ошо. Поручим комсомолу и это. - Есть еще одно предложение, - снова заговорил Васнецов, - организовать подледный лов рыбы. - Где? - Всюду, где возможно. Главным образом на побережье Финского залива, от Крестовского острова до Сестрорецка. Словом, по всей пятикилометровой полосе южного побережья до мыса Сторожно. Это предлагаю поручить тресту "Ленрыба". - Принимается, - сказал Жданов. - У вас все? - Нет, не все. Я полагаю, что нам следует пойти еще на одну чрезвычайную меру. На базах Главпочтамта и железнодорожных складах скопилось некоторое количество продовольственных посылок, никем пока не востребованных. Думаю, что их следует изъять и передать в распоряжение товарища Павлова. В общий котел. Жданов слушал Васнецова, опустив голову. - Что ж, примем и это предложение, - произнес он, не поднимая головы. И, посмотрев на часы, недовольно передернул плечами, потянулся рукой к панельке с кнопками звонков, нажал одну из них. В дверях появился дежурный секретарь. - Якубовского, пожалуйста! - распорядился Жданов. Все участники совещания тоже обернулись и дате слегка подались в сторону секретаря, как бы подтверждая беззвучно: "Да, да, Якубовского. И скорее, скорее!.." Но Жданов не позволил им отвлечься: - Давайте, товарищи, условимся о конкретных мероприятиях по выполнению задания Ставки. Я полагаю, что прежде всего необходимо подсчитать, сколько мы можем дать сверх плана требуемой военной техники, а потом надо всем выехать на предприятия и разъяснить там целевое назначение этой техники. - А можно ли выходить за рамки газетных сообщений о положении под Москвой? - усомнился Штыков. - Паники опасаетесь, Терентий Фомич? - отпарировал Жданов. - От паники Ленинград застрахован. От голода, от смерти - нет. А от паники - да! Скажите людям напрямик: решается судьба Москвы. Иначе... - Жданов чуть запнулся, - у них не хватит сил выполнить это задание... Дверь кабинета бесшумно приоткрылась. Дежурный секретарь доложил, что Якубовский на проводе. Жданов поспешил к столику с телефонами. Снял трубку. - Здравствуйте, товарищ Якубовский. Хочу узнать: не поступало ли каких-нибудь новых сведений от поисковой партии? В комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь размеренным стуком метронома. - Я понял. Спасибо, - сказал Жданов и, вернувшись к своему креслу, не сел в него, а лишь облокотился о спинку. - Пока ничего нового. Нарочных не было. По расчетам Якубовского, первое донесение можно ждать не ранее двенадцати. Если... и на этот раз поиск не окажется безрезультатным. Не присаживаясь, он закончил совещание: - Итак, товарищи, давайте поручим работникам промышленных отделов обкома и горкома в течение часа определить возможности наших предприятий и немедленно организовать все на месте. На основные заводы поедут секретари обкома и горкома. На Кировский пошлем... - Разрешите, я поеду на Кировский! - вызвался Васнецов. "Где же сейчас изыскатели?" - опять спросил себя Жданов, едва остался один. Он представил себе бескрайние белые просторы Ладоги и где-то там, на льду, кучку людей. Что делают они в эти минуты? Идут ли вперед, к Кобоне, или беспомощно стоят у свинцово-черной воды, которую не в силах преодолеть? А может, застряли в ледяных торосах, - авиаразведка в последние дни часто сообщала о нагромождениях льда на всем пространстве, отделяющем западный берег от восточного... Если в ближайшие три, четыре, максимум пять дней не удастся открыть трассу, город обречен на голодную смерть. Все жалкие запасы, о которых только что докладывал Павлов, будут исчерпаны. Голод начнется и в армии. И тогда даже самые закаленные бойцы, которые в течение почти месяца держали врага на Лужском рубеже, а потом отбивали яростные его атаки у Пулковских высот, окажутся не в состоянии противостоять очередному натиску немцев... Жданов вспомнил вчерашний доклад начальника городской милиции: страдающие от недоедания люди под огнем противника бродят на окраинах города, разгребая снег лопатами, в поисках не убранных осенью картофеля и овощей. Начальник милиции спрашивал: "Как быть? Не допускать туда людей, рискующих каждую минуту стать жертвами неприятельской артиллерии и даже пулеметов, или смотреть на это сквозь пальцы?.." А сам Жданов, проезжая вчера по городу, видел ленинградцев, собиравших промерзлую землю на территории сгоревших Бадаевских складов. Спросил: "Зачем?" Ему ответили: "Чтобы выварить ату землю, пропитанную сахаром, и поить детей подслащенной водой..." Сосредоточив свои мысли на будущей Ладожской трассе, Жданов не мог, вернее, не хотел думать о том, что она еще не спасение. Не хотел признаваться самому себе, что по трассе можно будет перебрасывать лишь то продовольствие, которое уже доставлено на восточный берег Ладоги, поскольку железнодорожный узел - Тихвин - захвачен врагом. "Перебросим все, что скопилось на том берегу... Ну, а дальше? - настойчиво спрашивал себя Жданов. - Что будем делать дальше? Надеяться на обходную дорогу от Заборья к Ладоге? Но она будет готова не раньше чем через две-три недели". "Надо раньше!" - мысленно кричал Жданов. "Ну, допустим, несколько раньше, - отвечал он себе же. - Так ли уж существенно изменится положение? Ведь пропускная способность этой двухсоткилометровой дороги-времянки будет ничтожна. Не менее пяти дней, а возможно, и целую неделю будет ползти по ней частично на гужевом, частично на автомобильном транспорте груз, отправленный в Ленинград из Заборья. Нет, и обходная дорога не несет спасения. Она вместе с Ладожской трассой способна лишь временно удержать защитников Ленинграда на границе жизни и смерти". Жданов гнал от себя эти черные думы, убеждал себя, что главное сейчас - проложить ледовую трассу. Отсутствие ее означает для Ленинграда неминуемую смерть. И в то же время сознавал, что Ладожская трасса может стать истинной дорогой жизни только при одном условии: если продовольствие, направляемое в Ленинград из глубин страны, будет поступать к ладожскому берегу прежним, кратчайшим путем - через Тихвин и Волхов. По стальным рельсам, а не по хлипким гатям. Но Тихвин с восьмого ноября находился в руках немцев. А Волхов хоть и удалось отстоять, но враг все еще находился на близких подступах к нему. Надо отбить Тихвин, отбросить немцев от Волхова!.. На столе перед Ждановым, рядом с глубокой, наполненной папиросными окурками пепельницей, лежала телеграфная лента. Жданов взял эту ленту и стал отыскивать то место, где Москва сообщала о готовящемся наступлении на Тихвин. Вот оно: "Ставка дала указание Мерецкову форсировать наступление на Тихвин". Как-то оно пойдет? Сколько времени продлится? И закончится ли успехом?.. Жданов, переживший за долгие месяцы войны столько неудач и разочарований, не мог обольщаться на этот счет, боялся принимать желаемое за действительное. К тому же он недостаточно был осведомлен об оперативной обстановке под Тихвином. Освобождение этого города Ставка возложила на 4-ю армию генерала Мерецкова, а она не подчинялась Ленинградскому фронту. "Но за Волхов отвечаешь ты!" - мысленно подвел итог Жданов. Да, за Волхов, точнее, за разгром волховской группировки противника отвечал он, Жданов. Вместе с Хозиным. И потому именно все последнее время командующий фронтом проводил в войсках по ту сторону Ладоги, сколачивая вместе с Федюнинским ударную группировку, способную отбросить врага на исходные позиции. Жданов поддерживал с Хозиным телефонную и телеграфную связь. Судя по сообщениям командующего, создание ударной группировки шло полным ходом, но для гарантированного успеха она была все же слабовата. Войск не хватало. Волховская операция, в свою очередь, немало зависела от того, удастся или нет в самое ближайшее время открыть движение по трассе: только по льду Ладоги можно было перебросить подкрепления в 54-ю армию. Таким образом, все в эти грозные дни переплеталось в единый клубок: Москва, Ленинград, Тихвин, Волхов, будущая Ладожская трасса. Но перед Ждановым на первый план выдвигалась все же Ладога. Без ледовой трассы невозможно было достаточно эффективно маневрировать наличными силами фронта, отправлять в Москву пушки, производимые на ленинградских заводах, завозить в Ленинград продовольствие, эвакуировать из фронтового города стариков, женщин и детей. Жданов заново перечитал телеграфную ленту и почувствовал угрызение совести: "Не все ведь рассказал членам Военного совета из того, о чем разговаривал с Шапошниковым. Даже о готовящемся наступлении на Тихвин умолчал. А может, и правильно сделал, что умолчал. Хозин-то о нем знает. Этого с военной точки зрения вполне достаточно..." Жданов пошел к письменному столу. Там ждала его кипа всяких бумаг. Донесения Военных советов армий и штаба МПВО. Сводка горздравотдела. Сводка суточного выпуска оборонной продукции. Письма матерей и жен с просьбами помочь умирающим от голода мужьям, сыновьям, братьям - таких писем приходит все больше и больше. Сверху лежал типографский оттиск передовой статьи "Ленинградской правды". Подготовленная по поручению бюро обкома статья предназначалась для опубликования в очередном номере газеты в связи с предстоящим пятым снижением продовольственных норм. Жданов прочел первые ее строки: "Большевики никогда ничего не скрывают от народа. Они всегда говорят правду, как бы жестока она ни была. Пока длится блокада, нельзя рассчитывать на улучшение продовольственного снабжения. Мы вынуждены уменьшать нормы выдачи продуктов, пока враг не будет отброшен, пока не будет прорвано кольцо блокады. Трудно это? Да, трудно, но другого выхода нет..." Он откинулся устало на спинку кресла. Посмотрел на часы. Было без четверти двенадцать. Вздыбленные кверху часовые стрелки будто впились ему в мозг. "Что же происходит там, на Ладоге? Почему они молчат?! Может быть, люди, посланные на лед, уже вернулись без результата, а Лагунов и Якубовский не решаются доложить об очередной неудаче? Или разведчики идут вперед, но нарочный еще не успел вернуться? Или его постигла какая-то беда?" На последний вопрос не мог бы ответить сейчас никто. Ни Лагунов, ни Якубовский, ни командир мостостроительного батальона Бриков. С тех пор как тридцать бойцов и командиров спустились на лед и исчезли в прикрывавшем Ладогу тумане, связь с ними прекратилась. "Довольно! - приказал себе Жданов. - Никому не станет легче, если я буду изводить себя и других одними и теми же вопросами, поминутными телефонными звонками. Есть события, которые нельзя ускорить. Когда выяснится что-то определенное, меня немедленно поставят в известность. А сейчас - все! На какое-то время Ладоги для меня не существует..." Не досмотрев бумаг, он подошел к картам, развешанным на стене его кабинета. Одна из них фиксировала положение под Ленинградом. Оно оставалось в основном таким же, каким сложилось еще к началу второй недели сентября. Синее изломанное кольцо блокады, начинаясь от побережья Финского залива, перерезало приморскую железную дорогу на Ораниенбаум, упиралось в Петергоф, затем шло по самому берегу, захватывая Стрельну и Урицк, отсюда опускалось к Пушкину и Колпину, потом карабкалось вверх и там разветвлялось двузубцем - на Шлиссельбург и Мгу. А с противоположной стороны, за Сестрорецком, Ленинград отрезала такая же синяя линия, пересекавшая Карельский перешеек с юго-запада на северо-восток. Новым на этой карте было второе кольцо блокады, появившееся с восьмого ноября. Оно тянулось к южному побережью Ладоги, проходя чуть ниже Волхова, и отклонялось здесь на юго-восток, захватывая Тихвин. Эта карта всегда была перед глазами Жданова. Он видел ее, даже не будучи в кабинете. Она грезилась ему во сне. Но рядом висела другая карта, отражавшая обстановку на Западном и Южном фронтах. Теперь ее меняли каждый день - события на Западном фронте развивались стремительно. ...Выйдя из-за стола, Жданов направился именно к этой карте. Только тревога за судьбу Москвы могла на какое-то время вытеснить у него все остальные тревоги. Он смотрел на изогнутые синие стрелы, остриями своими нацеленные на Москву, и как-то непроизвольно подумал о живом воплощении той злой воли, которая управляет ими: о Гитлере и немецком генералитете. В зрительной памяти Жданова Гитлер запечатлелся таким, каким его изображали наши карикатуристы: худым как жердь, со сжатыми кулаками, с искаженным патологической гримасой лицом и противоестественно длинной прядью волос, прикрывающей не только левую часть лба, но и глаз. Однако Жданов понимал, что карикатурный портрет Гитлера, как он ни близок к оригиналу, не отражает, конечно, всей страшной сути главаря многомиллионной банды преступников. Стоя у карты и стараясь разобраться в драматизме событий, развернувшихся почти у стен столицы - на Ленинградском, Волоколамском, Можайском, Серпуховском шоссе, Жданов пытался угадать: где он сейчас сам, этот маньяк, решивший с помощью современнейших орудий ввергнуть мир в средневековье, двинуть вспять стрелки часов истории? В войсках? Где-нибудь в Минске, Витебске или Смоленске? Или остался в Германии, окруженный телефонами, телеграфными аппаратами и рациями? Затаился в непрошибаемом авиабомбами убежище и повелевает оттуда послушными ему генералами... Из всех гитлеровских генералов, кроме фон Лееба, Жданов представлял себе достаточно отчетливо лишь одного. Это был командующий второй танковой армией Гудериан. Незадолго до войны Жданову довелось прочесть в русском переводе его книгу "Внимание, танки!". Открывалась она репродуцированным в цвете портретом автора. Судя по портрету, Гудериан уже тогда заметно лысел со лба, и потому лоб казался непропорционально большим, а нижняя часть мясистого лица, начиная от узких щелок глаз, - несоответственно маленькой. В предисловии к книге говорилось, что ее написал человек, которому Германия обязана своей танковой мощью и который является одним из основоположников теории "блицкрига", то есть короткой молниеносной войны, основанной на широком использовании танков как основной ударной силы. Но у нас эта книга не была принята всерьез. Она производила впечатление авантюристического сочинения, поскольку находилась в вопиющем противоречии не только с марксистско-ленинской теорией войн, - автор, видимо, и не слышал о таковой, - но и с традиционно почитаемым в немецких военных кругах Клаузевицем. Жданов помнил, как однажды после заседания Политбюро, уже в неофициальной обстановке, возник разговор о книге Гудериана. Тогда, кажется, Ворошилов сказал: "Этот генеральчик фетишизирует танки. Он пренебрегает всеми другими подвижными родами войск, например кавалерией. В любой войне главную роль будут играть люди". Сталин назидательно поправил его: "Люди, управляющие машинами". ...На карте, висевшей теперь перед Ждановым, под одной из синих стрел, устремленных на Москву с юга, имелась пометка - "2ТА", что означало в расшифровке - вторая танковая армия. Та самая, которой командовал Гудериан. Это был, кажется, второй за время войны случай, когда Жданов вспомнил Гудериана. Первый раз имя автора книги "Внимание, танки!" выплыло на поверхность памяти в августе, когда его дивизии прорвали Брянский фронт. Жданов узнал об этом из телефонного разговора со Сталиным. Тогда же Сталин сказал, что послал командовать Брянским фронтом генерала Еременко и что тот дал клятвенное обещание не только остановить, но и разгромить "этого негодяя Гудериана". Ныне "негодяй Гудериан" пытался захватить Тулу и рвался к Москве. Обстановка, показанная на карте, успела уже устареть. Карта отражала вчерашний день, а за сутки положение под Москвой ухудшилось и продолжает ухудшаться - это прямо вытекало из недавних переговоров с Шапошниковым. "Почему не меняют карту? - с раздражением подумал Жданов. - Что содержится в последних сводках Генштаба?" И, как бы услышав его, в кабинет вошел генерал Гусев. - Сводка Генштаба, Андрей Александрович, - негромко сказал он и, раскрыв свою красную папку, положил на письменный стол несколько листков папиросной бумаги. Жданов склонился над ними, стал въедливо вчитываться в лапидарные строки. В них не было ничего утешительного. Сводка свидетельствовала, что ожесточенные бои идут теперь на всем Западном фронте. На южном его крыле, в районе Тулы, противник вел наступление силами четырех пехотных, трех моторизованных, четырех танковых дивизий и еще добавил к ним моторизованную бригаду. Через минуту в кабинете появился полковник Королев с обновленной картой. Поздоровавшись со Ждановым, он молча стал прилаживать ее на место устаревшей. - Каков ваш прогноз на дальнейшее, Дмитрий Николаевич? - спросил Жданов начальника штаба фронта, не отрывая глаз от листков папиросной бумаги. - Полагаю, что Гудериан обойдет Тулу с востока, - ответил, подумав, Гусев. - Я спрашиваю вас о главном, - нетерпеливо произнес Жданов. - Каков ваш прогноз, как военного человека, относительно Москвы? Гусев молчал. Причина этого молчания заключалась не в том, что вопрос показался ему неожиданным. О судьбе Москвы задумывались тогда все. Поразило Гусева другое: то, что спрашивал его об этом секретарь ЦК, член Политбюро, который конечно же осведомлен во всем куда больше начальника штаба фронта. Но Жданов ожидал ответа. И Гусев попытался ответить с должной обстоятельностью, тщательно взвешивая каждое свое слово: - Полагаю, Андрей Александрович, что дальнейшее развитие событий зависит от наличия у Ставки не использованных еще резервов, от умения и выдержки командующих тридцатой и шестнадцатой армиями, по которым противник нанес, видимо, наиболее мощный удар своей северной группировкой. Существует определенная зависимость и от... - Подождите! - прервал его Жданов и, подняв голову, устремил на Гусева пристальный взгляд своих карих глаз. - Я понимаю, что вы, как военный-профессионал, мыслите прежде всего чисто военными категориями. Но мне хотелось спросить вас... - Он внезапно умолк, потому что следующими словами, которые хотелось произнести, были: "Удастся ли врагу захватить Москву?" Жданов не произнес этих слов, посчитал, что они позволительны для кого угодно, только не для него - руководителя, политика. Уже не глядя на Гусева, он сказал сердито, тоном выговора: - Не кажется ли вам, что в нашей прессе в последнее время слишком часто упоминается Наполеон? Чересчур много болтовни о том, что за взятие Москвы ему пришлось расплачиваться полным поражением. Это вредная болтовня. Гусев был поставлен в тупик: о плачевной судьбе Наполеона не раз напоминал сам Жданов, а теперь осуждает такие напоминания. И какое отношение имеет начальник штаба к статьям, не понравившимся Жданову?.. Он не уловил, что Жданов ведет сейчас спор с самим собой. На очень уж короткий миг перед Гусевым чуть приоткрылся простой смертный, с ранимой душой, с нервами, напряженными до предела, с сердцем, не застрахованным от горя, разочарования, упадка сил, страха, наконец. И тут же в Жданове сработал механизм строжайшего самоконтроля. Жданов с юношеских лет усвоил, что он не имеет права ни на слабость, ни на усталость, ни тем более на страх, что у него гораздо больше обязанностей, нежели прав. Он обязан вовремя поддержать слабого, вовремя помочь уставшему, всегда и везде быть в ответе за душевное состояние, умонастроения и поступки окружающих его людей. - Москву мы не отдадим, - с вызовом сказал Жданов, глядя на Гусева в упор. И тут же озадачил его новым вопросом: - Что бы вы сейчас предприняли на месте Жукова? Гусев пожал плечами: - Мне трудно решать за Жукова, находясь здесь. Но на своем месте я твердо знаю, что должен делать: надо помогать Москве. Как и чем? Прежде всего нанесением контрудара в районах Тихвина и Волхова. Командующий сообщил мне, что Ставка уже спланировала такую операцию. - Я знаю об этом, - сказал Жданов. - Только ведь в этой операции решающая роль отводится четвертой армии, и она нам не подчинена. - У нас есть пятьдесят четвертая. Полагаю, Андрей Александрович, что надо усилить Федюнинского. - Хозин сейчас и занимается этим. - Да, но сил-то там все еще маловато. Наши резервы - здесь, в Ленинграде. - Вы о ледовой трассе? - настороженно спросил Жданов. - Так точно, - подтвердил Гусев. - Ледовая трасса нужна не только для транспортировки продовольствия. Жданов задумался и умолк. - Разрешите идти? - нарушил это тягостное молчание Королев, управившийся с заменой карты. Жданов кивнул согласно и тут же вместе с Королевым отпустил Гусева. Когда они покидали кабинет, посмотрел на часы. Стрелки застыли под прямым углом, показывая четверть первого. Жданов вызвал из приемной дежурного, приказал: - Лагунова или Якубовского. Немедленно. Секретарь повернулся и закрыл за собой дверь. А Жданов остался сидеть неподвижно, упершись руками в край стола. Его снова терзал все тот же вопрос: "Что происходит там, на Ладоге? Что?!.." 9 В то раннее хмурое утро, когда Жданова вызвали на узел связи к прямому проводу, соединявшему Смольный с Кремлем, группа бойцов и командиров прошла мимо едва различимого в тумане маяка Осиновец и ступила на лед Ладожского озера. Их было тридцать человек. За спиной этих трех десятков людей задыхался в петле голода терзаемый вражеской артиллерией Ленинград. Но им-то в первый момент показалось, что и война и блокада отодвинулись куда-то вдаль. Здесь, на белом, пустынном ладожском льду, трудно было представить, что где-то совсем рядом бушуют огонь и смерть. Экспедиции предстоял путь в неизвестность. О коварстве Ладоги рассказывали столько былей и ходило столько легенд! Соколов и его товарищи были наслышаны об осенних ладожских штормах, не уступающих морским, и о том, что зимой здесь будто бы беспрерывно происходит подвижка ледовых масс, в считанные минуты образуются необъятные полыньи там, где лед только что казался несокрушимо крепким, возникают непреодолимые торосы, напоминающие Арктику... Теперь трем десяткам людей предстояло разрушить или подтвердить все это. Но и в том и в другом случае надо было найти путь, по которому в умирающий от истощения Ленинград потекли бы беспрепятственно могучие токи жизни. На подготовку экспедиции ушел весь предшествующий день. В то время как Смольный был поглощен заботами о перегруппировке войск, о создании новых узлов обороны, о новых стационарах для дистрофиков, о домах для осиротевших детей, в то время как десятки тысяч ленинградцев трудились у своих станков, напрягая последние силы, чтобы не упасть от истощения, - в это самое время на Ладожском побережье, в лесу близ деревни Коккорево, безвестный мостостроительный батальон мастерил санки и деревянные щиты, которые могли бы стать мостками через полыньи, заготавливал вешки для обозначения будущей ледовой трассы, отбирал для участников экспедиции лыжи получше, ломы и пешни ненадежнее. Но самым трудным оказался отбор для экспедиции людей. За пять месяцев войны наши бойцы и командиры научились многому: стоять насмерть под натиском вражеских войск, прорываться из окружения, выходить на поединок с немецкими танками, имея при себе лишь бутылки с зажигательной смесью, наводить под ураганным огнем мосты через реки, бомбить Берлин, преодолевая по воздуху огромные расстояния, отделяющие столицу фашистской Германии от островов в Финском заливе, привыкли не спать по нескольку ночей кряду или спать урывками в сырых окопах и траншеях, освоили новые образцы боевой техники. Но никому из них, столь многое познавших, не приходилось еще прокладывать автомобильную дорогу по льду, толщину которого не знал никто, по льду, скрывающему бездонную пучину, по льду, который в любую минуту мог быть искрошен фугасными авиабомбами и артиллерийскими снарядами... К тому же мостостроительный батальон был сформирован преимущественно из тех, кто не годился для службы на передовой. Как бы то ни было, экспедицию укомплектовали, снарядили и вооружили чем могли, прибавив к личному оружию каждого - винтовкам и наганам - несколько ручных гранат... Поздно вечером комиссар Брук собрал на заснеженной лесной поляне коммунистов и комсомольцев, составивших ядро экспедиции. Перед тем как начать разговор с ними, он внимательно оглядел каждого. Бросилось в глаза, что обмундированы они плохо. На ногах вместо валенок кирзовые сапоги или ботинки с обмотками. Не у всех есть шапки-ушанки, многие в матерчатых остроконечных "буденовках", залежавшихся на интендантских складах. Только часть бойцов удалось одеть в полушубки, остальные пришли в ватниках и шинелях, натянув поверх них маскировочные халаты. Ничего не поделаешь: полушубки, валенки, меховые жилеты и шапки отправлялись в первую очередь на передний край. Даже маскхалаты для экспедиции удалось добыть только с помощью Якубовского. Он же выхлопотал для ее участников и дополнительные продпайки: сверх плановой трехдневной нормы каждый получил по три сухаря, по одной селедке и по кусочку твердой как камень, насквозь промерзшей колбасы. Речь комиссара была короткой. А могла бы быть и еще короче - содержание ее вполне исчерпывалось двумя фразами: "Дойти до Кобоны. Во что бы то ни стало дойти!" Прямо с этого собрания командир экспедиции Соколов направился на КП батальона, чтобы доложить бывшему начальнику областной конторы Союздорпроекта, а ныне комбату Брикову о готовности к выступлению. ...И вот рано утром экспедиция вышла на лед. О ней не сообщалось в очередной сводке Совинформбюро. О ней ни слова не было сказано в "Ленинградской правде" и даже во фронтовой газете "На страже Родины". Кроме однополчан, о ней знали лишь несколько человек: здесь, в землянках коккоревского леса, где располагался штаб Якубовского, и там, в Смольном. Двигалась экспедиция тремя группами. В первой из них было пять человек. Впереди шел Соколов с двумя командирами взводов - Дмитриевым и Смирновым, уже не раз проводившими ледовую разведку. Буквально по пятам за Соколовым шагал его связной - самый юный из бойцов батальона, девятнадцатилетний парнишка Кушелев. Он мечтал о передовой и как будто имел для этого все данные, но по странному капризу судьбы, а скорее всего, по небрежности военкоматского писаря оказался в мостостроительном батальоне. И когда услышал здесь, что назначается связным к командиру роты, поначалу совсем сник. Служба эта представлялась ему похожей на почтальонскую. Однако в действительности она оказалась совсем иной, и вскоре Кушелев стал даже гордиться своей должностью: без него командир как без рук. А командира своего Кушелев не только уважал, но и обожал за его боевое прошлое. Вот и теперь, следуя вблизи Соколова, связной не спускал с него глаз, готовый при первой же необходимости прийти на помощь. В составе той же первой группы шел еще проводник из местных рыбаков - человек пожилой, угрюмый, старавшийся держаться особняком и потому, видимо, не очень понравившийся Соколову. За первой группой с интервалом метров в десять двигались "главные силы" экспедиции - бойцы из взвода Дмитриева, с ломами и пешнями в руках, с санками, нагруженными вешками. Третья группа составляла как бы тыл и резерв экспедиции. Она тащила на таких же санках громоздкие деревянные щиты и прочее снаряжение. А в дальнейшем из нее же предполагалось брать нарочных для доставки донесений в Осиновец. Замыкал шествие комиссар экспедиции Брук. Через каждые сто - сто двадцать метров бойцы Дмитриева пробивали ломами лед, погружали в лунки специальные деревянные мерки и, убедившись, что толщина льда не меньше пятнадцати сантиметров, тут же вмораживали вешки, обозначая направление будущей трассы. Предрассветная мгла еще не рассеялась. Работа в полутьме, конечно, осложнялась. Но нужно было спешить. Все помнили, что путь до Кобоны неблизкий, и дойти туда хотелось засветло. Задерживали продвижение и торосы. Они начались уже в километре от берега. Их приходилось порой обходить. И все-таки настроение у Соколова было отличным. Радовало, что толщина льда повсюду достаточная, чтобы выдержать не только людей, но и лошадь с санями, а может быть, и машину-полуторку. - Ну что, Сусанин, - пошутил он, обращаясь к проводнику, - видать, не так уж страшна ваша Ладога! Сусаниным назвал его Соколов только потому, что забыл истинную фамилию этого мрачноватого человека. Председатель сельсовета привел проводника в самый последний момент, когда экспедиция вышла уже на Вагановский спуск. Тогда только и был назван он по фамилии. Один-единственный раз! Одетый в тулуп, бородатый рыбак и впрямь был похож на былинного Сусанина. На шутку откликнулся невесело: - Погоди, командир, не говори "гон"... Видишь, вон снег пошел. Этого только не хватало... Снегопад начался как-то разом, будто где-то там, наверху, распахнулись створки гигантского вместилища этой белой, пушистой массы. "Такой снег можно увидать только в кино", - с усмешкой подумал Соколов. Пришлось сбавить шаг. Двигались теперь совсем как слепые: медленно, осторожно, простукивая впереди себя лед пешнями. Через каждые сто - двести шагов Соколов останавливался, снимал рукавицы и, зажав их под мышкой, доставал из кармана шинели компас, сверялся с картой, прикрытой целлулоидом в планшете. Несложное в обычных условиях дело - ведение колонны по азимуту - сейчас, когда снег слепил глаза, мгновенно залеплял и компас и планшет с картой, а крепчавший мороз мертвил пальцы, стало тяжким испытанием для командира. Однако шли они пока что точно - по кратчайшему пути к Кобоне, чуть-чуть отклоняясь к югу, как и было задумано, потому что там находился остров Зеленец. Правда, Соколов не мог себе представить, как они, если буран не прекратится, отыщут этот крошечный островок, который наверняка, как и вся Ладога, занесен снегом. Но пока что начальник экспедиции старался не думать об этом: до острова оставалось добрых две трети пути. И себя самого и своих сподвижников Соколов подбадривал тем, что вот они прошли уже, пожалуй, километров семь, а открытой воды, слава богу, нет. Примерно через час можно отправлять нарочных в Осиновец: десять километров будут пройдены. Из-за того, что двигались все цепочкой, не полагаясь на толщину льда, отделенные друг от друга полутора-двумя метрами, участники экспедиции почти не разговаривали. Этому мешал и встречный ветер. Он все усиливался, превращаясь в буран. Обильный снег уже не падал тихо на лед, а метался в дикой пляске с воем и свистом. Соколов вспомнил слова Юревича, сказанные на прощание: "Ходят слухи, будто там, дальше, вода совсем не замерзает..." Содрогнулась душа: "Как бы не бултыхнуться в незамерзшую ту воду. В двух шагах ни черта не видно!" И тут же ощутил странное покалывание в ступнях ног, будто под носками в портянках появились мелкие камешки. Решив, что ноги просто мерзнут, он попробовал на ходу энергично двигать пальцами, но ощущение покалывания не проходило. Оно даже усилилось. Следовало бы разуться и вытрясти из сапог как-то попавшие туда камешки или что там еще... Но разуваться на морозе не хотелось. "Откуда здесь взяться камушкам? - рассудил Соколов. - Может быть, ледяного крошева набрал в сапог, когда через торосы лезли, так оно само скоро растает..." А покалывание становилось все нестерпимее. И он понял: это гвозди! Не камешки и не льдинки мешают ему идти, а проклятые гвозди, вбитые в подметки сапог изнутри. Пробить изнутри гвоздями подошвы сапог у комсостава экспедиции предложил один из батальонных сапожников. Он был уверен, что таким образом можно избавиться от скольжения на оголенном льду: острия гвоздей, выступая наружу, станут своего рода шипами. О том, что под тяжестью человека острия эти будут постепенно возвращаться в подошву, а шляпки гвоздей вопьются в ступни ног, ни изобретательному сапожнику, ни его подопытным клиентам не подумалось даже. И чего там скрывать, поначалу этим самодельным шипам Соколов только радовался. К сожалению, радость оказалась недолговременной. Теперь она грозила обернуться бедой. Соколов с завистью посмотрел на шагавшего справа рыбака. Тот твердо переставлял ноги в своих кирзовых сапогах. Рационализаторская мысль батальонного сапожника, к счастью, обошла его стороной. - Смирнов! - крикнул Соколов шагавшему слева командиру взвода, чьи сапоги - он отлично знал это - тоже были пробиты изнутри гвоздями. И когда тот приблизился, прикрывая варежкой лицо от впивающихся в лоб и щеки жестких, как битое стекло, снежинок, настороженно спросил: - Как у тебя с ногами, Иван Иванович? - Чего "с ногами"? - переспросил младший лейтенант. "Значит, у него все в порядке", - успокоенно подумал Соколов и, чтобы не вызвать своим вопросом никаких подозрений, уже вроде бы между прочим продолжал: - Не устал, спрашиваю? - Рано спрашиваешь, командир! - отозвался Смирнов. - Ну, добро, - удовлетворенно сказал Соколов и почувствовал, что боль в ступнях как будто уменьшилась. "Надо не думать о боли, не обращать на нее внимания, внушить себе, что никакой боли нет и быть не может, тогда все пройдет окончательно!" - решил он и огляделся. Справа смутно маячили фигуры Кушелева и рыбака. Слева, чуть поодаль от Смирнова, виднелся Дмитриев. Остальных участников экспедиции, растянувшихся цепочкой с интервалами, увидеть было невозможно. Соколов забеспокоился: "Не растерять бы людей в этой ледовой бескрайней пустыне. Легкомысленно поступил, сам напросившись руководить экспедицией". Он тотчас же обругал себя за малодушие, но беспокойство не исчезало. Стали терзать душу новые вопросы: "По каким признакам найдешь ты путь через эту снежную пустыню? Компас, карта? Но что там есть, на твоей карте, кроме прочерченной через голубое пространство красной черты? Какие опознавательные знаки или естественные ориентиры? На озерном льду нет населенных пунктов, нет высот, оврагов, по которым можно бы ориентироваться... Или у тебя есть опыт арктических путешествий? Может быть, и ты, как челюскинцы и Папанин, приобрел такой опыт в своей довоенной жизни?" "Не думать, не думать об этом! - беззвучно твердил Соколов. - Тридцать километров... нет, не тридцать, теперь уже двадцать с небольшим - это же чепуха! Один суточный переход при нормальном марш-броске..." "Какой марш-бросок? О чем ты думаешь, легкомысленный человек? Кто совершает марш-броски по необозримым ледовым пустыням, где один неверный шаг может увлечь в бездонную пучину? Ты идешь там, где до тебя не ступала нога человека. Ты идешь туда, куда до тебя не доходил никто. Никто! Все возвращались. А ты идешь!.." "Не думать, не думать об этом, помнить только о цели, только о цели! - приказывал себе Соколов. - Люди преодолевали пространства гораздо большие! Достигали Северного полюса почти в одиночку. Голодные, окоченевшие, но все-таки достигали! Наш поход по сравнению с теми - детская прогулка... Но разве дело только в том, чтобы дойти до Кобоны? Кому ты нужен там, если доползешь, забыв обо всем, что позади тебя! Ты обязан проложить трассу. Трассу! Знакомо тебе это слово? Трассу, по которой смогут проследовать колонны груженых машин! Вот ты сделал шаг, второй, третий и уверен, что приблизился к цели. Но промерь лед, - может быть, толщина его здесь достаточна лишь для того, чтобы выдержать тебя, а это значит, что ты сделал свои нелегкие шаги напрасно!.." "На ту сторону никто еще не прошел! - слышалось ему в завывании ветра. - Никто... никто... никто..." "А мы пройдем, пройдем, пройдем!" - слизывая языком снег, залепивший губы, упрямо повторял ему Соколов. Из глубин памяти поднялось на поверхность читанное давным-давно, наверное еще в детстве. Книга называлась "Путешествие капитана Гаттераса". Написал ее, кажется, Жюль Верн... Чудесная сказка давно сменилась былью. После капитана Гаттераса были и, пожалуй, здравствуют поныне ледовые капитаны Воронин и Бадигин, весь мир знает не сказочных, а реальных полярных исследователей Отто Шмидта, Ивана Папанина. Подлинные герои надолго заслонили в сознании Соколова героев книжных. Но теперь опять перед ним возник впечатляющий образ несгибаемого капитана Гаттераса. "Мы должны дойти, - шепнул ему Соколов и повторил, точно заклинание: - Должны! Во что бы то ни стало. Невзирая ни на что!" - Смирнов! - позвал он опять, повернувшись влево. - Я здесь, командир, - раздался ответный голос, заглушаемый ветром. Через минуту Смирнов был рядом. - Что случилось? Соколову хотелось сказать, что пока ничего не случилось, а позвал он его, своего верного друга с довоенной еще поры, чтобы заглушить чувство одиночества, чувство затерянности во льдах. Но вместо этого спросил строго, по-командирски: - Промеры делаются? - Через каждые сто метров, как положено, - ответил с некоторым удивлением Смирнов. - Результаты? - Пока меньше пятнадцати сантиметров нет. - Мало, - недовольно сказал Соколов, - машину лед не выдержит. - Зато лошадь с санями выдержит наверняка. А потом и машины пойдут. Мороз-то усиливается... - Ладно, - буркнул Соколов и вдруг спросил: - Слушай, Иван, ты после войны куда пойдешь? В Дорпроект? - Чего? - переспросил Смирнов. Ему подумалось, что из-за воя ветра он ослышался. Соколов не решился повторить своего вопроса. Он задал его просто так, только для того, чтобы отвлечься. Теперь и ему самому вопрос показался неуместным, нелепым. Хотел исправить нелепость, произнести какие-то другие слова, но в этот момент раздался гулкий треск и чей-то испуганный вскрик. Обернувшись на эти звуки, Соколов обнаружил, что нет на привычном месте Кушелева. Связной словно растворился в буране. Чуть в стороне возвышалась гряда торосов. Соколов бросился к ней, крича во весь голос: - Кушелев! Где ты, Кушелев?! - Здесь я, товарищ воентехник второго ранга! - раздался ответ невидимого Кушелева. То, что связной откликнулся с уставной точностью, на миг успокоило Соколова. Опираясь на пешню, он взобрался на торос и увидел, что Кушелев словно балансирует на одной ноге. - Что с тобой? - встревоженно спросил Соколов, хотя ответа уже не требовалось: сам понял, в чем дело. Одна нога Кушелева ушла под лед почти по край голенища. - Смирнов, ко мне! - И еще громче, оборачиваясь назад, крикнул в непроглядную снежную мглу: - Передать по цепочке - всем стоять на месте! Всем! Он слышал, как приказ его, постепенно замирая, многократно был повторен разными голосами. Подбежал Смирнов. Вдвоем они подхватили Кушелева под руки и легко приподняли вверх. - Как тебя угораздило? - строго спросил Соколов связного, когда тот уже обеими ногами стоял на льду. - А черт меня знает, товарищ воентехник, - виновато ответил Кушелев, потряхивая ногой и с опаской глядя в неширокую, с острыми краями пробоину, где булькала черная как деготь вода. - Через торос перепрыгнуть хотел, и вот... - Здесь не цирк, чтобы прыгать! - сердито прервал его Соколов. Кушелев по-прежнему виновато смотрел на своего командира, не понимая, однако, чего тот злится. А Соколов совсем не влился на него. Соколов был несказанно рад его спасению. Нервозность командира имела иные причины: на него накатила новая волна тревоги из-за непрочности льда. Он позвал Дмитриева. - Здесь Дмитриев! - послышалось в ответ. - Распорядись сделать промеры льда!.. На тех местах, где стоят сейчас люди! - И, снова обращаясь к Кушелеву, но уже добрее, спросил: - Вода за голенище не попала? - Ни капельки! - поспешно ответил связной. - А вы уж простите меня, товарищ воентехник второго ранга. - Ладно, больше не прыгай. - Я не о том! Мне вас оберегать положено, - все так же виновато проговорил Кушелев, - а тут наоборот получилось... Соколов с благодарной нежностью взглянул на этого милого паренька и, нагнувшись над проломом, попытался определить толщину льда на глаз. Из сосредоточенности его вывел голос Дмитриева: - Тончает лед, товарищ командир. Ближайшие от вас промеры показывают шесть-семь сантиметров. - Передай по цепочке: идти медленно, осторожно! - приказал Соколов и, когда Дмитриев исчез за снежной пеленой, увидел стоящего рядом Смирнова. - А где наш Сусанин? - спросил тот. Действительно, рыбак куда-то пропал. Было странно, что его не оказалось здесь, поблизости, даже когда раздался крик Кушелева. - Наверное, домой повернул, - высказал свое предположение Смирнов. - Ну и черт с ним, - зло сказал Соколов. - Пусть отогревается на печке, если у него совести нет. Без проводника дойдем. Хоть ползком, а доберемся до Кобоны. Он потянул кверху рукав маскхалата и посмотрел на часы. Было без десяти одиннадцать. С тех пор, как они спустились на лед, прошло более пяти часов, а, судя по всему, прошагали они не более семи километров. Значит, скорость их движения - полтора километра в час. Не шибко! И тем не менее Соколов понимал, что людям надо дать отдых. - Дмитриев! - крикнул он. - Объяви привал на пятнадцать минут. Пусть закусят люди. И пойди проведай комиссара, как он там, в хвосте, чувствует себя. - Потом повернулся в сторону Смирнова, пригласил: - Присядем, Ваня, вон за этим айсбергом. Многочисленными своими остроконечными вершинами, припорошенными снегом, торос этот напоминал не айсберг, а скорее какой-то сказочный замок в миниатюре. Они зашли с подветренной стороны и присели у основания ледяной глыбы, прижавшись к ней спинами. - Закусить хочешь, командир? - спросил Смирнов, кладя на колени карабин и пешню, сбрасывая с плеч лямки вещмешка. - И это тоже, - ответил Соколов. - А пока помоги-ка стянуть сапог. - Разрешите, я помогу, - раздался голос Кушелева. Они и не заметили, как связной оказался рядом. - Ты... в боевом охранении стой! - приказал Соколов и, видя, что Кушелев отступил лишь на шаг, добавил строже: - Дальше, дальше, за торос давай! Когда Кушелев скрылся, Соколов попробовал было разуться без посторонней помощи, но у него ничего не получилось. - Так и думал, что не стяну. Портянка завернулась, - пробормотал он. - Давай-ка, Иван Иваныч, помогай. Смирнов прислонил к торосу карабин и пешню, положил на снег мешок и, ухватившись за сапог Соколова, с силой потянул на себя. Сквозь портянку, намотанную поверх шерстяного носка, отчетливо проступали красные пятна. - Так... - с откровенной досадой проговорил Смирнов. - Думаешь, ногу сбил? - встрепенулся Соколов. - Не думаю, командир. Гвозди это. - Откуда знаешь? - Оттуда же... - Значит, и у тебя?.. - Всю подошву содрали, - признался Смирнов. - Пробовал прикладом карабина опять наружу выбить - вылезают, сволочи. - Как же ты идешь? - А ты как? - Ясно, - кивнул Соколов, пытаясь припомнить, чьи еще сапоги прошли обработку изобретательного сапожника. - Клещи бы были, мы бы эти чертовы гвозди повытаскали. А пальцами не выходит, я пробовал, - безнадежно сказал Смирнов. Разутая на морозе нога стала мерзнуть. Соколов поставил сапог на лед, взял смирновский карабин, опустил приклад в голенище и несколько раз сильно ударил. Затем развернул окровавленную портянку, снова обмотал ею носок, заткнул конец выше лодыжки и сунул ногу в сапог. - Как будто лучше, - неуверенно сказал Соколов. - Через десять шагов снова начнут давить, - отозвался Смирнов. - Здесь клещи нужны или плоскогубцы. - Больше никто не жаловался? - спросил Соколов. - Жаловаться никто не будет, - уверенно произнес Смирнов. - Знают, зачем и куда идут. Стерпят. - Это... наверное, стерпят. А если не дойдем? - Чего? - Я говорю: гвозди - стерпят. А кто из души гвоздь вынет, если не проложим трассу? Смирнов молча достал из вещмешка сухарь, разломил его пополам и одну половину протянул Соколову. - Что ж, начнем с твоих, - согласился Соколов и, пошарив в своем мешке, вытащил завернутую в бумагу колбасу. Попробовал разломать ее надвое - не поддалась. - Дай-ка пешню, - попросил он Смирнова. Тот протянул ему одну из двух пешней, прислоненных к торосу. Соколов с трудом разрубил неподатливую колбасу и протянул полкуска Смирнову. Несколько минут они ели молча, едва разгрызая темно-красные обрубки заледенелой колбасы. Наконец, давая отдых зубам, Смирнов полюбопытствовал: - Ты чего это меня про Дорпроект спросил? Я толком не понял. - А-а, чепуха какая-то в голову полезла... Спросил, где после войны работать думаешь, - ответил Соколов, тоже прервав трапезу. - Нашел тему для разговора! - усмехнулся Смирнов. Некоторое время оба ели молча. Потом вдруг Смирнов возобновил прерванный разговор: - До этого "после" еще дожить надо. - Ты о чем? - не сразу сообразил Соколов, успевший уже забыть о своем вопросе, действительно не вязавшемся с обстановкой. Но, вспомнив, захотел все же получить ответ на него: - А если доживем? - Ну, на свои старые места и вернемся. Такой ответ почему-то не понравился Соколову. - Неверно это, Иван Иванович, - возразил он. - Что неверно? - На старые места после такой войны возвращаться. - Это почему же? - И мы не те будем, и места не те. - Не понимаю. В каком смысле? - В переносном, в переносном. Другими люди станут. - Усталыми? - Нет. Более добрыми и более мудрыми. Переменится после войны многое. То, за что воюем, должно, конечно, остаться. А то, что мешало делу и счастью людей, непременно исчезнуть должно. В жизни, брат, ничто даром не проходит. Ты подумай: мы вот трассу проложим, по ней хлеб в Ленинград пойдет, а потом лето настанет - и снова вода на этом месте. Так как полагаешь, бесследно эта трасса исчезнет? - Опять в переносном? - Нет, теперь уже в прямом. По сердцу людскому эта трасса пройдет, вот что. Навечно. - Надо сначала проложить. А то, - прости, если по старой дружбе напрямик скажу, - сидят два дурака на льду и невесть о чем рассуждают. - Тут ты прав. Подъем!.. Гвозди стерпишь? - Говорят, что индийские факиры по битому стеклу голыми ногами шагают, и хоть бы хны. Значит, гвозди и подавно в человеческих возможностях. - Ладно, факир! - усмехнулся Соколов и, может быть, первым в эти тяжелые дни произнес слова, которые вскоре станут победным кличем всей Красной Армии: - Вперед! Только вперед! Неожиданно появился проводник. Он вынырнул из снежной круговерти, будто распахнув в ней дверь, и, услышав последние слова Соколова, сказал безнадежно: - Не пройдем вперед, товарищ командир. - Откуда ты, отец? - удивился Соколов. - А мы-то думали... - Он замялся и закончил шуткой: - Думали, что к знакомым рыбам нырнул, под лед провалился... - Я не провалюсь, товарищ командир, - сипло ответил старик. - Мною тут все места хоженые-перехоженые. Кабы не снег, я бы тебе следы лунок наших позавчерашних показал. А дальше не пройдем. На берегу тебе это говорил и сейчас то же скажу. - А ты не каркай, - насупился Соколов. - Это вороны каркают, - обиделся рыбак. - Я тебе дело говорю: не пройдем. - Если трусишь, ступай назад, - резко сказал Соколов. - Людей пугать не позволю. - Бросать товарищей - не в наших рыбацких правилах, - с достоинством ответил проводник. - Вместе вышли, вместе и вернемся. Одной веревочкой связаны. - Вернемся, когда дойдем до Кобоны, - сказал Соколов, продолжая шагать вперед и не глядя на проводника. - На то воля командирская, - с обычной своей степенностью рассудил тот. - Я ведь тоже в солдатах служил. Знаю: приказ, он и есть приказ. - Это уж точно! - буркнул Соколов. И они продолжали свой путь в прежнем порядке: начальник экспедиции - впереди, Дмитриев и Смирнов - слева, Кушелев - справа и несколько поодаль от него - проводник из местных рыбаков. 10 До половины первого Жданов тщетно ждал звонка из Осиновца. В двенадцать тридцать началось заседание комиссии по эвакуации населения. В городе оставалось еще много детей и стариков, которых надо было вывезти на Большую землю во что бы то ни стало. И для того, чтобы спасти жизнь им, уберечь их от холода и голода, и одновременно для того, чтобы избавить город от "лишних ртов": каждая буханка хлеба приобретала сейчас огромную ценность. Эвакуация тех, чье присутствие во фронтовом городе не вызывалось необходимостью, а также специалистов, без которых трудно было осуществить пуск переброшенных на восток ленинградских предприятий, началась вскоре после того, как разразилась война. Сначала людей вывозили по железной дороге, затем по Ладоге. Но с тех пор как Ладожское озеро стало замерзать и судоходство прекратилось, эвакуация временно прервалась. Теперь ее предстояло возобновить... В начале второго заседание эвакуационной комиссии закончилось, а звонка от Лагунова все не было. В половине второго Жданов не выдержал и позвонил в Осиновец сам. Ничего утешительного этот звонок не принес. Из группы Соколова никто еще не возвратился. Около двух часов дня начался очередной обстрел ленинградских улиц. Однако Жданов не покидал кабинета: из штаба МПВО доложили по телефону, что немецкие орудия бьют по Кировскому и Володарскому районам, то есть достаточно далеко от Смольного. Жданов сидел, прислушиваясь к глухим разрывам снарядов, к лихорадочному стуку метронома, но всем своим существом был обращен туда, к Ладоге, и затерянной в ее бескрайнем ледовом пространстве поисковой группе Соколова. "Где эти люди сейчас? Что с ними? Лежат на льду, усталые до изнеможения? Или все же идут, преодолевая полыньи и нагромождения торосов?.. Может быть, попали под огонь вражеской артиллерии из Шлиссельбурга? Может, расстреляны с самолетов?.. А если все благополучно, то почему никто не вернулся в Коккорево с донесением ни к двенадцати, ни к часу, ни к двум?" Ни на один из этих вопросов ответа не было. В Осиновце знали о ходе поиска не больше, чем в Смольном. И Лагунов, и Якубовский, и командир мостостроительного батальона Бриков, и комиссар Юревич время от времени то в одиночку, то все вместе выходили на лед, подносили к глазам бинокли, но коварная Ладога продолжала скрывать от них свои тайны. Над ладожским льдом висела плотная пелена тумана, потом туман сменился еще более непроницаемой завесой обильного снегопада, затем разбушевался буран. Ничего невозможно было рассмотреть. Даже в бинокль... В три часа дня Жданову позвонил Васнецов. Он еще находился на Кировском и сообщал, что останется там до позднего вечера, а может быть, и на всю ночь. Докладывая о том, какие меры приняты, чтобы извлечь из заводских цехов и складских помещений все имеющиеся там детали танковых моторов, упаковать их и подготовить к отправке в Москву, сообщая, сколько пушек завод способен произвести или отремонтировать в ближайшие сутки, Васнецов часто делал выжидательные паузы. И Жданов понимал, что он ждет того же, чего так мучительно ждал все эти часы сам, - сообщения о положении дел на Ладоге. Но порадовать Васнецова было нечем... В три тридцать появился начальник штаба фронта генерал Гусев с очередной сводкой оперативного управления Генштаба и собственноручно внес коррективы на карту Западного фронта. Одна из синих стрел теперь уже огибала Тулу с востока, устремляясь к Кашире и Коломне. На какое-то мгновение в памяти Жданова снова возникла мясистая физиономия Гудериана с асимметричным плешивым лбом. "Неужели его проклятым танкам суждено коснуться своими гусеницами брусчатки Красной площади?" - с ненавистью подумал Жданов. Грохот рвавшихся неподалеку снарядов как бы насильственно прорвался сквозь эти тяжкие раздумья. И в ту же минуту на пороге кабинета появился Кузнецов. - Бьют по Смольнинскому, Андрей Александрович, - доложил он. - Надо спускаться вниз. Жданов посмотрел на своего помощника рассеянным, отсутствующим взглядом. С каким-то глубоким равнодушием подумал: "Какое значение имеет все это, если падет Москва?" - Андрей Александрович, - настойчивее повторил Кузнецов, - надо идти вниз. Вы же знаете, что, пока не пойдете вы, все работники горкома и обкома будут оставаться наверху. - Да, да, - виновато произнес Жданов и направился к двери, по дороге взглянув на часы. Стрелки показывали двадцать минут пятого. И вдруг, когда Жданов был уже у двери, на телефонном столике зазвонил один из аппаратов. С резвостью юноши Жданов повернулся и почти побежал к нему. - Андрей Александрович! - раздался негодующий голос Кузнецова. - Зачем? Я сейчас распоряжусь, чтобы аппараты переключили вниз. Но Жданов не слышал его. Не слышал он и грохота снарядов, рвавшихся где-то совсем близко за стенами Смольного. Схватил телефонную трубку, крикнул обрадованно: - Да! Слушаю! - У вас обстрел, Андрей Александрович? - услышал он голос Лагунова. - Я через пять минут перезвоню вам вниз. - Нет, нет! - возразил Жданов. - Говорите немедленно! Он крепче прижал трубку и закрыл ладонью левой руки другое ухо, чтобы не слышать грохота взрывов. - Докладываю, - продолжал Лагунов. - Прибыли наконец посланцы от Соколова. Десять километров пройдены. Лед достаточно крепкий для гужевого, а может быть, и автомобильного транспорта. - А остальные двадцать километров? - нетерпеливо спросил Жданов. Снова загремели близкие разрывы. - Андрей Александрович, - прозвучал в трубке голос Лагунова, на этот раз категорично, - воля ваша, но я прекращаю доклад. Позвоню вам на КП через пять минут. И телефон замолк. Жданов бросил телефонную трубку и устремился к двери. Широкий, покрытый ковровой дорожкой коридор он тоже почти пробежал, не замечая недоуменно-встревоженных взглядов встречных, поспешно уступавших ему дорогу. Спустился на первый этаж и только у двери, за которой начиналась неудобная, узкая лестница, ведущая в бомбоубежище, на несколько секунд остановился, чтобы отдышаться... Сопровождаемый своим помощником и сотрудником охраны, Жданов прошел мимо узла связи, откуда чуть доносилось стрекотание телеграфных аппаратов, достиг тяжелой, обитой металлическими листами двери, которой заканчивался небольшой коридор, и стал спускаться еще по одной лестнице ниже, туда, где находились его подземный кабинет, а также кабинеты командующего и других членов Военного совета. Здесь было совсем тихо. Слышалось только гудение вентиляторов, нагнетавших свежий воздух. Начальник тыла не заставил ждать себя. Он позвонил, едва Жданов сел за письменный стол. - Да, да, я слушаю, - отозвался Жданов, еще не успев поднести к уху телефонную трубку. - Вы не сказали мне, как с остальным отрезком пути до Кобоны. - Об этом пока сведений не имею, - ответил Лагунов, как показалось Жданову, несколько упавшим голосом. - Когда ждать от вас следующего донесения? - спросил Жданов. - Андрей Александрович... вы же понимаете... точно рассчитать время невозможно, - не то виновато, не то с укоризной ответил Лагунов. - Да, да, вы правы, - поспешно согласился Жданов. - И все же: когда, хотя бы приблизительно, можно рассчитывать на сообщение из Кобоны? - Мне бы не хотелось гадать, Андрей Александрович... Жданову вспомнились аэрофотоснимки, сделанные в последние дни. Они, как правило, были неясными, потому что над Ладогой стойко держался туман, а если и не было тумана, то фотографированию с воздуха мешала низкая, с очень редкими просветами облачность. Но и того, что удалось разглядеть на нечетких снимках, было достаточно, чтобы понять: лед на Ладоге не гладок. - Хорошо, я понял, - сказал Жданов. - У вас все? - Пока все, Андрей Александрович, - ответил Лагунов. - Разумеется, я доложу немедленно, как только будет что-нибудь новое. - Спасибо, - сказал Жданов и положил трубку. После того как Соколов отправил на западный берег нарочных с докладом, что первые десять километров экспедицией пройдены, буран прекратился так же внезапно, как и начался. Редкие снежинки еще падали на лед, но очень медленно, словно нехотя. Наконец не стало и этих ленивых снежинок: они как бы растворились в воздухе, не достигнув льда. Видимость сразу улучшилась. Однако ненадолго. Едва утих ветер, над озером опять стал стелиться туман. В наступившей тишине изредка слышалось легкое потрескивание. Это трещал лед под ногами, толщина его постепенно уменьшалась. Соколов понимал, что его товарищи слышат угрожающее потрескивание не хуже, чем он, и, чтобы поднять у них настроение, преувеличенно бодро крикнул шагавшему метрах в пяти проводнику: - Где же твоя вода, дед? - Рано еще, - невозмутимо ответил тот. - Прошли не менее двенадцати километров! - радостно продолжал Соколов. - Двенадцать-то прошли, - подтвердил угрюмый проводник. Снова подул резкий ветер, разгоняя туман, и откуда-то издалека донеслось все нарастающее завывание. Соколов прислушался. Нет, это не ветер... И вдруг изо всех сил крикнул: - Ложись! Самолеты появились через несколько секунд. Четыре "хейнкеля" летели так низко, что даже при ограниченной видимости легко различались черные кресты на их фюзеляжах. "Сейчас ударят из пулеметов... сейчас... сейчас!" - с тоской думал Соколов. Он уже ничего не видел, потому что втиснул лицо меж сведенных вместе рук. Только слышал рев авиационных моторов да ощутил, что на спину навалилась какая-то тяжесть... "Сейчас, сейчас ударят... - мысленно повторял Соколов, сознавая безысходность положения. - Расстрелять на открытой местности три десятка человек для четырех самолетов - дело нескольких секунд..." Однако пулеметных очередей не последовало. Гул авиационных моторов достиг своей кульминации и стал постепенно стихать. Все еще не веря, что произошло чудо, что летчики не заметили одетых в маскхалаты и распластавшихся на льду людей, Соколов сделал движение, чтобы подняться. Но что-то по-прежнему придавливало его ко льду. Потом тяжесть исчезла. - Вставайте, товарищ командир, - услышал он над собой голос Кушелева. - Ты что, ошалел, что ли? - прикрикнул на него Соколов, вставая и отряхивая снег с маскхалата. - По команде "Ложись!" на лед надо бросаться, а не на меня! Или ты... - Соколов вдруг осекся, понял, что связной повалился на него не от растерянности, а чтобы прикрыть командира своим телом. - В следующий раз за чужой пулей не гонись, - назидательно добавил Соколов. - Своей опасайся. Словом, чтобы это было в последний раз. - Есть в последний раз, товарищ воентехник второго ранга! - отчеканил Кушелев. Соколов огляделся. Поднялись со льда все и, повернувшись к югу, смотрели вслед исчезнувшим самолетам, замирающий гул которых был еще слышен. "Чтобы надежно прикрыть трассу с воздуха, много потребуется зениток!" - подумал Соколов и, опять стараясь ободрить своих людей, над которыми всего лишь три-четыре минуты назад пронеслась неминуемая, казалось бы, смерть, объявил во всеуслышание: - До Зеленца пяток километров осталось, а там и до Кобоны рукой подать! Пошли, товарищи! Впереди, насколько видели глаза, лед был совсем ровным - ни торосов на нем, ни сугробов. Не более как метрах в двухстах оголенный ледяной панцирь Ладоги отсвечивал свинцом. - Были бы у нас коньки, мы бы дальше по такому льду как ветер помчались, - продолжал весело Соколов. - Здесь не коньки нужны, а лодка хорошая! - негромко возразил проводник, преграждая ему путь. - Не лед это, командир, а вода. Соколов почувствовал, как от этих слов все в нем содрогнулось, но не захотел поверить в услышанное. Он шел, забыв о только что прогудевших над головой самолетах, не чувствуя боли от шляпок гвоздей под ступнями, не слыша, как потрескивает под ногами лед. Но, прошагав так еще метров полтораста, сам убедился, что перед ним действительно открытая вода. Угрожающе темная полынья - майна - раздалась вширь метров на тридцать, а вправо и влево она тянулась до самого горизонта, терялась там в беспредельности. Первой мыслью Соколова было: вернуть своих гонцов, отправленных с доброй вестью на западный берег. Но они уже, наверное, подходили к Осиновцу. Соколов представил себе, с какой радостью встретят их там комбат и комиссар, немедленно позвонят Якубовскому, а тот поспешит обрадовать Лагунова. На деле же получается, что радоваться пока нечему: поисковая группа беспомощно остановилась у непреодолимой полыньи, не зная, что делать дальше... Ни через час, ни через два, ни через три Жданов не дождался новых сообщений с Ладоги. Наступил вечер. Обстрел наконец прекратился, и он поднялся опять на второй этаж Смольного. Приказал помощнику: - Свяжитесь с парткомом Кировского, попросите разыскать Васнецова и передайте ему лично, что первые десять километров по Ладоге пройдены, а о дальнейшем пока сведений нет. Ему лично передайте, - повторил Жданов. Об этом он мог бы и не напоминать: помощник отлично знал, что прокладка трассы по льду озера составляет государственную тайну; кратчайший путь с западного берега Шлиссельбургской губы на восточный находился в пределах досягаемости дальнобойной артиллерии немцев. ...Как было предусмотрено расписанием рабочего дня, точнее рабочих суток Жданова, он, поднявшись в кабинет, первым принял директора Лесотехнической академии. В этой академии разрабатывался теперь метод приготовления пищевых дрожжей из целлюлозы. Ректор, сам измученный недоеданием и холодом, торжествующе сообщил, что предложенный метод оказался вполне реальным и успешно выдержал проверку в лабораторных условиях. Отпустив счастливого от этой удачи ректора, Жданов позвонил в дирекцию кондитерской фабрики имени Микояна, спросил, как идет постройка специального цеха для выработки искусственного белка из древесины. Директор фабрики доложил, что пуск цеха задерживается из-за отсутствия воздуходувки. Без нее никак невозможно начать производство дрожжей. - И что, ее нельзя отыскать в Ленинграде? - строго спросил Жданов. - Нам это не удалось, - ответил директор и, чуть помедлив, сообщил: - По непроверенным данным, в одном месте воздуходувка имеется, но взять ее трудно. Ссылки на трудности давно были исключены из делового лексикона ленинградцев, и Жданова несколько удивила нерешительность директора фабрики. - Где же эта воздуходувка? - еще строже спросил он. - Где-то возле Восьмой ГЭС... Дальнейших разъяснений не требовалось. Жданов попрощался с директором фабрики и позвонил Гусеву. Прежде всего осведомился: доложил ли уже штаб МПВО о количестве жертв, понесенных в результате недавнего артобстрела города. Гусев ответил, что, по предварительным данным, убито не менее трехсот человек, ранено до пятисот. - Большие потери... - вздохнул Жданов. - А из Осиновца ничего не слышно? - Никак нет. Жданов выдержал паузу и сказал: - У меня к вам, Дмитрий Николаевич, вот еще какое дело. Кондитерской фабрике срочно нужна воздуходувка. - Что такое? - переспросил Гусев, не понимая, при чем тут он. - Нужна, говорю, воз-ду-хо-дувка! - повторил по слогам Жданов. - Ну нечто вроде компрессора. Машина для нагнетания воздуха под давлением. - У нас таких машин нет, Андрей Александрович. - Она нужна им для производства дрожжей, - продолжал Жданов. - И есть сведения, что одна такая машина осталась в районе Невской Дубровки. - А-а, - облегченно произнес Гусев, - так я сейчас дам команду Бычевскому. - Бычевский в данном случае не поможет, - возразил Жданов. - Машина находится на той стороне Невы, на "пятачке", в районе Восьмой ГЭС. Где-то между нашими и немецкими позициями. Надо направить туда группу разведчиков, разыскать эту воздуходувку и перебросить ее в город. Вам понятно? - Так точно. Но как разведчики опознают воздуходувку? - С ними пойдет инженер фабрики. Он может прибыть в Дубровку завтра же. - Ясно, Андрей Александрович. Тогда я прикажу генералу Конькову... - Вот, вот. Именно ему. Спасибо, Дмитрий Николаевич. У меня все. Жданов и сам не представлял себе, как выглядит эта машина. Знал только одно: она необходима фабрике, которой поручено освоить выпуск пищевых заменителей. А все, что касалось продовольствия, было для Ленинграда вопросом первостепенной важности. И еще он знал, что попытка отыскать нужную машину где-то под носом у немцев может стоить жизни инженеру кондитерской фабрики и кому-то из бойцов, кому-то из командиров-разведчиков. Но иного выхода не было... В половине второго ночи Жданов решил прилечь, предварительно распорядившись, чтобы его немедленно разбудили, если позвонит Лагунов. На тумбочке возле кровати, рядом с телефоном, стоял будильник. Жданов завел его на половину третьего, расстегнул воротник серой, "сталинского" покроя куртки - военную форму он не надевал ни разу - и откинулся на подушку. Заснул он сразу, только сон был каким-то поверхностным - понеслись каруселью обрывки дневных забот: трасса... Лагунов... полковые пушки... минометы... дрожжи... воздуходувка... - Что будем делать, Леонид Николаевич? - услышал Соколов тихий голос Смирнова. - Не знаю, - пожал плечами Соколов. - Попробую пройти метров двести на север. А вы все пока стойте здесь, на месте. И он решительно зашагал налево, вдоль полыньи, в надежде, что невидимый ее край все же обнаружится. Однако чем больше Соколов удалялся от того места, где оставил Смирнова, Кушелева и проводника, тем шире становилась полынья. Значит, идти на север не имело смысла. Он повернул назад. - Ну как? - едва завидя возвращающегося Соколова, крикнул Смирнов. Соколов безнадежно махнул рукой и распорядился: - Кушелев, беги за комиссаром. Надо посоветоваться. - Комиссар воду не заговорит, - мрачно ухмыльнулся проводник. - Она агитации не поддается. - Вы, кажется, радуетесь, что дальше нельзя пройти? - возмутился Соколов. - Радоваться тут нечему. А только я предупреждал... - На кой же черт пошел с нами, если был так уверен, что не пройдем? - А у меня, командир, в Питере внучка махонькая живет. Не слыхал? Впрочем, что тебе с того... В самом факте, что у рыбака есть внучка и что живет она в Ленинграде, не было ничего необычного. Необычен был тон, каким произнес эти слова флегматичный рыбак. На этот раз в голосе его не было безразличия, а звучали одновременно и обида и вызов. - Сколько же внучке лет? - примирительно спросил Соколов, несколько озадаченный такой моментальной переменой в поведении человека. - Восьмой пошел, - глядя на лед, ответил проводник. - А... родители есть? - продолжал расспрашивать Соколов, теперь уже главным образом для того, чтобы как-то скоротать время до прихода Брука. - Ро-дители! - с сарказмом повторил старик. - Родитель ее в ополчение ушел с Ижорского, и с тех пор ни слуху ни духу. - А мать? - На Ижорском заместо мужа вкалывает. А девочка день-деньской одна. С моей рыбы только и живет. Наловлю, заморожу - и с оказией в Питер. Есть еще добрые люди, доставляют, не сожрав по дороге... - Старик помолчал и невпопад выпалил: - За то время, что с вами по льду гуляю, я знаешь сколько рыбы наловил бы! Эта последняя его фраза вновь пробудила у Соколова чувство безотчетной неприязни к проводнику. - Нытик ты, дед, - сказал он, поморщившись, и отвернулся, услышав издали громкий голос комиссара. - Что случилось, Леонид Николаевич? - кричал тот. Соколов выждал, пока Брук приблизится, и ответил совсем тихо: - Не видишь, что ли? Вода. Брук хотел что-то сказать, но тут раздался гул, похожий на раскат далекого грома. Все растерянно переглянулись, стараясь определить источник этого пугающего гула, постепенно переходящего в скрежет, точно огромные жернова давили и крошили что-то. - В сторону, в сторону давайте! - услышали все повелительный голос проводника и увидели, как он, до сих пор стоявший в стороне, подобрав полы тулупа, устремился к Соколову и Бруку. Через мгновение там, где только что стоял проводник, возникла извилистая, зигзагообразная трещина. Она начиналась у самого края полыньи и, уходя на запад, скрывалась где-то в тумане. - Кушелев! - крикнул Соколов. - Бегом к Дмитриеву! Передай приказание: всем взять в руки веревку и двигаться, держась за нее. А гул и треск уже прекратились. Очевидно, подвижка льда, сокрушившая несколько торосов, окончилась. Снова стало тихо. Некоторое время все молчали, устремив взгляды на майну. Наконец заговорил старший политрук: - Вода, о которой рассказывал Дмитриев, была ближе к берегу. Мы то место уже прошли. Значит, замерзла. Может, и эта майна скоро закроется? - Предлагаешь сидеть тут и ждать? - с недоброй усмешкой спросил его Соколов. - Лагерем расположиться и ждать?.. А сколько? Сутки? Двое? Неделю?! - Раньше января не замерзнет вся Ладога, - неожиданно вступил в разговор рыбак. - Погоди, отец, тебя потом спрошу, - сказал Соколов. - Первое слово - комиссару. - Напрашивается только одно решение, - задумчиво промолвил Брук, - попытаться обойти эту воду... Прибежал запыхавшийся Кушелев, доложил звонким своим мальчишеским голоском: - Ваше приказание выполнено, товарищ воентехник второго ранга! - Получай новое, - сказал в ответ Соколов. - Возвращайся опять к Дмитриеву, скажи, чтобы приостановил движение. - И, снова поворачиваясь к Бруку, пояснил ему: - Не хочу, чтобы люди эту чертову воду видели, пока мы с тобой не примем окончательного решения... К северу я уже ходил - там полынья. - Значит, к югу надо идти, - рассудил Брук. - Да вы что, товарищи командиры! - вторично вмешался в разговор проводник. - Карты с собой носите, компаса в такое говорите! Там же немец! Никто ему не ответил. И Соколов и Брук отлично знали, что примерно в десяти километрах от того места, где они сейчас стояли, находился занятый немцами Шлиссельбург. Правда, вблизи Шлиссельбурга лед охраняют пограничники. Но где они сейчас, эти пограничники? И насколько плотна их оборона? Может ли она воспрепятствовать проникновению на лед разведывательных групп противника?.. - Если к северу майна шире, ее надо обходить с юга, - упрямо продолжал Брук. - Рискованно? Да, риск есть. А попробовать надо... - И так как Соколов сосредоточенно молчал, добавил: - Если хочешь, вернемся к людям и поставим вопрос на голосование. Лично я за исход ручаюсь. - В армии не голосуют, - усмехнулся Соколов. - Знаю. И все же есть случаи, когда можно проголосовать. Иного не придумаешь, если командира одолевают сомнения и он затрудняется принять решение. - С чего ты взял, старший политрук, что я сомневаюсь? - обиделся Соколов. - Я, если хочешь знать, решение еще до твоего прихода принял. Только вот твое, комиссарское мнение узнать хотел. - Теперь знаешь? - Теперь знаю. И действовать будем так: я, Смирнов и Кушелев идем в обход майны с юга... - Ты забыл про меня, - напомнил Брук. - Нет, не забыл. Ты, комиссар, остаешься с экспедицией в будешь ждать нашего возвращения. - Не выйдет! - Выйдет, - твердо сказал Соколов. - Приказывать тебе права не имею, но прошу. Прошу остаться с людьми, - еще более настойчиво повторил он. - Нельзя оставлять экспедицию без командира и комиссара. Здесь всякое может случиться. То подвижка льда, то самолеты... А деда отпустим: ему на берег не терпится. - И, не дожидаясь ответа комиссара, обратился к проводнику: - Все, отец. Можешь быть свободным. Спасибо, что проводил. Рыбак ожег его недобрым взглядом из-под мохнатых, опушенных инеем бровей. - Я, командир, военной шинели не ношу. Списан вчистую еще в тридцатом. - Вам же сказано, что можете быть свободным! - раздраженно повторил Соколов. - И нечего про шинель напоминать. - Я про шинель напомнил к тому, что приказы твои мне не обязательны. Я человек вольный. - Слушайте, вы, вольный человек! - вспылил Соколов. - Мы в вас больше не нуждаемся. Можете идти на все четыре стороны. - А я желаю идти только в одну, - возвысил голос рыбак. - Это как же понимать? - А понимай, командир, так, что на юг я иду с тобой вместе. Разумеешь?.. Ну, тогда пошли давай. Не ночевать же здесь, на майне. Он повернулся, ударил пешней о лед и зашагал вдоль полыньи направо. Соколов и Брук переглянулись. - Чудной старик! - сказал Соколов. - Ладно, ночевать здесь действительно несподручно. Смирнов, Кушелев, пошли! Счастливо оставаться, старший политрук. - Сейчас счастье тебе нужнее, - тихо сказал Брук. - Желаю скорого возвращения и с хорошими вестями. - Постараюсь. А ты прикажи за воздухом в оба глядеть. Эти "хейнкели" здесь, видать, постоянно на бреющем ходят. За маскировкой следи. Вешки и все прочее, что на санях лежит, укройте маскхалатами, чтобы не чернело на льду. Все! Бывай... Соколов кивнул и пошел следом за удаляющимся рыбаком. Смирнов и Кушелев поправили за спинами свои вещмешки, вскинули на плечи винтовки и двинулись за Соколовым. Рыбак шел неспешным, но спорым шагом. Его широкая спина и поднятый воротник шубы маячили уже отдаленно. Чуть слышно было постукивание пешни о лед. Впереди, у самого горизонта, вспыхнула и погасла зеленая ракета. "Кто это и кому сигналит? - подумал Соколов. - Немцы? Или наши пограничники? Или?.." Он вспомнил почти невероятную историю, рассказанную Якубовским. Еще восьмого сентября немцы захватили Шлиссельбург, блокировав Ленинград с суши. Но Шлиссельбургская крепость, носящая веселое название "Орешек", осталась в руках советских моряков и армейцев, и гарнизон ее, несмотря ни на что - голод, холод, разрушительный огонь вражеской артиллерии, частые бомбежки с воздуха, многократные штурмы пехотой и танками противника, - держится поныне. Соколову никогда не приходилось бывать в Шлиссельбурге. Мощь крепостных сооружений он представлял себе смутно. Однако даже то, что крепость эта продолжает существовать, что в Шлиссельбурге находятся не только немцы, но и советские люди, - даже это одно как бы согревало душу Соколова. Когда он увидел трепетный огонек ракеты, ему хотелось верить, что это гарнизон "Орешка" дает знать о себе, сигнализирует Родине, что он по-прежнему ведет бой. Или, может быть, эта ракета предназначена лично ему, Соколову, и тем, кто с ним, - указывает им верный путь, напоминает, что они не одни?.. Соколов невольно улыбнулся, подумав, как далеки такие иллюзии от реальности. Конечно же никто там, в "Орешке", и понятия не имеет, что четверо соотечественников бредут сейчас по льду Ладоги, вдоль проклятой майны. Ракету эту, вероятнее всего, запустили немцы, и означает она либо начало очередного артудара по той же крепости "Орешек", либо отбой огневому налету. ...Они продолжали свой изнурительный марш. Впереди - проводник, за ним - Соколов, по его следу - неотступный Кушелев, а шагах в пяти от Кушелева - Смирнов. Майна заметно сужалась, но конца ее все еще не было видно. Где-то совсем поблизости опять раздался громоподобный гул, переходящий в скрежет. Будто снаряды рвались и корежили лед. - Ложись! - инстинктивно крикнул Соколов, как и тогда, при появлении вражеских самолетов. Но тогда он увидел опасность воочию. А сейчас только предполагал, что по льду бьет артиллерия. В следующую минуту Соколов убедился, что никакого артобстрела нет и не было, а произошла очередная подвижка льда, Впрочем, это не принесло ему облегчения. Скорее, наоборот. От майны теперь во все стороны молниями расходились трещины, а справа от нее, в десятке метров, возник новый остроконечный торос. Шевельнулась страшная догадка: а что, если где-то к западу лед не только треснул, но и разошелся, образовав еще одну майну, подобную той, которая пересекла первоначальный их маршрут? Тогда все они - и сам Соколов, и Смирнов, и Кушелев, и проводник - могут оказаться на плавучей льдине, влекомой течением к вражескому берегу... Послать Смирнова или Кушелева разведать ледовую обстановку Соколов не решился, опасаясь, что в результате новой подвижки льда кто-то может потеряться. И, подумав так, с досадой обнаружил, что проводник их опять исчез куда-то. - Эй, отец, где ты? - приложив ладони ко рту, крикнул Соколов в появившуюся невесть откуда густую полосу тумана. Ему никто не ответил. - Смирнов, промерь лед! - приказал Соколов. Смирнов молча стал долбить пешней лунку. На это ушло минут десять. Заглянув в лунку, Смирнов доложил: - Сантиметров двенадцать будет. Никак не меньше. - И повторил убежденно: - Не меньше! Соколов тоже осмотрел пробоину и с удовлетворением отметил, что толщина льда увеличивается. - Вперед! - скомандовал он. Навстречу им уже шагал проводник. Широкая его фигура в тулупе с поднятым воротником, с посохом-Пешней в руках, с выбеленной инеем бородой напоминала не то какого-то библейского пророка, не то русского боярина допетровских времен. - Ты где был, рыбацкая твоя душа? - воскликнул обрадованно Соколов. Проводник ответил с деловой сухостью: - Ходил проверить лед впереди. Ничего. Крепкий. - А как майна? - Кажись, сужается. Но все одно, не перешагнуть ее: в ширину метров десять еще. - Есть же у нее конец! - сказал Соколов. - Конец всему есть, - многозначительно и чуть свысока заметил рыбак. - До Шлиссельбурга путь тоже конец имеет. - Мы уклонились к югу только километра на четыре, - уточнил Соколов. - Пройдем еще два. Никто не спросил его, почему именно два. Это было ясно и так: идти дальше - значило рисковать встретиться с немцами. ...Шли молча. Соколов все время поглядывал на тянущуюся слева полынью. Боль в ступнях, казавшаяся ему одно время нестерпимой, постепенно утихла. Может быть, потому, что промерзшие в сапогах ноги вообще утратили чувствительность. А может, от предчувствия близкого конца полыньи. И вдруг ни с того ни с сего Соколову показалось, что его ноги по самые колени окатило жаром. Не холодом, а именно жаром. В следующее мгновение он понял, что погружается под лед. Чтобы задержаться на поверхности, инстинктивно раскинул руки. В тот же миг сзади кто-то подхватил его под мышки и сильным рывком извлек из воды. Соколов увидел склонившееся над ним испуганное лицо Кушелева: глаза широко раскрыты, губы дрожат. Казалось, что весь он охвачен лихорадкой, как будто сам минуту назад был на краю гибели. - Ну как вы, товарищ воентехник?.. Как вы?.. Как вы?.. Кушелев повторял только эти два слова, а закончить фразу не мог. Соколов поднялся на ноги. С маскхалата на мокрые сапоги медленно стекали новые струйки. Жар сменился холодом. - В сторону отойди! Дальше "от проруби! - кричал проводник. Соколов попятился. Зубы его застучали. Однако он сделал над собой усилие и сказал преувеличенно спокойно, даже с иронией: - Вот черт неуклюжий! - И попрекнул проводника: - А ты говоришь: лед ничего, крепкий!.. - Крепость льда тут ни при чем! - ответил тот. - Это наш брат рыбак подложил тебе свинью, командир. Утром рыбу кто-то здесь ловил, лунок напробивал, а ты и нырнул в одну из них. - Ну как вы?.. Как вам?.. - твердил свое Кушелев. - Спасибо тебе, друг, за выручку, - растроганно сказал ему Соколов. - А ну разувайся давай, - не допускающим возражения тоном сказал проводник, раздирая надвое свой широченный и длинный нашейный вязаный шарф. - Попроворнее, попроворнее, - торопил он, - а то без ног останешься. Соколов присел на лед, раздвинул вымокшие и начинавшие уже задубевать на морозе полы шинели. Кушелев с поразительной быстротой сдернул сапоги, вылил из них воду, отжал портянки. Весь процесс переобувания занял несколько минут. - Пошли! - сказал Соколов уже командным голосом. Он сделал два-три неуверенных шага непослушными, одеревеневшими ногами, до боли сжимая зубы, чтобы не стучали от озноба, и вдруг почувствовал, что на плечи свалилось что-то тяжелое. Это проводник накинул на него свой тулуп, сам оставшись в одном ватнике. - Не к чему! - заупрямился Соколов, передернув плечами. - Заберите обратно. - Очень даже к чему, согреться после купания надо, - назидательно, совсем как малому ребенку, внушал старик. - Согреешься - заберу. - Спасибо, отец, - сказал Соколов, и голос его дрогнул, то ли от озноба, то ли от избытка добрых чувств. "Не заболеть бы, - с опаской подумал он, стараясь шагать быстрее. - Не превратиться бы из командира в обузу для экспедиции". На ходу он все время прислушивался к самому себе и вскоре почувствовал, что озноб проходит. Вновь возникло ощущение боли в ступнях. Теперь эта боль даже обрадовала его. "Значит, ноги не отморожены!" - заключил он. ...И вот они достигли конца майны. Обошли ее. На противоположной стороне лед был тоже достаточно крепким. От того места, где распрощались с Бруком, их отделяли теперь по меньшей мере пять километров. Соколов посмотрел на часы. Было четверть второго. Оставался шанс вернуться к экспедиции засветло. И они заторопились в обратный путь. Преодолеть его удалось за час и двадцать минут. Ровно в четыре расстались с Дмитриевым. Он вместе с группой бойцов понес в Осиновец очередное донесение. А Соколов и остальные двинулись в повторный обход майны. Уже смеркалось, когда они обошли ее и опять взяли направление на северо-восток, к острову Зеленец. В темноте движение замедлялось, да и очень устали все. Где-то далеко за их спинами, на юге, началась артиллерийская канонада. Трудно было определить, чьи орудия бьют - наши, немецкие или те и другие одновременно. Там же, в южной полусфере неба, взвивались над горизонтом ракеты - красные, зеленые, серебристо-белые. - Слушай, отец, - обратился Соколов к шагавшему справа проводнику, - долго еще до этого Зеленца идти? - А мне откуда знать? - буркнул, не сбавляя шага, рыбак. - Но ты же говорил там, на берегу, что бывал на этом острове, - недовольно сказал Соколов. - Летом бывал. На баркасе плавал туда. А зимой на кой ляд он мне сдался? - Загадочный ты человек, отец, - сказал, помолчав, Соколов. - Понять тебя не могу... Тебе лет-то сколько? - Про годы девок спрашивают, когда в жены берут, - не оборачиваясь, ответил рыбак. - Не понимаю, - продолжал Соколов, чувствуя, что если он сейчас перестанет говорить и слушать, то остановится от усталости, от боли в ступнях, от усилившегося встречного ветра. - Не понимаю, - повторил он, - зачем ты с нами пошел? Ну до майны проводил, ладно, согласен, путь там тебе был знакомый. А сейчас-то зачем, если места тут для тебя такие же неведомые, как и для нас? Сидел бы сейчас в своем Коккореве и уху варил. Или для внучки лещей морозил. На кой, как ты выразился, ляд тебе с нами валандаться? - Слушай, парень, - неожиданно освирепел рыбак, - ты что думаешь, душа с наганом и шинелью вместе выдается? - При чем тут это? - А при том, что у меня тоже душа есть. И может, сейчас я свое главное дело делаю. Ты вот свое главное дело исполнил? Нет?.. Ну ты еще молодой, жив будешь, война помилует - исполнишь. А мне два годика до семидесяти осталось! - Никто не знает, сколько ему на роду жить назначено, - задумчиво сказал Соколов. - Особенно на войне. И вот насчет главного дела я не совсем уяснил. В чем твое главное дело? - Это вопрос мудреный, - ответил рыбак задумчиво, после короткого молчания. - Когда я ту войну, первую, отвоевал, ну, думал, главное дело жизни сделал. Потом женился, опять полагал: главное, что мне на роду написано, исполнил, дочка появилась, новую жизнь зародил. Потом думал, главное дело - собственный дом поставить. И это исполнил... Словом, много делов переделал, и каждое в свое время главным казалось. А сейчас вот иду и думаю: не сделал ты, старик, еще своего наиглавного дела в жизни. - В чем же оно? - А вот до Кобоны вас довести. - Спасибо, отец. - Не за спасибо стараюсь, - буркнул проводник и как бы между прочим заметил: - Вот он, твой Зеленец-остров, давай причаливай. Соколов даже вздрогнул от неожиданности, устремил взгляд вперед, в темноту, но ничего там, кроме нагромождений снега, не обнаружил. В первые минуты он как бы лишился дара слова, хотя все в нем кричало: "Дошли! Две трети пути позади!" Наугад побежал вперед и вскоре наткнулся на скользкие, обледенелые камни. Из последних сил взобрался на них и вдруг остановился как вкопанный: откуда-то из-под заснеженной, скованной льдами земли до него донесся неясный человеческий говор и какие-то звуки, похожие на позвякивание солдатских котелков или касок. Он не смог разобрать ни слова. К тому же говор сразу смолк. Потом мелькнул огонек, но тут же погас. В том, что на острове были люди, Соколов теперь не сомневался. "Немцы! - с отчаянием подумал он. - Конечно, это немцы! Они опередили нас, поняли, что мы будем прокладывать трассу по льду, и устроили здесь, на острове, засаду". Все эти мысли пронеслись мгновенно. В следующую минуту он, пригнувшись, сполз обратно на озерный лед и все пятился назад, пока не столкнулся с Бруком. Положил ему на плечи обе руки и, нагнувшись к самому его уху, прошептал: - Стой, комиссар, там немцы! - Где, какие немцы? - удивился Брук. - Обыкновенные. Здесь, на Зеленце, - скороговоркой ответил Соколов и продолжал уже твердо, как если бы отдавал приказ: - Значит, так, я иду с атакующей группой, ты обеспечиваешь тыл. - Нет, - ответил Брук. - Когда бой, комиссар идет первым. На льду могу замыкающим, а в бою - нет. - Отставить!.. Я командир. - А я комиссар. Ты командуешь, а я иду в атаку. - А-а-а! - с какой-то безнадежностью отмахнулся Соколов и, повернувшись в сторону Смирнова, приказал: - Передай тихо по цепочке - приготовиться к бою!.. ...Жданова разбудил резкий звонок. Он потянулся рукой в будильнику и увидел, что стрелки показывают половину седьмого. С досадой подумал: "Проспал целых пять часов. Будильник почему-то сработал с опозданием". В ту же минуту звонок раздался снова, и Жданов понял, что его разбудил телефон, а не будильник. Будильника он просто не слышал. Из телефонной трубки до него донесся ликующий голос Кузнецова: - Прошли, Андрей Александрович! Прошли до Кобоны! У Жданова перехватило дыхание. Ему хотелось спросить; "Когда прошли? Кто звонил? Где Лагунов?!" Однако от волнения он не мог произнести ни слова. Кузнецов, будто почувствовав это на расстоянии, сам ответил на так и не заданные Ждановым вопросы: - Звонил Лагунов! Еще час назад! - Почему меня не разбудили? - спросил Жданов, обретя наконец дар слова. - Товарищ Васнецов так распорядился. Он недавно вернулся с Кировского. Мы подумали... - Где Лагунов?! - прервал его Жданов. - Он в Смольном? - Нет еще. Будет часам к двенадцати дня. - Почему так поздно? - Не знаю. Он сказал только... - Соберите к двенадцати Военный совет, - снова прервал его Жданов. - И пригласите всех работников обкома и горкома, которые выезжали на предприятия. 11 - ...Ну дальше, дальше!.. - нетерпеливо воскликнул Жданов, когда Лагунов сделал паузу. Как и вчера утром, все снова сидели сейчас в его кабинете на своих обычных местах, за длинным столом - Васнецов, Штыков, Попков, Гусев, Павлов. Добавились только начальник тыла Лагунов, Якубовский и заведующие отделами обкома и горкома, выезжавшие на предприятия, чтобы обеспечить выполнение требований Ставки. - А дальше произошло следующее, - продолжал Лагунов простуженным голосом. - Командир взвода Смирнов вместе с проводником отправился на разведку, чтобы установить, каковы силы немцев на острове Зеленец. Но оказалось, что это совсем не немцы! В землянке находились наши пограничники. При свете далекой ракеты они увидели приближающихся к острову людей в маскхалатах и тоже приняли их за немцев. Словом, еще минута - и могли бы перебить друг друга. Однако все обошлось благополучно. Соколов и его люди отдохнули на острове, поели в тепле и отправились дальше. Последние десять километров до Кобоны они преодолели за три часа. Трасса размечена на всем ее протяжении. Лед крепкий. Выдержит не только лошадь с санями, а и автомашину... У меня все. Доклад Лагунова занял не более пятнадцати минут. Но за этими минутами стояли долгие часы мучений на зимней Ладоге трех десятков советских людей, упорно пробивавшихся к цели сквозь буран, сквозь туман, через нагромождения торосов, через полыньи и разводья, рисковавших собственными жизнями ради спасения жизни сотням тысяч ленинградцев. Жданов медленно встал из-за стола и, тщетно пытаясь скрыть охватившее его волнение, сказал: - Поздравляю вас, товарищи! Мне хотелось бы сейчас... Он намеревался сказать, что его самым горячим желанием было бы видеть сейчас здесь всех этих людей, совершивших свой негромогласный подвиг, обнять, прижать к груди каждого из них. Но в последнюю секунду он почему-то запнулся и закончил с оттенком официальности: - Представить всех отличившихся к наградам. Немедленно! И, присев опять к столу, спросил Лагунова: - Значит, вы уверены, что лед выдержит гужевой транспорт? - Не сомневаюсь, что он выдержит и автомобиль, - ответил Лагунов. - Откуда у вас такая уверенность? - продолжал допытываться Жданов. - Видите ли, Андрей Александрович, - нерешительно начал Лагунов, - дело в том... Словом, я сам проехал на машине. По всей трассе. От Осиновца до Кобоны и обратно. Потому и задержался с возвращением в Смольный... Лишь две вести могли бы вызвать у находившихся в этой комнате людей еще большую радость, чем только что услышанное ими от Лагунова: весть о том, что Москва вне опасности, или о том, что блокада Ленинграда прорвана. - Следовательно, вы полагаете, что движение транспортов по Ладоге можно начинать? - спросил Жданов. - Не позже чем через два-три дня, - твердо произнес Лагунов. - За это время мы опробуем лед всесторонне, пустим для начала санный обоз, а потом уже полуторки. Стараясь унять свое волнение, Жданов молча прошелся по комнате. Он не видел в тот миг ни этих стен, ни сидящих за столом людей. Его мысленному взору представилась пересекающая Ладогу вереница автомашин, груженных продовольствием. Это было спасение! Жданов остановился за спинкой стула, на котором сидел Павлов, и сказал, обращаясь к нему одному: - Дмитрий Васильевич! Как вы полагаете... может быть, нам следует повременить с намеченным снижением норм?.. Принимая во внимание новые обстоятельства. Несколько секунд длилось молчание. Все взоры устремились на уполномоченного ГКО по продовольствию. - Нет, - тихо, но твердо сказал наконец Павлов и повторил: - Нет, Андрей Александрович, этого делать нельзя! Насколько я понимаю, продовольствие в необходимых количествах начнет поступать в Ленинград не сразу. Какое-то время неизбежно займет организационный период. Трассу надо будет оборудовать. Я имею в виду обогревательные пункты, медпомощь и все такое прочее. - Кроме того, - поддержал Павлова молчавший до сих пор Гусев, - не надо забывать, что будущая трасса наверняка подвергнется налетам вражеской авиации. Следовательно, необходимо поставить там надежное зенитное прикрытие, это тоже отнимет какое-то время... - Бы правы, - согласился Жданов. - Тогда у меня второй вопрос: вчера вечером членам Военного совета был разослан проект передовой статьи для "Ленинградской правды". Все успели прочесть? Ответы последовали утвердительные. - Значит, будем печатать? - опять спросил Жданов. - Надо печатать, Андрей Александрович, - ответил за всех Васнецов. - Возражения есть? - произнес Жданов, выдержав паузу. Возражений не было. - Обсудим теперь, как обстоит дело с выполнением задания Ставки, - объявил Жданов. - Начнем с Кировского. Пожалуйста, Сергей Афанасьевич. Васнецов слегка наклонился над столом. - Прежде чем доложить, что удалось сделать за истекшие сутки, - начал он, - считаю необходимым обратить внимание членов Военного совета на следующее тревожное обстоятельство. Мы только что радовались сообщению товарища Лагунова о ледовой обстановке на Ладоге. Но замерзла не только Ладога. Покрывается льдом и Финский залив. В этой связи возникает опасность прорыва немцев к Кировскому заводу именно со стороны залива. До сих пор охрану подступов к заводу со стороны Петергофа несли корабли Балтфлота, но сейчас на них рассчитывать уже нельзя. Следует немедленно усилить оборону побережья залива. Я предлагаю обсудить этот вопрос в конце нашего заседания. А теперь - о выполнении задания Ставки... 12 В те минуты, когда Лагунов доложил Военному совету о возможности открыть транспортное движение по льду Ладоги через три дня, Жданову, Васнецову и другим руководителям ленинградской обороны показалось, что час спасения настал, что по невидимому, но жестокому врагу - голоду нанесен сокрушительный удар. Однако и тогда, в момент высокого эмоционального подъема, их не покинул трезвый расчет. Было очевидно, что пройдет немало дней, пока проложенная по льду трасса станет существенно влиять на продовольственное положение в Ленинграде. Так и получилось. Пробный санный обоз, посланный из Коккорева в Кобону, доставил на западный берег Ладоги ничтожное количество продовольствия. Иначе и не могло быть. От голода страдали не только люди, но и лошади. На обратном пути из Кобоны изнуренные животные одно за другим падали на лед, чтобы никогда уже не подняться вновь. Умирающих лошадей тут же на льду спешили прирезать, разрубали на части и грузили на другие сани: конина стала для ленинградцев желанным продуктом питания... Через три дня рискнули отправить в Кобону колонну грузовиков. Она доставила в город тридцать с небольшим тонн муки, Однако следующий день принес несчастье: несколько машин, возвращаясь с западного берега, провалились под лед вместе с людьми и бесценным грузом. В Осиновце было выгружено только 19 тонн продовольствия. В дальнейшем доставка по ледовой трассе грузов постепенно стала нарастать и вскоре достигла 128 тонн в сутки. Но это дорого стоило людям, работавшим на трассе: они буквально коченели на ветру, сорок грузовиков безвозвратно канули под лед или надолго застряли в торосах... И пока что ни о какой прибавке к введенной 20 ноября голодной норме выдачи хлеба населению не могло быть и речи, Даже при этой страшно урезанной норме продовольствия в городе оставалось всего на двое суток... На внеочередном заседании Военного совета было решено пойти на совсем уж крайнюю меру: изъять значительную часть продовольствия из флотских складов, а также израсходовать сухари из войскового "НЗ". Но страдающие от голода два с половиной миллиона ленинградцев этого даже не почувствовали: принятое решение не давало возможности ощутимо улучшить их питание, а лишь помогло сохранить нормы на прежнем уровне, то есть не прекращать вовсе выдачу населению жалкого подобия хлеба, изготовленного из смеси муки с целлюлозой и опилками, - по 250 граммов рабочим, по 125 - служащим, иждивенцам и детям. Смертность в результате голодания стремительно возрастала. В декабре каждый день уносил в могилу почти две тысячи человек, и еще многие тысячи людей находились на грани жизни и смерти... На этой грани был и Федор Васильевич Валицкий. Он одиноко сидел в своем кабинете, давно уже превратившемся в запущенную, захламленную комнату с закопченным железной печуркой потолком, под которым тянулся дымоход, выведенный прямо в окно. Из дома Федор Васильевич выходил только раз в день - в столовую, где, кроме положенного по карточке куска суррогатного полусырого хлеба, выдавали еще тарелку супа - желтоватой жидкости с плавающими в ней волокнами капусты. Это путешествие туда и обратно, которое в былые времена отняло бы у Федора Васильевича меньше часа, теперь занимало три часа. Обессиленный, вынужденный часто останавливаться из-за приступов головокружения, он медленно пробирался по тропинкам, протоптанным пешеходами к набережной Невы. Заходить в Союз художников Валицкий был уже не в силах. Но по вечерам он заставлял себя еще раз встать с кресла у печки и, с трудом передвигая ноги, направлялся к письменному столу - рисовать эскизы плакатов в надежде, что кто-нибудь из союза однажды придет и заберет их. Потом он опять возвращался к печке - благо, запасы топлива из нарубленной дворником мебели черного дерева и карельской березы пока еще не иссякли - и устремлял свой взгляд на пустое кресло за письменным столом... Если бы кто-то в те долгие вечерние часы перехватил случайно этот взгляд Федора Васильевича, он мог бы, наверное, показаться бесцельным. Разве было кому известно, что там, в пустующем сейчас кресло, совсем недавно сидел родной сын Валицкого - Анатолий. Да, прошло больше двух недель, как Анатолий появился в этой комнате, и уже восемь дней с тех пор, как он уехал обратно на фронт. Но Федор Васильевич, глядя на пустующее кресло, неизменно думал о сыне и о том разговоре с ним, который уже по забудет до последней минуты своей жизни. "Он сказал... Я ответил... Он сказал... Я ответил..." - беззвучно повторял сейчас Федор Васильевич, шевеля пересохшими губами, в десятый, в сотый раз пытаясь воспроизвести свой тягостный разговор с сыном. "Как же это произошло? С чего началось и почему так кончилось?.." - снова и снова задавал себе вопрос Федор Васильевич. ...Анатолий медленно спустился по темной лестнице, держась за перила, чтобы не поскользнуться на обледенелых ступенях. В ушах его еще звучал голос Веры, одно, несколько раз повторенное его слово: "Уходи! Уходи! Уходи!.." "Нет, нет, - убеждал себя Анатолий, еще не веря до конца в то, что произошло. - Это у нее какое-то временное умопомрачение. Сейчас она наверняка бежит к двери, чтобы позвать меня, остановить, вернуть обратно!" Сделав несколько шагов вниз, он остановился, прислушался, не открылась ли дверь. Но дверь не открылась. Тогда он быстро пошел, почти побежал вниз, не испытывая уже ничего, кроме чувства стыда. Его выгнали. Его выгнала та, которая клялась в любви, которая - Анатолий был убежден в этом - была готова повиноваться каждому его слову. Выгнала, бросив вслед мешок с продуктами. Любая женщина в Ленинграде ползала бы перед ним на коленях, если бы он дал ей хоть часть содержимого этого мешка. А она бросила мешок ему вслед. Анатолий сбавил шаг, восстанавливая в памяти только что случившееся, распаляя себя, и, когда спустился в подъезд, уже не стыд, а злоба захватила его целиком. Он сознавал, что его выгнали как потенциального дезертира. И именно потому, что сознавал его, старался подменить истинную причину другой, придуманной сию минуту. Анатолий уверял себя: "Вера просто оскорблена, по-женски обижена, что я провел с ней ночь бок о бок и не коснулся ее. Неужто она так давно не смотрела на себя в зеркало? Неужели не отдает себе отчета в том, что выглядит теперь, как мумия?" Снедаемый мстительным чувством, мысленно стараясь всячески обезобразить ее, Анатолий убеждал себя: "От той, довоенной Веры ж ней не осталось ничего. Кожа на лице потемнела, щеки ввалились, нос заострился... Только глаза, да, пожалуй, только они, неестественно большие и бездонные, в которые я когда-то так любил смотреть и которыми так восторгался, остались как будто прежними. Но сейчас эти глаза лишь подчеркивают чудовищные изменения во всей ее внешности. Неужели она не понимает, что ни один мужчина даже из чувства жалости не сможет заставить себя лечь с ней в постель? По-видимому, не понимает! Отсюда и возникло это наигранное возмущение, когда я обратился к ней с ничтожной просьбой: помочь мне задержаться в Ленинграде на какие-то три-четыре дня. Всего на три-четыре дня, от которых, возможно, зависит, жить мне или погибнуть!.." "Бог мой! - продолжал взвинчивать себя Анатолий. - Разве я не заслужил ее преданности, ее любви? Разве, рискуя жизнью, не бросился защищать ее от немцев тогда, в Клепиках? Да, да, рискуя вместо пинков получить пулю в лоб?! И разве теперь пришел к ней не с фронта, не из пекла войны, где люди каждую минуту подвергаются смертельной опасности?!" В действительности же Анатолий пришел к Вере совсем не из пекла. Военная судьба забросила его на один из относительно тихих участков фронта