его. Или, может, Сотникова уже убили?
   Он покорно подошел к ступенькам, обождал,  пока  Стась  закрыл  за  ним
дверь, потом впереди конвоира быстро взбежал  наверх.  Двигался  он  почти
механически, без всякого  участия  сознания,  не  замечая  ничего  вокруг.
Чувствовал себя отвратительно. Нет, это  не  было  страхом:  его  донимало
бессилие, невозможность прибегнуть к испытанному средству  -  силе,  чтобы
по-солдатски постоять за себя. Отсутствие всякого выбора предельно  сузило
его возможности, мысль относительно старосты осталась лишь намерением - он
не продумал ее как следует, ничего не  решил  конкретно  и  теперь  нес  к
следователю полное смятение в душе.
   - Вот полушубочек и скинешь, - с силой хлопнул его по плечу Стась. -  А
ничего полушубочек, ей-богу. И сапоги! Ну, сапожки-то я заберу. А то  жаль
такие трепать, правда? - сказал он доверительно, взмахнув перед арестантом
ногой в добротном хромовом сапоге. - У тебя какой номер?
   - Тридцать девятый, -  солгал  Рыбак,  замедляя  шаг:  после  смрадного
подвала хотелось хоть надышаться.
   - Холера, маловаты! Эй, в рот тебе оглоблю! - вдруг вызверился полицай.
- Шире шаг!
   Остерегаясь тумака, Рыбак не стал упрямиться - быстрым шагом  проскочил
крыльцо, двери, недлинный  полутемный  коридор  с  мордатым  дневальным  у
тумбочки. Стась вежливо  постучал  согнутым  пальцем  в  филенку  какой-то
двери:
   - Можно?
   Будто  во  сне,  предчувствуя,  как  сейчас   окончательно   рухнет   и
рассыплется вся его жизнь, Рыбак переступил  порог  и  вперся  взглядом  в
могучую печь-голландку, которая каким-то недобрым предзнаменованием встала
на его пути. Ее крутые  черного  цвета  бока  всем  своим  траурным  видом
напоминали нелепый обелиск на чьей-то  могиле.  За  столом  у  окна  стоял
щупловатый человек  в  пиджаке,  он  ждал.  Рыбак  остановился  у  порога,
подумав, не тот ли это полицай-следователь, о котором говорил староста.
   - Фамилия? - гаркнул человек.
   Он был явно рассержен чем-то, его немолодое личико  недобро  хмурилось,
взгляд исподлобья жестко ощупывал арестанта.
   - Рыбак, - подумав, сказал арестант.
   - Год рождения?
   - Девятьсот шестнадцатый.
   - Где родился?
   - Под Гомелем.
   Следователь отошел от окна, сел в кресло. Держал он себя  настороженно,
энергично, но вроде не так угрожающе, как это показалось Рыбаку вначале.
   - Садись.
   Рыбак сделал три  шага  и  осторожно  опустился  на  скрипучий  венский
стульчик напротив стола.
   - Жить хочешь?
   Странный этот вопрос своей неожиданностью  несколько  снял  напряжение,
Рыбаку даже послышалось в нем что-то от шутки, и он неловко пошевелился на
стуле.
   - Ну кому ж жить не хочется. Конечно...
   Однако следователь, кажется, был далек  от  того,  чтобы  шутить,  и  в
прежнем темпе продолжал сыпать вопросами:
   - Так. Куда шли?
   Энергичная постановка вопросов, наверное, требовала такого же  темпа  в
ответах,  но  Рыбак  опасался  прозевать  каком-либо   подвох   в   словах
следователя и несколько медлил.
   - Шли за продуктами.  Надо  было  пополнить  припасы,  -  сказал  он  и
подумал: "Черт с ним! Кто не знает, что партизаны  тоже  едят.  Какая  тут
может быть тайна?"
   - Так, хорошо. Проверим. Куда шли?
   Было видно, как следователь напрягся за столом, пристально  вглядываясь
в малейшее изменение в лице пленника. Рыбак, однако, разгладил  на  колене
полу полушубка, поскреб там  какое-то  пятнышко  -  он  старался  отвечать
обдуманно.
   - Так это... На хутор шли, а он вдруг  оказался  спаленный.  Ну,  пошли
куда глаза глядят.
   - Какой хутор сожжен?
   - Ну тот, Кульгаев или как его? Который под лесом.
   - Верно. Кульгаев сожжен. Немцы сожгли.  А  Кульгай  и  все  кульганята
расстреляны.
   "Слава богу, не придется взять грех на душу", - с  облегчением  подумал
Рыбак.
   - Как оказались в Лесинах?
   - Обыкновенно. Набрели ночью, ну и... зашли к старосте.
   - Так, так,  понятно,  -  соображая  что-то,  прикинул  следователь.  -
Значит, шли к старосте?
   - Нет, почему? Шли на хутор, я же сказал...
   - На хутор. Понятно. А кто командир банды? - вдруг спросил  следователь
и, полный внимания, замер, вперив в него жесткий, все замечающий взгляд.
   Рыбак подумал, что тут уж можно солгать -  пусть  проверят.  Разве  что
Сотников...
   - Командир отряда? Ну этот... Дубовой.
   - Дубовой? - почему-то удивился следователь.
   Рыбак продолжительным взглядом уставился в  его  глаза.  Но  не  затем,
чтобы уверить следователя в правдивости  своей  лжи,  важно  было  понять:
верят ему или нет?
   - Прохвост! Уже с Дубовым снюхался! Так я и знал! Осенью  не  взяли,  и
вот, пожалуйста...
   Рыбак не понял: кого он имеет в виду? Старосту? Но как же тогда? Видно,
он  здесь  что-то  напутал...  Однако  размышлять  было  некогда,  Портнов
стремительно продолжал допрос:
   - Где отряд?
   - В лесу.
   Тут уж он ответил без малейшей задержки и прямо и безгрешно посмотрел в
холодно-настороженные глаза следователя - пусть уверится в его  абсолютной
правдивости.
   - В Борковском?
   - Ну.
   (Дураки они, что ли, сидеть в Борковском лесу, который хотя и  большой,
но после взрыва моста на Ислянке обложен с четырех  сторон.  Хватит  того,
что там осталась группа этого Дубового, остатки же их  отряда  перебрались
за шестнадцать километров, на Горелое болото.)
   - Сколько человек в отряде?
   - Тридцать.
   - Врешь! У нас есть сведения, что больше.
   Рыбак   снисходительно   улыбнулся.    Он    почувствовал    надобность
продемонстрировать легкое пренебрежение к неосведомленности следователя.
   - Было больше. А сейчас тридцать. Знаете, бои, потери...
   Следователь впервые за время допроса довольно поерзал в кресле:
   - Что, пощипали наши ребята? То-то же! Скоро пух-перо полетит  от  всех
вас.
   Рыбак промолчал. Его настроение заметно тронулось в  гору;  кажись,  от
Сотникова они немного узнали,  значит,  можно  насказать  сказок  -  пусть
проверяют. Опять же было похоже на то, что следователь вроде начал добреть
в своем отношении к нему, и Рыбак подумал, что это его  отношение  надобно
как-то укрепить, чтобы, может, еще и воспользоваться им.
   - Так! - Следователь откинулся в кресле. - А теперь ты мне  скажи,  кто
из вас двоих стрелял ночью? Наши видели,  один  побежал,  а  другой  начал
стрелять. Ты?
   - Нет, не я, - сказал Рыбак не слишком, однако, решительно.
   Тут уже ему просто неловко было оправдываться и тем самым перекладывать
вину на Сотникова. Но что же - брать ее на себя?
   - Значит, тот? Так?
   Этот вопрос был оставлен им без ответа - Рыбак только подумал: "Чтоб ты
издох, сволочь!" Так хитро ловит! Да и на самом деле, что он мог  ответить
ему?
   Впрочем, Портнов не очень и настаивал.
   - Так, так, понятно. Как его фамилия?
   - Кого?
   - Напарника.
   Фамилия! Зачем бы она стала ему нужна, эта фамилия? Но если Сотников не
назвал себя, то, видно, не следует называть его и ему. Наверно, надо  было
как-либо соврать, да Рыбак не сразу сообразил как.
   - Не знаю, - наконец сказал он. - Я недавно в этом отряде...
   - Не знаешь? - с легким упреком переспросил Портнов. - А староста этот,
говоришь, Сыч? Так он у вас значится?
   Рыбак напряг память - кажется, он даже и не слышал фамилии старосты или
его клички.
   - Я не знаю. Слышал, в деревне его зовут Петр.
   - Ах, Петр.
   Ему показалось,  что  Портнов  этот  какой-то  путаник,  но  тотчас  он
сообразил: следователь хочет запутать его.
   - Так, так. Значит, родом откуда? Из Могилева?
   - Из-под Гомеля, - терпеливо поправил Рыбак. - Речицкий район.
   - Фамилия?
   - Чья?
   - Твоя.
   - Рыбак.
   - Где остальная банда?
   - На... В Борковском лесу.
   - Сколько до него километров?
   - Отсюда?
   - Откуда же?
   - Не знаю точно. Километров восемнадцать будет.
   - Правильно. Будет. Какие деревни рядом?
   - Деревни? Дегтярня, Ульяновка. Ну и эта, как ее... Драгуны.
   Портнов заглянул в лежащую перед ним бумажку.
   - А какие у вас связи с этой... Окунь Авгиньей?
   - Демчихой? Ей-богу, никаких. Просто зашли перепрятаться, ну и  поесть.
А тут ваши ребята...
   - А ребята и нагрянули! Молодцы ребята! Так, говоришь, никаких?
   - Точно никаких. Авгинья тут ни при чем.
   Следователь бодро вскочил из-за стола, локтями поддернул  сползавшие  в
поясе бриджи.
   - Не виновата? А вас принимала? На чердаке прятала?  Что,  думаешь,  не
знала, кого прятала?  Отлично  знала!  Покрывала,  значит.  А  по  законам
военного времени что за это полагается?
   Рыбак уже знал, что за это полагается по законам  военного  времени,  и
подумал,  что,  пожалуй,  придется  отказаться  от   непосильного   теперь
намерения выгородить Демчиху. Было очевидно, что на каждую  такую  попытку
следователь будет реагировать, как бык на красный лоскут, и  он  решил  не
дразнить. До Демчихи ли тут, когда неизвестно, как выкарабкаться самому.
   - Так, хорошо! - Следователь подошел  к  окну  и  бодро  повернулся  на
каблуках; руки его были засунуты в карманы брюк, пиджак  на  груди  широко
распахнулся. - Мы еще поговорим. А вообще должен  признать:  парень  ты  с
головой. Возможно, мы сохраним тебе жизнь. Что, не веришь?  -  Следователь
иронически ухмыльнулся. - Мы можем. Это Советы ничего не могли. А мы можем
казнить, а можем и миловать. Смотря кого. Понял?
   Он почти вплотную приблизился к Рыбаку, и тот, почувствовав, что допрос
на том, наверно, кончается, почтительно поднялся со стула. Следователь был
ему по  плечо,  и  Рыбак  подумал,  что  с  легкостью  придушил  бы  этого
маломерка. Но, подумав так, он почти испугался  своей  такой  нелепой  тут
мысли и  с  деланной  преданностью  взглянул  в  живые,  с  начальственным
холодком глаза полицейского.
   - Так вот! Ты нам расскажешь все. Только  мы  проверим,  не  думай!  Не
наврешь - сохраняй жизнь,  вступишь  в  полицию,  будешь  служить  великой
Германии...
   - Я? - не поверил Рыбак.
   Ему показалось, что под ногами качнулся пол и стены этого  заплеванного
помещения раздались вширь. Сквозь минутное замешательство в себе он  вдруг
ясно ощутил свободу, простор, даже легкое дуновение свежего ветра в поле.
   - Да, ты. Что, не согласен? Можешь сразу не отвечать. Иди  подумай.  Но
помни: или пан, или пропал. Гаманюк!
   Прежде чем он, ошеломленный, успел  понять,  что  будет  дальше,  дверь
раскрылась, и на пороге вырос тот самый Стась.
   - В подвал!
   Стась дурашливо уставился на следователя.
   - Так это... Будила ждет.
   - В подвал! - взвизгнул следователь. - Ты что, глухой?
   Стась встрепенулся.
   - Яволь в подвал! Биттэ, прошу!
   Рыбак вышел, как и  входил,  в  крайней  растерянности,  на  этот  раз,
однако, уже по другой причине. Хотя он еще и  не  осознал  всей  сложности
пережитого и в еще большей степени предстоящего, но уже чувствовал остро и
радостно - будет жить! Появилась  возможность  жить  -  это  главное.  Все
остальное - потом.
   - Гы, значит, откладывается? - дернул его  за  рукав  полушубка  Стась,
когда они вышли во двор.
   - Да,  откладывается!  -  твердо  сказал  Рыбак  и  впервые  с  вызовом
посмотрел на красивое, издевательски-улыбчивое лицо полицая.
   Тот хохотнул хрипловатым, вроде козлиного блеяния, голосом.
   - Никуда не денешься! Отдашь! Добровольно, но обязательно - требуха  из
тебя вон!
   "Дурной или прикидывается?" -  подумал  Рыбак.  Но  Стась  теперь  мало
беспокоил его: у него появился защитник.



        13

   Сотникова спасала его немощность: как только Будила начинал  пытку,  он
быстро терял сознание. Его отливали, но  ненадолго,  мрак  опять  застилал
сознание, тело не  реагировало  ни  на  ременные  чересседельники,  ни  на
специальные стальные  щипцы,  которыми  Будила  сдирал  с  пальцев  ногти.
Напрасно провозившись так с полчаса, двое полицейских  вытащили  Сотникова
из помещения и бросили в ту камеру, к старосте.
   Некоторое время он молча лежал на соломе в мокрой  от  воды  одежде,  с
окровавленными кистями рук и тихо стонал. Сознание то возвращалось к нему,
то пропадало. Когда за дверью утихли шаги полицейских, к нему  на  коленях
подполз староста Петр.
   - Ай-яй! А я и не узнал. Вот что наделали...
   Сотников  услышал  новый  возле  себя  голос,  который  показался   ему
знакомым, но истерзанное его сознание уже не в состоянии было восстановить
в памяти, кто этот человек. Впрочем, человек вроде был расположен к  нему,
Сотников почувствовал это по голосу и попросил:
   - Воды!
   Человек, слышно было, поднялся, не сильно, хотя и настойчиво постучал в
дверь.
   - Черти! Не слышит никто.
   Плохо соображая уже, Сотников все же понял, что помощи здесь не  будет.
И он ничего не просил больше, погружаясь в забытье  и  оставаясь  один  на
один со своими муками. Все время  очень  хотелось  пить.  Какой-то  густой
знойный туман обволакивал все вокруг, Сотников  долго  тащился  в  нем  на
ватных ногах, пока не увидел у забора колодец с ведром на цепи. Такими  же
ватными, бессильными руками он опускал это ведро в колодец, как  вдруг  из
его черной  бездны  с  тревожным  фырканьем  бросился  врассыпную  шустрый
кошачий выводок. Сотников терпеть не мог кошек и почти в  испуге  отпрянул
от сруба, медленно приходя в себя. Затем он каким-то образом  очутился  на
улице  их  довоенного  городка  и  вдруг  увидел  перед  собой   Редькина,
давнишнего своего ординарца, как раз несшего  связку  мокрых,  наполненных
водой фляг. Сотников схватился за одну из них, но фляга в его руках  сразу
же превратилась в противогазную сумку, а в сумке какая же вода...
   Спустя некоторое время он все-таки дождался котелка с водой и  долго  и
мучительно пил. Но вода была теплая,  невкусная,  она  не  утоляла  жажды,
только противно наполняла желудок. Вожделенное это питье не  принесло  ему
облегчения, лишь усилило муки, его стало  тошнить.  Было  очень  жарко  от
полуденного  солнца,  в  окопчике,  где  он   стоял,   всюду   пересыпался
раскаленный песок с  клочками  сухой  колючей  травы.  Он  ничуть  еще  не
напился, как рядом послышался  окрик  руководителя  стрельбами  полковника
Логинова: "Темп! Темп!" Сотникова это удивило и обеспокоило  одновременно:
показалось странным, как  он  мог  отвлечься  на  этот  водопой  во  время
стрельбы? Он испугался, что не уложится  в  темп  подачи  команд,  который
вместо полагавшихся шести - десяти секунд, наверно, перевалил за минуту.
   Потом его видения стали тускнеть, сознание заволокло  бессмыслицей,  за
которой едва пробивались ускользающие причудливые  образы,  усиливающие  и
без того нестерпимые его страдания...
   Когда в камеру вернули  Рыбака,  Сотников,  как  труп,  тихо  лежал  на
соломе, с головы до пят накрытый шинелью. Рыбак сразу же опустился  рядом,
откинул  полу  шинели,  поправил  ему  руку.  Сломанные  пальцы  Сотникова
слиплись в кровавых сгустках, и он ужаснулся при мысли, что  то  же  самое
могли сделать и с ним. На первый раз расправа  каким-то  образом  миновала
его. Но что будет завтра?
   - Хлопец, тут это... Воды надо... - сказал из  угла  Петр,  пока  Стась
запирал дверь.
   - Я тебе не хлопец, а господин полицай! - злобно заметил Стась.
   - Пускай полицай. Извините. Человек помирает.
   - Туда и дорога бандиту. Тебе тоже.
   С громовым грохотом захлопнулась дверь, стало  темно;  Петр,  вздохнув,
опустился на солому в углу.
   - Звери!
   - Тихо вы! - сказал Рыбак. - Услышат.
   - Пусть слышат. Чего уж бояться...
   Закрылась и  наружная  дверь,  на  ступеньках  заглохли  шаги  полицая.
Сделалось очень тихо, и стало слышно, как неподалеку,  в  подвале,  кто-то
тихонько плакал - короткие всхлипывания, паузы, -  наверно,  ребенок  или,
возможно, женщина. На соломе все еще в забытьи промычал что-то Сотников.
   - Да-а, этого изувечили. Выживет ли? - сказал Петр.
   Рыбак подумал: "Вряд ли он выживет". И вдруг ему открылось  чрезвычайно
четко и счастливо: если Сотников умрет, то его, Рыбака, шансы  значительно
улучшатся. Он сможет сказать что вздумается, других здесь свидетелей нет.
   Конечно, он понимал всю бесчеловечность этого открытия, но, сколько  ни
думал, неизменно возвращался к мысли, что так будет лучше ему, Рыбаку,  да
и самому Сотникову, которому после всего, что случилось, все равно уже  не
жить. А Рыбак, может, еще и вывернется я тогда уж наверняка рассчитается с
этими сволочами за его жизнь и за свои страхи тоже. Он вовсе не  собирался
выдавать им партизанских секретов, ни тем более поступать в полицию,  хотя
и понимал, что уклониться от нее, видно, будет не  просто.  Но  ему  важно
было выиграть время -  все  зависело  от  того,  сколько  дней  он  сумеет
продержаться в этом подвале.
   Сотников тяжело и хрипло дышал, слегка  постанывая,  и  Рыбак  подумал:
нет, не вытянет. Тут и с крепким здоровьем недолго загнуться, где уж ему!
   - А тебе, гляжу, больше повезло, - рассудительно и вроде бы со  смыслом
намекнул старик.
   Эти его слова неприятно задели Рыбака - какое ему дело? Но он  спокойно
ответил:
   - Мое все впереди.
   - Ясное дело - впереди. Так они не оставят.
   Рыбак неприязненно посмотрел  в  угол  -  становилось  не  по  себе  от
непрошеных пророчеств этого человека: откуда ему знать, простят или нет? У
него шел зачет по особому от прочих счету, в благотворную силу которого он
почти что поверил и старался подробнее все обдумать.
   Но, видимо, это место было мало подходящим для длительных  размышлений:
только он  сосредоточился  на  своих  заботах,  как  по  ступенькам  опять
застучали каблуки. Шаги замерли возле их камеры,  громыхнул  засов,  и  на
пороге вырос тот самый Стась.
   - На воды! Живо! И чтоб этот бандюга к завтрему был  как  штык!  А  ты,
старый хрен, марш к Будиле!
   Рыбак притушил в сердце вспыхнувшую было тревогу, взял из  рук  полицая
круглый котелок с холодной водой. Петр из  угла  недоуменно  уставился  на
Стася.
   - А зачем, не знаешь?
   Полицай с неподдельным весельем заржал:
   - Знаю: в подкидного сыграть. Ну, живо!
   Старик тяжело поднялся, подобрал с  пола  тулупчик  и,  нагнув  голову,
вышел из камеры. Все с тем же грохотом захлопнулась тяжелая дверь.
   Встав на колени, Рыбак начал тормошить Сотникова. Тот,  однако,  только
стонал. Тогда он одною рукой наклонил котелок, а другой  приподнял  голову
Сотникова и немного влил в его рот воды. Сотников  вздрогнул,  но  тут  же
жадно припал губами к шершавому краю  котелка,  несколько  раз  сдавленно,
трудно глотнул.
   - Кто это?
   - Это я. Ну как ты? Лучше?
   - Рыбак? Фу ты! Дай еще.
   Рыбак снова придержал его голову - стуча  зубами  о  котелок,  Сотников
выпил еще и пластом слег на солому.
   - Что, мучили здорово? - спросил Рыбак.
   - Да, брат, досталось, - выдохнул Сотников.
   Рыбак заботливо оправил на нем шинель  и  привалился  спиной  к  стене,
рассеянно вслушиваясь в шумное дыхание товарища, которое,  однако,  помалу
выравнивалось.
   - Ну, как теперь самочувствие?
   - Теперь хорошо. Лучше. А тебя?
   - Что?
   - Били?
   Этот вопрос застал Рыбака врасплох. Он не знал, как  коротко  объяснить
товарищу, почему его не пытали.
   - Да нет, не очень.
   Сотников закрыл глаза. Его изможденное, серое, с отросшей щетиной  лицо
едва выделялось в сумерках на серой соломе. В груди все хрипело.  И  тогда
Рыбаку пришло в голову, что, пока имеется такая возможность, надо бы кое о
чем условиться относительно предстоящих допросов.
   - Слушай, я вроде их обхитрю, - шепнул он, склонившись к товарищу.  Тот
удивленно раскрыл глаза  -  широкие  белки  в  глазницах  тускло  блеснули
отраженным светом. - Только нам надо говорить одно. Прежде всего - шли  за
продуктами. Хутор сожжен, притопали к Лесинам, ну и...
   - Ничего я им не скажу, - перебил его Сотников.
   Рыбак прислушался, нет ли кого  поблизости,  но,  кажется,  всюду  было
тихо. Только сверху доносились голоса и шаги, как раз над их  камерой.  Но
сверху его не услышат.
   - Ты брось, не дури. Надо кое-что и сказать. Так слушай дальше.  Мы  из
группы Дубового, он сейчас в Борковском лесу. Пусть проверят.
   Сотников задержал дыхание:
   - Но Дубовой действительно там.
   - Ну и что?
   Рыбак начинал злиться: вот же несговорчивый человек, разве в этом дело!
Безусловно, Дубовой с группой  в  Борковском  лесу,  но  оттого,  что  они
назовут место его расположения, тому хуже не станет - полицаям до него  не
добраться. Остатки же их отряда как раз в более ненадежном месте.
   - Слушай! Ты послушай меня! Если мы их  не  проведем,  не  схитрим,  то
через день-два нам каюк. Понял? Надо немного  и  в  поддавки  сыграть.  Не
рвать через силу.
   Сотников, слышно было, будто насторожился, притих, дыхание его  замерло
- сдается, он что-то обдумывал.
   - Ничего не выйдет, - наконец сказал он.
   - Как не выйдет? А что тогда выйдет? Смерти достукаться легче всего.
   "Вот дурила", - подумал Рыбак. Уж такого неразумного  упрямства  он  не
ожидал. Впрочем, сам одною ногой в могиле, так ему все нипочем.  Не  хочет
даже шевельнуть мозгами, чтобы не потащить за собой и товарища.
   - Ты послушай, -  помолчав,  горячо  зашептал  Рыбак.  -  Нам  надо  их
повадить. Знаешь, как щуку на удочке. Иначе перетянешь, порвешь  -  и  все
пропало. Надо прикинуться смирными. Знаешь, мне предложили  в  полицию,  -
как-то сам не желая того, сказал Рыбак.
   Веки у Сотникова вздрогнули, затаенным  тревожным  вниманием  сверкнули
глаза.
   - Вот как! Ну и что ж - побежишь?
   - Не побегу, не бойсь. Я с ними поторгуюсь.
   - Смотри, проторгуешься, - язвительно просипел Сотников.
   - Так что же, пропадать? - вдруг озлясь,  едва  не  вскрикнул  Рыбак  и
замолчал, выругавшись про себя. Впрочем, черт с ним! Не хочет - его  дело;
Рыбак же будет бороться за себя до конца.
   Сотников  задышал  труднее  -  от  волнения  или  от  хвори;  попытался
откашляться - в  груди  зашипело,  как  на  жаровне,  и  Рыбак  испугался:
помирает, что ли? Но он не умирал и вскоре, совладав с дыханием, сказал:
   - Напрасно лезешь... в дерьмо! Позоришь красноармейскую  честь.  Живыми
они нас не выпустят.
   - Как сказать. Если постараться...
   - Для кого стараться? - срываясь, зло  бросил  Сотников  и  задохнулся.
Минуту он мучительно кашлял, потом шумно дышал, затем сказал вдруг упавшим
голосом: - Не в карты же играть они тебя в полицию зовут.
   "Наверно, не в карты", - про себя согласился Рыбак. Но он  шел  на  эту
игру, чтобы выиграть себе жизнь -  разве  этого  недостаточно  для  самой,
пусть даже отчаянной, игры? А там оно будет видно, только бы не убили,  не
замучили на допросах. Только бы вырваться из этой клетки, и ничего плохого
он себе не позволит. Разве он враг своим?
   - Не бойсь, - сказал он. - Я тоже не лыком шитый.
   Сотников засмеялся неестественно коротеньким смехом.
   - Чудак! С кем ты вздумал тягаться?
   - А вот увидишь.
   - Это же машина! Или ты будешь  служить  ей,  или  она  сотрет  тебя  в
порошок! - задыхаясь, просипел он.
   - Я им послужу!
   - Только начни!
   "Нет, видно, с ним не сговоришься, с этим чудаком человеком", - подумал
Рыбак. Как в жизни, так и перед смертью у него на первом месте твердолобое
упрямство, какие-то принципы, а вообще все дело в характере,  так  понимал
Рыбак. Но ведь кому не известно, что в игре,  которая  называется  жизнью,
чаще с выигрышем оказывается тот, кто  больше  хитрит.  Да  и  как  иначе?
Действительно, фашизм - машина, подмявшая под свои колеса  полмира,  разве
можно, стоя перед ней, размахивать голыми  руками?  Может,  куда  разумнее
будет подобраться со стороны и сунуть ей меж колес какую-нибудь  рогатину.
Пусть напорется да забуксует, дав тем  возможность  потихоньку  смыться  к
своим.
   Сотников  замолчал  или,  может,  впал  в  забытье,  и  Рыбак  перестал
набиваться к нему с разговором. Пусть поступает как хочет - он же,  Рыбак,
будет руководствоваться собственным разумом.
   Он лег на бок, подобрал ноги, повыше натянул воротник  полушубка.  Пока
суд да дело, было бы  неплохо  вздремнуть,  чтобы  прояснилось  в  голове,
потому как скоро, наверно, будет уже не до сна. Однако  он  верил  в  свою
счастливую звезду и постепенно убеждался, что его  отношения  с  полицаями
обрели правильное направление, которого и  нужно  держаться.  Если  только
Сотников своим нелепым упрямством не испортит все его  планы.  Но,  видно,
Сотников долго не протянет. Странным это  было  и  противным  -  думать  о
скорой смерти товарища. Но иначе не получалось.  В  его  смерти  он  видел
единственный для себя выход из этой западни.
   Задумавшись,  Рыбак  не  сразу  услышал,  как  что-то  живое   тихонько
корябнуло по его сапогу, потом снова. Он двинул ногой и вдруг ясно  увидел
крысу - серый ее комок метнулся к стене и  затих  там:  длинный  и  тонкий
хвост настороженно  пролег  по  соломе.  Содрогнувшись,  Рыбак  пнул  туда
каблуком - крыса, тоненько пискнув, проворно скрылась в  темном  углу.  По
донесшейся из соломы тихой возне Рыбак, однако,  понял,  что  там  она  не
одна. Наверно, надо бы чем-то бросить в них, но под руками не было  ничего
подходящего, и Рыбак, сорвав с головы шапку, швырнул ее в угол.
   Когда там притихло, он  на  четвереньках  сползал  за  шапкой  и  опять
привалился спиной к стене. Однако спать он уже не мог, сидел и  с  неясным
брезгливым страхом вглядывался в крысиный угол.



        14

   Петра привели не скоро, уже на закате солнца, когда  сумерки  в  камере
совсем  сгустились  и  окошко  вверху  едва  светилось  скудным   отсветом
морозного дня. Да и в двери, когда та  отворилась,  уже  не  было  прежней
яркости - нагнув белую голову, староста молча переступил порог  и  сунулся
на свое место в углу.
   Полицай не спешил закрыть  двери,  и  Рыбак  у  стены  весь  болезненно
сжался, стараясь как бы исчезнуть  во  мраке  этой  вонючей  камеры.  Было
страшно, что следующим опять вызовут его, хотя он понимал, что от  полицая
это ничуть не зависело. Но не вызвали никого, дверь  наконец  затворилась,
надежно звякнул засов. Полицай, однако, - на этот раз  кто-то  другой,  не
Стась - направился не к ступенькам: его шаги в коридоре повернули а другую
сторону. Вскоре в  глубине  подвала  застучали  другие  засовы,  раздались
глуховатый окрик и женский короткий всхлип.
   В этот раз брали женщин.
   Как только  в  подвале  опять  все  затихло,  к  Рыбаку  начало  помалу
возвращаться его самообладание. Что ж, беда пока миновала  его,  настигнув
другого, и это, как всегда на войне, вопреки всему успокаивало. Будто  тем
самым давало ему дополнительные шансы выжить.
   Рыбак не имел ни малейшего желания вступать в  разговор  со  старостой,
которого, похоже, пытали не очень, во всяком случае не так, как Сотникова.
Но то обстоятельство, что он, не проронив ни  слова,  отчужденно  затих  в
своем мрачном углу, обеспокоило Рыбака.
   - Ну как? Обошлось? - нарочито бодро спросил Рыбак.
   Петр после непродолжительной паузы отозвался невеселым голосом:
   - Нет, уже не обойдется. Плохи наши дела.
   - Хуже некуда, - согласился Рыбак.
   Староста высморкался, видно было, привычно разгладил усы и сообщил  как
бы между прочим, ни к кому не обращаясь:
   - Подговаривали, чтоб я выведал от вас. Про отряд ну и еще кое-что.
   - Вот как! - неприятно удивился Рыбак, вспомнив Свой недавний  разговор
с Сотниковым. - Шпионить, значит?
   - Вроде того. Шестьдесят семь лет  прожил,  а  под  старость  на  такое
дело... Не-ет, не по мне это.
   Рядом  на  соломе,  как-то  испуганно  вздрогнув,  привстал  на  локтях
Сотников.
   - Кто это?
   - Да тот, лесиновский староста, - подавленно сказал Рыбак.
   Разговор на этом прервался, Рыбак и Петр притихли каждый в своем  углу.
Окошко, погаснув, едва серело под потолком, четко разделенное решеткой  на
четыре квадрата. В  камере  воцарилась  темень.  Разговаривать  никому  не
хотелось, каждый углубился в себя и свои далеко не веселые мысли.
   И тогда опять затопали шаги  на  ступеньках,  слышно  было,  раскрылась
наружная дверь и неожиданно  громко  звякнул  засов  их  камеры.  Они  все
насторожились,  одинаково  обеспокоенные  единственным  в  таких   случаях
вопросом: за кем? Тем не менее и  теперь,  видно,  не  замирали  никого  -
напротив, кого-то привели в эту камеру.
   - Ну! Марш!
   Кто-то невидимый в  темноте  почти  неслышно  проскользнул  в  дверь  и
затаился у порога возле самых ног Рыбака. Когда дверь со стуком  закрылась
и полицай, посвистывая, задвинул засов, Рыбак бросил в темноту:
   - Кто тут?
   - Я.
   Голос был детский, это стало понятно сразу, - маленькая фигурка  нового
арестанта приткнулась у самой двери и молчала.
   - Кто я? Как зовут?
   - Бася.
   "Бася? Что за Бася? Будто еврейское имя, но откуда она тут  взялась?  -
удивился Рыбак. - Всех евреев из местечка ликвидировали еще осенью,  вроде
нигде никого не осталось - как эта оказалась тут?! И почему ее  привели  в
камеру к ним, а не к Демчихе?"
   - Откуда ты? - спросил Рыбак.
   Девочка молчала. Тогда он спросил о другом:
   - Сколько тебе лет?
   - Тринадцать.
   В углу, трудно вздохнув, зашевелился Петр.
   - Это Меера-сапожника дочка. Допрашивали тебя?
   - Ага, - тихо подтвердила девочка.
   - Меера тогда изничтожили вместе со всеми. Вот... одна дочка и уцелела.
Что ж мы теперь будем делать  с  тобой,  Бася?..  -  И  Петр  вновь  тяжко
вздохнул.
   Рыбак вдруг потерял интерес к девочке, встревоженный другим: почему  ее
привели сюда? В подвале были, наверно, и еще  места  -  где-то  поблизости
сидели женщины, - почему же девочку подсадили к  мужчинам?  Какой  в  этом
смысл?
   - Чего ж они добивались от тебя? - помолчав, тихо спросил Петр Басю.
   - Чтоб сказала, у кого еще пряталась.
   - А-а, вон как! Ну что ж... Это так. А ты не сказала?
   Бася затаилась, будто обмерла, молчала.
   - И не говори, - одобрил погодя староста. - Нельзя о том говорить.  Мое
дело все равно конченое, а про других молчи. Если и бить будут.  Или  тебя
уже били?
   Вместо ответа в углу вдруг послышался  всхлип,  за  которым  последовал
сдавленный, болезненный плач. Он был коротеньким, но столько неподдельного
детского отчаяния выплеснулось с ним, что всем в этой камере сделалось  не
по себе. Сотников на соломе, слышно было, осторожно задержал дыхание.
   - Рыбак!
   - Я тут.
   - Там вода была.
   - Что, пить хочешь?
   - Дай ей воды! Ну что ты сидишь?
   Нащупав под стеной котелок, Рыбак потянулся к девочке.
   - Не плачь! На вот, попей.
   Бася немного отпила и, присмирев, затихла у порога.
   - Иди сюда, - позвал Петр. - Тут вот  место  есть.  Будем  сидеть.  Вот
подле стенки держись.
   Послушно поднявшись и неслышно ступая в  темноте  босыми  ногами,  Бася
направилась к старику. Тот подвинулся, освобождая ей место рядом.
   - Да-а! Попались! Что они еще сделают с нами?
   Рыбак молчал, не имея желания  поддерживать  разговор,  рядом  тихонько
постанывал  Сотников.  Они  ждали.  Все  их  внимание  было  приковано   к
ступенькам - оттуда являлась беда.
   И действительно, долго ждать ее не пришлось.
   Спустя четверть часа со двора донеслось злое: "Иди, иди, падла!" - и не
менее обозленное в ответ: "Чтоб тебя так и в пекло гнали, негодник!" -  "А
ну шевелись, не то как двину!" - прорычал  мужской  голос.  На  ступеньках
затопали, заматерились -  сомнений  не  было:  это  возвращали  с  допроса
Демчиху.
   Но  почему-то  ее  также  не  поволокли  в  прежнюю  камеру  -  полицаи
остановились возле их  двери,  загремели  засовом,  и  тот  самый,  хорошо
знакомый им Стась сильно толкнул Демчиху через порог. Женщина споткнулась,
упала на Рыбаковы ноги и громко запричитала в темноте:
   - Куда ты толкаешь, негодяй! Тут же мужчины, а, божечка мой!..
   - Давай, давай! Черт тебя не возьмет! - прикрикнул  Стась.  -  До  утра
перебудешь.
   - А утром что? - вдруг  спросил  Рыбак,  которому  послышался  какой-то
намек в словах полицая.
   Стась уже прикрыл было дверь, но опять растворил ее и гаркнул в камеру:
   - А утром грос аллес капут! Фарштэй?
   "Капут? Как капут?" - тревожно пронеслось в смятенном сознании  Рыбака.
Но страшный смысл этого короткого слова был слишком отчетлив, чтобы  долго
сомневаться в нем. И эта его отчетливость ударила как оглоблей по голове.
   Значит, утром конец!
   Почти не ощущая себя, Рыбак механически подобрал ноги, дал пристроиться
у порога  женщине,  которая  все  всхлипывала,  сморкалась,  потом  начала
вздыхать - успокаиваться. Минуту они все молчали, затем Петр в своем  углу
сказал рассудительно:
   - Что же делать, если попались. Надо  терпеть.  Откуда  же  ты  будешь,
женщина?
   - Я? Да из Поддубья, если знаете.
   - Знаю, а как же. И чья же ты там?
   - Демки Окуня женка.
   Стараясь как-либо отделаться от недобрых предчувствий, Рыбак под стеной
стал  прислушиваться  к  Демчихе.  Ему  не  хотелось   обнаруживать   себя
разговором, тем более что Демчиха, возможно, не узнала его в темноте.  Они
уже познакомились с ее сварливым характером, и теперь, оказавшись в  таком
положении, Рыбак думал, что эта женщина очень  просто  может  закатить  им
скандал  -  было  за  что.  Но  она  мало-помалу  успокоилась,   еще   раз
высморкалась. Голос ее понемногу ровнел, становился обычным, таким,  каким
она разговаривала с ними в деревне.
   - Да-а, - озадаченно вздохнул Петр. - А Демьян в войске...
   - Ну. Демка там где-то горюшко мыкает.  А  надо  мной  тут  измываются.
Забрали вот! Деток на кого покинули? И как они там без меня?  Ой,  деточки
мои родненькие...
   Только что смолкнув, она расплакалась снова, и в этот раз никто  ее  не
утешал, не успокаивал - было не  до  того.  В  камере  продолжали  звучать
зловещие слова Стася,  они  подавляли,  тревожили,  заставляли  мучительно
переживать  всех,  за  исключением  разве  что   старосты,   остававшегося
по-прежнему внешне спокойным и рассудительным. Между  тем  Демчиха  как-то
неожиданно, будто все выплакав, вздохнула и спокойнее уже заметила:
   - Вот люди! Как звери! Гляди, каким чертом стал Павка этот!
   - Портнов, что ли? - поддержал разговор Петр.
   - Ну. Я же его кавалером помню - тогда Павкой звали. А потом на учителя
выучился. Евонная матка на хуторе жила, так каждое лето на молочко  да  на
яблочки приезжал. Нагляделась.  Такой  ласковый  был,  "добрый  день"  все
раздавал, с мужчинами за ручку здоровался.
   - Знаю Портнова, а как же, - сказал Петр. -  Против  бога,  бывало,  по
деревням агитировал. Да так складно...
   - Гадина он был. И есть гадина. Не все знают только. Культурный!
   - А полицайчик этот тоже с вашего боку будто?
   - Стась-то? Наш! Филиппенок младший. Сидел за поножовщину, да пришел  в
первые дни, как началось. И что выделывать стал - страх!  В  местечке  все
над евреями измывался. Убивал, говорили. Добра натаскал - божечка мой! Всю
хату завалил. А теперь вот и до нас, хрищеных, добрался.
   - Это уж так, - согласился Петр. -  С  евреев  начали,  а  гляди,  нами
кончат.
   - Чтоб им на осине висеть, выродкам этим.
   - Я вот думаю все, - беспокойно заворошился староста, - ну пусть немцы.
Известно, фашисты, чужие люди, чего уж от них ждать. Ну а наши, которые  с
ними? Как их вот понимать? Жил, ел который, людям в глаза глядел, а теперь
заимел винтовку и уже застрелить норовит.  И  стреляют!  Сколько  перебили
уже...
   - Как этот, как его... Будила ваш! - не сдержавшись, напомнил Рыбак.
   - Хватает. И Будила, и мало ли еще каких. Здешних и черт знает  откуда.
Любителей поразбойничать. Что  ж,  теперь  им  раздолье,  -  глухим  басом
степенно рассуждал лесиновский староста.
   Что-то вспомнив, его нетерпеливо перебила Демчиха.
   - Это самое, говорят, Ходоронок их, которого ночью ранили,  сдох.  Чтоб
им всем передохнуть, гадовью этому!
   - Все не передохнут, - вздохнул Петр. - Разве что наши перебьют.
   На соломе задвигался, задышал, опять попытался подняться Сотников.
   - Давно вы так стали думать? - просипел он.
   - А что ж думать, сынок? Всем ясно.
   - Ясно, говорите? Как же вы тогда в старосты пошли?
   Наступила неловкая тишина, все  примолкли,  настороженные  этим  далеко
идущим вопросом. Наконец Петр, что-то преодолев в  себе,  заговорил  вдруг
дрогнувшим голосом:
   - Я пошел!  Если  бы  знали...  Негоже  говорить  здесь.  Хотя  что  уж
теперь... Отбрыкивался, как мог. В район не являлся.  Разве  я  дурак,  не
понимаю, что ли. Да вот этак ночью однажды -  стук-стук  в  окно.  Открыл,
гляжу, наш бывший секретарь из района, начальник милиции и еще  двое,  при
оружии. А секретарь меня знал - как-то в коллективизацию отвозил его после
собрания. Ну, слово за слово, говорит: "Слышали, в  старосты  тебя  метят,
так соглашайся. Не  то  Будилу  назначат  -  совсем  худо  будет".  Вот  и
согласился. На свою голову.
   - Да-а, - неопределенно сказал Рыбак.
   - Полгода выкручивался меж двух огней. Пока не сорвался. А  теперь  что
делать? Придется погибнуть.
   - Погибнуть - дело нехитрое, - буркнул Рыбак, закругляя неприятный  для
него разговор.
   То, что о себе сообщил староста, не  было  для  него  неожиданностью  -
после допроса у Портнова Рыбак уже стал кое о чем догадываться. Но  теперь
он был целиком поглощен своими заботами и больше всего  опасался,  как  бы
некоторые из его высказанных здесь намерений не дошли до ушей полиции и не
оборвали последнюю ниточку его надежды.
   Сотников между тем, раскрыв глаза,  молча  лежал  на  соломе.  Сознание
вернулось к нему, но чувствовал он себя плохо: адски болела нога от  стопы
до бедра, жгло пальцы на руках,  в  груди  все  горело.  Он  понимал,  что
староста сказал правду, но от этой правды не становилось  легче.  Ощущение
какой-то нелепой оплошности по отношению к этому Петру вдруг навалилось на
Сотникова. Но кто в том повинен? Опять получалось как с Демчихой,  которая
явилась перед ними живым укором их непростительной беспечности. С  опаской
прислушиваясь теперь к словам женщины,  Сотников  ожидал,  что  та  начнет
ругать их последними словами. Он не знал, чем бы тогда возразил ей. Но шло
время, а она весь свой гнев вымещала на полиции и немцах - их же с Рыбаком
даже и не вспомнила, будто они не имели ни  малейшего  касательства  к  ее
беде. На зловещее сообщение Стася она также не  реагировала  -  может,  не
поняла его смысла, а может, просто не обратила внимания.
   Впрочем, поверить в это сообщение было страшно  даже  для  готового  ко
всему Сотникова. Он также не мог взять в толк: то ли полицай просто пугал,
то ли действительно они надумали покончить в один раз со всеми. Но неужели
им не хватило бы двух смертей - его с  Рыбаком,  какой  был  смысл  лишать
жизни  эту  несчастную  Демчиху,  и  незадачливого  старосту,  и  девочку?
Невероятно, но, видимо, будет так, думал Сотников. Скорпион должен жалить,
иначе какой же он скорпион? Очевидно, для того и позаталкивали их  в  одну
камеру. Камеру смертников.



        15

   Как-то незаметно Рыбак, сдается, заснул, как сидел  -  сгорбившись  под
стеной. Впрочем,  вряд  ли  это  был  сон  -  скорее  усталое  забытье  на
какой-нибудь час. Вскоре, однако, тревога разбудила его,  и  Рыбак  открыл
глаза, не сразу поняв, где он. Рядом в темноте тихонько  звучал  разговор,
слышался детский знакомый  голос,  сразу  же  напомнивший  ему  про  Басю.
Изредка его перебивал хрипловатый старческий шепот  -  это  вставлял  свое
слово Петр. Рыбак прислушался  к  их  тихой  ночной  беседе,  напоминавшей
шуршание соломенной крыши на ветру.
   - Сперва хотела бежать за ними, как повели. Выскочила из палисадника, а
тетка Прасковья машет рукой: "Ни за что не ходи,  говорит,  прячься".  Ну,
побежала назад, за огороды, влезла в лозовый куст. Может, знаете,  большой
такой куст в конце огородов у речки? Густой-густой. За два  шага  стежечка
на кладку - как сидишь тихо, не шевелишься, нисколечко тебя не видно.  Ну,
я и залезла туда, выгребла местечко в сухих листьях  и  жду.  Думала,  как
мамка вернется - позовет, я услышу и выбегу. Ждала-ждала - не зовет никто.
Уже и стемнело, стало страшно. Все казалось, кто-то шевелится, крадется, а
то станет, слушает.  Думала:  волк!  Так  волков  боялась!  И  не  заснула
нисколечко. Как стало светлеть, тогда немного заснула. А  как  проснулась,
очень есть захотелось. А вылезть из куста боюсь. Слышно, на  улице  гомон,
какие-то подводы, из хат местечковых все выгружают, куда-то везут.  Так  я
сидела и сидела. Еще день, еще ночь.  И  еще  не  помню  уже  сколько.  На
стежечке, когда бабы полоскать идут, так мне их ноги сквозь листву видать.
Все мимо проходят. А мне так есть хочется, что уже и вылезть не могу. Сижу
да плачу тихонько. А однажды кто-то возле куста остановился.  Я  затаилась
вся, лежу и не дышу. И тогда слышу, тихонько так: "Бася, а  Бася!"  Гляжу,
тетка Прасковья нагнулась...
   - А ты не говори кто. Зачем нам про все знать, -  спокойно  перебил  ее
Петр.
   - Ну, тетка одна дает мне узелок, а там хлеб и  немножко  сала.  Я  как
взяла его, так и съела все сразу. Только хлеба корочка осталась.  А  потом
как схватил живот... Так больно было, что помереть хотела. Просила и  маму
и бога - смерти просила.
   Рыбак под стенкой зябко  поежился  -  так  это  прозвучало  по-житейски
знакомо, будто  перед  ним  исповедовалась  какая-нибудь  старушка,  а  не
тринадцатилетняя девочка.  И  сразу  же  этот  ее  рассказ  вызвал  в  нем
воспоминание об одной девяностолетней бабке из какой-то  лесной  деревушки
по ту сторону железной дороги.  Они  тогда  вышли  из  лесу  спросить  про
немцев, часок отдохнуть в тепле, ну и перекусить,  конечно.  В  избе,  что
стояла на отшибе, никого не оказалось,  лишь  одна  забытая  богом  глухая
бабка сидела на печи, свесив на полок босые ноги. Пока они  курили,  бабка
устало сетовала  на  господа  бога,  который  не  дает  ей  смерти  и  так
мучительно растянул ее никчемную старушечью жизнь. Оказавшись одна  и  без
родственников, она еще после той войны прижилась возле малознакомых, чужих
людей, которым надо было растить  детей,  досмотреть  возле  хаты.  Видно,
хозяева рассчитывали, что лет пять старушка еще продержится, тем  временем
подрастут дети, а там, гляди, придет срок - и на кладбище. Но срок этот не
пришел ни через пять, ни через  пятнадцать  лет,  задержалась  старушка  у
чужих людей. За это  время  повырастали  малые,  погиб  на  финской  войне
хозяин, хозяйка сама едва сводила  концы  с  концами  -  что  ей  было  до
немощной чужой старухи? А смерть все не шла...  Прощаясь  тогда,  Рыбак  в
шутку пожелал ей как можно скорее окончить свое пребывание на этом  свете,
и она искренне благодарила его, молясь все об одном. А теперь вот опять то
же самое. Но ведь это ребенок.
   Что делается на свете!
   - А после мне лучше  стало.  Однажды  очень  напугалась  утром.  Только
задремала, сдалось, какой-то зверь крадется по берегу под  кустом.  А  это
кот. Огромный такой серый котище из местечка, наверно, остался один, ну  и
ищет себе прокорму. Рыбу ловит. Знаете, на берегу так замрет, уставится  в
воду, а потом как прыгнет! Вылезет весь мокрый,  а  в  зубах  рыбка.  Вот,
думаю, если бы мне так наловчиться! Хотела я отнять рыбину, да не  успела:
удрал кот и под другим кустом съел всю, и хвостика не осталось.  Но  потом
мы с ним подружились. Придет когда днем, заберется в куст, ляжет  рядышком
и мурлычет. Я глажу его и немножечко сплю. А он чуткий такой.  Как  только
кто-либо поблизости объявится, он сразу натопырится, и я  уже  знаю:  надо
бояться. А когда очень голод донял, выбралась ночью на огород  поблизости.
У Кривого Залмана огурцы еще остались, семенные которые, морковка. Но  кот
же не ест морковки. Так мне его жаль станет...
   - Пусть бы мышей ловил, - отозвалась из темноты Демчиха.  -  У  нас,  в
Поддубье, у одних была кошка, так зайчат таскала домой. Ей-богу, не лгу. А
как-то приволокла зайца огромадного, да на чердак не встащила - видно,  не
осилила. Утречком вышел Змитер, глядь: заяц под углом лежит.
   - А, так то, наверно, у нее котята были, - догадался Петр.
   - Ну, котятки.
   - Так это понятно. Тут уж для котят старалась. Как  мать  все  равно...
Ну, а потом как же ты?
   - Ну так и сидела, - тихонько и доверчиво шептала Бася. -  Тетка...  Ну
та, которая... еще несколько раз  хлеба  давала.  А  потом  очень  холодно
стало, дождь пошел, начала листва осыпаться. Однажды меня кто-то  утречком
увидел,  дядька  какой-то.  Ничего  не  сказал,  прошел  мимо.  А  я   так
напугалась, чуть до ночи додрожала. Вечером, как дождь  посыпал,  вылезла,
бродила, бродила по зауголью, а под утро  забралась  в  чей-то  овин.  Там
пересидела три дня. Там  хорошо  было,  сухо,  да  обыск  начался.  Искали
какую-то рожь и меня едва не нашли. Так я перешла в  сарай  -  свиньи  там
были. Ну и я возле них. Затиснусь ночью между свиньей и подсвинком и сплю.
Свинья спокойная была, а кабан, холера на него, кусался...
   - А, господи! Вот намучалась, бедная! - вздохнула Демчиха.
   - Нет. Там тепло было.
   - А как же с едой? Или носил кто?
   - Так я же не показывалась никому. А ела... Ну там  в  корыте  выбирала
что-то...
   - Ой, до чего людей довели, боже, боже!..  А  хозяева  что,  так  и  не
заметили?
   - Заметили, конечно. Заспала однажды - уже снег  был.  Выскочила,  чтоб
перебежать через улицу - там дом был пустой,  ну  я  и  пряталась.  Только
улицу перебежала, оглянулась, а дядька стоит в дверях, смотрит. Я за клен,
притаилась. Толстый такой клен там...
   - Ой, наверно, что против аптеки? - догадалась Демчиха. -  Так  там  же
Игналя Супрон жил...
   - А тебе что? - неласково перебил ее Петр. - Кто  ни  жил,  не  все  ли
равно? Зачем спрашивать.
   Демчиха, похоже, обиделась.
   - Да я так. Если и сказала, так что?
   - А ничего! А что потом... Ни к чему теперь и таиться  -  все  равно...
Свет не без добрых людей: Басю ко мне переправили,  в  деревню.  Рассудили
верно - у старосты искать не  будут.  Через  ту  распроклятую  овечку  оба
попались: меня с печки стянули, Басю из-под пола выволокли...
   Рыбак совсем не удивился и этому, подумал только: плохо прятал, значит.
Спрятал бы хорошо - не нашли бы. Да и вообще, зачем тут  рассказывать  обо
всем этом? Кому не известно, что иногда и стены имеют уши? Впрочем, черт с
ними! Что они, все ему? К тому же, наверно,  всем  им  уже  поздно  что-то
скрывать, чего-то остерегаться. Если Стась сказал правду,  так  завтра  их
всех ожидает смерть.
   В камере настала гнетущая, сторожкая тишина,  которую  погодя  нарушила
Бася.
   - Под полом мне было хорошо:  тетка  Арина  мне  сенничек  положила.  Я
слышала, как те дяди заходили. А дяди ушли, я только уснула и сразу  слышу
- ругаются. Полицаи!.. Ой-ой!
   Испуганный крик Баси заставил  подхватиться  с  места  Петра,  и  Рыбак
понял: крысы. Обнаглели или изголодались  так,  что  перестали  бояться  и
людей. Старик сапогом несколько раз топнул в углу. Бася,  вскочив,  стояла
на середине камеры, закрывая собой светлый квадрат окна. Она вся  тряслась
от испуга.
   - Они же кусаются. Они же ножки мои обгрызли. Я же их страх как  боюсь.
Дяденька!..
   - Ничего, не бойся. Крысы что? Крысы не  страшны.  Укусят,  ну  и  что?
Такой беды! Иди вон в мой угол, садись. И я тут... Я их, чертей!..
   Он потопал еще, поворошил  в  углу  и  сел.  Бася  приткнулась  на  его
насиженном на соломе месте. Сотников вроде спал. Напротив то вздыхала,  то
сморкалась Демчиха.
   - Так что ж... Что теперь сделаешь? - спрашивал в темноте  Петр  и  сам
себе отвечал: - Ничего уже не сделаешь. Терпи. Недолго осталось.
   Стало тихо. Рыбак свободнее вытянул ноги, хотел было вздремнуть, но сон
больше не шел.
   Перед ним был обрыв.
   Он отчетливо понял это, особенно сейчас,  ночью,  в  минуту  тишины,  и
думал, что ничего уже исправить нельзя. Всегда и всюду он ухитрялся  найти
какой-нибудь выход, но не теперь. Теперь выхода  не  было.  Исподволь  его
начал одолевать страх, как в том памятном с детства случае, когда он  спас
девчат и коня. Но тогда страх пришел позже,  а  в  минуту  опасности  Коля
Рыбак действовал больше инстинктивно, без размышлений,  и  это,  возможно,
все и решило. Впрочем, это случилось давно, еще до колхозов,  в  пору  его
деревенского детства -  что  было  вспоминать  о  том?  Но  почему-то  вот
вспоминалось, вопреки желанию, - видимо, тот давний случай  имел  какую-то
еще непроясненную связь с его нынешним положением.
   Жили они в деревне, не хуже и не лучше других, считались середняками. У
отца был ладный буланый коник,  молодой  и  старательный,  правда  немного
горячий, но Коля с ним ладил неплохо. В деревне ребята рано принимаются за
крестьянский труд, в  свои  неполные  двенадцать  лет  Коля  уже  пробовал
понемногу и косить, и пахать, и бороновать.
   В тот день возили с поля снопы.
   Это считалось совсем уже  мальчишечьим  делом.  Дорога  была  знакомой,
изученной им до мельчайших подробностей.  Почти  с  закрытыми  глазами  он
помнил, где надо взять чуть-чуть стороной,  где  держать  по  колеям,  как
лучше объехать глубокую, с водой, рытвину в логу. Самым опасным местом  на
этой дороге была Купцова гора -  косогор,  поворот  и  узкий  овражек  под
высоким  обрывом.  Там  надо  было  смотреть  в  оба.  Но  все  обходилось
благополучно. Отец подобрал последние  крестцы  в  конце  нивы  и,  видно,
нагрузил телегу с избытком - едва хватило веревки, чтобы  увязать  воз.  К
нему наверх взобрались еще семилетняя сестренка Маня и  соседская  девочка
Люба.
   Всю дорогу, переваливаясь из стороны в сторону, он тихо ехал на высоком
возу, как всегда уверенно управляя конем. Миновали  Купцову  гору,  дорога
пошла в лог. И тогда что-то случилось с упряжью, конь не  сдержал,  телега
высоко задралась левой стороной и стала  клониться  направо.  Коля  бросил
взгляд вниз и скатился с воза.
   Ясно поняв, что должно произойти затем, он в каком-то бездумном  порыве
бросился под кренящийся тяжелый воз, подставляя  под  его  край  свое  еще
слабое мальчишеское плечо. Тяжесть была  неимоверной,  в  другой  раз  он,
наверное, ни за что бы не выдержал, но  в  этот  момент  выстоял.  Девочки
скатились на  землю,  его  завалило  снопами,  но  лошадь  все  же  как-то
справилась с возом и отвернула передок в сторону  от  угрожающей  крутизны
оврага.
   Потом его хвалили в деревне, да он и сам был доволен своим поступком  -
все-таки спас от беды себя, коня и девчонок - и начал  думать  тогда,  что
иначе поступить не мог. И еще Коля поверил, что он человек  смелый.  Самым
важным было, конечно, не растеряться и не струсить.
   И вот теперь перед ним опять тот самый обрыв.
   Только здесь не растеряться мало, и никакая смелость здесь не  поможет,
здесь нужно что-то другое, чего ему явно недоставало.  Тут  он  связан  по
рукам и ногам и, видно, ничего уже сделать не сможет.
   Но неужели тот следователь врал, когда  что-то  обещал  ему,  даже  как
будто уговаривал? Наверно, напрасно Рыбак  тогда  не  согласился  сразу  -
завтра как бы не было поздно. Впрочем, оно  и  понятно.  Следователь  тут,
наверно,  не  самый  большой  начальник,  есть  начальство   повыше,   оно
приказало, и все. А теперь поправить что-либо, переиначить,  наверно,  уже
поздно.
   Нет, на гибель он не  мог  согласиться,  ни  за  что  он  не  примет  в
покорности смерть - он разнесет в щепки  всю  их  полицию,  голыми  руками
задушит Портнова и того Стася. Пусть только подступят к нему...



        16

   После короткого разговора со старостой, который тем не менее совершенно
обессилил его,  Сотников  ненадолго  заснул.  Проснувшись,  он  неожиданно
почувствовал себя  мокрым  от  пота;  столько  времени  паливший  его  жар
сменился потливой прохладой, и Сотников зябко поежился под  своей  волглой
шинелью. Но голове стало вроде бы легче,  горячая  одурь,  туманившая  его
сознание, исчезла, общее самочувствие улучшилось. Если бы не искалеченные,
распухшие кисти  рук  и  не  набрякшая  застаревшей  болью  нога,  то  он,
возможно, посчитал бы себя здоровым.
   В подвале было темно и тихо, но никто, наверно, не спал, это  ощущалось
по частым, напряженным вздохам, скупым движениям,  притихше-настороженному
дыханию людей. И тогда Сотников вдруг понял,  что  истекает  их  последняя
ночь на свете. Утро уже будет принадлежать не им.
   Что ж, надо было собрать в себе последние силы,  чтобы  с  достоинством
встретить смерть. Разумеется,  иного  он  и  не  ждал  от  этих  выродков:
оставить его живым  они  не  могли  -  могли  разве  что  замучить  в  том
дьявольском закутке Будилы. А так, возможно, и неплохо; пуля  мгновенно  и
без мук оборвет жизнь - не самый худший из возможных,  во  всяком  случае,
обычный солдатский конец на войне.
   А он, дурак, все боялся погибнуть в бою. Теперь такая гибель с  оружием
в руках казалась ему недостижимой роскошью, и он почти  завидовал  тысячам
тех счастливцев, которые нашли свой честный конец на фронте великой войны.
   Правда, в эти несколько партизанских месяцев он все-таки что-то сделал,
исполняя свой долг гражданина и бойца. Пусть не  так,  как  хотел,  -  как
позволили обстоятельства: несколько врагов все же нашло смерть  и  от  его
руки.
   И вот наступил конец.
   Все сделалось четким и категоричным.  И  это  дало  возможность  строго
определить выбор. Если что-либо еще  и  заботило  его  в  жизни,  так  это
последние обязанности по  отношению  к  людям,  волею  судьбы  или  случая
оказавшимся теперь рядом. Он понял, что не вправе  погибнуть  прежде,  чем
определит  свои  с  ними  отношения,  ибо  эти  отношения,  видно,  станут
последним проявлением его "я" перед тем, как оно навсегда исчезнет.
   На первый взгляд это казалось странным, но, примирившись с  собственной
смертью. Сотников на несколько коротких часов  приобрел  какую-то  особую,
почти абсолютную независимость от силы своих врагов. Теперь он мог  полной
мерой  позволить   себе   такое,   что   в   другое   время   затруднялось
обстоятельствами, заботой о сохранении  собственной  жизни,  -  теперь  он
чувствовал в себе новую возможность, не  подвластную  уже  ни  врагам,  ни
обстоятельствам и никому в мире. Он ничего не боялся,  и  это  давало  ему
определенное преимущество перед другими, равно как и перед  собой  прежним
тоже. Сотников легко  и  просто,  как  что-то  элементарное  и  совершенно
логическое в его положении, принял последнее теперь решение: взять все  на
себя. Завтра он скажет следователю, что ходил в разведку, имел задание,  в
перестрелке ранил полицая, что он - командир  Красной  Армии  и  противник
фашизма, пусть расстреляют его. Остальные здесь ни при чем.
   По существу, он жертвовал собой ради спасения других, но не менее,  чем
другим, это пожертвование было необходимо и ему самому.  Сотников  не  мог
согласиться с мыслью, что его смерть явится нелепой случайностью  по  воле
этих пьяных прислужников. Как и каждая смерть в борьбе, она должна  что-то
утверждать, что-то отрицать и по возможности завершить то, что  не  успела
осуществить жизнь. Иначе зачем тогда жизнь?  Слишком  нелегко  дается  она
человеку, чтобы беззаботно относиться к ее концу.
   Было холодновато, время от времени он вздрагивал и глубже  залезал  под
шинель.  Как  всегда,  принятое   решение   принесло   облегчение,   самое
изнурительное на войне - неопределенность больше не досаждала ему. Он  уже
знал, когда произойдет его последняя битва с врагами,  и  знал,  на  какие
станет позиции. С них он не отступит. И хотя этот поединок  не  сулил  ему
легкой победы, он был спокоен. У бобиков оружие, сила, но и  у  него  тоже
есть на чем постоять в конце. Он их не боялся.
   Немного пригревшись под шинелью, он снова незаметно уснул.
   Приснился ему странный, путаный сон.
   Было даже удивительно, что  именно  такой  сон  мог  присниться  в  его
последнюю  ночь.  Он  увидел   что-то   из   детства   и   среди   прочего
незначительного  и  малопонятного  какую-то  нелепую  сцену  с   отцовским
маузером.  Будто  Сотников  начал  вынимать  его  из  кобуры,  неосторожно
повернул в  сторону  и  сломал  ствол,  который,  как  оказалось,  был  не
стальной, а оловянный, как в пугаче. Сотникова охватил испуг,  хотя  в  то
время он был уже совсем не мальчишкой, а почти что нынешним или, возможно,
курсантом - действие почему-то происходило в ружейном парке в училище.  Он
стоял возле пирамиды с оружием и не знал, как быть:  с  минуты  на  минуту
здесь должен был появиться отец. Сотников бросился к пирамиде, но  там  не
оказалось ни одного незанятого места, во  всех  гнездах  стояли  винтовки.
Тогда он дрожащими руками рванул жестяную дверцу печки и сунул пистолет  в
черную, с окурками дыру топки.
   В следующее мгновение  там  засветился  огонь  -  раскаленные  пылающие
уголья, в которых как будто плавилось что-то яркое,  и  он  в  совершенной
растерянности стоял напротив, не зная, что делать. А рядом стоял отец.  Но
Сотников-старший даже не вспомнил про  маузер,  хотя  у  сына  было  такое
ощущение, что он знал обо всем происшедшем за минуту до этого. Потом  отец
опустился перед топкой на корточки и  вроде  сожалеюще  сказал  шепелявым,
старческим голосом: "Был огонь, и была высшая справедливость на свете..."
   Сотникову показалось, что это из библии - толстая  ее  книга  в  черном
тисненом переплете когда-то лежала на материнском  комоде,  мальчишкой  он
иногда листал ее желтые,  источавшие  особенный,  обветшало-книжный  запах
страницы. Теперь ему было удивительно слышать, как библию цитировал  отец,
который не верил в бога и открыто не любил попов.
   Неизвестно, как долго горел тот огонь в печке, сознание Сотникова опять
погрузилось во мрак. Наверно, не скоро еще он стал приходить в себя, начав
различать поблизости какие-то невнятные звуки: стук, шорох соломы и  тихий
старческий голос. Когда же вернулось ощущение реальности. Сотников  понял,
что  это  гоняли  крыс.  Окончательно  очнувшись,  он  долго,   мучительно
откашливался, все размышляя, что бы мог значить этот  его  сон.  И  как-то
постепенно и естественно его мыслями завладело щемящее воспоминание о  его
давнем, далеком детстве...
   Маузер не странная причуда  этого  сна,  он  действительно  хранился  у
старого Сотникова, бывшего краскома, а до того - кавалерийского поручика с
двумя "Георгиями" на широкой груди - офицерское фото отца он не раз  видел
в красивой, замысловато расписанной павлинами маминой шкатулке. Иногда  по
праздникам отец доставал из  комода  свой  пистолет,  и  тогда  сыну  было
позволено придержать его за  желтую  деревянную  кобуру,  чтобы  отец  мог
вытянуть из нее  маузер  -  вынуть  его  самому  отцу  было  неловко,  его
искалеченная  на  войне  рука  постепенно  отнималась.  Это   были   самые
счастливые в жизни мальчишки минуты, но потом он мог лишь  наблюдать,  как
отец протирает оружие - ни разу ему не  было  разрешено  даже  поиграть  с
пистолетом.  "С  оружием  и  наградами  играть  возбраняется",  -  говорил
Сотников-старший, и мальчик не упрямился, не просил. Слово  отца  в  семье
было законом, в большом и в малом  дома  царил  его  культ.  Впрочем,  это
никому не казалось странным: отец его пользовался в городке известностью и
даже славой героя гражданской войны, который лишь по причине своего увечья
и чрезмерной гордости, как однажды объяснила  мать,  зарабатывал  на  хлеб
починкой часов.
   Вороненый,  в   деревянной   кобуре   маузер   был   затаенной   мечтой
Сотникова-младшего, но напрасно было просить его также и у матери.
   И тогда мальчишка решился взять пистолет сам.
   Как-то, проснувшись утром, он  услышал  глухую  тишину  в  доме.  Отец,
наверно, куда-то ушел из каморки, откуда  по  дому  разносилась  привычная
разноголосица часовых механизмов; мать, он уже знал,  отправилась  рано  в
церковь - над городом плыл колокольный перезвон утренней службы.
   Торопливо натянув коротенькие, до коленей, штанишки, оставив  на  потом
умывание и  чистку  зубов,  он  скоренько  прошмыгнул  в  мамину  спальню.
Заветный ящик комода был плотно задвинут, но в замочной скважине  беспечно
торчал маленький медный ключик, который мальчишка тут же повернул на  один
оборот и вынул скользкую, лакированную, неожиданно тяжелую кобуру.  На  ее
деревянном боку блестела знакомая пластинка с надписью,  которую  он  знал
наизусть: "Красному комэску А.Сотникову от Реввоенсовета Кавармии". Первое
же прикосновение к оправленной  деревом  рукоятке  взбудоражило  мальчика.
Руки его уверенно управились с защелкой, и вот уже весь  маузер  туго,  но
податливо  вышел  из  кобуры,  сдержанно  и  таинственно   засияв   своими
воронеными  частями.  Никогда  прежде  не  испытанное   тревожно-волнующее
чувство охватило мальчишку, минуту он изучал пистолет -  подвинул  прицел,
попытался отвести затвор, заглянул в ствол. Но самым большим наслаждением,
конечно, было прицелиться.  Только  не  успел  он  как  следует  обхватить
рукоятку и пальцем нащупать спуск, как совершенно неожиданно  и  непонятно
из-под его рук куда-то под стол оглушительно грохнуло выстрелом.
   Минуту он стоял помертвевший,  слушая  болезненно-острый  звон  в  ухе.
Отскочив от  стены,  по  полу  катилась  гильза,  под  столом,  появившись
неизвестно откуда, валялась толстая, источенная жучком щепка  с  темным  и
косым следом пули.
   Поняв наконец, что случилось, он сунул пистолет в кобуру, запер  все  в
комод и не мог  себе  найти  места,  пока  не  вернулась  мать.  Та  сразу
почувствовала недоброе, кинулась к сыну с расспросами, и он рассказал  все
как было. Разумеется, справиться с такой бедой не могла  и  мать,  которая
очень испугалась за него, даже заплакала, чего никогда  прежде  с  ней  не
случалось, и сказала, что он должен во всем признаться отцу.
   Решиться на это признание было не  просто.  Пока  набирался  решимости,
минул час или больше, и наконец сам не  свой  он  открыл  дверь  отцовской
каморки.
   Отец  работал.  Как  всегда,  низко   склонившись   над   подоконником,
сосредоточенно ковырялся в часовом механизме. Правая  его  рука  в  черной
перчатке бессильно покоилась на коленях, а левая ловко колупала,  винтила,
разбирала и складывала  разные  маленькие  блестящие  штучки,  из  которых
состояли часы. На стенах не  в  лад  друг  другу  размахивали  маятниками,
звякали и тикали два десятка дешевых, размалеванных по циферблату ходиков,
несколько будильников, угол занимал громоздкий,  принесенный  накануне  из
райкома  деревянный  футляр  с  тяжелыми  гирями.  Отец  не  обернулся  на
появление сына, но, как всегда безошибочно узнав его, совершенно  некстати
теперь спросил бодрым голосом:
   - Ну как дела, молодой человек? Одолел мариниста?
   Мальчик проглотил неожиданно подскочивший к горлу комок -  накануне  он
принялся  читать  Станюковича.  Из  других  книжек,  лежавших  в  огромном
дедовском сундуке, уже мало что  осталось  им  непрочитанного,  разве  что
собрание сочинений Писемского и несколько разрозненных томов  Станюковича,
один из которых третьего дня и выбрал ему отец. Но теперь было не до книг,
и он сказал:
   - Папа, я брал твой маузер.
   Отец как-то странно мотнул головой, отложил пинцет, привычным движением
руки снял очки и строго посмотрел на сына.
   - Кто разрешил?
   - Никто. И это... Он выстрелил, - упавшим голосом произнес сын.
   Ничего не говоря больше, отец встал и вышел из комнаты. Он  же  остался
стоять у двери с таким чувством, будто его сейчас должны положить под  нож
гильотины. Но он знал, что виноват, и готов был принять самую  беспощадную
кару.
   Вскоре отец вернулся.
   - Ты, щенок! - сказал он с порога. - Какое ты имел право без разрешения
притрагиваться к боевому оружию? Как ты посмел по-воровски лезть в комод?
   Отец долго и нещадно отчитывал его - и за неосторожность, и за выстрел,
который мог причинить несчастье, и больше всего за тайное его своеволие.
   - Единственное, что смягчает твою вину, так это твое признание.  Только
это тебя спасает. Понял?
   - Да.
   - Если сам, конечно, надумал. Сам?
   Чувствуя, что окончательно гибнет, мальчик кивнул, и  отец  успокоенно,
протяжно вздохнул.
   - Ну и за то спасибо.
   Это было уже слишком - ложью покупать отцовское  спасибо,  в  глазах  у
него потемнело, кровь прилила к лицу, и он стоял, не в силах сдвинуться  с
места.
   - Иди играй, - сказал тогда отец.
   Так, в общем, легко обошлось ему то ослушание -  наказание  ремнем  его
миновало, но его малодушный кивок болезненной царапиной остался саднить  в
его душе. Это был урок на всю жизнь. И он ни  разу  больше  не  солгал  ни
отцу, ни кому другому, за все держал ответ, глядя людям в глаза. Видно,  и
мать не сказала отцу, по чьей инициативе произошло то объяснение. Так,  со
счастливой уверенностью в добропорядочности сына и окончил  свой  путь  на
земле этот кавалерийский, командир, инвалид гражданской  войны  и  часовой
мастер, твердо надеясь, что сыну достанется лучшая доля.
   И вот досталась...



        17

   В дремотной утренней тишине наверху застучали шаги, глуховато донеслись
голоса, загрохали двери. Здесь, в подвале, особенно слышны были эти двери,
временами от их громкого стука даже сыпалось с потолка. Рыбак  не  спал  -
подогнув ноги, молча лежал на боку под стеной и  слушал.  Теперь  все  его
внимание сосредоточилось в слухе. Окошко  вверху  понемногу  светлело,  на
дворе, наверно, уже рассвело, и в  камере  также  становилось  виднее.  Из
ночных сумерек медленно выступали тусклые,  измятые,  как  бы  изжеванные,
фигуры арестантов - присмиревшей Демчихи напротив; в углу неподвижного,  с
угрюмым видом Петра; Баси, правда, еще не было видно в темноте под  окном.
Сотников, как и прежде, лежал на спине рядом и шумно дышал. Если бы не это
его дыхание, можно было бы подумать, что  он  неживой.  Наступал  трудный,
наверно последний, их день, они все предчувствовали это и молчали,  каждый
в отдельности переживая свою беду.
   Сапоги наверху затопали чаще, непрестанно  грохала  дверь.  И  вдруг  в
подвал ворвался разговор со двора. Рыбак поднял голову, слегка прислонился
затылком к стене. Слов невозможно было разобрать, но  было  очевидно,  что
там собирались, видимо строились. Но  почему  никто  еще  не  спустился  в
подвал? Будто забыли о них.
   Кто-то прошел возле самой стены, послышался  близкий  скрип  подошв  на
снегу. Невдалеке от окна что-то звякнуло, затем громко раздался грубый,  с
хрипотой голос:
   - Да тут три всего.
   - А шуфля еще была. Шуфлю посмотри.
   - Что шуфля! Лопаты нужны.
   Снова что-то металлически зазвякало, потом проскрипели  шаги,  и  опять
поблизости все стихло. Но этот короткий разговор всколыхнул Рыбака:  зачем
лопаты? Лопаты только затем, чтоб копать. А что теперь можно  было  копать
по зиме? Окоп? Канаву? Могилу? Наверно, могилу. Но для кого?
   И тут он вспомнил: видно, действительно умер тот полицай.
   Он повернул голову, вопросительно взглянул по сторонам. Демчиха  из-под
смятого платка  также  тревожно-понимающе  смотрела  на  него,  в  углу  в
напряженном  ожидании  застыл  Петр.  Никто  не  проронил  ни  слова,  все
вслушивались, сдерживая в душах страх и неуверенность.
   Эта их неуверенность продолжалась, однако, недолго.  Спустя  минуту  за
той же стеной снова затопали, да так решительно и определенно,  что  ни  у
кого уже не возникло сомнения - шли  к  ним,  в  подвал.  Когда  загремела
первая дверь, Рыбак скоренько  сел,  почувствовав,  как  вдруг  и  недобро
заколотилось в груди сердце. Рядом завозился, принялся  кашлять  Сотников.
"Откроют - рвануть, сбить с ног - и в дверь", -  с  запоздалой  решимостью
подумал Рыбак, но тут же понял: нет, так не выйдет - за дверью  ступеньки,
не успеть.
   А дверь в самом деле уже отворялась, в камеру шибануло стужей, ветреной
свежестью, и неяркий свет со двора сразу высветил пять серых встревоженных
лиц. В дверном проеме появился расторопный Стась, за ним маячил еще кто-то
с винтовкой в руках.
   - Генуг спать! -  во  все  горло  заревел  полицейский.  -  Отоспались.
Выходи: ликвидация!
   "Значит, не ошиблись, действительно  конец,  -  пронеслось  в  сознании
Рыбака. - Если бы кого одного, а то всех, значит..." На минуту  он  как-то
обмяк, вдруг лишившись всех своих сил, вяло подобрал ноги, поправил  шапку
на голове и только затем оперся о солому, собираясь встать.
   - А ну выскакивай! Добровольно,  но  обязательно!  -  крикливо  понукал
Стась.
   Петр в углу первым встал на ноги, заохав, начала  подниматься  Демчиха.
Пытаясь встать, залапал руками по стене Сотников. Рыбак невидящим взглядом
скользнул по его бледному,  еще  больше  осунувшемуся  за  ночь  лицу,  на
котором темнели  глубоко  провалившиеся  глаза,  и,  не  додумав  чего-то,
чего-то не прочувствовав, направился к выходу.
   - Давай, давай! Двадцать минут осталось! - подгонял полицай, входя в их
вонючее, устланное соломой лежбище. - Ну ты, одноногий, живо!
   - Прочь руки! Я сам! - прохрипел Сотников.
   - А ты, жидовка, что ждешь? А ну выметайсь! Не  хотела  признаваться  -
будешь на веревке болтаться, - сострил Стась и тут же вызверился: -  Гэть,
года паршивая!
   По заснеженным бетонным ступеням они  выбрались  во  двор.  Рыбак  вяло
переступал ногами, не застегивая полушубка и не замечая бодрящей  морозной
свежести.  После  ночи,  проведенной  в   смрадном   подвале,   в   голове
закружилось, будто от хмельного. Во дворе напротив  стояло  человек  шесть
полицаев с оружием наизготовку - они ждали. Утро выдалось  пасмурное,  был
небольшой морозец, над крышами из труб стремительно рвались в пространство
сизые клочья дымов.
   Рыбак нерешительно стал перед крыльцом, рядом остановилась Демчиха и  с
ней вместе Бася,  которая,  будто  к  матери,  потянулась  теперь  к  этой
женщине. Зябко прижимая одну к другой  босые  закоревшие  ступни,  она  со
страхом оглядывала полицаев. Петр с мрачной отрешенностью  во  всем  своем
седовласом старческом облике стал чуть поодаль. Тем временем Стась, грязно
ругаясь, втащил по ступенькам Сотников а, которого тут же устало бросил на
снег. Не дав себе  передышки,  Сотников  с  усилием  поднялся  на  ноги  и
выпрямился в своей измятой, окровавленной шинели.
   -  Где  следователь?  Позовите  следователя!  -  пытался  он   крикнуть
глуховатым, срывающимся голосом и закашлялся.
   Рыбак спохватился, что и ему тоже необходим следователь, но  в  отличие
от Сотникова он произнес спокойно:
   - Да, отведите нас к следователю. Он вчера говорил...
   - Отведем, а как  же!  -  с  издевкой  намекнул  на  что-то  коренастый
мордатый полицай. С веревкой наготове он решительно шагнул навстречу: -  А
ну, руки! Руки!
   Делать было нечего, Рыбак протянул руки, тот ловко по одной заломил  их
назад  и  с  помощью  другого  начал  вязать  за  спиной.  Все  это   было
бесцеремонно, грубо и  больно.  Рыбак  поморщился  -  не  так  от  боли  в
запястье, как от охватившего его отчаяния:  ведь  это  был  в  самом  деле
конец.
   - Доложите следователю. Нам надо к  следователю,  -  проговорил  он  не
очень, однако, решительно, явственно  ощущая,  как  земля,  заколебавшись,
быстро уходит из-под его ног.
   Но полицай сзади только зло выругался.
   - Поздно. Отследовались уже.
   - Как это  отследовались!  -  закричал  Рыбак  и  глянул  через  плечо:
небритая, в белой щетине морда, узкие, бегающие, совсем свиноватые глазки,
в которых было абсолютное  безразличие  к  нему,  -  такого,  наверно,  не
испугаешь. Тогда он ухватился за  единственную  оставшуюся  возможность  и
стал просить: - Ну позовите Портнова. Что вам стоит? Люди вы или нет?
   Но до Портнова, наверное, было дальше,  чем  до  его,  Рыбака,  смерти.
Никто ему даже не ответил.
   Между тем руки его были умело и туго связаны тонкой  веревкой,  которая
больно врезалась в кожу, и его оттолкнули в сторону. Взялись за Демчиху.
   - Ты, давай сюда следователя! - кашляя, настырно требовал  Сотников  от
Стася, который с винтовкой за спиной хлопотал возле Демчихи.
   Но тот даже не взглянул в его сторону, он, как и  все  они  тут,  будто
оглох к их просьбам, будто это уже были не люди. И это еще больше  убедило
Рыбака в том, что дело их кончено, будет смерть. Но как же так?  И  почему
же он не решился, когда у него были свободными руки?
   Что-то в нем отчаянно  затрепыхалось  внутри  от  сознания  совершенной
оплошности, и он растерянным взглядом заметался вокруг. Но спасения  нигде
не было. Напротив, судя по всему, быстро приближался конец. На крыльцо  из
помещения один за другим начало выходить начальство - какие-то чины в  еще
новенькой,  видно  только  что  напяленной,  полицейской   форме:   черных
коротковатых шинелях  с  серыми  воротниками  и  такими  же  обшлагами  на
рукавах, при пистолетах; двое, наверно немцы, были в  длинных  жандармских
шинелях и фуражках с высоко поднятым верхом. Несколько человек,  одетых  в
штатское, с шарфами на шеях, держались заметно отчужденно -  будто  гости,
приглашенные на чужой праздник. Полицаи  на  дворе  уважительно  притихли,
подобрались. Кто-то торопливо посчитал сзади:
   - Раз, два, три, четыре, пять...
   - Ну, все готово? - спросил с крыльца  плечистый  полицай  с  маленькой
кобурой на животе.
   Именно эта кобура,  а  также  фигура  сильного,  видного  среди  других
человека подсказали Рыбаку, что это начальник. Только он подумал об  этом,
как сзади сипло выкрикнул Сотников:
   - Начальник, я хочу сделать одно сообщение.
   Остановись на ступеньках, начальник вперил в арестанта тяжелый взгляд.
   - Что такое?
   - Я партизан. Это я ранил вашего полицая,  -  не  очень  громко  сказал
Сотников и кивнул в сторону Рыбака. - Тот здесь оказался случайно  -  если
понадобится, могу объяснить. Остальные ни при чем. Берите одного меня.
   Начальство на крыльце примолкло.  Двое,  шедшие  впереди,  недоумевающе
переглянулись между собой, и  Рыбак  ощутил,  как  в  душе  его  вспыхнула
маленькая спасительная искорка, зажегшая слабенькую еще надежду:  а  вдруг
поверят? Это его обнадежившее чувство тут же породило тихую  благодарность
Сотникову.
   Однако минутное внимание  на  лице  начальника  сменилось  нетерпеливой
строгостью.
   - Это все? - холодно спросил он и шагнул со ступеньки на снег.
   Сотников заикнулся от неожиданности.
   - Могу объяснить подробнее.
   Кто-то недовольно буркнул, кто-то  заговорил  по-немецки,  и  начальник
махнул рукой.
   - Ведите!
   "Вот как, не хочет даже и слушать", - опять впадая в отчаяние,  подумал
Рыбак. Наверное, все уже решено загодя. Но как же тогда  он?  Неужели  так
ничем и не поможет ему это героическое заступничество Сотникова?
   Осторожно  ступая  по  прогибающимся  деревянным  ступенькам,   полицаи
сходили с крыльца. И вдруг в одном из них, что на этот  раз  также  был  в
полицейской форме, Рыбак узнал Портнова. Ну, разумеется, это был тот самый
вчерашний следователь, который так  обнадежил  его  своим  предложением  и
теперь как бы отступился. Увидев его,  Рыбак  встрепенулся,  весь  подался
вперед. Была не была - теперь ему уже ничто не казалось  ни  страшным,  ни
даже неловким.
   - Господин следователь! Господин  следователь,  одну  минутку!  Вы  это
вчера говорили, так, я согласен. Я  тут,  ей-богу,  ни  при  чем.  Вот  он
подтвердил...
   Начальство,  которое  уже  направлялось  со  двора   к   улице,   опять
недовольно, по одному стало останавливаться. Остановился и Портнов.  Новая
полицейская  шинель  на  нем  казалась  явно  не  по  размеру  и  необмято
топорщилась на его маленькой, тощей фигуре, черная  пилотка  по-петушиному
торчала в сторону. Но в облике следователя заметно прибыло  начальственной
важности, какой-то показной строгости. Высокий,  туго  перетянутый  ремнем
немец в шинели вопросительно взглянул на него, и следователь что-то  бойко
объяснил по-немецки.
   - Подойдите сюда!
   При пристальном внимании с обеих сторон Рыбак подошел к крыльцу. Каждый
его шаг мучительным, ударом отзывался в  его  душе.  Ниточка  его  еще  не
окрепшей надежды с каждой секундой готова была навсегда оборваться.
   - Вы согласны вступить в полицию? - спросил следователь.
   - Согласен, - со всей искренностью, на которую  был  способен,  ответил
Рыбак.
   Он не сводил своего почти преданного взгляда с  несвежего,  немолодого,
хотя и тщательно выбритого лица Портнова. Следователь и  немец  обменялись
еще несколькими фразами по-немецки.
   - Так. Развязать!
   - Сволочь! - как удар, стукнул его  по  затылку  негромкий  злой  окрик
Сотникова, который тут же и выдал себя знакомым болезненным кашлем.
   Но пусть! Что-то грозное, неотвратимо подступавшее к нему, вдруг  стало
быстро отдаляться, Рыбак глубже вздохнул и почувствовал, как сзади дернули
его за руки. Но он не оглянулся даже. Он мощно почувствовал  только  одно:
будет жить! Развязанные руки  его  вольно  опали  вдоль  тела,  и  он  еще
неосознанно  сделал  шаг  в  сторону,  всем  существом   стараясь   скорее
отделиться от прочих, - теперь ему хотелось быть как можно от них  дальше.
Он отошел еще на три шага, и никто не остановил его. Кто-то из  начальства
повернулся, направляясь к воротам, как сзади раздался крик Демчихи:
   - Ага, пускаете! Тогда пустите  и  меня!  Пустите!  У  меня  малые,  а,
божечка, как же они!..
   Ее исполненный дикого отчаяния крик снова заставил всех остановиться, и
ближе других к ней оказался Портнов. Высокий немец недовольно  прокартавил
что-то, и следователь взмахнул рукой.
   - Ведите! - сказал он и повернулся в сторону  Рыбака.  -  Вы  подсобите
тому, - вдруг указал он на Сотникова.
   Рыбаку это мало понравилось, от Сотникова теперь он хотел бы  держаться
подальше. Но приказ есть приказ, и он с готовностью подскочил к  недавнему
своему товарищу, взял его под руку.
   Сквозь  настежь  раскрытые  ворота  их  повели  на  улицу.  Полицаи   с
винтовками  наготове  шли  по  обе  стороны.   Начальство,   растянувшись,
приотстало, пропуская их впереди себя. Первым шел Петр - высокий и старый,
с белою, без шапки головой и заломленными назад  руками.  За  ним,  давясь
плачем, тащилась Демчиха. Рядом в какой-то темной, с чужого плеча одежке с
длинными рукавами быстренько семенила босыми ногами Бася.
   Рыбак поддерживал под руку Сотникова, который как-то  на  глазах  сник,
еще больше осунулся и, кашляя, медленно тащился за всеми, сильно  припадая
на раненую ногу. Почерневшая его стопа, будто  неживая,  костяно  ковыряла
пальцами снег, оставляя на нем неестественные зимой отпечатки. Он  молчал,
и Рыбак не отважился заговорить с ним. Идя вместе, они  уже  оказались  по
разные стороны черты, разделявшей людей на друзей и врагов. Рыбак  хотя  и
чувствовал, будто виноват в чем-то, но старался себя убедить, что  большой
вины за ним нет. Виноват тот, кто делает что-то по  своей  злой  воле  или
ради выгоды. А у него какая же выгода? Просто он имел больше  возможностей
и схитрил, чтобы выжить. Но он не изменник. Во всяком случае,  становиться
немецким прислужником не собирался. Он все  ждал,  чтобы  улучить  удобный
момент - может, сейчас, а может, чуть позже, и только они его увидят...



        18

   Сотников  ясно  понял,  что  ровным  счетом  ничего  не  добился.   Его
намерение, так естественно пришедшее к нему ночью и  почти  принесшее  ему
успокоение, лопнуло как мыльный пузырь. Полиция была марионеткой в руках у
немцев и совершенно безразлично отнеслась к его показанию -  наплевать  ей
на то,  кто  из  них  виноват,  если  прибыл  соответствующий  приказ  иди
появилась потребность в убийстве.
   Едва держась на ногах,  он  ослабело  тащился  за  всеми,  стараясь  не
слишком опираться на чужую теперь и противную ему Рыбакову руку.  То,  что
произошло во дворе полиции,  совершенно  сокрушило  его  -  такого  он  не
предвидел. Безусловно, от страха или из ненависти люди способны  на  любое
предательство, но Рыбак, кажется, не был предателем, как не был и  трусом.
Сколько ему  предоставлялось  возможностей  перебежать  в  полицию,  да  и
струсить было предостаточно случаев, однако всегда он  держался  достойно.
По крайней мере, не хуже других. Видно, здесь все дело в корыстном расчете
ради спасения своей шкуры, от которого всегда один шаг до предательства.
   Сотникову было мучительно обидно за свое  наивное  фантазерство  -  сам
потеряв надежду избавиться от смерти, надумал спасать других. Но  те,  кто
только и жаждет любой ценой выжить,  заслуживают  ли  они  хотя  бы  одной
отданной за них жизни? Сколько уже  их,  человеческих  жизней,  со  времен
Иисуса Христа было принесено на жертвенный алтарь человечества, и  многому
ли они научили это человечество? Как и тысячи лет назад, человека  снедает
в первую очередь забота о самом себе, и самый благородный порыв к добру  и
справедливости порой кажется со стороны по меньшей мере чудачеством,  если
не совершенно дремучей глупостью.
   Сотников понемногу приходил в  себя,  его  начала  донимать  стужа.  От
слабости на лбу выступил пот, который не сразу высыхал на морозном  ветру,
и голова оттого стыла  до  ломоты  в  мозгу.  И  вообще,  студеный  ветер,
кажется, начисто выдувал из него остатки накопленного за ночь тепла,  тело
опять начал сотрясать озноб. Но Сотников старался дотерпеть до конца.
   На пустой местечковой улице они перешли мосток, дальше с одной  стороны
начинался  узенький  огороженный  скверик  с  несколькими  рядами  тонких,
стывших на морозе деревцев. Впереди на пригорке высился белый  двухэтажный
дом;  широкое  полотнище  фашистского  флага  развевалось  на  его   углу.
Наверное, там размещалась управа или комендатура, возле которой копошилось
какое-то сборище. Сотников удивился: какая нужда собрала этих людей в одно
место? Потом он подумал, что, возможно, сегодня базар. А  может,  что-либо
случилось? Или скорее всего согнали население, чтобы устрашить расстрелом.
Если так, пусть расстреливают, им еще легче будет принять смерть на  виду.
Что же касается страха, то его на войне и так хватает с избытком, и тем не
менее борьба разгорается. На смену казненным придут другие. Смелые  всегда
найдутся.
   Они  медленно  приближались  к  этому  дому.  Степа  Сотникова,   будто
негнущийся  протез,  выковыривала  странные  ямки  в   рыхлом,   растертом
полозьями и  лошадиными  копытами  снегу,  нога  вся  горела  непрестанной
глубинной  болью  и  с  усилием  подчинялась  ему.  Видно,   он   все   же
преувеличивал свои силы, когда в начале  пути  вознамерился  идти  сам,  -
теперь он почти виснул на твердой руке Рыбака. От мостика начался  пологий
подъем, и ему стало еще труднее, не хватало  дыхания,  в  глазах  темнело,
дорога то и дело ускользала из-под  ног.  Он  испугался,  что  не  дойдет,
свалится, и тогда раньше времени пристрелят, как паршивого пса, в  канаве.
Нет, этого он не мог позволить себе - даже в его  положении  это  казалось
слишком. Свою смерть,  какой  бы  она  ни  была,  он  должен  встретить  с
солдатским достоинством - это стало главною целью его последних минут.
   Они взошли на пригорок и  остановились.  С  трудом  вздохнув,  Сотников
вперил взгляд в спину передних, ожидая, что они опять  двинут  дальше.  Но
конвойные  полицаи  также  остановились,   впереди   послышался   разговор
по-немецки - несколько  человек  из  начальства  ждали  под  стеной  этого
добротного дома. Напротив,  через  улицу,  у  штакетника,  отгораживающего
сквер, и возле двух облезлых  будок-ларьков  застыли  пять-шесть  десятков
людей, также явно  чего-то  ожидавших.  Стало  похоже,  что  их  небольшая
процессия прибыла к месту назначения - дальше дороги не было.
   И тогда Сотников увидел веревки.
   Пять гибких  пеньковых  петель  тихо  покачивались  над  улицей,  будто
демонстрируя перед всеми отменную надежность  своих  толстых,  со  знанием
дела затянутых узлов. Висели они  на  перекладине  старой,  еще  довоенной
уличной арки. "Пригодилась", -  мелькнуло  в  голове  у  Сотникова,  сразу
узнавшего это традиционное для райцентра сооружение - точно такая же  арка
была когда-то и в его городке.  Перед  праздником  ее  убирали  дерезой  и
хвоей, прилаживали наверху лозунг, написанный чернилами  на  куске  обоев.
Рядом перед исполкомом  собирали  праздничные  митинги,  и  под  невысоким
пролетом арки проходили колонны учеников из двух школ, рабочих льнозавода,
мастерских и тарного комбината. На крестовине вверху обычно горела  звезда
из фанеры или развевался на ветру флажок, придававшие особо  торжественную
завершенность всему сооружению. Теперь же там ничего не  было,  только  на
столбах из-под почерневших  реек-лучин  выглядывали  бумажные  обрывки  да
трепыхался  на  ветру  какой-то  вылинявший  лоскут  размером   с   уголок
пионерского галстука. Оккупанты принесли на арку  свое  украшение  в  виде
этих новеньких,  наверно  специально  ради  такого  случая  выписанных  со
склада, веревок.
   А он думал, будет расстрел...
   Двое - полицай и еще кто-то в серой суконной  поддевке  -  несли  через
улицу старую, колченогую скамью, и Сотников понял, что это для них,  чтобы
достать до петли, прежде  чем  заболтаться,  свернув  на  плечо  голову  -
беспомощно, отвратительно и безголосо. Ему вдруг стало противно от  одного
лишь представления о себе повешенном, да  и  от  всей  этой  унизительной,
бесчеловечной расправы. За время войны он и не подумал даже о  возможности
другой гибели, чем от осколка или пули, и теперь  все  в  нем  взвилось  в
инстинктивном протесте против этого адского удушения петлей.
   Но он ничем уже не мог помочь ни себе, ни другим.  Он  только  мысленно
уговаривал себя: ничего, ничего!..  В  конце  концов,  это  их  право,  их
звериный обычай, их власть. Теперь последняя его обязанность - терпеть без
тени страха или сожаления. Пусть вешают.
   Скамейку там, наверное, уже установили. Проворный, вездесущий Стась,  а
также здоровенный, ниже хлястика подпоясанный по шинели  Будила  и  другие
полицаи повели их под арку. Наступая на закостеневшую, болезненную ступню,
Сотников прикинул: оставалось шагов  пятнадцать-двадцать,  и  он  отнял  у
Рыбака руку - хотел дойти сам. Они прошли  между  полицаев,  возле  группы
немецкого и штатского начальства, которое терпеливо топталось  под  стеной
здания.  Начинался  спектакль,  местная  полицейская  самодеятельность  на
немецкий манер.  Полицаи  поторапливались,  суетились,  что-то  у  них  не
получалось как следует. Некоторые из начальства хмурились, а другие  незло
и беззаботно  переговаривались,  будто  сошлись  по  будничной,  не  очень
интересной надобности и скоро возвратятся к своим привычным  делам.  С  их
стороны доносился запах сигарет и одеколона, слышались обрывки  случайных,
ничего не значащих фраз. Сотников, однако, не смотрел туда -  притащившись
к арке, чтобы не упасть, прислонился  плечом  к  столбу  и  в  изнеможении
прикрыл глаза.
   Нет, наверно, смерть ничего не решает и ничего не  оправдывает.  Только
жизнь дает людям определенные возможности, которые ими осуществляются  или
пропадают напрасно, только жизнь может противостоять злу и насилию. Смерть
же лишает всего. И если  тому  лейтенанту  в  сосняке  своей  гибелью  еще
удалось чего-то добиться, то вряд ли он на это рассчитывал.  Просто  такая
смерть была необходима ему самому, потому что он не хотел погибать  овцой.
Но что делать, если при всей твоей  самоотверженности  ты  лишен  малейшей
возможности? Что можно сделать за пять минут до конца, когда ты  уже  едва
жив и не в состоянии даже громко выругаться, чтобы досадить этим бобинам?
   Да,  награды  не  будет,  как  не  будет  признательности,  ибо  нельзя
надеяться на то, что не заслужено. И все же согласиться с  Рыбаком  он  не
мог, это противоречило всей его человеческой  сущности,  его  вере  и  его
морали. И хотя и без того неширокий круг его возможностей  становился  все
уже и  даже  смерть  ничем  уже  не  могла  расширить  его,  все  же  одна
возможность у него еще оставалась.  От  нее  уж  он  не  отступится.  Она,
единственная, в самом деле зависела только от него и никого больше, только
он полновластно распоряжался ею, ибо только в  его  власти  было  уйти  из
этого мира по совести, со свойственным человеку достоинством. Это была его
последняя милость, святая роскошь, которую как награду даровала ему жизнь.
   По одному их начали разводить вдоль виселицы. Под крайнюю от начальства
петлю поставили  притихшего  в  своей  покорной  сосредоточенности  Петра.
Сотников взглянул на него и виновато поморщился. Еще вчера  он  досадовал,
что они не  застрелили  этого  старосту,  а  теперь  вот  вместе  придется
повиснуть на одной перекладине.
   Петра первым заставили влезть на скамью, которая  угрожающе  покосилась
под его  коленями  и  едва  не  опрокинулась.  Будила,  наверно,  и  здесь
заправляющий обязанностями главного палача, выругался, сам вскочил  наверх
и втащил туда старика. Староста с осторожностью выпрямился на  скамье,  не
поднимая головы, сдержанно и значительно, как в церкви, поклонился  людям.
Потом к скамье подтолкнули Басю. Та проворно взобралась на свое  место  и,
зябко   переступая   замерзшими,   потрескавшимися   ногами,   с   детской
непосредственностью принялась разглядывать  толпу  у  штакетника  -  будто
высматривала там знакомых.
   Скамьи на всех, однако, не хватило. Под следующей петлей  стоял  желтый
фанерный ящик, а на остальных двух местах торчали  в  снегу  полуметровые,
свежеотпиленные от бревна чурбаны. Сотников подумал, что его определят  на
ящик, но к ящику подвели Демчиху, а его Рыбак с полицаем потащили на край,
к чурбанам.
   Он еще не дошел до своего места, как сзади опять раздался крик Демчихи.
От неожиданности Сотников оглянулся - женщина, упираясь  ногами,  всячески
отбивалась от полицаев, не желая лезть под петлю.
   - Ай, паночки, простите! Простите  дурной  бабе,  я  ж  не  хотела,  не
думала!
   Ее плач заглушили злые крики начальства, что-то скомандовал  Будила,  и
полицай, ведший Сотникова,  оставил  его  на  Рыбака,  а  сам  бросился  к
Демчихе. Несколько полицаев потащили ее на ящик.
   Рыбак,  оставшись  с  Сотниковым,  не  очень  уверенно  подвел  его   к
последнему под аркой чурбану и остановился. Как раз над  ними  свешивалась
новенькая, как и остальные, пеньковая удавка с узковато затянутой  петлей,
тихонько раскручивающейся вверху. "Одна на двоих", - почему-то  подумалось
Сотникову, хотя было очевидно, что эта петля для него. Надо  было  влезать
на чурбан. Он недолго помедлил  в  нерешительности,  пока  в  сознании  не
блеснуло отчаянное, как ругательство: "Эх, была  не  была!"  Бросив  уныло
застывшему  Рыбаку:  "Держи!",  он  здоровым  коленом   стал   на   торец,
свежезаслеженный грязным отпечатком чьей-то подошвы.  Рыбак  тем  временем
обеими руками обхватил подставку. Для равновесия  Сотников  слегка  оперся
локтем о его спину, напрягся и, сжав зубы, кое-как взобрался наверх.
   Минуту он тихо стоял, узко составив ступни на круглом нешироком  срезе.
Затылок его уже ощутил шершавое, леденящее душу прикосновение петли. Внизу
застыла широкая в полушубке спина  Рыбака,  заскорузлые  его  руки  плотно
облапили сосновую кору чурбана. "Выкрутился, сволочь!" - недобро, вроде бы
с завистью подумал про него Сотников и тут  же  усомнился:  надо  ли  так?
Теперь, в последние мгновения жизни, он неожиданно  утратил  прежнюю  свою
уверенность в праве  требовать  от  других  наравне  с  собой.  Рыбак  был
неплохим партизаном, наверно, считался опытным старшиной в армии,  но  как
человек и гражданин,  безусловно,  недобрал  чего-то.  Впрочем,  он  решил
выжить любой ценой - в этом все дело.
   Рядом все плакала, рвалась из рук  полицаев  Демчиха,  что-то  принялся
читать по бумажке немец в желтых перчатках - приговор или,  может,  приказ
для согнанных жителей перед этой казнью. Шли  последние  минуты  жизни,  и
Сотников, застыв на чурбане, жадным прощальным взглядом вбирал в себя весь
неказистый, но такой привычный с самого детства вид  местечковой  улицы  с
пригорюнившимися   фигурами   людей,   чахлыми    деревцами,    поломанным
штакетником, бугром намерзшего у  железной  колонки  льда.  Сквозь  тонкие
ветви  сквера  виднелись  обшарпанные  стены   недалекой   церквушки,   ее
проржавевшая железная крыша без крестов на двух облезлых зеленых  куполах.
Несколько узких окошек там были наспех  заколочены  неокоренным  суковатым
горбылем...
   Но вот рядом затопал кто-то  из  полицаев,  потянулся  к  его  веревке;
бесцеремонные руки в сизых обшлагах поймали над ним петлю и,  обдирая  его
болезненные, намороженные уши, надвинули ее на голову до  подбородка.  "Ну
вот и все", - отметил Сотников и опустил взгляд вниз,  на  людей.  Природа
сама по себе, она всегда без усилия добром и миром ложилась  на  душу,  но
теперь ему захотелось видеть людей. Печальным взглядом он  тихонько  повел
по их неровному настороженному  ряду,  в  котором  преобладали  женщины  и
только изредка попадались немолодые мужчины, подростки, девчата -  обычный
местечковый люд  в  тулупчиках,  ватниках,  армейских  обносках,  платках,
самотканых свитках. Среди их безликого множества его внимание остановилось
на тонковатой фигурке мальчика лет двенадцати в низко  надвинутой  на  лоб
старой  армейской  буденовке.  Тесно  запахнувшись  в   какую-то   одежду,
мальчонка глубоко в рукава вбирал свои озябшие руки и, видно было  отсюда,
дрожал от стужи или,  может,  от  страха,  с  детской  завороженностью  на
бледном, болезненном личике следя за происходящим  под  виселицей.  Отсюда
трудно было судить, как он относится к ним, но Сотникову вдруг захотелось,
чтобы он плохо о них не думал.  И  действительно,  вскоре  перехватив  его
взгляд,  Сотников  уловил  в  нем  столько  безутешного  горя  и   столько
сочувствия к ним, что не удержался и одними  глазами  улыбнулся  мальцу  -
ничего, браток.
   Больше он не  стал  всматриваться  и  опустил  взгляд,  чтобы  избежать
ненавистного ему вида начальства,  немцев,  следователя  Портнова,  Стася,
Будилы. Их дьявольское присутствие он ощущал и так. Объявление  приговора,
кажется, уже закончилось, раздались  команды  по-немецки  и  по-русски,  и
вдруг он почувствовал, как, будто ожив, напряженно дернулась  на  его  шее
веревка. Кто-то в том конце виселицы всхрапнул раз  и  другой,  и  тотчас,
совершенно обезумев, завопила Демчиха:
   - А-а-а-ай! Не хочу! Не хочу!
   Но ее крик тут же и  оборвался,  морозно  хрястнула  вверху  поперечина
арки, сдавленно  зарыдала  женщина  в  толпе.  На  душе  стало  нестерпимо
тоскливо. Какая-то еще не до конца израсходованная сила  внутри  подмывала
его рвануться, завопить, как эта Демчиха, - дико и страшно. Но он заставил
себя  сдержаться,  лишь  сердце  его  болезненно  сжалось  в  предсмертной
судороге: перед концом так захотелось отпустить все тормоза  и  заплакать.
Вместо того он вдруг улыбнулся в последний раз  своей,  наверное,  жалкой,
вымученной улыбкой.
   Со стороны начальства раздалась команда, видно, это  уже  относилось  к
нему: чурбан под ногами на миг ослабел, пошатнулся. Едва не  свалившись  с
него, Сотников глянул вниз  -  с  искривленного,  обросшего  щетиной  лица
смотрели вверх растерянные глаза его партизанского друга, и Сотников  едва
расслышал:
   - Прости, брат!
   - Пошел к черту! - коротко бросил Сотников.
   Вот и все кончено. Напоследок он отыскал  взглядом  застывший  стебелек
мальчишки в буденовке. Тот стоял, как и прежде, на полшага впереди других,
с широко раскрытыми на бледном лице глазами.  Полный  боли  и  страха  его
взгляд следовал за кем-то под виселицей и вел так, все  ближе  и  ближе  к
нему. Сотников не знал, кто там шел, но по лицу  мальчишки  понял  все  до
конца.
   Подставка его опять пошатнулась в неожиданно ослабевших  руках  Рыбака,
который  неловко  скорчился  внизу,  боясь  и,  наверное,  не  решаясь  на
последнее и самое страшное теперь для него  дело.  Но  вот  сзади  матерно
выругался Будила, и Сотников, вдруг потеряв  опору,  задохнувшись,  тяжело
провалился в черную, удушливую бездну.



        19

   Рыбак выпустил подставку  и  отшатнулся  -  ноги  Сотникова  закачались
рядом, сбитая ими шапка упала на снег. Рыбак отпрянул, но тут же  нагнулся
и выхватил ее из-под повешенного, который уже успокоенно раскручивался  на
веревке, описывая круг в одну, а  затем  и  в  другую  сторону.  Рыбак  не
решился глянуть ему в лицо: он видел перед собой только зависшие в воздухе
ноги - одну  в  растоптанном  бурке  и  рядом  вывернутую  наружу  пяткой,
грязную, посиневшую ступню с подсохшей полоской крови на щиколотке.
   Оторопь от происшедшего, однако, недолго держала его в своей  власти  -
усилием воли Рыбак  превозмог  растерянность  и  оглянулся.  Рядом,  между
Сотниковым и Демчихой, болталась налегке пятая веревка -  не  дождется  ли
она его шеи?
   Однако ничто, кажется, не подтверждало его опасения. Будила  вытаскивал
из-под Демчихи желтый фанерный  ящик,  убирали  из-под  арки  скамью.  Ему
издали что-то крикнул Стась, но, все еще находясь под впечатлением  казни,
Рыбак не понял или не расслышал его  и  стоял,  не  зная,  куда  податься.
Группа немцев и  штатского  начальства  возле  дома  стала  редеть  -  там
расходились, разговаривая, закуривая сигареты, все в  бодром,  приподнятом
настроении, как после удачно оконченного,  в  общем  не  скучного  и  даже
интересного занятия. И тогда он несмело еще поверил: видать, пронесло!
   Да, вроде бы пронесло,  его  не  повесят,  он  будет  жить.  Ликвидация
закончилась, снимали полицейское оцепление, людям скомандовали  разойтись,
и женщины, подростки, старухи, ошеломленные и  молчаливые,  потащились  по
обеим сторонам улицы. Некоторые ненадолго останавливались, оглядывались на
четырех повешенных, женщины утирали  глаза  и  торопились  уйти  подальше.
Полицаи наводили последний порядок у виселицы. Стась со  своей  неизменной
винтовкой на плече отбросил ногой чурбак из-под лишней пятой петли и опять
что-то прокричал Рыбаку. Тот не так понял,  как  догадался,  что  от  него
требовалось,  и,  достав  из-под  Сотникова  подставку,  бросил   ее   под
штакетник. Когда он повернулся, Стась  стоял  напротив  со  своей  обычной
белозубой  улыбкой  на  лице-маске.  Глаза   его   при   этом   оставались
настороженно-холодными.
   - Гы-гы! Однако  молодец!  Способный,  падла!  -  с  издевкой  похвалил
полицай и с такой силой ударил его по плечу,  что  Рыбак  едва  устоял  на
ногах, подумав про себя: "Чтоб ты околел, сволочь!"  Но,  взглянув  в  его
сытое, вытянутое деревянной усмешкой лицо, сам тоже  усмехнулся  -  криво,
одними губами.
   - А ты думал!
   - Правильно! А что там? Подумаешь: бандита жалеть!
   "Постой, что это? - не понял Рыбак. - О ком он? О Сотникове,  что  ли?"
Не сразу, но все отчетливее он стал понимать, что  тот  имеет  в  виду,  и
опять неприятный холодок виновности коснулся его сознания. Но  он  еще  не
хотел верить в свою причастность к этой расправе - при чем тут  он?  Разве
это он? Он только выдернул этот обрубок. И то по приказу полиции.
   Четверо повешенных грузно раскачивались на  длинных  веревках,  свернув
набок головы, с  неестественно  глубоко  перехваченными  в  петлях  шеями.
Кто-то из полицаев навесил каждому на грудь  по  фанерке  с  надписями  на
русском и немецком языках. Рыбак не стал читать тех  надписей,  он  вообще
старался не глядеть туда - пятая, пустая, петля пугала его. Он думал, что,
может, ее отвяжут да уберут с этой виселицы, но никто из полицаев даже  не
подошел к ней.
   Кажется, все было окончено, возле повешенных встал  часовой  -  молодой
длинношеий полицайчик в серой суконной поддевке, с немецкой  винтовкой  на
плече. Остальных начали строить. Чтобы не мешать, Рыбак взошел с  мостовой
на узенький под снегом тротуарчик и стал так, весь в  ожидании  того,  что
последует дальше. В мыслях его была путаница, так же  как  и  в  чувствах,
радость спасения чем-то омрачалась, но он еще не мог  толком  понять  чем.
Опять заявило о себе  примолкшее  было,  но  упрямое  желание  дать  деру,
прорваться в лес. Но для этого надо было выбрать момент.  Теперь  его  уже
ничто тут не удерживало.
   Полицаи привычно строились в колонну по три, их набралось  тут  человек
пятнадцать - разного сброда в новеньких форменных шинелях  и  пилотках,  а
также в полушубках, фуфайках, красноармейских обносках. Один  даже  был  в
кожанке с до пояса обрезанной полой. Людей на улице почти уже не  осталось
- лишь в скверике поодаль стояло несколько подростков и с ними  тоненький,
болезненного вида мальчишка в буденовке. Полураскрыв рот,  он  все  шмыгал
носом и вглядывался в виселицу, похоже, что-то  на  ней  его  озадачивало.
Минуту спустя он пальцем из длинного рукава указал через улицу,  и  Рыбак,
от неловкости передернув плечом,  шагнул  в  сторону,  чтобы  скрыться  за
полицаями. Вся группа уже застыла в строю, с  радостной  исполнительностью
подчиняясь зычной команде старшего, который, скомандовав, и  сам  обмер  в
сладостном командирском обладании властью, на немецкий  манер  выставив  в
стороны локти.
   - Смирно!
   Полицаи в колонне встрепенулись и снова замерли. Старший повел по рядам
свирепым строевым взглядом, пока не наткнулся им  на  одинокую  фигуру  на
тротуаре.
   - А ты что? Стать в строй!
   Рыбак на  минуту  смешался.  Эта  команда  обнадеживала  и  озадачивала
одновременно. Однако размышлять было некогда,  он  быстренько  соскочил  с
тротуара и стал в хвост колонны, рядом с каким-то высоким, в черной ушанке
полицаем, неприязненно покосившимся на него.
   - Шагом марш!
   И это было обыкновенно и привычно.  Рыбак  бездумно  шагнул  в  такт  с
другими, и, если бы не пустые руки, которые неизвестно куда  было  девать,
можно было бы подумать, что он снова в отряде,  среди  своих.  И  если  бы
перед глазами не мелькали  светлые  обшлага  и  замусоленные  бело-голубые
повязки на рукавах.
   Они пошли вниз по той самой улице, по которой пришли сюда,  однако  это
уже был совершенно иной путь. Сейчас не  было  уныния  и  подавленности  -
рядом струилась живость, самодовольство, что, впрочем, и не  удивляло:  он
был среди победителей. На полгода, день или час, но чувствовали  они  себя
очень бодро, подогретые сознанием совершенного возмездия  или,  может,  до
конца исполненного долга; некоторые вполголоса переговаривались, слышались
смешки, остроты, и никто ни разу не оглянулся назад, на арку. Зато на  них
теперь оглядывались все. Те, что брели с этой акции вдоль обшарпанных стен
и  заборов,  с  упреком,  страхом,  а  то  и  нескрываемой  ненавистью   в
покрасневших  от  слез  женских   глазах   проводили   местечковую   шайку
предателей.  Полицаев,  однако,  все  это  нимало  не  трогало,  наверное,
сказывалась привычка,  на  бесправных,  запуганных  людей  они  просто  не
обращали внимания. Рыбак же со все возрастающей тревогой думал,  что  надо
смываться. Может, вон там, на повороте, прыгнуть за изгородь и  прорваться
из местечка. Хорошо, если близко окажется какой-либо  овраг  или  хотя  бы
кустарник, а еще лучше лес. Или если бы во дворе попалась под руки лошадь.
   Поскрипывал снег на дороге, полицаи справно шагали по-армейски в  ногу,
рядом по узкому тротуару шел старший -  крутоплечий,  мордатый  мужчина  в
туго подпоясанной полицейской шинели. На боку у  него  болтался  низковато
подвешенный милицейский наган в потертой кожаной кобуре с медной протиркой
в прорезях. За мостом передние в колонне, придержав шаг, приняли в сторону
- кто-то там ехал навстречу, и старший угрожающе прикрикнул на него. Затем
и остальные потеснились в рядах, разминаясь, - какой-то  дядька  в  пустых
розвальнях нерасторопно сдавал под самые окна вросшей в землю  избушки.  И
Рыбак вдруг со всею реальностью представил: броситься  в  сани,  выхватить
вожжи и врезать по лошади - может бы, и вырвался. Но  дядька!  Придерживая
молодого,  нетерпеливого  коника,  тот  бросил  взгляд  на  их   строевого
начальника и в