тачек и чуть ли не к Международному проспекту, мы боялись худшего, то теперь все со дня на день ждали сообщения о прорыве блокады. Мы с нетерпением разворачивали "Ленинградскую правду" и фронтовую газету "На страже Родины", которую тоже получал наш госпиталь. Вновь поступавших раненых, если они были не в очень тяжелом состоянии, допрашивали с пристрастием. А когда в сопроводительной карточке значилось, что боец или командир доставлен из района Невской Дубровки, ну тогда в приемном покое собирался чуть ли не весь медперсонал. "Где наши? Где пятьдесят четвертая? Где немцы?.." - один за другим сыпались вопросы. И ждали одного, только одного-единственного ответа: "Мы соединились!" - или на худой конец: "Остался один километр... два километра... три..." И, не услышав этого, утешали себя мыслью, что раненый может просто не знать, что происходит на переднем крае, что он, наверно, выбыл из строя в самом начале наступления. Обстрел города не только не прекратился, а стал еще более интенсивным. Особенно опасно было ходить по улицам утром - как раз когда люди спешили на работу - и вечером, в шесть-семь часов, когда они возвращались домой. Не прекращались и бомбежки с воздуха, хотя от раненых летчиков мы знали, какие чудеса храбрости проявляли наши истребители, чтобы закрыть врагу доступ в воздушное пространство над Ленинградом. В середине октября в городе была проведена перерегистрация продовольственных карточек. В газетах и по радио разъяснили, что делается это для того, чтобы пресечь спекуляцию карточками и изъять фальшивые, которые немцы забрасывали в город, стремясь внести хаос в систему продовольственного снабжения. Мы не сомневались, что решение о перерегистрации правильное. Действительно, были негодяи, которые каким-то путем доставали карточки, а потом перепродавали их втридорога или меняли на ценные вещи. Но мы знали и другое. Что многие используют до конца месяца карточки, оставшиеся после эвакуации родных. Может быть, я бы так и не поступила. А может, мне потому легко рассуждать, что я два раза в месяц сдаю кровь и получаю донорский паек... Во всяком случае, обвинять этих люден не решаюсь. Ведь нормы снижали уже три раза, последний раз - первого октября. После перерегистрации карточек жить стало еще труднее. Но в двадцатых числах октября люди, кажется, просто перестали замечать все невзгоды. Думали только об одном: завтра, ну послезавтра, ну еще через неделю все это кончится! Кончится навсегда!.. В один из этих дней я отправилась к Федору Васильевичу Валицкому. Еще в сентябре я потеряла с ним связь. В городе выключили все квартирные телефоны, и мне не удалось предупредить Федора Васильевича, что в очередную субботу не сумею, как обычно, навестить его. А когда через несколько дней, отпросившись после дежурства у начальника госпиталя, приехала на Мойку, то Федора Васильевича дома не застала. Долго звонила и стучала в дверь, а потом пошла к дворнику, который сказал мне, что Валицкий два-три дня назад куда-то уехал, предупредив, что отправляется на спецзадание. Я не знала, что и подумать: какое "спецзадание" мог получить Федор Васильевич в его возрасте? Вернулась в госпиталь и, если говорить честно, на какое-то время забыла о Федоре Васильевиче. Работать приходилось сутками. Раненые поступали беспрерывно - с разных участков фронта и прямо с ленинградских улиц - после бомбежек и обстрелов. Я до того измоталась, что у меня почти постоянно кружилась голова, а перед глазами часто плыли круги. Когда я в очередной раз сдала кровь, наш хирург Андрей Петрович Волков вдруг сказал: - Сутки отдыха. Все. Выполняй приказ. Я было отправилась в свою каморку спать, но, уже сев на кровать, вдруг подумала о том, что очень давно не видела Федора Васильевича и не знаю, что с ним. Вернулся ли он со "спецзадания", здоров ли? За своих родных я была более или менее спокойна. Отец перешел на казарменное положение, а мама перебралась к соседям, жившим в нашем же подъезде, но двумя этажами выше, - мы были с ними очень дружны. Я несколько раз заезжала туда и знала, что о маме заботятся. А вот Федор Васильевич... Я решила снова поехать на Мойку. С тех пор как я впервые пришла к Валицкому, он стал дорогим и близким мне человеком. Федор Васильевич тоже привязался ко мне. Каждый раз, когда я собиралась обратно в госпиталь, он отпускал меня с грустью и сожалением. Но, может быть, дело было не во мне и не в его одиночестве? Может быть, видя меня, он думал о сыне? Может быть, и я ходила к Федору Васильевичу не из-за него самого? Я спрашивала себя: зачем все это, к чему? Разве я не решила твердо, бесповоротно, что никогда не увижусь с Толей?.. Все в душе моей слилось воедино: воспоминания, отвращение к себе... Я не в силах была даже представить, как смогу встретиться с Толей. Нет, этого не будет! И пусть он думает, что хочет. Пусть считает, что я не люблю его больше, что предпочла другого, хотя бы Алешу Звягинцева. Но порвать с его отцом, отрубить последнюю нить, связывающую меня с Толей, я не могла. И вот теперь, когда мы со дня на день ждали сообщения о прорыве блокады, мне вдруг ужасно захотелось увидеть Федора Васильевича, убедиться в том, что он здоров, поделиться с ним радостными надеждами. Было часов пять или шесть вечера, когда я вышла из госпиталя. По дороге к трамвайной остановке увидела, что несколько домов, которые еще неделю назад были целы, сейчас разрушены. Подошел трамвай - мрачный, темный и полупустой. Кондукторша, совсем молодая девушка в брезентовой куртке, взяла у меня монетку и оторвала билет. Я обратила внимание на ее худые, костлявые, старушечьи пальцы и пожалела, что не отложила Федору Васильевичу чего-нибудь из своего пайка. Но главное - застать его дома, увидеть его! Мне повезло. Я не только застала Федора Васильевича дома... Едва я успела снять пальто, как он протянул мне письмо от Анатолия!.. И вот сижу в кресле в кабинете Федора Васильевича и читаю: "Веруня, дорогая моя! Хотелось бы сказать тебе так много... Но мне не до длинных писем - здесь, на передовой, когда каждую минуту подвергаешься смертельной опасности, начав письмо, не знаешь, суждено ли его закончить... Отец писал мне, что ты была у него и, следовательно, знаешь обо всем, что произошло со мной после той страшной ночи. Наверное, он рассказывал тебе и о том, что, оказавшись в Ленинграде, я пытался разыскать тебя, но тщетно: в то время ты еще не вернулась... Я не имею права писать, на каком участке фронта нахожусь, поэтому единственное, что могу сказать тебе, - это что я защищаю великий город Ленина. Люблю тебя по-прежнему. Твой Анатолий". Федор Васильевич отдал мне письмо нераспечатанным и сказал, что оно было вложено в общий конверт вместе с письмом к нему. Я перечитала Толины строки дважды, а когда опустила листок на колени, то увидела, что старик смотрит на меня напряженно-выжидающе. И, не раздумывая, протянула ему письмо. Когда он жадно начал читать, я подумала, что, может быть, давать письмо ему не стоило. Не потому, что там были строки, предназначенные мне одной, а потому, что отцу Толя, наверное, не написал, что подвергается смертельной опасности. А потом... потом я заснула. Помню, Федор Васильевич рассказывал мне, что эти недели работал на Кировском, налаживал что-то, связанное с водоснабжением, что сейчас рисует какие-то плакаты. И, наверное, говорил что-то еще, но я уже не слышала. Страшная усталость взяла верх, и я заснула тут же, сидя в кресле. Федор Васильевич тронул меня за плечо. Я вскочила, не в состоянии сообразить, долго ли спала. - Верочка, - тихо сказал он, - вы ведь получили отпуск на сутки. Идемте, я провожу вас в спальню. - Нет, нет, что вы! - воскликнула я. - Давно я заснула? - Две минуты назад. - Я должна идти, Федор Васильевич! - Нет, - твердо и в то же время как-то просяще произнес он. - Вы сами сказали, что должны быть в своем госпитале только завтра вечером. Вы будете спать в нашей спальне, а я устроюсь здесь, на диване. Представляю себе, в каких условиях вы там живете! А здесь вы сможете поспать в постели моей жены, на чистых простынях, в тишине... если, конечно, не будет обстрела. - Нет, спасибо, нет! - все еще не соглашалась я, но чувствовала, что к ногам моим точно привязали гири. Я снова опустилась в кресло. А Федор Васильевич, наверное, решил, что мое "нет" относится к словам о постели жены, потому что тотчас поспешно сказал: - Может, вам будет удобнее в комнате Толи? Да, да, конечно, - повторил он, радуясь, что ему пришла в голову эта мысль. - Вы будете спать в комнате Толи. И больше я ничего не хочу слушать! Он помог мне подняться с кресла и, слегка подталкивая, повел по коридору, потом открыл какую-то дверь и, включив свет, сказал: "Вот здесь жил Толя..." Несколько мгновений я, стоя в дверях, оглядывала комнату. Бросилась в глаза аккуратно застеленная кровать. Угол одеяла в белом пододеяльнике был откинут, на большой подушке лежала маленькая "думка" в голубой с кружевными оборками наволочке. Заметив мой взгляд, Федор Васильевич тихо проговорил: - Мать перед отъездом приготовила. На случай, если он вернется. Чтобы сразу мог лечь спать. Она всегда сама стелила ему на ночь... Голос его дрогнул. Но он взял себя в руки. Потоптался на месте и виновато сказал: - К сожалению, не могу предложить вам принять ванну. Нет дров, чтобы затопить колонку. Устраивайтесь. Я сейчас принесу вам халат. И вышел из комнаты. "Зачем, зачем я осталась? - подумала я. - Ведь я нужна там, в госпитале!.." Но глаза мои слипались... "Побуду до утра, - сказала я себе, - прилягу не раздеваясь, потом первым трамваем уеду". Вернулся Федор Васильевич с длинным стеганым розовым халатом в руках. - Вот, - сказал он, - это любимый халат Маши... Марии Антоновны, - строго поправился он, точно осуждая себя за сентиментальность. - А теперь спать. Ложитесь и спите! Направился к двери, но остановился и, обернувшись, проговорил: - Вера, вы слышали, ходят слухи, что блокада со дня на день будет прорвана?.. Я вдруг подумал... Ведь вы работаете в госпитале. Туда поступают раненые с фронта... словом, может быть, у вас есть более точные сведения?.. - Идут ожесточенные бои, - ответила я. Я сказала то, что не раз повторялось у нас в госпитале на политинформациях, - те самые слова, которыми нам приказано было отвечать на расспросы о положении на фронте, не называя ни мест боев, ни номеров частей, известных нам от раненых. И тут же мне стало как-то неловко. Зачем я отделалась общей фразой? Разве такого ответа ждал от меня этот старый и умный человек? Разве, идя сюда, я не хотела поделиться с ним своими надеждами? - Федор Васильевич, - решительно произнесла я, - идут ожесточенные бои на Невском плацдарме. Наши войска и пятьдесят четвертая армия должны со дня на день соединиться. И без того прямо державшийся Федор Васильевич распрямился еще больше, глаза его оживились, он сделал несколько поспешных шагов ко мне, повторяя: - Где, вы сказали, где?! - На левом берегу Невы. Примерно в районе Синявина. - Синявина? - переспросил он, морща лоб, видимо напряженно стараясь вспомнить, где находится этот населенный пункт. Но я знала о тех местах только по рассказам раненых. - Это южнее Ладоги, Федор Васильевич. Наши хотят прорвать кольцо. С одной стороны наступают ленинградцы, с другой - пятьдесят четвертая армия. - Да, да, понимаю, - точно в забытьи повторил Федор Васильевич. Потом вдруг улыбнулся и воскликнул: - Но ведь это прекрасно! - Задумался на мгновение, сказал: - Подождите! - и почти выбежал из комнаты. Через минуту он снова вернулся с толстой книгой в руках. Это был том Большой Советской Энциклопедии. Федор Васильевич присел на край кровати, положил книгу на колени и стал торопливо листать ее, бормоча: - Эл... эл... Ленинград... Ленинградская область... Тут должна быть карта... Вот, нашел! Смотрите! Ну, смотрите! Ищите, где тут это Синявино!.. Я не могу разобрать проклятый мелкий шрифт! Я села рядом, взяла на колени книгу и стала вглядываться в карту. Нервное возбуждение, охватившее Федора Васильевича, передалось и мне. Волнуясь, я читала надписи на карте. И вдруг неожиданно для самой себя громко воскликнула: - Синявино! Вот! Нашла! Федор Васильевич буквально вырвал из моих рук тяжелую книгу. - Где, где?! - спрашивал он, стараясь разглядеть мелким шрифтом напечатанное название. - Смотрите, - сказала я, - вот Ладожское озеро. Вот Шлиссельбург. А тут, - я провела ногтем короткую линию от Шлиссельбурга на юг, - Синявино! А еще ниже - Мга. Теперь видите? - Да, да, теперь я вижу... - кивнул Федор Васильевич, не отрывая глаз от карты. - Значит, здесь... - А вот тут, к западу от Синявина, почти рядом, на правом берегу Невы - Невская Дубровка. Нашим удалось переправиться на левый берег, занятый немцами. Вот здесь и идут бои. Федор Васильевич молча следил за движением моего пальца. Потом захлопнул книгу и спросил дрожащим от волнения голосом: - И... и все происходит... успешно? Да? Вы точно знаете?.. Что я могла ответить ему? Я знала, что там, на Невском "пятачке", идут очень тяжелые бои. Но, как и все в нашем госпитале, была уверена, что в ближайшие дни блокада будет прорвана. Поэтому я твердо сказала: - Да, Федор Васильевич! Нам недолго осталось ждать. Он молча кивнул, схватил свою энциклопедию и вышел из комнаты. Однако уже через две-три минуты снова вернулся. На этот раз в руках у него были листки плотной бумаги. Он торопливо разложил их на столе и сказал: - Подойдите-ка сюда, Верочка. Это были какие-то рисунки. Приглядевшись, я увидела, что везде изображен один и тот же боец, но, так сказать, в разных видах. На одном листке - в шинели, с винтовкой, на другом - в гимнастерке с расстегнутым воротом, с повязкой на лбу, на третьем - со знаменем в руках. Федор Васильевич посмотрел на меня, потом перевел взгляд на рисунки и спросил: - Какого вы мнения об этом, Вера? Я как-то даже растерялась. Что я могла сказать ему, известному архитектору, о том, в чем ничего не понимала?.. - Мне нравится. Хорошо нарисовано, - произнесла я нерешительно. - Нарисовано как раз плохо! Мои художества в виде плакатов вы можете встретить кое-где на стенах домов. А это просто наброски. Я вас спрашиваю не о качестве изображения, а по существу. Я с недоумением посмотрела на него. - Впрочем, я же вам ничего не объяснил. Видите ли, еще до того, как меня послали на Кировский завод, я от безделья стал набрасывать эти эскизы. Мне казалось, что старая Триумфальная арка у Нарвской заставы могла бы быть... не снесена, нет, но дополнена новым символом... Или следует установить другую арку где-то в ином месте... После войны, разумеется. Может быть, там, где кончается Международный проспект, перед Пулковской высотой. Ну, нечто вроде арки Победы или просто монумента... - Это было бы замечательно! - воскликнула я. - Мне особенно нравится... - Подождите, - нетерпеливо буркнул Федор Васильевич, - я уже сказал, что рисовал просто для себя. Но в это время ко мне зашел Васнецов. - Васнецов? К вам? - удивленно переспросила я. - Да, да, именно Васнецов, секретарь горкома! - с гордостью повторил Федор Васильевич, как-то по-петушиному вскинув голову. - Не вижу тут ничего удивительного. Я ему понадобился, и он пришел. Рисунки лежали на моем столе. Он увидел... вот этот! - Валицкий взял листок, на котором был изображен боец со знаменем в руках, и помахал им в воздухе. - Васнецов сказал, что идея создать новую Триумфальную арку ему нравится. А наутро я поехал на Кировский и забыл об этой... пробе пера. А сейчас вот вспомнил... Он положил листок на стол, пристально поглядел на меня и неуверенно произнес: - Вы понимаете почему? - Да, - тихо сказала я. - Понимаю. - Так, может быть, сейчас своевременно... поработать? А?.. Ведь теперь уже скоро!.. Он вдруг притянул меня к себе и поцеловал в лоб. Потом сдавленным голосом произнес: - Спите. Спокойной ночи! Сгреб рисунки со стола и вышел. Спать уже не хотелось. Весь этот разговор с Федором Васильевичем взбудоражил меня. "Теперь уже скоро!.." - мысленно повторяла я. Вынула Толино письмо и снова стала его перечитывать. Неожиданно в голову пришла страшная мысль: "А может быть, он там, на Невском "пятачке"? Там, где почти каждого ждет ранение или смерть?" Мне стало нестерпимо страшно. Неужели Толя может погибнуть?! Я встала, бесцельно прошлась по комнате, снова села и какими-то другими глазами осмотрелась вокруг. Ведь это была его комната, вот за этим старинным столом он сидел, еще будучи школьником. Здесь, справа, следы пролитых чернил, а вот вырезанные, наверное, перочинным ножиком, полустершиеся уже инициалы "А.В.". Все-все в этой комнате дышало им!.. Я никогда не была здесь раньше. Толя не приглашал меня к себе домой. Говорил, что стесняется отца, что отец - выдающийся архитектор, но самовлюбленный, резкий, эгоистичный человек. Как он был не прав! Как мог сын настолько не понимать отца? Или это война изменила Федора Васильевича и он стал таким, каким я его знаю теперь?.. Слева от двери, в простенке, стоял платяной шкаф. Я приоткрыла дверцу и увидела несколько Толиных костюмов. Стала перебирать их - мне казалось, что материя еще хранит его тепло. И вдруг меня охватила дрожь. Я держала в руках полу того самого пиджака, в едва приметную красную полоску, в котором Толя был тогда в Белокаменске... Я сняла пиджак с вешалки. На нем были заметны следы пятен, которые, очевидно, пыталась вывести мать Толи, когда он вернулся в Ленинград. Брюк от костюма не оказалось. Наверное, их уже невозможно было привести в порядок... И снова все, все вдруг встало передо мной: тот страшный чердак, слепящий луч электрического фонаря, вопль Анатолия, которого немцы тащили к лестнице, и потом, потом... тьма, горячее, тошнотворное дыхание на моем лице... "Нет! Нет!" - не слыша своего голоса, крикнула я. И вдруг услышала голос: - Вера! Веронька! Что с вами, голубушка? В дверях стоял Федор Васильевич в пижаме. - Вам нехорошо? Вам стало плохо? - взволнованно спрашивал он. И я поняла, что кричала... Стараясь прийти в себя, я провела рукой по лицу и наконец пробормотала: - Нет, Федор Васильевич, что вы! Я... я уже собралась спать... Только сейчас сообразила, что держу, прижимая к груди, Толин пиджак. Лицо мое загорелось, я резко отвернулась. - Извините, Веронька, мне показалось... - ласково проговорил Федор Васильевич. - В последнее время это часто со мной бывает: вдруг среди ночи слышится чей-то крик. Старческие причуды. Спите спокойно. Вера, ложитесь. Он вышел из комнаты и осторожно прикрыл за собою дверь. Какое-то время я стояла точно в оцепенении, все еще сжимая в руках пиджак. Потом повесила его обратно в шкаф. "Что ж, надо спать", - приказала я себе. Села на стул и стала стаскивать сапоги... 7 На Невский "пятачок" Суровцев попал девятнадцатого октября. До этого его батальон вместе с десятками других оборонял главную Пулковскую высоту. В конце сентября накал боев там ослабел. После неоднократных попыток захватить высоту ударами в лоб, после закончившегося провалом маневра фон Лееба, решившего обойти высоту под покровом дымовой завесы, противник на этом участке заметно выдохся, и командование 42-й армии смогло вывести часть подразделений в тыл для кратковременного отдыха. Но если в районе Пулкова и на ряде других участков Ленинградского фронта к началу октября наступило затишье, то на Невском "пятачке" вот уже месяц шли кровопролитные бои. ...Большинство ленинградцев в довоенное время, да и в начале войны, понятия не имели, что под Ленинградом есть такое место - Невская Дубровка. Громкая военная история Невской Дубровки началась в первых числах сентября, когда командование Ленинградского фронта направило туда дивизию с категорическим приказом - не допустить врага на правый берег Невы. Сделано это было более чем своевременно - левый берег реки уже занимали немцы, преследовавшие наши части, отходившие к Шлиссельбургу. В середине сентября Жуков в соответствии со своей тактикой активной обороны поставил перед дивизией генерала Конькова и подошедшей следом за ней в район Невской Дубровки морской бригадой задачу: не ограничиваться охраной правобережья, а форсировать Неву и захватить у врага плацдарм на левом берегу реки. Форсировать Неву именно здесь Жуков решил не случайно - в это же время командующий 54-й армией Кулик получил приказ Ставки предпринять в том же районе, но с внешней стороны кольца активные действия с целью прорыва блокады. Блокадное кольцо на этом направлении имело в глубину не более десяти - двенадцати километров. Но действия Кулика были неуверенными. Впрочем, это стало ясно лишь впоследствии. А пока что бойцы стрелковой дивизии, которым совместно с подразделениями морской пехоты предстояло переправиться на левый берег Невы, буквально в течение нескольких дней соорудили десятки десантных плотов, сосредоточив их у поселка Невская Дубровка. И девятнадцатого сентября два батальона и две роты - саперная и связи - под покровом еще не длинной осенней ночи, в глубокой тишине погрузились на шлюпки и плоты и поплыли к левому берегу Невы, начав свой путь к смерти и в бессмертие. Пройдут всего лишь недели, и о стрелковой дивизии, части которой первыми переправились через Неву, о ее командире Конькове возникнут в войсках легенды... Поначалу все шло благополучно. Десантникам удалось незаметно высадиться на противоположный берег. Они сразу же устремились в атаку и, навязав немцам штыковой бой, стали захватывать один вражеский окоп за другим. Получив донесение о том, что русские отбили небольшой плацдарм на левом берегу Невы, фон Лееб сперва не придал атому особого значения. Однако днем позже, сопоставив этот факт с активизацией частей 54-й армии, фельдмаршал не на шутку встревожился. И у него были для этого серьезные основания: ведь если бы советским частям, наступавшим с захваченного ими плацдарма, удалось соединиться с войсками 54-й армии, это означало бы не только прорыв самой блокады, но и окружение шлиссельбургской группировки немцев. И фон Лееб предпринял ответные меры. Против прорвавшихся на левый берег советских подразделений были брошены танки и самолеты. За несколько часов немецкая артиллерия и авиация превратили эти несколько квадратных километров земли в пылающий остров. С трех сторон его окружал враг, а за спиной у двух наших батальонов была Нева. Немцам так и не удалось сбросить десант в реку. Но и десанту не удалось расширить плацдарм. Встречное наступление 54-й армии тоже закончилось безрезультатно. С тех пор, то есть со второй половины сентября, бои на Невском "пятачке" не затихали. Советское командование, предвидя возможность более активной операции по прорыву блокады в будущем, делало все, чтобы не отдавать врагу отвоеванный плацдарм. Немцы же обрушивали на Невский "пятачок" сотни бомб и снарядов, чтобы сжечь здесь и втоптать в землю все живое. Во второй половине октября, во исполнение директивы Ставки, привезенной генералом Вороновым, командование Ленфронта стало спешно подтягивать к Неве новые силы. С востока в направлении Синявина опять возобновила свои наступательные действия 54-я армия, которой теперь вместо смещенного Кулака командовал опытный военачальник генерал-лейтенант Хозин. С запада же, с Невского плацдарма, навстречу ей должны были ринуться войска специально созданной для прорыва блокады Невской оперативной группы. Прибывающие в район Невской Дубровки войска старательно маскировались, используя овраги и кое-где сохранившиеся побитые артиллерией рощицы. От поселка, от бумажного комбината, который был здесь до войны, остались одни развалины. Ни грузовиках, "газиках" и просто на повозках к Неве ночами свозились шлюпки, катера, плоты, понтоны - словом, все, что могло держаться на воде и выдержать тяжесть людей и боевой техники. ...Батальон Суровцева прибыл в Невскую Дубровку вечером девятнадцатого октября и получил приказ сосредоточиться в овраге, в непосредственной близости от невского берега. Когда комбат вместе с Пастуховым поднялся из этого оврага наверх, глазам их открылись черные, дышащие осенним холодом воды Невы и на той ее стороне высокий обрывистый берег. Хотя уже темнело, там можно было различить уцелевшее здание электростанции и примыкавшие к нему строения. Большие каменные трубы напоминали башни, и, объединенные, слитые воедино вечерним сумраком, они походили на мрачную средневековую крепость. Справа от ГЭС и прямо против Невской Дубровки просматривалась Дубровка Московская - небольшая деревушка, от которой остались лишь одинокие, казалось, прямо из земли выпиравшие печные трубы. Правее Московской Дубровки темнели другие развалины - бывшая деревня Арбузово. Отчетливо доносилась пулеметная и ружейная стрельба, время от времени заглушаемая артиллерийскими разрывами. Ни Суровцев, ни Пастухов не знали еще о том, что отвоеванный у врага плацдарм на левом берегу Невы очень невелик - меньше трех километров по фронту и всего шестьсот метров в глубину. Им не было известно, что бойцы 86-й дивизии уже много суток ведут бои в районе ГЭС, а части другой, 265-й дивизии дерутся за северную окраину деревни Арбузово, которая уже несколько раз переходила из рук в руки... Первым нарушил молчание Пастухов: - Я в поезде с комиссаром дивизии разговаривал. Он говорит: под Москвой плохо. - Зачем он тебе это докладывал? - со злостью спросил Суровцев. - Чтобы настроение перед боем поднять? - Надо полагать, что не для этого, - спокойно ответил Пастухов, - а для того, чтобы я провел с тобой воспитательную работу. - Со мной?! Нет уж, лучше других воспитывай. - Раз тебя, значит, и других, ты командир, - невозмутимо продолжал Пастухов. - Мы должны не только Ленинград отстоять, но и Москве помочь. Ослабят немцы нажим на Москву, если мы им тут большой бой навяжем. Это логика войны. И очень важно, чтобы каждый наш боец понимал, что дерется сейчас не только за Ленинград, а и за Москву. - Может, скажешь, и за овладение Берлином? - усмехнулся Суровцев. - И этого сказать не побоюсь. Хотя до Берлина далеко, Очень еще далеко... - Ну, ты и на Берлин можешь уже замахиваться, - снова усмехнулся Суровцев, - а у меня сейчас задача поскромнее: пойду посмотрю, накормлены ли бойцы. Он стал медленно спускаться обратно в овраг. Пастухов последовал за ним. В овраге было совсем темно. Несколько минут Суровцев и Пастухов с удовлетворением прислушивались к тому, как позвякивают котелки: полковая кухня оказалась неподалеку, и командиры рот уже организовали ужин. - Капитана Суровцева - к командиру полка! - раздался в темноте чей-то приглушенный голос. - Ну вот, - тихо сказал Суровцев Пастухову, - видать, работенка начинается. - И направился вслед за связным на полковой командный пункт, стараясь запомнить дорогу. Собственно, командного пункта еще не существовало. Командир полка встретил Суровцева у своеобразной пещеры, вырытой в склоне оврага прямым попаданием тяжелого снаряда. За спиной комполка копошились связисты. - Бойцы накормлены? - спросил он. - Заканчивают ужин, товарищ подполковник, - доложил Суровцев. - Одна рота уже отдыхает. - Отдыхать не придется. Иди за мной. - И подполковник двинулся вперед, освещая путь мгновенными вспышками электрического фонарика. Они пробирались между сидевшими и лежавшими на земле бойцами, между установленными на козлах шлюпками, разобранными полупонтонами. При вспышках фонарика, который комполка прикрывал ладонью, чтобы свет не был виден сверху, Суровцев различал то армейские шинели, то морские бушлаты. Повсюду слышались негромкие голоса, глухой стук молотков, повизгивание пил... Наконец подполковник, шедший впереди, остановился у землянки. Часовой, видимо узнав его, отступил в сторону. - За мной, капитан, - обернулся комполка к Суровцеву и стал спускаться по вырубленным в земле, еще не обшитым досками ступеням. Войдя следом за ним в землянку, Суровцев на мгновение зажмурился от яркого света большой керосиновой лампы. Потом увидел, что за дощатым столом сидят командиры, среди которых сразу узнал своего комдива. Остальные были ему незнакомы. Один из них, судя по звездам в петлицах, был генералом, двое других - военные моряки. Испросив разрешения у генерала, командир полка доложил командиру дивизии: - Товарищ полковник, по вашему приказанию капитан Суровцев доставлен. Генерал внимательно поглядел на Суровцева, потом, обращаясь к комдиву, спросил: - Это и есть тот самый комбат? - Он, товарищ генерал. Отлично проявил себя под Пулковом. - Как, правду говорят комдив? - сощурившись, спросил генерал Суровцева, который стоял вытянувшись и молчал, смущаясь под пристальным взглядом широкоплечего, лысоватого, хотя еще совеем не старого генерала. - Садитесь, капитан, - пригласил генерал. - Не робейте, робким на нашей земле делать нечего. - И повторил уже тоном приказа: - Садитесь. И вы, подполковник, тоже. Суровцев снял фуражку в осторожно присел на свободный край скамьи. Командир полка сел рядом. Суровцев был несколько растерян. Все, что он видел здесь, в районе Невской Дубровки, было для него неожиданным: и такое скопление войск на сравнительно маленьком участке, и напоминающее большую пристань сосредоточение шлюпок, лодок, плотов и понтонов, и мрачные, дышащие холодом черные воды Невы, которую, видимо, предстояло форсировать. А теперь он вдруг оказался за одним столом с генералом и еще какими-то, судя по знакам различия, большими начальниками. - Боевую задачу комбату ставит обычно командир полка, - сказал генерал, постукивая карандашом по расстеленной перед ним карте, - но на этот раз мы решили сделать исключение из правила. Дело в том, что сегодня ночью начинается большая операция по прорыву блокады Ленинграда. Войскам, сосредоточенным здесь, предстоит переправиться на восточный берег Невы, чтобы, развивая наступление в направлении Синявино - Мга, соединиться с наступающими нам навстречу войсками пятьдесят четвертой армии. Важно, чтобы подразделение, высаживающееся первым, действовало смело и решительно, иначе атака может захлебнуться. Командир дивизии рекомендует в качестве такого головного подразделения ваш батальон, капитан Суровцев. Как смотрите на это? Суровцев хотел подняться, но генерал сделал ему знак оставаться на месте. - Готов выполнить любое задание, - сдавленным голосом произнес Суровцев. Облизал пересохшие губы и добавил: - Благодарю за доверие. - Погоди благодарить, - усмехнулся генерал. - Задание трудное. Ты не думай, конечно, что мы тут до тебя не воевали. Уже больше месяца бои на той стороне ведем - пехотинцы и моряки... Но сейчас задача - не просто удержать плацдарм, а погнать немца, погнать и соединиться с пятьдесят четвертой. Словом, прорвать блокаду? - Ясно, товарищ генерал, - сказал Суровцев. - Ясно? - переспросил генерал. - Ничего еще тебе не ясно. Ставьте перед ним задачу, полковник, - сказал он, обращаясь к командиру дивизии. - А вы, капитан, подойдите сюда, к карте. Суровцев подошел и встал у торца стола рядом с сидящим генералом. - Так вот, - сказал полковник, беря со стола карандаш, - ваш батальон расположен сейчас... Он вопросительно взглянул на командира полка. Тот поспешно поднялся, указал район на карте: - Здесь, в овраге. - Отлично, - одобрил полковник. - Значит, подготовленные для вас плавсредства - совсем рядом. Доставите их к Неве на руках - до берега метров двести, не больше. Переправитесь на тот берег. Наступать начнете утром. Направление атаки вашего полка, а следовательно, и головного батальона - вот сюда, на Арбузово. - Он провел на карте линию от берега Невы вправо, к нагромождению черных прямоугольников. - Это и есть деревня Арбузово. - Я видел ее на местности, товарищ полковник, - сказал Суровцев. - Налево - ГЭС, направо - Арбузово. - Правильно, Восьмая ГЭС, - вмешался генерал. - Теперь учти, капитан, из деревни этой немцев надо выбить во что бы то ни стало. Это и есть твоя ближайшая задача. Справишься - получишь от командира полка последующую. И кто знает, может быть, именно твоему батальону суждено первым встретиться с пятьдесят четвертой!.. Разумеется, драться не один будешь. Соседи у тебя надежные - моряки. А теперь о переправе. Важно пересечь реку быстро, пока противник не обнаружил движения. Иначе откроет огонь. Отчаливаете в двадцать два ноль-ноль. - Ясно? - спросил комдив. - Ясно, товарищ полковник, - ответил Суровцев и повторил: - Переправиться на тот берег, направление атаки на Арбузово. Разрешите выполнять? - Подожди, - остановил его генерал. - Каков численный состав батальона? - Сто девяносто восемь человек, товарищ генерал. - Негусто. Вооружение? - Карабины, винтовки, пулеметы. Автоматов не хватает, всего по нескольку штук на роту. - Минометы? - Четыре миномета, товарищ генерал. - Негусто, - повторил генерал, подумал немного и сказал комдиву: - Придадите ему пару пушек. Противотанковых. - Он посмотрел на часы. - Сейчас двадцать сорок пять. На переброску плавсредств у вас остается час пятнадцать. Действуйте! Из землянки они вышли вдвоем: командир полка и Суровцев. - Ну как, все понял? - спросил подполковник. - Что ж здесь не понять? Переправа, а дальше - в бой. - Значит, мало что понял, капитан, - недовольно сказал комполка, на мгновение включая свой фонарик и тут же гася его. - По этим чертовым переправам немец бьет, говорят, не переставая... - Пока тихо. - Вот и я из этого исходил, да мне разъяснили: "Ты еще эту тишину запомнишь, подполковник..." Ладно. Повторим задачу. Лодки на руках перенесете. Спустите на воду - чем тише, тем лучше. А дальше - сил не жалейте, старайтесь переправиться поскорее. Следите, чтобы не снесло, пересекайте Неву точно по прямой. Там вас встретят. Я прибуду с последним батальоном. Все. Дорогу к себе найдешь? Суровцев попытался мысленно восстановить приметы, которые старался запомнить, когда шел сюда. - Найду. - Ну... тогда ни пуха ни пера. Скоро увидимся. Вопросов больше нет? - Нет. Впрочем, один. Это что за генерал был, товарищ подполковник? - Генерал-то? Командующий Невской оперативной группой Коньков. - Ясно, товарищ подполковник. Разрешите идти? - Как в старину говорили, с богом. К десяти часам вечера сорок пять лодок и два предназначенных для противотанковых пушек полупонтона были спущены на воду. По-прежнему стояла тишина, нарушаемая лишь всплесками воды, хлопаньем сапог, скрипом вставляемых в уключины весел. Стал накрапывать дождь. Суровцев переступил борт лодки. На веслах сидели двое саперов, уже не раз переправлявшихся в этом месте через Неву. - Командиры рот! - вполголоса позвал Суровцев. - Как с посадкой? Из темноты прозвучали три ответа, подтверждавшие готовность к переправе. - Вперед! - скомандовал Суровцев. Всплеснули воду десятки весел. Суровцев испытал необыкновенный душевный подъем. Слова Конькова о том, что, может быть, именно его батальону предстоит первым соединиться с войсками 54-й армии, окрылили комбата. По расчетам Суровцева, пересечь шестьсот метров, отделявшие правый берег реки от левого, они должны были максимум минут за двадцать. А там - на Арбузово! Разумеется, Суровцев понимал, что, захватив Арбузово - этот расположенный всего в нескольких сотнях метров от берега населенный пункт, точнее, те развалины, которые от него остались, - он будет еще почти так же далеко от передовых частей 54-й армии, как и сейчас. "Но Арбузово - это только начало, - думал Суровцев. - Овладев им, мы пойдем дальше. Да и части пятьдесят четвертой наверняка не стоят на месте. Они тоже рвутся вперед. И кто знает, может быть, уже скоро мы сможем соединиться". На мгновение перед глазами Суровцева возникла картина бегущих навстречу друг другу бойцов с поднятыми в руках винтовками и автоматами, ему даже показалось, что он слышит ликующие крики "ура!". И вдруг где-то высоко над головой раздался глухой хлопок, и в то же мгновение все вокруг осветилось голубым призрачным светом. Суровцев увидел темную поверхность Невы, ряды лодок, рассекающих водную гладь, и противоположный берег - высокий, обрывистый, изрытый траншеями. Гребцы, которые и раньше энергично работали веслами, казалось, удвоили усилия. Несколько секунд было по-прежнему тихо... А затем заговорила немецкая артиллерия. Первый снаряд упал где-то между лодками, но, кажется, не повредил ни одной. Только черный фонтан взметнулся высоко над водой. Осветительная ракета погасла. Но тут же снова раздались глухие хлопки, точно по большим, наполненным воздухом бумажным пакетам наносил удары чей-то гигантский кулак, и несколько новых ярких фонарей повисли в небе. И снова открыла огонь вражеская артиллерия. Теперь било уже не одно орудие. Только что тихая и, казалось, невозмутимо спокойная невская вода закипела; на глазах у Суровцева разлетелась в щепы одна из лодок... До противоположного берега оставалось метров четыреста. Но теперь Суровцеву казалось, что его отделяет от цели бушующий океан. Шинель была уже насквозь мокра. Острые брызги били в лицо... А сидевшие на веслах бойцы неутомимо гребли. Суровцев еще раз взглянул на высокий, отчетливо видимый противоположный берег и во весь голос крикнул: - Вперед, товарищи, только вперед! Он понимал, что все лодки находятся сейчас в поле зрения противника и единственное для них спасение в том, чтобы как можно скорее достигнуть так называемого "мертвого пространства" - оказаться под защитой высокого противоположного берега. Но для этого надо еще было преодолеть как минимум двести метров... А вокруг ад. Казалось, что десятки подводных вулканов одновременно начали извергаться. В воздух летели обломки весел, доски разбитых лодок. Гром артиллерии, крики и ругань людей - все слилось воедино... Суровцев сидел на корме, вцепившись руками в борта. Он не думал сейчас о собственной жизни. Одна мысль владела им: спасти от гибели батальон, как можно скорее вывести лодки в безопасную зону... Были мгновения, когда Суровцеву казалось, что они не достигнут ее никогда, и вдруг он с радостью и облегчением увидел, что снаряды рвутся уже позади лодок. Еще несколько минут, теперь уже бесцельно, била по переправе вражеская артиллерия. Потом стрельба прекратилась. Одна за другой гасли в небе осветительные ракеты. И снова все погрузилось в мрак, в тишину, нарушаемую лишь перекличкой командиров рот и взводов, пытавшихся уточнить потери, а значит, и наличие находящихся в строю бойцов. Суровцев все еще конвульсивно сжимал пальцами борта и, когда почувствовал легкий толчок, не сразу отдал себе отчет в том, что лодка уткнулась в берег. Потом, поняв, что переправа закончена, выскочил на скользкую, размякшую от дождя землю. - Капитан Суровцев здесь? - раздался из темноты чей-то голос. - Здесь, здесь! - поспешно ответил он. Послышались хлюпающие шаги. Суровцев увидел, что к нему направляется какой-то моряк в черном бушлате. - Капитан-лейтенант Сухарев, - представился моряк, протягивая руку. У него был хриплый, простуженный голос. - Переправились точно. Потери большие? - Некогда было считать! - зло ответил Суровцев. - Ладно, - примирительно сказал Сухарев, - сосчитаешь потом. А сейчас идем со мной. - Никуда не пойду, пока не соберу батальон, - сказал моряку Суровцев и крикнул: - Комиссар и командиры рот, ко пне! - Он произнес эти слова со страхом, боясь, что ему не ответят, что, может быть, и Пастухов и командиры рот остались там, на дне этой страшной реки. Лишь когда в ответ прозвучали знакомые голоса всех четверых, Суровцев почувствовал облегчение и спросил моряка: - Где расположить батальон? - А вот здесь и располагай. Прямо на берегу. Под обрывом. - А там... наверху? - с недоумением спросил Суровцев. - Наверху? - переспросил Сухарев. - Наверх, значит, тебе не терпится? Подождешь до утра. Пошли. - И крикнул куда-то в темноту: - Приступить к погрузке раненых! - Ты о каких раненых говоришь? О моих? - неуверенно спросил Суровцев. - Нет, твоим еще очередь не подошла. Будут грузить тех, кто здесь со вчерашнего дня лежит и лодок твоих дожидается. Такой здесь у нас конвейер, - с недоброй усмешкой проговорил моряк. - А теперь двинулись. Отдав приказания командирам рот расположить бойцов тут же, на берегу, подсчитать потери и оказать первую помощь раненым, Суровцев направился за моряком. Идти пришлось недалеко. Землянка, куда привел его Сухарев, была крошечной - в ней едва помещались одноногий стол и два чурбана по сторонам. На столе горела коптилка. - Садись, комбат, - сказал, расстегивая бушлат, Сухарев и опустился на чурбан. - Сними шинель-то, в Неве, что ли, искупался? - В его манере говорить было что-то снисходительное и вместе с тем задиристое. - Снимай, снимай, - повторил он, видя, что Суровцев медлит, - печки нет, вон на гвоздь у притолоки повесь, к утру обсохнет. Суровцев молча снял шинель и повесил на гвоздь, вбитый в дверную раму. - Твой батальон наступает на Арбузово. Так? - спросил Сухарев. Суровцев кивнул. - Тебе сказали, что я у тебя на фланге буду? - Сказали только, что тут моряки дерутся, и все, - ответил Суровцев. - Значит, считай, что сказали точно. Вчера утром Арбузово было наше, днем стало немецкое. Дальше этой чертовой деревеньки продвинуться вообще не удавалось, - мрачно продолжал Сухарев. - Теперь слушай задачу. - Задачу передо мной поставили. А уточнит ее мой командир полка, когда переправится, - сухо прервал его Суровцев. Ни по званию, ни по возрасту этот моряк не был старше его. - Так вот, мне поручено ее уточнить, понял? Мне, командиру батальона морской пехоты Сухареву. - Кем поручено? - Тьфу ты черт! Командиром бригады поручено, а он с твоим комдивом связывался, понял? Комполка твой то ли переберется сюда до рассвета, то ли его немцы по дороге потопят - это еще неизвестно. А с рассветом нам наступать. - Я должен прежде всего ознакомиться с местностью, - угрюмо проговорил Суровцев. - Рекогносцировку, значит, провести? - язвительно спросил Сухарев. Он облокотился о стол, подпер голову ладонями и, щуря глаза, продолжал: - Ты понимаешь, куда попал, капитан? Про что говоришь? Наверху сейчас тьма египетская, только лампочки немец время от времени вешает. Высунешь башку - считай, что в последний раз. До немца тут не больше чем полкилометра. А с рассветом - в бой. Поднимешь батальон вверх по круче, прямо в траншеи и ползи. Впрочем, если так хочешь, попробуем сейчас подняться наверх. - Траншеи отрыты? - спросил Суровцев. - Немец их отрыл, - бомбами да снарядами. Ну, еще несколько карьеров есть, овражки, вот тебе и вся топография... Женат? - Нет, - машинально ответил Суровцев. И недоуменно спросил: - А при чем тут это? - А при том, - поучительно произнес Сухарев, - что раз на "пятачок" попал, то одна у тебя жена, одна мать, один отец: Ленинград. Только о нем и думай, иначе не выдержишь. - Слушай, моряк, - едва сдерживаясь, сказал Суровцев, - чего ты меня все учишь? - Я тебя не учу, - нахмурив свои белесые брови, ответил Сухарев. - Я... просто знать хочу, какой ты есть, с кем в бой пойду, что у меня за сосед будет. - Вот в бою и узнаешь! - В бою поздно узнавать! - Видно, до сих пор соседи тебе плохие попадались. - Нет, на это не жалуюсь. - Тоже морячки? - с едва заметной иронией спросил Суровцев, потому что знал традиционную морскую привычку несколько свысока смотреть на "сухопутных". - Морячки у меня только справа, а слева - царица полей, - каким-то отрешенным голосом ответил Сухарев. Потом подался к Суровцеву и с плохо скрываемым волнением добавил: - Я, капитан, там, наверху, комиссара своего оставил. - Где? В боевых порядках? - не понял Суровцев. - Нет. В земле. Даже вытащить сюда, вниз, не смог. Нечего было вытаскивать. И хоронить нечего. В клочья. Мы там вчера полбатальона положили. А ты знаешь, почем моряцкая жизнь?! Сухарев провел рукавом бушлата по лицу, тряхнул головой и уже подчеркнуто деловито спросил: - На той стороне войск много? - Много, - ответил Суровцев, чувствуя, что раздражение его против этого человека прошло. - И все прибывают. Я генерала видел. Конькова. Он говорит, что задача - прорвать блокаду. - Здесь эту задачу уже больше месяца выполняют. Каждый клочок земли кровью полит. На метр в глубину, наверное. Только сил у нас недостаточно. - Теперь сил хватит, - убежденно сказал Суровцев, - не завтра, так послезавтра прорвем блокаду. - Улыбнулся и добавил: - Может, мы с тобой ее первыми и прорвем! - Ладно, капитан, не заносись, - сдержанно прервал Сухарев, но чувствовалось, что слова Суровцева пришлись ему по душе. - Давай делом заниматься. Сейчас попробую показать тебе местность. Пошли. Следом за Сухаревым Суровцев вышел из землянки. Тьма, казалось, стала еще гуще. - Погоди, моряк! - сказал он Сухареву и крикнул: - Пастухов! - Здесь Пастухов, - откликнулся комиссар. Через две-три минуты он подошел к капитану. - Потери? - спросил Суровцев. - Семь бойцов. - Так. В бой еще не вступили, а семерых уже нет. - Здесь говорят, что бой с переправы начинается. - Кто говорит? - Люди. Тут полон берег людей. И штабы здесь, и раненые, полчаса пробудешь - все подробности узнаешь. - Как настроение бойцов? - Теперь, когда переправа позади осталась, ничего, бодрое. У всех одна мысль: в последний бой идем, не сегодня-завтра конец блокаде. Высоко над их головами зажглась осветительная ракета. К счастью, лодок на Неве в этот момент не было. Зато весь берег осветился призрачным, холодным светом. Ракета висела в небе минуты две-три, но и за это время Суровцев смог убедиться, что Пастухов прав: на берегу, под защитой высокого обрыва, и в самом деле скопились сотни людей. Здесь были и пехотинцы, и моряки, тускло отсвечивали стволы противотанковых пушек, минометов, пришвартованные к берегу металлические понтоны, горбились землянки, у самой воды на носилках и просто на расстеленных на земле плащ-палатках лежали раненые... Ракета погасла, и все опять погрузилось во тьму. - Значит, так, комиссар, - произнес Суровцев, - наступаем на деревню Арбузово. Драться будем вместе с моряками - они на правом фланге от нас. Рядом с ними - третья рота, там буду я. Потом - вторая. Туда, думаю, пойдешь ты. Слева - первая... Сейчас я с флотским комбатом попробую подняться наверх. Попытаюсь осмотреть плацдарм. А ты иди к бойцам. Надо в них эту мысль укрепить - что именно нам поручено блокаду прорвать. - Слушай, капитан, - взволнованно сказал Пастухов. - А вдруг действительно мы будем первыми? Ведь какое-то подразделение соединится же с пятьдесят четвертой первым? Почему не мы?.. - Эй, комбат, где ты там? - позвал из темноты Сухарев. - Иду, - откликнулся Суровцев и поторопил Пастухова: - Давай, комиссар, к бойцам... Встретимся скоро. - И стал подниматься по скользкому от дождя высокому склону. Сухарев впереди шел уверенно. Видимо, каждый выступ был ему здесь знаком. Вдруг остановился и, обернувшись к Суровцеву, сказал: - Давай ложись. Суровцев опустился на влажную, холодную землю. Сухарев лег рядом. - Теперь слушай, - сказал он. - Мы почти что наверху. Как только немец лампочку повесит, поднимемся осторожно и поглядим. Понял? Пролежать пришлось не менее получаса. Наконец в небе снова раздался характерный звук - точно из огромной бутылки выбило пробку, и все озарилось светом. - Давай ползком кверху, - тихо сказал Сухарев. - Голову над бугром не высовывай. Фуражку надень козырьком назад, чтоб не блестел. Гляди из-за бугра сбоку. Двинулись! Они поднялись еще метра на два и снова залегли. Потом Суровцев осторожно приподнялся и выглянул. Перед ним был" все то же, что несколько часов назад он пристально разглядывал с правого берега. Но теперь и ГЭС и остатки Московской Дубровки оказались значительно ближе. Справа, метрах в пятистах, отчетливо виднелись развалины деревни Арбузово: одинокие печные трубы, обугленные остовы домов... Подступы к деревне были изрыты воронками. Чернели покореженные пушки, врытые в землю разбитые танки. Казалось, все вымерло. - А где же люди? - недоуменно спросил шепотом Суровцев. - В укрытиях, - буркнул Сухарев. - Вон там, справа от деревни, передовая позиция моего батальона. Так вот, слушай еще раз. Ночью тебе занимать исходное положение нельзя. С направления собьешься и под огонь попадешь - перебьют твой батальон за здорово живешь. Лучше выводить бойцов с рассветом. Дисциплина, порядок - это главное, здесь все простреливается, понял? Овражек видишь? Там и накапливайся. А на подходе к нему каждую воронку используй. В восемь пятнадцать ваши артналет произведут. Небольшой - снарядов мало. Сумей воспользоваться - быстрее двигайся к исходному рубежу под прикрытием огня. Ну и хватит разговоров... Давай спускаться вниз. ...То, что произошло на рассвете, Суровцев вспоминал потом с трудом. Он помнил, как вывел батальон наверх, как тут же пришлось залечь, потому что в воздухе появились немецкие самолеты и началась бомбежка, сорвавшая, по существу, предполагаемую атаку. Тем не менее, хотя и несколько позже намеченного срока, бойцам удалось прорваться к передовым траншеям противника, забросать их гранатами и вступить в штыковой бой. Суровцев помнил также, как выбили немцев из первой траншеи, потом из второй. Бойцы его батальона вместе с моряками завязали бой в самом Арбузово... А что было потом? Этого он уже не мог вспомнить. Суровцев не знал, что взрывная волна с силой кинула его на землю, а осколок авиабомбы шваркнул в левую руку. Раненный и контуженный, он долго пролежал на сырой, холодной земле и потерял много крови. Фельдшер, оказавший Суровцеву первую помощь, решил отправить его в тыл, написав в сопроводительном листке все, что обеспечило бы капитану квалифицированную помощь в одном из ленинградских госпиталей. Очнувшись после наркоза, Суровцев не сразу сообразил, что с ним. Смотрел мутными глазами на склонившуюся над ним девушку в халате и белой шапочке и никак не мог понять, где он. - Шестьдесят два! - сказала девушка и опустила его руку. Суровцев наконец постиг, что он в госпитале, и почувствовал себя совершенно беспомощным. - Я ранен? Тяжело? - лихорадочно спросил он, пытаясь подняться. Голова его закружилась, перед глазами поплыли черные мухи, и он обессиленно откинулся на подушку. - Лежи, лежи, милый, - успокаивающе ответила девушка и погладила по плечу. Отдышавшись, Суровцев снова приподнял показавшуюся ему очень тяжелой голову, перевел взгляд вниз, увидел свою грудь и на ней необычно большую и толстую, загипсованную руку. В испуге закрыл глаза. Мелькнула страшная мысль, что это уже не рука, а обрубок. Он поднял глаза и с трудом выговорил: - А рука?! - Рука твоя на месте. В гипсе. Все хорошо. - А почему не болит? - Наркоз не отошел. Еще наболится, не страдай, - улыбнулась девушка. - А... усыпляли зачем? - А затем, чтобы осколки вынуть. Знаешь, сколько их в твоей руке было?.. - Как тебя зовут? - Вера. - А давно я здесь? Как там наши? Прорвали блокаду? - Суровцев опять попытался подняться. Но в глазах все помутилось, к горлу подступила тошнота. - Ну вот, - услышал он будто издалека голос Веры... Когда Суровцев пришел в себя, медсестры уже не было. Повернув все еще тяжелую, точно чужую голову, он увидел рядом другую кровать. На ней кто-то спал, укрывшись серым армейским одеялом. Суровцев попробовал приподнять огромную, тяжелую, как бревно, руку, и все его тело вдруг пронзила такая острая боль, что он застонал. Человек на соседней кровати откинул одеяло, протер глаза и повернулся к Суровцеву. Это был совсем еще молодой парень - лет двадцати, не больше, с белесыми, всклокоченными волосами и васильковыми глазами. - Привет соседу! - сказал парень звонким мальчишеским голосом. - Привет, - хмуро ответил Суровцев. - Военный или мирное население? - Военный. - Ясно, - удовлетворенно ответил парень и добавил, как показалось Суровцеву, ни к селу ни к городу: - Меня Андреем звать. А тебя? - Капитан Суровцев. - Ясно, товарищ капитан, - уже иным тоном, точно извиняясь, что обратился так фамильярно к начальству, произнес Андрей. Но все-таки не угомонился. - С какого года будете, товарищ капитан? - спросил он через минуту. Несмотря на боль, Суровцев улыбнулся. Он вспомнил, как преподаватель военного училища не без ехидства поучал, что надо говорить не "с какого года", а "какого года", в отличие от "с какой цепи сорвался". - Семнадцатого, - ответил он. - А-а, - как-то разочарованно протянул Андрей. - На вид постарше кажетесь. - И добавил: - Я с девятнадцатого. Наступило молчание. Но, видимо, парень хорошо выспался, и теперь его одолевало желание поговорить. - В руку, значит, садануло? - спросил он, хотя загипсованная рука Суровцева лежала поверх одеяла и, следовательно, было ясно, что ранен он именно в руку. Суровцев промолчал. - А меня в бедро, - продолжал Андрей. - Осколком ка-ак хватит! - произнес он будто даже с удовольствием. - Сначала, правда, и не почувствовал. Потом вижу: кровь хлещет... А вам, товарищ капитан, больно было? - Ты давно здесь? - спросил, не поворачивая головы, Суровцев. - Не знаешь, как там, блокаду прорвали? - Не слыхать пока. Ждем все, но не слыхать. Только теперь Суровцев понял, что начисто отрезан от своего батальона, что кто-то другой ведет его бойцов в бой, а сам он уже не комбат, а просто раненый. "Но как же так? - с недоумением думал он. - Ведь именно в эти часы должно произойти соединение войск, а я здесь?!" Суровцев закрыл глаза. "Почему не приходит эта девушка... Вера?" - тоскливо подумал он и спросил: - Эта... сестра часто заходит? - Какая? - недоуменно переспросил Андрей. - Тут их, сестер, много! - Ну, эта... Вера. - А-а, Вера! Она, товарищ капитан, не сестра, а фельдшерица. В общем, полврача... Заходит, заботливая... Чтобы не остаться наедине с выматывающей душу болью, Суровцев продолжал не очень-то клеившийся разговор с соседом: - Ты сам-то из какой части? - Я сейчас временно не военный, - весело откликнулся парень. - Сейчас - сам вижу, что не воюешь. Я спрашиваю, кем до ранения был. - Ну, на это так сразу не ответишь, - со смешной загадочностью произнес Андрей. - До войны фабзайцем был, потом на заводе работал. Потом на действительную призвали, за месяц до войны на завод вернулся. Война началась - я в истребительный батальон подался. Потом - в ополчение. Ну, а потом приказ вышел: всех кировцев, кто к танкам отношение имеет, вернуть из ополчения обратно. А я уж в то время младшего лейтенанта получил! - Посмотрел на часы и без всякого перехода сказал: - Сейчас шамовку принесут. И в самом деле, дверь открылась, и пожилая санитарка внесла поднос, на котором стояли две глубокие тарелки. - Есть будем, больные, - устало сказала она, ставя поднос на тумбочку. - Мы не больные, мы раненые, - хмуря переносицу, проговорил Андрей. - Это для нас все едино, - ответила санитарка, устанавливая на тумбочке две тарелки с супом. Положила у каждой из них по кусочку черного хлеба, по ложке и спросила Суровцева: - Сами справитесь или покормить? Этот-то орел, - она кивнула на Андрея, - сам ест, а вы?.. - Конечно, сам! - ответил Суровцев и почему-то покраснел. - Ну и ладно, - удовлетворенно произнесла санитарка. - Ешьте. Потом второе поставлю. - И ушла. Суровцев несколько минут лежал неподвижно, потом осторожно повернулся на бок, приподнялся над низкой тумбочкой и стал неуклюже хлебать суп. Собственно, это был не суп, а горячая водица, в которой плавало несколько кусочков капусты. Проглотив две-три ложки, он поморщился, поглядел на Андрея, который уже успел покончить с супом. Сказал: - Нежирно вас тут кормят, лейтенант. Андрей поставил пустую тарелку на тумбочку, облизал ложку, внимательно посмотрел на Суровцева и, сразу посерьезнев, ответил: - Голодно живем, товарищ капитан. В городе три раза нормы снижали. На фронте-то наверняка получше кормят. - Да, на фронте получше, - задумчиво проговорил Суровцев. - В госпитале еще туда-сюда, - тихо продолжал Андрей, - а населению совсем худо... - Скоро все кончится, - сказал Суровцев и, не доев суп, с облегчением опустился на подушку. - Скоро конец блокаде! - Думаете, скоро? - с надеждой спросил Андрей. - Я тебе говорю, скоро! - убежденно повторил Суровцев и неожиданно для себя добавил: - В Синявине будет прорвана. И как только он сказал это, его снова охватило чувство досады и горечи. Ведь, может быть, именно сейчас, в эти минуты, идет решающий бой, может быть, именно сейчас его бойцы преодолевают последние десятки метров, отделяющие их от пятьдесят четвертой армии. А он здесь, здесь, с этим дурацким ранением!.. "Кто же сейчас командует батальоном? - думал Суровцев, перебирая в памяти фамилии командиров рот. - И жив ли Пастухов?" Вспомнил, как Пастухов давно, еще на марше к Средней Рогатке, сказал: "Меня не убьют. И тебя не убьют. Это я тебе как комиссар заявляю. Мне известно". Эти теперь как бы издалека донесшиеся до Суровцева слова почему-то успокоили его. "Нет, - мысленно произнес он, - его не убьют. Не могут убить. Не могут!" - Слушай, младший, - сказал Суровцев, поворачивая голову к Андрею, - у вас тут радио имеется? - В больших палатах есть. А вы что, товарищ капитан, насчет обстрела думаете? Так у дежурного в комнате тарелка висит, он быстро команду даст, чтобы в убежище выволакивали. - Я не про обстрел... - с досадой оборвал его Суровцев. Вошла санитарка с подносом в руках. Убрала глубокие тарелки, с удивлением посмотрев на Суровцева, не доевшего суп, и поставила на тумбочку другие, мелкие, на которых лежало по маленькой котлетке и по комку пшенной каши из концентрата. Суровцев не двинулся, продолжая глядеть в потолок. Он слышал, как сосед его энергично позвякивает ложкой о тарелку. Но самому ему есть не хотелось. - Товарищ капитан, - окликнул Андрей, - заснули, что ли? Второе давно принесли! - Не хочу, - угрюмо ответил Суровцев. - Чего не хотите? - переспросил Андрей. - Есть не хотите?! - На этот раз в его голосе прозвучало такое искреннее изумление, что Суровцев повернулся к нему. - Давай, Андрей, рубай мою порцию. - Да что вы, товарищ капитан! - скорее испуганно, чем удивленно, проговорил Андрей. - Не хотите - санитарке скажем, чтоб забрала обратно. А к вечеру разогреет и принесет. - Я тебе говорю - рубай, младший лейтенант, - зло проворчал Суровцев. - Приказы командиров понимать разучился? Светлые мальчишеские глаза Андрея широко раскрылись, точно он никак не мог понять, с чего это капитан на него взъелся. Но Суровцев "взъелся" не на него. Он думал все о том же - что в решающие для Ленинграда часы лежит здесь, на госпитальной койке. Недоверчиво глядя на Суровцева, Андрей взял его тарелку, и через минуту с едой было покончено. Суровцев с жалостью покосился на него. - А на заводе-то что делаешь? - Особое задание выполняю. Суровцев усмехнулся: какое уж там особое! Танки ремонтирует или пушки. Кому теперь неизвестно, что на Кировском делают! И снова спросил, просто так, для продолжения разговора: - Жалеешь, что с фронта на гражданку отозвали? Андрей нахмурился. Видимо, в нем боролись воспитанное еще в армии сознание, что все относящееся к вопросам обороны надо хранить в строгом секрете, и желание доказать, что он и на заводе занимается важным и нужным делом. Наконец сказал: - Я, товарищ капитан, не на гражданку отозван был. Я командиром танкового взвода являюсь. И на завод вернулся с предписанием получить танки, набрать людей - и обратно на фронт. - Ну и что же, получил танки? - уже с любопытством спросил Суровцев. - Не! - мотнул головой Андрей. - Нам эти танки самим собрать надо. Ни орудий, ни башен на них еще нет. - Да, - усмехнулся Суровцев, - без орудий на танках не повоюешь. - Не скажите, товарищ капитан, - ответил, хитро улыбаясь, Андрей. - Вот я вам такой случай расскажу. Мы на заводе немецкого штурма ждали. Немец - ведь он от завода рукой подать... Ну, мы оборону в полный порядок привели, майор там один из штаба фронта этим делом руководил, пулеметы - вкруговую, зенитки - на прямую наводку, словом, все как полагается. А танки-то наши еще без вооружения стояли. Вызывает меня майор и говорит: "Слушай, Савельев, есть, говорит, у меня один планчик. Можешь ты свои танки поближе к передовой выдвинуть?" А я отвечаю: "Так они же огня вести не могут, товарищ майор, к чему же?" А он мне: "Для дезориентации противника. Ночью танки выведем, трактора - словом, всю движущуюся технику - и взад-вперед погоняем! Пусть фрицы думают, что к нам целая танковая бригада подошла. Пока, говорит, немец очухается, зажигалки повесит да "раму" свою пришлет, мы всю эту технику обратно на заводскую территорию уберем. Выходит, замаскировалась наша бригада". Ну, я ему отвечаю: "Порядок, товарищ майор, сделаем..." А что, лихо придумал этот Звягинцев! Потом... - Постой! - прервал его Суровцев и приподнялся, опираясь на правую, здоровую руку. - Как, ты сказал, фамилия майора? - Майора-то? Звягинцев. Боевой майор. Его к нам после ранения прислали оборону завода наладить. Ну, я ему... - Да постой, говорят тебе! Какой он из себя, этот майор? Высокий такой, худощавый, лет под тридцать или помоложе, орден имеет? - Точно, товарищ капитан! Такой из себя Звягинцев и есть. - Так слушай ты, танковая твоя душа, - еще более возбужденно заговорил Суровцев, - ведь этот майор - мой боевой друг, ясно тебе?! Мы с ним вместе на Лужской линии воевали чуть ли не с первого июля! На лбу Суровцева выступил пот, и он в изнеможении упал на подушку. - Что с вами, товарищ капитан? - испугался Андрей. - Жив ведь ваш майор, ничего с ним такого не случилось, он ведь... - Да погоди ты трещать, - проведя по лицу рукавом пижамы, проговорил Суровцев, - скажи лучше, как с ним связаться? Ну, телефон, что ли, какой-нибудь знаешь? - Дак его на заводе-то уже нет, вашего майора! Как немцы в конце сентября поутихли, он и отбыл. Попрощался с нами, все корпуса заводские обошел, огневые точки, укрепления, ну, словом, все проверил и отбыл. - Куда, черт тебя побери, отбыл-то? В штаб? - Дак откуда же я знаю?! - с отчаянием сказал Андрей. - Только не думаю, что в штаб. Не пойдет он в штаб. Скорее - куда на передовую... Суровцев лихорадочно думал, что же делать. Как разыскать Звягинцева? Может быть, позвонить в штаб фронта и спросить, где он теперь? Но кто Суровцеву, безвестному капитану, будет давать такие справки?! Да и куда звонить? В какой отдел штаба? И по какому номеру? Постепенно Суровцев успокоился. Главное, что Звягинцев жив! - Да, - тихо проговорил он. - Это ты, танкист, прав, в штабе Звягинцев отсиживаться не будет, не такой человек. А знаешь, - Суровцев повернулся к Андрею, - он ведь и ранен-то при мне был. Под Кингисеппом. Мы с комиссаром его и в госпиталь отправляли. А потом потерялся след. Думали, что его и в живых нет... Ну, лейтенант, большую ты мне радость доставил! Обнял бы тебя, да дотянуться не могу! Одним словом, спасибо! - Вот бы вам теперь и заправиться на радостях, - сказал Андрей, - а еду-то всю я умял. - Брось ты со своей едой! И вот что, лейтенант: хватит мне "выкать". Давай на "ты", раз уж у нас общий друг объявился. - Так ведь не положено, товарищ ка... - В строю ты бы у меня по струнке ходил, - усмехнулся Суровцев, - а тут мы с тобой оба инвалиды - значит, в званиях уравнялись. - Я, товарищ капитан... - начал было Андрей, приподнимаясь, и вдруг ахнул: - Ой, да что с вами? - Он увидел, что лицо Суровцева внезапно побледнело, исказилось от боли. - Сестра! Сестра! - крикнул во весь голос, потом схватил ложку и застучал ею по пустой тарелке. - Эй, медицина, кто там есть, сюда давайте! Дверь отворилась, и в палату вошла сестра. - Позовите Веру, - тихо сказал Суровцев. - Веру? Какую Веру? - Ну, Веру же он просит, - вмешался Андрей. - Королеву Веру, не понимаете, что ли?! 8 Я сделала Суровцеву обезболивающий укол, и в это время начался обстрел. По инструкции МПВО полагалось всех ходячих больных немедленно направлять в убежища, а лежачих - переносить туда на носилках. Мужчин-санитаров не хватало, и переносить раненых приходилось всем - весь медперсонал, за исключением хирургов, был раскреплен по палатам. Убежищем у нас служило большое подвальное помещение, где раньше была анатомичка. Санитарка тетя Паша и наш госпитальный сторож Орехов вошли в палату, где я была, и стали укладывать на носилки Андрея Савельева, раненного в бедро. Я сказала Суровцеву: - Сейчас за вами тоже придут с носилками. - Этого еще не хватало! - возмутился он. - Дойду на своих двоих. А ты тоже пойдешь в убежище? - Нет, - покачала я головой, - не пойду. - Тогда и я останусь. - Я сегодня дежурю в приемном покое, - сказала я, - а вам надо спуститься в убежище. Таков приказ. Помогла ему подняться с постели. Голова у него, видимо, кружилась - типичное постконтузионное явление. Он схватился здоровой рукой за спинку кровати. - Отнесем вас, - сказала я и отправила тетю Пашу за носилками, а Суровцеву велела пока сесть. - Почему ты зовешь меня на "вы"? - вдруг спросил он. - Ведь раньше говорила мне "ты"? Я даже растерялась. Вспомнила, что в операционной и потом, когда он пришел в себя после наркоза, действительно обращалась к нему на "ты". Все мы знаем, что раненых, особенно молодых, в тяжелые моменты это почему-то ободряет. Теперь же капитану Суровцеву было значительно лучше, и обращаться к нему на "ты" мне показалось неудобным. Но за время работы в госпитале у меня уже выработалось умение не смущаться от вопросов раненых, быть внимательной и терпеливой. Я улыбнулась и ответила: - "Вы" или "ты" - какая разница, милый? Произнесла слово "милый" почти машинально - так я сказала бы любому из раненых. Но на этого молодого капитана оно, видимо, произвело какое-то особое впечатление. - А вечером... зайдешь?.. - с надеждой в голосе, но как-то робко спросил он. - Зайду, зайду, - торопливо ответила я, думая о том, что меня уже ждут внизу. Во время обстрела в приемном покое должны находиться врач, фельдшерица и медсестра. На этот раз по графику дежурить предстояло доктору Волкову, мне и Оле, моей соседке по комнате. Вообще-то наш госпиталь военный, к нам поступают раненые с фронта, но тех, кто пострадал от бомбежки или обстрела где-то поблизости, тоже везут к нам. Первая автомашина "скорой помощи" остановилась у нашего подъезда минут через пятнадцать после того, как начался обстрел. Мы выбежали на улицу, чтобы помочь санитаркам и сандружинницам внести раненых. Снаряды рвались где-то на соседних улицах, и в воздухе носился запах гари. Вслед за этой машиной подъехала, завывая сиреной, другая; звук сирены тонул в грохоте разрывов. Совсем неподалеку рухнула стена четырехэтажного дома. Прошло минут сорок, но обстрел не прекращался. Раненых привезли столько, что мы втроем уже не справлялись, и Волков вызвал из убежища еще одну бригаду - не в очередь. Я понимала, что каждый следующий снаряд может угодить в наш госпиталь, но страха во мне это уже не вызывало. То ли настолько привыкла к бомбежкам и обстрелам, то ли потому, что была очень занята. Наконец из черной тарелки репродуктора раздался голос диктора, извещавшего, что обстрел нашего района прекратился и движение на улицах восстанавливается. А следом спокойно и размеренно стал отбивать свои удары метроном. Мы распределили раненых по палатам и собирались уже спуститься вниз, в убежище, - помочь выносить обратно наверх лежачих больных. Чтобы хоть на минуту избавиться от едкого запаха крови, йода и спирта, я вышла на крыльцо и вдруг увидела странное зрелище. Четыре девушки-сандружинницы, в ватниках, с красными повязками на рукавах, медленно несли носилки. На носилках лежал кто-то, прикрытый шинелью. А за ними шел командир. В красной от крови руке он держал пистолет, направив его прямо в спину одной из дружинниц. Доктор Волков вышел на крыльцо следом за мной и тоже с недоумением смотрел на странную процессию. Подойдя к крыльцу, дружинницы остановились и хотели опустить носилки на землю, но военный повелительно крикнул: - Нести! Рука его с зажатым пистолетом как-то неестественно дернулась. - Эй, вы! - крикнул из-за моего плеча Волков. - Немедленно уберите оружие! Лицо военного исказилось в какой-то страшной гримасе, он исступленно крикнул: - Я те уберу! Я те уберу! Нести! - И потряс зажатым в руке пистолетом. - Опустите носилки на землю! - крикнула я и сбежала вниз по ступеням. Девушки, оглядываясь на военного, медленно опустили носилки. Я нагнулась над ними, отвернула шинель и чуть не вскрикнула от ужаса. Сначала я увидела небольшой дерматиновый чемодан, а ниже - окровавленный труп женщины, вернее, не труп, а куски тела. Я с трудом различила ногу, руку без кисти, размозженную женскую голову с длинными, перепачканными грязью, слипшимися волосами. За четыре месяца войны я повидала уже немало. Но куски человеческого тела, кое-как сложенные вместе, произвели на меня жуткое впечатление. - Что это?! - спросила я безмолвно стоявших девушек. - Вот... - задыхаясь от страха и волнения, ответила одна из них. - Ее - снарядом... а он... не велит... требует в госпиталь! Я взглянула на военного, рассмотрела майорские "шпалы" в петлицах. Он стоял неподвижно и неотрывно смотрел на то, что лежало на носилках. - Зачем вы принесли это сюда? - с отчаянием крикнула я. Майор медленно перевел на меня взгляд, губы его дрогнули, и он проговорил, с трудом выталкивая слова: - Но как же? Ведь это Катя... Катя моя! А они не хотят... нести не хотят... В эту минуту Волков, незаметно оказавшийся за спиной майора, резким движением схватил его за руку и вырвал пистолет. Тот, казалось, даже не заметил этого. Он по-прежнему держал руку вытянутой, будто она у него закостенела, а локоть прирос к туловищу. Глядя вниз, майор почти беззвучно повторял: - Это ведь Катя!.. Катя моя!.. А они не хотят... Внезапно он оглушительно крикнул: - В госпиталь ее, сволочи! В госпиталь! На операцию! Первым овладел собой Волков. - Хорошо, - сказал он майору, - мы сейчас сделаем ей операцию. Но вы нам мешаете. Пойдемте со мной. - И взял майора за плечо. Тот безропотно подчинился. Медленно передвигая ноги и смотря вперед стеклянным, невидящим взором, он, подталкиваемый Волковым, поднялся по ступенькам крыльца. Через мгновение оба они исчезли за дверью. Губы мои пересохли. С трудом произнося слова, я спросила: - Где это произошло? И тогда девушки наперебой стали объяснять, что их звено получило задание выносить раненых из разрушенных домов. Они вытащили двоих, доставили их в госпиталь и, возвращаясь назад, увидели вдруг лужу крови на тротуаре, куски разорванного снарядом человеческого тела. Хотели пробежать мимо, понимая, что здесь помощь бесполезна, но тут откуда-то появился этот обезумевший майор с чемоданчиком, выхватил пистолет, заставил их собрать все то, что осталось от женщины, и нести в госпиталь... - Судя по всему, это его жена... или сестра, - сказала дружинница. Я велела девушкам отнести останки в нашу покойницкую, взяла с носилок чемодан и шинель, повесила ее на перила и вернулась в приемный покой. Майор сидел на стуле, правый рукав его гимнастерки был завернут. Оля хлопотала у столика с медикаментами, а Волков держал в руке пустой шприц. Очевидно, он только что сделал майору укол морфия или пантопона. Я поставила чемодан возле стула. Когда майор увидел чемодан, глаза его снова стали безумными. Он вскочил со стула в крикнул: - А Катя? Где Катя? - Успокойтесь, - резко сказал Волков, - ей делают операцию. Вы же сами этого хотели. - Да, да... операцию, - повторил майор и безвольно опустился на стул. Волков внимательно глядел на него, ожидая, пока подействует лекарство. Прошло минут пять. Все мы - и Волков, и Оля, и я - были настолько потрясены происшедшим, что даже забыли о необходимости идти переносить раненых из убежища. - Как все это случилось? - невольно вырвалось у меня. - Вера! - укоризненно произнес Волков. Я и сама поняла, что мне не следовало этого спрашивать. Но, вопреки нашим опасениям, майор вдруг заговорил вполне осмысленно, только очень медленно. - С первого дня войны не виделись... А тут отпуск на трое суток дали... Я через товарища предупредил, что буду сегодня... а она... встречать вышла... Я ее уже видел... ну, вот как вас... может, чуть подальше... И... этот снаряд... На глазах... на глазах моих, понимаете? - Ее, видимо, ударило о стену дома взрывной волной, - тихо сказал Волков. - Да, да, - поспешно согласился майор и с каким-то удивлением в голосе продолжал: - А я вот... остался... остался ведь, да? А ведь почти рядом был... Как же так? Только теперь, когда страшная гримаса исчезла и лицо его приняло нормальное выражение, я увидела, что майор еще молод. Ему было лет тридцать - тридцать пять, не больше. Неожиданно взгляд его упал на чемодан. Он медленно наклонился, поднял его, положил на колени, раскрыл. Все мы невольно обратили свои взгляды на содержимое чемодана. Там не оказалось ничего, кроме каких-то черно-коричневых связок, похожих на странные бусы. - Вот... грибы... - тихо сказал майор, приподнимая одну из связок и с недоумением глядя на нее. - Девчата-телефонистки собрали и насушили... С собой взял... хотел Катю подкормить... голодно ведь у вас в Ленинграде. И вдруг осекся, уронил голову на грудь и заплакал. Плакал он беззвучно, лишь плечи вздрагивали. Я подошла к нему, сняла с колен чемодан и, подчиняясь какому-то непреодолимому чувству, сказала Волкову и Оле: - Уйдите. Все уйдите. Сама не знаю почему, и Волков и Оля беспрекословно подчинились. Уже у двери Волков обернулся и тихо сказал: - Пистолет его... там, на столике. - Как вас зовут, товарищ майор? - спросила я, когда они ушли. Он, казалось, не слышал меня, хотя уже не плакал. Голова его была безвольно опущена, подбородок прижат к груди. Я испугалась, что он потерял сознание. Подошла сбоку, положила руку на лоб и приподняла голову. - Как вас зовут? - повторила я. Он открыл глаза, внимательно посмотрел на меня и безразлично сказал: - Какая разница?.. Ведь я не... убит. - Потом покачал головой, словно удивляясь тому, что не убит, и вдруг спросил: - А ты кто? Сестра? - Фельдшерица, - сказала я. - А вот у меня сестры нет, - точно не слыша моего ответа, сказал он. - Жена была... Катя... - Сейчас я твоя сестра. Майор посмотрел на меня, словно только увидев. - Утешаешь? - Да. Утешаю. Сейчас утешаю. Бывает минута такая, когда надо утешать. А потом уже сам найдешь в себе силы. - Откуда... ты знаешь? - с неожиданной настороженностью спросил майор. - Много пережила, вот и знаю. Я не выбирала слов. И не знала, что буду говорить этому человеку, когда попросила Волкова и Олю уйти. Все произошло как-то само собой. - Муж есть? - неожиданно спросил майор. - Нет. - Это хорошо. Это очень хорошо... Жди, пока война кончится... Он словно о чем-то задумался, а потом, глядя на меня в упор, проговорил: - А ее... куда? Катю?.. - Мы ее похороним. Сами, - также глядя ему в глаза, ответила я. Он молча кивнул. Затем спросил: - Значит, говоришь, и с тобой... страшное было? - Было. - И... пережила? - Вот видишь... Даже еще тебя утешаю. - Ты у тех девушек... ну, дружинниц... прощения за меня попроси. Обезумел я... поверить не мог. - Они сами все понимают. Не сердятся. - Это хорошо. - И повторил, чуть заикаясь: - Эт-то хорошо. Потом неожиданно встал и сказал: - Ну, я пойду. Одернул гимнастерку, провел ладонью по расстегнутой кобуре и, видимо, удивился, что она пуста. - Где пистолет? Я подошла к столику, взяла тяжелый "ТТ" и протянула ему. Майор взял пистолет, задумчиво посмотрел на него и, не кладя в кобуру, с усмешкой спросил: - Теперь, значит, за меня не боишься? - Нет, не боюсь. Немцам подарка не сделаешь! - жестко сказала я. Он опустил пистолет в кобуру. - Грибы себе оставь. Оставишь? - Спасибо. Оставлю. У нас голодно. - Я пойду. - Сейчас пойдешь, подожди. Я выбежала на крыльцо, схватила шинель, которая так и лежала на металлических перилах, вернулась и протянула ее майору. - Вот. Не забудь... Он взглянул на покрытую кровавыми пятнами шинель, и на мгновение та самая страшная гримаса вновь исказила его лицо, но только на мгновение. В следующую минуту он бережно свернул шинель, сказал: "Прощай". И ушел. Вечером я заглянула в палату, где лежал капитан Суровцев. Заглянула потому, что обещала ему. Главврач госпиталя Андрей Григорьевич Осьминин приучил нас к тому, что любое обещание, данное раненому, должно выполняться. Он не уставал напоминать, что течение болезни находится в прямой зависимости от морального состояния больного. Ничего нового в этих словах для меня не было: то же самое говорили и профессора на лекциях в мединституте. Но только здесь, в госпитале, я на деле убедилась, что значит для человека, страдающего от нестерпимой боли, ласковое слово или просто нежное прикосновение к плечу. Но все это было непросто. Нередко после нескольких ласковых слов медсестры или санитарки раненый начинал жить в мире иллюзий и надежд. Чувства, почти заглушенные в человеке, когда он находился на передовой, спал урывками в сыром окопе или полузатопленном блиндаже, сейчас вспыхивали в нем с особой силой. Ему начинало казаться, что эта женщина в белом халате - самая прекрасная из всех, кого ему приходилось встречать. Он не допускал и мысли, что, зайдя в другую палату, она может так же ласково говорить с другим, был уверен, что только ему, ему единственному, предназначена вся ее нежность... Мы - сестры, врачи, санитарки - хорошо знали об этом. И сознательно шли на то, чтобы поддерживать эту иллюзию, если видели, что она помогает раненому превозмочь боль, быстрее выздороветь... Мне не хотелось идти к Суровцеву. Не хотелось, потому что я была еще под страшным впечатлением того, что произошло во время обстрела. Искаженное лицо майора, окровавленные куски человеческого тела на носилках, черно-коричневые связки сушеных грибов - все это стояло перед глазами. Но я помнила, что обещала Суровцеву вечером зайти. Пришлось пойти. Сосед Суровцева по палате Андрей Савельев, веселый парень с Кировского завода, лежал, укрывшись с головой, по-видимому, спал. Дело у этого парня идет на лад, и дней через десять он, очевидно, сможет уже выписаться. Суровцев лежал на спине с закрытыми глазами. Я с облегчением подумала, что он тоже спит; могу потушить в палате свет и уйти, а завтра, не обманывая, сказать, что заходила, но не захотела его будить. Однако Суровцев не спал. Он открыл глаза и проговорил обрадованно: - Ну вот. Спасибо, что зашла. Сядь, посиди со мной. Я осторожно, чтобы не разбудить Савельева, взяла стоявший у стены стул, перенесла его ближе к кровати Суровцева и села. - Как самочувствие, товарищ капитан? - спросила я. Он слегка поморщился: - Не называй меня так, не надо. Все кругом "капитан" да "капитан", а меня Владимиром зовут. Я уж и имя-то свое слышать разучился... - Что-нибудь беспокоит, чего-нибудь хочется? Пить? Или есть? - продолжала спрашивать я. - Да. Хочется, - ответил Суровцев. - Уйти отсюда! Он произнес эти слова с такой тоской, с такой горечью, что я даже забеспокоилась: - Разве здесь у нас плохо? Он покачал головой: - Нет... Я не поэтому. - Тогда надо спокойно лежать и выздоравливать, - назидательно произнесла я, стараясь отвлечь капитана от каких-то, несомненно вредящих его здоровью мыслей. - Сейчас я поправлю подушку... С этими словами я подсунула ладонь под его затылок, приподняла голову, а другой рукой взбила смятую подушку. - Ну вот, теперь все хорошо. Теперь надо спать. Да? - Вы... очень торопитесь? - грустно спросил Суровцев. Меня удивило, почему он вдруг обратился ко мне на "вы". Я никуда больше не торопилась. Моя работа на сегодня кончилась: тех, кто дежурил в приемном покое во время обстрела, отпускали спать пораньше. Но я очень устала и уже готова была произнести обычную в таких случаях фразу: "Надо еще других раненых посмотреть". Однако что-то в его тоне остановило меня, и я промолчала. Суровцев чуть усмехнулся: - Значит, нет, не торопитесь?.. Но все же идите. Со мной все в порядке. Температура в норме, час назад мерили. Рука болит терпимо. Идите, Вера. Я не поднималась со стула. Раненого нельзя оставлять прежде, чем не убедишься, что с ним все в порядке. А в Суровцеве меня что-то тревожило. - Вы сказали, что хотите уйти из госпиталя. Почему? - спросила я. - Побывали бы на фронте, увидели своими глазами фашистов - поняли бы, - ответил он. Мне показалось, будто кто-то сжал мое сердце. Слова капитана опрокинули меня в прошлое. - Что с вами. Вера? - услышала я испуганный голос Суровцева. Но я уже взяла себя в руки, даже попыталась улыбнуться: - Со мной? Ничего. Откуда вы взяли?.. - Вы как-то побледнели, и лицо стало не то... - Не то? - переспросила я. - Ну да. Чужое. Непохожее. Даже злое. Нет, не злое, а какое-то... жестокое. Вы обиделись на меня? Да? - За что же мне обижаться на вас? - спокойно ответила я. - Я сморозил глупость. Вам, наверное, показалось, будто я упрекаю, что вы не на фронте. А я, если хотите знать, презираю тех, кто кичится перед гражданскими, что он фронтовик. Мне, когда мы отступали, перед женщинами и детьми стыдно было, что их от врага защитить не сумел... Вы должны понять меня. Вера. Я с первых дней войны на фронте. И еще ни разу не гнал немцев, понимаете, ни разу!! Не отступал - это бывало, на Луге мы их три недели держали. И под Пулковом не пропустили. А назад погнать не удавалось. И вот теперь, когда не сегодня-завтра прорвут блокаду, я лежу здесь... Такая глупость! И он чуть приподнял свою покрытую гипсом руку, но тут же уронил ее на грудь, сморщившись от боли. - Лежите спокойно, так нельзя, - забеспокоилась я, увидя, что на лбу Суровцева выступили капельки пота. - Да, - с горечью признал он, - сам вижу, что нельзя. - Где вас ранило? - спросила я. - На "пятачке", - ответил он сквозь сжатые зубы; видимо, боль все еще не отпускала его. Вот, значит, он откуда!.. Сама не сознавая, что я делаю, я схватила его за здоровую руку и умоляюще проговорила: - Ну, расскажите, Володя, расскажите! Значит, скоро? Да? Скоро наши соединятся, да?! Наверное, я произнесла это очень громко, потому что спавший на соседней койке Савельев заворочался под одеялом. - А чего говорить? - хмуро откликнулся Суровцев. - Я ведь здесь... А они там. - Ну все равно, - не унималась я, - ведь вы только оттуда, вы должны знать, где наши, где пятьдесят четвертая! Ведь она же идет навстречу? Несколько секунд капитан молчал. Потом сказал умоляюще: - Да не травите вы мне душу, Вера! Ну как вы не понимаете?.. Ничего я не знаю! С тех пор, как был там, прошло двое суток. - Помолчал и добавил: - Если бы соединились, то объявили бы по радио. - Может быть, ждут, пока победа будет окончательно закреплена? - неуверенно сказала я. - Может быть, - согласился Суровцев и закрыл глаза. Некоторое время я молча сидела на стуле, не зная, подождать мне или уйти. Суровцев по-прежнему лежал с закрытыми глазами. У него было совсем юношеское лицо, но над переносицей наметились две едва заметные морщинки. И еще мне показалось, что волосы у него на правом виске чуть белее остальных, будто выцвели. На лице его был такой же серый налет, как и у многих других раненых, поступавших к нам с фронта, - не то какой-то странный нездоровый загар, не то мельчайшая, въевшаяся в поры пыль. - Вы не ушли? - внезапно спросил Суровцев и открыл глаза. Потом как-то отчужденно сказал: - Идите. Вас, наверное, ждут. Вы ведь на работе. - Это и есть моя работа, - ответила я, пытаясь улыбнуться, - ухаживать за ранеными. - В уходе я не нуждаюсь, - угрюмо сказал он. - Есть раненые и потяжелее. Идите к ним. Спасибо. Он повернул голову набок в снова закрыл глаза. Я встала, осторожно перенесла стул обратно к стенке и вышла, оставив дверь в палату приоткрытой. В пустом коридоре было тихо. Слышался лишь размеренный стук метронома. "Почему вдруг такая неожиданная отчужденность, даже неприязнь? - подумала я. - Может быть, мне не надо было расспрашивать его?.. Но как я могла смолчать, когда узнала, что он был там, где сейчас решается наша судьба?" Я немного постояла под черной тарелкой репродуктора. Мне почему-то казалось, что сейчас метроном выключат, но не для того, чтобы диктор смог объявить тревогу, а совсем для другого... И вдруг подумала: "А какими будут те первые слова, которые прозвучат тогда? "Граждане..." Нет: "Товарищи!.. Передаем экстренное сообщение..." Или, может быть, так: "Товарищи! Друзья! Блокада Ленинграда прорвана!.." На какую-то долю секунды мне почудилось, что я и впрямь слышу эти слова. Но нет. Из черной фибровой тарелки слышался лишь стук метронома. Только стук метронома... 9 Приближалось утро, когда Федюнинский вспомнил, что не спал уже почти двое суток. С тех пор как началась операция по деблокаде Ленинграда, он не ложился ни на минуту. Все шло не так, как того хотелось Федюнинскому, Воронову, Жданову, всему Военному совету фронта. Шестнадцатого октября противник неожиданно перешел в наступление в направлении Тихвина, опередив на три дня запланированную Ставкой операцию по прорыву блокады. Теперь расчет Воронова и Федюнинского сводился к тому, что, прежде чем немцы сумеют развить наступление на Тихвин, войска 54-й армии с одной стороны и Невская оперативная группа - с другой мощными встречными ударами быстро пробьют коридор и соединятся. Однако единственное, чего удалось добиться к исходу двадцать первого октября, - это несколько потеснить противника и ценой больших потерь как на переправе, так и на самом "Невском пятачке" немного расширить еще в сентябре отвоеванный у врага плацдарм. Взглянув на часы и увидев, что стрелки приближаются к половине пятого, Федюнинский решил перейти из кабинета в маленькую, примыкавшую к нему комнату, где стояла койка. Надо было прилечь хотя бы на час. Но в эту минуту раздался звонок аппарата ВЧ. Сняв трубку и назвав себя, Федюнинский услышал знакомый голос заместителя начальника Генштаба Василевского. - Здравствуйте, товарищ Федюнинский. А товарищ Жданов на месте? - Андрей Александрович пошел отдохнуть к себе на квартиру, - ответил Федюнинский. - Прикажете разбудить? - Не надо. Доведите до сведения Жданова и Васнецова и учтите сами, что товарищ Сталин выражает крайнее недовольство медлительностью действий вашего фронта. Он приказал передать, что вы, видимо, не отдаете себе отчета в исключительной опасности, складывающейся к юго-востоку от Ленинграда... Обычно сдержанный, Василевский на этот раз говорил резко, подчеркивая каждое слово. В голосе его, казалось, отдаленно звучат чисто сталинские интонации. - Товарищ генерал, - начал было Федюнинский, но Василевский властно прервал его: - Подождите. Я еще не кончил. Мне приказано передать, что если вы немедленно не прорвете фронт противника и не соединитесь с пятьдесят четвертой, то в конце концов попадете в плен к немцам. Василевский сделал паузу и уже несколько по-иному, более участливо, как бы подчеркивая этим, что ранее сказанные им слова принадлежат не ему лично, однако с нескрываемой тревогой в голосе спросил: - Что происходит у вас на фронте, Иван Иванович? Почему медлите? - Александр Михайлович, - машинально вытирая пот со лба, ответил Федюнинский, - нам всем больно слышать упрек товарища Сталина. Я прошу заверить его, что наши бойцы и командиры не жалеют сил и собственной крови, чтобы выполнить директиву Ставки. Мы прочно удерживаем плацдарм на левом берегу, но не в силах расширить его, потому что не хватает плавсредств для переброски артиллерии и танков. Наша пехота находится в отчаянном положении, под непрерывным обстрелом противника с земли и с воздуха. Нам не хватает... Федюнинский старался говорить сдержанно. Он должен был убедить не одного лишь Василевского, но и Сталина, по чьему поручению тот произнес эти только что прозвучавшие в телефонной трубке жесткие слова, в несправедливости упреков Военному совету фронта, да и не только Военному совету, а всем бойцам и командирам, отстаивающим Ленинград. - Иван Иванович, - сказал Василевский, - не надо перечислять, чего вам не хватает. Мы знаем это сами. Но неужели вы не понимаете, что Ставка не в состоянии сейчас помочь вам ни войсками, ни техникой?.. Тем не менее Ставка решила послать в пятьдесят четвертую пополнение в десять тысяч штыков. А вам, в Ленинград, мы не можем дать ничего. - Товарищ Сталин приказал передать, - снова заговорил Василевский отчужденно и категорично, - что если будете действовать такими же темпами, то сорвете все дело. У меня все. И Василевский повесил трубку. Некоторое время Федюнинский сидел неподвижно. Потом сделал резкое движение всем телом, точно пытаясь сбросить с себя внезапно охватившее его оцепенение, нажал кнопку звонка и сказал появившемуся порученцу: - Королева ко мне! И пусть захватит последние оперативные данные из Невской группы. Порученец появился через минуту и доложил: - Полковник Королев на узле связи, товарищ командующий. Ведет переговоры с пятьдесят четвертой. - Передайте, чтобы явился немедленно, как закончит. Генерал Воронов у себя? - Никак нет, выехал в войска. - Доложите, как только вернется. Когда порученец, сделав уставный поворот, вышел, осторожно, но плотно притворив за собой дверь, Федюнинский потянулся было к телефону, связывавшему его кабинет с квартирой Жданова, однако рука застыла в воздухе, так и не прикоснувшись к трубке. "Зачем? - подумал он, опуская руку. - Только для того, чтобы передать выслушанное? - На мгновение перед его главами встало лицо Жданова - отечное от бессонных ночей, серо-землистого цвета... - Нет, пусть отдохнет хотя бы еще час". Федюнинский с горечью представил себе, как утром слово в слово повторит Жданову неумолимо жесткие слова Сталина, переданные Василевским. Итак, необходимо принять срочные меры... Но какие?.. Все, что нужно и можно было предпринять для успеха задуманной операции, сделано в минувшие дни. Военный совет пошел на риск, сосредоточив в районе Невской Дубровки максимум войск, оголив до предела другие участки фронта. 54-я армия тоже сосредоточила на Синявинском направлении более семидесяти процентов своих сил. Никогда еще боевой дух войск не был так высок, как в эти дни. Мысль о том, что им предстоит освободить Ленинград, разорвать петлю блокады, безраздельно владела бойцами, рвущимися сейчас навстречу друг другу... И тем не менее нехватка сил, исключительные трудности, связанные с переброской войск и техники на левый берег Невы, и - самое главное - начавшееся наступление немцев по ту сторону блокадного кольца и нависающая в связи с этим угроза тылу 54-й армии спутали все карты. И хотя противник активизировал свои действия относительно далеко от границ Ленинградского фронта и оборону там держали подчинявшиеся непосредственно Ставке 4-я и 52-я армии, тем не менее Федюнинский понимал, что успех немецкого наступления может иметь для Ленинграда далеко идущие последствия. Вся надежда была на то, что операция по прорыву блокады будет проведена стремительно. Но пока желаемого результата достигнуть не удавалось. "Так что же делать, что предпринять?" - размышлял Федюнинский в этот ранний, предутренний час. Он снова резко нажал кнопку звонка и спросил порученца: - Где же Королев? - Заканчивает разговор, товарищ командующий. - Что он столько времени лясы точит? В это время полковник Королев вошел в кабинет. Порученец неслышно удалился. - Ну что там, в пятьдесят четвертой? - нетерпеливо спросил Федюнинский. Королев молча положил на стол командующему телеграфную ленту. Федюнинский схватил ее и, медленно протягивая между пальцами, прочел: В 4:00 ПРОТИВНИК СИЛАМИ 39 МОТОРИЗОВАННОГО КОРПУСА НАНЕС МОЩНЫЙ УДАР В СТЫК МЕЖДУ 4 И 52 АРМИЯМИ ИЗ РАЙОНА ЧУДОВА ТЧК ГЛАВНЫЕ СИЛЫ ПРОТИВНИКА УСТРЕМИЛИСЬ ОБРАЗОВАВШУЮСЯ БРЕШЬ РАЗВИВАЮТ НАСТУПЛЕНИЕ НА БУДОГОЩЬ ТЧК ВЫНУЖДЕНЫ СРОЧНО ПРОИЗВЕСТИ ПЕРЕГРУППИРОВКУ ЦЕЛЬЮ НЕ ДОПУСТИТЬ ВЫХОДА ПРОТИВНИКА НАШ ТЫЛ... Когда сотням тысяч ленинградцев, окруженных кольцом блокады и связанных с остальной частью страны лишь холодной, сумрачной Ладогой, на которой сейчас бушевали осенние штормы, казалось, что победа уже близка, четыре человека собрались в комнате командующего войсками Ленинградского фронта: Жданов, Воронов, Васнецов и Федюнинский. С тех пор как началась операция по прорыву блокады, они собирались здесь каждую ночь, чтобы подвести итоги боев за истекшие сутки. Но еще не было у них встречи столь мрачной, разговора столь тяжелого, как тот, что произошел в ночь на двадцать третье октября... - Мы вас слушаем, Николай Николаевич, - сказал Жданов, обращаясь к Воронову. Все они сидели у письменного стола Федюнинского: Жданов и Воронов в креслах, Васнецов и Федюнинский - на придвинутых почти вплотную к ним стульях. - Положение создается весьма напряженное, товарищи, - негромко произнес Воронов. - Я только что говорил с Москвой. Немцы рвутся к Тихвину. Ставка приказывает перебросить с Ленинградского фронта две стрелковые дивизии на Волховское направление в помощь четвертой армии. Кроме того, придется забрать две дивизии у Хозина и тоже отдать их Яковлеву. Словом, задача заключается в том, чтобы во что бы то ни стало спасти Тихвин. Ставка нашла возможным, несмотря на крайне напряженное положение под Москвой, выделить четвертой армии из своего резерва одну стрелковую и одну танковую дивизии. Таким образом, нам необходимо сейчас принять два решения: о снятии двух дивизий с нашего фронта и переброске их в четвертую армию и о передаче в ту же армию двух дивизий из пятьдесят четвертой. Это все, что я могу сейчас доложить. Наступило тяжелое молчание. С того памятного дня, когда Воронов сообщил Военному совету Ленинградского фронта о предстоящей операции по прорыву блокады, весь Смольный жил радостно пьянящей мыслью о близком часе, когда петля на шее Ленинграда будет разорвана. И даже известие о том, что немцы начали наступление на юго-востоке области, не могло эту надежду заглушить. Более того, руководителям ленинградской обороны казалось, что, обрушив двадцатого октября мощный удар на противника с двух сторон, удастся не только в течение нескольких часов, самое большее - суток, пробить немецкую укрепленную полосу, отделяющую город от Большой земли, но тем самым и приостановить наступление врага на юго-востоке. И хотя ни двадцатое, ни двадцать первое не принесли желанной победы, тем не менее вера в то, что она будет достигнута часом или днем позже, по-прежнему жила в их сердцах. Эта же вера владела бойцами, которые под шквальным огнем противника продолжали днем и ночью переправляться на левый берег Невы, чтобы заменить своих убитых и раненых товарищей. Едва высадившись на "пятачок", они с ходу вступали в бой, уверенные, что победа близка и, сделав два-три сильных рывка, они соединятся с пробивающимися навстречу им войсками 54-й армии. Расстаться с этой верой было просто невозможно. И хотя люди, которые собрались сейчас в кабинете Федюнинского, знали несравненно больше, чем те, кто сражался на Невском плацдарме, в их сердцах тоже еще жила надежда на счастливый исход боев. После звонка Василевского Военный совет принял меры, чтобы перебросить на левый берег Невы тяжелые танки. Под руководством находившегося в районе Невской Дубровки начальника инженерных войск фронта Бычевского саперы и метростроевцы прорыли глубокий ров, чтобы подвести к берегу Невы автокраны и машины с плашкоутами. Переброска на левый берег танков позволяла рассчитывать на то, что соотношение сил там изменится в нашу пользу и блокада будет наконец прорвана. Но сообщение Воронова положило всем этим расчетам конец. Уменьшение численности войск Ленфронта на целых четыре дивизии после того, как все те части, которые можно было снять с других участков, находились уже в распоряжении Невской оперативной группы, означало, что операция по прорыву блокады обречена. И этот переход от надежды, пусть уже отчаянной, но все же надежды, к горькому разочарованию был столь внезапен, что в первые мгновения никто из слушавших Воронова не в состоянии был вымолвить ни слова... - Какие будут предложения? - сумрачно спросил Жданов. - Я не очень точно представляю себе местоположение и состояние четвертой и пятьдесят второй армий, - проговорил Васнецов. - До сих пор на наших картах они не фигурировали. - Должна быть уже готова новая карта, - сказал Федюнинский. - Я отдал приказ еще вчера. - Он нажал кнопку звонка и приказал появившемуся порученцу: - Полковника Королева сюда. С картой. Королев вошел через две-три минуты. - Разложите карту, полковник, - сказал Воронов, указывая на длинный стол. Королев молча выполнил приказание. Окинув взглядом стол, взял две тяжелые пепельницы, придавил ими загибавшиеся вверх края принесенной им карты и повернулся к командующему, ожидая дальнейших приказаний. - Все, товарищ полковник, вы свободны, - сказал Федюнинский. - Одну минуту! - произнес Жданов. - Что нового на Невском плацдарме? - За последние часы удалось несколько потеснить врага. В направлении Восьмой ГЭС и деревни Арбузово. - У вас больше нет вопросов к полковнику, Андрей Александрович? - спросил Федюнинский. Жданов отрицательно покачал головой. - Вы свободны, - повторил Федюнинский. - Но из штаба не отлучайтесь. - Итак, попрошу к карте, - произнес Воронов, когда Королев вышел. Все подошли к длинному столу. - Четвертая армия под командованием генерал-лейтенанта Яковлева обороняет этот рубеж. - Воронов указал карандашом на карте. - Здесь большое болото под названием Малуксинский Мох. От него рубеж обороны проходит через железнодорожную станцию Кириши и далее по правому берегу реки Волхов до устья вот этой реки Пчевжи. Общая протяженность фронта примерно пятьдесят километров. Жданов и Васнецов неотрывно следили за движением карандаша. Разумеется, они хорошо знали эти места, входящие в Ленинградскую область. Однако до сих пор юго-восточные районы области не привлекали внимания Военного совета фронта. - Кириши находятся примерно в ста километрах от Ленинграда, - задумчиво проговорил Жданов. - Так точно! - кивнул Воронов. - Теперь перейдем к пятьдесят второй. Ею командует генерал-лейтенант Клыков. Она расположена вот здесь, южнее четвертой, и обороняется на фронте примерно в восемьдесят километров, по правому берегу Волхова. Он сделал паузу, давая возможность Жданову и Васнецову вглядеться в карту. Потом продолжал: - Удар противник нанес в стык между этими двумя армиями, то есть из Чудова на Будогощь, с несомненным намерением продолжить продвижение на северо-восток, то есть на Тихвин, и тем самым отрезать нашу пятьдесят четвертую армию. Такова на сегодняшний день ситуация. Воронов положил карандаш на карту и выпрямился. Ни Жданову, ни Васнецову, не говоря