Неужели ей  удалось  достать?  -  с  изумлением  и  радостью  спросил
Валицкий.
   - Ей ничего не удалось достать, - ответил Бабушкин. -  Она  отдает  ему
свою карточку.
   - А как же будет жить сама?!
   Бабушкин бросил на стол листки,  исписанные  Валицким,  и  стал  быстро
ходить по комнате из угла в угол. Потом внезапно остановился перед Федором
Васильевичем.
   - Вы спрашиваете, как она будет жить? А как живет наш  диктор  Мелонед,
которого вы, наверное, не раз слышали по радио? Третьего дня мы  задержали
передачу последних известий на целых полчаса, потому что он был не в силах
подняться из бомбоубежища в студию, упал на третьем  этаже.  А  как  живут
наши оркестранты, которые получают  карточку  служащего?  Вы  знаете,  что
такое работа "духовика"? Это же тяжелый физический труд! Вы знаете, что мы
двое суток прятали в подвале нашу голодающую машинистку, которую  оформили
диктором на месяц, чтобы хоть немного подкормить?
   - Почему... прятали?  -  спросил  Валицкий,  подавленный  этим  потоком
фактов.
   - Потому что она заика! - выкрикнул Бабушкин. - А нас два раза в неделю
проверяет специальная комиссия. Следят, нет ли злоупотреблений карточками.
   - Ну... а как же все-таки будет жить теперь эта... Оля?  -  вернулся  к
прежнему Валицкий.
   - Берггольц? - переспросил Бабушкин и продолжал  уже  спокойнее:  -  Ну
как, как?.. Ребята выезжают по заданиям  в  воинские  части,  там  питание
получше, бойцы накормят, корок, сухарей в мешок насуют. Все это идет в наш
общий котел... Вот так. С голоду умереть  не  дадим.  Одного  человека  до
конца месяца все вместе кое-как прокормим. А у Маграчева - семья... Однако
надо еще заставить его взять эту карточку.
   Бабушкин умолк, но тут же, словно очнувшись, извинился:
   - Простите... Займемся делом.
   Он опять сел за стол, снова закинул ногу на ногу, взял и  руки  листки,
принесенные  Федором  Васильевичем.  А  тот  следил  за   ним   вроде   бы
сосредоточенным взглядом, но думал о другом: "Значит,  это  и  есть  Ольга
Берггольц? А я, старый дурак, принял ее за курьершу...  Вчера  она  читала
стихи о том желанном  времени,  когда  люди  будут  есть  темно-золотистый
ржаной хлеб и пить румяное вино, а сегодня вот отдала то единственное; что
обеспечивает сейчас человеку жизнь, - свою  продовольственную  карточку...
Боже, в каком ужасном, жестоком и  вместе  с  тем  добром  мире  мы  живем
сейчас..."
   Валицкий,  точно  загипнотизированный,  смотрел   на   лежавшую   возле
Бабушкина бесценную продовольственную карточку. В этом квадратике  плотной
разграфленной бумаги была воплощена ныне судьба человека: с таким бумажным
квадратиком человек имеет шанс сохранить жизнь, без него - погибнет.
   - Ну что ж,  по-моему,  все  в  порядке,  -  раздался  деловитый  голос
Бабушкина. - Выступать вам примерно  через  час.  До  этого  наша  главная
студия будет занята... одним внеочередным мероприятием.
   Слово "главная" почему-то напугало Валицкого. Он робко спросил:
   - А разве обязательно... в главную?
   - Только в главную! - улыбнулся Бабушкин и пояснил: - Потому что в  ней
тепло, относительно, конечно... Туда заведена и городская сеть и эфир.
   - Как... эфир?.. - пробормотал окончательно сбитый с толку Валицкий.  -
Разве мое выступление предназначено...
   - Ну, разумеется, не только на Ленинград! - упредил его Бабушкин. - А я
не говорил вам?.. Нет, не только ленинградцы, вся страна, весь мир  должны
знать, что и беспартийная наша интеллигенция в борьбе с фашизмом выступает
заодно со своим народом!.. Пойду завизирую  ваше  выступление  у  военного
цензора. Извините, я сейчас вернусь...
   Оставшись один, Валицкий  посмотрел  в  маленькое  окно.  Там  виднелся
верхний этаж какого-то другого дома и множество крыш, заваленных снегом. В
отдалении  стояло  здание,  похожее  на  ангар,  слева  от  него  -  шпиль
Михайловского замка. Все выглядело отсюда тихим, мирным, будто и  не  было
войны...
   Бабушкин вернулся быстрее, чем предполагал Валицкий.
   - Цензор пока занят - читает другие материалы, - сообщил он. - Но скоро
очередь дойдет и до вашего. У нас есть еще запас времени. -  Он  посмотрел
на часы. - Раньше чем через час выступать вам не...
   Его прервал на полуфразе громкий голос за дверью:
   - Бабушкин, Макогоненко, Маграчев, Блюмберг! Где вы?
   Через мгновение дверь распахнулась, и в комнату вошел человек,  одетый,
как все тут, в ватник и стеганые штаны,  заправленные  в  валенки.  Но  по
властному тону, каким он выкрикивал фамилии сотрудников,  Валицкий  понял,
что этот сравнительно молодой человек был их начальником.
   Бабушкин встал. Поднялся и Валицкий.
   - Из штаба звонили, что машина вышла, - объявил вошедший. - Пора  идти.
Чем вы тут занимаетесь?
   - Это архитектор Федор Васильевич Валицкий, - сказал Бабушкин. - Мы  не
успели  предупредить  его,  что  выступление  перенесено...  А   это   наш
руководитель Виктор Антонович Ходоренко, - закончил он,  обращаясь  уже  к
Федору Васильевичу.
   Ходоренко протянул Валицкому руку.
   - Рад познакомиться. Спасибо, что откликнулись на нашу просьбу. Товарищ
Васнецов назвал ваше имя одним из первых. Правда, он  сомневался,  здоровы
ли вы... Не будете в обиде, если  вам  придется  подождать  еще  некоторое
время?
   - Помилуйте, я... - начал было Валицкий.
   Но Ходоренко не дал договорить:
   - Немецкий знаете?
   Федор Васильевич несколько опешил от этого неожиданного вопроса, однако
ответил с достоинством:
   - Я знаю  все  основные  европейские  языки:  французский,  английский,
немецкий, читаю по-итальянски!
   - Итальянский пока не понадобится, - с улыбкой заметил Ходоренко.  -  А
вот если знаете немецкий, пойдемте-ка  с  нами!  Яша,  -  обратился  он  к
Бабушкину, - возьмите Федора Васильевича с собой.
   Распорядившись, Ходоренко, не прощаясь, покинул комнату.
   - Куда это он приказал взять меня? - спросил удивленный Валицкий.
   Бабушкин почему-то не ответил, но уже тянул его за рукав:
   - Пойдемте, пойдемте!
   Увлекаемый Бабушкиным, Федор Васильевич вышел в  коридор  и  увидел  на
лестничной площадке все того же Ходоренко в окружении каких-то еще  людей.
Тот придирчиво оглядел Валицкого и отметил с удовлетворением:
   - Это даже хорошо, что вы в шинели.
   - Осталась после ополчения, - с  некоторым  вызовом  ответил  Валицкий,
подумав, что Ходоренко упрекнул его за щеголянье в чужой шинели.
   Но тот не понял вызова, кивнул согласно:
   - О вашей службе в ополчении Васнецов мне рассказывал...
   Внизу на лестнице послышались четкие тяжелые шаги, будто там строем шел
целый взвод. Разговоры смолкли, люди перегнулись  через  перила,  устремив
взгляды вниз. Недоумевающий Валицкий тоже подался вперед,  возвышаясь  над
спинами остальных.
   По лестнице поднимались два немца. Да, да, он не ошибся - "то были двое
немецких офицеров в  шинелях  с  серебристыми  погонами  и  в  фуражках  с
высокими, хотя и сильно помятыми тульями.
   В первое мгновение Валицкий даже не пытался объяснить  себе,  откуда  и
зачем появились здесь эти офицеры. Сам факт, что в центре Ленинграда можно
увидеть живых немцев, настолько потряс Федора Васильевича, что он не сразу
заметил следовавших за ними  двух  наших  бойцов  с  карабинами  в  руках.
Шествие замыкал еще один военный в полушубке.
   Когда  до  площадки,  на  которой  столпились  люди  из  радиокомитета,
оставался один лестничный пролет, этот военный быстро обежал и конвоиров и
немцев, отыскал взглядом Ходоренко и представился:
   - Младший лейтенант Калмыков. Переводчик. Куда их вести?
   - Сюда, пожалуйста! - показал широким жестом Ходоренко.
   Все отошли в сторону, освобождая дорогу.
   При тусклом освещении Валицкий не  смог  разглядеть  как  следует  лица
немцев. Однако он успел заметить, что  один  из  них  постарше,  другой  -
совсем  молодой,  но  одинаковая  форма  и  выражение  страха   -   слегка
вздрагивающие губы, широко раскрытые глаза - делали их  похожими  друг  на
друга.
   Ходоренко пошел вперед по коридору, рядом с ним - переводчик, за ними -
два немца, сопровождаемые конвоирами, и, наконец, все те, что толпились на
лестничной площадке. Шествие замыкал Валицкий, не понимающий, куда и зачем
ведут этих немцев. Наконец Ходоренко остановился перед одной  из  закрытых
дверей и обратился к переводчику:
   - Скажите им: пусть заходят!
   Оба  немца  одновременно  переступили  порог.  Все,  кроме   конвоиров,
последовали за ними.
   Последним вошел Валицкий.
   Вошел и остолбенел: перед ним был стол, накрытый белоснежной  скатертью
и уставленный тарелками с едой. Правда,  еды  было  маловато  -  несколько
тонко нарезанных ломтиков колбасы и сыра, слой масла  едва  прикрывал  дно
масленки, фарфоровая сахарница была наполнена песком лишь до  четверти,  в
вазе лежало несколько печений. По краям стола были расставлены  стаканы  с
чаем в мельхиоровых подстаканниках. В комнате горел электрический  свет  -
очевидно, какая-то часть радиокомитета снабжалась электроэнергией. Все это
показалось Валицкому чудом, миражем, видением из другого,  почти  забытого
мира.
   Стены комнаты были наглухо обшиты  отполированным  деревом.  У  дальней
стены стояла ширма, но очень легко было разглядеть почти все, что  за  ней
находится: маленький столик, на нем - кипящий самовар, стопка  тарелок,  а
рядом, на полу, - какой-то бидон. Неподалеку от ширмы  расположились  двое
военных - батальонный  комиссар  и  политрук.  Слева  в  углу  возвышались
высокие стоячие часы, но они, видимо, давно уже не ходили - маятник замер,
стрелки застыли на десяти минутах одиннадцатого.
   - Прошу садиться! - пригласил Ходоренко, показал в направлении стола  и
повернулся к переводчику: - Переведите им, пусть раздеваются и садятся.  И
сами, товарищ Калмыков, тоже раздевайтесь, в этой комнате довольно тепло.
   Валицкий услышал,  как  младший  лейтенант  вполголоса  перевел  немцам
приглашение. Те, переглянувшись, сняли фуражки и шинели,  повесили  их  на
вешалку у входа. Калмыков тоже сбросил полушубок.
   - Прошу присаживаться, - сказал Ходоренко,  на  этот  раз  обращаясь  к
батальонному  комиссару  и  политруку.  Представил  их  остальным:  -  Это
товарищи из политуправления фронта.
   Заняв место с края стола, Валицкий мог теперь разглядеть немцев во всех
подробностях. Он не очень хорошо разбирался в их чинах, но, поскольку один
из офицеров был постарше, решил, что он, должно  быть,  и  чином  выше.  У
этого немца, несмотря на зимнее время, лицо  было  обсыпано  веснушками  и
несколько странно выглядел суженный  кверху,  точно  сдавленный,  череп  с
темными волосами. Другому немцу, блондину с  толстыми,  как  у  обиженного
ребенка, губами, на вид было лет под тридцать.
   -  Итак,  -  сказал  Ходоренко,  когда  все  расселись,  -   сотрудники
Ленинградского радиокомитета хотели бы задать несколько  вопросов  пленным
офицерам немецкой армии. Прежде всего прошу их назвать себя.
   Калмыков переводил почти синхронно. "Зачем же Ходоренко позвал меня?  -
подумал Валицкий. - Почему спрашивал, знаю ли я язык? Этот  юноша  отлично
справляется со своим делом!.."
   Поднялся старший из  немцев,  вытянул  руки  по  швам  и  скороговоркой
произнес:
   - Обер-лейтенант Курт Браун.
   Едва он успел сесть, как встал второй и неожиданно тонким голосом почти
взвизгнул:
   - Лейтенант Людвиг Бисмарк.
   - Отлично,  -  сказал  Ходоренко.  -  Переведите  им,  что  я  исполняю
обязанности  руководителя  радиокомитета,  остальные   товарищи   -   наши
сотрудники. С представителями политуправления военнопленные,  насколько  я
знаю, уже встречались. - Он сделал паузу и продолжал: - Так вот, поскольку
наш  народ,  наша  армия  ведут  войну  с  напавшей  на  нас  гитлеровской
Германией, а мы, Ленинградское радио, рассказываем о ходе событий  жителям
города, то нам хотелось бы узнать кое-что непосредственно от вас, немецких
офицеров. Как  вас,  очевидно,  предупредили,  это  не  допрос,  а  просто
разговор. Вы можете не отвечать на наши вопросы, это - дело  добровольное.
И прошу, пейте чай, еда на столе.
   Когда это говорил Ходоренко, лица немцев все еще отражали испуг. Но  по
мере того как Калмыков переводил его слова, те же самые лица  обрели  иное
выражение - становились спокойнее. Первым взял чайную  ложку  и  зачерпнул
сахар Браун. Опустив ложку с сахаром в чай,  он  стал  звонко  помешивать,
украдкой бросив взгляд на Ходоренко. Затем уже смелее снова запустил ложку
в сахарницу... Второй немец взял с  тарелки  кружок  колбасы  и  торопливо
отправил его в рот. Валицкий обратил внимание,  как  быстро  заработал  он
челюстями.
   Рядом с Валицким сидел Маграчев.  Держался  он  замкнуто,  как-то  даже
отрешенно. Но когда немец второй раз зачерпнул сахар, Маграчев  сжал  зубы
так крепко, что и без того выдающиеся  под  тонкой,  почти  просвечивающей
кожей скулы обрисовались  еще  отчетливее.  А  увидев,  что  второй  немец
отправил в рот кусок колбасы и стал жевать ее, он даже выругался тихо:
   - Жрет... сволочь!
   Сам Ходоренко ленивым движением придвинул к себе вазу с печеньем,  взял
одно, как бы нехотя, откусил кусочек и положил оставшуюся часть на  пустую
тарелку.
   - Ешьте, товарищи! - громко сказал он, обращаясь к  своим  сотрудникам.
Посмотрел на ручные часы и добавил как бы между прочим: - Со времени обеда
прошло уже два часа, можно было проголодаться.
   Калмыков перевел и эти слова. Но никто из работников  радиокомитета  не
притронулся к еде.
   - Итак, первый вопрос к вам, обер-лейтенант Браун, - сказал  Ходоренко,
на этот раз почему-то громко, хотя оба немца сидели рядом. - Что  говорили
вам ваши начальники о том, как обращаются  с  немецкими  военнопленными  в
Советском Союзе?
   Браун поставил на стол недопитый стакан чая и попытался было  вскочить,
но Ходоренко остановил его:
   - Сидите, сидите... Итак?..
   - Нам говорили, что большевики пленных расстреливают. Всех. А  офицеров
в первую очередь, - произнес Браун.
   - А вам, лейтенант  Бисмарк?  Кстати,  вы  не  потомок...  того  самого
Бисмарка?
   - О нет! - воскликнул тот с  испугом,  что  очень  точно  по  интонации
передал Калмыков в переводе. - Мой отец - простой чиновник. А я...  бывший
социал-демократ.
   - В плену все они бывшие демократы, - процедил сквозь зубы Маграчев.
   Ходоренко  метнул  на  него  строгий  взгляд,  но  тут   же   продолжал
невозмутимо:
   - Отлично. Вам тоже говорили, что у нас пленных расстреливают?
   - О да, господин генерал!
   - Я не генерал и даже не военный, - усмехнулся Ходоренко, - вы об  этом
уже слышали. Теперь скажите, господин Бисмарк, как с вами обращались после
того, как вы попали в плен? Может быть, вас били?
   - О нет! - почти одновременно ответили немцы.
   - Морили голодом?
   - О нет! - опять воскликнули они дружно.
   - Грозили расстрелом?
   - Господин... господин большевик, - сказал, вставая, обер-лейтенант,  -
я  готов  засвидетельствовать  честным  словом  немецкого   офицера,   что
обращение с нами было вполне  корректным.  Нам  обещали,  что  отправят  в
лагерь для военнопленных и вернут в Германию, как только кончится война.
   - В какой части вы служили, обер-лейтенант?
   - Третья рота, четвертый полк, - отчеканил Браун.
   - А вы, лейтенант?
   - Третья рота, четвертый полк.
   - Отлично. Кто командир вашей части?
   - Оберст-лейтенант Данвиц, - ответил Браун.
   - Следовательно, оба вы без всякого давления утверждаете, - резюмировал
Ходоренко, - что вас ни к чему не принуждали, обращались  с  вами  хорошо,
кормили удовлетворительно. Так,  обер-лейтенант  Браун?..  Так,  лейтенант
Бисмарк?
   Немцы кивнули.
   - Я прошу вас ответить.
   Немцы поочередно произнесли: "Яволь!"
   - Теперь у меня  вопрос  к  лейтенанту  Бисмарку.  В  найденной  у  вас
записной книжке... - Ходоренко сделал паузу и,  обращаясь  к  батальонному
комиссару, сказал: - Разрешите?
   Тот вынул из нагрудного кармана кителя потрепанную книжку и передал  ее
Ходоренко.
   - ...В вашей записной книжке, - продолжал Ходоренко, листая страницы, -
есть такие слова, написанные по-русски. Читаю: "Прошу, не стреляй в  меня.
Отправьте к вам в плен. Я вашего языка не понимаю". Когда и  кем  написаны
эти слова?
   Немец молчал.
   - Повторяю, - сказал Ходоренко, - не хотите - не  отвечайте...  Но  это
ваша книжка?
   - Да, - глухо ответил Бисмарк.
   - Вы показали эту страницу нашим бойцам, когда вас захватили. Верно?
   - Да.
   - Но как же вы написали это, не зная языка?
   - Это... написал не я.
   - Кто же?
   - Один русский, - едва слышно произнес Бисмарк.
   - Громче, пожалуйста! Наши товарищи не слышат.
   - Один русский. Пленный.
   - По вашей просьбе?
   - Да.
   - Как же вы не побоялись, что  он  может  рассказать  о  вашей  просьбе
кому-либо из ваших начальников?
   - О! - с неожиданным оживлением воскликнул немец. - Это было исключено.
   - Почему?
   - Через пять минут его расстреляли.
   - За что?
   - Он был комиссаром!
   - Из чего вы это заключили?
   - Звезда. Красная звезда. Вот здесь. - И немец показал на рукав  своего
мундира.
   Неясный глухой звук, точно один тяжелый вздох, пронесся но комнате.
   - Вы командовали расстрелом?
   - О нет, нет! - испуганно крикнул Бисмарк.
   - Кто же?.. Я спрашиваю: кто? - громче повторил Ходоренко.
   - Лично командир полка Данвиц, - после паузы ответил Бисмарк.
   - Значит, вы были уверены, что рано или поздно попадете в плен? Почему?
   Немец молчал.
   - Хорошо, можете не отвечать. Тогда другой вопрос:  когда  сделана  эта
надпись?
   - Не так давно. Зимой.
   - Почему  именно  теперь  вам  пришла  в  голову  мысль  о  возможности
пленения?
   - Потому... потому... - забормотал немец и вдруг неожиданно истерически
закричал: - Потому что все это превратилось  в  пытку!  Мы  слишком  много
времени стоим под Петербургом! В снегу! Без теплой  одежды!  По  нам  бьет
ваша тяжелая артиллерия! Почти каждые сутки мы недосчитываемся солдата или
офицера, их похищают ваши разведчики! Я ведь тоже человек!..
   "Ты  мерзавец,  негодяй,  дикий   волк!   -   хотелось   крикнуть   еле
сдерживающемуся Валицкому. - Ты захотел  купить  себе  жизнь  у  человека,
идущего на казнь. Обреченного на смерть только за  то,  что  у  него  была
красная звезда на рукаве! Негодяй!.."
   - Успокойтесь, - подчеркнуто хладнокровно произнес Ходоренко.
   Немец перестал всхлипывать. Люди, сидящие за столом, смотрели на  него,
и в глазах их было презрение.
   Ходоренко спросил:
   - Есть ли у кого еще вопросы?
   Никто не ответил, и тогда подал голос Валицкий, спросил по-немецки:
   - А этот комиссар... Он просил пощады?
   - О нет! - обрадованно воскликнул Бисмарк.
   - Как вы думаете - почему? - едва сдерживая волнение, спросил  Валицкий
снова.
   - Это  же  исключалось...  господин...  господин...  -  немец  занялся,
растерянно глядя на солдатскую шинель Валицкого,  которую  тот  так  и  не
снял, - господин полковник, - закончил он неожиданно. - Комиссары  никогда
не просят пощады!
   Немец произнес эти  слова  так,  будто  искренне  удивлялся,  как  этот
странный русский офицер без  знаков  различия  в  петлицах,  но,  судя  по
возрасту, наверное же полковник, не понимает таких элементарных вещей.
   - Тогда еще один вопрос, - не унимался Валицкий. -  Вам  известно,  что
ваш однофамилец предупреждал немцев об опасности войны с Россией?
   - Мой... однофамилец? - растерянно  переспросил  Бисмарк,  и  лицо  его
расплылось в улыбке. - Но это же  было  очень  давно!  И  никто  этого  не
помнит.
   - Мы... вам... напомним, - жестко произнес Валицкий к сжал кулаки.
   Ходоренко посмотрел на него предостерегающе.
   - Не будем вдаваться в историю,  -  сказал  он  и,  снова  обращаясь  к
немцам, спросил: - Может быть, у вас есть к нам какие-нибудь вопросы?
   - У меня, если позволите, мой господин, - сказал долго молчавший Браун.
- Вы... всегда так едите?
   Ходоренко пожал плечами.
   - Как именно? - переспросил он. - Вы хотите сказать - всухомятку?
   Переводчик стал переводить, но на слове "всухомятку" запнулся.
   - Trocken essen, - неожиданно громко подсказал Валицкий.
   - Нет, я хотел спросить другое, - возразил Браун. - Нам говорили, что в
Петербурге люди умирают от голода, пожирают друг друга...
   Ходоренко бросил мгновенный острый взгляд на сидевших за столом,  и  те
дружно рассмеялись.
   - Ну, разумеется, - проговорил Ходоренко, когда смех смолк, -  мы  были
вынуждены пойти на серьезные ограничения в  еде.  Наш  стол,  как  видите,
довольно беден...
   - И тем не менее вы обречены, - неожиданно злобно сказал  Браун.  -  Вы
потеряли Тихвин и окружены двойным кольцом блокады! И  кроме  того,  разве
вам неизвестно, что наши войска стоят под Москвой и не сегодня-завтра  они
будут в Кремле?
   С этими словами он взял кусок колбасы, стал жевать.
   Валицкий поднялся и тихо вышел из комнаты. Он не знал, зачем  Ходоренко
пригласил его присутствовать при  этой  трагикомедии,  -  может  быть,  не
надеялся на военного переводчика, как оказалось, вполне опытного и отлично
знающего язык юношу? А может, просто хотел  дать  возможность  посмотреть,
как выглядит враг вблизи? Однако Федор Васильевич не  мог  принудить  себя
дольше оставаться там. Вид и даже голос людей в немецких мундирах  -  тех,
кто, наверное, только вчера или  позавчера,  ну  максимум  несколько  дней
назад стрелял и  вешал  его  соотечественников,  -  вызывали  у  Валицкого
чувство отвращения.
   Он не мог смотреть на уставленный тарелками с  едой  стол,  за  которым
сидели голодные люди в ватниках, пили пустой,  чай,  и  никто  из  них  не
притронулся ни к чему съедобному. Они глотали подкрашенный кипяток,  в  то
время как немцы полными ложками сыпали  себе  в  стаканы  сахарный  песок,
уплетали колбасу...
   Зачем все это сделано? К чему? Чтобы убедить этих двух паршивцев, будто
в Ленинграде нет голода? Но кому они смогут об этом  рассказать?  Все  это
еще можно было бы как-то понять, если б разговор передавался по радио...
   "Впрочем, - подумал Валицкий, - сообщать на всю страну,  что  Ленинград
не нуждается в продовольствии, кощунственно... Так для чего же и для  кого
был разыгран этот спектакль?"
   И вдруг Валицкому пришла мысль: "Если бы можно было передать  по  радио
хоть одну, только одну-единственную фразу: "Комиссары  никогда  не  просят
пощады!" Именно эту фразу, произнесенную самим немцем.  Она  оправдала  бы
все остальное!.. Откуда он узнал, этот Бисмарк,  что  тот,  расстрелянный,
был комиссаром? Ах  да,  по  красной  звезде  на  рукаве  гимнастерки.  Но
миллионы советских людей носят такие же звезды  на  пилотках,  фуражках  и
шапках-ушанках. Их тоже можно считать комиссарами... И  на  моей  пилотке,
той, ополченской, была такая звезда..."
   Внезапно мысль Валицкого вернулась в  уже  далекое,  как  ему  казалось
теперь, прошлое. К разговору,  вернее,  спору,  который  он  вел  в  своем
кабинете с так неожиданно появившимся у него дома Васнецовым.  О  чем  они
спорили тогда? Да, Валицкий  утверждал,  что  Россия  не  покорится  врагу
никогда, потому что она - Россия. Потому что и  в  прошлом  не  покорялась
никакой интервенции - ни  монгольской,  ни  тевтонской,  ни  шведской,  ни
французской. Ни той,  что  была  в  восемнадцатом.  А  что  ответил  тогда
Васнецов? Сначала  ничего.  Он  рассматривал  на  письменном  столе  эскиз
памятника Победы.  Потом  спросил:  какого  цвета  знамя,  которое  держит
боец?..
   "Да, да, - мысленно произнес Валицкий. - Он с одинаковым основанием мог
спросить, какого цвета звезда на пилотке бойца... Красный цвет. Красный  -
значит советский. В этом заключался  главный  аргумент  Васнецова.  Верный
аргумент. Васнецов был прав. Для них, для немцев, все мы комиссары. Все со
звездами. Они не вдаются в детали - где звезда, на рукаве или на  пилотке.
Может быть, в этом действительно нет существенной разницы?.."
   Размышления его прервал легкий скрип  двери.  Из  той  комнаты,  откуда
только что ушел  сам  Валицкий,  сейчас  вышел  Маграчев  и  направился  к
лестнице, никого и ничего не видя. Не заметил он и Валицкого, стоявшего  у
стены.
   Но Федор Васильевич, подчиняясь неодолимому желанию высказать все,  что
накипело в душе за эти последние полчаса, окликнул его.
   Маграчев остановился.
   - Простите... - смущенно сказал  Федор  Васильевич.  -  Мы  только  что
сидели рядом с вами... Моя фамилия Валицкий...
   О том, что  он  совсем  недавно  видел  Маграчева  рыдающим,  Валицкий,
естественно, не упомянул.
   Маграчев вздрогнул.  Выведенный  из  состояния  транса,  он  пристально
посмотрел на Федора Васильевича и подтвердил:
   - Я знаю вас. Вы архитектор и скоро должны выступать по радио.
   - Мне невмоготу эта инсценировка, - мрачно признался Федор  Васильевич.
- Очевидно, вам - тоже?
   - Нет, - сухо ответил Маграчев. - Я ее выдержал.
   - Но вы же... тоже ушли?
   - Работа закончилась, вот и ушел. Сейчас все уйдут.
   - Работа? - удивился  Валицкий.  -  В  чем  же  смысл  этой...  как  вы
выразились... работы?
   - Смысл элементарный. То, что говорили немцы, записано на  пластинку  и
будет передаваться по радио.
   - По радио? - еще более изумленно и негодующе спросил Валицкий.
   - Запись  сделана  для  автомашин  специального  назначения,  Для  тех,
которые  с  переднего  края  ведут  вещание  на  противника.  Неужели  вам
непонятна важность свидетельства  самих  немцев,  что  у  нас  пленных  не
убивают и что надежды на удушение Ленинграда голодом неоправданны?
   - Вы хотите убедить немцев, что Ленинград  не  голодает?  -  с  горькой
усмешкой спросил Валицкий.
   - Убедить фашистов можно только одним: пулей. И все же... в этой  войне
мы должны использовать все средства.
   С этими словами Маграчев повернулся и пошел вдоль по коридору.
   "Но там же не было никакого микрофона!"  -  хотел  крикнуть  вслед  ему
Валицкий. Тем  временем  дверь  снова  открылась,  и  на  пороге  появился
переводчик, а за ним - те двое немцев. Из дальнего конца  коридора  к  ним
подошли бойцы с карабинами. Один из них сделал немцам  знак  рукой,  и  те
пошли к лестнице.
   Валицкий направился в комнату, чтобы узнать  у  кого-нибудь,  когда  же
наконец  выступать  ему,  и  увидел,  что  на  стола  теперь  стоят  весы.
Батальонный комиссар брал с тарелок остатки еды и клал  их  на  эти  весы.
Политрук сидел за столом с карандашом в руке. Перед ним белел лист бумаги.
   - Колбасы двести  граммов...  Сала  триста  двадцать  граммов...  Хлеба
белого пятьсот  двадцать  пять  граммов...  -  диктовал  майор,  аккуратно
заворачивая каждый предмет в  бумагу  и  опуская  в  металлический  бидон.
Последним было взвешено и опущено в тот  же  бидон  надкусанное  Ходоренко
печенье.
   Люди, сидевшие недавно за столом, стояли теперь у стен, молча взирая на
это священнодействие. Никто из них не шелохнулся.
   Когда все тарелки опустели, батальонный комиссар спросил политрука:
   - Расход?
   - Пятьдесят граммов сахару, двести пятьдесят три  грамма  колбасы,  сто
девяносто три грамма сала и... пять граммов печенья, - ответил тот.
   Батальонный комиссар захлопнул бидон и обратился к Ходоренко:
   - Прошу подписать акт. Остаток продуктов надо вернуть в госпиталь.
   Ходоренко поставил свою подпись. Представители  политуправления  фронта
взяли бидон и вышли.
   - Быстро восстановите студию, - приказал Ходоренко.
   Все дальнейшее заняло несколько минут. Два человека в ватниках  подошли
к  старинным,  казалось  бы,  бездействующим  часам  и   откуда-то   из-за
циферблата извлекли микрофон; за ним тянулся длинный черный  шнур.  Другие
убрали со стола тарелки, свернули скатерть.  На  полированной  поверхности
стола занял свое обычное место микрофон на кронштейне.  Из-за  ширмы,  где
оказался не только самовар, но и телефон, раздавались краткие распоряжения
Ходоренко:
   - Запись доставьте мне через полчаса на прослушивание... Хроника пойдет
из второй...
   Наконец Ходоренко вышел  из-за  ширмы,  посмотрел  на  ручные  часы  и,
обращаясь к суетящемуся вместе со всеми Бабушкину, сказал:
   - Дай команду через три  минуты  закончить  передачу  пластинок.  Пусть
объявят "радиохронику".
   И направился к двери, сопровождаемый остальными.
   Валицкий тоже было двинулся к двери, но чей-то голос остановил его:
   - Федор Васильевич! Вам надо остаться здесь. Давайте познакомимся. Я  -
диктор Мелонед.
   И тут же над закрытой уже дверью  зажглась  невидимая  раньше  надпись:
"Внимание!"
   Валицкий стоял неподвижно, вперив взор в  этот  не  то  призыв,  не  то
команду.
   - Слушайте, Федор Васильевич, - наставительно сказал Мелонед,  -  через
две минуты вы увидите новую надпись на табло. Тогда подходите к микрофону,
садитесь вот на этот стул и смотрите на меня. Я  буду  сидеть  рядом.  Как
только махну рукой - можете начинать.
   На языке у Валицкого были десятки вопросов. Громко ли надо  произносить
слова? Далеко или близко  держаться  от  микрофона?  Медленно  или  быстро
говорить?..
   Но на  табло  уже  сменилась  надпись.  Теперь  на  нем  горели  слова:
"Микрофон включен!"
   Мелонед сел, указывая Валицкому на пустой стул рядом, и поднес палец  к
губам, давая знак, что все разговоры должны быть прекращены. В  руках  его
оказался неизвестно откуда появившийся лист бумаги, - очевидно,  он  вынул
его из кармана ватника.
   Мелонед слегка откинулся  на  спинку  стула,  словно  для  того,  чтобы
собраться с силами,  затем  выпрямился  и,  глядя  на  микрофон,  голосом,
который Валицкий столько раз слышал по радио, произнес:
   - Говорит Ленинград! Говорит Ленинград! Сейчас в нашей студии находится
коренной ленинградец,  известный  архитектор,  академик  Федор  Васильевич
Валицкий. Его судьба похожа на судьбы сотен тысяч жителей  города  Ленина.
Отказавшись  эвакуироваться,  он  пошел  в  народное   ополчение.   Будучи
демобилизован по состоянию здоровья, участвовал в  важном  мероприятии  на
одном из наших оборонных заводов. Сейчас  ленинградец,  советский  патриот
Валицкий  отдает  свои  силы  созданию  плакатов  и  панно,   мобилизующих
население нашего города на  дальнейший  отпор  ненавистному  врагу.  Итак,
слово предоставляется Федору Васильевичу Валицкому...
   И, повернувшись к Валицкому, Мелонед, махнув рукой,  протянул  палец  к
микрофону. Федор Васильевич до сих пор сидел и слушал диктора  так,  будто
все, что тот говорил, не имело никакого отношения к нему. Но теперь, увидя
указующий перст Мелонеда и  его  энергичные  потряхивания  головой,  Федор
Васильевич понял: пора начинать...
   Он торопливо полез в  карман  за  текстом  выступления  и  оцепенел  от
страха: текст его унес Бабушкин...
   В отчаянии он повернул голову к диктору, чтобы сообщить об этом, но тот
движением ладони едва не закрыл Валицкому рот, указал на светящееся  табло
и опять ткнул пальцем в микрофон, требуя от Федора Васильевича  немедленно
начинать выступление.
   Валицкий не помнил, сколько времени  он  молчал  -  секунду,  пять  или
десять? Почувствовал, что горло его перехватил спазм,  и  представил  себе
сотни тысяч  ленинградцев,  с  тревогой  и  удивлением  глядящих  на  свои
неожиданно умолкнувшие тарелки-репродукторы.
   Валицкий мучительно старался восстановить  в  памяти  рукописный  текст
своего выступления, но не мог вспомнить ни  слова.  Тускло  поблескивающий
микрофон и горящее на стене табло сковали мысли.
   И вдруг как бы со стороны он услышал собственный голос:
   - Когда я узнал, что мне  предоставлена  честь  говорить  с  вами,  мои
товарищи, то подумал: кто я такой, чтобы просить вас, воины  и  труженики,
выслушать меня?!
   Произнеся эти слова,  Валицкий  почувствовал  такое  облегчение,  такую
ясность мысли, каких не чувствовал уже давно. Он забыл все то, что написал
вчера  о  "костлявых  пальцах  голода",  о   необходимости   "драться   до
последнего" - ну решительно все,  что  было  в  тех  унесенных  Бабушкиным
листках. Зато другие, сами собой рождающиеся слова и фразы пришли к нему.
   - Что сделал  я  в  своей  жизни?  -  продолжал  Валицкий.  -  Построил
несколько домов - два из них уже разбиты немецкой авиацией и  артиллерией.
Написал несколько книг по архитектуре. Но это же капля в  море!  Ленинград
строили десятки великих зодчих и миллионы  безымянных  русских  рабочих  и
крестьян. Из века в век они возводили этот город на Неве...  И  все  же  я
гордился тем, что и после моей смерти - а она уже  недалека  -  будут  еще
долго стоять построенные мною дома. Да, мои товарищи, я гордился тем,  что
никогда не изменял своему любимому искусству. Честолюбиво  гордился  своим
академическим званием. Гордился  тем,  что  состою  почетным  членом  ряда
иностранных академий. Но сейчас, - уже  громче  продолжал  Валицкий,  -  я
горжусь только одним:  тем,  что  на  мне  солдатская  шинель,  которую  я
получил, когда был в ополчении, и я хочу сказать всем,  кто  слышит  меня:
нет сегодня в мире академической  мантии,  которую  я  предпочел  бы  этой
шинели!
   ...Валицкий еще ближе пригнулся к микрофону, будто неодушевленный  этот
предмет был живым,  слушающим  человеком,  сжал  пальцами  край  стола,  и
взволнованная речь его зазвучала с новой силой:
   - Мне всю жизнь казалось, что все на свете тленно и относительно; вечно
лишь то, что сделано из камня. Я верил только  в  камень  -  в  гранит,  в
мрамор. Остальное я считал суетой сует. Вы  можете  осудить  меня  за  то,
товарищи, но я хочу быть честным с вами до конца. Эта война заставила меня
понять то, чего я не понимал в течение десятилетий. Я никогда не  верил  в
бога, но сейчас я стал верующим. Моим богом стал гордый дух  человека.  Не
гения, не великого живописца или зодчего, хотя я  по-прежнему  преклоняюсь
перед ними. Моя сегодняшняя вера в другом. Я понял - только теперь  понял!
- что нет на свете ничего выше человека -  носителя  и  защитника  великой
идеи. Раньше я считал, что человек слаб, что  голод  и  холод,  угрожающая
коса смерти заставляют его цепляться за жизнь любой ценой. Но я  ошибался!
Как я ошибался!
   ...Кого видел  перед  собой  в  эти  минуты  Федор  Васильевич?  С  кем
разговаривал? К кому обращался? К Королеву? К Васнецову? К Вере? К  своему
старому другу Осьминину, которого не видел с первых дней войны?
   - У нас нет сейчас ничего, -  продолжал  Валицкий.  -  Нет  хлеба,  нет
электричества, трамваи стоят, занесенные снегом, наши близкие - на  фронте
или в эвакуации. Но я чувствую себя богатым!  Да,  богатым,  -  с  вызовом
повторил  Валицкий,  чтобы  кто-нибудь  не  подумал,  что  он  обмолвился,
произнеся это неуместное слово. - Я живу так же, как  все  ленинградцы.  У
меня в комнате - железная печурка, и я топлю ее мебелью. Но я  богат  тем,
что на старости лет понял, ради чего стоит жить человеку. Я  прожил  более
шести десятилетий, но мне  никогда  так  не  хотелось  жить,  как  хочется
теперь. Я хочу дожить до победы. Я хочу увидеть конечное торжество  правды
над  ложью,  искренней  веры  над  насилием  и  стяжательством,  торжество
Красного Знамени и Красной Советской Звезды над паучьей свастикой фашизма!
   ...Валицкий говорил торопливо, сбивчиво перескакивая с одной  мысли  на
другую, боясь, что не успеет, не сумеет сказать все, что бы  ему  хотелось
сказать в эти минуты.
   Чувствуя необыкновенный душевный подъем, не видя  сейчас  ничего  -  ни
стен, ни сверкающего табло, всем своим существом слившийся  с  микрофоном,
Валицкий не заметил, как  дверь  тихо  раскрылась  и  в  студию,  неслышно
ступая, вошел какой-то человек в ватнике...
   - И не верьте тем, - воскликнул со страстью Валицкий, - кто скажет вам,
что ложь может победить хотя бы даже на время! Гоните  этого  человека  от
себя, как бы он ни был близок вам раньше. Если  же  сомнение  закралось  в
вашу собственную душу, значит, вы уже мертвы. И  не  верьте,  что  победы,
которыми бахвалится враг, могут спасти его от конечного поражения. Я  знаю
и верю: будет и на нашей улице праздник!..
   Тут Валицкий почувствовал, что кто-то теребит его за плечо, в  понял  -
надо замолчать. Диктор делал ему отчаянные знаки рукой, прикладывая ладонь
ко рту. В  другой  руке  он  держал  какой-то  листок,  видимо  переданный
человеком в ватнике, появления которого Валицкий почти не заметил.
   Федор Васильевич умолк и сник. Он не знал, не помнил, что говорил.  Ему
хотелось спросить  диктора,  каково  его  мнение,  но  по-прежнему  горела
предостерегающая надпись "Микрофон включен!".
   Пользуясь тем, что Валицкий умолк, Мелонед  наклонился  к  микрофону  и
срывающимся от волнения голосом, держа перед глазами листок, произнес:
   -  Дорогие  товарищи!  Прослушайте   внеочередную   сводку   Советского
Информбюро. В последний час! _Наши  войска  во  главе  с  генералом  армии
Мерецковым наголову разбили войска генерала Шмидта и заняли город Тихвин!_
   "Тихвин!  -  обрадованно  воскликнул  про  себя  Валицкий.   -   Первая
долгожданная победа! Значит, разрублено то самое второе кольцо блокады,  о
котором здесь, за этим столом, только что говорил тот проклятый фашист!"
   Валицкий едва расслышал, о чем еще говорил диктор, но смысл, самую суть
сообщения Совинформбюро уловил точно: разгромлены  три  немецких  дивизии,
враг оставил на поле боя свыше семи тысяч убитыми.
   "Это расплата! Это возмездие! Наконец-то оно началось!" - кричала  душа
Валицкого.
   Внезапно табло над дверью погасло.
   Диктор умолк. Федор Васильевич понял, что микрофон теперь глух и нем.
   - Что это значит? Почему? -  воскликнул  он,  возмущенно  показывая  на
погасшее табло.
   Диктор вытер взмокший лоб рукавом ватника, устало сказал:
   - Нас отключили.
   - Кто?! - в ярости крикнул Валицкий. - В такой момент!.. Кто посмел?
   - Штаб МПВО, - спокойно ответил диктор.  -  Очевидно,  начался  обстрел
нашего района.



        14

   Южнее Ладожского озера, по ту сторону блокадного кольца,  формировалась
ударная группа войск Ленинградского  фронта,  точнее  -  его  54-й  армии,
предназначавшаяся для разгрома волховской группировки противника. Туда  по
ледовой трассе в  первые  же  дни  ее  существования  из  Ленинграда  были
отправлены две  стрелковые  дивизии  и  полк  лыжников.  Переброска  войск
осуществлялась главным образом в пешем строю.  Лишь  незначительную  часть
бойцов и техники удалось разместить на полуторках, следовавших в Кобону за
продовольствием.   Попутный   автотранспорт   в   основной   своей   массе
использовался   для   эвакуации   гражданского   населения.    По    плану
Государственного  Комитета  Обороны  эвакуации   подлежали   рабочие   уже
переброшенных на восток заводов, научные работники, старики,  неработающие
женщины, школьники, студенты, ремесленники  -  всего  500  тысяч  человек.
Реализация такой массовой  переброски  сотен  тысяч  людей,  равно  как  и
организация снабжения города в связи с вводом в действие Ладожской трассы,
требовали огромных  усилий  и  четкого  централизованного  руководства,  -
пройдет немного времени, и в  Ленинград  в  качестве  уполномоченного  ГКО
направится заместитель Председателя Совнаркома СССР А.Н.Косыгин...
   Своим ходом предстояло пересечь Ладогу  некоторому  количеству  тяжелых
танков. Это было сопряжено с большими трудностями:  недостаточно  окрепший
лед вряд ли мог выдержать многотонную громадину -  "КВ".  Чтобы  уменьшить
вес танков, с них снимали башни и буксировали следом, на санях-волокушах.
   Ледяная пустыня, по которой совсем  недавно  почти  ощупью  пробиралась
экспедиция Соколова, была еще не вполне обжита,  но  уже  и  не  пустынна.
Из-за  снежных  брустверов  выглядывали  зенитные  орудия.   За   торосами
притаились палатки обогревательных пунктов. По  накатанной  грузовиками  и
санными обозами колее передвигались тысячи людей.
   Бойцы, пересекавшие Ладогу в пешем строю, шли довольно медленно:  голод
подкосил силы не только у гражданского населения,  он  коснулся  и  армии.
Лишь завидя встречные машины с мешками, прикрытыми брезентом, все  заметно
оживлялись. "Хлеб везут, хлеб!.." - радовались бойцы.
   Это была магическая  фраза.  Она  как  бы  возвращала  утраченные  силы
каждому, кто только что покинул голодающий, заваленный сугробами город.  К
любой встречной машине, попавшей в беду - буксующей в глубоком  снегу  или
проломившей колесами лед,  -  бойцы  бросались  на  помощь,  не  дожидаясь
команды. А потом, вконец  обессиленные,  снова  продолжали  свой  путь  на
восток, к неведомой, но уже звучавшей, как призыв, Кобоне.
   На восточный берег Ладоги подразделения выходили почти  небоеспособными
- их требовалось подкормить. К счастью,  немцы,  получившие  под  Волховом
жестокий отпор, тоже были измотаны.
   Тем не менее противник пытался  наступать.  В  донесениях  Федюнинского
появилось новое направление - Войбокальское. От небольшой  железнодорожной
станции  Войбокало  открывался  прямой  путь  к  Кобоне,  пункту,  которым
заканчивалась  Ладожская  трасса  и  с  потерей  которого  трасса   просто
перестала бы существовать.
   Для достижения этой цели фон Лееб поспешно создал ударную  группировку,
получившую кодовое название "Бекман". В состав ее  вошли  четыре  пехотные
дивизии  и  несколько  танковых  подразделений.  Бои  с  ней  продолжались
несколько дней, и в конечном счете немцы вынуждены были перейти к обороне.
Пленные в один голос утверждали, что в ротах группы "Бекман"  осталось  по
30-35 солдат. Фронт стабилизировался в шести километрах к югу от Волхова и
чуть южнее станции Войбокало. В  полосе  54-й  армии  наступило  временное
затишье, нарушаемое лишь артиллерийскими перестрелками.
   Именно в те дни майор Звягинцев был вызван на КП дивизии и получил  там
приказание немедленно выехать в штаб армии.
   Это приказание застало  Звягинцева  врасплох.  Он  знал,  что  командир
дивизии Замировский представил его к  утверждению  в  должности  командира
полка. Звягинцев и на КП  шел  с  тайной  надеждой,  что  утверждение  уже
состоялось и ему объявят сейчас приказ об этом. А приказ последовал совсем
другой: выехать в штаб армии. Это могло означать все,  что  угодно,  кроме
того, чего так нетерпеливо ждал он, - утверждения в новой должности.
   Звягинцевым руководило отнюдь не честолюбие. Он  охотно  остался  бы  и
комбатом, которым стал фактически в ту минуту,  когда  сам  взял  на  себя
командование бойцами, оборонявшими один из подступов к КП дивизии. Главное
заключалось в том, чтобы снова и на этот раз уже окончательно вернуться  в
войска.
   Исполняющим обязанности командира полка Звягинцев был назначен сразу же
после того, как врага удалось отбросить от командного  пункта  дивизии  на
четыре километра. Замировский связался с ним по телефону и сказал:
   - Молодец, майор! Принимай полк, там  тоже  убит  командир.  Немедленно
принимай.
   - Я же обязан... - начал было Звягинцев, но Замировский прервал его:
   - Выполняй приказание. Командование армии в курсе. Принимай полк.  Пока
временно. Представление направлю сегодня.
   На этом разговор и закончился.
   "...Что  же  произошло?  -  размышлял  Звягинцев,  выйдя  из   землянки
строевого отделения штаба дивизии с командировочным предписанием в  руках.
- Не утвердили? Может быть, начальник штаба армии  запротестовал,  почему,
мол, растаскивают работников  оперативного  отдела?  Но  ведь  Замировский
сказал, что вопрос согласован с  командармом?  Впрочем,  сам  Федюнинский,
возможно, и понятия не имеет об этом вызове..."
   Звягинцев стоял неподвижно возле часового, охранявшего вход в землянку.
Холодный, пронзительный  ветер  пытался  вырвать  из  рук  командировочное
предписание.
   Перехватив любопытный  взгляд  часового,  Звягинцев  вышел  наконец  из
состояния ошеломленности и вспомнил,  что  в  строевом  отделении  ему  не
объявили,  кому  он  должен  сдать  командование  полком.  Это   несколько
успокоило Звягинцева. "Если бы меня отзывали  в  штаб  армии  насовсем,  -
подумал он, - то один приказ обязательно сопровождался  бы  другим:  сдать
полк. Сейчас уточню..."
   Звягинцев  повернулся  и  сделал  было  шаг   обратно   к   обледенелым
ступенькам, ведущим в землянку, но вдруг  замер  на  месте,  остановленный
суеверной мыслью: "Пути не будет".
   Следующее  решение  пришло  так   же   внезапно:   надо   заглянуть   к
Замировскому. Командир дивизии непременно должен знать и о  телеграмме  из
штаба армии, и о том, что за нею может последовать.
   К блиндажу командира дивизии вела  хорошо  натоптанная  дорожка.  Ветер
гнал по ней  поземку  и  слегка  завывал  в  побитых  артиллерией  соснах.
Звягинцев почувствовал, что у него начали коченеть пальцы, в  которых  все
еще трепетал листок командировочного предписания. Он сунул листок в карман
полушубка и надел варежки.
   Тропинка пересекала памятное место, где совсем недавно гремел бой.  Вон
она,  та  лощина,  в  которой  залегли  бойцы,  прижатые  к  земле   огнем
противника, и в которую Звягинцев спустился, вернее,  скатился  следом  за
ефрейтором Холоповым, доложившим Замировскому, что комбат убит, а комиссар
батальона ранен. А вот тут неожиданно  появился  шофер  Молчанов,  который
привез его на КП и без всякого приказания полез со своим автоматом в самое
пекло. А вот оттуда, слева, появились два немецких танка.  Одному  из  них
неизвестный Звягинцеву боец, встав  во  весь  рост,  метнул  под  гусеницы
гранаты, другому своротил  башню  снаряд,  выпущенный  из  полковой  пушки
кировского производства. Пушка  стояла  справа,  замаскированная  мохнатым
сосняком, и Звягинцев тогда не сразу  заметил  ее,  а  обнаружив  наконец,
послал  к  ней  Молчанова  с  приказом  -  добить  прямой  наводкой  танк,
подорванный ручными гранатами.  Когда  врага  отбросили,  Молчанов  исчез.
Конечно, вернулся в штаб армии...
   Все это промелькнуло где-то в глубине подсознания Звягинцева, так и  не
поднявшись из этих глубин, потому что сейчас им владело  одно  стремление:
до конца выяснить свою дальнейшую судьбу.
   Звягинцев отдернул рукав полушубка и посмотрел на  часы.  Эти  часы  на
черном лакированном, покрытом паутинкой трещин ремешке подарил ему все тот
же ефрейтор Холопов. Часы были трофейными - ефрейтор подобрал их  на  поле
боя. "Брось эту гадость!" - приказал Звягинцев, когда Холопов протянул  их
ему. Но тот резонно возразил: "Я ведь вижу,  как  вы  без  часов  маетесь.
Командиру без часов воевать нельзя. Берите, товарищ майор, законная вещь".
   С тех пор как Звягинцев разбил в бою свои отечественные часы,  он  и  в
самом деле испытывал большое неудобство. В военторге часами не  торговали.
Да и военторга-то еще не было в расположении дивизии, которая  перешла  из
состава одной армии в другую.
   Звягинцев взял часы с ладони Холопова и, не сказав "спасибо", сунул  их
в брючный карман; надеть на руку не позволило чувство брезгливости. Однако
в боевой обстановке заворачивать полу полушубка, когда надо узнать  время,
оказалось делом неудобным, и Звягинцев через несколько дней все  же  надел
часы  на  руку,  убедив  себя,  что  выбросит  их  сразу  же,  как  только
представится случай добыть другие, свои...
   ...Стрелка  на  продолговатом  черном  циферблате  показывала  четверть
десятого. "Застану ли я комдива? Не умчался ли в какой-нибудь из  полков?"
- с тревогой подумал Звягинцев, подходя к блиндажу Замировского.
   - Полковник на месте? -  спросил  он  автоматчика,  прохаживающегося  у
входа.
   Часовой остановился, вытянулся и ответил с явной укоризной:
   - Товарищ генерал у себя. Чай пьют.
   "Фу ты черт!" - мысленно выругал себя Звягинцев. О том,  что  командиру
дивизии присвоили звание генерал-майора и что Федюнинский лично привез ему
петлицы со звездочками и нарукавные генеральские нашивки, знали  в  каждой
роте. Известно было это и Звягинцеву. Полковником  он  назвал  комдива  по
привычке.
   - Спасибо, друг, что напомнил! - поблагодарил Звягинцев часового и стал
спускаться по ступенькам в блиндаж.
   В тесном закутке, именуемом в просторечии "предбанником", адъютанта  не
оказалось, и Звягинцев, слегка отодвинув край брезента,  отделявшего  этот
закуток от основного помещения, громко спросил:
   - Разрешите?
   - Кто это там? - раздался в ответ голос Замировского.
   - Майор Звягинцев.
   - А-а,  комполка!  -  добродушно  встретил  его  Замировский  я,  вроде
спохватившись, добавил: - Кажись, я тебя не вызывал?
   - Не вызывали, товарищ генерал, - ответил Звягинцев, - явился сам,  без
вызова.
   - Являются привидения, - нарочито строго повторил Замировский привычную
армейскую шутку.
   На  какой-то  миг  Звягинцев  вспомнил,  как  впервые  побывал  в  этом
сотрясаемом артиллерийскими разрывами блиндаже, как безнадежно и  тревожно
вызывал  тогда  какую-то  "Фиалку"  сидевший  на  нарах  телефонист,   как
отчетливо слышалась здесь ружейная и пулеметная стрельба, с потолка  текли
струйки песка, а под ними, почти касаясь головой наката, невозмутимо стоял
большой, грузный человек, оказавшийся  командиром  дивизии.  Теперь  здесь
было тихо, спокойно и жарко. На аккуратно застеленных нарах лежала подушка
в белой наволочке, а рядом - гимнастерка  с  генеральскими  ромбообразными
петлицами и армейский ремень.
   Поставив стакан на стол и поправив на  себе  чистую  нательную  рубаху,
Замировский спросил:
   - Зачем же пожаловал, раз я не вызывал?
   - Поздравить вас с присвоением  очередного  звания,  -  неожиданно  для
самого себя соврал Звягинцев, поднимая руку к ушанке.
   - За поздравление спасибо, - ответил Замировский, -  а  за  самовольную
отлучку из полка и пустую трату времени полагается вкатить тебе выговор.
   - Я отлучился не самовольно,  товарищ  генерал,  -  сказал  обрадованно
Звягинцев, полагая, что, если командиру  дивизии  неизвестна  причина  его
появления здесь, значит, и  сам  вызов  в  штаб  армии  никаких  серьезных
последствий иметь не может.
   Подойдя к столу, за которым сидел  Замировский,  он  вынул  из  кармана
полушубка командировочное предписание  и,  положив  его  перед  генералом,
сказал только одно слово:
   - Вот...
   Комдив взглянул на документ мельком и недовольно буркнул:
   - Ну и что?
   - Товарищ генерал, - несколько растерянный от явного противоречия между
первыми и последними словами Замировского, произнес Звягинцев, -  я  хотел
бы... разрешите узнать, зачем меня вызывают?
   - А вот об этом мне из штаба армии не доложили, - уже явно  рассерженно
ответил Замировский. - Приказано прибыть - значит, отправляйся.
   ...Замировский и в самом деле не знал  ничего,  кроме  того,  что  было
сказано в переданном по телеграфу из штаба армии распоряжении.  А  там  не
содержалось  никаких  мотивировок:  командируйте   -   и   все!   Прочитав
телеграмму, Замировский хотел было связаться с Федюнинским, но в последний
момент  воздержался.  Ведь,  собственно  говоря,   официального   согласия
командующего на переход Звягинцева из штаба армии в дивизию он не получал.
Разговор о нем  состоялся  в  тот  момент,  когда  бой  шел  фактически  в
расположении КП дивизии. Федюнинский спросил:  почему  не  возвращается  в
штаб армии делегат связи? Замировский доложил, что майор  принял  на  себя
командование батальоном, и попросил  командующего  оставить  Звягинцева  в
дивизии. Не умолчал и о своем намерении назначить майора командиром полка.
Федюнинский не ответил ни  "да",  ни  "нет".  Просто  буркнул  вполголоса:
"Ладно, после с этим майором решим. А пока гони немца дальше!"
   Потом  Замировский  своею  властью  допустил  Звягинцева  к  исполнению
обязанностей командира  полка  и  написал  соответствующее  представление.
Ответа до сих пор не последовало. Возможно, там о майоре просто  забыли  -
забот хватало и без него. В расположении армии находился  сам  командующий
фронтом, и все внимание  Федюнинского  было  сосредоточено  на  подготовке
удара по  волховской  группировке  немцев.  Напомнишь  в  такой  момент  о
Звягинцеве и легко можешь нарваться на категорический приказ: "Вернуть". А
Замировскому этот решительный майор пришелся очень по нраву.
   Вызов же сам по себе ни о чем еще не говорит. В последние  дни  в  штаб
армии часто приглашали выборочно на совещания не только командиров частей,
а и командиров подразделений. Словом, Замировский дипломатично решил,  что
лучший способ сохранить майора в дивизии - помолчать  о  нем  до  поры  до
времени.
   - Чего ты меня глазами сверлишь? - обратился генерал к  Звягинцеву  уже
запросто. - Думаешь, скрываю что? Темнить не привык. А ехать надо.  Приказ
есть приказ. Уверен, дня через два вернешься.
   Замировский хотел сказать "надеюсь", но  в  последнюю  секунду,  угадав
душевное  состояние  Звягинцева,  заменил  это  слово  другим,   покрепче:
"Уверен".
   Звягинцев отвел взгляд в сторону и случайно остановил его на нарах, где
лежала генеральская гимнастерка и ремень.
   - Что, мой ремень изучаешь? - пошутил генерал.  -  Небось  слышал,  что
меня "Полтора обхвата" зовут? А я не обижаюсь. И что ремень  для  меня  из
двух шьют, тоже верно. Вот, убедись.
   С этими словами он перегнулся к нарам, взял ремень и положил его во всю
длину на стол. На ремне действительно был поперечный шов, -  очевидно,  на
вещевом складе не оказалось ремня достаточной длины, чтобы опоясать мощный
торс комдива.
   Звягинцев невольно улыбнулся.
   - Ну, прощай, - сказал Замировский, вставая, - впрочем,  какого  черта,
до свидания, а не прощай. Вернешься - доложись. Ну...
   Он протянул Звягинцеву руку. Тот  пожал  его  широкую,  твердую,  точно
лопата, ладонь и вышел из блиндажа.


   Штаб  54-й  армии  располагался  по-прежнему  в  Плеханове.  Но   когда
Звягинцев к полудню добрался  туда  на  попутных  машинах,  ему  приказали
отправляться на НП - в район Войбокало.
   Войбокало отделяли от Плеханове  примерно  пятьдесят  километров.  Этот
путь, тоже на попутных, отнял у Звягинцева еще около двух часов.
   По старой памяти он решил прежде всего зайти к операторам. Там встретил
адъютанта командующего  и  от  него  узнал,  что  Федюнинский  дважды  уже
интересовался, куда запропастился майор.
   Это и льстило Звягинцеву и пугало его.  Больше,  пожалуй,  путало,  чем
льстило: опасение,  что  у  него  "отнимут  полк",  подавляло  все  другие
чувства.
   ...Блиндаж  Федюнинского  был  жарко  натоплен,  и  Звягинцев,   пробыв
несколько минут в "предбаннике", сразу же взмок. Пришлось снять  полушубок
и повесить его на один из гвоздей, вбитых в бревна. На  остальных  гвоздях
уже висело несколько шинелей и полушубков. По ним Звягинцев определил, что
у  командующего  идет  какое-то  совещание  и  там  присутствуют  еще  два
генерала.  Адъютант  обнадежил,  что  командующий  скоро  освободится,   и
посоветовал Звягинцеву ждать здесь, никуда не отлучаясь.
   С адъютантом этим Звягинцев  знаком  не  был.  От  обычных  в  подобных
случаях попыток выведать, зачем его вызывает командующий, он  воздержался.
Тем более что совещание действительно закончилось очень быстро.
   В "предбаннике" сразу стало тесно. Звягинцев прильнул к самой стенке  и
замер, вытянувшись, поскольку  все,  кто  выходил  от  Федюнинского,  были
старше по  званию.  Последними  вышли  два  генерала,  и,  когда  за  ними
захлопнулась наружная дверь, он вопросительно посмотрел на адъютанта.
   - Сейчас доложу, - сказал тот, улыбнувшись Звягинцеву поощряюще.
   Адъютант  бочком  нырнул  в  кабинет  Федюнинского  и,  тут  же  оттуда
вынырнув, объявил:
   - Командующий ждет.
   Звягинцев одернул гимнастерку и шагнул размашисто в распахнутую дверь.
   В не очень просторном  помещении,  затянутом  изнутри  зеленовато-серой
материей, из какой делают плащ-палатки, все  пропиталось  табачным  дымом.
Повсюду виднелись табуретки - след только что окончившегося совещания.  На
столе  командующего  лежала  карта,  прижатая  с  двух  сторон  стреляными
гильзами от малокалиберных пушек. Сам  Федюнинский  с  папиросой  в  зубах
стоял справа от стола.
   Звягинцев доложил о своем прибытии.
   Командующий начал разговор ворчливо:
   - Это что же получается,  майор?  Я  тебя  тогда  со  срочным  приказом
послал, а ты сбежал?
   Звягинцев не определил сразу: шутит или всерьез говорит командующий?  С
того дня, когда Федюнинский послал его в дивизию Замировского, прошли  уже
недели. "Неужто он и теперь не знает,  что  я  тогда  принял  командование
батальоном? - с обидой подумал Звягинцев. - И разве не Федюнинского имел в
виду Замировский, когда сказал, что последовавшее  затем  назначение  меня
исполняющим  обязанности  командира  полка  согласовано  с   командованием
армии?"
   Но тут аккуратно подстриженные усики  над  верхней  губой  командующего
неожиданно дрогнули, и лицо его расплылось в улыбке.
   - Молодец ты, майор, вот что я тебе скажу!
   Он  протянул  Звягинцеву  руку.  Тот  сделал  шаг  навстречу,   ответив
привычно: "Служу Советскому Союзу".
   - Рано отвечаешь, - буркнул генерал. Потом с  торжественной  строгостью
вернулся к столу, взял там какую-то бумагу и, протягивая ее кому-то поверх
плеча Звягинцева, сказал:
   - Читай, адъютант!
   О том, что адъютант стоит за спиной, Звягинцев  понял,  только  услышав
это приказание командующего. Он отступил в сторону и повернулся так, чтобы
видеть одновременно и командующего и адъютанта.
   - "За проявленные мужество и героизм в борьбе с немецкими  оккупантами,
- торжественно читал  адъютант,  -  наградить  майора  Звягинцева  Алексея
Николаевича орденом Красной Звезды..."
   В первое мгновение Звягинцев почувствовал, что у него одеревенели ноги.
Как в тумане, он увидел, что Федюнинский вынул из сейфа красную коробочку,
открыл ее и, держа орден в руке, подошел к Звягинцеву.
   Адъютант быстро расстегнул ворот его гимнастерки,  просунул  за  пазуху
левую руку и, несколько оттянув плотную диагоналевую ткань,  правой  рукой
просверлил шильцем дырочку рядом  с  тем  местом,  где  у  Звягинцева  был
привинчен первый, за финскую еще кампанию полученный орден Красной Звезды.
   Федюнинский просунул штифт ордена в едва приметное отверстие и навинтил
на него с внутренней стороны гайку.
   - Вот, теперь давай! - сказал он, отходя.
   Звягинцев растерянно молчал, не зная, чего хочет от него командующий.
   - Почему молчишь? - строго спросил тот. -  Не  знаешь,  что  полагается
говорить, получив орден?
   - Служу Советскому Союзу! - гаркнул Звягинцев.
   - Ну вот, теперь своевременно, - удовлетворенно сказал Федюнинский.
   Адъютант вышел. Федюнинский  оглядел  Звягинцева  с  ног  до  головы  и
добродушно усмехнулся:
   - Симметрично получается: две шпалы в петлицах, две звездочки на груди.
Правда, Замировский настаивает, чтобы эту симметрию нарушить.  Он  тебя  к
подполковнику представил.
   Радость захлестнула Звягинцева. И не только потому, что так  неожиданно
получил орден, а главным образом  из-за  того,  что  никто  не  собирается
"отнимать" у него полк.
   - Постараюсь, товарищ генерал, оправдать доверие в предстоящих боях,  -
заверил он искренне и спросил, не сомневаясь  в  положительном  ответе:  -
Разрешите возвращаться в свою часть?
   - Разве что передать дела, - неопределенно сказал Федюнинский.
   Звягинцев вздрогнул, точно от неожиданного удара.
   - Товарищ командующий, - едва оправившись, заговорил он, - я знаю,  что
командую полком временно, и на должность эту не претендую. Готов служить у
нового командира заместителем, комбатом, наконец!
   - Да не о том речь, Звягинцев, - как-то устало прервал его Федюнинский.
- В Ленинград тебе надо ехать, вот что!
   - В Ленинград?
   - Именно. На, читай.
   С этими  словами  Федюнинский  взял  со  стола  и  протянул  Звягинцеву
четвертушку  бумаги,  на  которой  в  три  ряда  были   наклеены   полоски
телеграфной ленты.
   Звягинцев прочел:
   "Из Тюльпана Федюнинскому.
   По распоряжению начштаба  фронта  немедленно  откомандируйте  Ленинград
майора Звягинцева работающего вашем штабе. Королев".
   Звягинцев читал и перечитывал  телеграмму,  стараясь  проникнуть  в  ее
смысл. И вдруг понял. Все понял! Ведь он сам упрашивал полковника Королева
не отсылать его за пределы блокированного  города.  Сам  убеждал,  что  не
мыслит себе дальнейшую службу вне Ленинграда... Сам доказывал,  что  нужен
именно Ленинграду...
   Разумеется, Королев не забыл этого. И вот теперь, когда в штабе фронта,
наверное, появилась какая-то вакантная должность, вспомнил о своем  бывшем
сослуживце, решил помочь ему вернуться в  Ленинград.  Но  это  запоздалая,
ненужная теперь помощь!
   - Товарищ командующий, - стараясь говорить сдержанно  и  вместе  с  тем
убедительно, продолжил Звягинцев,  -  тут  какое-то  недоразумение.  Явное
недоразумение! Я действительно с большой неохотой уезжал из Ленинграда,  и
полковник Королев знает об этом. Но теперь, когда  у  меня  есть  место  в
строю!.. - Звягинцев перевел дыхание и оборвал  фразу.  -  Кроме  того,  -
продолжал он после паузы, - из телеграммы  видно,  что  Королев  полагает,
будто я у вас все еще на штабной работе. Ему надо разъяснить...
   - Военный телеграф существует не для пререканий, -  опять  прервал  его
Федюнинский.
   - Но бросать полк как раз в то время, когда начинаются решающие  боевые
действия?! - воскликнул Звягинцев и разочарованно подумал: "К чему  я  все
это говорю! Зачем? Что значит  для  этого  человека,  во  власти  которого
находятся судьбы многих тысяч людей, какой-то заурядный майор?  Он  может,
пожалуй, счесть меня честолюбивым, неблагодарным человеком. Ведь я  только
что получил высокую награду и вот досаждаю просьбами".
   Звягинцев подумал так, потому что ему показалось, будто командующий все
его слова пропускает  мимо  ушей.  Генерал  в  впрямь  давал  понять,  что
разговор окончен. Он склонился над столом, перебирая какие-то бумаги.
   Но  за  внешней  этой  отчужденностью   крылось   глубокое   сочувствие
Звягинцеву.
   "Он прав, - думал Федюнинский, намеренно отводя своя взгляд от него.  -
Дивизия,  в  которой  служит  сейчас  этот  Звягинцев,  входит  в  ударную
группировку, создаваемую в районе Войбокало. А для Смольного  он  все  еще
работник штаба армии. Правда, в  представлении  к  званию  упоминалось  не
только то, что Звягинцев геройски проявил себя при обороне КП дивизии,  но
и то,  что  исполняет  сейчас  обязанности  командира  полка.  Однако  это
представление, наверное, "бродит" еще по отделам кадров.  Начальник  штаба
фронта Гусев, как видно, понятия о нем не имеет".
   - Ладно, майор, - твердо сказал Федюнинский, выпрямляясь. - Приказ есть
приказ. Кроме того, ведь не в тыл - в Ленинград едешь. А за службу  у  нас
здесь благодарю...
   - Как там, в Ленинграде, сейчас, товарищ командующий?  -  тихо  спросил
Звягинцев.
   - Плохо, майор, - так же тихо ответил  Федюнинский.  -  Ты  прихвати  с
собой хоть кое-что из продуктов.  Я  распоряжусь.  Впрочем,  и  без  моего
распоряжения, как узнают, что ты  в  Ленинград  едешь,  всем,  чем  нужно,
снабдят.
   - Мне немного нужно...
   - Не о тебе  речь.  Люди  ведь  там.  И  в  Смольном.  И  родственники,
наверное.
   - Родственников у меня нет.
   - Ты что, не женат?
   Этот вопрос заставил Звягинцева вспомнить о Вере. Как она там? Жива ли,
здорова ли? Или...
   Он тряхнул головой, как бы для того, чтобы прогнать страшную мысль.
   - Нет, товарищ генерал. Я не женат.
   - Завидую тебе,  майор,  -  признался  Федюнинский.  -  Когда  война  -
холостому легче. Проще все. Мне вот недавно Андрей Александрович  сообщил,
что немцы по радио раструбили: нет,  мол,  больше  генерала  Федюнинского,
застрелился. Это они в отместку, что Волхов не дал захватить. А на  другой
день  жена  по  ВЧ  звонит  из  Свердловска  (секретарь  обкома  ей  связь
организовал): как ты, Ваня, спрашивает, жив?  А  сама,  по  голосу  слышу,
плачет... Ну ладно, - неожиданно остановил он сам себя, -  хватит  лирикой
заниматься. Аттестат себе выправил?
   - Никак нет. Я ведь не знал, что...
   - Теперь знаешь. Иди в кадры,  получай  документ,  потом  -  в  АХО  за
аттестатом. И, как говорится, с богом. Не  горюй.  Может,  ненадолго  тебя
вызывают. Вернешься - буду рад. А Замировский еще больше обрадуется. Очень
ты ему по душе пришелся. Да и мне тоже, а  я  человек  привередливый.  Ну,
иди!.. Как в Ленинград теперь добираются, знаешь?
   - Узнаю.
   - А чего тут узнавать. По Ладоге, конечно. Машину дам.  Только  там,  в
Ленинграде, ее не задерживать, понял? Сейчас сколько? -  Он  посмотрел  на
ручные часы. - Пятнадцать с четвертью. Двинешься, как стемнеет. Скажем,  в
шестнадцать тридцать. Машина будет ждать здесь. Все,  дважды  орденоносец.
Иди!


   В половине пятого Звягинцев подошел к стоянке автомашин  -  расчищенной
от снега площадке, надежно укрытой с воздуха высокими соснами.  За  спиной
Звягинцева висел объемистый вещевой мешок, и еще два таких же туго набитых
мешка он нес в руках.
   Федюнинский оказался  прав:  ни  в  отделе  кадров,  ни  в  АХО,  ни  в
оперативном отделе, куда он забежал попрощаться с бывшими сослуживцами, не
нашлось человека, который  бы,  узнав  об  его  отъезде  в  Ленинград,  не
попросил бы захватить продовольственную посылку. В конце концов Звягинцеву
пришлось установить для всех один лимит: две банки консервов, кусок  сала,
пачку концентрата - пшенного или горохового, по четыре сухаря и  несколько
кусочков сахара.
   И  вот  теперь,  таща,  почти  волоча  по  снегу  набитые  до   предела
брезентовые вещмешки, он приближался к автостоянке, уверенный, что  машина
за ним еще не пришла. Жизнь приучила его к  тому,  что  автомашину  всегда
нужно ждать.
   На площадке стояло несколько "эмок", и,  едва  Звягинцев  опустил  свои
мешки в снег, дверца одной из  них  распахнулась.  Чей-то  очень  знакомый
голос окликнул его:
   - Сюда, товарищ майор!
   Звягинцеву достаточно было взглянуть на  сдвинутую  к  затылку  ушанку,
чтобы узнать Молчанова. А Молчанов уже выскочил из машины и быстрым  шагом
шел навстречу ему.
   - Давайте помогу! - крикнул он издали.
   Да, это был тот самый водитель, который  вез  Звягинцева  на  КП  310-й
дивизии. Тот самый  Молчанов,  который  при  первом  знакомстве  показался
Звягинцеву заносчивым и чересчур осторожным, но потом без всякого  приказа
полез вместе с ним в самое пекло боя...
   - Здорово, друг! - обрадованно воскликнул Звягинцев, протягивая ему обе
руки, освободившиеся от мешков.
   Молчанов с силой потряс их, приговаривая:
   - А я ведь не знал,  что  вы  поедете!  Ни  сном,  ни  духом!  Адъютант
вызывает, говорит: майора тут одного  в  Питер  свезешь!  Ну,  майора  так
майора.  О  вас  и  не  подумалось.  Я  ведь  слыхал,  что  вы  теперь   у
Замировского, полком командуете! Брехня, значит?
   - Ладно, Молчанов, после... - упавшим голосом проговорил Звягинцев.
   - После так после,  -  согласился  тот,  подхватывая  мешки  и  как  бы
взвешивая их на руках. - Продукты?
   - Посылки.
   - Ясное дело!..
   Вместе они подошли к машине. Это была та же самая, покрытая бело-серыми
пятнами "эмка". Только теперь на ней в нескольких местах виднелись пулевые
пробоины и крылья были покорежены осколками снарядов.
   - Пострадал твой конь, - отметил Звягинцев.
   - Ничего! - бодро сказал Молчанов, укладывая мешки на  заднее  сиденье,
где уже лежали вместе с трофейным автоматом  его  собственные  пожитки.  -
Старый боевой конь борозды не испортит... Да снимайте вы свой сидор  -  мы
его тоже тут пристроим.
   Звягинцев послушно сбросил лямки с плеч и только  теперь  по-настоящему
ощутил, как все-таки перегрузился он посылками.
   Покончив с укладкой громоздких мешков, Молчанов обошел машину,  сел  за
руль и открыл правую дверцу.
   - Усаживайтесь, товарищ майор.
   Звягинцев  занял  обычное  командирское  место  -  рядом  с  водителем,
невольно покосился на свою дверцу - стекло в ней заменял  лист  фанеры;  у
левой дверцы, где сидел Молчанов, не было и фанеры.
   - Где же ты стекла-то растерял? - спросил Звягинцев.
   - В поездках, конечно, - скромно ответил Молчанов. - Стекло -  материал
хрупкий, на войне непригодный.


   Они выехали на расчищенную грейдером, наезженную дорогу.
   - Нам на Кобону надо, - предупредил Звягинцев.
   - А вы все такой же, товарищ майор! - улыбнулся в ответ Молчанов.  -  В
прошлый раз тоже все сомневались - туда ли еду. Даже требовали показать по
карте, где едем. А я, сказать по правде,  думал  тогда:  вот  навязался-то
пугливый майор на мою голову!
   - И у меня о тебе думка была, - признался  Звягинцев.  -  Хотел,  когда
вернемся, схлопотать для тебя выговор за недисциплинированность.
   Молчанов только слегка покачал головой, и Звягинцеву показалось, что он
обиделся, а обижать этого человека у него и в мыслях не было.
   - Вот ведь какое совпадение, - сказал Звягинцев,  чтобы  изменить  тему
разговора, - я ведь тоже никак не предполагал, что именно ты повезешь меня
в Ленинград.
   - На войне совпадений не бывает, - назидательно поправил его  Молчанов.
- Я пока единственный из всех здешних шоферов ледовую трассу  знаю:  ездил
уже. Это только кажется, что совпадения бывают. А на самом-то деле у всего
есть своя причина.
   - Да ты  философом  стал,  -  рассмеялся  Звягинцев.  -  Совсем  другой
человек.
   - Так ведь и вы для меня другой, - без тени усмешки ответил Молчанов.
   - Это как же понимать?
   - Обыкновенно. Когда я вас к Замировскому вез, вы для меня были  только
майор, и ничего больше. Ну, вроде поручика  Ниже.  Читали?  Просто  майор,
фигуры не имеющий. А вот после того, как я вас в бою увидел, - совсем иное
дело...
   - Да ведь и я тебя только в бою узнал, - тихо сказал Звягинцев.
   - Вот видите!.. Значит, и вы и я теперь друг для друга  свою  настоящую
фигуру приняли. Обрисовались, как говорится...
   Впереди показался шлагбаум контрольно-пропускного  пункта  и  бугрилась
покрытая снегом землянка. У шлагбаума прохаживались  двое  автоматчиков  в
полушубках.
   - Давай, давай, поднимай свою орясину!  -  крикнул,  приоткрывая  дверь
кабины и высовываясь из нее, Молчанов.
   Однако автоматчики и не думали подчиниться  ему.  Один  из  них  поднял
руку.  Молчанов,  сплюнув,  затормозил  перед  самым   шлагбаумом,   почти
коснувшись его радиатором.
   - Не узнаешь, что ли, Пашка?! - крикнул он, снова открывая дверь. - Что
я тебе, Геринга повезу,  что  ли?  Майор  в  Ленинград  спешит,  поднимай,
говорю!
   Молодой боец в полушубке сдвинул свои белесые, к тому  же  припудренные
инеем брови и сказал осуждающе:
   - Когда тебя, Молчанов, к дисциплине приучат?..
   Он подошел к машине справа. Звягинцев открыл дверцу.
   - Разрешите проверить документы, товарищ  майор,  -  обратился  к  нему
автоматчик.
   Звягинцев  распахнул  полушубок  и  достал  удостоверение  личности  со
вложенным в него командировочным предписанием.
   Пока автоматчик проверял документы, Молчанов с усмешкой  поглядывал  то
на него, то на Звягинцева.
   - Можете следовать, товарищ  майор,  -  сказал  наконец  автоматчик  и,
повернув голову, крикнул напарнику: - Пропустить!
   Тот  налег  на  короткий  конец  шлагбаума,  к  которому   в   качестве
противовеса был подвешен кусок рельса. Шлагбаум медленно пополз  вверх,  и
машина тронулась.
   Несколько  минут  они  ехали  молча.   Водитель   продолжал   загадочно
ухмыляться.
   - Что тебя так развеселило? - удивился Звягинцев.
   - Скрытность ваша, - неожиданно ответил Молчанов.  -  Вторую  звездочку
получили к ни гугу.
   - Откуда узнал?
   - У шоферов глаз наметанный. Когда вы документы доставали, я  сразу  ее
углядел.
   - Сегодня только получил.
   - За тот бой?
   - За тот.
   - Поздравляю, товарищ майор... Как говорится, от души!
   - Спасибо, Молчанов. Сам командующий вручал, - похвалился  Звягинцев  и
вдруг почувствовал неловкость: Молчанов ведь тоже был в том бою и вел себя
геройски... Но он после того, как немцев отбросили от КП,  пошел  к  своей
машине и вернулся в штаб армии. Откуда взялся во время боя и куда  девался
потом, никто в дивизии, кроме самого Звягинцева, понятия не имел.
   - Ты сам-то, - с  тайной  надеждой  спросил  Звягинцев,  -  награды  не
получил?
   - За что? - без всякой рисовки удивился Молчанов.
   - За то же, за что мне звездочку дали.
   - Если шоферам за каждую ездку ордена давать, серебра-золота  в  стране
не хватит, - рассмеялся Молчанов.
   - Вот что, - сказал Звягинцев, - даю тебе слово,  завтра  же  рапорт  в
штаб армии пошлю. Опишу все, как было. Убежден - получишь орден!
   Молчанов покачал головой:
   - А мне ордена не надо.
   - Как это не надо?
   - Мне... медаль хочется, - вырвалось у Молчанова. - "За отвагу". Только
ее, и ничего больше! За всю войну - одну.
   Звягинцева и тронуло и рассмешило это простодушное признание. Однако он
промолчал.
   Быстро темнело. Но и сквозь вечерний сумрак проглядывало привычное лицо
войны. Покореженные,  с  порванными  гусеницами  танки,  обгорелые  кузова
полуторок, разбитые пушки. Попадались и неубранные  трупы,  уже  прикрытые
снежным саваном. Изредка из-под снега выглядывала чья-то нога. Иногда  над
белой поверхностью вздымалась окоченевшая рука, и казалось, что мертвец то
ли зовет к себе, то ли предостерегает от чего-то. Дорога пересекала  район
недавних боев, и машину бросало из стороны в сторону...
   - Далеко до этой Кобоны? - нетерпеливо спросил Звягинцев.
   - Километров  тридцать  прочапаем,  -  ответил  Молчанов  и  неожиданно
затормозил.
   - Что случилось? - насторожился Звягинцев, и рука его сама потянулась к
карману полушубка, куда он на всякий случай переложил из кобуры свой "ТТ".
   Молчанов ничего не ответил. Неторопливо вышел из машины, открыл  заднюю
дверцу и вытащил из-за спинки сиденья топор.
   - Застряли, что ли? - снова спросил Звягинцев.
   - Минутку, товарищ майор, -  не  оборачиваясь,  ответил  Молчанов  и  с
топором в руках побрел куда-то в сторону.
   Звягинцев тоже  вылез  из  кабины  и,  стоя  у  машины,  наблюдал,  как
Молчанов, увязая в  снегу,  упорно  продвигается  к  какой-то  только  ему
ведомой цели. Там, метрах в двадцати от дороги, на снегу чернело что-то, а
что  именно  -  определить  было  трудно.   Заинтересовавшись,   Звягинцев
последовал за Молчановым. Сделав пять-шесть шагов  и  зачерпнув  снега  за
голенища валенок, он понял наконец, что это павшая лошадь.
   Молчанов поднял топор и с размаху опустил  его.  Раздался  тупой  стук,
будто удар пришелся по промерзшему бревну.
   Молчанов опять поднял свой топор. Он методично поднимал и опускал его в
течение  нескольких  минут,  потом  нагнулся,  с  силой  потянул   что-то.
Послышался сухой треск, будто сук сосны сломался.
   Молчанов распрямился и пошел обратно  к  машине,  держа  в  одной  руке
топор, а другой волоча по снегу обрубок лошадиной ноги.
   - Редкая удача, товарищ майор, - говорил он на ходу.  -  Нынче  конинка
долго на дороге не валяется.
   Кряхтя от натуги, Молчанов  просунул  этот  обрубок  в  заднюю  дверцу,
бережно уложил его рядом с мешками. Потирая озябшие руки, сказал весело:
   - Поехали, товарищ майор!
   Звягинцев мрачно молчал. Да, он знал, что нехватка продовольствия давно
заставила ленинградцев, а равно  и  войска,  обороняющие  Ленинград,  есть
конину. Голод...
   Во второй раз за сегодняшний день Звягинцев вспомнил о  Вере.  И  опять
совсем не так, как вспоминал раньше. Теперь он думал о ней  без  ревности,
без обиды, как о чем-то отболевшем. Только с чувством тревоги за ее  жизнь
и здоровье.
   - Когда был там в последний раз? - обратился он к Молчанову.
   - В Ленинграде-то? - переспросил тот. - Да порядочно  уже.  Как  трассу
проложили, так и поехал обновлять ее - на третий либо на  четвертый  день.
Делегата связи возил в Смольный.
   "И каково там теперь?" - намеревался спросить Звягинцев. Однако  вместо
этого задал нелепый вопрос:
   - Значит... прямо по льду трасса?
   - Конечно, по льду! - ответил Молчанов, удивленный несообразительностью
майора. - Говорят, долгонько наши ходили  по  озеру,  никак  надежный  лед
отыскать  не  могли.  Потом  будто  в  Ленинград  папанинцев  вытребовали.
Специально для этого. Опыт же у них арктический! Ну, те  быстро  отыскали,
что требовалось. То ли лично Папанин, то ли вместе с Отто Шмидтом,  Разное
говорят...
   Звягинцев слушал и не слушал эту легенду. Он думал о другом. О том, что
так и не спросил Молчанова, как выглядит сейчас Ленинград, как живется там
людям. Побоялся спросить, хотя, кажется, ничего уже не  боялся,  ко  всему
привык,  притерпелся  -  к  артиллерийским  обстрелам,  к   пулеметным   и
автоматным очередям, к бомбежкам с воздуха, к схваткам врукопашную.  Война
стала для него,  как  и  для  сотен  тысяч  других  бойцов  и  командиров,
повседневностью...
   Он  посмотрел  на  свои  трофейные  часы.  Желтые  стрелки  на   черном
циферблате показывали четверть  шестого.  К  часам  этим  Звягинцев  успел
привыкнуть, они теперь не вызывали у него брезгливости, как в первые  дни.
Но сейчас их черный циферблат  представился  ему  частицей  того  черного,
чужого, страшного мира, который со всех сторон обступил Ленинград.
   - Что, или остановились? -  раздался  голос  Молчанова;  того  удивило,
почему майор так долго и так пристально глядит на часы.
   И уж совсем несообразным показался ответ майора:
   - Еще ходят, будь они прокляты...


   Чем ближе подъезжала машина к Кобоне, тем реже встречались следы войны.
Наконец они и вовсе исчезли. Безукоризненной белизны был  снежный  покров,
не тронутый разрывами снарядов и мин. Во всей своей  зимней  красе  стояли
сосны, чуть приспустив густые, не иссеченные осколками ветви.
   Машина  сделала  поворот,  и  мгновенно   из   тихого,   казалось   бы,
задремавшего,  наглухо  укутанного  снегами  мира  оказалась  в  другом  -
оживленном  и  шумном.  Двумя  встречными  потоками   мчались   грузовики:
наполненные людьми в  гражданской  одежде  -  на  восток,  груженные  туго
набитыми мешками, ящиками и тюками - на запад. А по обочине тянулся санный
обоз, в ездовые, взгромоздившись  на  прикрытые  брезентом  грузы,  весело
погоняли лошадей.
   - Хлеб везут в Кобону из Новой Ладоги, - объяснил  Молчанов,  остановив
свою "эмку" на перекрестке в ожидании интервала между машинами, мчавшимися
на запад.
   Звягинцев, однако, и без объяснений сам  понял  все.  На  душе  у  него
посветлело. Хотелось верить, что самое тяжкое для ленинградцев  время  уже
позади, что продовольствия, которое везут сейчас  эти  грузовики,  хватит,
чтобы накормить город. И  он  решился  наконец  задать  Молчанову  вопрос,
который боялся задавать раньше:
   - Когда ты в последний раз в Ленинград ездил,  как  там  было?..  Очень
тяжело?
   Ответ последовал такой, какого и ждал Звягинцев:
   - Хуже некуда.
   -  Но  теперь-то,  -  не  то  утверждая,  не  то  спрашивая,  продолжал
Звягинцев, - наверное, получше стало?
   - Надо думать, лучше, - не очень уверенно ответил Молчанов.
   Забуксовавшая  неподалеку  полуторка  чуть  задержала  движение  машин,
следовавших за ней. Молчанов моментально воспользовался этим. Он с  лязгом
включил скорость, и "эмка" их вклинилась в  общий  поток,  устремленный  к
Кобоне.
   ...Кобона оказалась маленькой деревней, совсем не тронутой  войной.  Из
труб над избами поднимались мирные  дымки.  Из  зашторенных  окон  кое-где
пробивался свет.
   Дорога пошла под уклон. Молчанов то  и  дело  притормаживал,  чтобы  не
стукнуться радиатором в передний грузовик, который ехал  все  медленнее  и
медленнее. Кто-то в колонне на мгновение включил и тут же  выключил  фары.
Звягинцев успел увидеть при этом поднятый шлагбаум  и  несколько  стоявших
там машин.
   - Готовьте документы, - сухо сказал Молчанов, - тут пограничники службу
несут... строгие.


   Как только они миновали шлагбаум, Звягинцев поинтересовался:
   - Когда же до Ладоги доедем?
   - А мы уже едем по ней, - не поворачивая головы, ответил Молчанов.
   Звягинцев с  любопытством  стал  всматриваться  в  темноту.  Но  ничего
примечательного там не  было.  Впереди  катился  все  тот  же  грузовик  с
мешками, прикрытыми  брезентом.  Слева  обрисовывались  контуры  встречных
машин, набитых людьми, в оттуда же  в  оконный  проем  дверцы  врывался  в
кабину пронизывающий ветер.
   За несколько минут езды по ладожскому льду Звягинцев продрог так, что у
него не попадал зуб на зуб. "Как же переносят этакую стужу те, кто едет  в
открытых кузовах грузовиков?" - с содроганием подумал он.
   Потом Звягинцев увидел силуэты зенитных установок, вернее,  их  стволы,
поднятые  вверх,  потому  что  все  остальное   скрывалось   за   снежными
брустверами. В  отдалении  промелькнула  едва  различимая  палатка,  и  он
подумал, что там, должно быть, живут зенитчики.
   Неожиданно впереди вспыхнул едва заметный  огонек  и,  описав  короткую
дугу, исчез. Вскоре такую же светлую  дугу  описал  огонек  уже  в  другой
стороне.
   - Что это? - спросил Звягинцев.
   Молчанов сидел боком, навалившись на баранку,  будто  защищаясь  ею  от
свирепого ветра.
   - Вы про что? - переспросил он.
   - Про эти огни. Откуда они?
   - Регулировщики. Дорогу указывают. Тут торосы кругом.
   Молчанов говорил короткими, отрывистыми фразами, точно нехотя  разжимая
зубы.
   На мгновение Звягинцев представил себя на месте регулировщика  на  этом
пробирающем до костей ветру, от которого даже  здесь,  в  "эмке",  не  мог
защитить полушубок, надетый поверх меховой безрукавки.  И  ему  стало  еще
холоднее. Чтобы сделать хоть  какое-нибудь  движение,  он  вынул  руку  из
кармана,  посмотрел  на  часы.  С   того   момента,   как   они   миновали
погранзаставу, прошло около получаса. Это означало, что  по  крайней  мере
половина пути через Ладогу преодолена.
   И как  только  Звягинцев  подумал  об  этом,  впереди  слева  вспыхнула
ослепительно яркая серебристая ракета. При свете ее Звягинцев  увидел  уже
не какой-то отдельный участок, а будто всю панораму  Ладоги:  две  цепочки
автомашин, зенитки, палатки и даже нескольких регулировщиков в  полушубках
с поднятыми воротниками и фонарями "летучая  мышь"  в  руках.  Но  тут  же
грохнул оглушительный взрыв. Машину сильно тряхнуло.
   Молчанов резко остановил "эмку" и буквально вывалился из нее, крича:
   - Выскакивайте, товарищ майор!
   Звягинцев надавил на ручку двери и тоже выпрыгнул, точнее, вывалился из
машины, распластался на льду. Ему  уже  было  ясно,  что  по  трассе  бьет
вражеская артиллерия.
   Он лежал, вдавив голову в снег, но, услышав негромкий хлопок, поднял ее
и увидел, как с неба медленно падают зеленые брызги новой ракеты. Это был,
видимо, сигнал о  прекращении  обстрела,  потому  что  новых  разрывов  не
последовало.
   Звягинцев поспешно вскочил на ноги и увидел, что  шоферы  с  грузовиков
бегут куда-то вперед. Он  позвал  Молчанова.  Ответа  не  было.  Мелькнула
тревожная мысль: "Не ранен ли? А может быть,  и  убит?"  Звягинцев  обежал
машину, но Молчанова там не нашел.
   Он посмотрел вперед, в том направлении, куда бежали шоферы,  и  увидел,
что там, на льду, собралась уже толпа, мелькают фонари регулировщиков.
   Звягинцев поспешил туда же и вскоре достиг полуторки,  у  которой  ушли
под лед передние колеса. А лед трещал,  крошился,  ломался,  черная  вода,
выдавливаемая  тяжестью  грузовика,  бурлила,  выплескивалась  на  дорогу.
Десятки людей в ватниках, полушубках и шинелях  плечами  своими  подпирали
кузов полуторки, загруженный мешками. Притом больше всех суетился парень в
засаленной телогрейке и почему-то без шапки. Беспрерывный его крик походил
на стон, на мольбу:
   - Ребята, держите! Держите! Хлеб же у меня! Хлеб!..
   Подпиравшие борта грузовика люди стояли уже  по  щиколотку  в  воде,  и
Звягинцев понимал, что лед под ними в любую секунду может треснуть.  Тогда
все они вместе с грузовиком уйдут вниз, в черную ледяную пучину.
   Но  голос  здравого  смысла  был  тотчас  заглушен  другим  безотчетным
призывом - делать то, что делают все. И он, хлюпая валенками по воде,  все
выше и выше поднимающейся надо льдом, бросился к грузовику и подставил под
кузов свое плечо.
   В эти минуты Звягинцев не чувствовал,  как  ледяная  вода  полилась  за
голенища его валенок. Однако он отчетливо слышал мольбы шофера с  чумазым,
совсем детским лицом, искаженным от отчаяния:
   - Ребята! Милые! Не отпускайте! Держите! Ведь хлеб!..
   Внезапно этот голос был заглушен другим, повелительным:
   - Слушай мою команду! Разгружать машину! Быстро!
   По голосу Звягинцев сразу узнал Молчанова.
   -  Цепочкой,  цепочкой  становись!  -  распоряжался  Молчанов,   первым
оказавшись в кузове, на горе мешков, и, схватив один из них, бросил  вниз.
Несколько рук подхватили мешок в передали по цепочке дальше.
   Шлепая по воде валенками, Звягинцев тоже подхватил этот мешок,  передал
стоящему рядом человеку в ватнике и протянул руки за следующим...
   Когда полуторка была почти уже разгружена,  снова  раздался  угрожающий
треск, и она, кроша лед, медленно поползла вниз.
   - Прыгай! - неистово крикнул Звягинцев Молчанову. - Приказываю, прыгай!
   Он видел, что вода бурлит теперь почти вровень с бортами  полуторки,  а
Молчанов все еще  стоит  там  на  оставшихся  мешках,  словно  не  решаясь
расстаться с ними.
   - Прыгай! Застрелю! - сам не отдавая себе отчета в собственных  словах,
крикнул Звягинцев, одержимый только одной мыслью: спасти Молчанова.
   Наконец тот не прыгнул, а спустился в  ледяную  воду,  со  всех  сторон
окружавшую грузовик, и через минуту очутился рядом со Звягинцевым. Они  не
успели сказать друг другу и слова, как взвился над Ладогой истошный вопль:
   - А-а-а!
   Звягинцев повернулся на этот вопль и увидал, что грузовика больше  нет.
На том месте, где все они  только  что  толпились,  теперь  зияла  большая
полынья, а на кромке ее стоял, отчаянно крича, все тот же парень,  который
призывал их спасти хлеб. Он протягивал руки  к  черной  бурлящей  воде,  и
Звягинцеву показалось, что еще секунда - и парень этот бросится в полынью.
   Звягинцев рванулся к нему, схватил за ворот телогрейки, повернул  лицом
в противоположную сторону и толкнул в спину.
   Медленно хлюпая по воде, парень, как во сне, зашагал к своим  товарищам
- шоферам с других грузовиков.
   - Все, ребята! - крикнул кто-то из них. - Разбирай уцелевшие  мешки  по
машинам и поехали, а то движки застынут!..
   Расхватав мешки, они побежали каждый к своему  грузовику.  Звягинцев  и
Молчанов остались на месте происшествия одни.
   - Ну что, поедем и мы? - спросил Звягинцев.
   Молчанов оглядел его с ног до головы и сказал твердо:
   - Нельзя ехать. Обогреться надо.
   - А другим можно?
   - Другие хлеб везут, - все так же категорично возразил  Молчанов.  -  А
без  нас  с  вами,  товарищ  майор,  лишний   час   как-нибудь   Ленинград
продержится.
   - Где же ты намерен греться? - раздраженно спросил Звягинцев.
   Тот, ничего не ответив, направился к машине.
   ...Мотор завелся лишь с пятой  попытки.  Молчанов  развернул  машину  и
поехал в обратном направлении.
   - Ты куда? - встревожился Звягинцев.
   - Погодите,  товарищ  майор,  дайте  разобраться,  -  невнятно  ответил
Молчанов, озирая однообразную местность через приоткрытую дверцу. И  почти
тотчас воскликнул  удовлетворенно:  -  Все  правильно!  Приехали,  товарищ
майор. Выходите.
   Выйдя из кабины, Звягинцев почувствовал, что ноги почти совсем онемели.
Метрах в трех от их "эмки" стоял грузовик, а за ним виднелась палатка и на
белом щите чернела надпись: "Обогревательный пункт".
   Молчанов первым откинул  брезентовый  полог  и  вошел  туда.  Звягинцев
сделал шаг за ним и наткнулся на его спину.
   Палатка была битком набита людьми. Они сидели на  дощатом  настиле  или
стояли - мужчины, женщины, дети.
   Посредине палатки топилась печка. Там же на шестах висели два фонаря.
   При тусклом свете фонарей Звягинцев смог разглядеть некоторые лица. Они
были ужасны - казалось, не кожа, а  серые  пергаментные  листы  обтягивали
выступающие скулы, заострившиеся носы, будто срезанные подбородки.
   Неожиданно раздался женский крик:
   - Нет, нет, не отдам!
   Затем послышался тихий мужской голос, но слов  Звягинцев  разобрать  не
мог. Через несколько секунд снова на всю палатку прозвучал крик женщины:
   - Нет! Я отогрею его, отогрею!
   - А ну, граждане эвакуированные, - громко сказал Молчанов, -  дозвольте
товарищу майору валенки просушить!
   Лица людей повернулись к входу в палатку, туда,  где  стоял  Звягинцев.
Некоторые из людей поднялись с пола, другие стали прижиматься теснее  друг
к другу, и через минуту образовался узкий проход.
   В самом конце этого прохода, у печки,  Звягинцев  увидел  закутанную  в
платки и шали женщину, а  рядом  с  ней  мужчину  в  белом  халате  поверх
армейской шинели. Женщина прижимала к груди завернутого в одеяло  ребенка.
Звягинцева поразило ее  лицо  -  молодое,  но  землисто-серое,  искаженное
гримасой гнева.
   - Товарищ майор! - взмолилась она, метнувшись навстречу  Звягинцеву.  -
Скажите ему!.. Я не отдам!..
   Звягинцев медленно  пошел  к  печке.  Военный  поднял  руку  к  ушанке,
вполголоса доложил:
   - Военфельдшер Егоров.
   Он был немолод, об этом свидетельствовали морщины на лице и седая прядь
волос, выбившаяся из-под ушанки.
   - Что случилось, товарищ майор? - спросил он, опуская руку.
   - Муку из воды вытаскивал, вот что  случилось!  -  раздался  за  спиной
Звягинцева голос Молчанова.
   Звягинцеву хотелось  прикрикнуть:  "Помолчи!"  Стыдно  было  привлекать
внимание заполнивших  палатку  людей,  которые  конечно  же  промерзли  не
меньше, чем он.
   - Что с ребенком? - негромко спросил Звягинцев фельдшера.
   - А-а!.. - безнадежно произнес тот. - Снимайте валенки, товарищ майор.
   В  голосе  его  прозвучала   профессиональная   безапелляционность,   и
Звягинцев подчинился. С огромным трудом он стянул с себя набухшие от  воды
и уже задубевшие валенки,  затем  размотал  портянки.  Молчанов,  усевшись
прямо на дощатый пол, сделал то же самое.
   - В город или в Кобону, товарищ майор? - спросил Егоров.
   - В город, - ответил Звягинцев.
   - Вы сядьте, товарищ майор, - проскрипел старик, находившийся рядом.  -
Мы-то скоро отдохнем, отмучаемся, на Большую землю едем, а вам...
   Вслед за тем у печки  произошло  какое-то  движение  и  появился  грубо
сколоченный топчан.
   - Что вы, не надо! - запротестовал Звягинцев.
   - Садитесь, товарищ майор, - сказал Егоров, -  босыми  ногами  на  полу
стоять - верное воспаление легких схватите... если уже не схватили.
   Он придвинул топчан ближе к печке и  положил  на  его  краю  валенки  и
портянки Звягинцева. Молчанов продолжал сидеть на полу,  вытянув  ближе  к
огню свои голые ноги.
   Звягинцев сел на топчан, поблагодарил всех:
   - Спасибо, товарищи! Большое спасибо. Только и вы садитесь.  Здесь  еще
много места.
   - Он дышит, дышит! - вновь вскрикнула утихшая было женщина и  протянула
ребенка Егорову.
   К удивлению Звягинцева, тот совсем не реагировал на это.
   Несколько секунд женщина продолжала держать ребенка на вытянутых руках.
Потом каким-то  странным,  лишенным  всякого  выражения,  пустым  взглядом
посмотрела на фельдшера и на Звягинцева, снова прижала  ребенка  к  груди,
сгорбилась, сникла и стала что-то бормотать полушепотом.
   - Почему вы так с ней?.. - упрекнул фельдшера Звягинцев.
   - Потому что ребенок мертв, - безжалостно произнес Егоров. -  Умер  еще
до того, как они доехали сюда.
   - Но ведь она говорит... - начал было Звягинцев и тут же умолк,  поняв,
что пытается обмануть самого себя.
   Неожиданно пришла мысль, что он ошибался, полагая, будто у войны  всего
два лица и оба знакомы  ему:  пожарища,  разрушенные  дома,  вой  сирен  в
затемненном городе или  поля,  изрытые  траншеями  и  окопами,  солдатские
трупы, припорошенные снежком, разбитые танки, искореженные орудия...  Нет,
война многолика. Вот перед ним еще одно лицо  войны:  набитая  измученными
людьми палатка на льду, а под хрупким льдом - бездонная  пучина;  в  любой
момент сюда может прилететь неприятельский снаряд, и тогда этим мученикам,
покинувшим родной город, не добраться до Большой земли, все они пойдут под
лед, в  черную  пропасть,  подобную  той,  которая  только  что  поглотила
полуторку, груженную хлебом...
   Звягинцев посмотрел на мать, баюкающую своего мертвого ребенка,  и  ему
показалось, что, должно быть, от дыма, переполнившего  палатку,  в  глазах
появилась резь. Он закрыл глаза и до боли прикусил нижнюю губу.
   Голос Молчанова Звягинцев услышал как бы  издалека  и  даже  не  уловил
смысла прозвучавших слов. Но, открыв глаза  и  взглянув  на  водителя,  он
увидел, что тот натягивает валенки.
   -  Машину,  говорю,  пойду  прогреть,  -  ответил   Молчанов   на   его
вопросительный взгляд. -  При  таком  морозе  больше  двадцати  минут  без
прогрева нельзя.
   - Нет, - сказал Звягинцев.
   - Чего нет?
   - Мы сейчас поедем, - сказал Звягинцев и тоже потянулся за валенками.


   Было около девяти  часов  вечера,  когда  они  подъехали  к  Смольному.
Остаток пути до Осиновца и весь путь до города, а потом уже по  совершенно
пустынным темным улицам - мимо Пороховых,  по  шоссе  Революции,  Большому
Охтинскому и Литейному проспектам - занял немногим более часа.
   У ворот Смольного Молчанов затормозил,  но  часовой  сделал  угрожающий
взмах рукой, направляя машину к оборудованной неподалеку стоянке.
   - Ну, вот  и  приехали,  -  устало  сказал  Звягинцев,  когда  Молчанов
поставил машину рядом с другими "эмками" и полуторками.
   - Приехали, - подтвердил Молчанов.
   Однако они оба сидели не двигаясь, словно еще не  закончили  того,  что
должны были сделать.
   Наконец Молчанов сказал:
   - Сейчас я вам мешки помогу тащить, товарищ майор.
   - Подожди ты с мешками, -  возразил  Звягинцев.  -  Надо  еще  тебя  на
ночевку определить и на довольствие поставить.
   - Ни к чему мне это, товарищ майор, - услышал он в ответ. - Спасибо.  Я
должен завтра утром на месте быть.
   - Ты что, в уме?! - воскликнул Звягинцев. - После  такой  дороги  сразу
обратно?!
   - Нет, - покачал головой Молчанов, - сразу не поеду. Сейчас к себе,  на
Васильевский, заскочу, продукты отдам и... эту вон лошачью ногу.
   - У тебя родные здесь? - спросил Звягинцев и смутился  оттого,  что  не
поинтересовался этим раньше.
   - Жена и дочка пятнадцати лет, - ответил Молчанов. - Обе на "Севкабеле"
работают... Если живы.
   Молчанов уже открыл дверцу кабины, но Звягинцев опять задержал его:
   - Подожди! - И, повинуясь неожиданно охватившему  его  порыву,  положил
руку на плечо Молчанова, потянул его к себе  и  поцеловал  в  обветренную,
небритую щеку.
   - Да вы что, товарищ майор?.. За что? - забормотал растерянно Молчанов.
   - За все, - не глядя на него, ответил Звягинцев. - А теперь  подсоби  с
мешками.
   Молчанов выпрыгнул из кабины и открыл заднюю дверь.
   - Куда тащить-то? К воротам, что ли? -  подчеркнуто  грубовато  спросил
он, вытаскивая и кладя на снег один  за  другим  три  брезентовых  вещевых
мешка.
   - К воротам, - тоже выходя из  машины,  сказал  Звягинцев.  -  Впрочем,
погоди... - Он вспомнил, что у него уже давно нет смольнинского  пропуска.
- Давай вон туда, в комендатуру...



        15

   В приемной комендатуры царил полумрак - горела,  да  и  то  вполнакала,
всего одна электрическая лампочка. Несколько военных стояли  в  очереди  к
укрепленному на стене телефону.
   Звягинцев  подошел  к  одному  из  окошек  бюро  пропусков  и  протянул
сидевшему  по  ту  сторону  лейтенанту  свои  документы.  Тот   взял   их,
внимательно прочел командировочное  предписание,  перелистал  командирское
удостоверение - узкую книжечку в серой  дерматиновой  обложке,  пристально
взглянул на Звягинцева, видимо сверяя  фотографию  с  оригиналом,  сказал:
"Подождите" - и захлопнул перед его лицом деревянную дверцу.
   Звягинцев, поняв, что лейтенант сейчас будет  звонить  и  перепроверять
вызов, отошел к стене.
   Ему, привыкшему чувствовать себя в Смольном своим  человеком,  которого
многие  часовые  знали  в  лицо,  было  неприятно  ощущать   себя   сейчас
посторонним, вынужденным проходить строгую проверку.
   Он сложил у стены вещевые  мешки  и  стал  терпеливо  ждать.  Время  от
времени то одно, то другое окошко  бюро  пропусков  открывалось,  дежурные
негромко выкрикивали воинское звание и  фамилию,  и  тогда  кто-нибудь  из
находившихся в комнате торопливо подходил за пропуском.
   Наконец вызвали и его:
   - Майор Звягинцев!
   Звягинцев подошел к окошку. Лейтенант снова взглянул ему в лицо,  потом
на фотокарточку в удостоверении и спросил:
   - Оружие имеете?
   - То есть?.. - недоуменно произнес  Звягинцев.  -  Конечно,  имею.  Мое
удостоверение перед вами. Там записано, что...
   - Сдайте, - устало прервал его лейтенант.
   - Это... на каком же основании? Я - майор, приехал с фронта...
   - Таков приказ. Общий для всех, - снова равнодушно, не повышая  голоса,
прервал его лейтенант. Чувствовалось, что это  ему  приходилось  повторять
уже много раз.
   Звягинцев вытащил из кобуры пистолет и протянул его дежурному.
   Тот положил пистолет на стол, потом, прижимая металлическую  линейку  к
длинному листку, оторвал от него половинку и вложил ее в удостоверение.
   - Оружие получите в комендатуре при  выходе,  -  все  тем  же  блеклым,
стертым голосом произнес он и подал Звягинцеву документы.
   Отойдя от окна и став под лампочкой, Звягинцев  прочитал  написанное  в
пропуске. В графе "по чьему вызову" было выведено: "полковник Королев".


   Закинув один мешок за плечи, а другие держа за лямки, Звягинцев шел  по
так хорошо знакомому ему коридору. Здесь многое  изменилось:  коридор  был
плохо освещен, ковровые дорожки, некогда устилавшие пол,  исчезли,  как  и
таблички с указанием фамилий, раньше висевшие на дверях.
   Кто-кто, а Звягинцев ориентировался и без табличек. Кабинет Королева он
мог бы отыскать и  с  закрытыми  глазами.  Он  открыл  дверь  в  крошечную
приемную, надеясь увидеть знакомого лейтенанта, адъютанта  полковника.  Но
за маленьким столиком сидел какой-то неизвестный  ему  младший  лейтенант.
Увидя на пороге командира, нагруженного вещами, он вопросительно посмотрел
на него.
   - К полковнику Королеву, - сказал  Звягинцев.  -  Майор  Звягинцев.  По
вызову.
   - Сейчас доложу, - вставая, ответил младший лейтенант и исчез за обитой
черной клеенкой дверью. Через  мгновение  он  вернулся  и  сказал  с  едва
различимой улыбкой:
   - Проходите, товарищ майор. Ждет!
   Звягинцев сложил свои вещи в углу приемной и, как  был  в  полушубке  и
ушанке, вошел в кабинет.
   Королев стоял почти у самой двери и, увидев Звягинцева, широко раскинул
руки.
   - С приездом, Алексей, с приездом! - взволнованно проговорил он и обнял
Звягинцева. - Рад тебя видеть. Ну, проходи давай, садись!
   Однако Звягинцев застыл в оцепенении. Он был поражен тем, как  выглядел
Королев.  Совсем  еще  недавно  крепкий,  склонный  к  полноте,   даже   с
намечавшимся брюшком,  нынешний  Королев  казался  лишь  своей  бесплотной
тенью. Гимнастерка казалась непомерно широкой,  стоячий  воротник  намного
отставал от тонкой, жилистой шеи,  гладко  выбритые  щеки  ввалились,  нос
заострился.
   - Ну что ты застыл, точно ростральная колонна? - спросил Королев, видя,
что Звягинцев не двигается с места.
   - Я... я... - пробормотал Звягинцев, не зная, что сказать.
   - Ну что "я", "я"? Прибыл -  значит,  докладывай!  -  грубовато  сказал
Королев, и Звягинцев подумал, что  грубость  эта  нарочитая,  что  Королев
догадывается, что именно его, Звягинцева, так поразило.
   - Прибыл по  вашему  вызову,  товарищ  полковник!  -  произнес  наконец
Звягинцев и подошел к столу.
   - Ну вот теперь садись. Хочешь - снимай полушубок, хочешь - нет,  топят
у нас теперь плохо.
   Звягинцев снял ушанку, расстегнул полушубок и опустился в кресло.
   - Ну, рассказывай, - сказал Королев, тоже садясь.  -  Впрочем,  слыхал,
знаю, воевал ты неплохо, только  вот  что  со  штабной  работы  удрал,  не
одобряю.
   - Так получилось, Павел Максимович.
   - Знаю,  знаю,  что  получилось,  -  покачал  головой  Королев.  -  Как
добирался сюда? Самолетом?
   - Нет. По Ладоге.
   - А-а, по Ладоге! - оживился Королев. -  Значит,  сам,  своими  глазами
трассу видел! А мне вот, червю штабному, еще не довелось. Ну как, здорово?
Мы этой трассы, как манны небесной, ждали! Идет хлеб, видел?
   На мгновение Звягинцев прикрыл свои  покрасневшие  от  секущего  ветра,
усталые глаза, и ему показалось, что он  снова  там,  на  Ладоге,  что  он
видит, как, раскалывая лед, медленно оседает в пробитую  снарядом  полынью
груженная мешками  с  продовольствием  полуторка,  слышит  неистовый  крик
шофера, потом это видение исчезло, и Звягинцеву почудилось, что он ощущает
на себе безумный взгляд матери, укачивающей мертвого ребенка...
   - Ты что, заснул, что ли? - раздался нетерпеливый голос Королева.  -  Я
спрашиваю, машины с продовольствием видел?
   Звягинцев вздрогнул и открыл глаза. Тишина этого  кабинета,  нарушаемая
знакомым, но уже забытым им мерным стуком метронома, показалась Звягинцеву
противоестественной.
   - Да, видел, - сдержанно ответил он. И добавил: - Много машин.
   - Много,  говоришь?  Это  хорошо...  -  проговорил  Королев  и  добавил
внезапно севшим голосом; - Нет, Алексей, еще мало. Капля в голодном  море.
С того дня, как открылась трасса,  перевезли  только  тысячу  с  небольшим
тонн. Немногим больше того, что потребляет город за  двое  суток.  Десятки
машин пошли ко дну, - немцы непрерывно бомбят и обстреливают трассу.
   -  Я  хотел  сказать,  что   трасса   еще   плохо   оборудована.   Мало
обогревательных пунктов... Там ведь холод адский, ветер...
   - Это мы знаем, - недовольно сказал Королев. - Погоди, дай срок  -  все
будет на трассе. И  обогревательные  пункты,  и  ремонтные  -  для  машин.
Медиков туда мобилизуем. Не все сразу... Зенитки встречал по дороге?
   - Несколько видел.
   - Мало еще и зениток... Как там у  вас,  в  пятьдесят  четвертой,  идет
подготовка к наступлению?
   - Полным ходом, - ответил Звягинцев, понимая, что  Королев  задал  этот
вопрос так, для формы, поскольку в штаб фронта ежедневно поступали доклады
Федюнинского. - Формируется ударная группа. - И добавил:  -  Войск  только
еще маловато.
   - А как мы эти войска  могли  перебросить?  Вот  теперь,  когда  трасса
вступила в действие, будут и войска. Словом,  вся  надежда  на  вас.  Пока
ладожский берег все еще под угрозой.
   Звягинцев молчал. Он ждал, когда Королев наконец заговорит о самом  для
него, Звягинцева,  сейчас  главном  -  о  том,  для  чего  его  вызвали  в
Ленинград. Его обрадовало то, что Королев сказал "Как там у вас?"  и  "Вся
надежда  на  вас".  Значит,   он   воспринимает   его,   Звягинцева,   как
представителя 54-й, и вызвали  его  ненадолго,  по  какому-то  конкретному
делу, и в ближайшие же дни можно будет вернуться назад.
   - Если немцы прорвутся к побережью - накрылась наша трасса, - продолжал
Королев.
   Все  это  было  ясно.  Однако  молчать  дальше  Звягинцеву   показалось
неудобным.
   - Да, враг стоит в шести километрах от Волхова, - сказал он.
   - И непосредственно под Войбокало, - добавил  Королев,  -  так?  А  это
значит - в полутора десятках километров от Кобоны. А  в  Кобону  упирается
конец нашей  Ладожской  трассы.  Вот  какие  пироги.  Какой  вывод  отсюда
делаешь?
   - Только  такой:  что  в  эти  дни  мне  как  исполняющему  обязанности
командира одного из полков, стоящих под Волховом,  следовало  бы  быть  на
месте.
   - Скор ты на выводы, Звягинцев, - усмехнулся Королев, - и  хитер  тоже!
Ладно, давай поговорим о деле. Подойди-ка к карте.
   С этими словами полковник поднялся. При этом  он  слегка  пошатнулся  и
ухватился рукой за край  стола,  но  тут  же  выпрямился  и  преувеличенно
твердыми шагами пошел к стене, на к