлопотать возле  котелков  и  буханок  мерзлого
хлеба.
   Комбат положил на аппарат трубку.
   - Вот, товарищ комбат, завтракайте.
   Телефонист  поставил  на  уголок  ящика  плоский  алюминиевый  котелок,
облитый супом, на снятую крышку уважительно положил пайку хлеба.  Прыгунов
на соломе развязывал вещевой мешок.
   - Тут вот доппаек вам, товарищ капитан. Старшина завернул. Что тут?  А,
вот сало...
   Он осторожно извлек из вещмешка что-то завернутое в измятую, изодранную
газету, положил на ящик.
   - Вот, вам и лейтенанту.
   Волошин понял: это был доппаек за март - месячная командирская надбавка
к солдатской фронтовой норме, всегда неожиданная и даже  удивлявшая  своей
изысканной утонченностью, -  в  виде  рыбных  консервов,  масла,  печенья.
Впрочем, масло и консервы теперь были  заменены  салом,  что  тоже  весьма
неплохо.  Глядя,  как   Прыгунов   старательно   выискивает   в   вещмешке
раскрошившиеся  остатки  печенья,  Волошин  взял  один  кусочек  на   зуб,
попробовал и с небрежной щедростью подвинул к краю весь измятый отсыревший
кулек.
   - Угощайтесь, Чернорученко!
   - Да ну...
   - Ешьте, ешьте. Пока Гутмана нет.
   - Это вам, - смутился Чернорученко. - Мы вот - пашано.
   - Гутман придет, приберет, - сказал Прыгунов, принимаясь с Чернорученко
за свой котелок с супом. - И лейтенанту тут. Всем вместе.
   "Не хотят - пусть прибирает Гутман", - подумал комбат. Он же  есть  это
печенье просто стыдился, глядя, как отстранились от  него  бойцы.  Тем  не
менее, как и все, он тоже был голоден  и,  чувствуя,  как  катастрофически
убывали минуты тихого времени, знал: скоро станет не  до  еды.  Он  быстро
выхлебал свои полкотелка остывшего пшенного супа и засунул в полевую сумку
складную алюминиевую ложку.
   В этот момент зазуммерил телефон.
   - Начинается!
   Действительно начиналось. Звонил ПНШ-2, требовал  сведения  о  разведке
обеих высот, и  Волошин  грубо  ответил,  что  сам  еще  не  получил  этих
сведений. С ПНШ он отвел душу, он выговорил  ему  без  обиняков  все,  что
думал об организации его службы в части. Капитан обиделся, они  поспорили,
но только он положил трубку, как зазвонил начальник артиллерии. Этому надо
было увязать некоторые моменты артподготовки минроты Злобина с  действиями
его батальона. Начальника артиллерии Волошин, в  общем,  уважал,  это  был
толковый  кадровый  капитан,  с  которым  они  отлично  договаривались  на
тактических учениях под Свердловском, но теперь Волошин срезал его  первым
вопросом:
   - Сколько?
   - Что - сколько?
   - Сколько дынь на меня отпущено? Бэка? Два?
   - Ого, захотел! - развеселился капитан. - Бэка! По  двадцать  дынек  на
ствол. Уразумел?
   - Уразумел. Что и увязывать? Какое тут может быть взаимодействие!
   - Тем более надо взаимодействовать, -  сказал  начарт.  -  Когда  дынек
навалом, тогда действительно... Тогда ешь от пуза, и еще останется. А  тут
каждая дынька на учете.
   - Вот что, капитан, - сказал Волошин. - Я попрошу об одном. Чтоб не все
сразу. Чтоб - на потом. Сначала уж я сам как-нибудь. Понял ты меня?
   - Я-то понял, - вздохнул начарт в трубку. - Да надо мной поймут ли?..
   "Над тобой вряд ли поймут", - подумал Волошин, заслышав, как в  траншее
застучали  шаги  и  кто-то,  тихо  разговаривая,  затормошил  палатку.  По
беззаботному смеху и долетевшим обрывкам разговора комбат понял,  что  это
шли  работники  штаба,  отряженные  ему   для   контроля   и   помощи.   И
действительно, в  тесную  землянку  втиснулись  три  плотные  командирские
фигуры  в  полушубках,  с  раскрасневшимися  от  морозного  ветра  лицами,
озабоченные и  в  то  же  время  затаившие  важность  возложенных  на  них
обязанностей.
   - Привет, комбат, - фамильярно подал ему руку первый вошедший,  капитан
Хилько, начхимслужбы полка, с виду человек крайне простецкий в  отношениях
с командирами и подчиненными.
   - Мы думали, комбат еще спит,  -  сказал  другой,  тонкий,  с  чернявым
нервным лицом полковой инженер, фамилии которого Волошин не помнил, в полк
тот прибыл недавно. - Это нас подняли ни свет ни заря.
   - Да, вас подняли зря, - сказал  комбат,  невольно  сопротивляясь  этой
навязываемой ему фамильярности. Вообще-то он был не  против  фамильярности
как таковой, но теперь чувствовал, что за ней таилось желание  этих  людей
поглубже влезть в суть его и без того мало веселых дел, и  он  не  мог  не
воспротивиться этому.
   - Как то есть зря? - удивился  третий  с  новенькими  погонами  майора,
плотный, с брюшком, человек в годах,  которого  Волошин  видел  впервые  и
теперь не без некоторой опаски присматривался к нему. - Как это зря? Разве
атака отменяется?
   - Атака не отменяется, - сказал Волошин. - Атака в шесть тридцать.
   - Вот-вот! Полковник именно так и  ориентировал.  Командир  дивизии,  -
уточнил майор, кого он имел в виду, и комбат понял,  что  майор,  по  всей
видимости, из штаба дивизии. - Значит, значит...  -  говорил  он,  пытаясь
озябшими руками достать из брючного кармашка часы. Волошин  опередил  его,
вынул свои и сказал:
   - Значит, осталось полтора часа.
   - Правильно. Поэтому не будем терять времени. Меня  интересует  наличие
конского состава.
   - Восемь лошадей, - не сразу, с некоторым удивлением ответил комбат.
   - Так, так, - заторопился майор. - Ветеринарная обеспеченность? - задал
он следующий вопрос.
   - Очевидно, вы что-то спутали, - с желчным спокойствием сказал  комбат,
начавший догадываться, что перед ним  ветврач  штаба  дивизии.  -  У  меня
атака, а не выводка конского состава.
   - То есть как? - округлил глаза майор.
   - Очень просто. Нашли время чем интересоваться! У меня к атаке половина
готовности.
   - Половина готовности? - в совершенном изумлении переспросил ветврач. -
Так ведь через полтора часа...
   - Уже через час двадцать.
   - Ну и ну, - пробормотал майор, склонившись к фонарю и пытаясь записать
что-то.
   - Да, время идет, - подтвердил инженер. - Я только хотел бы  посмотреть
схему инженерных заграждений  батальона.  Атака  атакой,  но  и  по  части
обороны не грех позаботиться.
   - Это у начальника штаба, - сухо сказал комбат.
   - А где начштаба?
   - В ротах.
   - Хорошо, я подожду.
   - Да, вы подождите, - вдруг спохватился комбат,  поняв,  что  появилась
возможность отделаться от этих проверяющих. Но  отделаться  от  них  можно
было, лишь удалившись в боевые порядки рот, - туда уж они вряд ли сунутся.
- Чернорученко!
   - Я! - поднял голову телефонист.
   - Берите катушку, аппарат и за мной шагом марш.
   - То есть как? - удивился инженер.
   - Я ухожу в роты.
   - Но ведь здесь ваш КП.
   - Здесь КП. Здесь будет начштаба батальона. Вот с ним и займитесь. Он в
курсе всего.
   Чернорученко,  предупредив  телефониста  на   другом   конце   провода,
торопливо выдергивал колышки, которыми  крепился  кабель.  Прыгунов  сгреб
вещмешки, взвалил на плечо запасную катушку, и комбат,  не  дожидаясь  их,
рванул палатку над входом.
   Он уже был спокоен. Его минутная вспышка быстро улеглась, это  было  не
самое худшее - "контроль и помощь" тоже имели свои  уязвимые  места,  и  с
ними можно было  бороться.  В  роты  вряд  ли  они  сунутся,  останутся  в
землянке, тем более что  на  съедение  им  он  отдавал  Маркина.  Маркину,
конечно, достанется. Но комбат не чувствовал  угрызений  совести  -  он  в
самом деле не имел уже ни минуты времени на  эти  бесплодные  разговоры  -
отныне все его существо, каждый нерв и каждая мысль были заняты боем.
   Он выбежал из траншеи  и  пошел  по  бурьяну  вниз.  Слева,  в  стороне
совхозного поселка, видно, тоже поднялся переполох  -  светили  ракеты,  и
трассирующие очереди красными роями мелькали над  темной  землей  по  краю
звездного неба. Наверно,  обнаружили  себя  разведчики  -  сегодня  второй
батальон  чуть  позже  третьего  тоже  возобновлял  свое  наступление,  не
принесшее успеха вчера. Конечно, взяв эту проклятую высоту, Волошин  очень
помог бы второму, впрочем, так же, как и второй помог бы ему, взяв совхоз.
Но с их ослабленными силами что-нибудь взять было непросто, думал  комбат,
видать, крови сегодня прольется вдоволь. Останется ли что от батальона?
   А что, если предпринять маневр, не предусмотренный ни командиром полка,
ни уставом, и еще до начала артподготовки и до рассвета послать за  болото
роту - в момент атаки она бы прикрыла продвижение остальных, взяв огонь на
себя. Да  и  сама  помогла  бы  огнем.  В  самом  деле.  Ночью  в  темноте
выдвинуться, наверно, удастся, кустарники на болоте маскировали от ракет и
хотя не укрывали от огня с высоты, все-таки стрелкам в них было  надежнее.
Но чтобы послать роту, надо опять связываться с командиром полка,  сделать
это без его ведома комбат не имел права. Разве что взвод? Скажем, того  же
Нагорного...
   Волошин быстро шагал вниз, к болоту, под затаившейся  в  ночи  высотой.
Ветер не утихал, было дьявольски холодно, мороз жал, наверное, градусов на
семнадцать. Близился рассвет, стало совсем темно, только звезды в разрывах
облаков сверкали беспокойно и остро. Но знал он,  скоро  их  блеск  начнет
слабеть, небо станет наливаться синькой, из ночных потемок выступит серый,
неуютный полевой  простор,  и  для  батальона  пробьет  его  час  -  шесть
тридцать.
   Волошин на ходу оглянулся - Чернорученко с Прыгуновым отставали, возясь
со своей катушкой, которая временами потрескивала, заедая кабель, наверно,
задевала зубчатка. Он хотел как можно быстрее обосноваться в роте, но  без
связи теперь не мог обойтись ни минуты и остановился, поджидая бойцов.  Он
чувствовал минутное облегчение оттого, что удалось обхитрить  проверяющих,
которые, по существу, ничем ему помочь не могли, а помешать могли  сколько
угодно. Каждый из них считал себя  вполне  сведущим  в  его  действиях,  а
главное - был вправе указать, не одобрить и даже потребовать. Как же - они
посланы в батальон сверху, из полка и дивизии  и,  значит,  полагали  себя
умнее и дальновиднее. Даже и  этот  дивизионный  ветеринар,  которого  так
озадачила неготовность к атаке.
   "Пусть себе сидят на КП, ждут Маркина,  -  подумал  Волошин.  -  Втроем
скучно не будет".
   Он, однако, ошибся.
   Только он пришел в роту  Самохина  и  приказал  Чернорученко  поставить
графин в траншейке, а Прыгунова послал разыскать  по  цепи  Самохина,  как
сзади, в некотором отдалении от роты, услышал приглушенный голос.  Сначала
ему показалось, что это кто-то из бойцов, но затем он услышал  характерные
интонации Гутмана и обрадовался тому, что Гутман наконец принесет весть  о
разведке бугра за болотом.
   Действительно, это был Гутман, который быстро шел вниз к  блиндажу,  но
за ним, отставая, ворошилась еще одна фигура в полушубке, присмотревшись к
которой комбат узнал недавнего своего знакомца из штадива.
   - Товарищ комбат, вот представителя  дивизии  привел,  -  бодро  сказал
Гутман,  словно  ожидая  поощрения  за  свой  поступок.  Комбат   в   душе
чертыхнулся, глядя, как настырный майор,  пыхтя  и  отсапываясь,  лезет  в
узковатую для него траншею.
   -  Быстро,  однако,  вы  ходите,  комбат.  Хорошо,  вот  ваш  ординарец
попался... - говорил он как ни в чем не бывало.



        13

   По мере того как приближался назначенный для  атаки  час,  все  быстрее
бежало время,  и  Волошин  боялся,  что  не  успеет,  запарится  со  столь
кратковременной подготовкой, запарятся командиры рот, не успеют бойцы.  Но
роты вовремя получили завтрак, бойцы разобрали подвезенные им боеприпасы и
теперь с тревожной напряженностью коротали остаток  этого  трудного  перед
атакой часа. Нагорный тоже, кажется, успел. Прошло минут двадцать, как его
взвод (впрочем, скорее отделение - четырнадцать человек), тихо соскользнув
с обмежка, исчез  в  предутренней  темноте  кустарника,  и  пока  там,  за
болотом, все было тихо. Но что бы ни делал комбат, чем бы ни  занимался  в
своей приблиндажной траншейке, всем своим  обостренным  вниманием  он  был
там, за болотом. Он очень боялся, что немцы до  времени  обнаружат  бойцов
Нагорного и сорвут весь его замысел, который он до поры скрыл от командира
полка и старался скрыть от этого дотошного  представителя  штаба  дивизии,
все лезшего к нему с расспросами, зачем и куда он посылает бойцов. Но  шло
время, а сторожкая предутренняя тишина над болотом  ничем  не  нарушалась,
вселяя в комбата слабенькую надежду.
   Между тем разведчики Кизевича все не возвращались, и это тяжелым камнем
лежало на душе комбата. До последней минуты надеясь на  их  появление,  он
тянул время в траншейке и не отдавал приказа. Рядом  ждали  вызванные  для
того командиры подразделений,  с  ракетницей  наготове  лежал  на  тыльном
бруствере  Гутман,  а  он  все  тянул,  вслушивался  и  все   нетерпеливее
поглядывал  в  сторону  девятой  -  не  идет  ли  Кизевич.   Но   Кизевич,
по-видимому,  тоже  ждал  до  последней   минуты,   и   комсорг   Круглов,
полулежавший  сзади  на  бруствере,  поняв  беспокойство  комбата,  сказал
вполголоса:
   - Да, влопались, наверно, ваши разведчики.
   Наверное, влопались, подумал комбат, но где? Если там, на бугре,  свои,
то где же они могли влопаться? Значит, не свои, пожалуй...
   Однако  тянуть  дальше  стало  невозможно,  до   начали   артподготовки
оставалось тридцать минут, небо  все  больше  светлело,  уже  стал  хорошо
просматриваться кустарник на болоте, и комбат встрепенулся.
   - Гутман, бегите за командиром девятой.
   Ординарец, сорвавшись с бруствера, проворно побежал  краем  болотца.  В
траншее примолкли, почувствовав скорое начало самого важного, для чего они
тут собрались,  -  отдачи  боевого  приказа,  после  которого  утро  будет
принадлежать не им. Начнется бой, трудный и долгий, может  быть,  на  весь
день до вечера, и для кого-то из  них  этот  день  станет  последним  днем
жизни. Но каждый из них, стоящих  теперь  в  траншее,  давил  в  себе  это
знобящее чувство, скрывая его за торопливой закуркой, коротенькой  шуткой,
пустой, мало что значащей репликой. Они были не новички на войне  и  умели
владеть собой даже в таком тягостно томящем ожидании,  как  эти  последние
перед атакой минуты.
   Комбат обвел взглядом присутствующих и, не  увидев  командира  батареи,
спросил:
   - А где капитан Иванов?
   - А вон бежит, кажется, - сказал, оглянувшись, Круглов.
   Действительно, с пригорка, слегка пригибаясь, запоздало сбежал командир
батареи и, шурша палаткой, упал  боком  на  бруствер.  Два  телефониста  с
тяжелой катушкой тянули за ним телефонную связь.
   - Сюда, сюда давайте! - негромко крикнул им капитан и  виновато  сказал
собравшимся: - Задержался, прошу прощения. С боеприпасами  морока.  Только
что привезли.
   Стоя вполоборота, Волошин  сдержанно  кивнул  головой.  Взгляд  комбата
скользнул по  молчаливой  фигуре  лейтенанта  Муратова  и  остановился  на
стоящем  поодаль  Самохине,  который,   обжигая   пальцы,   сосредоточенно
докуривал "бычок". Он хотел о чем-то спросить  лейтенанта,  но  по  другую
сторону траншейки завозился со своим измятым блокнотом ветврач из дивизии.
   - Товарищ командир батальона, прошу ответить еще на  один  вопрос.  Как
обеспечивается подвоз боеприпасов?
   -  Все,  что  дали,  уже  подвезли,  -  сказал  Волошин.  -  Больше  не
предвидится.
   - Как то есть?
   - Просто. Больше сегодня не дадут. Выдали все, что было.
   - Ах, что было, - понял ветврач.
   - Товарищ майор, - сказал комбат. -  Я  бы  посоветовал  вам,  пока  не
рассвело, отправиться на мой КП. А то как начнется, отсюда не выберетесь.
   Майор обиженно  вскинул  тронутое  щетиной,  слегка  оплывшее  за  ночь
немолодое лицо.
   - А я не намерен  выбираться,  товарищ  комбат.  Я  прислан  командиром
дивизии до момента взятия высоты. Я обязан присутствовать  в  батальоне  и
осуществлять контроль за выполнением его приказа.
   - Ну как хотите, - спокойно сказал  комбат,  сразу  потеряв  интерес  к
майору; у него была пропасть дел поважнее.
   Он ждал Кизевича с Гутманом, но сперва прибежал один  Гутман,  на  ходу
бросивший комбату: "Нет разведчиков", потом из сумерек показался  командир
девятой. Его мрачный  вид  красноречиво  подтверждал  невеселое  сообщение
ординарца, и командир батальона разочарованно отвернулся. Далее  ждать  не
имело смысла.
   - Товарищи командиры!..
   В траншейке и на бруствере все разом притихли, хотя  и  так  почти  все
молчали, прекратился шорох  палаток  о  землю,  наступала  важная  минута,
требовавшая сосредоточенного внимания всех.
   - Слушайте боевой приказ, - твердым, слегка напрягшимся  голосом  начал
комбат. - Ориентиры. Номер один...
   Отдавая  приказ,  он  старался  следовать  пунктам  недавно  введенного
боевого  устава  пехоты,  хотя  у   него   и   была   своя,   отработанная
продолжительной практикой схема приказа.  Но  он  покосился  на  ветврача,
который озябшими пальцами что-то старательно  корябал  в  своем  блокноте,
наверно записывая его слова.  Впрочем,  это  комбата  мало  заботило:  его
внимание  поглотил  замысел  боя,   трудная,   может   быть,   несбыточная
возможность ворваться на высоту и одолеть  на  ней  немцев.  Он  хотел  бы
побольше сказать о противнике, но он недостаточно знал о нем, система  его
огня не была раскрыта полностью, его огневые возможности  тоже.  Поставить
задачи ротам не составляло труда, тут все было привычно, хотя комбата и не
переставал  беспокоить  правый  открытый  фланг   батальона.   На   случай
неприятностей из-за этого фланга он приказал командиру  девятой  атаковать
высоту уступом, с загнутым в сторону болотного бугра флангом - видно,  это
будет нелишне. Ему же он передавал один из  двух  пулеметов  Ярощука,  чем
сразу же вызвал вспыльчивое несогласие младшего лейтенанта.
   - Что ж их раскидывать! Так взвод, а то...
   Комбат короткой паузой игнорировал его замечание и продолжал разъяснять
задачи:
   - Повторяю, главный замысел  боя  состоит  в  быстроте  действий.  Роты
преодолевают болото броском, как можно  скорее  выходят  на  рубеж  взвода
Нагорного. Командир девятой! Ваша  задача  особенно  важная  -  как  можно
глубже охватить высоту "Большую" справа и ни на минуту не упускать из виду
высоту "Малую" за болотом.
   - А если там немцы? - сказал с бруствера сидевший поодаль Кизевич.
   - Если там немцы, вы не сможете осуществить охватный маневр. Тогда надо
сперва сбивать немцев оттуда.
   - Кем сбивать? Взводом?
   - Это будет видно. В ходе боя.
   Он еще не успел закончить отдачу приказа, как внизу, в  наспех  отрытой
ячейке, завозился у телефона Чернорученко.
   - Десятый вызывает.
   С неудовольствием прервав разговор, комбат опустился на корточки и взял
из рук телефониста трубку.
   - Волошин, осталось пятнадцать минут. Я жду  доклада  о  готовности,  -
раздраженно  напомнил  командир  полка.  -  Что  вы  долго  возитесь  там?
Оперативнее надо.
   - Я отдаю боевой приказ, - сказал Волошин.
   - Отдавайте и докладывайте. Ровно в шесть  тридцать  артиллерия  должна
открыть огонь.
   - Я буду готов вовремя.
   - Ну-ну. Я жду.
   Комбат выпрямился в траншее и неожиданно для себя встретился взглядом с
командиром восьмой Муратовым.
   - Главный удар осуществляет восьмая, лейтенант Муратов.
   - Как всегда, - неопределенно-глухо отозвался Муратов.
   Волошин подумал: действительно,  как  всегда.  Но  что  делать,  такова
участь всех частей и подразделений, находящихся в центре боевого  порядка,
которые в наступлении идут в лоб и теряют больше других.  Зато  в  обороне
больше  достается  фланговым,  все   неприятности   обороняющихся   обычно
происходят на флангах.
   - Какие вопросы? Что не ясно?  -  спросил  комбат,  взглянув  на  часы.
Действительно,  надо  торопиться,  его  время  было  на  исходе.  Но   все
озабоченно молчали,  в  траншее  сделалось  очень  тихо,  только  Круглов,
забавляясь, бросал с бруствера комочки земли на лед.
   -  Если  вопросов  нет  -  по  местам!  -  сказал  комбат,   с   особой
отчетливостью почувствовав, что уже совсем ничего  не  осталось.  Осталось
дождаться назначенной минуты и послать в небо гроздь зеленых ракет.  Потом
будет бой.
   Командиры выскочили из траншеи и, придерживая на  бегу  полевые  сумки,
побежали в  свои  подразделения.  В  траншее  стало  свободнее,  вместе  с
комбатом в ней остался Самохин, странный в  своем  службистском  упрямстве
ветврач,  капитан  Иванов  со   связистами.   Из   распахнутого   блиндажа
выглядывали связные - по  одному  от  роты.  Чернорученко  жался  в  своей
ячейке, а Круглов на бруствере,  торопливо  прикурив  у  Гутмана,  сказал,
обращаясь к комбату:
   - Пойду, наверно, к Кизевичу. Гляжу, тут командиров хватает.
   - Правильно! - одобрил Волошин, подумав,  что  в  той  отдаленной  роте
присутствие лишнего командира окажется весьма кстати. - Идите  в  девятую.
Там, в случае чего...
   - Ясно, - сказал комсорг и прощально взмахнул рукой. - Ну, пусть  будет
удача!
   - Пусть, - согласился комбат и шагнул к Иванову. - Паша, как батарея?
   - Батарея готова, - сказал Иванов, опуская от глаз бинокль,  в  который
он рассматривал высоту. - Вот только еще не видать ни черта.
   Он уже пристроился на  бровке  бруствера,  усадив  у  ног  телефониста,
молоденького шустрого паренька в зеленой шинельке. Из-за  борта  полушубка
капитана торчал уголок блокнота и таблицы  стрельбы  с  заложенным  в  них
карандашом. Никаких артприборов у Иванова не было, пристрелку, как всегда,
он вел глазомерно, обходясь стареньким, обшарпанным биноклем.
   - Да, еще  темновато,  -  взглянув  на  высоту  в  бинокль,  подтвердил
Волошин.
   - Еще минут двадцать надо. Пока рассветет. Вблизи видать, а даль вся  в
потемках. Куда же стрелять? Разрыва не увидишь.
   - Надо, значит, подождать, -  сказал  лейтенант  Самохин,  запихивая  в
карманы гранаты. Затем он закинул за плечо ППШ и бросил комбату:  -  Ну  я
пошел в цепь.
   - Значит, бросок, - напомнил на прощание Волошин. - Два броска - и чтоб
на вершине! Только так, не иначе.
   - Постараемся, товарищ капитан, - сказал лейтенант, легко выскакивая из
траншеи.
   Внизу опять  зазуммерил  телефон,  и  малоподвижное  лицо  Чернорученко
напряглось, озабоченным взглядом телефонист поискал комбата.
   - Вас.
   Комбат взял трубку и, уже зная, какой услышит вопрос, сказал почти зло:
   - Еще не готов. Как буду готов, доложу.
   -  Вы  затягиваете  время,  вы  срываете  сроки  атаки!  -  раздраженно
заговорил командир полка. - Что за безобразие, капитан?
   - Что время? Мне ни черта не видать! Артиллеристы еще не  просматривают
высоты.
   - Глаза им протереть, твоим артиллеристам! - загремело в трубке. -  Уже
вполне рассвело, светлее не будет.
   - Товарищ десятый, надо выждать еще десять  минут,  -  спокойно  сказал
комбат. - Зачем же  палить  в  божий  свет  как  в  копейку?  Снаряды  еще
понадобятся.
   - Вы просто не готовы, вы только ссылаетесь  на  артиллеристов!  Вы  не
организовали атаку! - зло кричал командир полка, и Волошин почувствовал, с
каким бы удовольствием он тоже  перешел  на  крик.  Но  он  изо  всех  сил
старался сохранять спокойствие и не потерять  самообладания,  которое  еще
очень пригодится ему сегодня.
   - Товарищ десятый! Действительно, я не готов. Как буду готов - доложу.
   Он отпустил клапан и передал Чернорученко трубку, тут  же  столкнувшись
со встревоженным взглядом майора.
   - Это кто? Это из штаба дивизии?
   - Это из штаба полка, - сказал Волошин.
   Майор,  промолчав,  достал  свои  толстые  старинные  часы   на   белой
серебряной цепочке.
   - Осталось четыре минуты, - поеживаясь  от  волнения,  сказал  он  чуть
дрогнувшим голосом.
   - Надо подождать, - сказал, отрываясь от  бинокля,  Иванов.  -  Еще  ни
черта не видать.
   Комбат откинулся к задней стенке траншеи, он думал.  Конечно,  начинать
артподготовку,  когда  еще  не  просматривалась   вершина   высоты,   было
нелепостью, но он знал также, что всякая задержка с атакой  даром  ему  не
пройдет. Уж Гунько взыщет, отведя на нем душу  за  все  последние  неудачи
полка, особенно если к ним прибавится еще и неудача его батальона. Это  уж
точно. Тем не менее он решил с твердостью:
   - Подождем!
   Рядом в немом удивлении застыл майор.
   - Как? Вы откладываете атаку?
   - Да. На пятнадцать минут.
   - Я протестую. Вы нарушаете приказ. Я буду докладывать.
   - Можете докладывать, - спокойно сказал комбат. - Вы  видите  -  темно.
Куда же стрелять? Командир батареи не видит целей.
   Майор рассеянно смотрел на него.
   - Но приказ в шесть тридцать.
   - Приказ отдавался ночью, когда вовсе было темно. Да вот не  развиднело
по приказу.
   Ветврач обескураженно замолчал, сраженный очевидностью доводов комбата,
но и игнорировать срок приказа он тоже не мог и  рассеянно  поглядывал  на
руку с лежавшими в ней часами.
   Волошин тоже вынул часы - минутная  стрелка  неуклонно  приближалась  к
шестерке,  затем  незаметно  для  глаза  переползла  ее,  и  внизу   опять
зазуммерил телефон.
   - Скажи, что комбат ушел в цепь,  -  сказал  Волошин,  и  Чернорученко,
путаясь  и  заикаясь,  стал  объяснять  в  трубку   отсутствие   командира
батальона.
   - Так будет лучше. Ну как видимость, Паша? - спросил он Иванова.
   - Еще бы десяток минут. Едва заметна стала траншея.
   Волошин поднял бинокль.
   - Видишь окончание траншеи, самый ее нижний  отросток-ус?  Там  блиндаж
или, может быть, дзот с пулеметом.
   - Да, вижу. Вчера еще мои засекли.
   - Далее на изломе траншеи еще пулемет,  ночью  засек  сам.  Этот  самый
опасный, на два склона работает.
   - Вот его мы и  прихлопнем,  -  уверенно  сказал  Иванов.  -  В  первую
очередь.
   - Далее все по траншее. Там пулеметов пять-шесть. Надо накрыть.
   - Попробуем.
   - Ну и спираль Бруно. Хотя бы по одному попаданию на роту.
   Не отрываясь от бинокля, Иванов скомандовал телефонисту:
   - Батарея, к бою!
   - Батарея, к бою, - как  эхо  тенорком  отозвался  внизу  телефонист  и
ясными глазами из-под сбитой набекрень шапки посмотрел вверх  на  комбата,
ожидая новых его команд.
   - По пулемету... Гранатой, взрыватель осколочный... Заряд  четвертый...
Репер номер один левее  ноль-сорок.  Прицел  сорок  восемь.  Первому  один
снаряд - зарядить!
   Телефонист, передав все дословно, несколько секунд  выжидал  и  наконец
поднял на комбата все тот же ожидающий взгляд синих глаз.
   - Первое готово! - почти пропел он.
   - Ну что? - вопросительно взглянул на комбата Иванов. - Я готов.
   Волошин решительно  протянул  руку  к  трубке.  Чернорученко  понимающе
попросил дать "десятого".
   - Я готов! - сказал комбат, как только  услышал  в  трубке  микрофонный
щелчок клапана. Командир полка  со  стоном  что-то  вскричал,  но  комбат,
упреждая его, вскинул левую руку по направлению к Гутману.
   - Гутман, ракету!
   Гутман был наготове и, хрустнув курком немецкой ракетницы,  вскинул  ее
над головой.
   Волошину показалось, что зеленая гроздь ракеты порхнула в тусклое  небо
мгновением раньше, чем хлопнул выстрел ракетницы, и красиво распустилась в
высоте над чахлым кустарником болота.
   - Огонь! - тотчас негромко скомандовал Иванов.
   Секунду спустя сзади туго ударило в воздух, слабо отдавшись за лесом, и
первый гаубичный снаряд, распарывая упругий воздух, прошел  над  головами.
Потом на несколько секунд его ход где-то там замер,  будто  затерявшись  в
небе, но вот почти у самой макушки высоты возле траншеи  обвально  грохнул
разрыв. Ветер, подхватив облако пыли, быстро понес ее наискось по склону.



        14

   Бойцы торопливо повыскакивали из окопчиков и, пригибаясь,  с  затаенным
до поры опасением  на  лицах  сыпанули  с  обмежка  к  болоту.  В  течение
нескольких секунд комбат видел почти весь свой  батальон,  за  исключением
скрытой пригорком роты Кизевича, затем болотный кустарник быстро  поглотил
всех. Первый дружный рывок обнадеживал, теперь бы еще пару таких рывков, и
батальон был бы на склоне. Но комбат знал, что скоро ударят  немцы  и  все
может обернуться иначе.
   Иванов, не отрываясь от бинокля, продолжал передавать команды, и вверху
через их головы, потрескивая и постанывая, шли тяжелые гаубичные  снаряды,
которые с мощным глубинным грохотом обрушивались на высоту. Теперь он  бил
по траншее - с блиндажом и пулеметом  поближе,  наверно,  было  покончено.
Немцы молчали, и Волошин хотел было уже сказать командиру  батареи,  чтобы
тот сделал паузу - зачем без толку бить по молчащей траншее? Но только  он
подумал о  том,  как  с  высоты  длинно  застегал  пулемет.  Волошин  чуть
подвернул окуляры бинокля и увидел за  болотом,  в  самом  начале  склона,
несколько серых фигурок, с усилием бегущих по склону вверх. Кто-то из  них
там упал, поднялся, вперед вырвался один в телогрейке с коротким автоматом
в руках, и Волошин узнал в нем Нагорного. Пока роты под прикрытием артогня
преодолевали болото, Нагорный атаковал траншею.
   - Паша, ты видишь? - вскрикнул комбат.  -  Вон  мои  вырвались!  Скорей
накрой пулемет!.. И проходы, проходы в спирали...
   - Где же он? От черт, не разобрать...
   Пулемет длинно бил по взводу Нагорного, его  пули  с  протяжным  визгом
неслись с высоты над болотом, но засечь его позицию не  удавалось.  Комбат
до боли вдавливал окуляры бинокля в глазницы, пока не услышал,  как  сзади
задудукали оба его ДШК, и через траншейку и кустарник на высоту  понеслись
дымные, заметные в небе струи крупнокалиберных трасс. Волошин подумал, что
Ярощук видит цель, и устремил взгляд следом за трассами, но заметить, куда
они там вонзались, было невозможно. Дымно-трассирующие очереди мчались  по
направлению к высоте и бесследно исчезали на ней.
   Комбат напряг зрение,  ожидая,  что  из  кустарника  покажутся  наконец
подоспевшие роты, но рот еще  не  было  видно.  Похоже  было  на  то,  что
Нагорный поторопился, хотя это было лучше, чем  если  бы  он  промедлил  -
промедление с атакой сводило на нет всю его затею с отвлекающей  вылазкой.
Нагорный ударил вовремя и четырнадцатью своими бойцами прикрыл роты.  Даже
если он и не ворвется в траншею, этот его маневр сделает свое дело.
   Однако огонь с такого расстояния был уничтожающ, и  Волошин,  внутренне
сжавшись, ждал того неизбежного момента, когда Нагорный заляжет, к тому же
наткнувшись на невидимую отсюда, но где-то там растянутую  спираль  Бруно.
Он и действительно залег, несколько человек упали на серый  склон,  то  ли
укрываясь от пулеметного огня, то ли были убиты. Но тут же, будто  по  его
желанию,  на  высоте  выросли  подряд  три  пыльных  приземистых  разрыва,
которые, наверно, не накрыли траншеи, зато землей и  пылью  отгородили  от
нее распластавшихся на склоне бойцов. И взвод поднялся. Несколько человек,
только  что  показавшихся  ему  убитыми,  вдруг  подхватились  с  земли  и
бесстрашно побежали вверх, в еще не  осевшую  от  разрывов  пыль,  которую
ветер косо гнал с высоты.
   - Молодец! - сказал Волошин. - Ну давайте же, давайте!
   Последние его слова относились к соседям-минометчикам, которые  открыли
наконец огонь и так подсобили Нагорному.  Комбата  захлестнуло  запоздалое
чувство признательности этому беззаветному  труженику  войны,  без  лишних
слов, без рисовки, только  за  истекшие  сутки  сделавшему  для  батальона
столько, сколько не сделал никто. А он не нашел времени сказать ему доброе
слово, пошутить в разговоре - все с холодной командирской  официальностью,
в приказном порядке. Запоздалое сожаление на минуту  шевельнулось  в  душе
комбата и тут же забылось, вытесненное другими заботами.
   - Ага, вон он, подлец! Вижу! - радостно вскричал Иванов и  закомандовал
телефонисту: - Левее ноль-ноль два, уровень больше ноль-ноль один!..
   Начиналась  ювелирная  стрельба,  точности  которой  мог   позавидовать
снайпер. Иванов умел, когда  было  нужно,  вопреки  артиллерийской  теории
положить три снаряда в одну воронку, в своем деле он тоже был снайпер.
   Тем  временем  минометчики  дали  еще  несколько  удачных  залпов,   на
задымленной верхушке заплясали кустистые разрывы мин, между которыми ровно
и мощно крошили траншейный бруствер  гаубичные  разрывы  Иванова.  Пологий
склон высоты заволокло дымным туманом, который свежий  утренний  ветер  не
успевал сносить прочь, и рваные клочья пыли косо тянулись в  хмурое  небо.
Видимость резко ухудшилась,  бой  громыхал  вовсю,  все  там  беспорядочно
ахало,  содрогалось,  визгом  и  грохотом  наполняя  холодный   рассветный
простор. Но роты, наверно, уже выходили из болота, и надо было не дать  им
промедлить перед решительным броском на склон.
   Волошин левой рукой выхватил у Чернорученко трубку.
   - Але, десятый! Нет десятого? Передайте от пятого с "Орла" - смена  НП.
Карандаши - на высоте, меняю НП. Поняли? Меняю НП.
   И, бросив в руки Чернорученко  трубку,  он  с  живостью  распрямился  в
траншее.
   - Гутман! Чернорученко! Снять связь и за мной! Быстро!
   Чернорученко  с  несвойственной  ему  живостью  одной  рукой   выдернул
заземление, другой сгреб аппарат. Гутман подхватил  катушку  с  наполовину
смотанным кабелем, взглянув  на  которую  комбат  с  опаской  подумал:  не
хватит. Этого кабеля до высоты не хватит, как тогда быть? Впрочем, связные
от рот уже взбирались на бруствер, и  он  крикнул  Иванову,  продолжавшему
управлять огнем:
   - Минут десять поддай!
   - Десять поддам! - крикнул в ответ Иванов. - Но не больше...
   - А ты поточнее, - бросил Волошин с бруствера.
   - Уровень меньше ноль-ноль один, - командовал Иванов.
   "Ну теперь накроет", - подумал  комбат,  сбегая  по  мерзлой  траве  на
измызганные плахи впаянного в кустарник льда. Однако первое обнадеживающее
чувство, вызванное удачным началом, быстро исчезало,  он  знал  наверняка,
что несколькими пулеметами дело не  обойдется,  что  вскоре  немцы  ударят
чем-нибудь и покрепче. Ударят из минометов, и это будет похуже. Но пока на
высоте мощно грохотали свои разрывы и дробным треском  заливался  пулемет,
хотелось думать, авось обойдется. Ему бы еще минут двадцать, за это  время
восьмая под прикрытием артогня наверняка  бы  достигла  ближнего  отростка
траншеи. Особенно если за него удалось зацепиться Нагорному.
   Волошин размашисто  бежал  по  льду,  истоптанному  грязными  подошвами
только что пробежавших здесь рот, за ним вплотную держались трое  связных.
Чернорученко с Гутманом вскоре отстали, запутав в кустарнике провод, и  он
приказал одному из связных, тощему парню в короткой шинели  и  голубых  до
колен обмотках, быстро помочь им. Боец с напряженным непониманием взглянул
на него, но потом закинул назад сбившуюся на живот противогазную  сумку  и
остановился. Комбат, пригнув голову,  продрался  сквозь  лозовые  заросли,
выскочил на льдистый, с ноздреватым снегом  прогал  и  оглянулся:  за  ним
из-за куста, широко расставляя  ноги  и  осклизаясь,  бежал  ветврач.  Его
расстегнутая кобура опустело болталась на животе, узенький ремешок тянулся
к  руке  с  зажатым  в  ней  вороненым  наганом,  которым  майор  неуклюже
взмахивал, стараясь сохранить равновесие на скользких подошвах.
   - А вы куда? - крикнул Волошин, не  сдержавшись  в  своем  возбуждении.
Ветврач только раскрыл рот, чтобы ответить, как вдруг  оба  они  оглушенно
вздрогнули, на мгновение потеряв дар речи.
   "Ну  вот,  наконец!  -  со   странным   злорадством   подумал   комбат,
инстинктивно вжав голову в плечи. - Наконец. Началось!"
   В облачной высоте над болотом оглушительно грохнуло раз и второй, тугим
звоном заложив левое ухо. Волошин посмотрел вверх -  над  болотом,  словно
брошенный в небо клок шерсти, неслось  на  ветру  черное  дымное  облачко.
"Пристрелочный!" - подумал комбат и опять  оглянулся.  Ветврач  лежал  под
нависшими  ветвями  ольхи,  уронив  на  лед  голову  в   подвязанной   под
подбородком ушанке. Подумав, что он ранен, Волошин побежал назад.
   - Вы что? Ранены?
   Ветврач встрепенулся и с вопросительным ожиданием в глазах  внимательно
посмотрел на комбата.
   - Н-нет, я не ранен, - выдавил он, заикаясь.
   - Встать и бегом! Бегом!!  -  скомандовал  Волошин,  сознавая,  что  от
бризантных разрывов, густо обдававших землю осколками, здесь не  укрыться,
надо как можно быстрее выскочить из района поражения.
   - Бегом!
   В следующее мгновение с пронзающим треском грохнули еще четыре разрыва,
несколько, правда, дальше, чем прежде, ближе к краю болота,  как  раз  над
тем местом, где были роты. Сотни стальных осколков горячим вихрем прошлись
по  ветвям  кустарника,  сре