оммуниста... - добавил он уже тише. И Сталин вдруг понял, что подсознательно ждал этого вопроса, что, наверное, именно поэтому с такой ожесточенной резкостью обнажал перед Ревазом положение на фронтах... И тем не менее, когда вопрос был задан вслух и с такой прямотой, он прозвучал для Сталина неожиданно. Не глядя на стоявшего Реваза, он заходил взад и вперед, потом снова остановился у письменного стола. - Хорошо, - глухо произнес он, - я понял твой вопрос и не уйду от него. Но прежде я хочу тоже спросить тебя... Знаешь ли ты, какая сила обрушилась на нас? - Я слушал твою речь по радио... - В ней была сказана только часть правды. Но сейчас я могу тебе сказать всю. По данным разведки, против нас сражаются не менее ста девяноста вышколенных, имеющих опыт войны в Европе немецких дивизий. У них на вооружении пять тысяч самолетов, около четырех тысяч танков!.. - А у нас? - быстро спросил Баканидзе. - Меньше. Гораздо меньше, - тихо ответил Сталин. - Но почему?! - Почему? - повышая голос, повторил Сталин. - А тебе известно, как росла оборонная промышленность в предвоенные годы? - Нет, конечно. Это секретные данные. - Да, секретные, - с какой-то внутренней яростью повторил Сталин. - Но теперь в этом нет секрета. На тридцать девять процентов ежегодно. Мало?! - Значит... значит, мало, Коба, - неуверенно проговорил Реваз. - Мало?! - снова с необычайной для него страстью воскликнул Сталин. - Более двух с половиной тысяч новых самолетов только за половину нынешнего года - это, по-твоему, мало?! По сравнению с чем? С Германией, на которую работает вся Европа? Или с тем, что мы выпускали всего десять лет назад? Отвечай! Теперь я хочу слышать твой ответ! Несколько мгновений Реваз молчал. - Значит, сама история обрекла нас?.. - проговорил он, но Сталин прервал его: - Нет! Глупости! История за нас, а не против нас! Ни одно государство в мире не выдержало бы удара такой силы, который обрушился на Советский Союз. А мы выдержали! Он резко взмахнул рукой, перевел дыхание и уже спокойнее продолжал: - Только за первые три недели войны враг потерял почти сто тысяч человек убитыми и ранеными. Уничтожены сотни немецких танков, самолетов, орудий. - Помолчал и тихо добавил: - А теперь... если желаешь, можешь повторить свой вопрос. - Да, я повторю его, - твердо сказал Баканидзе. - Только на этот раз несколько иначе. Ты прав, мы не могли прыгнуть выше головы, мы сделали все, что было в наших силах! Но почему столько советских самолетов погибло в первые часы войны? Ведь они были расстреляны на аэродромах, потому что летчики не получили приказа поднять их в воздух. И об этом знаю не только я, Коба, это теперь известно многим! Я встречался не с одним командиром... - Ты разговаривал с трусами и паникерами! - прервал его Сталин. - После того, как ты сам приобретешь опыт войны... - Я уже приобрел его! - с неожиданной резкостью произнес Реваз, делая шаг к неподвижно стоявшему Сталину. - Вот, смотри! - И он рванул пуговицы гимнастерки. - Вот, смотри, - тяжело дыша, повторил Баканидзе. - Я получил осколок в грудь двадцать четвертого июля под Могилевом, на Западном фронте, поэтому я вправе был спросить, что происходит сегодня на этом фронте! А сын мой погиб у Луги, и я имел право знать, что же происходит сейчас под Ленинградом! И теперь я хочу знать, кто виноват в том, что мы ждали войну, готовились к ней, а она обрушилась, как лавина, и в первый же день принесла такие потери! - Нападающий всегда имеет преимущество внезапности, - тихо произнес Сталин. - Но мы же знали, что эта война неизбежна! Значит, она могла разразиться в любой момент. "Не все так просто, Резо!" - хотелось воскликнуть Сталину. Но он молчал. Его взгляд был прикован к ярко-красному рубцу на груди Реваза, уходящему куда-то вниз, под белую нижнюю сорочку. Сталин знал о тысячах убитых бойцов и командиров, знал из сводок, из докладов командующих, но воочию след раны на теле человека видел с начала этой войны впервые. Заметив пристальный взгляд Сталина, Реваз поспешно застегнул гимнастерку. "Как объяснить ему то, что в нескольких словах объяснить невозможно? - думал в эти минуты Сталин. - Как доказать, что дело не только в просчете, который теперь уже несомненен? Как убедить, что я стремился выиграть время, что именно поэтому принимал все меры, чтобы не дать Гитлеру повода начать войну. Только ради того, чтобы успеть перевооружить армию. Только ради того, чтобы народ мог еще год, еще хотя бы полгода видеть над собой чистое небо!.. Как доказать ему, что были, были все основания не доверять Англии и Франции, предавшим в Мюнхене всю Европу, открывшим Гитлеру путь на Восток? Разве есть сейчас время для того, чтобы восстановить во всех подробностях реальную картину международных отношений последних лет, противоречия разведывательных сводок, посольских донесений?.. И в состоянии ли мысль Реваза пройти по всем этим лабиринтам?.." Сталину хотелось крикнуть стоявшему перед ним человеку, которого с юных лет он привык звать просто Резо, крикнуть ему, что он не прав, тысячу раз не прав, говоря о трагических последствиях, но не отдавая себе отчета в их подлинных причинах. "Но почему я обязан перед ним оправдываться, - вдруг подумал он, - почему? Только потому, что мы познакомились сорок лет назад? Какими особыми правами он обладает? Правами солдата? Но таких командиров и солдат сейчас сражаются сотни тысяч, сражаются с именем Сталина на устах! Правами друга? Но политика не измеряется степенью личной дружбы. Да и друг ли он мне теперь? Мы не виделись уже десять лет..." Сталин знал, что ему достаточно произнести одно резкое слово, сделать лишь жест, чтобы прекратить мучительный разговор. Но какое-то новое, доселе незнакомое чувство удерживало его от того, чтобы произнести это слово, сделать этот жест. Сталин вдруг с особой силой почувствовал, осознал, что рано или поздно История поставит тот самый вопрос, который сам он, Сталин, задавал себе тогда, в те страшные часы, когда сидел в одиночестве в своем кунцевском доме, и который теперь повторил Резо, и что все события, происходящие сейчас, не смогут быть оценены правильно, если на этот вопрос не будет дано ответа. Он подошел почти вплотную к Ревазу и сказал глухо, но внятно: - Мы делали все, что могли, Резо. Почти все. Однако... у нас были ошибки. Да, были ошибки. Допущен просчет. Но прежде чем сказать это народу, надо разбить врага. Наступило молчание. - Это все, о чем я хотел спросить, - сказал наконец Реваз. - И это тот ответ, который хотел от тебя услышать. Остальное после победы. В этом ты прав. А теперь мне надо ехать. Расставшись с Ревазом Баканидзе, Сталин вернулся в свой служебный кабинет и уже очень скоро снова почувствовал, что заболевает. Боль в горле все усиливалась. Сталин не любил лечиться, простудам и иным легким недомоганиям вообще не придавал значения, верил в крепость своего здоровья. Даже на отдыхе весьма неохотно соглашался на какие бы то ни было медицинские обследования. И на этот раз он внутренне отмахнулся от явно начавшейся ангины. Но от зоркого глаза Поскребышева не укрылось состояние Сталина, и к вечеру в кабинете Верховного появился его врач. Сталин посмотрел на него нахмурившись, однако, подумав, что, может быть, у медицины и в самом деле есть средства быстро ликвидировать этот озноб и боль при глотании, разрешил врачу пощупать пульс и осмотреть горло. На предложение врача прекратить работу и лечь в постель Сталин реагировал раздраженным взмахом руки, точно отгонял надоедливую муху, и посмотрел на него с такой злой усмешкой, что тому стало не по себе. Однако врач, хорошо изучивший характер Сталина и знавший, что воздействовать на него можно только логикой, сказал, пожав плечами, что, судя по пульсу, температура и сейчас уже высокая и если она еще повысится, что вполне вероятно при сильной простуде, то товарищу Сталину волей-неволей придется отключиться от работы, а это будет гораздо хуже. Тем не менее единственное, на что согласился Сталин, - это поставить на горло компресс и перейти на какое-то время из служебного кабинета, где было прохладно, потому что резкий осенний ветер проникал в не заклеенные еще окна, вниз, в свою квартиру. Он распорядился перенести туда карты, переключить все телефоны, выяснить, когда точно прибудет в Москву Жуков, встретить его на аэродроме и немедленно доставить в Кремль. ...Самолет, на котором генерал армии Жуков, вызванный Сталиным из Ленинграда, прилетел в Москву, приземлился на Центральном аэродроме в сумерки. Второй пилот, поспешно выйдя из кабины, прошел мимо сидевшего у окна Жукова, сказал: "Прибыли, товарищ генерал!" - резким движением откинул металлическую щеколду, толчком ноги открыл дверь, с лязгом спустил короткую железную лестницу и, вытянувшись, сделал шаг в сторону, приглашая Жукова к выходу. Жуков встал и направился к раскрытой двери, из которой тянуло влажным, холодным осенним воздухом. Он увидел неожиданно пустынный аэродром. Метрах в тридцати стояла длинная черная легковая автомашина, от нее к самолету быстро шел человек в военной форме. Жуков узнал его еще издали - это был начальник управления НКВД, который уже много лет являлся фактически начальником охраны Сталина. Находился он при Сталине почти безотлучно. Несколько мгновений Жуков стоял у раскрытой двери самолета, наблюдая за быстро шагавшим к нему генералом, затем стал не спеша спускаться по трапу. - Товарищ Сталин ждет вас! - произнес тот и лишь потом поздоровался, не по-военному, предварительно не козырнув, а просто протянул Жукову руку. Хотя Жуков и не испытывал каких-либо резко выраженных чувств к этому генералу, однако каждый раз, когда ему приходилось встречать его в приемной Сталина или на кунцевской даче, он невольно с неприязнью вспоминал, что именно этот человек долго отказывался подозвать Сталина к телефону в ту грозную ночь двадцать второго июня... Жуков пожал протянутую ему руку и коротко ответил: - Я готов. - Повернулся к стоявшему в почтительном отдалении адъютанту, державшему в одной руке портфель Жукова, в другой - его серый прорезиненный плащ с зелеными генеральскими звездами в полевых петлицах, и сказал: - Дай портфель. А это, - он кивнул на плащ, - не надо. И поезжай в Генштаб. Понадобишься - вызову. Потом оглядел пустынный аэродром. Лишь далеко в стороне стояли два закамуфлированных истребителя. Не было на поле и людей, если не считать сержанта с белым и красным флажками в руках, дежурившего у посадочного знака "Т". Заметив выражение недоумения на лице Жукова, генерал объяснил вполголоса: - Решено сохранить ваш приезд в секрете. - И добавил с многозначительной усмешкой: - От лишних глаз и ушей. Поехали, Георгий Константинович. - Еще раз повторил: - Товарищ Сталин ждет. ...Когда Жуков в сопровождении начальника охраны вошел в маленькую переднюю, было около десяти часов вечера. Жукову приходилось не раз бывать у Сталина и в его кремлевском кабинете, и на кунцевской даче, и в маленьком особняке на Кировской, но в кремлевской квартире он не был еще ни разу. - Подождите, - тихо сказал генерал и исчез за дверью. И хотя все мысли Жукова были обращены сейчас к предстоящей встрече со Сталиным, которого не видел с момента отъезда в Ленинград, тем не менее он с невольным любопытством окинул взглядом окрашенные серой клеевой краской стены прихожей и прибитую слева от входной двери вешалку, на которой одиноко висела хорошо знакомая Жукову серая, полувоенного образца фуражка с красной армейской звездочкой над козырьком. Жуков снял свою фуражку, повесил ее на вешалку в некотором отдалении от сталинской, посмотрел, куда бы положить туго набитый портфель, но, так как в прихожей не было ни столика, ни стула, поставил его на пол, прислонив к стене. В этот момент снова появился начальник охраны. Так же тихо сказал: - Ждет. Привычным движением кадрового военного Жуков одернул китель и, перешагнув порог, громко спросил: - Разрешите? Оставшийся в прихожей генерал плотно притворил за ним дверь. Сталин стоял у стола, на котором были разложены карты. Жукову было непривычно видеть Верховного в этом небольшом, вдвое меньшем, чем служебный, кабинете, уставленном непохожей на кремлевскую мебелью, такой же, какую можно было встретить в любой московской квартире тех лет. Да и вид самого Сталина с плотно забинтованным горлом - толстая компрессная повязка резко выделялась над расстегнутым отложным воротничком его серой тужурки - был необычен. Жуков знал, что всякие расспросы о самочувствии исключались. Поэтому он ограничился лишь коротким приветствием. Сталин ответил кивком головы. Затем жестом пригласил Жукова войти и повернулся к столу с картами. Жуков подошел и встал рядом. Одного взгляда на карту, лежавшую поверх остальных, было достаточно, чтобы понять положение дел на Центральном направлении. Синие прямые и расходящиеся полукругом стрелы, рассекая фронты, нацеливались на Москву с севера, запада и юга. На севере они упирались своими остриями в Калинин, на западе тянулись к пригородам Москвы - Солнцеву и Кубинке, на юге - к Серпухову, Туле, Кашире и Сталиногорску. Сталин спросил: - Как дела в Ленинграде? - Разрешите взять карту, товарищ Сталин, - сказал Жуков, - я оставил портфель в передней. - Не надо, - сказал Сталин. - Просто ответьте на вопрос: могут ли немцы, по вашему мнению, предпринять в ближайшее время новое наступление на Ленинград? Какое-то мгновение Жуков молчал, хотя ответ на этот вопрос был у него давно готов. Он не раз задавал его самому себе, не раз анализировал вместе с Ждановым и Васнецовым ситуацию, создавшуюся под Ленинградом к концу сентября. И если сейчас не сразу ответил Сталину, то не только потому, что понимал, какую ответственность берет на себя каждый, от кого Сталин ждет ясного и недвусмысленного ответа, но и потому, что сознавал, какое значение будут иметь его слова для принятия правильных решений здесь, на Центральном направлении. - Полагаю, что нет, не смогут, товарищ Сталин, - твердо сказал наконец Жуков. - Почему? - спросил Сталин, глядя на Жукова в упор. - Потому, - чуть опуская свой массивный, с ямочкой в центре подбородок, но глядя прямо в глаза Сталину, ответил Жуков, - что, как мы докладывали Ставке, немцы отводят из-под Ленинграда часть своих танковых и моторизованных войск. Оставшимися силами они не смогут взять город. - Так... - медленно произнес Сталин, не то обдумывая этот ответ, не то выражая свое согласие с ним, но Жукову показалось, что в голосе его прозвучала нотка облегчения. - А где, по вашему мнению, - снова заговорил Сталин, - могут быть использованы эти танковые и моторизованные войска? - Надо полагать, что после пополнения и приведения в порядок материальной части они будут действовать на Московском направлении, - еще тверже и увереннее ответил Жуков. - Будут? - с горькой и в то же время злой усмешкой переспросил Сталин. - Возможно, они уже действуют против Конева... Смотрите, товарищ Жуков, - сказал он, протягивая указательный палец по направлению к карте, - такова сложившаяся здесь, у нас, обстановка. - Он помолчал мгновение и добавил с едва заметным сарказмом: - Предполагаемая обстановка. - Судя по карте... - начал было Жуков, но Сталин прервал его: - Есть опасение, что карта уже не отражает реальную действительность. У нас нет связи с фронтами Западного направления. Он резким движением отодвинул карту в сторону и, повернувшись к Жукову, мрачно сказал: - Нам нужно знать обстановку, которая меняется с каждым часом, знать не по карте, а в реальности! И раздельно, точно взвешивая каждое слово, добавил: - Речь идет о Москве. - Какие будут указания, товарищ Сталин? - спросил Жуков. Сталин медленно, словно желая убедиться в чем-то, оглядел его и сказал: - Поезжайте к Шапошникову. Карта Западного направления для вас уже готова. И оттуда, не медля ни минуты, направляйтесь в штаб Западного фронта. Разберитесь на месте в _реальном_, - он подчеркнул это слово, - положении дел. И найдите способ оттуда позвонить мне. В любое время дня и ночи. 3 Когда Сталин в разговоре с Ревазом Баканидзе, отвечая на вопрос о Ленинграде, сказал, что если в ближайшее время не удастся прорвать блокаду, то в городе начнется голод, он исходил не просто из теоретического анализа создавшегося положения. Еще три недели назад в ГКО поступила шифровка, подписанная председателем исполкома Ленсовета Попковым, в которой сообщалось, что продовольствия в блокированном Ленинграде осталось не более чем на шесть-семь дней. Эти данные оказались неточными. Строжайший переучет, проведенный в Ленинграде, показал, что запасов продовольствия в городе несколько больше. Однако мысль о необходимости скорейшего прорыва блокады не оставляла Сталина ни на минуту. Посылая в Ленинград на смену Ворошилову Жукова, Сталин поставил перед ним задачу не только задержать немцев на ленинградских окраинах, где они уже находились, но и сделать все, чтобы с помощью 4-й армии, занимавшей позиции с внешней стороны блокадного кольца, к юго-востоку от Ленинграда, прорвать окружение. К концу сентября немцы на подступах к городу были остановлены, фронт стабилизировался. Но все попытки относительно небольшой группы ленинградских войск, основная часть которых обороняла город с юга и юго-запада, прорваться навстречу 54-й армии закончились безрезультатно. Единственное, что удалось, - это отбить у врага на левом берегу Невы небольшой плацдарм, на котором и сейчас не затихали бои. Командование 54-й армии не оправдало возлагавшихся на него Ставкой надежд - наступление этой армии развивалось крайне медленно и не принесло сколько-нибудь ощутимых результатов. Сталин понимал, что необходимо провести новую, более крупную операцию, результатом которой явилось бы восстановление сухопутной связи Ленинграда со страной. Генштаб получил задание Ставки запланировать эту операцию на октябрь. И даже наступление немецких войск, начавшееся тридцатого сентября на Центральном направлении, и то, что, несмотря на отчаянное сопротивление бойцов Западного, Резервного и Брянского фронтов, противник продолжал приближаться к советской столице, не заставило Сталина отказаться от уже разработанной операции по деблокаде Ленинграда, ибо он исходил из глубокого понимания того, что в этой гигантской, не на жизнь, а на смерть битве все взаимосвязано. Ведь прорыв блокады не только ликвидировал бы угрозу голода, нависшую над Ленинградом, но мог бы оказать серьезное влияние и на положение под Москвой, потому что даже частичный разгром группы армий фон Лееба дал бы возможность перебросить войска из 7-й, 4-й и 54-й армий, расположенных с внешней стороны вражеского кольца, на помощь Москве. И, кроме того, крупная наступательная операция под Ленинградом, очевидно, заставила бы Гитлера снять часть своих войск с Московского направления... Заместитель наркома обороны и начальник артиллерии Красной Армии генерал Воронов был вызван к Сталину в полночь. В большой полукруглой комнате на втором этаже здания Совнаркома сидели и прохаживались, вполголоса беседуя между собой, люди в военной форме и в штатском. Время от времени то один, то другой из них выглядывал в коридор, по левую сторону которого находился кабинет Сталина, - все они ожидали вызова к Верховному. Этот коридор, столь тихий и пустынный в мирное время, сейчас выглядел совсем иначе. Появлялись и исчезали фельдъегери. То и дело проходили военные. По их запыленным сапогам, по мятым кителям видно было, что эти генералы и полковники, получив срочный вызов, только что прибыли с фронта, от которого до Кремля было теперь не больше двух-трех часов езды. Воронов быстро миновал коридор, поворотом головы или легким наклоном корректно отвечая на приветствия. Поскребышев сказал генерал-полковнику, что Сталин ждет его и просил заходить без доклада. У Сталина шло совещание. Он стоял, склонившись над картами, разложенными, как обычно, на длинном столе, и что-то неторопливо говорил окружившим его людям. Услышав звук открываемой двери, Сталин повернул голову и, увидев Воронова, жестом пригласил его присесть на диван у стены. Опять склонился над картами и, опершись левой рукой о стол, снова заговорил. Воронов понял, что речь идет о состоянии укреплений на Можайском направлении. Несколько недоумевая, почему его не приглашают принять участие в совещании, он напряженно вслушивался в слова Сталина. Но тот, точно забыв о присутствии вызванного им Воронова, все так же не повышая голоса и время от времени указывая на карту мундштуком зажатой в руке погасшей трубки, судя по всему, уже подводил итоги. Наконец, сказав: "На этом закончим", он выпрямился и отошел от стола. Люди стали один за другим покидать кабинет. Когда остался только Воронов, Сталин повернулся к нему: - Теперь займемся вами. Воронов хотел встать, но Сталин движением руки предложил ему остаться на месте. Как обычно, перед тем как начать разговор, он сделал несколько шагов по кабинету, затем остановился против Воронова и объявил: - Мы приняли решение направить вас в Ленинград полномочным представителем Ставки. Как на это смотрите? - Я готов, - ответил, поднимаясь, Воронов. Он произнес эти слова почти автоматически - так же беспрекословно он взялся бы за выполнение любого другого задания Сталина. Однако с легким чувством разочарования подумал о том, что его отсылают из Москвы в дни, когда решается судьба столицы. - Хорошо, - сказал Сталин, направляясь к письменному столу, и стал сосредоточенно выбивать из трубки пепел в большую стеклянную пепельницу. Он явно хотел дать Воронову время свыкнуться с неожиданным решением. Разумеется, выбор Сталина пал на Воронова не случайно. Не только потому, что этот крупный военный специалист, несколько педантичный, спокойный человек, выходящий из равновесия лишь в тех случаях, когда ему приходилось отстаивать права его любимой артиллерии, был в то же время волевым военачальником. Выбор на Воронова пал еще и потому, что тот уже бывал в Ленинграде в первой половине сентября в составе комиссии ГКО и оказал тогда командованию фронта большую помощь. Говорить все это Воронову сейчас Сталин считал излишним. Вообще, объявляя тому или иному человеку о каком-либо решении, касающемся его дальнейшей судьбы, он обычно лишь излагал суть дела, предоставляя человеку самому разбираться в причинах и следствиях. Выбив трубку и положив ее в карман куртки, Сталин вернулся к столу с картами. Пододвинув лежавшую в стороне карту Ленинградского фронта, сказал, не оборачиваясь к вставшему рядом Воронову: - Несмотря на трудное положение на Западном фронте, мы решили осуществить во второй половине октября наступление силами войск Ленфронта, включая пятьдесят четвертую армию. Здесь! - Он протянул палец к карте. И добавил, указав на две расположенные одна против другой красные дужки со стрелами: - Отсюда и оттуда. С двух сторон. Воронов молчал, с трудом скрывая свое изумление. Разумеется, будучи одним из заместителей наркома обороны, он знал, что Генштаб получил приказ разработать план операции по прорыву блокады Ленинграда. Но то, что Сталин не отказался от ее проведения даже сейчас, когда враг рвался к Москве, было для него неожиданностью, даже большей, чем собственное назначение в Ленинград. Сталин стал неторопливо излагать план операции. Воронов слушал его внимательно, в то же время мысленно представляя себе конфигурацию Ленфронта не на карте, а на местности, которую он хорошо знал, восстанавливал в памяти номера соединений, частей и имена их командиров. - Как вы относитесь к плану операции? - спросил, взглянув на него, Сталин. - Мне представляется, что она задумана правильно, товарищ Верховный главнокомандующий, - ответил Воронов. - Если и есть возможность прорвать блокаду, то именно здесь. - Он провел пальцем воображаемую линию на карте. - Однако... - Что "однако"? - настороженно перебил его Сталин. - Единственное мое сомнение заключается в том, что для координации действий по прорыву, может быть, больше подошел бы общевойсковой командир. Я ведь артиллерист, товарищ Сталин. Сталин внимательно посмотрел на Воронова, чуть заметно усмехнулся и сказал: - Артиллерия - бог войны. Эти слова, которым предстояло потом повторяться сотни раз - в газетных статьях, речах и книгах, были произнесены впервые именно в эту минуту. Лучшего подарка Воронову, для которого не было в жизни ничего дороже столь близкой его сердцу артиллерии, Сталин преподнести не мог. На сухощавом, обычно бесстрастном лице генерала вспыхнула улыбка. - Это верно! Это очень правильно, товарищ Сталин! - воскликнул он. - Если у вас нет принципиальных возражений, - снова заговорил Сталин, сделав ударение на слове "принципиальных", - то будем считать вопрос решенным... И, уже не глядя на Воронова, медленно произнес: - От успеха этой операции зависит очень многое... Прежде всего жизнь ленинградцев. Или мы прорвем блокаду, или в городе начнется голод... Он снова умолк, а затем сказал уже обычным, деловым тоном: - Вам следует немедленно вылететь в Ленинград. Позвоните в ВВС и скажите от моего имени Жигареву, чтобы вам дали самолет и истребители для сопровождения. - Товарищ Сталин, - сказал Воронов, - может быть, сейчас, когда каждая боевая машина на учете... - Речь идет не просто о вашей безопасности, - недовольно произнес Сталин. - Вы повезете с собой пакет особой важности. В нем будет боевое задание - план предстоящей операции. Если пакет попадет в руки немцев... Он нажал кнопку, прикрепленную под доской стола, и спросил у вошедшего Поскребышева: - Пакет для Воронова из Генштаба доставлен? - Только что привезли, товарищ Сталин. - Принесите сюда. Через минуту Поскребышев вернулся с большим конвертом из серой шершавой бумаги, запечатанным в трех местах массивными сургучными печатями, и протянул его Сталину. - Это... что такое? - спросил тот, закладывая руки за спину. - Это... это то, что в Генштабе подготовили по вашему заданию для Ленинградского фронта, - несколько растерянно ответил Поскребышев, все еще держа огромный конверт в вытянутой руке. - А известно ли писарям из Генштаба, что сейчас идет война и важные документы должны готовиться так, чтобы их легко можно было ликвидировать в случае опасности? - с уничижительной усмешкой произнес Сталин. - Я... не знаю, - еще более смущенно проговорил Поскребышев, - мне передали... - Вот и вы передайте об этом умникам из Генштаба, - прервал его Сталин. - Все переделать. Документ перепечатать. На папиросной бумаге. Конверт должен быть обычного, нормального размера. Все срочно переделать! - повторил он, повышая голос. - Товарищ Воронов будет ждать. Перелет в Ленинград был трудным. Осложнения начались еще в Москве, на Центральном аэродроме, когда выяснилось, что экипаж военного самолета, выделенного Воронову, ни разу за последние месяцы в Ленинград не летал. К тому же шел дождь с мокрым снегом и видимость была плохая. Воронов позвонил с аэродрома в Управление гражданской авиации, летчики которого регулярно летали в осажденный город по северо-западной трассе Москва - Хвойная - Ленинград, и попросил помочь. Прошло около двух часов, пока выделили другой самолет, экипаж которого хорошо знал маршрут. Но теперь возникло новое осложнение. Командир экипажа, бывший полярный летчик, буквально умолял Воронова отказаться от прикрытия истребителей, которые уже выстроились на взлетной полосе, готовые к старту. Большой, грузный, в кожаном пальто-реглане летчик стоял перед Вороновым и, типично по-граждански взмахивая руками, говорил: - Не надо нам этих "ястребков", товарищ генерал, послушайте меня - не надо! Без них спокойно долетим, я ручаюсь! Зачем они нам, только "мессеров" привлекать будут! Воронов покачал головой, но летчику показалось, что генерал колеблется, и он громко, потому что гул моторов заглушал его голос, с еще большей настойчивостью продолжал: - По метеосводке видимость - дрянь, туман. Мы над Ладогой на бреющем пролетим, тихо-спокойно! А тут чуть не целая эскадрилья. Прикажите отставить! Воронов понимал, что аргументы летчика не лишены основания. Но что он мог сделать, если самолеты прикрытия приказал направить сам Сталин и отказаться от этого не удалось? - Ничего не могу изменить, - твердо сказал Воронов, - полетим с прикрытием. - И, чтобы летчик не подумал, что он просто трусит, добавил: - Таков категорический приказ! Он нетерпеливо посмотрел на часы и направился к трапу. ...Уже через полчаса самолет попал в полосу сплошного тумана. Время от времени он проваливался в воздушные ямы, в тогда Воронов, не отдавая себе отчета в бесполезности этого движения, хватался рукой - не за подлокотник, а за внутренний карман кителя, в котором лежал боевой приказ Ставки, на этот раз уместившийся в обычном, почтового размера конверте. До Ленинграда оставалось еще не менее двух с половиной - трех часов лета. Зная, как настаивает Сталин на соблюдении секретности, Воронов не был уверен, что Военный совет Ленфронта извещен о его прибытии. Он подумал о том, что в этом случае неизбежна проволочка, связанная с вызовом машины. Скорей бы попасть в Смольный! Он представил себе, как войдет в кабинет Жданова, как сообщит о цели, с которой приехал. Представил себе, с какой радостью встретят ленинградцы приказ Ставки. Все это будет. А пока он попытался сосредоточиться на том, что необходимо немедленно предпринять для подготовки предстоящей операции. Воронов хорошо знал положение на Ленинградском фронте, особенно состояние артиллерийской обороны. Несколько хуже представлял он ситуацию в 54-й армии, находящейся по внешнюю сторону кольца блокады. До недавнего времени ею командовал Кулик. Доверие, которым этот человек пользовался в последние предвоенные годы у Сталина, давало ему возможность вести себя несколько независимо, тем более что его армия подчинялась непосредственно Ставке. Правда, после того как стало ясно, что армия проявляет слабую активность и все попытки предпринять наступление для прорыва блокады извне заканчиваются безрезультатно, Жуков со свойственной ему решительностью потребовал у Ставки убрать Кулика, а саму армию включить в состав Ленинградского фронта. Это и было сделано. Сейчас, после отъезда Жукова в Москву, 54-й стал командовать опытный генерал Хозин, бывший при Жукове начальником штаба фронта. Но чего удалось Хозину добиться за этот короткий срок? Какова реальная боеспособность армии? Всего этого Воронов знать еще не мог. Однако не сомневался, что от состояния именно этой армии, ее кадров, материально-технической оснащенности во многом зависит успех предстоящей операции. Он взглянул на часы, стараясь определить, сколько еще осталось до Ленинграда. Потом посмотрел в окно. Но ничего не было видно. Туман, сплошной туман. "Истребители-то и в самом деле были ни к чему", - подумал Воронов. Он заставил себя снова сосредоточиться на предстоящем и распланировать свои первые по прибытии дела. Прежде всего необходимо информировать Жданова о беседе со Сталиным, передать пакет. Затем созвать заседание Военного совета. Поручить штабу фронта на основании директивы Ставки разработать боевой приказ. Затем, очевидно, надо вылетать в расположение 54-й. Потом... Потом все пойдет так, как обычно заведено: почти круглосуточная работа. Постановка боевых задач командующим армиями, выезды в войска... И все это надо проделать "в темпе", четко, помня, что до начала операции остаются не месяцы, не недели, а всего лишь дни... Воронову показалось, что он вновь слышит слова Сталина: "Или мы прорвем блокаду, или в городе начнется голод..." Тогда, вглядываясь в карту, внимательно вдумываясь в план предстоящей операции, Воронов как-то не придал особого значения этому слову "голод". Во время его сентябрьской командировки в Ленинград вопрос о снабжении города продовольствием еще не стоял так остро. Все внимание и Ставки и командования Ленинградского фронта было привлечено в ту пору к задаче чисто военной: остановить противника на подступах к городу. А когда эту задачу выполнить не удалось, встала другая: защищать сам город от врага, не дать ему ворваться на ленинградские улицы. И хотя понятия "блокада" и "голод" были между собой логически взаимосвязаны, тем не менее Воронов, находясь в Москве, не отдавал еще себе отчета в том, как в Ленинграде обстоит дело с продовольствием... Он снова нетерпеливо взглянул на часы. Опять посмотрел в окно. Плексиглас по-прежнему прикрывала непроницаемая белесая завеса. Туман, туман, туман... ...Когда Воронов появился на пороге кабинета Жданова, тот быстрыми шагами направился ему навстречу. Они обменялись крепким рукопожатием. - Нас не предупредили о вашем прилете, иначе... - начал было говорить Жданов, но Воронов поспешно сказал: - Да, да, я так и понял. Голос Жданова доносился до него как бы издалека: уши все еще были заложены после утомительного путешествия. - Летели благополучно? - спросил Жданов. - По метеосводке почти на всей трассе туман... Проходите, садитесь, я сейчас скажу, чтобы принесли крепкого чая... Он легким движением дотронулся до плеча Воронова, увлекая его к стоящим перед столом кожаным креслам. - Все в порядке, - ответил Воронов, опускаясь в кресло и с удовольствием вытягивая ноги. - Рад видеть вас снова, - сказал Жданов, садясь в кресло напротив. - С каким поручением прибыли? - С очень важным, Андрей Александрович. С этими словами Воронов расстегнул две пуговицы на своем кителе, просунул руку во внутренний карман и, вынув ставший теплым конверт, протянул его Жданову. Жданов торопливо взял, почти выхватил конверт, достал из стола ножницы и стал осторожно срезать край... Воронов окинул взглядом этот хорошо знакомый ему кабинет. Здесь ничего не изменилось. Портрет Сталина на стене, у которой стоял письменный стол, застекленные книжные шкафы и над ними портреты Ленина, Маркса и Энгельса. Все те же знакомые вещи на столе: письменный прибор из уральского камня - подарок рабочих Кировского завода, раскрытая коробка "Северной Пальмиры", недопитый стакан крепкого, почти черного чая. Только сам Жданов в чем-то изменился. Его карие глаза по-прежнему были живыми и зоркими, однако мешки под ними явно увеличились, кожа на щеках пожелтела еще больше, и на лице лежал отпечаток страшной усталости. Воронов внимательно следил, как Жданов осторожно вскрывал конверт, а затем, уже не скрывая своего нетерпения, разворачивал тонкие листки папиросной бумаги. По мере того как Жданов читал напечатанное, в лице его происходила зримая перемена. Казалось, он на глазах молодеет. Щеки слегка порозовели, морщины на широком лбу разгладились. Прочитав, он провел рукой по лицу и с чувством огромного облегчения произнес: - Наконец-то!.. Потом откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. О чем думал он в этот миг? О тех ли роковых часах, когда ожидал сообщения о том, что бои уже идут на территории Кировского завода, или о том, что врагу удалось захватить главную Пулковскую высоту и прорваться на Международный проспект? Или, наоборот, перед ним вставали картины ликующего, освобожденного от блокады Ленинграда? Так или иначе, но какое-то время Жданов молчал, опустив свои покрасневшие от бессонных ночей веки. Потом открыл глаза, как-то настороженно посмотрел на Воронова и спросил: - Как дела на Западном фронте, Николай Николаевич? Как Москва? Ведь вы только что оттуда! - Утешительного мало, Андрей Александрович, - сказал Воронов, понижая голос. - Немцы рвутся вперед. В полосе сорок третьей армии Резервного фронта им удалось овладеть Спас-Деменском и Юхновом, охватив нашу вяземскую группировку. Танковые соединения противника заняли Карачев и Брянск, - таким образом, армии Брянского фронта оказались рассеченными. - Это мы знаем, - с горечью произнес Жданов. - Ничего нового добавить не могу. Разве только то, что товарищ Сталин придает большое значение операции по деблокированию Ленинграда. Он убежден, что она, помимо всего прочего, скует значительные силы немцев и не даст Гитлеру возможности перебросить их под Москву. Сказав это, Воронов умолк, размышляя, передать ли ему и другие слова Сталина - о том, что, если прорвать блокаду не удастся, в городе начнется голод. Но он не повторил этих слов, решив, что здесь, в стенах Смольного, напоминать об этом излишне. - А каково положение в городе, Андрей Александрович? - спросил он. - Тяжелое. Очень тяжелое! - сказал Жданов. - Особенно с продовольствием. Вы потом встретитесь с Павловым, он расскажет подробнее. Скажу лишь, что мы приняли решение снова снизить нормы выдачи продовольствия. В третий раз! В город ведь съехались десятки тысяч людей из оккупированных районов области... Что же касается военной обстановки, то основные бои идут на "пятачке" у Невской Дубровки. Плацдарм на левом берегу мы держим, но уже ясно, что имеющимися там силами прорвать блокаду невозможно. Трасса, по которой мы получаем продовольствие и эвакуируем население, сейчас действует с большими перебоями: на Ладоге непрерывные штормы, не говоря уже об обстрелах и бомбежках. Враг хочет задушить нас голодом, это всем ясно. Но теперь... - Жданов резко встал и потряс листками бумаги, которые так и держал в руке. - Теперь все будет иначе! - Я бы хотел доложить некоторые подробности планируемой операции, - сказал Воронов. - Да, да, конечно! - воскликнул Жданов. - Впрочем... одну минуту. Он нажал кнопку звонка и сказал появившемуся секретарю: - Срочно попросите ко мне Федюнинского, Васнецова - словом, всех членов Военного совета, кто на месте. И чаю, - крикнул он уже вдогонку секретарю, - всем морского, крепкого чая! 4 Через несколько минут находившиеся в Смольном члены Военного совета фронта собрались в кабинете Жданова. Едва дождавшись, пока все расселись за длинным столом, на котором лежали карты, и официантка из смольнинской столовой, расставив стаканы с чаем, ушла, Жданов с необычным для него в последнее время подъемом, звонким, как в былые времена, голосом сказал: - Товарищи! Генерал Воронов, которого все вы хорошо знаете, прибыл к нам в качестве представителя Ставки. Перед вылетом он виделся с товарищем Сталиным и привез приказ... Впрочем, товарищ Воронов сейчас все расскажет сам. Вам слово, Николай Николаевич! Воронов встал. Взгляды всех присутствующих были устремлены теперь на этого высокого человека с генеральскими звездами в ромбообразных петлицах. - Товарищи, - сказал он, - Ставка приказывает... Воронов на мгновение умолк, потому что ему показалось, что голос его звучит неуместно торжественно, и повторил уже спокойнее, суше, но делая ударение на каждом слове: - Ставка приказывает провести большую наступательную операцию с целью прорвать блокаду Ленинграда... Разрешите карту юго-восточной части фронта. Руки сидевших за столом людей устремились к картам, отыскивая требуемую. Когда карта оказалась перед Вороновым, все склонились над ней. Несколько мгновений Воронов молча смотрел на карту, точно заново изучая ее. - Прорыв блокады предполагается осуществить здесь, на востоке, в районе Синявина. - Воронов очертил указательным пальцем участок южнее Ладожского озера. - Этот район, как известно, сейчас занят противником. Но в то же время пространство, разделяющее наши блокированные войска и пятьдесят четвертую армию, здесь минимальное - всего двенадцать - четырнадцать километров. Задача заключается в том, чтобы окружить и уничтожить шлиссельбургско-синявинскую группировку немцев, прорвать юго-восточную дугу окружения и тем самым вернуть сухопутные коммуникации, соединяющие Ленинград с остальной частью страны. Начало операции Ставка назначила на двадцатое октября. Сегодня, как известно, уже четырнадцатое... Теперь, - после короткой паузы снова заговорил Воронов, - я хотел бы задать вопрос командующему. Иван Иванович, - обратился он к Федюнинскому, - по данным разведупра, противник к началу текущего месяца располагая на Северо-Западном направлении примерно пятьюдесятью тремя дивизиями. Сколько из них находится непосредственно под Ленинградом? Федюнинский по военной привычке встал и быстро ответил: - Полагаю, что непосредственно под Ленинградом находится не менее половины немецких войск, сосредоточенных на Северо-Западном направлении. - И добавил: - Во всяком случае, товарищ Жуков считал, что дело обстоит именно так. - Каковы задачи, поставленные сейчас перед вашими войсками? - Мы продолжаем вести оборонительные бои на левом берегу Невы. Противник усиливает нажим на этом участке с целью сбросить наши части в Неву. На Карельском перешейке и в районе Ораниенбаума войска заняты совершенствованием обороны. На юге положение стабилизировалось. Что же касается пятьдесят четвертой армии, которая теперь подчинена нам, то она пытается своими главными силами вести наступательные операции в районе Синявина. Правда, пока безуспешно. - Ясно, - сказал Воронов. - Еще один вопрос: что представляет собой на сегодняшний день полоса, которую нам предстоит прорвать? - Гнусная полоса, Николай Николаевич, - нахмурившись, проговорил Федюнинский. - Леса и болота. По данным нашей разведки - воздушной и наземной, немцы хорошо укрепили этот участок. Огневая система тщательно разработана. Между болотами - минные поля. - Так... ясно, - задумчиво произнес Воронов. - А какими силами располагает там противник? - Полагаю, что не менее чем тремя полнокровными дивизиями, - ответил Федюнинский. - Но дело не только в этом. - А в чем же? - В том, что на каждую дивизию, к тому же усиленную артиллерией РГК, приходится, по сведениям, полученным от захваченных "языков", не более двенадцати - пятнадцати километров фронта. - А не врут "языки", не пугают? - Пугать им нечего, для них война кончилась, - сказал Федюнинский, - да, кроме того, одному "языку" мы бы и не поверили. Больше десятка фрицев наши бойцы на своих спинах перетаскали. И все одно и то же подтверждают. Воронов молчал, что-то обдумывая. И в наступившей тишине до него донеслись едва слышные, равномерные удары, точно кто-то постукивал по столу. Стук этот раздражал Воронова, мешая ему сосредоточиться. Он посмотрел на Жданова, но тот сидел неподвижно, положив обе руки на стол. Воронов взглянул на остальных. Они тоже сидели спокойно. Наконец он догадался. Мерное, едва слышное постукивание доносилось из небольшого коричневого ящичка, установленного на письменном столе. Жданов первый перехватил недоуменно-ищущий взгляд Воронова и объяснил: - Это метроном, Николай Николаевич! Даем людям в городе знать, что обстрела сейчас нет. Ввели это, когда вы уже улетели. - Да-да, я понимаю, - проговорил Воронов, внутренне недовольный тем, что позволил себе отвлечься от главного. - Из того, что было доложено командующим, я делаю вывод, что войска, предназначенные для прорыва, должны иметь по крайней мере тройное превосходство над занимающим оборону противником... - На какие подкрепления Ставки мы можем рассчитывать, товарищ Воронов? - спросил молчавший до сих пор Васнецов. - Подкреплений не будет, Сергей Афанасьевич, - ответил Воронов. - Ситуация под Москвой вам, я думаю, известна. Ставка принимает срочные меры, чтобы стабилизировать положение на Западном направлении, и все резервы ей необходимы именно там... Нет, товарищи, - продолжал он, обращаясь на этот раз уже ко всем присутствующим, - мы должны рассчитывать только на собственные силы. Наступило молчание. - Насколько я понимаю, - произнес наконец Жданов, - мы можем создать требуемое превосходство на Невской Дубровке только за счет других участков нашего фронта? - Вот именно, Андрей Александрович! - наклонил голову Воронов. - Я знаю, товарищи, что это будет нелегко. Несомненно, если врагу станет известно, что мы снимаем часть войск с каких-то направлений, он может попытаться прорвать там нашу оборону. И все же другого выхода у нас нет. Он обвел глазами людей, сидевших за столом, точно спрашивая, может ли кто-нибудь предложить иное решение. Все молчали. - Таким образом, - как бы подводя итог, снова заговорил Воронов, - задача командования состоит сейчас в том, чтобы определить, какие части и с каких участков мы должны будем снять... Если нет возражений, то мы и займемся этим вместе с командующим и начальником штаба. Так, Андрей Александрович? - обратился он к Жданову. Тот молча кивнул. - Тогда, - сказал Воронов, - я предлагаю собраться у вас, Иван Иванович, скажем, через полчаса. Вы, я, начальник штаба и начальники оперативного и разведывательного отделов. ...Когда Воронов и Жданов остались одни, Воронов сказал: - Я прекрасно понимаю, Андрей Александрович, что мы идем на риск, однако еще раз хочу подчеркнуть, что без тройного превосходства над занимающим столь сильную оборону противником начинать наступление было бы непростительным легкомыслием. - Сколько времени, по-вашему, займет операция по прорыву? - опросил Жданов. Воронов чуть заметно пожал плечами. - Я смогу ответить вам после того, как переговорю с Хозиным. Исход операции в значительной степени зависит от действий пятьдесят четвертой армии. Во всяком случае, рассчитываю добиться успеха за два-три дня. - Два-три дня... - задумчиво повторил Жданов. - Это значит к двадцать второму - двадцать третьему октября. - Он помолчал и закончил уже как бы про себя: - Что ж, еще недели две мы выдержим. - Вы имеете в виду... - Я имею в виду продовольственное положение в городе. Переговорите с Павловым, и вам все станет ясно. Комната, где работал Павлов, находилась здесь же, на втором этаже Смольного, напротив кабинета председателя исполкома Ленсовета Попкова. Воронову приходилось встречаться с наркомом торговли Российской Федерации Дмитрием Васильевичем Павловым, в сейчас, войдя в кабинет, он сразу же узнал его. А Павлов, сидевший за столом склонившись над бумагами, не тотчас понял, кто перед ним, поскольку приезд Воронова в Ленинград был для него столь же неожиданным, как и для Жданова. Однако уже в следующую минуту Павлов узнал генерала, вышел ему навстречу и сердечно пожал протянутую Вороновым руку. - Какими судьбами, Николай Николаевич? - спросил Павлов, когда они сели в кресла. - Прибыл в качестве уполномоченного Ставки. А вы? Когда и как вы оказались здесь? "Как я оказался здесь?.." - мысленно повторил Павлов вопрос Воронова и, пожалуй, в первый раз с того момента, как месяц назад прибыл в Ленинград, мыслями своими на какие-то короткие мгновения вернулся к прошлому... Поздним сентябрьским вечером, еще за две с половиной недели до начала массированного наступления немцев на Западном направлении, в Ставку пришла тревожная шифрограмма: председатель исполкома Ленсовета Попков сообщал, что продовольствия в блокированном Ленинграде осталось только на шесть-семь дней. Сталин тут же позвонил Микояну, сказал, что сейчас перешлет ему шифровку, и потребовал принять экстренные меры для дополнительной переброски в Ленинград продовольствия не только ладожским водным путем, но и по воздуху, используя для этого гражданскую и военную авиацию. - Соедините меня с Любимовым и Павловым, - сказал Микоян своему секретарю, прочитав телеграмму. Союзный и республиканский наркоматы торговли были заняты в те дни трудоемкой и кропотливой работой, связанной с переходом на карточную систему снабжения городского населения, учетом продовольственных ресурсов, созданием карточных бюро, разработкой соответствующих инструкций. Пока что карточки на продовольственные и промышленные товары были введены лишь в Москве, Ленинграде и в отдельных городах и пригородных районах Московской и Ленинградской областей. Однако готовилось введение карточной системы по всей стране. В масштабах Российской Федерации этой работой руководил нарком торговли республики Павлов. Когда Микоян сказал ему по телефону: "Приезжайте", Павлов решил, что дело, по которому его вызывают, связано именно с введением карточной системы. Он вызвал помощника, велел ему быстро собрать необходимые материалы и через тридцать минут был уже в Кремле, в приемной Микояна. Встретив там наркома торговли СССР Любимова, Павлов на всякий случай спросил его о причине вызова, но тот лишь пожал плечами. Увидев входящих наркомов, Микоян встал, взял со стопа листок папиросной бумаги и, не отвечая на приветствие, сказал: - Вот. Читайте. Это была шифровка Попкова. Любимов взял листок и, держа его так, чтобы одновременно мог читать и Павлов, быстро пробежал глазами короткие строки. - Ваше мнение? - отрывисто спросил Микоян. Несколько секунд длилось молчание. - Странно... - произнес наконец Любимов. - По нашим расчетам, продовольствия в Ленинграде должно быть несколько больше. Он вопросительно посмотрел на Павлова. Тот согласно кивнул. - Да? Вы оба так считаете? - настойчиво переспросил Микоян, и по голосу его чувствовалось, что он не просто интересуется мнением наркомов, но очень, очень хочет, чтобы они оказались правы. - Я, Анастас Иванович, - сказал Павлов, - тоже уверен, что продовольствия в Ленинграде больше, чем утверждает Попков. У меня нет при себе материалов, я полагал, что речь пойдет о... - Срочно подготовьте все данные, - прервал его Микоян. - Ставка обеспокоена продовольственным положением Ленинграда. - И добавил: - Не исключено, что одному из вас придется выехать туда. - Мы готовы! - решительно ответил Любимов. - Направьте меня, товарищ Микоян! - быстро проговорил Павлов. - Товарищу Любимову покидать Москву сейчас нельзя. - Почему? - внимательно посмотрел на него Микоян. - Анастас Иванович, в стране вводится карточная система... Я убежден, что союзный нарком торговли в такое время должен быть на месте! - ответил Павлов, игнорируя обращенный на него сердито-недоуменный взгляд Любимова. Любимов начал было возражать, но Микоян остановил его: - Хорошо. Этот вопрос мы решим. Поезжайте оба к себе и ждите звонка. И без предупреждения Микояна Любимов я Павлов направились бы из Кремля в свои наркоматы. В коридор они вышли все вместе. Микоян повернул налево. Любимов и Павлов смотрели ему вслед до тех пор, пока он не открыл дверь, за которой, как они оба знали, находилась приемная Сталина. Если и в мирное время из-за привычки Сталина работать до глубокой ночи ответственные работники партийного в государственного аппарата обычно не покидали своих кабинетов раньше двух-трех часов ночи, то теперь, во время войны, находясь на казарменном положении, они проводила в них фактически круглые сутки, используя для короткого отдыха диваны или раскладушки. Приехав к себе, Павлов распорядился срочно подготовить имеющиеся в наркомате данные о наличии продовольствия в Ленинграде и занялся очередными делами, то есть вызывал людей, звонил по ВЧ в областные центры и по "вертушке" в Моссовет и в облисполком. И ему звонили - из других наркоматов, из МК партии... Павлов спрашивал иди отвечал на вопросы, требовал, соглашался, настаивал, запрещал, разрешал, но думал только об одном, ждал только одного звонка... В те дни тяга на фронт была всеобщей. Рапорты о направлении в действующую армию подавали все: подростки и старики, не подлежащие призыву по возрасту, руководители учреждений, рабочие и специалисты, находившиеся на броне, "белобилетники", вообще святые с воинского учета, курсанты военных училищ, бойцы и командиры резервных частей - все требовали отправить их на фронт... К этому времени Ленинград уже стал фронтом: на его улицах рвались вражеские снаряды. Естественно, что тридцатишестилетний нарком считал для себя делом чести работать там, в Ленинграде. Микоян позвонил в три часа утра: - Приезжайте. В приемной никого, кроме сидевшего за столом секретаря, не было. - А Любимов тоже вызван? - спросил Павлов, стараясь понять, как решен вопрос, кто из них едет. Может быть, его вызвали только для того, чтобы передать часть дел Любимова? - Любимов? - переспросил секретарь. - А что, разве он должен... - Нет, нет, - прервал его Павлов. И уже более спокойно спросил: - Анастас Иванович у себя? - Да. Проводит совещание. - Ждать? - Нет, заходите. Анастас Иванович сказал, как прибудете - сразу заходить. Микоян сидел во главе длинного стола, по обе стороны которого расположились люди - гражданские и военные. Рядом с Микояном Павлов увидел Малышева, заместителя Председателя Совнаркома, ведавшего вопросами оборонной промышленности. Незнакомый Павлову генерал, держа в руках блокнот, что-то докладывал. Микоян наклонился к Малышеву, сказал ему несколько слов шепотом, встал и, попросив замолчавшего генерала продолжать, кивком головы пригласил Павлова в дальний конец кабинета. - Решено, что поедете вы, - сказал он тихо. - Когда? - тщетно пытаясь унять волнение, спросил Павлов. - Завтра. - Я привез имеющиеся у нас данные о запасах продовольствия в Ленинграде. - Не надо. Мы хотим верить не бумагам, а глазам. Разберетесь на месте и немедленно доложите, как в действительности обстоит дело. И в дальнейшем поможете ленинградцам в вопросах продовольствия. Передайте товарищу Жданову сердечный привет. И... Микоян обернулся, убедился в том, что заседание идет своим чередом, и продолжал уже совсем тихо: - ...скажи, - он перешел на "ты", - что все мы озабочены положением под Ленинградом и товарищ Сталин принимает необходимые меры к деблокаде города. Ясно? Павлов не стал задавать никаких вопросов. Не потому, что у него их не было, а потому, что последняя фраза Микояна в эти минуты заслонила, вытеснила из его сознания все остальное. Несмотря на то что война шла уже третий месяц и было очевидно, что пока не врагу, а нам приходится отступать, тем не менее слова "Сталин принимает необходимые меры" произвели на Павлова магически-ободряющее действие. - Все будет передано, Анастас Иванович, - отчеканил Павлов. - Командировку взять, как обычно, в Управлении делами? - Нет. Отсюда зайдите к Поскребышеву. Ваш мандат у него, - ответил Микоян, снова переходя на официальный тон. Потом протянул руку и мягко сказал: - Ну... счастливого тебе пути, Павлов. Поскребышев, знавший Павлова, кивком ответил на его приветствие, открыл одну из лежавших на столе папок, вынул оттуда листок бумаги и все так же молча передал его Павлову. Только выйдя в коридор, Павлов прочел мандат. В нем говорилось, что Д.В.Павлов направляется в Ленинград в качестве уполномоченного Государственного Комитета Обороны и что расходование продовольствия в Ленинграде и на Ленинградском фронте ставится под его контроль. Подписан мандат был Сталиным. ...Как Павлов и ожидал, продовольственных запасов в Ленинграде оказалось больше, чем сообщалось в телеграмме Попкова. Однако чтобы убедиться в этом, пришлось произвести тщательный переучет всего продовольствия как на городских, так и на военных складах. Сотни партийных и советских работников вместе с управлением тыла Ленфронта за двое суток - десятое и одиннадцатое сентября - провели эту трудоемкую операцию. И двенадцатого сентября Павлов уже имел возможность доложить Москве и Военному совету фронта, что для обеспечения войск и населения в городе имеются запасы зерна, муки и сухарей на 35 суток, крупы и макарон - на 30, мяса и мясопродуктов - на 33, жиров - на 45, сахара и кондитерских изделий - на 60 суток. И тем не менее Военный совет по предложению Павлова принял решение вторично - в первый раз это было сделано второго сентября - снизить нормы выдаваемых по карточкам продуктов. Доверительные слова Микояна о том, что Сталин принимает меры к деблокаде Ленинграда, звучали в ушах Павлова и вселяли в него уверенность, что жесткая экономия продовольствия и лишения, испытываемые населением города, - явление временное, что блокада вот-вот будет прорвана. Однако шли дни, недели, но враг по-прежнему держал город в тисках окружения. К концу сентября немцев удалось остановить на подступах к городу, однако все попытки прорвать блокадное кольцо заканчивались безрезультатно. Первого октября Военный совет решил вновь урезать нормы снабжения населения продовольствием. Карточки, выдаваемые на октябрь, отличались по своей форме от сентябрьских. Они делились на мельчайшие купюры, по которым можно было получать двадцать пять граммов хлеба, столько же мяса, десять граммов жиров, чтобы дать возможность людям использовать карточки в столовых. Хлеб выдавался теперь лишь на один день вперед. Выпекался он с примесями отрубей, соевой муки и жмыхов. Ежедневно имея сводки о том, сколько продовольствия поступило в Ленинград водным и воздушным путем, видя, как неуклонно снижается количество доставляемых продуктов из-за штормов на Ладоге, бомбежек, обстрелов, Павлов отдавал себе отчет в том, что, если блокада в ближайшее время не будет прорвана, в городе начнется голод. И летчики, и моряки Ладоги, и железнодорожники делали все от них зависящее, чтобы доставить в Ленинград драгоценные грузы. И тем не менее запасы продовольствия в городе таяли с каждым днем. Только вера в то, что страна не оставит Ленинград на произвол судьбы, что Ставка и лично Сталин наверняка озабочены судьбой города Ленина и не дадут его многочисленному населению погибнуть голодной смертью, помогала руководителям обороны Ленинграда, как и всем ленинградцам, в те дни жить и работать. - Как и когда я оказался здесь? - вслух повторил Павлов вопрос Воронова. - Получил задание ГКО и вылетел сюда. Месяц назад. А вы только сегодня? - Да, - ответил Воронов, - я только сегодня. - С чем прибыли, Николай Николаевич? - С поручением координировать действия по прорыву блокады. В первое мгновение Павлов, казалось, был не в силах промолвить ни слова. Потом, точно все еще не до конца веря услышанному, спросил: - Значит, есть директива Ставки? - С ней и прибыл, - мягко ответил Воронов. И тут же лицо его приняло обычное, сухо-официальное выражение. - Создаем специальную группу войск, Дмитрий Васильевич, в районе Невской Дубровки, - продолжал он. - К вам зашел познакомиться с продовольственным положением в городе и на фронте. В общих чертах, разумеется. Павлов сразу же помрачнел. - Положение тяжелое, Николай Николаевич. - А конкретнее? - Можно и конкретнее. Вот посмотрите. С этими словами Павлов встал и подошел к карте, висевшей на стене кабинета. Воронов последовал за ним. - Вот это железная дорога, по которой к нам идут грузы с продовольствием, - Вологда - Череповец - Тихвин и оттуда - до Волхова. - Павлов с нажимом провел ногтем вдоль тянущейся с востока на северо-запад черной пунктирной линии. - Здесь, в Волхове, продовольствие перегружается из вагонов на баржи и по реке доставляется вот сюда, в Новую Ладогу. - Он ткнул указательным пальцем в точку, расположенную там, где Ладожское озеро образовывало так называемую Шлиссельбургскую губу. - Здесь снова перегрузка - на озерные баржи. По озеру грузы доставляются вот сюда, к Осиновцу. Но и это еще не все. Осиновец с Ленинградом связан железной дорогой, значит, надо снова перекантовать грузы - с барж в вагоны. Четыре перегрузки! Но дело не только в них. Если баржи не будут потоплены немецкими самолетами и пересекут Ладогу, это еще не значит, что продовольствие благополучно попадет в Ленинград. Дорога от Осиновца до города находится под обстрелом немецкой артиллерии. Вот отсюда, из Шлиссельбурга, палят. Дорога под постоянной угрозой: с юга - Шлиссельбург, с севера нависают финны. Коридор километров в шестьдесят шириной, не больше. Щель, отдушина! Захлопнет ее противник - задохнемся. Но пока что дышим... Каким образом продовольствие направляется в блокированный Ленинград, Воронов знал только в общих чертах. Теперь он представил себе этот путь во всей его жестокой реальности. - Очевидно, потери в пути большие? - спросил он. - Огромные! - воскликнул Павлов. - К тому же сейчас на Ладоге наступает время штормов... Водники Северо-Западного речного пароходства и моряки Ладожской военной флотилии делают все, что в их силах. Но десятки барж с грузами и сотни моряков уже лежат на дне Ладожского озера. Обком вынужден был принять решение в третий раз сократить нормы. Когда вы вошли в этот кабинет, я сидел и думал о том, что, если блокада не будет прорвана... Он махнул рукой и отошел к столу, не в силах произнести страшных слов: "...в Ленинграде начнется голод". Но Воронов понял, что хотел сказать нарком, в ушах снова зазвучали недавние слова Сталина. - Мы должны ее прорвать, должны во что бы то ни стало! - громко сказал Воронов. - Сейчас все надо подчинить этой главной задаче: прорвать блокаду! Прошу вас, Дмитрий Васильевич, - уже в обычной своей, суховато-сдержанной манере продолжал он, - вместе с начальником тыла фронта в ближайшие же часы продумать вопрос о бесперебойном снабжении продовольствием тех воинских соединений, которые мы завтра же начнем перебрасывать в район Невской Дубровки. О плане переброски сможете узнать в оперативном отделе штаба. К утру будьте готовы доложить командующему и мне свои соображения. - Что ж, - сказал Павлов, - это - самое радостное задание, которое я получал с тех вор, как прибыл в Ленинград. Я сейчас же свяжусь с Лагуновым. - Имейте в виду: время не ждет! До начала операции осталось шесть дней. Двадцатого октября начинаем!.. - Значит, двадцатого! - взволнованно повторил Павлов. - Теперь с этим днем будут связаны все наши надежды... Но осуществиться этим надеждам в те дни было еще не суждено. 5 То, что со второй недели сентября стали называть "блокадным кольцом" Ленинграда, не было кольцом в собственном смысле этого слова. Это были три огромные дуги, упиравшиеся своими концами в водные пространства. Одна из этих дуг тянулась от северного берега Финского залива до восточного побережья Ладожского озера, другая - от юго-западного берега Финского залива на северо-восток, до Петергофа, и, наконец, третья, самая длинная дуга начиналась на южной окраине Ленинграда, в районе больницы Фореля, спускалась ниже, захватывая Пушкин, Ям-Ижору и Колпино, затем поднималась на северо-восток, упираясь в юго-западный берег Ладожского озера в районе Шлиссельбурга, и продолжалась на противоположном, юго-восточном берегу озера, отрезая Ленинград от остальной части страны. Более трех с половиной тысяч квадратных километров блокировали немцы, и эта земля стала как бы советским островом, окруженным врагами. У фон Лееба теперь не хватало сил, чтобы захватить этот остров, но их было вполне достаточно для того, чтобы держать Ленинград в железных тисках блокады. Когда Ставка и Генеральный штаб планировали операцию с целью разорвать эти тиски, они исходили из правильного учета соотношения сил. Жуков, уверенно заявивший Сталину, что лишившийся части своих войск фон Лееб не сможет сейчас штурмовать Ленинград, был прав. И Сталин, убежденный, что, начав наступление на Московском направлении, Гитлер не в состоянии одновременно посылать подкрепления на север, тоже был прав. Предпринять новый штурм Ленинграда фон Лееб действительно не мог. И Гитлер понял это уже в конце сентября. Но, обуянный идеей как можно скорее задушить город голодом, он замыслил совсем другое... В конце сентября Гитлер объявил, что уезжает в "Бергхоф", чтобы собраться с мыслями, и ворвется в "Вольфшанце" лишь к началу операции "Тайфун", то есть к тридцатому числу. Время от времени его охватывала жажда перемены мест. Помимо "Вольфшанце", у Гитлера было еще несколько отлично оборудованных командных пунктов с мрачно-романтическими названиями: "Фельзеннест" - "гнездо в скалах", "Вольфшлюхт" - "волчье ущелье", "Беренхелле" - "медвежье логово", "Адлерхорст" - "гнездо орла". Особенно любил Гитлер "Бергхоф" - роскошную виллу, расположенную близ Берхтесгадена, в отрогах Австрийских Альп. Незаурядный актер, Гитлер внушал своему окружению мысль, что там, в горах, на него снисходит "озарение", которое помогает ему принять единственно правильное решение. Одни верили в это. Другие видели в отъездах Гитлера более земную причину - в "Бергхофе" жила Ева Браун, доступ которой в "Вольфшанце" был запрещен раз и навсегда, чтобы не разрушать образ фюрера-аскета, во имя великой идеи отказавшегося от личной жизни. Третьи считали, что, уезжая в Берхтесгаден, он просто хочет отдохнуть, поскольку неудачи на Восточном фронте до крайности расшатали его нервы. О Гитлере в Германии было распространено много легенд: "Гитлер-полководец - новый Фридрих Великий", "Гитлер - аскет и пуританин", "Гитлер - архитектурный гений", "Гитлер - полубог", обладающий особой силой провидения. Все эти легенды с помощью аппарата Геббельса поддерживались в народе, непрестанно подновлялись, обрастали новыми деталями. Легенда о Гитлере-провидце связывалась раньше с "Вахенфельдом" - одинокой, по-спартански обставленной хижиной, куда он время от времени удалялся, чтобы отдохнуть от текущих дел, прислушаться к "внутреннему голосу". Такая хижина, точнее, небольшая вилла и в самом деле некогда существовала в альпийском селении Оберзальцберг. После того как Гитлер пришел к власти, эта хижина стала постепенно превращаться в дворец. Сначала к вилле был пристроен просторный двухэтажный дом с длинным боковым флигелем. Затем из Оберзальцберга выселили местных жителей, в их домах появились новые хозяева - чины СС, гестапо и особо преданные Гитлеру члены национал-социалистской партии - участники мюнхенского путча. Неподалеку от резиденции Гитлера были воздвигнуты новые постройки - виллы Геринга и Бормана. А в бывших гостиницах обосновались руководитель имперской печати доктор Дитрих, его заместители Лоренц и Зондерман, личный фотограф Гитлера Гофман, Ева Браун и ее сестра Гретль, а затем и адъютант Гитлера Фегелейн, впоследствии муж Гретль. Из Берлина сюда была проложена правительственная автострада: гестаповские заставы, расположенные за много десятков километров от Оберзальцберга, преграждали туда путь посторонним. Все изменилось в некогда глухом селении. Территория, на которой находилась резиденция Гитлера, получила теперь новое имя - Берхтесгаден, а сама вилла в соответствии с претенциозно-романтическим вкусом фюрера стала называться "Бергхоф" - "дом в горах". Но легенда, старая легенда о Гитлере, время от времени уединяющемся, чтобы в окружении альпийских гор и пастбищ отдохнуть от дел или дождаться "озарения", услышать тот мистический внутренний голос, который всегда подсказывал ему единственно правильное решение, - эта легенда по-прежнему жила и крепла в Германии заботами Геббельса, Дитриха и Гофмана. В действительности же Гитлер ездил в Берхтесгаден не для "озарений", хотя многие из его страшных решений были приняты именно там. Просто здесь, в окружении всем ему обязанных людей, он чувствовал себя лучше, чем где бы то ни было. К тому же теперь, во время войны, Гитлер обычно вызывал туда из Берлина министров, тех, кто не имел непосредственного отношения к военным операциям и в "Вольфшанце" не допускался. Бывать в столице Гитлер старался как можно реже, так как, вопреки одной из легенд о нем как человеке, презирающем опасности и готовом в любую минуту без колебаний отдать жизнь за Германию, не мог побороть в себе мучительного чувства страха. Фюрер боялся бомбежек, а еще больше страшился покушений. Взрыв бомбы в Мюнхене 9 ноября 1939 года надолго вывел его из равновесия. А после того как Гиммлер донес, что гестапо арестовало в Берхтесгадене одного из кельнеров, который носил в кармане револьвер без соответствующего разрешения и, судя по агентурным данным, в течение долгого времени пытался попасть в число лиц, непосредственно обслуживавших фюрера, страх смерти у Гитлера еще больше усилился: даже в любимом "Бергхофе" он перестал чувствовать себя в полной безопасности. Он распорядился, чтобы белье, получаемое из стирки, проходило обработку рентгеновскими лучами. Просвечивались теперь и все письма, поступавшие на имя Гитлера. Сигналы тревоги были установлены повсюду: в кабинете, спальне, комнате для заседаний... Да, обычно фюрер ощущал себя полубогом. Но время от времени им овладевал дикий страх. И тогда он не снимал ладони с заднего кармана брюк, в котором лежал пистолет "вальтер". Но поскольку в Гитлере сочетались маньяк с расчетливым шантажистом, палач с хитрым политиканом, страх, который периодами охватывал фюрера, обычно приводил его к поспешным поискам козла отпущения. Таким "козлом" предстояло стать фон Леебу, на которого Гитлер возложил вину за неудачи под Ленинградом. Такие же "козлы" должны были найтись и в случае каких-либо осложнений в операции "Тайфун". Именно поэтому за несколько дней до ее начала Гитлер решил покинуть "Вольфшанце", предоставив Кейтелю, Йодлю и Гальдеру самим заниматься всеми техническими вопросами обеспечения операции. Страх и хитрый расчет - вот что побудило его сейчас отправиться в "Бергхоф". Однако, покинув "Вольфшанце", Гитлер отнюдь не был намерен провести эти несколько дней в праздности. Нет, уже с середины сентября, после того как он убедился, что отрезанный от страны Ленинград не собирается сдаваться на милость победителя, Гитлер не переставал думать над тем, как поставить ненавистный ему город на колени. И теперь этот новый план созрел у него окончательно. Направляясь в "Бергхоф", Гитлер приказал вызвать туда генерал-фельдмаршала фон Лееба. Как только сопровождаемая охраной машина Гитлера выехала из "Вольфшанце" по направлению к расположенному в восьми километрах аэродрому, где фюрера уже ждал самолет, пилотируемый его личным пилотом обергруппенфюрером СС Гансом Бауэром, об этом немедленно стало известно находившемуся в Берлине рейхсфюреру СС Гиммлеру. Доложено ему было и о том, что в "Бергхоф" вызван фон Лееб. Узнав об этом, Гиммлер стал тоже собираться в дорогу... У Генриха Гиммлера было две страсти: явная и тайная. Явным было неутолимое желание властвовать над людьми. Нет, не просто повелевать ими, но постоянно держать свои тонкие длинные пальцы на чьей-то шее, ощущать, как тревожно пульсирует кровь в сонной артерии, и знать, что в любую минуту можно сжать пальцы мертвой хваткой. Сознание, что в его власти жизнь не только сотен тысяч узников концлагерей - немцев, русских, евреев, поляков, англичан, французов, но и тех, кто пока еще не посажен за колючую проволоку, доставляло Гиммлеру величайшее удовлетворение. Палачом и убийцей был, в сущности, каждый нацист. Но Гиммлер был палачом изощренным. Подлинное счастье он видел не в богатстве, не в обладании женщинами, не в изысканной еде, а именно в возможности распоряжаться чужими жизнями и право расстрелять, повесить или удушить газом одновременно сто, тысячу, десять тысяч человек не променял бы ни на какие сокровища. Гиммлер просто не понимал, как люди, обладающие властью, могут опускаться до низменных развлечений, доступных каждому состоятельному торгашу. Однажды он решился даже доложить Гитлеру о недопустимом пристрастии Бормана к алкоголю, о "ночах амазонок", которые устраивал мюнхенский гауляйтер Вебер, о приступах белой горячки у наместника в Норвегии Тербовена. Но Гитлер лишь сощурил свои глаза-буравчики и с усмешкой сказал: - Не кажется ли тебе, мой верный Генрих, что люди, пришедшие к власти, должны получить от этого кое-что и для себя?.. Да, стремление Гиммлера, властвуя, убивать, убивать и убивать было известно всем. Но другую свою страсть он до поры до времени скрывал, и никто не подозревал о том, что бывший владелец птицефермы, никогда не бывавший на фронте, втайне считал себя выдающимся полководцем. Эта страсть не противоречила первой, поскольку, по его убеждению, высшее счастье полководца заключалось в возможности мановением руки обрекать на разрушение целые города и на смерть - сотни тысяч людей. Гиммлер считал, что генералы, командовавшие немецкими армиями и группами армий, совершенно бездарны, и не сомневался в том, что мог бы с успехом заменить любого из них. Но он не торопился. Хитрый, изощренный в интригах, Гиммлер решил выждать. Разделяя убеждение Гитлера, что наступление на Ленинград будет не более чем марш-прогулкой, Гиммлер вначале сожалел, что не он стоит во главе группы армий "Север". Но после того как немецкие войска неожиданно получили жестокий отпор на Лужском оборонительном рубеже и вынуждены были остановиться на подступах к городу, Гиммлер понял, что крупно выиграл, не заняв место фон Лееба. В начале августа Гиммлеру хотелось быть во главе группы армий "Центр", поскольку он не сомневался, что путь на Москву открыт. Но, узнав о десятках тысяч солдат, потерянных фон Боком в районе Смоленска, пришел к выводу, что и на этот пост ему не следует спешить. Да, Гиммлер был человеком коварным, властным, самоуверенным и при всем том крайне невежественным. Военную науку, всякие разговоры о стратегии и тактике он глубоко презирал, уверенный, что все это выдумки чванливых прусских аристократов, схоластика, с помощью которой кадровое офицерство хочет доказать свое превосходство над заслуженными национал-социалистами, не кончавшими военных академий, но на деле доказавшими свое право и способность руководить великой Германией. Он был уверен, что войсками можно управлять теми же методами, что и штурмовыми отрядами, сотрудниками гестапо, частями СС и лагерной охраной. И тем не менее Гиммлер был достаточно умен и осторожен, чтобы понимать, что ему выгоднее занять высокий армейский пост лишь тогда, когда основная миссия вермахта сведется к чисто карательным мерам против поверженного врага. Пока же он ограничивался систематическими докладами Гитлеру об ошибках, просчетах или неблагонадежности того или иного генерала, чтобы убедить фюрера в непригодности его военачальников. Сейчас на очереди был фон Лееб. Гиммлер не сомневался, что Гитлер с удовлетворением выслушает любую информацию, содержащую порочащие старого фельдмаршала данные, так как знал, что именно фон Лееба Гитлер считает виновным в том, что одна из первоочередных целей войны до сих пор не достигнута. Поэтому, получив от своих людей из "Вольфшанце" сообщение, что фюрер направляется в "Бергхоф", где собирается встретиться с фон Леебом, Гиммлер тотчас же вылетел туда же с намерением опередить фельдмаршала. Прибыв в "Бергхоф", Гитлер принял ванну и облекся в одеяние баварского крестьянина - серо-зеленую из плотного сукна куртку, короткие кожаные штаны до колен и грубые башмаки. Эта привычка носить в "Бергхофе" национальный костюм осталась у фюрера с того времени, когда вокруг еще жили крестьяне и он позировал вместе с ними перед Гофманом, который потом наводнял экзотическими фотографиями всю Германию. Гитлер прошел в гостиную и остановился у своего любимого окна. Окно это было гордостью фюрера: обычное на первый взгляд, оно при помощи специального механизма раздвигалось настолько, что сквозь пуленепробиваемое стекло Гитлер мог обозревать не только высившиеся вокруг горы, но и лежавшие внизу Берхтесгаден, Унтерсберг и австрийский город Зальцбург. Он еще не встречался с Евой Браун - не заходил к ней и не приглашал ее к себе. Все в доме должны были знать, что, пока не покончено с делами, для фюрера не существует частной жизни. Гитлер вызвал своего адъютанта Фегелейна и спросил, здесь ли фон Лееб. Адъютант доложил, что фельдмаршал скоро прибудет. - Я приказал, чтобы к моему приезду он был уже на месте, - недовольно заметил Гитлер. Фегелейн объяснил, что на пути из Мюнхена в Берхтесгаден у фельдмаршала сломалась машина. Пока вызывали другую, прошло время. Но не позже чем через час фон Лееб должен прибыть в "Бергхоф". Адъютант добавил, что здесь находится Гиммлер, который просит фюрера принять его. ...Получив приказ явиться в "Бергхоф", фон Лееб, хорошо знавший характер Гитлера и нравы его окружения, не сомневался, что вина за то, что штурм Ленинграда окончился неудачей, будет возложена на него. Он понимал, что судьба его висит на волоске и если Гитлер до сих пор не отправил его в отставку, то только потому, что отставка командующего означала бы признание краха всех попыток захватить Ленинград. Но, боже мой, сколько есть возможностей отделаться от него, фон Лееба, иным путем! Диверсия русских партизан, которых, кстати, по разведдонесениям, становится в районе Пскова все больше и больше. Отравление недоброкачественной пищей. Авиационная катастрофа, наконец... Именно о ней, об авиационной катастрофе, с дрожью в ногах подумал фон Лееб, когда получил приказ Гитлера прибыть в "Бергхоф". "Нет, я не доставлю этого удовольствия Гиммлеру", - с беспомощным злорадством думал фельдмаршал. И он решил обмануть гестапо, неожиданно вылетев в Мюнхен на обычном военно-транспортном самолете. ...Узнав о том, что фон Лееб предпочел вылететь почти тайно, на транспортном самолете, не предупредив никого в Мюнхене, Гиммлер внутренне усмехнулся дилетантским предосторожностям фельдмаршала. Как будто что-либо подобное может спасти старика, когда придет его черед! Тем не менее рейхсфюрер СС позаботился о том, чтобы в Мюнхене знали о прибытии фельдмаршала и без промедления предоставили ему машину для дальнейшего следования в Берхтесгаден. Машина должна была довезти его до места в полной сохранности, однако... с небольшой, скажем, на час, задержкой в пути. От возможной попытки пересесть в другую машину, в том числе и в попутную, фельдмаршала должны были предостеречь, предупредив, что именно данному шоферу и двум ехавшим с ним из Мюнхена эсэсовцам поручена забота о его безопасности. Отдав все необходимые распоряжения, Гиммлер вылетел в Мюнхен с расчетом попасть в "Бергхоф" еще до прибытия фюрера и уж конечно раньше, чем доберется туда этот глупый фон Лееб. "Возможно, - рассуждал рейхсфюрер СС, - Гитлеру нужен повод, чтобы разделаться с Леебом так, чтобы внешне это не было связано с Ленинградом. Что ж, он, Гиммлер, предоставит ему такую возможность". О старых интригах фон Лееба в Цоссене Гитлер знал лишь в самых общих чертах: в свое время Гейдрих правильно рассчитал, ограничившись лишь докладом о слухах и предположениях. Факты, свидетельствующие о том, что в 1938 году и фон Лееб, и заместитель Гальдера Штюльпнагель, и генералы фон Бок, Вицлебен и Гаммерштейн сходились в мнении, что Гитлера надо убрать, Гейдрих предусмотрительно оставил в резерве. Гиммлер и теперь не был намерен выкладывать Гитлеру все. Не зная, чем кончится запланированная операция "Тайфун", открыто нападать на Гальдера и фон Бока Гиммлер не решался. Всему свое время. Факты являются золотым запасом до тех пор, пока они не пущены в обращение. Однако сообщить Гитлеру то, что касалось фон Лееба, было своевременно. Вопроса фюрера, почему об этом ему не доложили раньше, Гиммлер не боялся - у него был заготовлен десяток совершенно удовлетворительных ответов, включая и тот, что уличающие сведения об интригах фон Лееба удалось получить лишь недавно. Гитлер принял Гиммлера в гостиной. Когда тот вошел, он стоял у окна и задумчиво глядел на снежные шапки гор. Светила луна, и в неярком ее свете и горы и лежавший в глубокой лощине Оберзальцберг были прекрасны. Гитлер стоял в своем тирольском крестьянском костюме, делая вид, что не слышит шагов Гиммлера. Это была его любимая игра: в этой комнате каждый заставал фюрера у широкого, почти во всю стену, окна, в глубокой задумчивости созерцающим горы. - Хайль, мой фюрер! - негромка произнес Гиммлер, останавливаясь посредине гостиной. Несколько мгновений Гитлер делал вид, что не в силах оторваться от чего-то, видимого лишь одному ему, потом потянул за ручку справа от окна - пришел в движение шарнирный механизм, поползли створки, сужающие окно до обыкновенных размеров, - и лишь затем повернулся и спросил: - Что нового в Берлине? Не дожидаясь ответа, указал Гиммлеру на стоявшие полукругом у низкого столика кресла и сам опустился в одно из них. Рейхсфюрер СС сел, привычным жестом снял пенсне, вынул из кармана ослепительной белизны платок - он был помешав на чистоплотности и менял свои платки по нескольку раз в день, - протер пенсне, укрепил его снова на переносице. - В Берлине все спокойно, мой фюрер, - произнес он монотонным, бесцветным голосом. - Ты прибыл в "Бергхоф" только для того, чтобы сообщить мне об этом? - задал новый вопрос Гитлер и настороженно посмотрел на Гиммлера. - Нет, - спокойно ответил Гиммлер. - Но я не видел фюрера уже две недели, и естественно, что моим главным желанием было... - Сейчас не время для сантиментов, - оборвал его Гитлер. И добавил весомо и многозначительно: - Я занят войной. Тридцатого сентября я начинаю генеральное наступление на Москву. Необходимо позаботиться о том, чтобы русские не пронюхали о моем замысле до тех пор, пока уже ничто не сможет им помочь. В эти дни-любое проникновение вражеских шпионов в наше расположение, любое упоминание в письмах о предстоящем наступлении особенно опасно. - Шпионы... - задумчиво повторил Гиммлер. И, пристально глядя на Гитлера, сказал: - Опыт работы по обеспечению безопасности государства, мой фюрер, привел меня к печальной мысли, что мы должны проявлять бдительность не только в отношении явных врагов национал-социализма, но и тех, кто, будучи облечен вашим доверием, тем не менее заслуживает пристального внимания. - Я не люблю иносказаний, - снова прервал его Гитлер. - Кроме того, у меня нет времени. С минуты на минуту должен прибыть фон Лееб... - Вот именно, фон Лееб... - повторил Гиммлер, глядя на Гитлера своими тусклыми, немигающими глазами. - Что о фон Леебе? - резко спросил Гитлер. Гиммлер опустил голову и тяжело вздохнул. - Я жду! - требовательно произнес Гитлер. - Мои фюрер, - как бы решившись, начал Гиммлер, - я попытался внимательно проанализировать причины, наших неудач под Петербургом. И теперь хочу спросить: не кажется ли вам, что в этих неудачах есть своя закономерность? Гитлер резко ударил кулаком по стоящему перед ним столику. - Перестаньте говорить загадками, Гиммлер! - О нет, мой фюрер, - тихо откликнулся Гиммлер, - я не говорю загадками. И если мои слова кажутся вам неопределенными, то это потому, что многое еще неясно мне самому... Он взялся обеими руками за подлокотники кресла, привстав, подвинул его почти вплотную к креслу, в котором сидел Гитлер, и, понизив голос почти до шепота, продолжал: - От того, кто возглавляет дело, зависит его успех. История Германии была бы иной, жалкой и бесцветной, если бы она не имела своего великого вождя. Не кажется ли вам, мой фюрер, что если бы на месте фон Лееба был другой генерал, то наша миллионная армия на севере не топталась бы почти месяц у реки Луги, а сейчас не была бы вынуждена беспомощно остановиться, достигнув окраин Петербурга?.. Если бы эту беседу слышал кто-нибудь из близких к Гитлеру людей, то, безусловно, решил бы, что Гиммлер допустил серьезную ошибку, столь бестактно коснувшись самого больного места фюрера. И действительно, Гитлер вскочил, резким ударом ноги отодвинул в сторону кресло, глядя в упор на вытянувшегося перед ним Гиммлера, крикнул: - Я запрещаю вам, Гиммлер, рассуждать о Петербурге! Этот город будет задушен петлей блокады! Он обречен! - Несомненно, мой фюрер, - покорно ответил Гиммлер. - В настоящее время мы готовим списки тех жителей Петербурга, которые, в случае если они уцелеют, должны подлежать специальной акции тотчас же после того, как наши войска войдут в город. И тем не менее я, рискуя снова навлечь ваш гнев, утверждаю, что в промедлениях на севере во многом повинен фон Лееб. - Это я знаю сам, - сказал Гитлер, успокаиваясь. Он придвинул кресло и снова сел в него. - Лееб стар и недостаточно решителен. - А вы уверены, мой фюрер, что только в возрасте причина его нерешительности? - произнес Гиммлер, как бы размышляя вслух. - Снова загадки? - угрожающе проговорил Гитлер. - О нет! Вы помните, в свое время Гейдрих докладывал вам о привлекшей внимание гестапо подозрительной возне среди некоторых генералов... - Цоссен? - настороженно спросил Гитлер. - У вас отличная память, мой фюрер! Да, дело относится к тридцать восьмому году. - Это - давнее дело, и оно забыто, - угрюмо сказал Гитлер. - И кроме того, мне докладывали, что там не было ничего, кроме болтовни. - Так казалось тогда и мне, мой фюрер. Однако теперь нашим людям в Италии удалось захватить и доставить в Берлин одного близкого к Ватикану священника. Он утверждает, что в тридцать восьмом году к папе был послан из Цоссена эмиссар с просьбой стать посредником в переговорах между некоторыми нашими генералами, с одной стороны, и Парижем и Лондоном - с другой. Из имен, заслуживающих внимания, он назвал только одно. - Чье? - Фон Лееба, мой фюрер. Гитлер медленно встал. Глаза его налились кровью. Он подошел к Гиммлеру и, схватив его за отворот кителя, резко притянул к себе. - И вы... молчали? - впиваясь глазами в бледное лицо Гиммлера, медленно проговорил Гитлер. Гиммлер понял, что переиграл. - Мой фюрер, я позволю себе напомнить, что это - старое дело, трехлетней давности. После этого фон Лееб отличился на линии Мажино, вы заслуженно наградили его Рыцарским крестом. Его имя всплыло сейчас совершенно случайно. И тем не менее я счел своим долгом... Гитлер медленно разжал кулак. Сделал несколько быстрых шагов по комнате. Подошел к окну и повернул ручку механизма, управляющего створками. Они медленно поползли в стороны. Луну прикрыла легкая пелена облаков, и контуры гор как бы расплылись. Снежные вершины были еще хорошо различимы, но внизу чернела непроглядная бездна. - Видишь ли ты, Генрих, что скрыто там, внизу? - не оборачиваясь, глухо проговорил Гитлер. Гиммлер подошел к окну и встал за спиной Гитлера. - Нет, мой фюрер, - после короткого молчания ответил он. - А я вижу, - все так же глухо продолжал Гитлер. - Я вижу миры, недоступные взгляду обычных людей. Вижу, вижу! - неожиданно громко воскликнул он. Гиммлер молчал. Еще несколько секунд Гитлер, скрестив руки, пристально смотрел в окно. Потом, резко повернувшись, сказал: - Нет. Фон Лееб мне еще нужен. ...Генерал-фельдмаршал фон Лееб ожидал приема в большой, устланной пушистым ковром прихожей. Фегелейн, которому фон Лееб доложил о своем запоздалом прибытии, сообщил фельдмаршалу, что у фюрера сейчас Гиммлер. Это не предвещало ничего хорошего. Как и все в Германии, за исключением, может быть, нескольких человек, фон Лееб испытывал нечто похожее на дрожь в ногах при одной мысли, что пути его и Гиммлера могут каким-то образом пересечься. Тем более теперь, когда он, фон Лееб, стал опальным фельдмаршалом. А в том, что он попал в опалу, фон Лееб не сомневался с того момента, как в конце июля был вызван в салон-вагон фюрера, прибывшего в штаб группы армий "Север". За два месяца, прошедшие с тех пор, фон Лееб не раз надеялся, что счастье вновь улыбнется ему. Но он понимал, что судьба его неразрывно связана с судьбой этого проклятого Петербурга. Что же будет теперь? Зачем Гитлер звал его сюда, в "Бергхоф"? Чтобы снять с поста командующего? Но отдать такой приказ фюрер мог и по телефону. В том, что Гитлер вызвал его не в свою ставку "Вольфшанце", а в отдаленный от управления войсками "Бергхоф", фон Леебу виделось что-то роковое. Не предстоит ли ему исчезнуть незаметно для штаба немецкой армии? И не об этом ли свидетельствует присутствие здесь Гиммлера? Может быть, Гитлер расстреляет его на месте, ведь в свое время ходили слухи, что тогда, в тридцать третьем, он лично застрелил двух генералов. Или концлагерь... Нет! Только не это! Фон Лееб инстинктивно дотронулся до кобуры своего пистолета. Она была пуста. Каждый, кто въезжал в Берхтесгаден, независимо от должности и звания, должен был оставлять личное оружие на контрольном пункте. ...Когда за спиной фон Лееба раздался голос Фегелейна, приглашавшего его подняться в кабинет фюрера, фельдмаршал не сразу понял, чего от него хотят. Он был полностью деморализован. Фегелейну пришлось повторить приглашение. На этот раз фон Лееб торопливо ответил: - Да, да, конечно... И стал медленно подниматься по устланной ковром лестнице. Гитлер сидел за письменным столом. На столе была разостлана карта. Справа стоял небольшой глобус, копия того, что находился в кабинете фюрера в новой имперской канцелярии. - Садитесь, фон Лееб, - сказал, не поднимая головы, Гитлер в ответ на приветствие остановившегося на пороге фельдмаршала. Фон Лееб настороженно посмотрел на Гитлера. То, что фюрер был в тирольском крестьянском костюме, почему-то несколько успокоило фельдмаршала. Он уже более твердыми шагами приблизился к Гитлеру, однако сесть в одно из стоявших перед столом кресел не решался, ожидая повторного приглашения. Но Гитлер резким движением поднялся сам, вышел из-за стола и внимательно, с ног до головы, с какой-то загадочной усмешкой оглядел фон Лееба. - Как ваше здоровье, генерал-фельдмаршал? - неожиданно спросил он. "Значит, отставка", - подумал фон Лееб. Он опустил голову, в глаза ему бросились острые голые колени Гитлера. И вдруг фельдмаршал ощутил какое-то странное спокойствие. В сущности, ему было уже все равно. Сам того не замечая, он свыкся с мыслью об отставке, готовясь к этому каждый раз, когда очередная попытка ворваться в Ленинград оканчивалась неудачей. Однако ответил: - Я здоров, мой фюрер. - Отлично, - сказал Гитлер и, как показалось фон Леебу, снова чуть усмехнулся. - Тогда приступим к делу. Подойдите! Фон Леебу достаточно было одного взгляда, чтобы узнать лежавшую на столе карту, - это была карта северного направления. - Сколько времени, по-вашему, Петербург сможет выдержать блокаду? - спросил Гитлер. Фон Лееб готов был услышать об отставке, готов был и к худшему. Но этот деловым, будничным тоном заданный вопрос сбил его с толку. - Я... не вполне понял, мой фюрер, - запинаясь, ответил он. - Вас интересуют запасы продовольствия в городе? Полагаю, что их может хватить на несколько... дней. Может быть, недель... Я думаю, что в условиях полной блокады... - Ее не существует, этой полной блокады! - выкрикнул Гитлер и ударил ладонью по карте. Фон Лееб недоуменно посмотрел на него, затем опустил взгляд на карту, снова поднял голову и сказал: - Если вы имеете в виду снабжение Петербурга по воздуху, или по водному пути... - Вот именно! - воскликнул Гитлер. - Ее нет, этой блокады! Нет! Это фикция! Я держу огромную армию под Петербургом, а большевики спокойно шлют свои транспорты с продовольствием через Ладожское озеро! - Это не совсем так, мой фюрер, - стараясь говорить как можно сдержаннее, сказал фон Лееб. - По нашим сведениям, продовольственное положение в городе чрезвычайно напряженное. Что же касается снабжения по Ладоге, то, во-первых, большая часть транспортов топится нашей авиацией, а во-вторых, водный путь не вечен и, как только настанет зима... - Что?! - в бешенстве закричал Гитлер и сжал кулаки. - Зима? Вы, значит, намерены ждать до зимы?! Он сделал несколько быстрых шагов по комнате, остановился у противоположной стены и, повернувшись к неподвижно стоявшему фон Леебу, срывающимся голосом продолжал: - Только негодяй, предатель, изменник может полагать, что я намерен тянуть восточную кампанию до зимы! Сейчас конец сентября. Москва будет в моих руках не позже середины октября! Я собираю все силы в единый бронированный кулак, чтобы покончить с Москвой. А две армии - целых две армии! - и воздушный флот генерал-фельдмаршала фон Лееба намерены отсиживаться под Петербургом и ждать наступления зимы?! - Мой фюрер, - растерянно произнес фон Лееб, чувствуя, что не владеет собой, - но, согласно вашему же приказу, Петербург обречен на удушение блокадой! К тому же сейчас, когда вы забрали у меня часть войск, штурмовать город и в самом деле бессмысленно... - Я не говорю о штурме, фон Лееб! Вы уже доказали свою неспособность взять город штурмом! Я говорю о блокаде! Мне нужен голод, голод! Мне нужен тиф, чума на этот город! Мне нужно, чтобы живые пожирали там своих мертвых! И я хочу, чтобы это было уже сегодня, завтра, а не зимой! Мне нужно, чтобы этот проклятый город поднял свои костлявые руки с мольбой о пощаде не позже чем в октябре, потому что к этому времени я намерен закончить войну! - Мы усилим бомбежки Ладоги, мой фюрер... - Чепуха, полумеры! Если эти люди будут жить даже впроголодь, они не сдадутся! Они не сдадутся, пока будут в состоянии ходить, пока смогут, хоть лежа, стрелять в нас! Только когда у них останутся силы лишь на то, чтобы поднять вверх руки, только тогда наступит конец! - Так что же делать, мой фюрер? - на этот раз уже с мольбой в голосе произнес фон Лееб. - Что делать? Я вызвал вас сюда, чтобы сказать, что вам надо делать! Гитлер быстрыми шагами вернулся к столу и резко, тоном приказа продолжал: - Смотрите на карту! Не позже чем через три недели вам надлежит предпринять новое наступление. Не на Петербург, нет, - на это вы неспособны, - а здесь, на востоке! - Он ткнул указательным пальцем в карту. - Вы бросите своих бездельников, которые окопались под Петербургом и даром жрут мой хлеб, в наступление на трех направлениях. Смотрите: сюда - на Тихвин, сюда - на Волхов и сюда - на Малую Вишеру! Неожиданным для русских ударом вы захватите Тихвин и Волхов, соединитесь с войсками Маннергейма, вот здесь, восточное Ладоги, запечатаете Ленинград вторым, уже непроницаемым кольцом блокады, затем двинетесь сюда, на Бологое, и соединитесь с группой армий "Центр". Вам ясно? Несколько мгновений фон Лееб молчал, стараясь осмыслить все сказанное Гитлером, прикидывая в уме, какими силами мог бы он предпринять это новое наступление. Приказ фюрера был более чем неожиданным. Наконец он неуверенно произнес: - Я должен обдумать все это, мой фюрер. Мне необходимо время, чтобы... - Никаких отсрочек! - крикнул Гитлер, снова ударяя ладонью по карте. - Я все продумал, вам остается только выполнить мой приказ! На Тихвинском направлении вы не встретите серьезного сопротивления русских, потому что все их силы к тому времени будут израсходованы под Москвой! Вы перегруппируете свои войска, нанесете удар через Тихвин на Лодейное Поле и соединитесь с финнами на реке Свирь! Для этого вам за глаза достаточно вашего тридцать девятого моторизованного корпуса шестнадцатой армии и первого армейского из восемнадцатой! Создавая второе кольцо блокады, вы тем самым добьетесь решения и второй, тоже важной задачи - окружения русской пятьдесят четвертой армии, которая, как вам известно, находится все еще вот здесь, по внешнюю сторону блокадного кольца, и может быть в любую минуту переброшена Сталиным на помощь Москве. Итак, слушайте! Свой главный удар вы нанесете силами тридцать девятого моторизованного корпуса из района Чудова. Отсюда - сюда, в стык между четвертой и пятьдесят второй армиями русских. Через эту брешь вы будете развивать наступление на Будогощь и Тихвин, пока не соединитесь с финнами на реке Свирь. Дивизии вашего первого армейского корпуса двинутся на север, по берегам реки Волхов. В то же время часть своих сил вам надлежит бросить на юго-восток, на Малую Вишеру - Бологое, с целью соединиться с левым крылом армий фон Бока. Таков мой план! Вам ясно?.. Память фюрера была сущим проклятием для окружающих. Зная, какое впечатление производит его осведомленность на генералов и фельдмаршалов, Гитлер специально вызубривал те данные, перечислением которых он хотел поразить подчиненных. Позже он с таким же апломбом станет оперировать частями и соединениями, которых к тому времени не будет существовать на свете... Ошеломив фон Лееба количеством названий населенных пунктов и номеров воинских соединений, Гитлер заключил: - Это все, генерал-фельдмаршал! Наступление начнется шестнадцатого октября! Ни днем позже! А теперь отправляйтесь к себе и выполняйте. Фон Лееб все еще молчал, пытаясь собраться с мыслями. В том, что фюрер диктовал ему детали предстоящей операции, для фон Лееба не было ничего удивительного: Гитлер всегда рассматривал командующих армиями и группами армий как технических исполнителей своих замыслов. И если сейчас фельдмаршал был ошеломлен, то в основном потому, что переход от состояния обреченности к сознанию, что не все еще потеряно, что, выполнив новую боевую задачу, он может еще восстановить собственную репутацию, снова заслужить расположение фюрера, был слишком неожиданным. Наконец, овладев собой, фон Лееб сказал: - Я все понял, мой фюрер! Я немедленно возвращаюсь в Псков и... - Все должно быть сохранено в глубокой тайне! - прервал его Гитлер. - Пусть русские по-прежнему ждут наступления где-то здесь, - он ткнул пальцем в карту, - в районе Петергофа, или здесь, с юга, у Пулковских высот. И помните, фон Лееб, это ваш последний шанс! Идите! Фельдмаршал сделал уставный поворот и направился к выходу. В дверях он остановился, повернулся к стоявшему у стола Гитлеру и прочувствованно сказал: - Вы можете не сомневаться, мой фюрер! Я приложу все свои силы... - Надеюсь, не меньшие, чем вы прилагали в Цоссене, в тридцать восьмом году! - медленно произнес Гитлер и посмотрел на фон Лееба с нескрываемой ненавистью. ...Фельдмаршал медленно спускался по лестнице, с трудом передвигая внезапно одеревеневшие ноги. А Гитлер нажал кнопку звонка и сказал появившемуся Фегелейну: - Предупредите фрейлейн Браун, что я сейчас к ней приду. Итак, наступление войск Ленинградского фронта с целью прорвать блокаду Ленинграда было запланировано на двадцатое октября. И начиная с пятнадцатого в район Невской Дубровки командующий фронтом стал подтягивать силы: пехоту, артиллерию и танки, которым предстояло под непрерывным огнем врага переправиться на левый берег Невы, на плацдарм, вот уже несколько недель удерживаемый советскими войсками, в оттуда устремиться навстречу частям 54-й армии. Но шестнадцатого октября, на три дня опередив операцию по деблокаде Ленинграда, начали свое наступление немцы. И наступление это было нацелено на Тихвин - тот самый железнодорожный узел к юго-востоку от Ленинграда, через который в осажденный город шли грузы с продовольствием, - и на Малую Вишеру, скромную железнодорожную станцию, расположенную между Ленинградом и Москвой. Но теперь, в октябрьские дни сорок первого года, захват немцами этих двух железнодорожных узлов означал бы уже полную изоляцию Ленинграда от страны и дал бы возможность войскам группы армий "Север" соединиться с армиями фон Бока, ведущими наступление на Москву. Положение на северо-востоке советско-германского фронта резко ухудшилось... 6 В эти октябрьские дни мы жили надеждой. Из уст в уста передавался слух о том, что войска нашего фронта начали решительное наступление и навстречу им рвутся части 54-й армии. Настроение людей резко изменилось. Если раньше, зная, что враг подошел почти к улице С