це причислили Данвица, авторитет Гальдера был очень высок. О том, что по мере развития военных действий на Восточном фронте, не приведших до сих пор ни к одной решающей победе, этот авторитет неуклонно снижался, Данвиц не был осведомлен. Не знал он и о разногласиях фюрера с генштабом, обострившихся в августе, когда Гальдер, фон Бок и Гудериан настаивали на сосредоточении всех сил для наступления на Москву, а Гитлер ставил судьбу советской столицы в прямую зависимость от захвата на севере Ленинграда и Финского залива, а на юге - всей Украины и в особенности района Донецка. Напряженно и почтительно следя за медленной походкой слегка прихрамывающего Гальдера, Данвиц был уверен, что слово начальника генштаба здесь, на этом совещании, должно прояснить многое. Он не сомневался, что в большой черной папке, которую нес за генералом один из его адъютантов, уже лежат готовые ответы если не на все проклятые вопросы, мучающие Данвица, то по крайней мере на большинство из них. Но это было очень далеко от истины. Непроницаемый надменный взгляд Гальдера и его уверенная, хотя и с чуть заметным припаданием на одну ногу, походка являлись лишь привычной маскировкой, за которой тщательно скрывались душевные терзания, сомнения и противоречия, особенно обострившиеся в самые последние дни. Для этого имелись серьезные причины. Возникшее после взятия Тихвина фантастическое намерение Гитлера бросить часть войск группы армий "Север" дальше, в глубь России, не могло вызвать ликования в генштабе. Только что вернувшийся из Пскова полковник Крюгер доложил Гальдеру, что теперь и фельдмаршал фон Лееб оценивает события, последовавшие за взятием Тихвина, крайне пессимистично. Бои в районе между озерами Ладожским и Ильмень развивались неудачно. Противник оказывал очень сильное давление в направлении Малой и Большой Вишеры. Неустойчивым было положение и самого Тихвина: русские непрерывно атаковали его с юга и продолжали накапливание сил на этом участке фронта. Еще хуже обстояло дело с Волховом, судьба которого после захвата Тихвина считалась предрешенной. Войска генерала Федюнинского сумели не только отстоять этот важный пункт, но даже отбросили части первого армейского корпуса к югу от Волховстроя. Для того чтобы продолжать наступление, фон Лееб просил значительных подкреплений. В противном же случае фельдмаршал считал целесообразным выровнять линию фронта, оставив Тихвин, и усилить за счет этого волховское направление. Доложить обо всем этом Гитлеру начальник генерального штаба не решался. И до вылета в Оршу успел дать шифровку фон Леебу, в которой сама мысль об отходе из Тихвина характеризовалась как недопустимая. Серьезнейшие опасения вызывало у Гальдера и положение на центральном, а также на южном направлениях германо-советского фронта. Наступление фон Бока выдохлось. Войска его вышли из напряженных боев сильно потрепанными, а о пополнении их за счет части сил фон Лееба или Рунштедта нечего было и думать. К тому же ударили сильные морозы; генштаб не заблуждался относительно трудностей продолжения войны с Россией в зимних условиях. И Браухич и Гальдер все более укреплялись в мысли, что ни Москву, ни Ленинград до будущего года захватить не удастся, что в создавшихся условиях было бы идеальным достигнуть нижнего течения Дона, выйти к Горькому, овладеть Тамбовом, Рыбинском, Лодейным Полем, а на юге - Майкопом, Сталинградом и здесь закрепиться до весны. Но Гитлер не хотел и слышать об этом. Он требовал наступления по всему фронту и захвата Москвы. Ситуация осложнялась тем, что всего лишь три месяца назад ж Браухич и Гальдер доказывали Гитлеру, что захват Москвы является главной и первоочередной задачей. А теперь, когда и Гитлер пришел к тому же выводу, они оказались вынужденными идти на попятную, доказывать фюреру, что в условиях зимы и с каждым днем крепнущего сопротивления советских войск эта задача неосуществима... Браухичу повезло: инфаркт надолго уложил его в постель. Зато Гальдеру приходится нести бремя за двоих. Он опустился в кресло, услужливо отодвинутое адъютантом, и, не дотрагиваясь до черной папки, положенной перед ним, негромко объявил: - Совещание считаю открытым. Полагаю необходимым, прежде чем слушать доклады начальников штабов групп армий, ознакомить присутствующих с обстановкой на Восточном фронте в целом. Гальдер встал, подошел к висевшей на стене карте, вооружился указкой. Говорил он, глядя прямо в зал, и лишь изредка оборачивался к карте, чтобы ткнуть указкой в тот или иной район или прочертить воображаемую линию. Гальдер знал обстановку наизусть. Данвиц сидел, напряженно вытянувшись в сторону карты и стараясь не пропустить ни одного слова из того, что говорил Гальдер. Прошло несколько минут, прежде чем он вспомнил о поручении фюрера. Поспешно вытащил из кармана потрепанную записную книжку, в которой обычно делал заметки, касающиеся полковых дел, - о потерях, о расходе и поступлениях боеприпасов, о продовольственном снабжении, раскрыл ее на чистой страничке, вынул карандаш и тут же услышал за своей спиной категоричный шепот: - Делать записи запрещено! Данвиц обернулся, но увидел лишь спину удаляющегося от него офицера. Он пожал плечами, заметил, что по лицу Крюгера пробежала едва заметная ироническая усмешка, и, раздраженно захлопнув книжку, сунул ее обратно в карман. Снова попытался сосредоточиться на том, что говорил Гальдер. А начальник генерального штаба говорил в этот момент о наступающих холодах, которые якобы несут с собой не только очевидные трудности для войск, но и несомненные выгоды: любая местность становится проходимой для танков и моторизованных частей. Затем Гальдер перешел к характеристике противника. Он утверждал, что несоответствие между огромной протяженностью фронта и силами русских, которые уже на исходе, не даст возможности Сталину создать сплошную глубоко эшелонированную оборону между Черным морем и Ладожским озером. Вероятнее всего, советские войска наиболее упорно будут удерживать обширный район, прилегающий к столице, включая Вологду и Саратов, а также важные дороги, связывающие этот район с военно-промышленной базой Урала и азиатской частью России, с Мурманском и Кавказом... Гальдер говорил долго. И все же напряженно слушавший его Данвиц не мог понять, к какому выводу стремится он подвести совещание. Очевидно было, во-первых, что наступление надо продолжать, что немецким войскам необходимо продвинуться еще дальше в глубь советской территории. Во-вторых, следовало учесть, что такое наступление рискованно, хотя риск этот оправдан. И, наконец, в-третьих, надо было иметь в виду, что силы русских на исходе. Возможным казался и четвертый вывод: войну против России в этом году выиграть нельзя. Однако такой вывод вытекал как бы из подтекста. Гальдер старательно избегал каких-либо прогнозов относительно сроков окончания войны. Когда начальник генштаба прислонил указку к стене и вернулся в свое кресло, Данвиц вопросительно посмотрел на Крюгера, пытаясь понять, как относится он к услышанному. Но лицо полковника будто окаменело. - Перейдем к обсуждению, - объявил тем временем Гальдер. - Группа армий "Юг"! Генерал-лейтенант Зоденштерн. Сидевший по левую руку от Гальдера высокий, сухощавый генерал встал. - Прежде всего я позволю себе напомнить, что группа армий "Юг" имеет наибольшее продвижение в глубь территории противника, - торжественно произнес он. - И воюет в наиболее благоприятных климатических условиях, - вполголоса, но так, что его услышали все, заметил сидевший по другую сторону стола Бреннеке. Зоденштерн, который до того обращался как бы непосредственно к Гальдеру, мельком взглянул на Бреннеке и, как бы отвечая ему, но снова глядя на начальника генштаба, продолжал: - И кроме того, именно армейская группа под командованием фельдмаршала Рунштедта имеет возможность доложить фюреру, что до сих пор неуклонно выполняла все его приказы. В этих словах уже послышался неприкрытый вызов и фон Леебу и фон Боку. Все знали, что августовский план Гитлера захватить Петербург и продвинуться в глубь Украины был выполнен только наполовину и лишь за счет продвижения группы армий "Юг". - Войсками нашей группы, - продолжал Зоденштерн, - еще в августе захвачена вся Правобережная Украина, нанесен глубокий охватывающий удар из района Кременчуга в тыл Юго-Западного фронта русских и ударом на юг прижат к Черному и Азовскому морям советский Южный фронт. Но фельдмаршал фон Рунштедт на этом не остановился. Если новая и старая русские столицы - Москва и Петербург - до сих пор находятся в руках противника, то Киев, известный в истории как "мать городов русских", давно не принадлежит большевикам. Нами взята Одесса. И, наконец, восемнадцатого октября мы начали штурм Крымского перешейка, прорвали укрепления русских, заставили их отступить к Керчи, но не позволили закрепиться там. Русские были вынуждены эвакуироваться на Таманский полуостров. Таким образом, в настоящее время нашему фронту удалось продвинуться почти на триста километров восточнее группы армий "Центр". Фюреру не в чем упрекнуть нас. Мы выполнили свой долг. Зоденштерн сделал паузу и надменным взглядом обвел присутствующих. Все молчали. - Теперь, - снова заговорил Зоденштерн, - мой долг ответить на вопросы, поставленные начальником генерального штаба. Фельдмаршал Рунштедт и я полагаем, что на сегодня требовать от нашей группы войск большего нельзя. Мы стоим уже на Дону. Дальнейшее продвижение означало бы такой отрыв нашего левого крыла от группы армий "Центр", который неизбежно повлечет за собой многие опасности. Наша группа армий вынуждена исходить из общего положения на германо-советском фронте, то есть учитывать реальное положение двух других групп. Этот учет диктует единственно правильное решение - закрепиться на достигнутых рубежах и продолжить наступление лишь после дальнейшего продвижения соседней с нами группы армий "Центр". Такова точка зрения фельдмаршала Рунштедта, которого я имею честь здесь представлять. Зоденштерн сделал короткий кивок в сторону Гальдера и сел. ...Данвиц пытался запомнить все, что говорил генерал. И не только содержание его речи, но и интонации, с которыми он произносил ту или иную фразу. Нетрудно было понять, куда клонит Зоденштерн. Он явно преследовал две цели: напомнить, что группа армий "Юг" имеет наибольший успех по сравнению с двумя другими, и, пользуясь этим, выторговать ей право на прекращение наступления. - Генерал-лейтенант Бреннеке! - назвал Гальдер следующего докладчика. Бреннеке, поднявшись, совсем заслонил Гальдера. Теперь Данвиц видел перед собой только широкую спину своего шефа. - Господа, - начал Бреннеке, - я представляю здесь наиболее тяжелый и, позволю себе напомнить, самый несчастливый фронт. Цель, которую поставил перед нами фюрер, заключалась, как известно, в захвате Петербурга. И вы знаете, что эта цель до сих пор не достигнута. Бреннеке сделал паузу, как бы давая возможность присутствующим освоиться с этим печальным фактом. - Фельдмаршал фон Лееб и я, - продолжал он, - считаем своим долгом доложить сегодня, на этом первом с начала войны совещании начальников штабов, нашу откровенную оценку создавшегося положения и наши соображения на ближайшее будущее. Я далек от намерений, господа, преуменьшать значение для русских Москвы, но с полной уверенностью заявляю здесь, что Петербург для них не только второй по величине промышленный, политический и военный центр, а и великий, с их точки зрения, символ, своего рода знамя, под которым они готовы идти на смерть. Этот город считается у них колыбелью революции и носит имя основателя большевистского государства. Я отдаю должное доблести войск фельдмаршала фон Рунштедта и не сомневаюсь, что в боях за Киев, равно как и за другие советские города на юге России, им пришлось сломить сопротивление не только армии противника, а и многочисленного гражданского населения Украины. Но если последнее справедливо в отношении группы армий "Юг", то оно не в меньшей, а, мне кажется, даже в большей мере характерно для боевых действий на нашем фронте. С первых же дней войны нам пришлось иметь дело не только с армией, но и с сотнями тысяч фанатиков, не состоящих формально на военной службе. Это не преувеличение. По самым приблизительным подсчетам, десятки тысяч жителей пошли в так называемое народное ополчение и не менее полумиллиона жителей Петербурга и примыкающих к нему городов участвовали в строительстве Лужских оборонительных сооружений, задержавших наше продвижение к Петербургу почти на месяц. И когда нам удалось наконец прорвать эти укрепления и подойти к городу почти вплотную, на пашем пути обнаружилось еще несколько оборонительных поясов. Я прошу вас, господа, не забывать, что Петербург является мощным индустриальным комплексом, и у большевистских вождей имелась возможность широко использовать здесь для оборонительных сооружений металл и бетон. Смею полагать далее, что всем присутствующим теоретически знаком театр военных действий на северо-западе России. Ни в центре страны, ни на юге ее географические и климатические условия не могут идти в сравнение с теми, в каких приходилось и приходится вести бои группе армий "Север". Леса и болота, летом кишащие комарами, а осенью превращающиеся в непроходимые топи, - таков наш театр. И вдобавок ко всему в сентябре, когда мы, напрягая все свои усилия, окружили Петербург кольцом блокады, от нас забрали значительную часть авиации и танков. Чем же нам было штурмовать город? А потом наступили зимние холода. Я слышал, что здесь, в Орше, мороз сегодня достигает двадцати градусов. Но у нас, под Петербургом, холода начались двумя неделями раньше. И все-таки в этих ужасных условиях, с ослабленными силами, при отсутствии теплой одежды, нам удалось захватить Тихвин, опоясать Петербург вторым кольцом блокады. Но это, господа, все, на что мы способны сегодня. Теперь нам остается рассчитывать лишь на то, что голод в Петербурге довершит наше дело. Ни о каком дальнейшем продвижении войск группы "Север" в ближайшее время речь идти не может, если нам не вернут хотя бы того, что было взято от нас в сентябре на усиление Центрального фронта. Данвиц, захваченный этой речью, испытывал двойственное чувство. Его существо как бы раздвоилось. Данвиц - фронтовик, познавший все боевые тяготы, раненный в боях, участник безрезультатных штурмов Ленинграда, очевидец превосходящего все человеческие возможности сопротивления русских, понимал, что Бреннеке прав, тысячу раз прав! Но другой Данвиц, фанатик, закрывающий глаза на реальную действительность и вопреки логике, фактам, здравому смыслу продолжающий верить в магическую силу приказа фюрера, кипел негодованием: "Как он смеет говорить так? Фюрер требует идти вперед, в глубь России, к Вологде, а полномочный представитель командования групп армий "Север" доказывает, что это невозможно!" И голос этого второго Данвица очень скоро заглушил все аргументы первого. "Предатель, предатель!" - мысленно кричал он, с ненавистью глядя на коротко остриженный затылок Бреннеке. В какое-то мгновение ему хотелось выхватить маузер и выпустить всю обойму в этот затылок, в поднимающуюся над тугим воротником кителя жировую складку. Он, Данвиц, от самого фюрера получил приказ пробиться с ударным отрядом к Вологде, и он выполнит этот приказ, чего бы это ни стоило. Даже если для этого придется пожертвовать всем отрядом и сложить собственную голову в снегах России. А этот боров в генеральском мундире позволяет себе противиться воле фюрера. Ратует за то, чтобы весь фронт замер на месте без движения, без цели! Он предатель, предатель!.. - Генерал фон Грейфенберг! - вызвал Гальдер третьего докладчика. - Я не намерен идти по пути моего уважаемого коллеги генерала Бреннеке, - с плохо скрываемой иронией заговорил тот. - Не могу соревноваться с ним в анализе трудностей, с которыми всем нам пришлось встретиться. Не вижу смысла в живописании жертв, которые понесены нами во имя победы. В одном я согласен и с генералом Бреннеке и с генералом Зоденштерном: наступающая зима сулит нам новые тяжкие испытания. Что же мы должны делать? Фюрер соблаговолил согласиться выслушать наше мнение, прежде чем решить этот вопрос окончательно и бесповоротно. Насколько я понял моих коллег, командующие группами армий "Юг" и "Север" предлагают остановиться, переждать зиму и возобновить наступление весной будущего года. Для нашей группы войск это неприемлемо. Фельдмаршал фон Бок уполномочил меня огласить здесь другое предложение. Его легко выразить одним-единственным словом - вперед! Или еще точнее: вперед - на Москву! Фон Грейфенберг сделал паузу, обвел глазами присутствующих, точно наслаждаясь произведенным впечатлением, и, несколько понизив голос, продолжал: - Генерал Бреннеке говорил, какой эффект - и военный и чисто психологический - имел бы захват Петербурга. Я согласен с этим. Но Петербург не взят, и выступление генерала не оставляет сомнений в том, что на захват этого города штурмом в ближайшее время нет никаких надежд, хотя нас всех очень обрадовал, конечно, оптимистический прогноз докладчика: голод рано или поздно довершит то, чего не удалось сделать фельдмаршалу фон Леебу... Не преуменьшая значения Петербурга, я хочу заявить, что немецкие флаги на кремлевских башнях будут означать и для Германии и для всего мира, что война с Россией победоносно завершена. А мы находимся сейчас лишь в считанных десятках километров от Кремля. Предвижу вопрос: дает ли командование группы армий "Центр" твердую гарантию, что, начав новое наступление на Москву, мы на этот раз добьемся успеха? Отвечаю: я верю в это. И хочу воспользоваться своим правом на встречный вопрос: а какая существует альтернатива? Из чего нам выбирать? Залечь в полусотне километров от цели? Зарыться в снег на тысячекилометровом фронте? Верховному командованию известно, какие необъятные пространства отделяют нас от границ рейха. А кто контролирует эти гигантские пространства? Наши эсэсовские и полицейские части? Нет, господа, их контролируют русские партизаны! Легкий шум пронесся по залу. - Да, - повышая голос, продолжал Грейфенберг, - на этом совещании мы должны смотреть правде в глаза. В нашем тылу сотни отрядов советских партизан. Их численность не поддается учету, равно как и дислокация. Они непрерывно растут в действуют уже не изолированно. Партизаны теперь тоже управляются из Москвы, располагают надежными средствами связи... Итак, я повторяю свой вопрос: какая существует альтернатива нашему наступлению на Москву? Сидеть в снегах и ждать, пока Сталин подтянет новые резервы из необъятных глубин России? Позволить ему безнаказанно изматывать наши замерзающие войска одновременными ударами с фронта и тыла? Допустить в конце концов возможность прорыва нашего фронта, не эшелонированного в глубину? Подобная тактика была бы заранее запланированным поражением. Поэтому я призываю: вперед, на Москву! Немедленная перегруппировка войск, создание нового мощного бронированного кулака и удар по Москве. Я знаю, этого хочет наш фюрер. И я верю: в этом ключ к победе. Хайль Гитлер! ...Данвиц еле сдержал себя, чтобы не вскочить с места и не крикнуть в ответ торжествующее "Хайль!". После блеклых, пессимистичных речей, которые он только что слышал в этом вале, выступление начальника штаба группы войск "Центр" прозвучало набатом. В эту минуту Данвиц забыл о том, что его-то самого Грейфенберг вновь обрекает на бессмысленное стояние у порога Петербурга, близ улицы Стачек. Он опустил руку на колено сидящего рядом Крюгера и крепко сжал его. Крюгер повернулся к нему лицом, и Данвиц с удивлением обнаружил, что на этом лице нет ни малейшего выражения радости. - Мне больно, убери руку, - пробурчал Крюгер. Данвиц негодующе передернул плечами и тут же услышал бесстрастный голос Гальдера: - Объявляется перерыв на двадцать минут. Зашумели отодвигаемые стулья, зал мгновенно наполнился гулом множества голосов и шарканьем ног по паркету. Данвицу хотелось подойти к Грейфенбергу и от души поздравить его с замечательным выступлением. Он уже сделал было движение в сторону генерала, окруженного толпой полковников, но вовремя остановился. Сообразил, что изъявление восторженных чувств перед генералом, который совсем не знает его, выглядело бы странно и даже бестактно. - Может быть, закусим? - предложил Крюгер. Он стоял рядом, закуривая сигарету, и, не глядя на Данвица, съязвил: - Или ты уже сыт духовной пищей? Данвиц смерил его неприязненным взглядом. - Ну, ну, не петушись, - добродушно улыбнулся Крюгер и потянул за поясной ремень. - Пойдем в буфет. Когда они вошли в соседнюю комнату, где размещался буфет, там уже трудно было протолкаться к длинному столу, уставленному закусками. - Подожди, - сказал Крюгер, оставляя Данвица у двери. Он исчез в толпе и через две-три минуты снова вынырнул из нее, балансируя двумя тарелками. На каждой из них лежала пара сосисок и возвышалась коричневая горка тушеной капусты. - До вилок и ножей добраться не удалось, - сказал Крюгер, подавая одну из тарелок Данвицу. - Впрочем, истинного солдата такой пустяк огорчить не может. Под Петербургом ты вряд ли пренебрегал едой, если под рукой не оказывалось столового прибора и крахмальной салфетки? Данвиц молча взял тарелку и, отвернувшись к стене, зажал сосиску в пальцах. Он и впрямь очень проголодался. В считанные минуты очистил тарелку. Да и Крюгер так же быстро покончил с едой. - А за тобой должок, - обратился он к Данвицу, вытирая носовым платком мокрые, сальные пальцы. - Помнишь, там, в Пскове, ты задавал мне всяческие вопросы, и на каждый из них я отвечал без уверток. Теперь моя очередь спрашивать. Скажи наконец, как же прошла твоя встреча с фюрером! Они стояли у стены, в некотором отдалении от остальных офицеров, толпившихся у буфетной стойки. - Ты полагаешь, что здесь подходящее место для такого разговора? - нехотя откликнулся Данвиц. - А где мы найдем место лучше и когда еще встретимся? - резонно заметил Крюгер. - Ты ведь, надо полагать, возвратишься на свой фронт? Или, - Крюгер сощурился, - уже воспользовался моим советом? - Застрять в ставке? - саркастически произнес Данвиц. - Нет! Фюрер поручил мне... - начал было он, но тут же смолк. Он отдавал себе отчет, что назначение его командиром авангарда немецких войск, направляемых к Вологде, было, несомненно, военной тайной. Но есть же у него и другое поручение фюрера! Не боевое. Не связанное с оперативными планами. Ему, в сущности, поручили шпионить за Бреннеке. И не напрасно. Речь начальника штаба группы армий "Север" на сегодняшнем совещании была, по существу, пораженческой... Но и об этом поручении фюрера распространяться нельзя. Тут уж не только военная, а и государственная тайна... - Я остаюсь на фронте, - скупо и очень сухо сказал Данвиц, явно уклоняясь от прямого ответа. - Что ж, правильно, - не то с иронией, не то с удивлением встретил это сообщение Крюгер. - Мне не хочется попусту тратить здесь время, - на этот раз уже совершенно искренне добавил Данвиц. - Ну почему же попусту? Такие совещания, как это, обогащают ум и память, - возразил Крюгер. - Наибольшее впечатление на тебя произвела, разумеется, речь Грейфенберга? - Разумеется! - горячо подтвердил Данвиц. - А остальных? - снова прищурившись, спросил Крюгер. - Мы никогда бы не выиграли войну, если бы рассуждали так, как Зоденштерн и Бреннеке. - А разве мы ее уже выиграли? Этот вопрос Крюгера прозвучал как выстрел в тиши. Данвиц с недоумением, даже с испугом посмотрел на полковника, но тот как ни в чем не бывало выдержал его взгляд, будто задал самый обычный, чисто деловой вопрос. - Да, мы почти выиграли ее, - взорвался Данвиц. - Мы захватили территорию, равную всей Европе. Мы истребили десятки тысяч наших врагов. Мы стоим у Петербурга и под Москвой... Он говорил и говорил, постепенно осознавая, что стремится убедить в очевидности победы не Крюгера, а прежде всего самого себя, и чем больше он произносит слов, тем больше возникает перед ним вопросов, на которые не так-то просто ответить даже самому себе. И Данвиц умолк. Почему-то ему вспомнился разговор с Гиммлером. Рейхсфюрер СС интересовался Крюгером... Интересовался?.. Нет, Данвиц сам назвал ему эту фамилию, по какому-то незначительному поводу. Однако все последующие рассуждения Гиммлера - сейчас Данвиц понял это отчетливо - имели косвенное отношение к Крюгеру. Тогда, занятый совсем другими мыслями, Данвиц не придал этому значения. Ему казалось, что рейхсфюрер просто развивает свой тезис о значении преданности фюреру, о бдительности, о существовании тайных врагов рейха. Но сейчас... Как он сказал, этот Крюгер, о нашей победе? "А разве мы ее уже выиграли?.." Это тоже припахивает пораженчеством. И тогда, в Пскове, он позволял себе какие-то двусмысленные намеки... Данвиц внимательно, с ног до головы осмотрел полковника, будто увидал его впервые. Тяжко задумался: "В чем сейчас состоит мой долг? Дать резкий отпор Крюгеру, назвать своим именем то, что этот человек высказал ему в туманной, завуалированной форме? Сказать, что порывает с ним все отношения? Или... по возвращении в ставку доложить Гиммлеру, что этот Крюгер вызывает у него подозрения?" Данвиц стоял молча. Некоторое время молчал и Крюгер. Потом спросил как-то отрешенно: - Ты слышал когда-нибудь, Арним, такое изречение: "Я мыслю, следовательно, я существую"? - Что? - недоуменно переспросил Данвиц. - Кто это сказал? - Это сказал Декарт... - Я знаю другие слова: "Фюрер думает за нас!" - и для меня этого достаточно, - отпарировал Данвиц. - Ну, разумеется, - поспешно согласился Крюгер. - А вот уж и звонок. Нам пора в зал... Вторая половина совещания была совсем не интересна. Гальдер предоставил слово нескольким начальникам штабов армий. Выступления их не отличались оригинальностью. Говорили о больших потерях в личном составе, жаловались на отсутствие теплой одежды, на несвоевременный подвоз горючего и боеприпасов, требовали подкреплений. Гальдер слушал их рассеянно и потом стал сворачивать совещание. - Я полагаю, - сказал он, - что военное положение требует от нас краткости. Ситуация ясна. Настало время принять решение и доложить его фюреру. С этими словами он раскрыл лежавшую перед ним черную папку, некоторое время перебирал в тишине ее содержимое, наконец, найдя нужный листок, провозгласил: - В соответствии с волей фюрера и предложениями, высказанными начальником штаба группы армий "Центр" генерал-лейтенантом Грейфенбергом, предлагается немедленно возобновить наступление на Москву. План операции включает в себя следующие основные моменты... - Не выпуская из рук листка, Гальдер подошел к карте, взял указку и уверенно ткнул ею чуть южнее Москвы. - Вторая танковая армия генерала Гудериана захватывает город Тулу и затем развивает удар в направлении Москвы. На севере девятая полевая армия во взаимодействии с третьей танковой наносит удар через канал Волга - Москва, а затем поворачивает на Москву с тыла... С запада мы предпринимаем фронтальный удар силами четвертой армии справа и четвертой танковой - слева. Гальдер сделал паузу, повернулся спиной к карте и, глядя в сторону начальника штаба группы армий "Центр", громко спросил: - Генерал фон Грейфенберг, готовы ли вы начать наступление немедленно? Грейфенберг встал. - Я полагаю... что нам потребуется какое-то время, чтобы произвести перегруппировку сил. - Верховное командование может предоставить вам максимум три дня, включая сегодняшний, - жестко сказал Гальдер. И, не дожидаясь согласия или возражений, объявил: - Это все. Совещание закрыто. "А как же на севере?! - хотелось крикнуть Данвицу. - Как же с Петербургом? Как с наступлением на Вологду?!" Но участники совещания уже поднимались со своих мест... 5 В ночь на шестнадцатое ноября немецкая авиация подвергла советскую столицу ожесточенной бомбежке. Одна из фугасных бомб разорвалась на территории Кремля. Сталин в эти минуты находился в своем служебном кабинете. От разрыва бомбы на мгновение потускнел свет настольной лампы, дрогнули стекла в окнах и взрывная волна, уже на исходе, ощутимым дуновением пронеслась по комнате. Сталин непроизвольно встал из-за стола, оглядел кабинет недоуменным взглядом, словно ожидая увидеть здесь следы каких-то изменений. Протянул было руку к звонку, но и без звонка в ту же минуту в кабинет вбежали Поскребышев и сотрудник охраны Хрусталев. - Где? - спросил их Сталин таким тоном, будто эти двое были виноваты в том, что бомба разорвалась поблизости. Ни Поскребышев, ни Хрусталев ничего не могли ответить. Разрыв бомбы и для них был такою же неожиданностью, как и для Сталина. В его кабинет они поспешили, повинуясь скорее инстинкту, чем здравому смыслу. - Немедленно узнайте и доложите! - приказал Сталин и снова сел за свой рабочий стол. Сквозь плотно зашторенные окна отчетливо доносились гулкие выстрелы зенитных орудий. Особенно грохотали зенитки, расположенные у кремлевских стен. Сталин потушил свет, подошел к окну и слегка отодвинул штору. По небу шарили лезвия прожекторов, время от времени выхватывая из темноты сигарообразные аэростаты заграждения. Опустив штору, он направился обратно к столу своим обычным, неторопливым, мягким шагом. На пороге опять появился Поскребышев. Доложил: - Бомба упала на Ивановской площади, товарищ Сталин. Жертв нет. Но воронка большая, очевидно... - Сам видел? - прервал его Сталин. - Нет. Комендант доложил... - Осмотри лично! - приказал Сталин и склонился над бумагами. Через мгновенье он поднял голову, недовольно взглянул на Поскребышева, который продолжал стоять в дверях. - Ну? - Товарищ Сталин, - просительно сказал Поскребышев, - вам надо перейти в бомбоубежище. Из штаба ПВО сообщают, что приближается вторая волна немецких бомбардировщиков. Сталин ничего не ответил, оставаясь сидеть в кресле и невидящим взглядом скользя по разложенным на столе бумагам. Потом, приняв какое-то решение, потянулся рукой к стаканчику с синими остро отточенными карандашами, но в этот момент загрохотали зенитки. Рука задержалась на полпути. Сталин опять посмотрел на все еще стоящего у порога Поскребышева и теперь заметил за его спиной Хрусталева. - Чего стоите? Идите! - бросил он с раздражением. Затем поднялся из-за стола и на минуту скрылся в соседней комнате, где располагался его личный узел связи. Оттуда вернулся уже в шинели и фуражке с красноармейской звездой. Засунув руки в карманы, он молча прошел мимо поспешно отступивших в сторону Поскребышева и Хрусталева, пересек приемную, а затем направился по пустому широкому коридору к лестнице, ведущей вниз, на первый этаж. Порыв холодного ветра обрушился на него, когда он шагнул в темноту на "крылечко". Ивановская площадь была пустынна. На снегу, покрывавшем ее тонким сдоем, сквозь который можно было различить брусчатку, трепетали отблески прожекторов. У кромки тротуара прижались несколько бело-серых "эмок" и два черных длинных "ЗИС-101". Вдалеке можно было различить неясные очертания столпившихся людей. "Наверное, там упала бомба", - подумал Сталин и направился туда, ускоряя шаг. Хрусталев и еще два сотрудника охраны быстро опередили его с привычным намерением оказаться между ним и находящейся в отдалении группой людей. Эти люди в шинелях и военных бекешах стояли спинами к приближающемуся Сталину, не замечая его. Зенитки грохотали все неистовее. Лучи прожекторов стали сходиться, образуя над Кремлем как бы каркас гигантского шатра. Сталин чуть закинул голову, пытаясь рассмотреть вражеский самолет, который, несомненно, находился где-то там, в глубине неба, как заноза, которую пытались нащупать хирургические скальпели... - Товарищ Сталин, прошу вас в убежище, - взмолился Поскребышев, неотступно следовавший за ним. Но Сталин никак не реагировал на его просьбу. Он подошел к группе военных. Их было человек восемь или десять. Военные тотчас расступились, вскинув руки к своим ушанкам, и Сталин увидел воронку. Она была глубока. По неровным ее краям шурша осыпалась земля. Некоторое время Сталин стоял молча, пристально разглядывая зияющий конусообразный провал. Кто-то из военных, оттесненных охраной на противоположный край воронки, негромко произнес: - С полтонны будет... Сталин перевел взгляд на него и глухо спросил, не обращаясь ни к кому в отдельности: - Кто-нибудь... пострадал? Ответили ему сразу несколько голосов: - Нет, никто. Никто не пострадал, товарищ Сталин. Он постоял неподвижно еще несколько секунд, потом повернулся и пошел к бомбоубежищу. Медленно спустился по лестнице, освещенной синими лампочками, открыл бронированную, но послушную легкому нажиму дверь. Все так же молча проследовал по неширокому коридору, напоминавшему проход в купированном железнодорожном вагоне. Уверенным движением открыл еще одну дверь, расположенную в самом конце коридора. Но прежде чем переступить порог, не оборачиваясь, приказал Поскребышеву: - Шапошникова сюда... Начальник Генерального штаба появился в кремлевском бомбоубежище минут через пятнадцать, на ходу протирая платком запотевшее с мороза пенсне. Здешний кабинет Сталина почти в точности дублировал тот, что находился на втором этаже здания Совнаркома: та же отделка стен - отполированная под мореный дуб фанера и линкруст, такая же меблировка, только размеры самой комнаты и соответственно письменного стола в правом дальнем углу, а также второго, у стены, слева от входа, были несколько меньшими. Сталин сидел за письменным столом, но при появлении маршала встал и встретил его посредине комнаты вопросом: - Какова обстановка, Борис Михайлович? Сегодня, после того как началось новое немецкое наступление, он уже в третий раз задавал этот вопрос начальнику Генерального штаба. Шапошников подошел к столу, бросил мимолетный взгляд на карты, раздвинул те, что прикрывали карту Западного фронта, и стал докладывать: - Основной удар пришелся по правому флангу шестнадцатой армии, Иосиф Виссарионович... Шапошников был одним из тех немногих людей, которые называли Сталина по имени-отчеству. - Это известно, - перебил его Сталин. - Я спрашиваю вас, что нового? - Пожалуй, то, что час назад противник нанес вспомогательный удар в полосе той же армии, но уже вот здесь, в районе Теряевой Слободы. И Шапошников, почти не глядя, дотронулся до карты своим морщинистым на сгибе указательным пальцем. - Это все? - спросил Сталин. - По не проверенным еще данным, Иосиф Виссарионович, противник стремительно продвигается к Клину. Я вызвал по телеграфу Жукова за полчаса до того, как позвонили от вас, но он уехал в войска. Буду вызывать его вторично. Сталин сосредоточенно глядел на карту и, не отрывая глаз от нее, будто про себя, сказал: - Значит, и на этот раз нам не удалось их упредить... ...В плане операции "Тайфун" второе "генеральное" наступление на Москву не было и не могло быть предусмотрено. Согласно этому плану, уже в октябре немецкие флаги с черной свастикой должны были развеваться на башнях Кремля, а у его стен плескаться вода: планируя свою "последнюю битву на востоке", фюрер намеревался затопить Москву сразу же после ее захвата. Значительно позже военные историки, анализируя фантастические приказы Гитлера, высказывали сомнения в практической возможности осуществить такое затопление. В данном случае, как и во многих других, верх над здравым смыслом в трезвыми расчетами взяла маниакальная уверенность фюрера в своей способности повелевать не только людьми, но и стихиями. С равным успехом Гитлер мог запланировать громы и молнии, которым в соответствующее время надлежало бы обрушиться на советскую столицу, чтобы испепелить ее. Но так или иначе "Тайфун" обрекал советскую столицу на захват и уничтожение не позже чем в октябре. Однако прошел октябрь, наступил ноябрь, а войска фон Бока продолжали вести бои на рубеже Тургиново - Волоколамск - Дорохово - Нарофоминск и западнее Серпухова. Не удалось немцам захватить и Тулу, куда была нацелена вторая танковая армия под командованием Гудериана. В который уже раз оказывался прав немецкий капитан Мюллер! В ста двадцати километрах от советской столицы немецкая армия вновь уподобилась буру, встретившему на своем пути скальные сверхтвердые породы. Сознавал ли Гитлер, что срыв операции "Тайфун" знаменует начало нового этапа войны? Вряд ли... Он еще надеялся поправить дело, перегруппировав наличные силы, сконцентрировав побольше войск под командованием фон Бока. Сделать это требовалось в предельно короткие сроки. Гитлер не сомневался, что каждый день передышки Сталин использует для укрепления обороны Москвы. Было ли известно Гитлеру о переброске на московское направление новых дивизий с Дальнего Востока, поскольку советской разведке удалось установить, что Япония едва ли вступит в войну с Россией до решающих немецких побед? Был ли осведомлен он о том, что в результате сверхчеловеческого напряжения воли и трудовых усилий советских рабочих, инженеров и конструкторов авиация Красной Армии на московском направлении превосходит количественно немецкую? Тоже вряд ли... Но Гитлер спешил, лихорадочно спешил продолжить операцию "Тайфун" и довести ее до победного конца. Начало нового наступления на Москву он назначил на 15 ноября, сосредоточив только против Западного фронта свыше пятидесяти дивизий, в том числе тринадцать танковых и семь моторизованных. Сталин был уверен, что даже захват противником Москвы не будет означать конца войны. Гитлер не сомневался в обратном: падение Москвы в его представлении означало бы окончательное и бесповоротное поражение Советского Союза. Он успел забыть о своем совсем еще недавнем намерении развивать наступление на северо-востоке вплоть до Вологды. Если бы он мог, то немедленно забрал бы теперь у фон Лееба и перебросил на Центральный фронт и армию Кюхлера и армию Буша. Однако это было невозможно: группы "Север" сковывал Ленинград. Кроме того, войска Мерецкова, пытаясь отбить Тихвин, завязали ожесточенные бои с тридцать девятым моторизованным корпусом, усиленным за счет 18-й армии, а войска Федюнинского теснили первый армейский корпус, которому так и не удалось захватить Волхов. В успех советского наступления на Тихвин Гитлер не верил. Он был убежден, что немецкие дивизии надежно удерживают этот важный для дальнейшей судьбы Ленинграда железнодорожный узел, что Сталин, занятый обороной Москвы, не имеет возможности усилить армию Мерецкова, а о переброске под Тихвин подкреплений из Ленинграда Гитлер и мысли не допускал. Однако для участия во втором "генеральном" наступлении на Москву не удалось привлечь из группы "Север" ни одной дивизии. Группировка фон Бока была усилена частично за счет группы армий "Юг", частично за счет войск из Западной Европы. И Сталин, и Генеральный штаб, и командование Западного фронта понимали, что новое немецкое наступление на Москву неизбежно. Притом Сталин все время думал, как бы упредить этот удар... Седьмого ноября он поднялся на трибуну Ленинского Мавзолея, чтобы произнести свою короткую речь перед войсками, выстроенными для традиционного парада. Мир не ожидал ни этого парада, ни этой речи. Но еще неожиданнее было то, что сказал Сталин. Прошло меньше суток с тех пор, как на торжественном заседании, посвященном 24-й годовщине Октябрьской революции, под каменными сводами московской станции метро на площади Маяковского, им же, Сталиным, была произнесена другая речь. Та, первая речь содержала в себе не только призыв продолжать войну до полного разгрома врага, но и трезвый, обстоятельный анализ сложившегося к началу ноября положения и на фронтах и на мировой арене. Вторая речь была скорее эмоциональной, нежели аналитической. Утверждая, что пройдет "еще несколько месяцев, еще полгода, может быть, годик и гитлеровская Германия должна лопнуть под тяжестью своих преступлений", Сталин, вероятно, понимал, что вступает в противоречие с реальным положением вещей, сложившимся в ноябре 1941 года. Вряд ли в то время уже имелись основания предсказывать столь близкий крах фашистской Германии. Словам Сталина недоставало на этот раз привычной логической последовательности. Однако выстроившимся на Красной площади войскам, миллионам других советских людей не хотелось думать об этом. Им хотелось верить, только верить. Они жили как бы в двух измерениях: в реальной, жестокой действительности и в мире надежд. В первом измерении не оставалось места для иллюзий, все понимали, что только силой оружия, только сверхчеловеческим трудом можно спасти Родину. Но в короткие минуты отдыха люди позволяли себе помечтать. И обнадеживающие слова Сталина питали эти мечты. На что же надеялся сам Сталин? Почему не опасался, что пройдут ближайшие месяцы и люди, сознавая, как далеко еще до конца войны, усомнятся в правильности его прогноза? Любой ответ в данном случае будет всего лишь предположением, с большей или меньшей долей вероятности. Одно несомненно; поднимаясь на трибуну Ленинского Мавзолея, Сталин знал, что первое наступление немецких войск на Москву, разрекламированное Гитлером как "генеральное", "неотвратимое", "последнее" и "решающее", удалось отбить. В этом можно было разглядеть зародыш будущей победы... Только бы не дать врагу возможности опять собраться с силами, произвести перегруппировку войск, подтянуть резервы! Только бы нанести упреждающий удар по немецким армиям, нацеленным на Москву, и тем сорвать их новое наступление! Такова была главная забота Сталина в те ноябрьские дни. Может быть, Сталин полагал, что люди воспримут его предположение не буквально, а только как своего рода духовную опору, для которой не годятся чисто арифметические мерки? Может быть, он думал о том, что перелом в войне, который непременно должен наступить, снимет все побочные вопросы, заслонит в сознании людей все издержки и просчеты? Но до победы было еще очень далеко, и, пожалуй, никто так хорошо не понимал этого, как сам Сталин. На дымном, пламенеющем горизонте перед ним отчетливо вырисовывалась тогда угроза нового немецкого наступления на Москву. В предвидении этой угрозы Сталин обратил мысленный взор своих соотечественников к образам их великих предков, напомнил о нетленных знаменах, под которыми Россия била врагов на Куликовом поле, на льду Чудского озера, в далеких Альпийских горах. Однако после того, как опустела Красная площадь и Сталин спустился с Мавзолея, эмоциональный его настрой сразу же уступил место трезвому рационализму. Вернувшийся в свой кремлевский кабинет человек в серой, запорошенной снегом шинели был снова тем Сталиным, каким привыкли видеть его в то время военачальники и наркомы, директора крупнейших заводов и партийные работники: логически мыслящим, расчетливым, требовательным, жестким, хотя и познавшим горькую цену своей былой самоуверенности. Этот Сталин понимал, что нельзя терять ни минуты. Каждый новый день наносил новые штрихи на карты Московской, Тульской, Брянской, Калининской областей - там строились дополнительные рубежи глубокоэшелонированной обороны. На Волоколамско-Клинском и Истринском направлениях, где ожидался главный удар танковых сил противника, концентрировалась артиллерия. Туда же было выдвинуто из глубинных районов страны несколько свежих дивизий. Подтягивались резервы и в район Тулы, где действовала танковая армия Гудериана. Сто тысяч бойцов и командиров, две тысячи орудий и несколько сотен танков получил Западный фронт в течение двух первых недель ноября. 12 ноября Сталин решил, что настал час для упреждающего удара по врагу. Поздно вечером он позвонил по ВЧ на командный пункт Жукова и спросил, как ведет себя противник. Жуков ответил, что, по данным разведки, немцы уже заканчивают сосредоточение своих ударных группировок и, судя по всему, вот-вот начнут новое наступление. Некоторое время Сталин молчал, ничем не выдавая охватившего его волнения. Собирался с мыслями и силами, чтобы продолжить разговор в привычном своем спокойно-рассудительном тоне. На всякий случай еще раз осведомился: - Где вероятнее всего главный удар? - Наиболее мощный удар ожидаем из района Волоколамска, - незамедлительно ответил Жуков и уточнил: - Затем, видимо, армия Гудериана ударит в обход Тулы на Каширу. Слово "ожидаем" вывело Сталина из равновесия. "Ожидаем!" - повторил он про себя с никому не слышной, презрительной интонацией. Сталину хотелось бы навсегда вычеркнуть это слово из военного лексикона, оно как бы символизировало тот факт, что Красная Армия все еще обрекает себя на оборону - положение, которое определяло ход войны с того раннего июньского утра, когда враг обрушил на Советский Союз свой оглушающий удар, и которое должно быть изменено. Изменено во что бы то ни стало! Сталин хотел произнести одну из своих уничижительных фраз, как правило коротких, нередко афористичных (такими фразами он как бы перечеркивал, начисто отсекал возражения), но сдержался. Ведь там, на другом конце провода, находился Жуков: в его военно-стратегический талант Сталин верил безоговорочно и характер этого генерала успел изучить достаточно хорошо. Сказал наставительно, как бы убеждая собеседника в необходимости того, чего от него ждут: - Мы с Шапошниковым считаем, что нужно сорвать готовящиеся удары противника нашими упреждающими контрударами. - Он сделал паузу в надежде, что Жуков подхватит эту его мысль, но командующий Западным фронтом молчал. - Один удар, - снова заговорил Сталин уже с большей твердостью, будто отдавая приказ и вместе с тем как бы опять приглашая Жукова высказать свои соображения, - надо нанести в районе Волоколамска, а другой - в районе Серпухова во фланг четвертой армии немцев. Теперь он не сомневался, что в ответ услышит просьбу Жукова дать ему время - наверное, сутки или двое, - чтобы подготовить и представить на утверждение Ставки план этих упреждающих ударов. Но ничего подобного не услышал. Вместо того Жуков спросил, не скрывая своего несогласия: - Какими же войсками мы будем наносить такие контрудары, товарищ Сталин? Западный фронт имеет силы только для обороны. Сталин сжал телефонную трубку. "Оборона! Опять оборона! Привыкли к тому, что наш удел - защищаться, а привилегия немцев - наступать, навязывая нам свою инициативу! Все привыкли к этому унизительному положению. Даже Жуков!" В эти бесконечно длящиеся секунды Сталин прежних дней, сам не отдавая себе в том отчета, боролся со Сталиным сегодняшним. "Зазнавшийся упрямец!" - с неприязнью подумал он о Жукове. Сталину вспомнился теперь уже давний разговор с ним о положении под Киевом. Тогда, в конце июля, будучи еще начальником Генерального штаба, Жуков предложил оставить Киев, мотивируя это необходимостью укреплять прежде всего Центральный фронт и, в частности, ликвидировать Ельнинский выступ. Сталин же требовал удержания Киева во что бы то ни стало. Тогдашнее упорство Жукова стоило ему поста начальника Генштаба. Однако сейчас, когда враг находился под Москвой, Сталин не мог поступить, как тогда, - решить вопрос приказом. Насилуя себя, он продолжал бесивший его разговор, стараясь убедить Жукова: - В районе Волоколамска вы можете использовать для упреждающего удара правофланговые соединения армии Рокоссовского, одну танковую дивизию и кавкорпус Доватора. А в районе Серпухова у вас есть кавкорпус Белова, танковая дивизия Гетмана и может быть высвобождена часть сил сорок девятой армии. - Этого делать нельзя, - прозвучал в ответ голос Жукова. - Мы не можем бросать на контрудары, успех которых сомнителен, последние резервы фронта. Нам нечем будет подкрепить оборону, когда противник перейдет в наступление своими ударными группировками. - Ваш фронт имеет шесть армий! Разве этого мало? - с упреком сказал Сталин. Однако на Жукова ничто не действовало. Ни тот факт, что с ним говорит сам Сталин, ни то, что в голосе Сталина слышались одновременно и приказ и просьба. - Верно, - ответил генерал, - армий у меня шесть, а линия фронта с изгибами растянулась более чем на шестьсот километров. Повторяю: у нас очень мало резервов в глубине, особенно в центре... Сталин уже не слышал этих аргументов. Он сознавал только одно: осуществление его замысла, который вынашивался вот уже полторы недели, его плана переломить ход войны, обезопасить Москву путем нанесения упреждающего удара по основным группировкам фон Бока находится под угрозой из-за упрямства командующего Западным фронтом... Каждый месяц, каждый день войны отражался на характере Сталина, делал его более терпимым, более склонным прислушиваться к чужому мнению, считаться с людьми, особенно с военными людьми, командующими фронтами и армиями. Но эти изменения происходили не без внутренней борьбы. Время от времени случалось так, что тот, прежний Сталин, уверенный в своем интеллектуальном превосходстве над всеми, кто его окружал, убежденный в том, что многолетний политический опыт наделяет его не только способностью, но и непререкаемым правом выносить единственно верные решения, брал верх над Сталиным, познавшим горечь поражений и тяжелейшие последствия своей самоуверенности. Его страстная жажда перелома в ходе боевых действий, желание опередить врага были естественны. А мужественное сопротивление советских войск, доказавших свою способность не только обороняться, но в ряде случаев и понуждать немцев к отступлению, укрепляло веру Сталина в возможность добиться поставленной цели немедленно. И это страстное желание перелома в сочетании с еще далеко не преодоленной до конца уверенностью в своей способности видеть глубже и дальше всех иногда толкало Сталина на поступки, в которых впоследствии ему приходилось раскаиваться, хотя бы наедине с самим собой. Вот и сейчас Сталин, прежний, уверенный в обладании конечной истиной, вновь вступил в борьбу со Сталиным, научившимся считаться с мнением других, осознавать свою неправоту и уступать, когда это вызывалось необходимостью. И прежний Сталин взял верх. Он не смог примириться с тем, что Жуков столь категорически противится его приказу, даже не давая себе труда облечь несогласие в смягченную форму, разговаривает с ним, как равный с равным. Сталин был слишком умен и обладал достаточно сильной волей, чтобы удержаться от спора, от пререканий, которые уравняли бы его с кем бы то ни было. Как всегда медленно, когда объявлял окончательное свое мнение, он сказал Жукову: - Вопрос о контрударах считайте решенным. План операции доложите сегодня вечером. И положил трубку. - ...Значит, и на этот раз мы не сумеем упредить немцев, - с нескрываемой горечью повторил Сталин, склонившись над картой. Шапошников промолчал. Не взглянув на него, Сталин пошел к своему рабочему столу, снял трубку одного из телефонов, набрал номер. Спустя несколько секунд он услышал голос Жукова. - Что с Клином? - не здороваясь, спросил Сталин. Жуков ответил, что на Клинском направлении враг развивает наступление. - Необходимо во что бы то ни стало удержать Клин, - необычной для него скороговоркой произнес Сталин. - Используйте для этого ваши резервы. - В этом районе, товарищ Сталин, у нас нет резервов, - отчеканил Жуков. - Совсем нет резервов? - переспросил Сталин. - Как же так получилось, почему? - Потому что по приказу Ставки, по вашему, товарищ Сталин, приказу, - так же сухо и официально доложил Жуков, - резервы были брошены в район Волоколамска для нанесения контрудара и теперь оказались скованными там. - Это все, что вы можете мне сказать? - Нет, товарищ Сталин, не все. Мне сейчас сообщили, что немцы нанесли удар и в районе Волоколамска. Не могу пока доложить точно, какими силами, но предположительно наступление ведется там двумя пехотными и двумя танковыми дивизиями. Шапошников не слышал, что говорил Жуков. Однако понял, что доклад командующего фронтом поверг Верховного в смятение. Плечи у Сталина опустились, лицо, освещенное настольной лампой, как-то мгновенно осунулось, серые волосы на висках в этот момент показались Шапошникову совсем седыми. - Вы... уверены, что мы удержим Москву? - после долгой паузы тихо произнес Сталин, и Шапошников заметил, что голос его дрогнул. - Я спрашиваю у вас это с болью в душе. Говорите честно, как коммунист. Он умолк, слушая ответ. Потом уже иным, обычным своим голосом, с явным облегчением сказал: - Это неплохо, что у вас такая уверенность. Свяжитесь с Генштабом и договоритесь о месте сосредоточения резервных армий. Думаю, что к концу ноября вы их получите. Но танков у нас сейчас нет. До свидания. Несколько мгновений после этого Сталин стоял неподвижно. Он все еще сжимал в руке положенную на рычаг телефонную трубку, как бы опираясь на нее. Наконец выпрямился, медленным шагом направился к двери, на полдороге остановился, сообразив, что идет совсем не в ту сторону, и повернул к неподвижно стоявшему Шапошникову. Глаза их встретились. И начальник Генштаба прочел во взгляде Сталина глухое недовольство тем, что еще один человек, помимо Жукова, слышал его вопрос, непроизвольно вырвавшийся из самых глубин души в минуту смятения чувств... Сталин нахмурился, провел рукой по лицу, как бы для того, чтобы поправить усы, а на самом деле стирая выступивший пот. С подчеркнутой деловитостью сказал: - Жуков просит две резервные армии и двести танков. Что тут можно сделать и когда? - Первая Ударная и десятая армии будут закончены формированием через неделю, - доложил Шапошников. - А танков взять неоткуда. - О танках я ему сказал все, - согласно кивнул Сталин. - А насчет армий он будет звонить Василевскому через полчаса. Где, по вашему мнению, лучше всего сосредоточить их? - Я должен посоветоваться с операторами, Иосиф Виссарионович. Видимо, одну - в районе Рязани, другую - в районе Яхромы. Сталин опять кивнул и, сделав несколько шагов по кабинету, сказал Шапошникову: - Жуков полагает, что Москву мы безусловно удержим. Но этого мало. Мы должны не только удержать Москву, а в разгромить врага. Здесь, под Москвой, разгромить!.. Он умолк. Потом перешел к столу с картами и, поднимая глаза на Шапошникова, спросил: - Как дела у Мерецкова и Федюнинского? 6 Жданов оглядел людей, занявших свои обычные места за длинным столом для заседаний. Васнецов, Штыков, Попков, Павлов, Гусев были здесь. - А Лагунов не вернулся? - спросил он, не обнаружив среди собравшихся начальника тыла. Никто не ответил ему, и Жданов нажал кнопку звонка, расположенную слева под панелью его рабочего стола. На пороге появился дежурный секретарь. - Где Лагунов? - обратился к нему Жданов. - Еще на Ладоге, Андрей Александрович, - ответил секретарь. - И до сих пор не звонил? - К нам не звонил, Андрей Александрович. Жданов посмотрел на часы и опять перевел взгляд на секретаря: - Пожалуйста, откройте шторы и погасите свет. Уже утро. Секретарь направился к правой стене и одну за другой раздвинул тяжелые шторы. Потом поочередно потянул рукоятки, распахивая наружные броневые ставни, плотно прикрывавшие два больших окна. Выключил электрическое освещение и вышел, тщательно притворив за собой высокую, обитую черной кожей дверь. В комнате воцарился полумрак. Зимняя мгла серой пеленой окутывала оконные стекла. Размеренно, но едва слышно стучал метроном в коричневом ящичке-репродукторе. Жданов потянулся к репродуктору, слегка повернул черную ручку. Звук стал громче. - От товарища Хозина никаких новостей? - спросил он начальника штаба фронта. - Нет, товарищ Жданов, - ответил Гусев, привставая, - командующий все еще в пятьдесят четвертой. Жданов сделал легкий жест рукой, сверху вниз. - Сидите, сидите, товарищ Гусев... Будем экономить силы, - добавил он с печальной усмешкой и, перейдя от рабочего стола к столу для заседаний, опустился в кресло. - Прежде чем приступить к очередным нашим делам, - продолжал Жданов, - давайте послушаем товарища Васнецова о положении под Москвой. Товарищ Васнецов ночью разговаривал со Ставкой. Пожалуйста, Сергей Афанасьевич. - В сущности, я немногое могу прибавить к вчерашней сводке Генштаба, - сказал Васнецов, кладя ладони на край стола. - Немцы продолжают наступать. Тридцатая армия генерала Хоменко, обороняющая Москву на северо-западе, отошла южнее Клина. - Южнее Клина?! - воскликнул Попков. - Это же на полпути от Москвы до Калинина! Васнецов оставил его реплику без ответа. - Какими силами ведут наступление немцы? - спросил Штыков. Находясь все время в разъездах как уполномоченный Военного совета по строительству обходной дороги от Заборья к Ладоге, он меньше других был осведомлен о положении под Москвой. Жданов кивком головы переадресовал его вопрос начальнику штаба фронта. - По данным разведупра, товарищ член Военного совета, - сказал Гусев, чуть повернувшись в сторону Штыкова, - на правое крыло Западного фронта обрушились две мощных танковых группировки противника и часть сил девятой армии, а на левом крыле опять активизировалась танковая армия Гудериана. Не исключено, что в самое ближайшее время к этим силам добавится еще четвертая армия немцев. Некоторое время все молчали, мыслями своими устремленные к Москве. Наконец Жданов прервал это тягостное молчание: - Перейдем к очередным делам. - И посмотрел на Павлова, сидящего справа от него между Штыковым и Попковым. - Слушаем вас, Дмитрий Васильевич. Павлов хотел было встать, но, вспомнив недавние слова Жданова, обращенные к Гусеву, остался сидеть на месте. Ни на кого не глядя, он сказал: - Хочу информировать Военный совет, что суточный расход муки составляет сейчас всего пятьсот десять тонн. Продовольствия в городе остается на считанные дни. И умолк. Все здесь понимали, что это значит: пятьсот с небольшим тонн муки, к тому же наполовину состоявшей из малосъедобных примесей, - самая низкая суточная норма, какую получали до сих пор два с половиной миллиона жителей Ленинграда. - Говорите дальше, - потребовал Жданов. - Вы же знаете, Андрей Александрович... - с укоризной в голосе откликнулся Павлов. - Говорите! - уже настойчиво повторил Жданов. - Хорошо, - согласился Павлов, не сумев скрыть при этом тяжелого вздоха. - Как известно, послезавтра вступит в силу решение Военного совета о пятом снижении хлебных норм: рабочим - до двухсот пятидесяти граммов, служащим, иждивенцам и детям - до ста двадцати пяти. Сегодня я вынужден сообщить, что с того же числа мы не сможем давать населению ничего, кроме хлеба. Но и при этом условии, если положение не изменится, у нас останется к концу месяца для снабжения войск и флота: мяса на три, точнее - на три и три десятых дня, жиров - на неделю, крупы и макарон - менее чем на четыре дня... Этим, Андрей Александрович, разрешите и закончить мое сообщение. Жданов молчал. - По сводке горздравотдела, товарищи, - заговорил Попков, - за истекшие пятнадцать дней в городе умерло от недоедания восемь тысяч двести тридцать два человека. Количество дистрофиков и страдающих от цинги не поддается учету. Теперь ведь далеко не все обращаются в поликлиники, люди понимают, что врачи не в силах оказать реальную помощь. Жданов, казалось, не слушал того, о чем говорил председатель Ленсовета. Судя по отсутствующему взгляду, обращенному куда-то в пространство, мысли его были сейчас за пределами этой комнаты. Время от времени он нетерпеливо поглядывал на дверь. Наконец, вызвав звонком своего помощника, полкового комиссара Кузнецова, спросил раздраженно: - Есть наконец что-нибудь от Лагунова? - Пока нет ничего, - виновато ответил Кузнецов. - Как только он позвонит... - Вы сами пробовали связаться с ним? - перебил Жданов. - Да, я звонил в Осиновец. - Якубовский там? - Никого нет, все ушли на берег. - Немедленно доложите мне, как только кто-нибудь позвонит из Осиновца. - И добавил, как бы извиняясь за свою резкость: - Пожалуйста, доложите. Когда Кузнецов вышел, Жданов всем корпусом повернулся к Попкову и спросил, обнаруживая тем самым, что не пропустил его комментариев к докладу Павлова: - Что же вы конкретно предлагаете? - У меня есть кое-какие предложения, - вмешался Васнецов, но в этот момент раздался звонок телефона, и Жданов снял трубку. - Слушаю. Он произнес только одно это слово и, положив трубку на место, сказал: - Меня вызывает на телеграф Ставка. Прошу не расходиться... Жданов шел по широкому и длинному коридору Смольного. В ушах его все еще звучали страшные слова, только что произнесенные Павловым и Попковым, а думал он сейчас о том, что происходит на подступах к Москве и там, в Кремле, в так хорошо знакомом ему кабинете Сталина. Он еще не знал, кто именно его вызывает, но очень хотел, чтобы на том конце провода оказался Сталин. Мелькнула леденящая душу догадка: может быть, как раз в эти минуты танковые клинья немцев сомкнулись на окраинах Москвы и его вызывают лишь для того, чтобы сообщить о неотвратимой угрозе вражеского вторжения в столицу?.. Жданов ни одной минуты не сомневался в том, что Москва будет защищаться с не меньшей яростью, чем Ленинград. Но он знал, какие огромные силы сосредоточили под Москвой немцы... Сама мысль о возможности потери Москвы была для Жданова невыносимой. Всегда готовый напомнить в тяжкие минуты и себе и своим ближайшим товарищам, что захват Кремля Наполеоном стал не венцом его победы, а началом бесславного поражения, Жданов тем не менее не мог не сознавать, какие реальные последствия имело бы падение столицы социалистического государства. Прежде всего окажется обреченным Ленинград. В случае захвата противником Москвы Ленинград не продержится и нескольких дней: это "сразу же осложнит помощь ему извне. А кроме того, Гитлер сумеет тогда дать фон Леебу мощные подкрепления, и относительное равновесие сил, установившееся под Ленинградом начиная с октября, будет нарушено. Пусть по трупам защитников города, но враг наверняка-вторгнется на ленинградские улицы... Как политический деятель Жданов всегда понимал и почти физически ощущал неразрывность судеб Москвы и Ленинграда. Но как человек, на плечах которого лежала главная ответственность за Ленинград, становившаяся с каждым месяцем, даже с каждым днем все более тяжелой и горькой, потому что тяжелее и горше становилась жизнь в городе, Жданов всецело принадлежал именно Ленинграду. За исключением тех коротких четырех-пяти часов в сутки, которые он отдавал сну, все остальное время и ум, и сердце, и думы Жданова были прикованы либо к Урицку, восточное которого немецкие части находились на самом близком расстоянии от Ленинграда, либо к восточному берегу Невы, где с крошечного плацдарма наши войска в течение долгих дней безуспешно пытались прорвать блокаду, либо к Волхову и Тихвину, где враг пытался затянуть вторую блокадную петлю. Но сейчас, в эти минуты, опускаясь по узким металлическим ступеням тускло освещенной двухмаршевой лестницы, ведущей в смольнинское подземелье, Жданов думал только о Москве. В аппаратной узла связи горел яркий свет и поддерживалась температура, близкая к нормальной. Это тепло, этот яркий свет, это ритмичное стрекотание телеграфных аппаратов и вкрадчивый шорох выползающих из них узких бумажных лент создавали у каждого, кто входил сюда из сумрачных, охолодавших комнат Смольного, иллюзию моментального избавления от всех невзгод войны и блокады. Каждому казалось, что он попал в какой-то иной, совершенно обособленный мирок, хотя в действительности не было в Ленинграде другого места, столь тесно связанного зримыми и незримыми нитями с передовыми частями, защищающими подступы к городу, с армиями по ту и эту сторону блокадного кольца, со Ставкой Верховного главнокомандования, с Кремлем, с Москвой, со всей Большой землей. Дежурный по смене старший лейтенант встретил Жданова у входной двери по всем правилам строевого устава. Жданов ответил на его приветствие совсем по-граждански - только наклоном головы, рапорта слушать не стал, а сразу направился к столику у дальней стены, чуть отодвинутому от других таких же столиков, располагавшихся рядком почти вплотную один к другому. Телеграфистка с зелеными полевыми треугольниками старшего сержанта, едва завидя Жданова, бросила пальцы на клавиатуру своего "Бодо" и стала отбивать привычное "там ли, там ли...". Он знал ее по имени, так же как и двух других телеграфисток, посменно работавших на прямой связи со Ставкой. Подавляя приступ астматического кашля, поздоровался: - Здравствуйте, Лена. Девушка слегка привстала, продолжая отбивать "там ли". Через две-три секунды из аппарата потекла лента с одним многократно повторяемым словом: "Здесь, здесь, здесь..." - Передайте, что я тоже здесь, - сказал Жданов. Он не видел сейчас ничего - ни ряда столиков, ни работавших за ними телеграфисток, ни свисающих с потолка на длинных шнурах ламп под зелеными абажурами, - ничего, кроме пальцев, молниеносно отстукавших "у аппарата Жданов" и выжидательно замерших над клавиатурой. Жданов тоже весь напрягся в ожидании. Наконец аппарат ожил. Опережая телеграфистку, Жданов подхватил выползающую ленту и, едва сдерживаясь, чтобы не потянуть ее, прочел: "Здравствуйте, Андрей Александрович. У аппарата Шапошников. Товарищ Сталин приказал передать просьбу Ставки. Для вооружения прибывающих резервных частей нам срочно необходимы тяжелые танки. Может ли дать хоть что-нибудь Кировский завод?" Буря противоречивых чувств обрушилась на Жданова. В первые секунды - радость. Радость и облегчение оттого, что в сообщении не содержится ничего катастрофического. Но это чувство быстро прошло - его вытеснила досада. "Какие танки! - хотелось крикнуть Жданову. - Откуда их взять?" С первого дня войны сначала по железной дороге, потом, когда дорогу перерезал враг, по Ладоге Ленинград отправлял в Москву значительную часть продукции своих оборонных заводов. В том числе и танки. Все распоряжения Ставки, подобные сегодняшнему, выполнялись неукоснительно. Но сейчас, когда в Ленинграде почти нет электроэнергии - даже госпитали освещать нечем, когда стала непроходимой для судов Ладога и голод косит людей, просьба Шапошникова от имени Ставки и даже со ссылкой на Сталина показалась Жданову невероятной. - Передавайте!.. - сказал Жданов, не тая своей досады, и вдруг осекся. Он понял, что готов был сделать сейчас то, чего не простил бы себе никогда: упрекнуть Москву, упрекнуть Сталина за их невыполнимые требования. Упрекнуть в тот момент, когда враг рвется к столице, когда ее обращение за помощью к Ленинграду означает, что все остальные возможности исчерпаны! - Передавайте! - уже тихо повторил Жданов и стал диктовать, тщательно подбирая слова: - Здравствуйте, Борис Михайлович. Производство танков на Кировском пришлось прекратить, во-первых, из-за того, что Ижорский завод в создавшихся условиях не в силах производить броню, во-вторых, из-за того, что необходимое оборудование и кадры эвакуированы, и, в-третьих, из-за нехватки электроэнергии. Он хотел добавить: "Кроме того, люди стали умирать от голода". Но сдержался и после короткой паузы продолжал: - До последнего времени на Кировском ремонтировали поврежденные танки, доставляемые с фронта. Теперь мы не в состоянии заниматься и этим. Последние десять машин были отправлены на Невский плацдарм неделю назад. "Тогда другая просьба, - снова заговорила Москва, - можете ли помочь переброской двигателей и отдельных узлов для "КВ"? Мы пытаемся наладить выпуск танков на автозаводе имени Сталина. Кроме того, срочно необходимы минометы и полковые пушки. Прием". Жданов торопливо выхватил из кармана записную книжку, раскрыл ее и стал диктовать: - Наш план по минометам следующий: двести штук в день стодвадцатимиллиметровых, восемьсот восьмидесятидвухмиллиметровых. Имеем в наличии сто сорок штук стодвадцатимиллиметровых и тридцать восьмидесятидвухмиллиметровых... Жданов хотел добавить: "Они нам крайне нужны". Но вместо этого продиктовал: - Можем отдать, если требуется. Сообщите, сколько необходимо. "Нужно много минометов и полковых пушек для новых дивизий и бригад, - ответила телеграфная лента. - Просим срочно подсчитать, сколько можете произвести и дать максимально". - Будет сделано, сегодня же к вечеру подсчитаем, - пообещал Жданов. - Однако переброска оружия в настоящее время возможна лишь по воздуху. "Вышлем спецсамолеты, - отстучал в ответ "Бодо". - Сообщите срок". - Вечером сообщим, - продиктовал Жданов. - До... Он хотел уже произнести "до свидания", но снова замолк, не закончив фразы. Телеграфистка, не снимая пальцев с клавишей, вопросительно посмотрела на него. - Борис Михайлович, - продиктовал Жданов, - мы просим, чтобы те самолеты, которые вылетят к нам, были загружены дополнительным продовольствием... Жданов понимал, что эта его просьба тоже чрезмерна. Москва и без того уже два дня подряд посылала в Ленинград специальные самолеты с высококалорийными продуктами - концентратами пшенной каши и супов, колбасой, маслом, порошковым молоком. Всего для этой цели было выделено 24 транспортных самолета, и они уже доставили 200 тонн таких грузов. Жданов помолчал и дрогнувшим голосом добавил: - Нам очень, очень трудно. Снова поползла лента, и Жданов прочел: "Не отходите от аппарата". Прошла минута. Две. Три... Наконец аппарат стал короткими частыми толчками выбрасывать из-под валика ленту со словами "там ли", "там ли"... "Жданов у аппарата", - отстучала в ответ ленинградская телеграфистка. "Здесь Шапошников, - сообщила Москва. - С вами хотел переговорить товарищ Сталин. Но он сейчас беседует по ВЧ. Просил передать глубокую благодарность ленинградцам". Жданов намеревался повторить свое обещание сделать все возможное, чтобы выполнить просьбу Ставки, но вместо этого, помимо своей воли, спросил Шапошникова: - Каково положение под Москвой? Ответ поступил немедленно: "Очень тяжелое. После нашего разговора с товарищем Васнецовым ситуация ухудшилась. Тем не менее Ленинград в беде не оставим. Ставка дала указание Мерецкову форсировать наступление на Тихвин. Хозин об этом извещен. У нас все. Шапошников". Аппарат смолк. Девушка отстукала "расписку" - подтверждение, что разговор окончен. Но Жданов не уходил. Он недвижимо стоял, устремив взор на замерший аппарат, будто все еще ожидая чего-то. В другое время весть о наступлении на Тихвин обрадовала бы Жданова. А теперь все заслонили два слова: "ситуация ухудшилась". Это значило, что Москва в опасности. И хотя рядом продолжали стрекотать десятки других телеграфных аппаратов, Жданову показалось, что после того, как смолк московский, в помещении наступила гробовая тишина. Мыслями своими Жданов был в Кремле, старался угадать, о чем и с кем говорит сейчас по ВЧ Сталин. И вдруг он услышал тихий девичий голос: - Товарищ член Военного совета... Андрей Александрович... Как, скоро?.. На него с мольбой глядели полные слез глаза телеграфистки. - О чем вы, Лена? - не понял Жданов. - Как там... на Ладоге? - чуть громче произнесла девушка, и голос ее достиг слуха дежурного. - Старший сержант! - прикрикнул дежурный. - Отставить разговоры! - И уже другим тоном обратился к Жданову: - Простите, товарищ член Военного совета. Отец у нее при смерти. - Да, да, - как-то невпопад откликнулся Жданов. - Трасса через Ладогу должна открыться со дня на день. Он пошел к двери, но неожиданно повернулся к следовавшему за ним старшему лейтенанту и сказал на ходу, вполголоса: - Обеспечьте выдачу ей ста граммов сухарей. Единовременно. Я распоряжусь... Поднимаясь по узкой лестнице, а потом по другой, широкой, которая вела на второй этаж Смольного, Жданов прикидывал, что надо предпринять немедленно для удовлетворения нужд Москвы. Прежде всего следовало связаться с Кировским и Ижорским заводами, а также с фабрикой "Скороход", которая теперь помимо обуви выпускала и артиллерийские снаряды. В блокированном Ленинграде все работали на войну. Даже парфюмерная фабрика, по-прежнему носившая безобидное название "Грим", производила теперь не губную помаду, а противопехотные мины, корпуса которых походили на баночку для вазелина. А кустарная артель "Примус" три месяца назад освоила выпуск автоматов... Погруженный в свои раздумья, Жданов открыл дверь в приемную и тут же услышал обрадованный возглас своего помощника - Кузнецова: - Вышли!.. Вышли на лед, Андрей Александрович! Лагунов на проводе, ждет вас! Жданов почувствовал, как у него заколотилось сердце. - Наконец-то! - воскликнул он и устремился в кабинет. Все, кого Жданов оставил там, сейчас столпились вокруг письменного стола, на котором лежала снятая с одного из телефонов трубка. Они расступились, когда вернулся, почти вбежал Жданов. Не обходя стола, он схватил телефонную трубку. - Жданов слушает! - Здравствуйте, Андрей Александрович! - прозвучал в ответ далекий голос. - Докладывает Лагунов. Сегодня, в пять пятнадцать, как было намечено, исследовательская партия вышла на лед с заданием добраться до Кобоны и разметить будущую трассу вешками. - Спасибо! - не сумев сдержать своего волнения, крикнул Жданов и снова повторил: - Спасибо! Несколько секунд он молча дослушивал доклад Лагунова. Тишину, воцарившуюся в кабинете, нарушало лишь частое и шумное дыхание Жданова. Потом он посмотрел на часы и бросил в трубку с укоризной: - Сейчас уже десятый час! Почему не сообщили раньше? Почему столько времени держали нас в напряжении? - Не решался, Андрей Александрович, - раздалось в ответ. - Я только что все объяснил товарищу Васнецову. Вы же знаете, что разведка выходила на лед многократно, но каждый раз возвращалась ни с чем. На восьмом километре путь преграждала вода. Боялся, что и сегодня повторится то же самое. Но поскольку прошло более четырех часов и они не вернулись, значит, удалось обойти воду или она за эти сутки уже покрылась льдом. - Понял вас, - уже обычным своим, спокойным голосом сказал Жданов. - Еще раз спасибо. Будем ждать дальнейших ваших сообщений... От этого зависит... - Тут голос его чуть дрогнул. - Словом, вы сами все понимаете. До свидания!.. Повесив трубку, Жданов окинул взглядом участников прерванного заседания. Как изменились их лица! Когда он уходил на узел связи, они были мрачны, понуры, и казалось, что на них никогда уже не появится улыбка. А сейчас улыбались все. Даже Павлов! - Ждать от Лагунова новых сообщений придется долго, - с сожалением заметил Васнецов. - До Кобоны при самых лучших условиях идти не меньше шести часов. А сейчас потребуется минимум девять-десять часов. Значит, - он посмотрел на часы, - еще пять-шесть часов надо ждать! - Да, не менее пяти часов, - подтвердил Жданов, - если только, - он понизил голос, - им вообще удастся дойти... В этот момент он ощутил, что все еще сжимает в кулаке клубочек бумажной ленты. Нахмурившись, Жданов строго сказал: - Просто сидеть и ждать отрадных вестей - занятие не для нас. Впереди много неотложных дел. Есть поручение Ставки. Рассаживайтесь, товарищи... И первым пошел к длинному столу, покрытому зеленым сукном. 7 Командир роты, воентехник второго ранга Соколов получил приказание: явиться к восьми часам утра в штаб своего мостостроительного батальона. Отправляясь туда, он не предполагал, что ему поручат дело, от исхода которого во многом будет зависеть жизнь или смерть двух с половиной миллионов ленинградцев. Все, что происходило в то морозное утро на западном берегу Ладожского озера, точнее, широкого залива, именуемого Шлиссельбургской губой, лишено было внешней многозначительности... Батальон располагался в районе деревеньки Коккорево, и почти до середины ноября главной его задачей считалось восстановление пирса, каждодневно разрушавшегося немецкой артиллерией и бомбардировками с воздуха. Пока не заледенела Шлиссельбургская губа, у этого пирса швартовались корабли военной флотилии и баржи Северо-Западного речного пароходства. Из Коккорева они доставляли на восточный берег сработанные в Ленинграде боеприпасы и военную технику, а обратно шли сюда груженные продовольствием. Командовал мостостроительным батальоном инженер Бриков, призванный в армию лишь в конце августа, а до того возглавлявший ленинградскую контору Союздорпроекта. Инженер-мостовик Гусинский стал его помощником по технической части. Инженерами-дорожниками были и командиры рот - Соколов, Качурин, Костюрин. Командиры взводов - Дмитриев, Стафеев, Ашевский, Смирнов, Радзевич, Лачинов, Кротков, Мордашкин - тоже имели высшее инженерное образование и получили свои воинские документы в обмен на удостоверения работников все того же Союздорпроекта или Управления шоссейных дорог. А среди рядового и сержантского состава преобладали вчерашние столяры, плотники, каменщики, как правило великовозрастные, считавшиеся ограниченно годными для военной службы. Во всем батальоне, кажется, один только Соколов мог назваться "бывалым солдатом" - ему еще в сороковом году довелось участвовать в боях на Карельском перешейке. Однако и он, прибыв сюда со своей ротой в ночь на 10 октября, в первый момент почувствовал себя не очень уверенно. Ему привычно было прокладывать пути по земле - взрывать горы, засыпать болота, покрывать асфальтом проселки. А тут бушевало бескрайнее, похожее на море озеро, у причала стояли обледеневшие, будто только что вернувшиеся из дальнего арктического похода военные корабли и, как перст, указующий край земли, возвышался Осиновецкий маяк - высокая каменная башня, исполосованная снизу доверху чередующимися красными и белыми полосами. К берегу вела дорога, вдрызг разбитая сотнями вражеских авиационных бомб, гусеницами следовавших на погрузку тяжелых танков и колесами буксовавших автомашин. Слева от нее чернел смешанный - из чахлых берез, осины и сосны - лесок, тоже изрядно покалеченный войной. Батальон с ходу приступил к восстановительным работам на причале. Землянки для жилья копали уже после, преимущественно ночью. В тяжелых трудах прошли неделя, вторая, третья. Осенняя штормовая Ладога постепенно успокаивалась. Но это было спокойствие смерти. Ледяная шуга плыла по свинцового цвета воде. Все реже приходили в Осиновец корабли. Лишь наиболее мощным из них удавалось пробиваться сквозь шуту и торосы. Ладога переставала быть судоходной. В половине ноября начальник тыла Ленинградского фронта генерал Лагунов собрал всех командиров частей, сосредоточенных близ Коккорева, и хриплым, простуженным голосом объявил, что надо немедленно приступить к подготовительным работам по прокладке через Ладогу автогужевой дороги. Тут же он представил им военинженера третьего ранга Якубовского, назначенного начальником строительства. С тех пор над прибрежным лесом днем и ночью стоял неумолчный стук топоров и скрежет пил: заготавливались дорожные знаки, вехи, переносные щиты. Одновременно оборудовались подъездные пути для автогужевого транспорта и расчищались площадки для грузов. Зима установилась окончательно. Начались обильные снегопады, метели. Но лед, покрывший Ладогу, оставался пока непроходимым. Каждое утро по Вагановскому пологому спуску спешили на этот зыбкий лед разведчики - проверить, насколько окреп он за ночь. Доклады их были противоречивы. Одни утверждали, что толщина льда увеличилась на один-два сантиметра. Другие, производившие промеры южнее или севернее, вернувшись, заявляли, что лед, наоборот, стал тоньше, - видимо, из-за каких-то постоянно меняющих свое направление теплых течений. Третьи в нескольких километрах от берега обнаруживали вовсе не замерзшее пространство. ...Пройдут недели, и Ладогу будут благословлять сотни тысяч, миллионы людей. Любовно назовут ее Дорогой жизни. Но в ту пору, когда гигантское озеро замерзало слишком медленно и неравномерно, его проклинали. Из спасительной артерии, по которой великий донор - Советская страна - вливал кровь в теряющий жизненные силы Ленинград, Ладога превратилась в союзницу немцев. Якубовский несколько раз сам спускался на лед. Ежедневно, а то и дважды, трижды в сутки ему звонил из Смольного Лагунов. Звонил только для того, чтобы задать единственный вопрос, произнести всего два слова: - Как лед? Ответы были разными по форме, но одинаковыми по смыслу: - Тонок. - Непроходим. - Вода на пути... Звонили и Жданов и Васнецов. Спрашивали то требовательно, то просительно, то прямо с мольбой. Называли цифры погибших от голода за истекшие сутки: четыреста человек... шестьсот... Но и они слышали в ответ одно и то же. Менялись лишь расстояния, пройденные по льду разведчиками. - Прошли три километра. - Прошли четыре. - Прошли шесть, но дальше - вода... Ледовой разведкой занимались все. Гидрометеорологическая служба фронта. Гидрографическая служба военной флотилии. Разведчики Балтфлота. Погранвойска. Инженерно-строительные части. Чтобы выдержать тяжесть человека, достаточно было семисантиметровой толщины льда. Для лошади с тонной груза на санях лед должен быть не тоньше пятнадцати сантиметров, а для груженой полуторки - около двадцати. Семь, пятнадцать, двадцать - этими цифрами люди грезили. Наяву и во сне. А максимальная толщина льда пока что не превышала восьми сантиметров. Наконец мороз достиг двадцати двух градусов. И тут-то был вызван в штаб мостостроительного батальона командир роты Соколов. Причину вызова он не знал и не очень о ней задумывался. Командиров рот вызывали часто, по самым разным поводам. День начинался хмуро. В лесу было бы совсем темно, если бы не снег на земле и не морозная выпушка на голых сучьях осин, на сосновой хвое. Подойдя к штабной землянке с торчащими из-под снега безжизненными ветками малины, Соколов приподнял рукав полушубка и посмотрел на часы. Было без трех минут восемь. У входа в землянку пританцовывал от холода часовой. Кроме него - ни души. Это показалось Соколову странным: очевидно вызывали не всех командиров рот, как обычно, а только его одного. - Остальные собрались? - спросил он все же часового. Тот на минуту прекратил свой танец, зябко передернул плечами и осипшим на морозе голосом ответил: - Комиссар с инженером на месте, товарищ воентехник второго ранга. - А комбат? - С полчаса, как вышел. Соколов стал спускаться по обледеневшим ступенькам в землянку. Отворил дверь и преувеличенно громко, как это обычно делается в таких случаях, спросил, не приподнимая брезентового полога: - Разрешите? - Давай, давай, Соколов, входи! - крикнул в ответ комиссар. Соколов оттянул в сторону полог и перешагнул порог землянки. Она состояла из двух крошечных помещений. В первом, у стола - квадратной, гладко оструганной доски, прибитой к поставленному на попа обрезку толстого бревна, - сидели комиссар батальона Юревич и помпотех Гусинский. Над столом спускалась с потолка электролампочка. Двери во вторую половину землянки не было, а существовал лишь дверной проем, и в глубине можно было разглядеть пустые нары. Соколов вскинул руку к ушанке, доложил о прибытии. - Присаживайтесь, товарищ Соколов, - пригласил комиссар. Присаживаться, собственно, было некуда: на узких, коротких скамьях, расположенных по обе стороны столика, могло уместиться только по одному человеку, особенно если они в полушубках. Гусинский подвинулся, прижавшись вплотную к стене, и показал глазами на освободившийся край скамьи. Обычно, когда не было поблизости бойцов, комиссар батальона обращался к командирам рот по имени-отчеству. И то, что вместо привычного "садитесь, Леонид Николаевич!" он назвал командира роты товарищем Соколовым, заставило последнего насторожиться. Соколов тщательно подобрал под себя полы полушубка и примостился рядом с инженером. Только сейчас он увидел, что на столе разложена большая, от руки вычерченная схема Шлиссельбургской губы с обозначенными по обоим берегам населенными пунктами. - Что ж, инженер, начинай. Объясни командиру роты, зачем вызвали, - сказал, глядя куда-то в сторону, Юревич. Несколько мгновений Гусинский молчал, как бы соображая, с чего следует начать. Потом взял красный карандаш и, уперев его тупым концом в черную точку на западном берегу, сказал: - Это, значит, Коккорево. А здесь, на том берегу, - он провел карандашом над уже прочерченной линией, пересекающей "губу" пополам, - Кобона. Вот по этой линии и должна пройти автомобильная трасса. Так? - И повернулся лицом к Соколову. Тот в свою очередь недоуменно посмотрел на инженера. То, что Соколов услышал сейчас, было известно не только командирам рот, а и каждому из бойцов мостостроительного батальона. Ожиданием этой трассы здесь жили все с той минуты, как только на Ладоге появились первые льдинки. - Расстояние, - снова опуская взгляд на карту, продолжал Гусинский, - тридцать километров, а если поведем дорогу через остров Зеленец, то, скажем, тридцать два. - Он ткнул карандашом в точку, расположенную ближе к восточному берегу. - Паи важно иметь на трассе клочок твердой земли, хотя это немного удлинит путь. "Зачем Гусинский говорит все это?" - старался понять Соколов. Он хорошо знал и направление будущей трассы, и то, что по этому направлению каждый день от батальона высылается разведка. С разведкою ходили поочередно два командира взводов - Дмитриев и Стафеев. И каждый раз, пройдя четыре, шесть, максимум восемь километров, разведчики возвращались обратно усталые, продрогшие, едва волоча обледенелые ломы и рыбацкие пешни. Возвращались, чтобы доложить: "Толщина льда не превышает семи-восьми, максимум десяти сантиметров. И то только в начале маршрута. А дальше путь преграждает вода..." И вдруг Соколов понял. Все понял! Ладога стала окончательно! Очередная разведка, наверное, дошла до Кобоны, но вернулась поздно ночью, и весть об этом не успела еще распространиться по батальону. Значит, его вызвали для того, чтобы указать, куда он должен вывести свою роту для оборудования ледовой дороги. Не в силах сдержать себя, Соколов вскочил, воскликнул обрадованно: - Кто прошел первым? Стафеев? Дмитриев? Ему не ответили. Соколов с недоумением перевел взгляд с Гусинского на Юревича. Но и тот молчал. Наконец Юревич сказал: - Сядь, Соколов. Никто еще не прошел. Вчера Стафеев одолел только восемь километров. Дальше - опять вода. - Раз вода, чего же сделаешь, - угрюмо заключил Соколов. Настроение у него сразу упало. - Вот это рассужденьице! - раздраженно заговорил Гусинский. - Затвердили одно слово: вода, вода! А что за вода? Кто знает? Может быть, это всего лишь полынья и ее обойти можно? - Почему же не попробовали? - все так же угрюмо спросил Соколов. - Потому что выходим на лед налегке, вот почему, - продолжал негодовать Гусинский. - Без саней, без щитов, без веревок! Идем на лед в валенках, а они промокают. Идем в сапогах, а подошвы по льду скользят. Продовольствия берем с собой самое большее на сутки, а то и меньше - заранее уверены, что в тот же день вернемся. Разведка!.. Хватит с нас разведок, нам надо изыскательскую партию создать, так, как в мирное время ходили! - В мирное немцы в Шлиссельбурге не сидели, - со злой усмешкой заметил Соколов. - И тем не менее!.. Я говорю в том смысле, что подготовить партию надо солидно, по всем правилам. Взять с собой сани, щиты для мостков, ломы, пешни, веревки, круги спасательные, медикаменты! - Вы хотите сказать... - начал было Соколов, но его прервал комиссар батальона Юревич: - Да, да, ты правильно понял, именно это он и хочет сказать. Организовать не просто разведывательную, а изыскательскую партию. Человек в тридцать, не менее. Отобрать самых сильных, самых выносливых. Во всех смыслах выносливых, понимаешь? И духом и телом! И дойти до Кобоны во что бы то ни стало! Не возвращаться с сообщением, что тут лед тонок, там вода, - а найти путь. Найти - вот в чем главная задача! Отыскать! - Юревич произнес это слово с особым ударением. - Да, отыскать надежную дорогу по льду, которая способна выдержать хотя бы лошадь с гружеными санями. Соколову хотелось спросить: "А где же ее искать? Не по всей же Шлиссельбургской губе, площадь которой равна примерно девятистам квадратным километрам? Дорогу-то надо прокладывать по кратчайшей прямой, и она уже прочерчена на карте красным карандашом". Но Соколов сдержался. Он знал страшную альтернативу словам "отыскать" и "найти"! Знал, что в Ленинграде с каждым днем увеличивается количество голодных смертей. Об этом все время напоминал Лагунов. С этого начинал каждый свой разговор с мостовиками Якубовский. "Найти" - значило перебросить в Ленинград скопившиеся на восточном берегу Ладоги продовольственные грузы. "Не найти" - означало смерть для Ленинграда. "Найти" - даровать ленинградцам жизнь. "Не найти" - обречь сотни тысяч людей на верную гибель. - Кого рекомендуешь, комроты, в такую изыскательскую партию? - требовательно спросил Юревич. И Соколов стал называть фамилии, загибая пальцы после каждой. Когда пальцев на руках не хватило, он сжал кулаки, точно боясь растерять названных им людей... - Подожди, - прервал его Юревич. - Людей ты знаешь, не сомневаюсь. Но есть к тебе еще один вопрос: кого назначить начальником такой партии? Соколов понял, какого ответа ждут от него. В душе его сейчас боролись как бы два разных человека. Один из них был инженер, привыкший мыслить на основании точного расчета, чуждый необдуманным, опрометчивым решениям, привыкший соотносить каждое новое задание с успехом или неудачей в выполнении заданий предшествовавших. Второй человек был иным. Он родился после двенадцати часов дня 22 июня, когда Молотов произнес свою речь, и миллионам людей, в том числе и ему, Соколову, стало ясно, что с этой минуты война неумолимо провела резкую границу между тем, что было, и тем, что есть. Переступив эту границу, надо отказаться от привычного, знакомого, заранее рассчитанного, предусмотренного планами - личными и всенародными, суметь жить рядом со смертью и принимать решения, единственным критерием правильности которых является только вклад в будущую победу над врагом. И этот второй человек - командир Красной Армии, сознающий, что выбор у него элементарный - победа или смерть, - взял верх над инженером мирного времени. Соколов едва заметно усмехнулся и негромко, даже с каким-то нарочитым безразличием сказал: - Доверите - могу я пойти. - Вот этого мы от тебя и ждали, Леонид Николаевич! - воскликнул Гусинский. И тут же официально, вкладывая особый смысл в каждое слово, объявил: - Воентехник второго ранга Соколов! Вы назначаетесь командиром изыскательской партии. Вопросы есть? Соколов промолчал. Не потому, что у него не было вопросов. Просто ему казалось бессмысленным вот так, с ходу, их задавать. "Изыскательская партия!" - не без иронии повторил он про себя. Это название ассоциировалось с многообразием землемерных инструментов, транспортными средствами, походными кухнями... И кто до сих пор прокладывал дороги по льду? Кому они были нужны?.. Но Гусинский истолковал молчание Соколова по-своему: - Значит, вопросов нет?.. Ну что ж, еще будут! А пока смотри и слушай. Повернув карандаш острием к карте, он почти параллельно жирной красной линии прочертил другую, пунктирную, к точке, означающей остров Зеленец. Пунктир отклонялся от сплошной черты слегка к югу. - Близко к немцам получается, - неуверенно произнес Соколов. - Из артиллерии бить по трассе будут. - Ничего не поделаешь, - отверг этот довод Гусинский, - не в мирное время работаем. Зато от Зеленца возьмем чуть на северо-восток. Вот так. И он продолжил свой пунктир до точки на восточном берегу, рядом с которой каллиграфически четко было выписано слово "Кобона". - Задача ясна? - зажимая карандаш в кулаке, переспросил Гусинский. Соколов утвердительно качнул головой. И тут же вроде спохватился: - Вот что, товарищ военинженер, я обманул бы и себя и вас, если сказал бы, что задача для меня ясна до конца. Прокладывать трассы по льду мне никогда в жизни не приходилось. Думаю, что и вам тоже. На бумаге прочертить легко... - А вы постарайтесь выкинуть из головы, что под вами лед, - перебил его Гусинский. - Представьте себе, что перед вами обычное зимнее бездорожье и надо отыскать на местности наиболее выгодное направление для прокладки, ну, скажем, шоссейной дороги в тридцать два километра. - В стужу шоссейные дороги не строят, и вы знаете это не хуже меня, - усмехнулся Соколов. - Однако главное не в этом. Вы сказали: "Забудьте про лед". А как я могу забыть про него, если разведка показала... - И слово "разведка" забудь, Леонид Николаевич! - горячо прервал его на этот раз уже Юревич. - Какая к черту разведка! Разведданными мы по горло сыты: "Здесь лед тонок", "Здесь вода"... А люди в Ленинграде мрут! Хватит! Нам сейчас другое надо! - И, взглянув на Гусинского, приказал: - Продолжайте, товарищ военинженер! - Задача, значит, такая, - снова заговорил Гусинский. - Создать изыскательскую партию. Это раз. Изыскать и обозначить вешками направление автогужевой трассы по льду от деревни Коккорево до Кобоны с заходом на остров Зеленец. Это два. Если встретятся разводья или полыньи, непременно найти обход. Это три. О результатах доносить сюда, в штаб батальона, нарочными. Первый раз после того, как пройдете десять километров от западного берега, второй - по достижении острова Зеленец и третий - из пункта назначения, из Кобоны. Конкретные предложения по составу и техническому оснащению изыскательской партии представить на утверждение комбату... - Гусинский отдернул рукав полушубка, посмотрел на часы, - скажем, к двенадцати ноль-ноль. Подготовительные работы начать немедленно. Выход на лед завтра на рассвете. Все. Он встал. Поднялся со своего места и Соколов. - Еще одно слово, Леонид Николаевич, - тоже поднимаясь, сказал Юревич. - Скрывать от тебя ничего не хочу. Задача трудная. Все утверждают, что лед еще тонкий... Хотя это докладывалось вчера, а после того и вечер и ночь были морозными. Насчет воды... тоже скрывать не хочу: вчера мы говорили с местными рыбаками. Они полагают, - Юревич понизил голос, - будто там, дальше, вода и зимой не замерзает. Если это так, то... - Он безнадежно махнул рукой и с неожиданной злостью сказал: - Короче, все надо выяснить до конца. Может, зря пугают, сами толком не знают, что там и как? Никто из них раньше Ладогу зимой не переходил. Тем не менее кого-либо из местных рыбаков возьмите с собой. Все-таки им здешние условия лучше знакомы. И последнее: есть предложение комиссаром изыскательской партии назначить Брука. Ваше мнение? Соколов хорошо знал этого уже немолодого старшего политрука, до войны кадрового питерского рабочего, кожевника о Васильевского острова. - Подойдет, - уверенно сказал он. 8 - ...Требование Ставки, товарищи, сводится к следующему... - сказал Жданов и прочел вслух ту часть телеграфных своих переговоров с Шапошниковым, которая касалась поставок вооружения и боеприпасов для резервных армий, подтянутых к Москве. - Насколько я понимаю, - заговорил после всеобщего короткого молчания Попков, - проблема состоит не только в том, чтобы произвести все это сверх плана, хотя, откровенно говоря, не знаю, как мы справимся с таким заданием в сегодняшних условиях. Но даже если и справимся, каким образом перебросим произведенное на Большую землю? - Пришлют самолеты, - ответил Жданов. - А пушки? Тоже самолетами? - Пушки сможем отправить, когда начнет действовать трасса. Битва за Москву продлится не один день. Но автоматы и минометы нужны немедленно... - И тут же, без видимой связи, Жданов вдруг спросил, обращаясь ко всем присутствующим: - У них есть рация?.. Ну там, на Ладоге? Я забыл узнать у Лагунова. И все поняли, что даже сейчас Жданов думает о тех, кто сегодня рано утром вышел на ладожский лед, что после телефонного звонка Лагунова он не может, не в состоянии хотя бы на мгновение отвлечься от мысли о ледовой трассе. А поняв это, каждый из участников совещания в глубине души обрадовался, потому что и сам не мог заставить себя хоть на какое-то время забыть о Ладоге. С того момента, как позвонил Лагунов, думы о ней стали источником постоянной тревоги, которую не в силах были заслонить никакие другие заботы и размышления. Прикидывая в уме, сколько же потребной военной техники может произвести ленинградская промышленность, каждый из собравшихся в кабинете Жданова в то же самое время с трепетом душевным ожидал новых вестей из Осиновца. Вопрос Жданова никого не застал врасплох. - Насколько я понял из разговора с Лагуновым, - ответил за всех Васнецов, - рации у поисковой группы нет. Но время от времени в Коккорево будут возвращаться нарочные с донесениями о состоянии льда. - Придется ждать, - тихо сказал Жданов, взглянув на часы. И остальные, как по команде, одновременно повернули головы к круглым настенным часам; справа от двери. Стрелки показывали без четверти десять. - Если изыскатели вышли на лед с рассветом, - размышлял вслух Жданов, - то, наверное, одолели уже не меньше десяти километров. Никто не решился поддержать или отвергнуть это предположение. Разве угадаешь, что там встретилось на пути - тонкий лед, нагромождения торосов или полыньи? - Хорошо, гадать не будем, - как бы прочитав невысказанную эту мысль, согласился Жданов и вернулся к первоначальному предмету обсуждения: - Время не терпит, товарищи! Нам надо сейчас же решить, как будем выполнять задание Ставки. Но прежде... - Он посмотрел на Васнецова, напомнил ему: - Вы, кажется, хотели что-то сказать в связи с сообщением товарища Павлова. - Я собирался, Андрей Александрович, говорить о мерах против массовых заболеваний цингой, - ответил Васнецов. - Точнее, о полумерах. Медики утверждают, что лапки хвойных деревьев содержат значительное количество витамина С. Если из них приготовлять настой... Короче, есть предложение начать массовую заготовку хвои. Мы подсчитали: для того чтобы снабдить таким настоем все столовые города, надо заготавливать не меньше тридцати тонн хвои в сутки. - Кто же это будет делать? - спросил Жданов. - По-моему, надо дать такое поручение комсомолу. Жданов на мгновение задумался. Он хорошо знал, что ужа тысячи ленинградских комсомольцев, невзирая на голод и холод, валили деревья в Парголовском и Всеволожском лесах, чтобы хоть как-то помочь городу, лишенному топлива. А другие прокладывали обходную трассу от Заборья к Ладоге. А третьи дежурили по ночам на крышах, гася зажигательные бомбы, извлекали раненых из-под развалин домов, разрушенных немецкими фугасами, несли службу в составе истребительных батальонов. Вспомнил Жданов и о тех ленинградских юношах и девушках, из которых в самые последние дни были сформированы десятки отрядов в помощь совсем истощенным людям, неспособным встать с постели, чтобы принести воды, получить хлебный паек... "Смогут ли выдержать молодые плечи новую нагрузку?" - с грустью подумал Жданов. Но вслух он сказал: - Хор