рь она была в тягость ему, потому что между ним и отцом встала новая невидимая преграда - ложь. Анатолий воздвигнул эту преграду в первый же час после своего возвращения, утаив то, что произошло с ним в Клепиках, сказав неправду о Вере. Очень скоро его стало беспокоить сознание, что ответ отцу был не самым удачным. Он понял это, когда тот рассказал ему о разговоре с Королевым. Ведь если Королев один раз уже приходил сюда, то может прийти и во второй - и тогда ложь обнаружится! Однако придумать какую-нибудь новую версию после того, как сказал отцу, что Вера благополучно вернулась, Анатолий боялся. Проблема отношений с матерью не волновала его: Марии Антоновне было достаточно сознания, что сын вернулся невредимым, чтобы чувствовать себя счастливой. Но с отцом все обстояло сложнее. Ему было мало знать, что сын в безопасности, он хотел завоевать его душу. И Анатолий понимал это. Он оказался в трудном, двойственном положении. Вначале ему казалось, что самым разумным будет держаться замкнуто и стараться реже встречаться с отцом. Но именно замкнутость сына и побуждала Федора Васильевича еще более настойчиво пытаться расположить его к себе. Он снова и снова заставлял Анатолия повторять свою "одиссею". Ему, видимо, доставляло особое удовольствие слышать, как находчиво, мужественно вел себя сын, в трудных условиях оказавшийся не маменькиным сынком, а настоящим мужчиной. И тогда Анатолий понял, что именно на этом пути ему легче всего обезопасить себя, предотвратить возможность возникновения каких-либо подозрений. Поэтому он с каждым разом все охотнее рассказывал о своих подвигах, приводя все новые, иногда взаимно исключающие, чего он не замечал, подробности. Он следил только за тем, чтобы вновь не упоминать о Вере. Но отец, обрадованный, что ему удалось наконец, как ему казалось, расположить к себе сына, не вдумывался в детали. Правда, ему представлялось странным, что Анатолий избегает разговоров о Вере. Однако в своем теперешнем стремлении видеть в сыне только хорошее он объяснял это естественным нежеланием распространяться о своих интимных делах. Однако другая, горькая мысль все более и более угнетала его. Это была мысль о неизбежности скорой разлуки. Каждый раз, когда Федор Васильевич открывал сыну дверь, он ждал, что Анатолий сейчас объявит о своем уходе на фронт. Он боялся услышать эти слова и в то же время ждал их. Газеты и радио - Федор Васильевич потребовал в домоуправлении установить ему "радиоточку", и теперь черная тарелка репродуктора висела в его кабинете над кожаной кушеткой - каждый день сообщали все новые и новые тревожные известия. Враг рвался к Ленинграду. Он был уже под Псковом. С заводов, из учреждений и институтов на фронт уходили все новые и новые тысячи добровольцев. Все новые отряды строителей спешили к Лужскому оборонительному рубежу, - работы там не прекращались ни днем, ни ночью. Федор Васильевич не представлял себе иного места для своего сына, как в первых рядах защитников Ленинграда, хотя мысль, что он может потерять Анатолия, была для Федора Васильевича нестерпимой. В первые дни, встречая возвращавшегося из института сына, Валицкий испытывал лишь радость и облегчение от сознания, что час разлуки еще не настал. Но затем это стало его тревожить. Тревога была еще смутной, безотчетной; само предположение, что его сын старается избежать фронта, показалось бы Валицкому нелепым и оскорбительным. Однако шло время, и с каждым днем эта мысль стала приходить Федору Васильевичу в голову все чаще, и избавиться от нее становилось все труднее. Он убеждал себя в том, что его тревога неосновательна, что Анатолий у всех на виду, ни от кого не скрывается, к тому же, по его словам, выполняет важную работу у себя в институте. Но в то же время Федор Васильевич понимал, что нет такой силы, которая могла бы удержать здорового молодого человека, если он действительно хочет быть на фронте... ...На другой день после возвращения в Ленинград Анатолий пошел в свой институт. Однокурсников - Анатолий учился на пятом - в институте почти не было видно. Хотя их и не мобилизовывали - оставили пока доучиваться, - многие ушли на фронт добровольно, других послали на строительство укреплений. Вообще в институте осталось меньше трети студентов, в основном те, кто не подходил для военной службы по состоянию здоровья. В комитете комсомола остался лишь один из заместителей секретаря, парень, носивший очки с толстыми стеклами. Он очень обрадовался Анатолию, понизив голос, сказал, что все о нем знает, потому что "оттуда уже звонили", а затем с возмущением и горечью стал рассказывать, как его уже дважды "завернули" из военкомата из-за проклятых очков с какой-то немыслимой диоптрией. Замсекретаря предложил Анатолию поработать в комитете, потому что один буквально "зашивается". Работы и впрямь оказалось много. Надо было снимать с учета комсомольцев, уходящих в армию и в ополчение, помогать ректорату составлять списки на эвакуацию, ежедневно распределять дежурных по зданию, устанавливать ночные посты на чердаке, следить за состоянием противопожарного оборудования... По институту быстро распространился слух, что Анатолий находится на каком-то "особом учете", что он, рискуя жизнью, выполнял важное поручение в тылу врага, сохранив при этом свой комсомольский билет, только что вернулся и заслужил право на короткий отдых. Дома Анатолия охватывала тревога и недобрые предчувствия. А в институте он был героем. Поэтому он старался как можно реже бывать дома, тем более что работы у него хватало - и дневной и ночной. Постепенно он успокоился бы окончательно, если бы не мысли о Вере. Домой к Вере Анатолий больше не ездил, боясь встретиться с ее матерью, а еще больше - с самим Королевым, но регулярно звонил по телефону в надежде услышать Верин голос. Однако телефон или молчал, или слышался голос Анны Петровны. Обычно в таких случаях Анатолий молча вешал трубку и только один раз не удержался и, изменив голос, попросил к телефону Веру. "Верочки нет! - как-то надрывно ответила ее мать. - А говорит кто? Спрашивает-то ее кто?" Анатолий и на этот раз молча повесил трубку. Шли дни, а Анатолий был еще в Ленинграде. Если бы его спросили, почему, он наверняка бы ответил, что ждет, пока восстановят его документы, и тогда он будет добиваться, чтобы его отправили на фронт. Но где-то в глубине души Анатолий уже чувствовал, что не хочет покидать Ленинград, тем более что сводки в газетах с каждым днем становились все тревожнее. При одной мысли, что ему снова придется встретиться с немцами, что в него будут стрелять, что там, на фронте, его уже не укроют стены домов, Анатолием овладевал страх. "Почему, собственно, я должен торопиться на фронт?" - оправдывался он перед собой. На его долю уже выпали испытания, через которые не прошел никто из окружающих его людей. Разумеется, чуть позже он пойдет на фронт. А сейчас, выполняя здесь, в институте, возложенные на него обязанности, он уже тем самым принимает участие в войне. Днем Анатолий вызывал студентов в комитет комсомола, уточнял разные списки, снимал с учета, был непременным оратором на всех митингах и собраниях. По вечерам он руководил дежурством - то в институте, то в своем домоуправлении. Он вешал через плечо противогаз, надевал на рукав красную повязку и чувствовал себя уже не рядовым бойцом, а командиром. Резким, требовательным голосом призывал он дежурных по институту к еще большей бдительности, бранил жильцов за плохую светомаскировку, за попытки увильнуть от ночного дежурства на чердаке. Он разговаривал с людьми уверенно-снисходительно, как человек, который уже сделал для победы над врагом гораздо больше, чем остальные. В своем ослеплении Анатолий не замечал, что отец, открывая ему дверь - он по-прежнему сам спешил на любой звонок, - все чаще смотрит на него с тревожным недоумением, точно тщетно дожидаясь ответа на какой-то невысказанный вопрос. Это случилось вечером, когда Анатолий еще не вернулся. В кабинете Федора Васильевича раздался телефонный звонок. Незнакомый мужчина спросил, не товарищ ли Валицкий у телефона, и, получив утвердительный ответ, произнес: - Это говорит Королев. Вы меня, наверное, не помните. Я был у вас по поводу дочери... - Нет, напротив, конечно, помню! - воскликнул Валицкий. - Очень рад, что все кончилось благополучно и ваша дочь вернулась. - Моя дочь не вернулась, - раздалось в трубке, - я узнал номер вашего телефона, чтобы спросить... А ваш сын дома? - Нет, его еще нет, - ответил Валицкий, понимая, что говорит неправду, потому что Королев, задавая свой вопрос, имел в виду совсем другое. Федор Васильевич тут же смешался и невнятно проговорил: - Значит, что-то случилось... - Да. Значит, что-то случилось, - повторил Королев, и голос его на этот раз прозвучал как бы издалека. - Я позвоню вам еще раз. На всякий случай... - Да, да, - торопливо проговорил Валицкий, чувствуя, как трубка жжет его ладонь, - вы обязательно позвоните... Завтра же позвоните... Боже мой, но как же это?! - Вы не волнуйтесь, - сказал Королев, но Валицкий почувствовал, как упал, изменился его голос. - Я понимаю, вам тоже нелегко... Я еще позвоню. До свидания. Раздался щелчок. Трубка на другом конце провода была повешена. Некоторое время Федор Васильевич сидел неподвижно, все еще сжимая трубку в руке. Потом торопливо, точно боясь, что этот черный предмет может стать источником новых несчастий, бросил ее на рычаг. Машинально вынул платок и вытер взмокший лоб. Почувствовал боль в сердце, но тут же забыл о ней, перестал ощущать. Одна сверлящая мысль владела теперь всем его существом, один вопрос неотступно звучал в его ушах: "Что же случилось? Почему Анатолий сказал неправду?" Федор Васильевич старался успокоиться, взять себя в руки и трезво поразмыслить над тем, что произошло. Итак, Анатолий сказал, что эта девушка вернулась в город, хотя на самом деле она не возвращалась... Но, может быть, между ними там, в Белокаменске, произошла какая-то размолвка? Допустим, они поссорились и Вера уехала в Ленинград раньше Анатолия, когда ей еще ничего не угрожало. И он мог быть уверен, что она уже в городе. Но тогда почему, вернувшись в Ленинград, он прежде всего не поинтересовался, здесь ли Вера? Впрочем, если они и впрямь поссорились, то и это объяснимо: оснований для беспокойства у Анатолия не было, а видеть ее он не хотел. В таком случае понятно и другое: почему Анатолий в рассказах своих не упоминал о Вере. Молодым людям в романических ситуациях свойственно преувеличенное, обостренное отношение к поступкам друг друга... Так рассуждал Федор Васильевич, вернее, старался так рассуждать. Но хотя умозаключения его приобретали характер определенной последовательности, логической стройности, они тем не менее не успокаивали Федора Васильевича, Чем больше старался он мысленно оправдать сына, тем сильнее овладевало им тревожное предчувствие, смутная догадка, что Анатолий в чем-то виноват, как-то причастен к исчезновению Веры, что он, следовательно, сказал заведомую неправду. Теперь Валицкому стало казаться, что в поведении Анатолия после его возвращения домой вообще была какая-то неестественность. Он вспоминал, что в рассказах сына каждый раз появлялись какие-то новые подробности, свидетельствующие о его безупречном, героическом поведении, но никогда не упоминалась Вера... Эти невеселые, тревожные мысли переплетались с мыслями о том, что Анатолий все еще в Ленинграде и, судя по всему, вполне удовлетворен своим неопределенным положением... От этих тяжелых размышлений Валицкого оторвал звонок в передней. "Наконец-то!" - подумал Федор Васильевич и поспешно направился к двери. Он надеялся, что это вернулся Анатолий и сейчас даст ему ответ на все вопросы, рассеет все сомнения. Однако это был не Анатолий. На лестничной площадке стоял почтальон, на плече его, на широком ремне, висела большая кожаная сумка, в одной руке он держал узкую, в твердом картонном переплете разносную тетрадь, в другой - небольшой серый листок. - Здравствуйте, Федор Васильевич, - на правах старого знакомого сказал почтальон, - тут вам... повестку прислали... Вот. И, нерешительно протягивая серый листок бумаги Валицкому, посмотрел на него недоуменно и выжидающе. Валицкий почувствовал, что краснеет, взял, почти вырвал из рук почтальона повестку и уже был готов захлопнуть дверь, но почтальон сказал быстро и с обидой в голосе: - Расписаться же надо, Федор Васильевич!.. Вот здесь. Стараясь не встречаться с ним взглядом, Валицкий расписался. Закрыв дверь, он зажег свет в прихожей и поспешно поднес листок к глазам. Там было написано: "Гр. Валицкому Ф.В. С получением сего Вам надлежит явиться в Штаб дивизии народного ополчения по адресу Балтийская ул., 225, имея при себе паспорт и военный билет. За начальника штаба..." Далее стояла неразборчивая размашистая подпись красным карандашом. Валицкий стоял, читая и перечитывая повестку. - Ну вот, ну вот и дождался! - произнес он вслух и уже про себя добавил: "Какая глупость! Сам устроил нелепый фарс..." Валицкий давно решил, что будет делать, если получит повестку. Конечно, придется пойти и объяснить, что произошло недоразумение, что ему шестьдесят пять лет и он давно уже снят с военного учета. Но теперь, когда повестка была у него в руках, Федор Васильевич подумал: "А может быть, вообще не ходить?.." Однако он тут же откинул эту мысль, сказав себе: "Нет, этого делать нельзя... я значусь в том списке. Меня могут счесть обыкновенным трусом". "Может быть, просто написать письмо по указанному адресу, - пришла ему в голову новая мысль, - объяснить, что произошла явная ошибка?" Но снова возразил себе: для подтверждения ошибки надо предъявить паспорт! Никто не обязан верить, что ему столько лет, сколько он укажет в письме... Что ж, придется пойти. Спрятав повестку в потертый, крокодиловой кожи бумажник, Валицкий успокоенно подумал, что теперь-то она уже никак не сможет попасться на глаза жене или сыну. Вспомнив о сыне, Валицкий снова оказался во власти тяжелых мыслей. Снова и снова он восстанавливал в своей памяти то, что слышал от него. Итак, Анатолий поехал отдыхать не на юг, который ему надоел, а в маленький городок Белокаменск. Там он простудился и заболел воспалением легких. Несколько дней пролежал с высокой температурой. Мучился от сознания, что идет война, а он не в армии. Едва почувствовав себя лучше, сел в поезд, чтобы ехать в Ленинград. В вагоне познакомился с чекистом и потом, когда поезд разбомбили, получил от него важное секретное задание. Оказался в какой-то деревеньке, хотел там переночевать. Ночью в нее вошли немцы. Чекиста немцы схватили и, наверное, расстреляли. А его самого избили, заперли в чулан. Но ему удалось оттуда выбраться, потом скрыться в лесу. Там он встретил наших отступающих бойцов и вышел с ними к Луге. Так рассказывал Анатолий. И каждый раз, когда отец просил его снова рассказать, "как все это было", Анатолий дополнял свой рассказ новыми подробностями. Так, оказалось, что немцы избили Анатолия потому, что он вступил с ними в рукопашную. Выбравшись из сарая, он оглушил ломом солдата-часового. В следующий раз Анатолий подробно рассказал о том, как, присоединившись к советским бойцам, несколько раз с винтовкой в руках участвовал в стычках с немцами, даже водил бойцов в атаку, и его, возможно, представят к награде... Так говорил Анатолий. "Но почему же все-таки он ни разу даже мимоходом не упомянул о Вере?" - снова и снова спрашивал себя Федор Васильевич, теперь уже сознавая, что те мотивы, которые он приводил себе в оправдание сына, неубедительны. Валицкий обладал математическим складом ума и устранить раз возникшее сомнение чисто эмоциональными доводами был не в состоянии, ему нужны были конкретные доказательства. Где была Вера, когда Анатолий заболел? Почему этот чекист дал именно Анатолию, то есть человеку, с которым только что познакомился, столь важное поручение? И почему фашисты так мягко обошлись с Анатолием, если он был захвачен вместе с этим чекистом и к тому же оказал такое сопротивление?.. Судьба Веры тревожила Федора Васильевича все больше и больше. ...Так он и сидел в своем кабинете, с нетерпением ожидая прихода сына, втайне надеясь, что Анатолий сумеет разрешить все его сомнения, снять тот тяжелый груз, который так неожиданно лег на его плечи. И когда наконец в передней раздался звонок, Федор Васильевич воспринял его как долгожданное избавление. Он знал, что это наверняка Анатолий - у жены и работницы были свои ключи, - побежал в переднюю, торопливо открыл дверь. Он не ошибся, пришел Анатолий. Кивнув отцу, он торопливо направился в свою комнату, бросив на ходу, что зашел на минуту и должен опять вернуться в институт. Федор Васильевич твердым шагом пошел следом за сыном и, войдя в его комнату, решительно сказал: - Мне надо поговорить с тобой. - Потом, папа, после, - ответил Анатолий, снимая взмокшую от пота рубашку, - такая жара, я весь мокрый, забежал переодеться... Он прошел мимо отца и направился в ванную. Валицкий услышал, как зашумела льющаяся из крана вода. Через минуту Анатолий вернулся, на ходу растираясь махровым полотенцем, подошел к комоду, открыл ящик и, вынув свежую рубашку, стал расстегивать на ней пуговицы. Валицкий внимательно смотрел на пышущего здоровьем сына, на его широкую, мускулистую спину, чуть вздрагивающие мышцы загорелых рук. - Сядь, Анатолий, нам надо поговорить, - сказал Федор Васильевич своим прежним, властным, не терпящим возражений тоном, от которого Анатолий уже успел отвыкнуть. Поняв, что ничего хорошего это не предвещает, Анатолий, стараясь выиграть время, медленно надел рубашку, потом обернулся и с нарочитым недоумением взглянул на отца. - Конечно, если это так срочно, - нерешительно сказал он, - только я очень тороплюсь. - Я хочу спросить тебя, - произнес Валицкий, пристально глядя на сына, - что все-таки случилось с той девушкой, с которой ты уехал из Ленинграда? От Валицкого не укрылось, что в выражении глаз Анатолия произошла какая-то едва уловимая перемена. Однако он тут же пожал плечами и ответил подчеркнуто равнодушно: - Но ты же меня уже спрашивал об этом. И я... - Ее нет в Ленинграде, - резко прервал его отец. - Как нет? - с преувеличенным удивлением переспросил Анатолий. Потом снова пожал плечами и сказал: - Но при чем же тут я? Она уехала гораздо раньше меня. - Когда? - требовательно спросил Валицкий. Анатолию показалось, будто потолок комнаты стал ниже. Он уже понимал, догадывался, что в течение сегодняшнего дня что-то произошло. Но что именно? Неужели снова приходил Королев?.. Негодуя на отца, заставшего его так врасплох, на себя - за то, что не может найти правильного, годного на все случаи ответа, Анатолий обиженно спросил: - Это что, допрос? - Нет. Но я хочу... Мне важно знать! - настойчиво произнес Валицкий. - Ведь вы уехали из Ленинграда вместе? - Ну, если тебе это так важно знать, - с иронией ответил Анатолий, - то да. Вместе. - Ты приехал в тот город в канун войны. На следующий день, по твоему же рассказу, заболел. Верно? - У меня была справка от врача, - зло ответил Анатолий. - К сожалению, осталась в поезде вместе с документами. Не знал, что она потребуется родному отцу. - Анатолий, оставь свою иронию, это очень серьезно, - строго проговорил Валицкий. - Следовательно, получается так: эта девушка бросила тебя больного и уехала в Ленинград одна. Верно? Такого поворота Анатолий не ожидал. В его планы меньше всего входило как-то порочить Веру. Однако он понял, что сам себе расставил ловушку, и стал поспешно искать из нее выход. - Мы поссорились, - произнес он наконец. - К тому же в моей болезни не было ничего серьезного. - Но как же так? Ты говорил, что заболел крупозным воспалением легких, не мог сделать ни шагу... И, несмотря на это... - К тому времени мне уже стало легче, - сказал Анатолий. Неожиданно улыбнулся и проговорил нарочито беспечно: - Не понимаю! Почему ты вдруг решил проявлять такое внимание к моим... амурным делам? Эти его слова прозвучали так искусственно, так беспомощно, что Федор Васильевич на мгновение испытал чувство острого стыда за сына, оказавшегося в столь унизительном положении. - Анатолий, - как можно мягче сказал Валицкий, - я прошу тебя, скажи мне правду, что наконец произошло? В эту минуту ему больше всего на свете хотелось услышать от сына нечто ясное, неопровержимое, что разом уничтожило бы все сомнения. Однако Анатолий лишь нервно передернул плечами и ответил резко и вызывающе: - Я тоже прошу тебя... прошу объяснить, что все это значит?! Валицкий почувствовал, как к липу его прихлынула кровь. - Это значит то, - медленно и не спуская глаз с Анатолия, проговорил он, - что мне звонил отец Веры и сказал, что она до сих пор не вернулась. Я скрыл, что ты здесь, обманул его. Но он позвонит еще раз. И я буду обязан - донимаешь, обязан! - сказать ему, что ты вернулся. И дать ясный ответ, что произошло с его дочерью. Анатолий молчал. Федор Васильевич подошел к сыну. - Ты должен сказать мне правду, - настойчиво повторил он, - ведь, может быть, во всей этой истории нет ничего серьезного, а ты своим поведением заставляешь подозревать бог знает что. Давай вместе подумаем... Ведь я тебе друг! Федор Васильевич увидел, как дрогнули губы Анатолия. Казалось, что сын вот-вот расплачется. - Я жду, Толя, - не двигаясь с места, проговорил Валицкий. - Ну... Ну хорошо, - с трудом произнося слова, сказал Анатолий. - Если тебе это так важно знать... Да, мы уехали из Белокаменска вместе. Потом попали под бомбежку... Он умолк, точно потеряв нить рассказа, и облизал пересохшие губы. - Ну, а потом, потом? - нетерпеливо и уже весь охваченный недобрым предчувствием, спросил Федор Васильевич. - Когда вошли немцы, ты... вы тоже были вместе? - Да, да, вместе! - неожиданно громко и с истерическими нотками в голосе воскликнул Анатолий. - Но я защищал ее! Я дрался с немцами, дрался! Солдат ударил меня сапогом, тяжелым кованым сапогом вот сюда! - кричал он все громче, опуская руку ниже живота. - Меня выволокли... Заперли в сарай... Я задыхался от боли, меня рвало!.. - Ну... а потом? - тихо спросил Федор Васильевич. - Я рассказывал тебе, что было потом, - с трудом переводя дыхание, сказал Анатолий. - Я пришел в себя... Отодрал доску в стене... Было темно... Я задами пробрался к лесу... - А Вера? - тихо спросил Валицкий. - Она... осталась у немцев? - Но что я мог сделать?! - снова воскликнул Анатолий. - Меня преследовали, стреляли вдогонку! - Ты раньше рассказывал, что тебе удалось уйти незамеченным. - Я говорил это отцу! Отцу, а не следователю! - уже с нескрываемой злобой крикнул Анатолий. - Да, да, я понимаю, - как бы про себя проговорил Валицкий. - Папа, ну пойми же, что я мог сделать? - уже иным, умоляющим голосом произнес Анатолий. - Не мог же я бродить по деревне, полной немцев, и отыскивать Веру! Я ничем не помог бы ей и погиб бы сам. К тому же у меня было задание, важное боевое задание, я ведь тебе говорил! И я выполнил его, хотя, если бы немцы узнали, если бы нашли мой комсомольский билет, который я спрятал под подкладку пиджака... - Да, да, конечно, - глухо сказал Валицкий. Эта новая ложь насчет комсомольского билета как-то мало поразила его, хотя Федор Васильевич хорошо помнил, как однажды, охваченный тоской и тревогой за сына, ночью потихоньку пошел в его пустую комнату, открыл ящик стола и стал перебирать вещи Анатолия. Тогда он и увидел комсомольский билет сына, раскрыл его, долго смотрел на фотографию... Но сейчас он как бы пропустил слова Анатолия мимо ушей. Только одна мысль - о Вере - занимала Валицкого. И не то спрашивая, не то утверждая, он произнес будто про себя: - Значит, она осталась там. У немцев... Анатолий молчал. - Ну, а почему ты не пошел к ее родителям, когда вернулся? - устало спросил Федор Васильевич. - Но я был там, в первый же день! - торопливо и даже радостно, точно почувствовав твердую почву под ногами, ответил Анатолий. - Только я... никого не застал. Валицкий молчал, пытаясь осмыслить все то, что услышал от сына. Да, теперь в его рассказе была внутренняя логика. Если все произошло так, как говорит Анатолий, то ему и в самом деле трудно было помочь Вере... Но, размышляя об этом, невольно стараясь оправдать Анатолия, Федор Васильевич понимал, что непреложным оставался один факт, только один: Анатолий бросил ее. Оставил доверившуюся ему девушку у немцев. Сам спасся, а ее оставил. И, вернувшись, побоялся пойти к ее родителям, рассказать все, как было. Он повел себя как трус. Трус... Внезапно Валицкому пришла в голову новая мысль. - Скажи, Толя, - с надеждой проговорил он, - ты рассказывал мне, что был там... Ну, в ГПУ. - Он всегда называл это учреждение по-старому. - Надеюсь, что ты им сообщил все, как было? Ведь, может быть, у них есть какие-нибудь возможности узнать, что с ней случилось, как-то помочь? - Я сказал там то, что мне было поручено сказать. Или ты хотел бы, чтобы меня задержали для бесконечных допросов и расследований? Чтобы помешали пойти на фронт?.. - Ты действительно собираешься идти на фронт, Толя? - спросил Валицкий, и эти слова вырвались у него непроизвольно. - То есть?.. Я не понимаю твоего вопроса, - ошеломленно, с испугом в голосе проговорил Анатолий. До сих пор никому из окружающих Анатолия людей и в голову не приходило усомниться в чистоте его намерений. Но теперь такой человек появился. И человеком этим был его отец. И, поняв, что отцу удалось проникнуть в то, в чем он не признавался никому, даже самому себе, Анатолий повторил, на этот раз уже громко и вызывающе: - Я не понимаю твоего вопроса! - Видишь ли, Толя, - неожиданно для самого себя спокойно и как-то отрешенно произнес Федор Васильевич, - очевидно, у нас разные взгляды на жизнь. Или... как бы это тебе сказать... на свободу выбора. Мне начинает казаться, что для тебя в любой ситуации есть альтернатива. А я думаю, что в жизни каждого человека бывают такие моменты, когда возможности второго решения нет. - К чему все эти красивые слова, - сдавленным голосом сказал Анатолий. - Тебе не терпится получить на меня похоронную, стать отцом героя? Альтернатива! Ты всю жизнь умел ее находить для себя, всю жизнь, сколько я тебя помню. Все вокруг изо дня в день, из года в год критиковали тебя, а ты? Много обращал ты на эти разговоры внимания? Как же! "Ты царь, живи один!" И сейчас ты будешь по-прежнему сидеть у себя в кабинете, заперев дверь на ключ и выключив телефон, чтобы, боже сохрани, тебя кто-нибудь не обеспокоил, - и в тысячу первый раз читать своего Витрувия, а в меня в это время будут стрелять... Анатолий умолк, задохнувшись. Федор Васильевич стоял неподвижно, ссутулясь и низко опустив голову. Наконец он сказал едва слышно: - Но я же стар, Толя, и я... люблю тебя! - Ах, ты стар! Новый аргумент, последний довод короля! Он, видите ли, меня любит и поэтому посылает на смерть? Ты помнишь карикатуру в "Крокодиле" в прошлом году: Петэн обращается к закованной в цепи Франции: "Мадам, я уже стар для того, чтобы любить вас, но предать еще в состоянии". Так вот, гони меня под пули! В меня уже стреляли, я знаю, как это делается! Валицкий молчал. Он чувствовал себя совершенно разбитым, униженным. Всего лишь полчаса назад он не сомневался в том, что имеет моральное право судить сына. Ему казалось, что сам он за эти дни, прошедшие с начала войны, изменился, стал другим... Что же, сын напомнил ему о его собственном месте в жизни. Такова расплата. Анатолий же внутренне торжествовал. Слова, аргументы, столь вовремя родившиеся в его мозгу, несомненно, произвели на отца такое неожиданное впечатление, нанесли такой удар, что он явно не может оправиться. И Анатолий вновь почувствовал себя во всем правым, неуязвимо правым. Человека надо судить по тому главному, что он сделал, а не по каким-то деталям и сопутствующим обстоятельствам. В данном же случае главное заключается в том, что он получил важное задание и выполнил его. А на фронт он еще пойдет. Пусть не завтра и не послезавтра, но обязательно пойдет. К тому же разве он укрывается? Он студент последнего курса и имеет право на отсрочку. Он победно и с сознанием оскорбленного достоинства посмотрел на поникшего, сгорбившегося отца и снисходительно сказал: - Хорошо. Не будем об этом больше говорить. В конце концов, я и не думал тебя обижать. Ты сам начал этот разговор... Он застегнул наконец рубашку, надел пиджак и, вытащив из кармана красную нарукавную повязку, направился было к двери, но остановился и нерешительно проговорил: - Если снова позвонит Королев, то ты ему скажи... Ну, что Вера уехала раньше, и я о ней ничего не знаю... Впрочем, нет... - Анатолий умолк на мгновение, подумав, что снова окажется в двусмысленной ситуации, если Вера вернется и расскажет своему отцу все, как было в действительности. - Впрочем, нет, - повторил Анатолий, - просто скажи, что я зайду к нему сам и все объясню. Он произнес эти слова, понимая, что таким образом выигрывает время. В конце концов, судя по тому, что Королев ни разу не подходил к телефону, он почти не бывает дома. Следовательно, всегда можно будет сослаться на то, что его трудно застать... И, уже успокоенный, Анатолий направился в переднюю, на ходу надевая на рукав повязку. ...Некоторое время Федор Васильевич стоял неподвижно. Потом медленно пошел к себе в кабинет. "Хорошо, что Маши нет дома", - устало подумал он, вспомнив, что жена ушла к приятельнице. В кабинете Федор Васильевич окинул рассеянным взглядом книжные шкафы, картины на стенах, но не испытал при этом привычной радости. Все это: и картины, и книги, и любимый письменный стол, и мягкие, потертые кожаные кресла - показалось ему чужим и ненужным. Вернулся в столовую, написал жене записку, что устал и раньше ляжет спать. Взял из спальни белье, постелил постель в кабинете на кушетке. Закрыл дверь на ключ. Тяжело опустился в кресло. Итак, он получил второй удар с тех пор, как началась война. Первый ему невольно нанес тогда, по телефону, его друг, доктор Осьминин. Но этот, второй, оказался намного сильнее. "Ложь, ложь, - повторял про себя Валицкий, думая о сыне, - во всем ложь!" "Но как это могло случиться, - мучительно размышлял он, - когда это началось? Он всегда казался мне прямым и честным... Казался, - мысленно повторил с горечью Федор Васильевич. Но теперь обнаружилось, что у него нет совести. Именно в этом все дело - нет совести. Нет того стержня, который держит человека, заставляет его смело смотреть в лицо и людям и испытаниям. Жизнь - это переплетение дорог, прямых и окольных. Мой сын шел по окольной, делая вид, что идет по прямой. Отдает ли он себе в этом отчет? Ведь обмануть можно не только других, но и себя самого... Почему он не плакал, не кричал, не бился головой о стенку, сознавая, что та девушка в руках немецкой солдатни? "Право выбора... альтернатива..." - что я такое говорил, к чему? Ведь все это для него пустые звуки, мертвые, книжные понятия. Все блага мира не стоят слезы ребенка, убеждал Достоевский. Ха-ха, "достоевщина"!.. Но за что-то он должен быть готов умереть?! Пусть не за доверившуюся ему женщину, пусть за комсомольский билет. "Спрятал под подкладкой пиджака..." Боже мой, ведь его комсомольский билет мирно лежал в ящике стола! Зачем, зачем он лжет? И защищается всеми способами... Он хорошо прицелился, ударил отца в самое уязвимое место". И вдруг Валицкому мучительно захотелось поговорить о том, что произошло, с кем-либо из близких людей. В его сознании затеплилась надежда, что, может быть, кто-нибудь поможет ему найти выход, как-то преодолеть обрушившееся на него несчастье... Но с кем поговорить, посоветоваться? С женой? Нет, это бесполезно. И, кроме того, было бы чрезмерно жестоко открыть ей правду о сыне... Осьминин?.. После того как Андрей Григорьевич дал понять своему старому другу Валицкому, что резко осуждает его поведение, Федор Васильевич ни разу Осьминину не звонил. Но сейчас ему больше всего на свете захотелось повидаться с человеком, с которым его связывала многолетняя дружба, который к тому же знал Анатолия, когда тот был еще ребенком... Разумеется, Осьминин, несмотря на позднее время, находится у себя в больнице. Валицкий схватил телефонную трубку, назвал номер. Ему ответил женский голос. - Пожалуйста, доктора Осьминина! - поспешив произнес в трубку Валицкий. - Андрей Григорьевич здесь больше не бывает, - услышал он в ответ. - То есть... как это не бывает? - недоуменно переспросил Валицкий. - Где же он? - Попробуйте позвонить домой. Федор Васильевич медленно положил трубку. "Что это значит? - подумал он. - Неужели Андрей переменил место? Ушел из больницы, в которой проработал столько лет?" Он снова снял трубку, назвал номер домашнего телефона Осьминина. Голос Леночки, внучки старого доктора, он узнал сразу. - Ты, Леночка? Это говорит Федор Васильевич. Твой дедушка дома? - Нет, он не был дома уже три дня, только по телефону звонил. - Но где же он, где?! - нетерпеливо воскликнул Валицкий. - Разве вы не знаете, что он ушел в ополчение? - недоуменно сказала Леночка. - Разве он вам не говорил?.. Некоторое время Валицкий, ошеломленный этим известием, молчал. Наконец проговорил растерянно: - Да, да... конечно... И положил трубку на рычаг. "Но как же так? - думал он. - Ведь Андрею почти столько же лет, как мне... К тому же у него грудная жаба..." Значит, Осьминина нет. Ушел на фронт, даже не зайдя попрощаться, не позвонив по телефону... "Значит, я для него больше не существую, - с горечью подумал Валицкий. - Пустое место. Никчемный, бесполезный человек. Теперь вокруг меня никого нет. Совсем никого. Пустота". Он долго сидел неподвижно. Из черной тарелки репродуктора, висящей на противоположной стене, до него доносились какие-то слова. Он попытался вслушаться. Диктор говорил, что враг рвется к Пскову и Луге, ставя своей целью захватить Ленинград. Потом стал рассказывать о летчике, который, расстреляв весь свой боезапас, пошел на таран вражеского самолета, и обе объятые пламенем машины обрушились на скопление немецких войск... Некоторое время Валицкий слушал как бы два голоса параллельно - диктора и свой, внутренний. Потом откуда-то издали до него донеслись глухие удары зенитных орудий. "Что это? - устало подумал он. - А-а, самолеты". Странно, что он не слышал сирены. Однако вой сирены раздался в тот самый момент, когда он подумал об этом. И тотчас же из черной тарелки донесся голос: - Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога! Федор Васильевич машинально отметил, что свет у него в кабинете не горит и в других комнатах тоже. Следовательно, можно не заботиться о маскировке. Он подошел к окну. Увидел, как на Невском замедлил ход и остановился трамвай. С передней и задней площадок поспешно выскакивали люди. Постепенно исчезали прохожие, их точно заглатывали подъезды домов, арки ворот. "Надо идти в подвал... - подумал Валицкий. - Не пойду! - решил он неожиданно. - Не пойду! Не хочу прятаться. Плевал я на этих проклятых немцев! Пусть бомбят! Я никуда не уйду". Снова раздался грохот зениток, теперь уже совсем рядом. В воздухе запахло гарью. - Не уйду, не уйду, не уйду! - с маниакальной настойчивостью повторял вслух Валицкий, выпрямляясь у открытого окна во весь свой высокий рост. Теперь он уже знал, что ему надо делать. ...Он встал рано, когда в доме все еще спали. Побрился, тихо оделся и, не позавтракав, вышел из дома. Он никогда не был там, куда сейчас направлялся, но быстро нашел нужный автобус, а затем пересел на трамвай. Через сорок минут он оказался перед большим четырехэтажным домом. К подъезду вела широкая, выщербленная каменная лестница. "Интересно, кто строил этот дом?" - машинально подумал Валицкий. Он поднялся по лестнице, толкнул дверь, некогда застекленную, - теперь стекло заменяла фанера, - перешагнул порог и оказался в просторном каменном вестибюле. Здесь царил полумрак и было прохладно. Валицкий разглядел, что стены вестибюля увешаны военными плакатами, а в отдалении стоит черная школьная доска, к которой кнопками приколоты листки бумаги с машинописным текстом. Некоторое время Валицкий нерешительно переминался с ноги на ногу, раздумывая, куда ему следует обратиться, потом поднялся по лестнице на второй этаж и пошел по коридору, присматриваясь к закрытым дверям. Наконец он увидел пришпиленный к двери кусок картона, на котором жирной тушью было выведено: "Штаб". Федор Васильевич постучал, услышал "входите!" и толкнул дверь... У окна, за письменным канцелярским столом, заваленным папками, сидел, склонившись над старинной с огромной кареткой пишущей машинкой, человек в гражданской одежде, с красной повязкой на рукаве и сосредоточенно что-то печатал, с силой ударяя по клавишам указательным пальцем. - Здравствуйте, - сказал Валицкий и поклонился. Человек занес палец над клавиатурой, но задержал его в воздухе, поднял голову и вопросительно посмотрел на высокого седовласого человека в синем шевиотовом костюме. Валицкий приблизился к столу, держа в вытянутой руке серый листок-повестку: - Э-э... Простите великодушно! Куда мне надлежит обратиться? Человек с нарукавной повязкой взял повестку и прочел вслух: - Валицкий Федор Васильевич... - Так точно, - поспешно сказал Валицкий, полагая, что это единственное знакомое ему выражение из военного лексикона будет здесь наиболее уместным. И тут же, боясь показаться невежливым, спросил: - А с кем имею честь?.. Сидящий за столом человек несколько удивленно посмотрел на него и ответил: - Моя фамилия Сергеев. Помначштаба. Ваш паспорт и военный билет. "Ну вот, ну вот!.. - застучало в висках Валицкого. - Сейчас все это и произойдет". Он медленно опустил руку во внутренний карман пиджака, долго ощупывал бумажник, наконец вытащил, достал из него паспорт и военный билет и положил документы на стол. Сергеев взял их не сразу. Он отодвинул машинку, перебрал несколько папок из лежащей на столе стопки, выбрал одну, открыл и стал перелистывать подшитые бумаги, повторяя про себя: "Та-ак... Валицкий Фе Ве... Валицкий Фе Ве..." Потом сказал: "Есть, нашел" - и взял паспорт Федора Васильевича. Он долго изучал его, перелистал до последней страницы, снова взглянул в раскрытую папку, наконец поднял голову и, глядя на Валицкого, неуверенно произнес: - Тут какая-то путаница, товарищ. Мы, правда, строителей требовали... Но в списках вы числитесь с тысяча восемьсот восемьдесят пятого года рождения. А по паспорту с семьдесят шестого. Сколько же вам лет? В другое время Федор Васильевич обязательно поправил бы человека, говорящего "с года рождения", ехидно заметив, что буква "с" здесь совершенно лишняя. Но теперь ему было не до словесного пуризма. Более того, боясь обидеть Сергеева, он, подражая ему, сказал: - Я действительно с тысяча восемьсот семьдесят шестого года рождения. Мне шестьдесят пять. Эти последние слова Валицкий произнес таким голосом, будто признавался в смертельном грехе. - Но тогда... - с еще большим недоумением начал было Сергеев, быстро взял военный билет Федора Васильевича, посмотрел его и закончил: - Ну, конечно! Вы же давно сняты с военного учета!.. Он улыбнулся, закрыл военный билет, взял со стола паспорт и, сложив их вместе, протянул Валицкому: - Что ж, папаша, пусть повоюют те, кто помоложе. А у вас года солидные, заслуженные... Валицкий заносчиво, срываясь на фальцет, крикнул: - Я вас не спрашиваю, какие у меня, как вы изволили выразиться, года! Мне... мне лучше знать! Я получил повестку и явился. И, насколько могу судить, вы не уполномочены определять возрастной ценз! Мне доподлинно известно, что в ополчение принимают людей такого же возраста, как и мой! - Не могу понять, чего вы расшумелись, папаша, - миролюбиво произнес Сергеев. - За то, что явились, спасибо от лица службы. И вообще молодец, что готовы бить врага... Но сами понимаете, что... - Я ничего не понимаю и понимать не желаю, кроме одного, - оборвал его Валицкий, - я явился по повестке, чтобы быть зачисленным в ополчение! И со-благово-лите произвести необходимое оформление! - Но поймите же, что невозможно! - сказал Сергеев уже сердито. - Вам же шестьдесят пять лет! - В речи Сталина не сказано, что имеются какие-либо возрастные ограничения, - отпарировал Валицкий, довольный собой, что сумел сослаться на Сталина, - потрудитесь перечитать эту речь! - При чем тут речь товарища Сталина? - резко сказал Сергеев и встал. - Я же толком объясняю, что принять вас в ополчение невозможно. По возрасту невозможно! В конце концов, - продолжал он уже мягче, - вы можете участвовать в обороне иным путем, скажем, дежурить по подъезду или на чердаке, следить за светомаскировкой, оказывать первую помощь пострадавшим от воздушных налетов... - К кому мне надлежит обратиться? - прервал его Валицкий и поджал свои тонкие губы. - То есть в каком смысле? - не понял Сергеев. - Я спрашиваю: какое руководящее лицо занимает здесь вышестоящее положение? Сергеев пожал плечами: - Начальник штаба. Но, повторяю, это совершенно бесполезно! К тому же его сейчас нет на месте. - Но кто-нибудь же на месте есть? - уже с отчаянием воскликнул Валицкий. - Есть комиссар дивизии. Но я еще раз повторяю, уважаемый Федор Васильевич... - Не трудитесь. Где я могу найти... э-э... комиссара? - По коридору направо третья дверь, - буркнул Сергеев, демонстративно подвинул ближе пишущую машинку и ткнул указательным пальцем в клавишу. - Честь имею! - бросил Валицкий. Он схватил со стола свою повестку и документы, круто повернулся и пошел к двери, стараясь идти так, как ходят военные на парадах, - откинув плечи, выпятив грудь и высоко поднимая ноги. Валицкий узнал его сразу. Лишь взглянул на сидевшего за столом человека, на его изрезанное морщинами лицо, подстриженные ежиком короткие волосы, он понял, что отец Веры, приходивший к нему в самом начале войны и, следовательно, лишь вчера звонивший ему по телефону, и комиссар дивизии - одно и то же лицо. Он поспешно сунул в карман свои документы и, впадая в состояние, близкое к паническому, подумал: "Что же мне делать? Что делать?! Повернуться и уйти, скрыться, не сказав ни слова?" Но пока Федор Васильевич, стоя на пороге, тщетно старался принять какое-нибудь решение, Королев его опередил. Он, видно, тоже узнал Валицкого, резко встал, быстро, почти бегом пересек комнату и, остановившись против него, глухо спросил: - Что-нибудь о Вере, да? Вернулся ваш сын? "Ну вот, - подумал Валицкий, - круг замкнулся". - Говорите же! - резко и неприязненно сказал Королев и, так как Валицкий все еще молчал, снова спросил, но уже иным голосом: - С ней... что-нибудь случилось? И в этот момент Федор Васильевич со всей остротой, с предельной ясностью понял, что не в его судьбе - старого и никому не нужного человека - сейчас дело, а именно в судьбе Веры, и он не может, не имеет права говорить сейчас с Королевым о чем-либо, что не связано с ней. - Мой сын вернулся, - проговорил он тихо. - Ну, а Вера, Вера?! - Вы разрешите мне сесть? - спросил Валицкий, чувствуя, что ноги плохо держат его. - Конечно, садитесь, - быстро сказал Королев, указывая на стул у стола и сам возвращаясь на свое место. Валицкий пошел к стулу. Он двигался медленно, точно желая продлить это расстояние, увеличить его до бесконечности. Наконец он сел, поднял голову и встретился глазами с Королевым. И снова Федор Васильевич подумал, что он пришел сюда с повесткой, убежав от своих мыслей, от сына, которого больше не хотел видеть, а первый его долг заключался в том, чтобы отыскать Королева и сказать ему то, что должен бил сказать. - Ваша дочь осталась у немцев, - выговорил Федор Васильевич на одном дыхании, исключая для себя возможность какого-либо лавирования. - Как... осталась у немцев? - ошеломленно повторил Королев. - Они возвращались в Ленинград, но поезд подал под бомбежку. Они... И он коротко, но точно, ничего не пропуская, будто на суде под присягой, пересказал то главное, что понял вчера из рассказа Анатолия. Некоторое время Королев молчал. Потом медленно, точно спрашивая самого себя, проговорил: - Но... почему же он не пришел к нам? Ведь он бывал у нас дома, адрес знает... - Анатолий утверждает, - сказал Валицкий, - что приходил тотчас же после возвращения, но никого не застал дома. Он хотел добавить, что ему самому это объяснение кажется жалкой отговоркой, что Анатолий, конечно, мог бы отыскать родителей Веры, оставить, наконец, записку в двери... Но промолчал. - Так... - произнес Королев, - не застал, значит. И вдруг Валицкий увидел, что огромные кулаки Королева сжались и на лице его появилось жесткое, суровое выражение. - Не хочу его защищать, - произнес Валицкий, - но я прошу понять... ведь он... почти мальчик... Ему ни разу не приходилось попадать в такую ситуацию... Он умолк, понимая, что говорит не то, что вопреки самому себе пытается как-то защитить Анатолия. - Си-ту-ацию? - недобро усмехнулся Королев, вкладывая в это, видимо, непривычное для него иностранное слово злой, иронический смысл. - Что ж, теперь ситуация для всех необычная. - Да, да, вы, конечно, правы! - сказал Валицкий. - И... я не защищаю его, - сказал он уже тише, покачал головой и повторил: - Нет. Не защищаю... Королев снял со стола свои длинные руки. Теперь они висели безжизненно, как плети. Но уже в следующую минуту он проговорил спокойно и холодно: - Ладно. Говорить, кажись, больше не о чем. Спасибо, что пришли, однако. Отыскали все-таки. Он умолк и добавил уже иным, дрогнувшим голосом и глядя не на Валицкого, а куда-то в сторону: - Как же я матери-то скажу... И тут же, подавляя слабость, сказал снова спокойно и холодно: - Ладно. Спасибо. Ну, а затем - извините. Дел много. Он мотнул головой, чуть привстал, не протягивая Валицкому руки, затем открыл ящик стола и вынул оттуда какие-то бумаги. Федор Васильевич не шелохнулся. Он чувствовал, что если встанет, то не сможет сделать и шага. Королев поднял голову от своих бумаг и, нахмурившись, поглядел на Валицкого, точно спрашивая, почему он еще здесь. И тогда Федор Васильевич сказал: - Простите, но... я к вам по личному делу пришел. - Так разве вы не все сказали? - быстро и с надеждой в голосе спросил Королев. - Нет, нет, к тому, что я сказал, мне, к сожалению, добавить нечего. Только... видите ли, мы сейчас встретились совершенно случайно... Я вам сейчас все объясню, это займет совсем немного времени, - поспешно заговорил Валицкий, собирая все свои силы. - Дело в том, что я получил повестку. Вот... Он опустил руку в карман, отделил листок бумаги от остальных документов, вытащил его и положил на стол. Королев взглянул на повестку и на этот раз уже с любопытством посмотрел на Валицкого: - Вы что же?.. Записывались? - Да, да, совершенно верно, я записался. Но дело в том... речь идет о моем возрасте. - Сколько вам лет? - Шестьдесят пять. Королев пожал плечами и сказал: - Ну, значит, кто-то напортачил. Он снова поглядел на повестку. Потом перевел взгляд на Валицкого, сощурил свои окруженные густой паутиной морщин глаза. - Надо полагать, что, записываясь в ополчение, вы сделали это... ну, так сказать, символически. А теперь удивляетесь, что получили повестку. Мы запросили к себе в дивизию строителей из городского штаба, вот нам вас и передали... Что ж, вопрос ясен, товарищ Валицкий, бумажку эту вам послали по недосмотру. Сами понимаете, когда вступают десятки тысяч людей... Словом, вопроса нет. Тех, кто вас зря побеспокоил, взгреем. Повестку оставьте у меня. Валицкий побледнел. Резкие слова были уже готовы сорваться с его губ, но он заставил себя сдержаться. Он вспомнил, как пренебрежительно и высокомерно принял Королева, когда тот пришел справиться о дочери. Точно старорежимный барин, стоял он тогда на до блеска натертом паркете в окружении своих картин, книжных шкафов и тяжелой кожаной мебели и неприязненно глядел на этого путиловского мастерового... "Что ж, - горько усмехнулся Валицкий, - можно себе представить, какое у него сложилось обо мне мнение..." - Вам никого не надо "греть", - сдержанно проговорил Федор Васильевич. - Дело в том, что я действительно хочу вступить в ополчение. Но ваш подчиненный - его фамилия Сергеев - решительно мне в этом отказал. Я знаю, что в вашей компетенции... - Паспорт и военный билет у вас с собой? - прервал его Королев. - Да, да, конечно! Валицкий снова полез в карман, чувствуя, что ладонь его стала мокрой от пота, вынул документы и протянул их Королеву. Тот мельком просмотрел их, положил на стол, придвинул к Валицкому и сказал: - Что ж, все верно. Вы тысяча восемьсот семьдесят шестого года рождения, необученный, с военного учета давно сняты. Товарищ Сергеев поступил совершенно правильно. Из всего, что сказал Королев, Валицкого больше всего уязвило слово "необученный". Оно показалось ему оскорбительным. Но он сдержался и на этот раз. - Я архитектор и инженер, - сказал он со спокойным достоинством, - и не сомневаюсь, что вам понадобятся не только те, кто может колоть... ну, этим, штыком или... э-э... стрелять из пушек. Наконец, я русский человек и... - Ничего не могу сделать, - снова прервал его Королев. - Но вы должны, вы обязаны что-нибудь сделать! - воскликнул Валицкий, чувствуя, что слова его звучат неубедительно, беспомощно. Однако он с удивлением заметил, что именно это его восклицание как-то подействовало на Королева. Тот слегка наклонился к Валицкому и сказал уже менее сухо и отчужденно: - Но как же вы не понимаете, что на войне каждый человек занимает свое место! Вы человек... немолодой, видный архитектор. Вас должны эвакуировать в тыл страны... Ваши руководители явно что-то прошляпили. Если хотите, я позвоню в Ленсовет и... Слышать это было уже выше сил Валицкого. - Вы никуда не смеете звонить! - взвизгнул он, теряя контроль над собой. - Если угодно знать, я был у самого Васнецова и решительно отказался куда-либо уезжать! Я понимаю, что глубоко несимпатичен вам, что мой сын... Федор Васильевич запнулся, закашлялся и сказал уже тише: - Но... это все-таки не дает вам права... Он замолчал, поняв, что говорит не то, что нужно, что его слова наверняка оскорбили Королева, и опустил голову, точно готовясь принять заслуженный удар. Но удара не последовало. - Вот что, Федор Васильевич, - неожиданно мягко проговорил Королев, - про это сейчас... не надо. Горе у меня действительно большое. Единственная дочь... Однако нрава вымещать свое горе на другом никому не дано, это вы правильно сказали. И не об этом идет речь. Но сейчас время суровое, враг рвется к Ленинграду. В ополчение и в истребительные батальоны уже вступили тысячи людей. И еще хотят вступить... Среди них есть люди и старые и больные... Вот вы и подумайте: можем ли мы их всех принять? Ведь на фронте не цифры нужны, а люди, боеспособные люди. А цифирью баловаться сейчас не время. Вот я вас и спрашиваю: как бы вы поступили на моем месте? - Сколько вам лет, Иван Максимович? - неожиданно спросил Валицкий. - Мне? - переспросил Королев. - Что ж, лет мне тоже немало... Но жизнь-то моя была, наверное, не такой, как ваша. Я не в осуждение говорю, отнюдь, просто раз уж разговор зашел. Всю гражданскую довелось на фронтах провести да и в мировую почти четыре года винтовку из рук не выпускал - вот как у меня дела сложились... А теперь, Федор Васильевич, хочу вам сказать: за желание фронту помочь - спасибо. Берите свои документы и спокойно идите домой. - Я не могу, - почти беззвучно проговорил Валицкий. - Это в каком же смысле не можете? - Если я вернусь, значит... значит, мне не к чему жить, - все так же тихо и будто не слыша вопроса Королева, проговорил Валицкий. - Ну, - развел руками Королев, - это уж я, убейте, не понимаю. - Я, наверное, не все правильно делал в жизни, - сказал Валицкий. - Вот и сына не сумел воспитать... Я очень одинокий человек. И если сейчас я не буду с людьми, не буду там, где решается их судьба, то жить мне не для чего. Я понимаю, что на словах все это звучит наивно. Но мне просто трудно сейчас выразить свои мысли. Я хочу сказать, что мне... мне страшно от сознания, что вы окончательно откажете. Для вас это вопрос чисто формальный. А для меня... Я просто тогда не знаю, как дальше жить... Он умолк и подумал: "Ну вот. Теперь я сказал все. Все до конца". Королев молчал. "Наверно, я не сумел объяснить ему. Не нашел убедительных слов", - с отчаянием подумал Валицкий. - Война - жестокая вещь, Федор Васильевич, - заговорил наконец Королев, - жестокая и простая. На войну идут не для... искупления, а чтобы разбить врага и защитить Родину. Наверное, вам это покажется арифметикой, ну... вроде как дважды два. Но только сейчас в этой арифметике вся суть. Себя искать на войне - другим накладно будет. И если... - Да, конечно, я понимаю, - перебил его Валицкий, - я знаю наперед все, что вы скажете, - "интеллигентщина" и тому подобное. Да, да, согласен, заранее говорю: вы правы! Но сказать вам то, что сказал, я был должен, именно вам! Ведь это судьба какая-то, рок, что на этом месте оказались именно вы! Впрочем... - он устало и безнадежно махнул рукой, - наверное, я опять говорю не то, что нужно... Королев усмехнулся. - Слово "интеллигентщина" сейчас не в моде, интеллигенция у нас в почете... - И, сощурившись, он жестко сказал: - Очень много вы со своей персоной носитесь, товарищ Валицкий. - Он побарабанил пальцами по столу и уже более мягко добавил: - Что с вами и вправду несчастье приключилось, я понимаю, вижу. Только вы и в горе больше всего о себе страдаете. Валицкий опустил голову. Он уже чувствовал, что не смог найти общего языка с этим суровым, точно из одного камня высеченным человеком, знал, что через минуту придется уйти, уйти ни с чем. Что ж, надо взять себя в руки. Попытаться сохранить достоинство. - Значит, вы мне отказываете, - сказал Валицкий с трудом, стараясь говорить спокойно. - Что ж, видимо, вы правы... - Он помолчал немного и, усмехнувшись, добавил: - Вряд ли кому-нибудь нужен шестидесятипятилетний необученный старик. Королев некоторое время молча барабанил пальцами по столу. Потом неожиданно спросил: - Строительное дело хорошо знаете? - Но... но помилуйте!.. Я академик архитектуры! Я строил столько домов... - Дома сейчас строить не ко времени, - сухо прервал его Королев. - Сейчас дома не строят, а разрушают. Я спрашиваю: в фортификационном деле разбираетесь? Ну, в строительстве оборонительных сооружений, траншей, дотов, заграждений? - Каждый элементарно грамотный архитектор... - Хорошо, - снова прервал его Королев. Он взял лежащую поверх паспорта и военного билета повестку и несколько мгновений смотрел на нее, точно изучая. Потом обмакнул перо в стоящую на столе школьную чернильницу-"невыливайку" и что-то написал на уголке серого листочка бумаги. Придвинул повестку к Валицкому и деловито сказал: - Пройдете в строевой отдел. Третий этаж, там спросите. Валицкий схватил листок и прочел: "Зачислить. Королев". Ниже стояла дата. Федор Васильевич хотел что-то сказать, но почувствовал, что не может вымолвить ни слова. Наконец он произнес сдавленным голосом: "Спасибо", - встал и медленно пошел к двери, сжимая в руках повестку. У самого порога он остановился и так же медленно вернулся к столу. - Иван Максимович, - проговорил он едва слышно, - я никогда не видел вашей дочери. И мне хочется... Скажите, какая она была? Он увидел, как по строгому, неподвижному и, казалось, недоступному для проявления каких-либо эмоций лицу Королева пробежала дрожь. - Зачем это вам? - глухо спросил он. - Я хочу знать. Я должен это знать, - настойчиво повторил Валицкий. - Я хочу представить... видеть ее... я прошу вас сказать... Королев прикрыл глаза широкой ладонью: - Росту невысокого... Маленькая такая... На врача училась... Он хотел добавить что-то еще, но не смог. Едва слышно он повторил: "Маленькая..." И снова умолк. Потом сделал несколько судорожных глотков, встал и подошел к окну. - Идите, товарищ Валицкий, - сказал он наконец, не оборачиваясь. - Ну? Идите же!.. 7 Рано утром 11 июля в палатку Звягинцева вошел капитан Суровцев и доложил, что его вызывает командир дивизии, занявшей вчера позиции на центральном участке. Звягинцев удивился: - Может быть, он меня вызывает? - Никак нет, приказано явиться мне, - ответил Суровцев, но пожал при этом плечами, как бы давая понять, что он и сам недоумевает, почему приказано явиться ему, а не майору, которому он подчинен. Суровцев был чисто выбрит, свежий подворотничок узкой белой полоской выделялся на покрытой загаром шее, поблескивали голенища начищенных сапог - он явно готовился к предстоящей встрече с начальством. "Странно, - подумал Звягинцев, - неужели в дивизии не знают, что батальон находится в моем распоряжении? К тому же я представитель штаба фронта, и об этом известно полковнику Чорохову. Но, может быть, он не имеет отношения к этому вызову?" - Вам сообщили, зачем вызывают? - спросил он. Суровцев снова пожал плечами. - Насколько я мог понять, для получения какого-то боевого задания. Приказано иметь при себе все данные о личном составе и вооружении. Разрешите взять вашу машину, товарищ майор? На моей резину меняют. - Подождите, - сказал Звягинцев, - я что-то не пойму. Батальон подчинен мне, а я - штабу фронта. Вы об этом-то сказали? - Пробовал, товарищ майор. - Суровцев виновато улыбнулся. - Только он на меня так гаркнул в трубку, что даже в ухе зазвенело. - Кто гаркнул? - Да комдив же! Полковник Чорохов. В моем ты, говорит, теперь подчинении, и точка! "Нелепость какая-то! - с раздражением подумал Звягинцев. - Неужели это результат вчерашнего?.." Накануне, возвращаясь из района работ батальона, Звягинцев решил заехать посмотреть, как идет строительство окопов и ходов сообщения в недавно прибывшей чороховской дивизии. Там он увидел, как какой-то высоченного роста усатый военный в накинутой на плечи плащ-палатке медленно ходит вдоль только что вырытых окопов, измеряя суковатой палкой их глубину. Недавно прошел дождь, и военный скользил подошвами сапог по раскисшей земле. Он то спрыгивал в окоп, то с юношеской ловкостью выбирался на поверхность и наконец остановился у пулеметной позиции. Пулеметчик, совсем еще молодой красноармеец, попытался было вскочить, когда подошел командир, но тот заставил его лечь, сам улегся рядом, взялся за пулемет и неожиданно дал длинную очередь. Видимо, пули просвистели прямо над головами работающих впереди красноармейцев, потому что все они поспешно прижались к земле. - Немцам тоже так кланяться будете? - гаркнул, вставая и выпрямляясь во весь свой огромный рост, усатый. - Послушайте... товарищ! - возмущенно крикнул Звягинцев. - Что это за фокусы вы тут показываете? Людей перестреляете! Он не видел знаков различия этого военного, не его звание сейчас мало интересовало Звягинцева. Командир в плащ-палатке обернулся, оглядел Звягинцева с головы до ног, шевельнул длинными усами и спросил: - А ты откуда взялся, майор? - Не знаю, обязан ли я вам докладывать... - начал было Звягинцев, но человек, перед которым он теперь стоял, резко прервал его: - Обязан, раз находишься в расположении моей дивизии. Звягинцев понял, что перед ним полковник Чорохов. По слухам, Чорохов был когда-то матросом, участвовал в штурме Зимнего. Говорили, что, окончив военную академию и став командиром, он так и не расстался с некоторыми привычками матросской юности. Это Звягинцев теперь и почувствовал. Доложив о себе, Звягинцев, однако, не удержался, сказал сдержаннее, чем прежде, но все же осуждающе: - Кругом же люди работают, товарищ полковник! Ваши же бойцы. - Вот именно - бойцы! - протрубил Чорохов. Проворчал еще что-то и пошел дальше вдоль окопов, противотанковых рвов, проволочных заграждений. И вот теперь, вспоминая об этом происшествии, Звягинцев подумал: "Может быть, между тем, что произошло вчера, и сегодняшним приказом Чорохова есть какая-то связь?" Но тут же откинул эту мысль: в то, что Чорохов сводит мелкие счеты, он не мог поверить. Суровцев вытащил из брючного кармана свои именные часы, взглянул на них и сказал: - Так как же, товарищ майор, машину вашу взять разрешите? Звягинцев раздумывал, как правильнее поступить. Отпустить Суровцева одного? Или протестовать? Этот Чорохов явно склонен к самоуправству. Видимо, следует немедленно связаться с генералом Пядышевым. Но как? У Звягинцева не было прямой телефонной связи с Гатчиной, где располагалось командование Лужской группы войск. Чтобы позвонить туда, все равно надо ехать в дивизию... - Хорошо, - сказал наконец Звягинцев нетерпеливо переминающемуся с ноги на ногу Суровцеву, - поедем вместе. Какие документы вы взяли? - Данные о личном составе и вооружении. - Захватите еще схему минных полей. - Слушаю, товарищ майор. Я и сам думал... Звягинцев сел в машину рядом с комбатом. Он умышленно сел не на переднее место, которое по неписаному армейскому закону обычно занимал старший начальник, а рядом с капитаном, как бы желая подчеркнуть, что в данном случае не претендует на старшинство. Настроение у Звягинцева было испорчено: перспектива разговора с Чороховым мало улыбалась ему. Молчал и Суровцев, видимо понимая состояние майора. Штаб стрелковой дивизии Чорохова располагался в городе Луге, то есть примерно в тридцати километрах от района, где работал в предполье оборонительной полосы батальон Суровцева. Они ехали по тому пути, который относительно недавно проделали в обратном направлении. Но теперь эту дорогу нельзя было узнать. Пустынная, почти безлюдная той светлой июньской ночью, теперь она была совсем иной. Навстречу им двигались войска - бойцы, идущие строем и цепочками по дороге и обочинам, военные грузовики, тягачи с орудиями. Разговорову приходилось то и дело прижимать "эмку" к обочине, пропуская воинские колонны, бронетранспортеры и танки. Звягинцев смотрел в окно машины, и настроение его постепенно менялось. Он не знал, принадлежат ли все эти бойцы, грузовики, орудия и танки дивизии Чорохова, или они разойдутся по ответвлениям дороги на другие участки Лужского рубежа. Но как бы то ни было, вид больших войсковых колонн, орудий и танков радовал. - Сила! - произнес Разговоров, в очередной раз останавливая машину, чтобы пропустить орудия крупных калибров - шестидюймовки, длинноствольные пушки, короткие гаубицы и противотанковые "сорокапятки". Он вышел из машины и стал у обочины, широко раскрытыми глазами глядя на проходящие войска. Звягинцев тоже вышел и по появившейся в последнее время привычке взглянул вверх. А если внезапный налет немецкой авиации? Однако сегодня было пасмурно, облака кучевые, низкие, уже накрапывал дождь. Вероятно, поэтому командование и рискнуло продолжать переброску войск в дневное время. "А может быть, противнику снова удалось продвинуться, и штаб фронта вынужден спешно перебрасывать войска, не считаясь со временем суток?" - подумал Звягинцев. Работая в штабе округа, а затем - фронта, Звягинцев оперировал масштабами дивизий, корпусов, армий. А теперь он превратился в обычного армейского майора, живущего прежде всего интересами своей части. И сейчас ему было трудно представить себе характер предстоящих операций. Что это за войска? - спрашивал себя Звягинцев. Переброшены ли они сюда с других участков фронта, или это резервы, присланные Ставкой? Один факт несомненен: на Лужской линии обороны сосредоточиваются крупные силы. Но раз это так, то, следовательно, именно здесь решено дать сокрушительный отпор немцам, отбросить их, погнать назад, разгромить. - Смотрите, товарищ майор, а ведь это курсанты! - обратился к нему Суровцев. Звягинцеву достаточно было приглядеться, чтобы по петлицам узнать курсантов артиллерийских училищ. Радость сразу померкла. "Даже курсанты! - подумал он. - Значит, всех собрали, всех подчистую!.. - И снова вспыхнула тревога: - А как же я? Неужели опять стану штабистом-тыловиком?" - Слушай, капитан, - еще раз с тайной надеждой спросил он Суровцева, - ты уверен, что тебе сам Чорохов звонил? Суровцев повернулся к нему: - Как же тут ошибиться? Ко мне из штаба дивизии связь вчера ночью протянули. А на рассвете сразу звонок. "Кто?" - спрашиваю. В ответ бас, точно труба иерихонская: "Не "кто", а полковник Чорохов. Комбата Суровцева мне!" Прямиком, без всякого условного кода по таблице. И фамилию знает. - Так, значит, "прямиком"... - задумчиво повторил Звягинцев. - Товарищ майор, - сказал Суровцев, и в голосе его зазвучало что-то вроде обиды, - вы уж не думаете ли, что я сам в дивизию ехать напросился? Я даже с Пастуховым советовался, как быть. Он говорит: "Приказ старшего начальника. Ехать надо. Только майору доложи". Он умолк. - Ты правильно поступил, капитан, - твердо сказал Звягинцев и добавил как бы про себя: - Хотелось бы мне увидеть, как фашистские танки на наших минах взрываться будут... Было около восьми утра, когда они въехали в Лугу. Город уже стал фронтовым. Кое-где виднелись разбитые авиацией дома, на улицах чернели воронки от фугасных бомб. Связисты тянули провода, то и дело проходили военные грузовики, на перекрестках дежурили красноармейцы-регулировщики. Командный пункт дивизии размещался в небольшом домике на северной окраине города. Над дверью еще висела вывеска "Городской совет Осоавиахима". Неподалеку стояли два грузовика-фургона, прикрытые зелеными сетями. Звягинцев невольно рассмеялся: на сетях были наклеены потертые изображения каких-то рощиц, озер с плавающими лебедями, - кому-то пришла в голову идея использовать для маскировки театральные декорации. У крыльца стоял часовой. Взглянув на петлицы Звягинцева, он крикнул в открытую дверь: - Товарищ лейтенант! Через минуту на пороге появился лейтенант в начищенных до блеска сапогах. - Доложите комдиву: майор Звягинцев и капитан Суровцев из инженерного батальона, - сказал ему Звягинцев. Лейтенант взглянул на стоящего несколько в отдалении Суровцева и, снова переводя взгляд на Звягинцева, ответил: - Полковник сейчас занят. Комбата приказано сразу к нему... Вы комбат, товарищ майор? - Мы по одному делу, - резко ответил Звягинцев и прошел вперед. Когда они вошли в комнату командира дивизии, Чорохов и какой-то немолодой бритоголовый майор стояли спиной к двери у прикрепленной к стене большой карты Лужского района. Звягинцев отметил их покрытые грязью и пылью сапоги, гимнастерки, взмокшие на спинах, и понял, что полковник и майор только что вернулись с позиций. Звягинцев громко произнес: - Товарищ командир дивизии, майор Звягинцев и капитан Суровцев прибыли. Чорохов резко повернулся, оглядел Звягинцева с головы до ног, пошевелил закрученными на концах в тонкие иглы усами и, обращаясь скорее к Суровцеву, чем к Звягинцеву, насмешливо спросил: - Сколько комбатов в инженерном батальоне? А? Суровцев сделал поспешный шаг вперед, краска проступила на его лице сквозь загар, он ответил: - Я комбат, товарищ полковник. Капитан Суровцев. - Так почему же он и не докладывает? - недовольно спросил Чорохов, переводя взгляд на Звягинцева. - Я его вызывал, а не вас, майор. Стараясь не сорваться и не ответить резкостью, Звягинцев начал было: - Разрешите, товарищ полковник... - Не разрешаю... - отрубил Чорохов. - Закончу с комбатом, тогда поговорю с вами. Первой мыслью Звягинцева было повернуться, пойти на узел связи, соединиться с генералом Пядышевым и доложить ему о возмутительном, на его взгляд, поведении комдива. "Но тогда я не буду знать, о чем, в сущности, идет речь, - тут же подумал Звягинцев, - почему Чорохов позволяет себе игнорировать представителя штаба фронта и его задание..." И хотя Звягинцев чувствовал себя отвратительно - на него больше не обращали внимания, - он все же решил остаться. - Сведения о личном составе и вооружении привез? - громко спросил комдив, обращаясь к Суровцеву. - Так точно, товарищ полковник, - поспешно ответил капитан. - Сдашь потом начальнику штаба дивизии. Вот... майору. - Чорохов кивнул на бритоголового. - У меня и схема минных заграждений с собой, - сказал Суровцев. - Вот... Он потянулся к своему планшету, но Чорохов, точно отмахиваясь, остановил его движением руки: - Да погодь ты со своими минами! Схемы сдашь в штаб. У тебя в батальоне все саперы? - Так точно, все саперы, - недоуменно подтвердил Суровцев. - Об этом пока забудь, - сказал Чорохов. - Хватит вам в земле ковыряться. Воевать надо, понял! Получай настоящее боевое задание. Передвинешь свой батальон на десять километров восточнее. Займешь оборону на моем левом фланге, а все твои теперешние минные поля станут моим предпольем. Ясно? - Так точно, ясно, - машинально проговорил Суровцев. Но по тону его Звягинцев, по-прежнему стоящий посреди комнаты, понял, что капитану ничего не ясно. Да и сам он не понимал, что происходит. "Что он, в своем уме, этот Чорохов, или просто чудит? - подумал Звягинцев. - Не собирается же он всерьез посадить в окопы саперную, плохо вооруженную часть, как пехоту? - Звягинцев невольно усмехнулся. - Интересно, приходилось ли ему хоть раз слушать лекции профессора Карбышева об использовании инженерных войск?" А Чорохов, будто читая его мысли, буркнул: - Ничего еще тебе не ясно, саперный комбат. А ну, давай сюда. Он подошел к столу, сел, сдвинул к краю прямоугольные ящики полевых телефонов, разгладил карту и сказал вставшему за его плечом Суровцеву: - Смотри на карту. Начальник штаба, объясни ему задачу. Бритоголовый майор встал рядом с Чороховым, склонился над картой: - Вот здесь, капитан, восточное участка, который занимает ваш батальон, находится населенный пункт Ожогин Волочек. Видите? - У майора был спокойный, усталый голос, и говорил он, точно учитель, разъясняющий ученику младших классов элементарную задачу. - Здесь, в Ожогином Волочке, - он опустил на карту указательный палец с коротко остриженным ногтем, - оборону займет наш сосед - дивизия народного ополчения. - А какой ее участок? - спросил Суровцев. - Какой участок?! - вмешался Чорохов и хлопнул по карте своей широкой ладонью. - А хрен его знает какой! Вчера вечером ополченцы вышли на позиции. И знаем мы только, что здесь будет их правый фланг. Вот это и есть главное, что тебе надо, как "Отче наш", запомнить! Он повернул голову к своему начальнику штаба и сказал: - Дай я уж ему сам расскажу. Он по молодости лет божественной науки не проходил. Так вот, - он снова перевел взгляд на карту, - я седлаю основное шоссе и железную дорогу из Пскова. - Чорохов провел ногтем две линии на карте. - А теперь что ты меня должен спросить? А? Суровцев молчал, сосредоточенно глядя на карту. - Товарищ полковник, - ответил наконец Суровцев, - это у вас десятикилометровка. Но тогда мне кажется, что между ополченцами и вами получается большой разрыв, километров... в восемь - десять. Кто его будет держать? - Ах ты умница, саперная твоя душа! - одобрительно и вместе с тем как-то зло воскликнул Чорохов. - В самую точку попал. Так вот, ты и будешь этот разрыв держать. Ты понял?! Потому что, кроме твоего батальона, мне эту дырку заткнуть нечем, и так тридцать километров на мою долю приходится. В одиннадцать верст прореха на стыке с ополченцами получается. Твоим батальоном я и буду ее латать. Чорохов исподлобья глянул на Звягинцева, молча стоявшего посреди комнаты, но тут же снова повернулся к Суровцеву. "Нелепо! Неграмотно!.. Преступно!.." - хотелось крикнуть Звягинцеву. - Сколько у тебя пулеметов? - спросил Чорохов. - Три ручных, - механически ответил Суровцев, мысли которого были заняты все еще тем, что минутой раньше сказал комдив. - Ах, будь ты неладен! - воскликнул Чорохов. - Как тебе это нравится, майор? - обратился он к начальнику штаба и встал. - Ты что же, к теще на блины или на войну приехал? - заговорил он, опять поворачиваясь к Суровцеву. - На триста штыков три пулемета?! - А у нас и штыков нет, товарищ командир дивизии, - уже явно смелее ответил Суровцев, - саперам не винтовки, а карабины положены. - "Положены, положены"! Ты что ж, со своими обрезами, что ли, на немцев в атаку пойдешь? Он с силой подергал усы, точно собираясь их вырвать, и сказал: - Ладно. Начштаба, запиши: дать его батальону три станковых... Только не "за так". Ты, капитан, говорят, король по автомобильной части. Так вот: ты мне даешь пять машин, а я тебе три пулемета. Затем ты мне дашь... Звягинцев не выдержал: - Товарищ полковник! Я настаиваю, чтобы меня выслушали. На каком основании вы разбазариваете батальон?.. - Отставить, майор, - оборвал его Чорохов и, поворачиваясь к начальнику штаба, сказал: - Идите с капитаном к себе и дайте письменный приказ о боевом задании. А вы, капитан, доложите все свои схемы минирования и забудьте о них. Теперь у вас новый рубеж и новые задачи. Несколько мгновений он наблюдал за идущим к двери начальником штаба, потом, видя, что Суровцев, растерянно глядя на Звягинцева, нерешительно переминается с ноги на ногу, сказал, повысив голос: - Ну, капитан?! У вас что - времени свободного много? Идите! Суровцев сделал уставной поворот и вышел из комнаты. Звягинцев тоже направился было к двери (он решил немедленно связаться с генералом Пядышевым), но за его спиной раздался трубный возглас комдива: - А вы, майор, останьтесь!.. Сюда идите, к столу. Ну, слушаю вас... Весь горя от негодования и в то же время стараясь сдержаться и не наговорить чего-либо такого, что дало бы повод Чорохову придраться к нарушению дисциплины и уйти от существа дела, Звягинцев молча подошел к столу. - Ну, слушаю вас... - повторил Чорохов. - Я полагаю, товарищ полковник, - тихо, гораздо тише, чем ему хотелось бы, сказал Звягинцев, - что не я вам, а, наоборот, вы мне должны бы объяснить, что все это значит. Кто я такой и какое получил задание, вы отлично знаете, я имел повод доложить об этом еще вчера, когда вы открыли стрельбу из пулемета... Звягинцев умолк, внутренне ругая себя за то, что не сдержался и напомнил о вчерашнем. Однако Чорохов не обратил на его слова никакого внимания. - Та-ак... - проговорил он. - Выходит, ты от своего начальства никаких указаний не получал? Странно. Ну ладно, коли так, слушай меня. Он оперся обеими руками о стол, слегка подался вперед к Звягинцеву и медленно произнес: - Позавчера немцы взяли Псков. Усы его дернулись. - Ну что же ты замолчал, майор? - снова заговорил комдив. - Давай высказывайся, раз такой горячий... Но Звягинцев не мог вымолвить ни слова. "Псков, Псков, Псков! - стучало в его висках. - Последний большой город на пути к Ленинграду, всего в трехстах, нет, в двухстах восьмидесяти километрах от него! Значит, немцев не удалось задержать и после Острова, значит, они уже шагают по Ленинградской области, и Лужский рубеж - последняя преграда на их пути!.." Наконец он взял себя в руки. - Если это так, товарищ полковник, я тем более считаю своим долгом... - Ладно, - резко прервал его Чорохов. - Я знаю, что вы считаете своим долгом! "Телегу" на комдива во фронт накатать. Самовольные действия, солдафон, самодур, губит вверенную вам отдельную воинскую часть... Так, что ли? А чем мне стык с соседом прикрыть, - ты мне команду дашь? Телом своим, что ли? Так я хоть и длинный, а на восемь километров не растянусь, не вымахал! Он резким движением открыл ящик стола, вытащил какую-то бумажку и, бросив ее на стол, сказал: - На, читай, ответственный представитель... "61-й отдельный инженерный батальон, - прочел Звягинцев, - закончивший минно-взрывные работы в предполье придается вам для боевых действий на стыке с дивизией народного ополчения. _Пядышев_". Звягинцев читал и перечитывал не отделенные знаками препинания слова на узких полосках телеграфной ленты, наклеенных на серый шершавый листок бумаги. Содержание приказа не оставляло места для каких-либо толкований. Все было ясно: батальон передавался в распоряжение дивизии. "Но... как же я? Куда же мне?.. - с недоумением, горечью и обидой мысленно задавал кому-то вопрос Звягинцев. - Неужели обо мне просто забыли? В конце концов, если положение столь резко ухудшилось и саперов решено превратить в пехоту, то я и сам не хуже любого другого мог бы руководить боевыми действиями батальона... У меня опыт финской войны, я строевой командир..." - Ну, вот видишь, майор, - снова заговорил Чорохов, - жаловаться тебе на меня не приходится. Да и с тебя вся ответственность снимается. Так что можешь быть спокоен. Понятно? - Нет, - тихо ответил Звягинцев, кладя телеграмму на стол, - мне многое непонятно. - А мне?! - неожиданно воскликнул Чорохов. - Мне, полагаешь, все понятно? Три дня назад на левый фланг соседом кадровую дивизию обещали, а ставят кого? Необученных ополченцев! Мне полосу обороны вначале в пятнадцать километров определили, а сейчас она вытянулась почти в тридцать. А немцы на носу! Ты мне, что ли, ответишь, что делать?.. В горячих словах Чорохова звучала своя обида на что-то или на кого-то, и только теперь Звягинцев начал осознавать, что не тяжелый характер, не упоение властью и уж, во всяком случае, не мелочность - причина резкости, даже грубости Чорохова. Он понял, что и сам комдив находится в очень трудном положении, что в планах командования что-то изменилось, но почему это произошло, полковник, видимо, и сам не знает. А произошло вот что. Государственный Комитет Обороны принял решение, по которому два фронта - Северный и Северо-Западный - передавались в оперативное подчинение назначенному главкомом Северо-Западного направления маршалу Ворошилову. Отныне эти два фронта должны были действовать по единому плану. Решение это было принято сразу же после того, как немцы захватили Псков. Перед главкомом Северо-Западного направления встали труднейшие проблемы. Задача обороны Ленинграда требовала максимальной концентрации войск для непосредственной защиты города, и актуальность этой задачи по мере продвижения немцев с юга и финнов с севера возрастала с каждым днем. Но наряду с этой задачей вставала и другая, не менее важная - необходимо было организовать контрудар на северо-западе, поскольку, захватив значительную часть Прибалтики и вторгнувшись в пределы РСФСР, немцы создавали опаснейшую угрозу и соседнему фронту - Западному. Маршалу приходилось решать эти две задачи параллельно. Прибыв в Смольный, он отдал приказы, которые сразу внесли изменения в планы Военного совета Северного фронта. Лишь вчера подчинявшееся Ставке - Москве, исходившее из задач организации обороны непосредственно Ленинграда, командование Северным фронтом должно было теперь подчинить свои действия планам главкома, для которого Северный фронт был лишь частью руководимого им стратегического направления. Задумав нанести врагу встречный удар в районе Сольцов, Ворошилов приказал передать из состава Северного фронта Северо-Западному две стрелковые и одну танковую дивизии. Это были те самые соединения, которые Военный совет Северного фронта предполагал направить с Карельского перешейка и Петрозаводского участка на Лужскую полосу обороны. Разумеется, Ворошилов понимал, что, перебрасывая дивизии, ослабляет Северный фронт, но другого решения он принять не мог. Военный совет фронта и партийная организация Ленинграда предпринимали титанические усилия, чтобы восполнить вывод трех дивизий. Новые тысячи людей были мобилизованы на строительство укреплений под Лугой и Гатчиной. Спешно формировались бригады морской пехоты, отправлялись на фронт батальоны и дивизионы курсантов военных училищ. Несколько дивизий народного ополчения получили приказ немедленно выступать. Из отходящих с юга войск Северо-Западного фронта срочно формировались новые боеспособные части и подразделения. И все же первым вынужденным следствием решения главкома явился приказ командирам частей, занимавших оборону на Луге: растянуть свои участки, использовать каждую воинскую единицу, каждое подразделение, независимо от того, к какому роду войск они принадлежали, как заслон на пути рвущегося к Ленинграду врага... Ничего этого, естественно, не мог знать майор Звягинцев. Немного было известно и командиру дивизии полковнику Чорохову. Он знал лишь, что от Пскова на Лугу и, значит, на его участок движется танковая лавина врага. Вместо предполагаемой кадровой части на левый фланг Чорохова прислали из Ленинграда дивизию народного ополчения. К тому же увеличили ему полосу обороны и, как бы ни растягивал он свои полки, стык с этой дивизией оставался незащищенным. И кое-как прикрыть его сейчас он мог только плохо вооруженным саперным батальоном. Чорохов раздраженно и нетерпеливо постукивал пальцем по столу, готовый вновь разрядить злость на этом строптивом майоре, который носится со своим батальоном как с писаной торбой и все еще не уходит, хотя говорить больше не о чем. А Звягинцев спросил: - Так что же мне делать, товарищ полковник? В Ленинград возвращаться?.. Батальон будет драться, а я в тыл? Он произнес эти слова тоже с какой-то злостью. Полковник по своему характеру недолюбливал разного рода представителей из высших штабов. И он был уверен, что этот майор, узнав, что с него снята ответственность за батальон, ныне обрекаемый на тяжелые бои, без особых эмоций уберется подобру-поздорову в свой штаб. Но последние слова Звягинцева заставили его смягчиться. - Извини, брат, - сказал он, - как видишь, я здесь ни при чем. Так что на меня не сетуй. А если говорить по совести, то ведь верно, ни к чему тебе, инженеру, в пехотном строю воевать. Звягинцев ничего не ответил. - Если нужна машина в тыл, скажи, подбросим, - сказал Чорохов, истолковав его молчание как согласие. - Разрешите идти? - точно не слыша его слов, спросил Звягинцев. - Что ж, бывай здоров. Мы на войне, случаем, и встретимся. Мне бы немцам здесь морду набить, вот о чем забота... За минные поля спасибо, может, помогут... "Куда же мне теперь идти? Что делать? - спрашивал себя Звягинцев, выйдя на улицу. - Ехать в штаб фронта? Но справится ли батальон без меня с новой задачей? Ведь это совсем не так просто - занять новый участок, заново установить минные поля и тяжелые фугасы..." - обо всем этом думал Звягинцев, выходя на улицу. Только вчера ему казалось, что на него, лично на него, возложена такая задача, от выполнения которой в значительной мере зависит, скоро ли немцы будут остановлены и отброшены назад. А сейчас Звягинцев понял, что о нем просто забыли. Все, в том числе и Пядышев. Этот переход от вчерашнего гордого сознания своей высокой ответственности к ощущению, что он отстранен от того, что является главным делом его жизни, был так внезапен, что Звягинцев растерялся и не мог решить, что же ему теперь делать. Мысль позвонить генералу Пядышеву или просто отправиться к нему в Гатчину Звягинцев откинул: после телеграммы, которую показал ему Чорохов, в этом не было смысла. "Что ж, - невесело подумал он, - может быть, генерал и прав. В сущности, батальон выполнил свое первоначальное задание, минные поля установлены, проходы могут быть закрыты по первому же приказу... Со всем остальным справятся своими силами дивизионные саперы. А то, что обо мне ни слова не говорится в телеграмме, означает, что я должен вернуться в штаб фронта..." Но то, что накануне сражения ему придется возвращаться в тыл, никак не укладывалось в сознании Звягинцева. Он был глубоко убежден, что, оставаясь с батальоном, сможет принести несомненную пользу. "И кроме того, - продолжал размышлять Звягинцев, - как быть с радиоприборами? Неужели генерал забыл, что именно мне поручено отвечать за использование ТОС? Этого не может быть! Тогда почему же я не получил никаких новых указаний? Нет, я не могу уехать! Я сейчас снова пойду к Чорохову и буду просить оставить меня в батальоне. Он имеет на это право, раз батальон поступает в распоряжение дивизии". И как только Звягинцев принял это решение, все дальнейшее представилось ему простым и ясным. Сейчас он пойдет в штаб дивизии. Но не для того, чтобы звонить Пядышеву, а чтобы разыскать Суровцева и ознакомиться с данным ему боевым заданием. После этого обратно - к Чорохову. Не исключено, что он сумеет предложить комдиву ценные поправки к приказу. Не может же быть, чтобы в дивизии не пригодился в том или ином качестве человек, обладающий не только специальностью военного инженера, но и опытом финской войны, к тому же успевший изучить каждую пядь земли, где предстоят военные действия! Звягинцев остановился, одернул гимнастерку и решительным шагом пошел отыскивать штаб дивизии. Однако там, в штабе, Звягинцева ждала новая неожиданность. Когда в поисках Суровцева он ходил из комнаты в комнату, где размещались различные службы, его нагнал дежурный по штабу - старший лейтенант с красной повязкой на рукаве. - Вы не товарищ майор Звягинцев будете? - спросил он, останавливаясь на бегу, и, не дожидаясь ответа, добавил: - Мне ваш комбат сказал, что вы у полковника остались! Я уж и туда бегал! Вот, получите, телеграфисты торопились, даже расклеить не успели. И он протянул Звягинцеву узенькое, свернутое колечко телеграфной ленты. Чувствуя, как его снова охватывает волнение, Звягинцев взял, точнее, выхватил у лейтенанта бумажное колечко, подошел к окну и стал торопливо разматывать ленту, читая выбитые телеграфным аппаратом слова: ШТАБ СД МАЙОРУ ЗВЯГИНЦЕВУ ВРУЧИТЬ НЕМЕДЛЕННО БАТАЛЬОН СУРОВЦЕВА ПРИДАЕТСЯ ДИВИЗИИ ВРЕМЕННО ДО ПОДХОДА НОВЫХ СТРЕЛКОВЫХ ЧАСТЕЙ ВОЗЛАГАЮ НА ВАС КОНТРОЛЬ ЗА БОЕВЫМ ИСПОЛЬЗОВАНИЕМ БАТАЛЬОНА ПЯДЫШЕВ Первой мыслью Звягинцева было бежать к Чорохову и показать ему телеграмму. Но тут же он подумал, что тогда рискует упустить Суровцева, который, получив приказ, может отправиться обратно в батальон. Поэтому Звягинцев окликнул дежурного, спина которого еще виднелась в коридоре, и, когда тот вернулся, торопливо сказал: - Слушай, старший лейтенант, будь другом, разыщи командира инженерного батальона капитана Суровцева. Скажи: без меня никуда не отлучаться. - Слушаюсь, - ответил дежурный, потом улыбнулся: - Куда он денется, ваш комбат! Его начштаба крепко оседлал. ...Чорохов сидел в своем кабинете один. Когда Звягинцев открыл дверь и произнес уставное "Разрешите?..", комдив, едва взглянув на него, чуть улыбнулся, но тут же спрятал улыбку в усы и ворчливо сказал: - Давай входи, майор, знаю. Читал твою ленточку. Я и дежурного искать тебя послал. Думаю, сиганет майор прямиком в Ленинград на попутных, как мы без него воевать будем? Однако Звягинцев не обратил внимания на снисходительно-ироническую интонацию, с какой комдив произнес эти слова. Растерянность, которая владела им совсем недавно, исчезла. Все стало на свои места. Теперь Звягинцев снова ощущал себя представителем штаба фронта, старшим командиром в батальоне, за боевые действия которого отвечает и он. - Товарищ полковник, - начал Звягинцев, - поскольку из телеграммы следует, что батальон не вливается в состав вашей дивизии, а только придается ей, и поскольку контроль за правильным использованием батальона возложен на меня, я хотел бы задать несколько вопросов... Он увидел, что выражение лица Чорохова мгновенно изменилось. Взгляд комдива стал жестким. Он сделал движение губами - пики усов воинственно приподнялись - и проговорил: - "Поскольку... постольку..."! Что это ты каким-то интендантским языком стал выражаться? То чуть не в панику готов был удариться, то вроде следователя пришел. "Вопросы", "правильное использование"... Какие тут могут быть вопросы? Бить и гнать врага надо, вот тебе и будет "использование", и притом правильное! Подойдут свежие стрелковые части - сменим. А не подойдут, будешь стоять со своими саперами. Насмерть стоять, до последнего человека! Пулеметов не хватит - карабинами, гранатами станешь отбиваться! Патронов не хватит - лопатами будешь немца бить. Понял?! - Это я понял, - спокойно сказал Звягинцев, - и все же просил бы вас посвятить меня не только в боевое задание батальону, но и, так сказать, в общий ваш замысел. Ведь батальон будет у вас на фланге, в стыке двух дивизий... - Замысел, замысел... - проворчал Чорохов, но, видимо поняв, что так просто от Звягинцева не отделается, встал и подошел к висящей на стене карте. - Гляди сюда. У твоего батальона самостоятельный участок на моем левом фланге. И широкий. Жесткой обороны не выйдет. Железную дорогу и шоссе седлаю я, это ты слышал, когда я твоего капитана просвещал. Здесь жду главный удар. А вот дороги, которые от Луги на Уторгош ведут, - твои. И чтобы по ним муха немецкая не пролетела, не то что танк. Надеюсь, ты не зря свои минные поля устанавливал. Ну, а подробнее начштаба по оперативной карте разъяснит. Понял? - Понял. Но мне придется наскоро устанавливать новые минные поля. Не забудьте, у меня только три... скажем, теперь шесть пулеметов. Немцы могут прорваться. - Для того ты там и стоишь, чтобы не прорвались. Твоя задача - продержаться до подхода наших танков. - Так у вас есть танки? - радостно воскликнул Звягинцев. - Ну вот, расшумелся! Нет у меня еще танков, майор, но обещали полк придать, командир прибыл, а полк, говорит, на подходе. Еще батарею противотанковых орудий обещали дать, только где она, пока не знаю. А если немцы тебя завтра атаковать начнут? Вот поэтому я на главное ударение делаю: держать немцев, если подойдут. Чорохов вернулся к столу, уселся и сказал: - По расчетам начальства, они раньше чем через дня два-три на твоем участке не появятся. Опять же ты на мои танки сильно не надейся: они мне могут и в другом месте понадобиться. Ну вот, ясно? Три пулемета, как обещал, получишь. А машины отдашь... - Не дам я машины, - угрюмо и глядя в пол, проговорил Звягинцев. - Не да-ашь? - изумленно и точно не веря своим ушам, переспросил Чорохов. - Это как же понимать?! - проговорил он уже угрожающе. - Не дам, товарищ полковник, хоть в трибунал отправляйте! Пулеметов у нас с гулькин нос, автоматов нет, даже винтовок со штыками не имеем. Машины нужны нам, чтобы перебросить батальон на новый участок. А кроме того, я знаю, как это делается: отдашь машины, потом ищи-свищи. А инженерный батальон без машин - все равно что кавалерия без лошадей... Нет, что хотите делайте, машины не отдам, а вот бутылок с зажигательной смесью у вас попрошу. С танками ведь придется драться. Звягинцев настороженно поглядел на Чорохова, ожидая, что тот сейчас взорвется. К его удивлению, никакого взрыва не последовало. Комдив покрутил головой, точно ворот гимнастерки стал ему тесен, усмехнулся и сказал: - Оказывается, ты из кулаков, майор, вот что я тебе скажу! Чего ты на мою шею навязался? Лучше уж ехал бы себе в штаб фронта... - Теперь не могу, товарищ полковник, не имею приказа, - сказал Звягинцев, тоже усмехнувшись и уже чувствуя расположение к Чорохову. - Ишь ты какой дисциплинированный! - проговорил полковник. - Ладно, владей своими машинами. Иди в штадив, ознакомься с планом обороны дивизии. Бутылки дам. Только запомни: не устоишь, пропустишь немца - считай, что тебя уже нет на свете. Понял? Не посмотрю, что ты из штаба фронта. Батальон-то мне придан. Значит, вместе с тобой. - Еще одно дело, товарищ полковник. На схемах, которые мы сдадим в ваш штаб, помечен участок, где заложены тяжелые фугасы. Это известно командованию фронта. - Ну и что? - настороженно спросил Чорохов. - Дело в том, что взорвать эти фугасы можно только с помощью особых... ну, специальных средств с разрешения штаба фронта. Эти средства я с собой заберу. Новые фугасы буду закладывать. Добавить ничего не могу. Вам надлежит по этому вопросу связаться с командованием. - Ладно, свяжусь, - буркнул Чорохов. - Все? - Нет, товарищ полковник. Я ведь вам хорошо оборудованное предполье сдаю. А какими средствами мне новое устанавливать? Словом, прошу подбросить несколько сотен мин. Ну, противотанковых, штук триста - четыреста. - Получишь двести, - недовольно сказал Чорохов. - Еще мне надо... - Все, майор! - решительно прервал его Чорохов и ударил ладонью по столу. - Кто кому придан? Батальон дивизии или наоборот? А теперь - иди. Времени у тебя в обрез. ...Из комнаты начальника штаба дивизии до Звягинцева донеслись громкие, возбужденные голоса. Клубы дыма устремились на него, как только он открыл дверь. Начальник штаба сидел за небольшим письменным столом, окруженный кольцом военных. Спиной к двери на краешке стула примостился Суровцев, над ним, заглядывая в разложенные на столе карты, нависал очень грузный подполковник-танкист, объемом и ростом своим, пожалуй, превосходивший даже Чорохова. По бокам стола, навалившись на него грудью, сидели еще двое военных. - Товарищ майор, - еще с порога обратился Звягинцев к начальнику штаба, - согласно приказу генерала Пядышева, я остаюсь с батальоном. Разрешите принять участие в совещании. Он заметил, как радостно посмотрел на него Суровцев, раскрыл рот, видимо желая что-то сказать, но в этот момент подполковник-танкист выпрямился и, опережая и Суровцева и начальника штаба, воскликнул: - Послушайте, майор, это вы и есть тот человек, который насажал здесь столько цветочков? Он говорил с каким-то странным, едва уловимым нерусским акцентом и слова произносил мягко, точно где-то в горле предварительно обкатывал их. - Какие цветочки? - недоуменно спросил Звягинцев, подходя к столу. - Я про мины говорю, про мины! - сказал подполковник, несколько растягивая звук "и", отчего "мины" звучало у него, как "миины", и ткнул пальцем в лежащие на столе схемы минных полей. - Как же мои танки в атаку пойдут? Танк есть тяжелая машина, он не может танцевать польку на минах! - В минных полях имеются проходы, вполне достаточные для ваших машин, товарищ подполковник. - Но где они, эти проходы, где?! - снова заговорил танкист. - Кто их нам будет указывать? - Но, товарищ Водак, - с упреком проговорил молчавший до сих пор Суровцев, - я ведь вам докладывал схемы минных полей и проходов! - Схема есть бумага, - не унимался танкист, - а русская пословица говорит: "Хорошо писать бумагу, но надо думать про овраги, потому что по ним надо ходить!" Нет, майор, - снова обратился он к Звягинцеву, - вы должны поехать в мой полк и подробно объяснить командирам машин, где есть опасные участки... "Что у него за акцент? - снова с любопытством подумал Звягинцев. - И фамилия какая-то странная..." - Было бы гораздо целесообразнее, товарищ подполковник, если бы вы со своими командирами подъехали в наш батальон и посмотрели все на местности, - сказал он. - Но мой полк еще не прибыл! - возразил подполковник. - А что, если ему придется в бой вступить с ходу? - Ладно, товарищи, тихо! - вмешался наконец в разговор начальник штаба. - Хочу в связи с прибытием майора Звягинцева повторить задачу. Вот посмотрите, майор, участок, за который будет отвечать батальон Суровцева. И он, взяв лежащий на столе раздвинутый циркуль, упер его ножки в две точки на карте. - Вы только взгляните, товарищ майор, - жалобно проговорил Суровцев, явно ища поддержки у Звягинцева, - ведь нам и вправду не меньше восьми километров отводят! Чем мы их держать будем? Шестью пулеметами и карабинами? Легко сказать - "отвечать". А как? - А как, на месте у себя решишь, на то ты и комбат, - жестко ответил начштаба. - Простите, товарищ майор, - сказал Звягинцев с тайной надеждой, что здесь, в штабе, ему удастся выторговать то, что не удалось у Чорохова, - участок следовало бы сократить, он непомерно растянут. - Я его, что ли, растянул? - повысил голос начштаба. - Вам уже известен фронт нашей дивизии. Словом, за стык отвечаете головой. Идем дальше... Слушая бритоголового майора, Звягинцев начал теперь глубже понимать замысел предстоящего боя. Формировалась маневренная группа из танкистов, артиллеристов и пехотинцев. Ей предстояло выдвинуться далеко вперед от главной полосы обороны, в зону минных полей, и там встретить немцев. Это был, безусловно, правильный замысел, и Звягинцев тотчас же оценил его по достоинству. Однако было очевидно и другое: танки этого Водака еще не подошли в расположение дивизии, батарею орудий обещают прислать лишь "в ближайшие дни". А что будет, если немцы появятся завтра, если они преодолеют эти десятки километров, отделяющие Псков от наших позиций, быстрее, чем можно предполагать? В таком случае батальону придется вести с ними бой лишь собственными силами... ...Уже наступал вечер, когда Звягинцев и Суровцев выехали из штаба дивизии. Ехали молча, поглощенные своими мыслями. Первым нарушил молчание Разговоров. - Разрешите узнать, товарищи командиры, - не поворачивая головы, обратился он к сидящим на заднем сиденье Звягинцеву и Суровцеву, - какая же теперь у нас путевка будет? Дан приказ ему на запад иль в другую сторону? - А на юг, Разговоров, не хочешь? - угрюмо спросил Суровцев. - Что ж, можно, хотя для нас юг теперь не Сочи, - с готовностью ответил Разговоров, помолчал немного и, понижая голос, спросил: - Неужто и правда Псков отдали? А? Или брешут ребята? - Гляди за дорогой, сержант, - строго оборвал его Звягинцев. "Трудная, очень трудная ситуация... - думал Звягинцев. - Пожалуй, труднее нельзя себе и представить. Всего что угодно можно было ожидать, только не этого. Удерживать восьмикилометровый фронт силами шести пулеметов и карабинами!.. И к тому же имея не стрелковый, а саперный батальон! Воображаю, какой нелепостью выглядела бы подобная задача на занятиях в инженерной академии. Шесть пулеметов... Все это так, - перебил себя Звягинцев, - но ведь ты же жаждал совершить подвиг, проявить героизм! Рвался на фронт, подавал рапорты, тешил себя дурацкими мечтами, что именно ты остановишь немцев... Ты же на днях клеймил того лейтенанта за отступление. Помнишь, как хвалился перед Королевым, что сумеешь умереть, не отступив... Пожалуйста, умри - есть такая возможность! Только будет ли от этого толк? Немцев надо остановить - вот главное... Итак, бутылки с зажигательной жидкостью я получил - нужно будет сразу послать за ними машину. Бойцов не обучали обращению с этими бутылками. Но наука невелика - вроде гранат. Хоть бы пулеметов было побольше... Самое опасное - это танки. Надо готовиться к встрече с танками. Надо заманить их на минные поля... Но эти поля предстоит еще заново создать!.. Ну а потом? Ведь не все же вражеские машины подорвутся, наверняка некоторые из них уцелеют и попытаются прорвать оборону. Чем мы их остановим? Пулеметами и бутылками? Вот если бы подоспели наши танки!" Он вспомнил того высокого подполковника с певучим акцентом и спросил: - Послушай, Суровцев, что это у него за акцент? - Что? Какой акцент? У кого? - удивленно переспросил капитан. - Ну, у этого подполковника. Танкиста. Он что, не русский, что ли? - Чех он, товарищ майор! - неожиданно