оторой были развешаны карты. Их было несколько. Карта советско-германского фронта. Карта Ленинградского фронта. Карта расположения войск к юго-востоку от Ленинграда. Карта города Ленинграда. Именно к пои и подошел Королев. - Где Кировский завод, еще помнишь, не забыл? - спросил он, не оборачиваясь. Вопрос этот не нуждался в ответе, и Звягинцев промолчал. - Помнишь, значит, - повторил Королев. - А то, что именно тебе было поручено руководить строительством оборонительных сооружений, это тоже помнишь? - Павел Максимович, я вас не понимаю, - уже не скрывая своей досады, произнес Звягинцев. - Что вы хотите этим сказать? То, что было поручено, мы сделали, укрепления построили... - Это я, Алексей, знаю. Только куда эти укрепления обращены? - Как это "куда"? В сторону противника, конечно, на юг в основном! - Вот именно, друг ты мой Звягинцев, что на юг. А с запада что, противник не угрожает? - Так на западе же Финский залив. И охрану этого направления несет Балтфлот. - Верно. Но по льду-то корабли не ходят, не научились еще!.. Звягинцев посмотрел на карту, на голубое пространство залива, и только сейчас сообразил, что теперь уже не вода, а лед отделяет Кировский завод от засевшего в Петергофе противника... - Товарищ полковник, - после долгого молчания произнес он, переходя на официальный тон, - прошу вас разъяснить: зачем меня вызвали? Какое вы хотите дать мне задание? - Задание ты получишь не от меня, а от начальника отдела укрепленных районов штаба фронта. - Зайцева? - Нет, отдел возглавляет сейчас полковник Монес. - В какой комнате он сидит? - Отдел укрепрайонов находится не в Смольном, а на Дворцовой площади. Мы постарались, насколько это возможно, рассредоточить наш штаб. - А в чем будет состоять задание? - добивался Звягинцев. - Нетерпеливый какой. Ну ладно, не буду тебя мучить. Речь пойдет о строительстве укреплений. Полагаю, что в районе Кировского завода. - Ничего не понимаю, - передернув плечами, сказал Звягинцев, - что, свет клином на мне сошелся? Других инженеров нет? Зачем понадобилось отзывать из армии именно меня? - Да уж наверное на тебе свет клином не сошелся. И без тебя бы Ленинград выстоял, конечно. Но ты нам поможешь. А если говорить без шуток, то отозвали не только тебя, а еще нескольких инженеров, строивших укрепления с юга. Опыт пригодится. Понял? - Понял, - хмуро кивнул Звягинцев. - Ну, тогда давай говорить дальше, - удовлетворенно сказал Королев и направился к столу. Усевшись, он неожиданно воскликнул: - А здорово ты изменился, Алешка! - Растолстел на Большой земле, хотите сказать? - с невеселой усмешкой произнес Звягинцев. - Да нет, я не о том! Я так и ждал, что ты сейчас речи произносить начнешь. Ну, как раньше: "Не хочу, не желаю, с передовой, мол, в тыл отзывают!" - ну и все такое прочее. Но ты молодец, сдержался. А ведь пот на лбу выступил, вижу. Повзрослел ты, Алешка, вот что я хотел сказать. - А если бы протестовал? - все с той же усмешкой спросил Звягинцев. - Ну, мы бы тебе разъяснили, что есть постановление Военного совета фронта на этот счет. А потом, разумеется, врезали бы за разговорчики. "А действительно, - подумал Звягинцев, - почему я не возражаю, не прошу, не настаиваю, как делал это не раз в прошлом? Разве не оправдались мои худшие предположения? Почему же я молчу и безропотно соглашаюсь? Наверное, он прав: я и впрямь изменился. Постарел, что ли?.." ...Но дело было не в возрасте. Дело было в нравственном возмужании Звягинцева и сотен тысяч его сверстников в ходе этой, уже долгие месяцы длившейся битвы. Пришло чувство ответственности, чувство, обретение которого во все века знаменовало новый период в жизни человека - зрелость. Сам не отдавая себе в этом отчета, Звягинцев уже понял, что война - это жестокий, изнурительный труд, не терпящий болтовни, какой бы то ни было рисовки, денный и нощный труд, требующий в первую очередь умения, дисциплины и готовности в случае необходимости пожертвовать собой именно там, где ты выполняешь приказ... - Ну, а теперь отправляйся к полковнику Монесу. Ты назначен его помощником. - Слушаю. Но... - Значит, все-таки есть "но"? - Не то, что вы думаете, товарищ полковник. Я привез посылки, они лежат в вашей приемной. Я дал слово товарищам, что доставлю по назначению. - Оставь адреса. Я прикажу срочно доставить. Сам времени не трать, оно сейчас дорого. Больше вопросов нет? - Павел Максимович, вы не знаете... как Вера? Эти слова Звягинцев произнес, не глядя на Королева. - Вера? - недоуменно переспросил Королев. - Ах... Вера... Да, да. Не знаю, Алексей. Я и брата-то уже два месяца не видел. Там, на Кировском, встретишься с ним, узнаешь. - Еще один вопрос, Павел Максимович. Как там под Москвой? - Ты, Алексей, человек не суеверный? - Хотите спросить, не боюсь ли черных кошек? - Да нет. К тому же кошек в Ленинграде опасаться нечего. Не осталось их давно. Ни черных, ни белых. Я про другое спрашиваю. Бывает у тебя так, что хочешь узнать о чем-то, без чего тебе жизнь не в жизнь, а спросить опасаешься, потому что ответа боишься. Бывает? - Нет, не бывает. - Ну, тогда завидую твоему характеру. А я вот хочу ответить на твой вопрос и боюсь. Ну... как бы не сглазить. - Чего сглазить-то, Павел Максимович? - с горечью спросил Звягинцев. - Как будто никто не знает, что немец где-то у Химок стоит! Некоторое время Королев молчал, потом, понизив голос, произнес: - Наши начали наступать под Москвой. Чем закончится - гадать не могу и не хочу. И тебе не советую. Пока - молчок. Эти вполголоса сказанные слова произвели на Звягинцева такое ошеломляющее впечатление, что он не сразу поверил себе - правильно ли он понял Королева? - Неужели... наступают? - неуверенно спросил он. - Вы говорите, что... наши?! - А ты как думал? Что только фрицы наступать могут?! - со злостью и торжеством в голосе ответил Королев. - Но это... Павел Максимович, это же здорово, это так здорово! - воскликнул Звягинцев и в возбуждении вскочил. Полушубок его распахнулся, и Королев увидел на груди Звягинцева два ордена Красной Звезды. - Ба-ба-ба! - тоже вставая, произнес он. - Вторую звездочку получил, а я и не знал! Это когда же, Алешка? - Только что. Перед выездом сюда, - смущенно ответил Звягинцев, запахивая полушубок. - Да ты не кутайся, не кутайся, - проговорил, выходя из-за стола, Королев, - дай посмотреть-то! Он подошел к Звягинцеву и широко раздвинул борта его полушубка. Поглядел на грудь, коснулся нового ордена, прикрепленного к гимнастерке рядом с первым. - Новенький! Блестит... Ну, поздравляю, товарищ майор! Это за что же? Рассказывай. - Да так... случайно... - "Случайно"! Случайно у нас орденов не дают. Говори точнее, когда спрашивают! - Послал меня командующий с поручением в триста десятую. А там немцы к КП прорвались. Комбата, который КП оборонял, убило. Ну, пришлось взять на себя командование... - А говоришь - случайно. Молодец! Дай бог, не последний. Обмыть-то успел? - Какое там... Прямо от командующего - к вам сюда. - Обидно. У нас тут пировать нечем. Чаем горячим угостить могу. Только без сахара. Чаю хочешь? - Нет, спасибо. Я по дороге поел, - покривил душой Звягинцев. После всего пережитого он и впрямь не чувствовал голода. - Что ж, предусмотрительно. Тогда вот что. Шагай сейчас к Монесу. А потом разведай у операторов, где у них там свободная койка. Ночевать тебе, наверное, придется в Смольном. - Ясно, товарищ полковник. - Тогда иди. Звягинцев надел ушанку и пошел к двери. - Погоди! - услышал он голос Королева, обернулся и увидел, что тот стоит у стола, опустив голову. - Вопрос хочу задать, - глухо и как-то виновато проговорил Королев. - Как, Алешка, плох я стал? Только честно. Со стороны-то виднее... Звягинцев почувствовал, что у него сдавило горло. - Да что вы, Павел Максимович, - как можно увереннее ответил он, - разве похудели малость... - Ладно, - по-прежнему не поднимая головы, сказал Королев. - Просто я немного устал. Ладно, иди. Звягинцев направился к двери, но в этот момент в комнату вошел высокий, стройный полковник. Он был одет несколько необычно - в распахнутый короткий полушубок темно-синего цвета, отороченный серым каракулем. В руке он держал шапку-кубанку. - Ба! - воскликнул Королев. - Как говорится, на ловца... Погоди, майор! - остановил он Звягинцева, который, козырнув вошедшему полковнику, уже готов был переступить порог. - А я и не знал, что ты в Смольном, - сказал Королев полковнику. Затем снова обратился к Звягинцеву: - Представляйся, майор, своему новому начальству. Начальник отдела укрепрайонов штаба фронта полковник Монес. Звягинцев, снова поднеся ладонь к шапке, назвал себя. - Знаю, лады! - бросил Монес. - Подождите минуту. Он подошел к Королеву, и они начали что-то вполголоса обсуждать. Насколько мог уловить Звягинцев, речь шла о каких-то бронесооружениях. Затем Монес, взглянув на Звягинцева, сказал: - Что ж, не тащить же его сейчас на Дворцовую, устал, наверное, майор? По Ладожской трассе добирались? - Так точно, - ответил Звягинцев. - Путь нелегкий. Вот что, свободная комната здесь минут на десять найдется? - Следующая дверь направо, - ответил Королев, - там сейчас пусто... Разговор с Монесом был короткий. Начальник отдела УРов сообщил Звягинцеву, что по решению Военного совета фронта создан штаб внутренней обороны города, или сокращенно ВОГ, который занимается строительством укреплений. Первоочередной задачей ВОГа является укрепление побережья Финского залива, и в частности западной стороны, почти примыкающей к территории Кировского завода. В качестве помощника начальника отдела УРов Звягинцеву надлежало руководить строительством укреплений именно на этом участке. Сказав все это, Монес посмотрел на часы. - Сейчас двадцать ноль-ноль. Начальник штаба ВОГа полковник Никифоров находится на совещании в нашем отделе и будет у себя примерно в двадцать два ноль-ноль. К этому времени и явитесь в штаб ВОГа на улицу Каляева. Вместе с Никифоровым проработаете карту, получите конкретные указания. Работа на Кировском вам предстоит не просто инженерная. Придется на месте изыскать рабочую силу, материалы, - предупреждаю, это нелегко, люди измучены холодом и голодом. И тем не менее укрепления построить надо. ...До улицы Каляева было ходу минут двадцать, не больше. Попрощавшись с Монесом, Звягинцев пошел в отдел кадров оформить документы, а потом направился в так хорошо ему знакомый по прежним временам оперативный отдел. Состав операторов значительно обновился, но кое-кто из старых сослуживцев еще работал здесь, и Звягинцев без труда договорился о ночлеге. Один из операторов пошел с ним и показал ему свободную койку, хозяин которой находился в командировке. Была половина девятого, и Звягинцев решил не торопясь пройтись по городу, который после долгого отсутствия видел сегодня лишь сквозь оконные проемы "эмки". Миновав часовых, Звягинцев вышел из ворот Смольного. И ему вдруг показалось, что он шагнул в огромную ледяную пещеру. Снег и лед обступали его со всех сторон. В снежных сугробах терялись протоптанные людьми тропинки, снег свисал с крыш домов, а стены их были покрыты инеем. Звягинцев пошел по направлению к Неве. Едва различимые кучки людей темнели на льду, похожие на рыбаков далекого мирного времени - любителей подледного лова. То от одной, то от другой кучки отделялась маленькая фигурка, тащившая за собой санки, и Звягинцев в полутьме не сразу разобрал, что на санках везут ведра, самовары, кастрюли с водой. Фигурки двигались медленно, очень медленно, - это походило на какие-то странные кадры из фильма, демонстрируемого в замедленном темпе. Завывал ветер, мела поземка. Вдали угадывались громады вмерзших в лед военных кораблей. Звягинцев плотнее запахнул свой полушубок, перестегнул потуже ремень и пошел в противоположную сторону. Тверская, по которой он шел, была пустынна. Обезлюдевшими казались и дома. Большинство окон было забито фанерой. "Где же люди?" - подумал Звягинцев. Ни трамвайных звонков, ни автомобильных сигналов, ни даже разрывов артиллерийских снарядов... Давящая гробовая тишина. Подавленный зрелищем пустых, безмолвных улиц, Звягинцев бесцельно шел вперед. Многие дома были разрушены. В стенах зияли провалы. От одного из домов целиком отвалилась боковая стена, и были видны искореженные железные балки и покрытые снегом остатки домашней утвари, стулья, диван, кресла... Мороз крепчал с каждой минутой, и Звягинцев даже потер себе варежкой щеки и нос, ему показалось, что они теряют чувствительность. И вдруг он заметил, что на ступеньке одного из подъездов, привалившись спиной к парапету, сидит какой-то человек - очевидно, житель этого дома, решивший, видно, выйти, чтобы подышать хоть и морозным, но свежим воздухом. - Эй, приятель, нос отморозишь! - вполголоса окликнул его Звягинцев. Тот не отозвался. Пройдя еще несколько шагов, Звягинцев обернулся. Человек сидел все так же неподвижно. Предчувствие чего-то недоброго остановило Звягинцева. Подойдя к сидевшему, он уже громче, чем в первый раз, произнес: - Товарищ! Послушайте-ка, товарищ!.. Человек не шевельнулся. "Заснул! - подумал Звягинцев. - Да ведь он замерзнет!" И с силой потормошил сидящего. Тот качнулся, точно мешок, равновесие которого нарушили, и беззвучно упал головой вниз. "Замерз!" - с отчаянием подумал Звягинцев. Он быстро нагнулся, раздвинул платок, которым тот был укутан, и безотчетно отметил, что с внутренней стороны платка, в том месте, где ткань прикасалась к губам, нарос слой инея. Поначалу Звягинцев не придал этому значения. Приподняв человека - по лицу он понял, что это старик, - Звягинцев прислонил его к парапету и, сняв варежки, стал похлопывать по щекам с надеждой, что заставит того очнуться. Но серо-белая кожа на щеках замерзшего оставалась твердой и безжизненной. "Кто он? Откуда? Где живет? Куда его нести? Как вызвать врача?" - все эти вопросы молниеносно пронеслись в сознании Звягинцева. Дом был старинный, трехэтажный. Звягинцев вбежал в темный подъезд, нащупал в правой стене дверь и стал стучать в нее. Но никто не отозвался, за дверью царила тишина. Тогда он перебежал к противоположной двери, однако и там никто не ответил на стук. В темноте, ощупью, держась за промерзшие перила, Звягинцев поднялся на второй этаж, затем на третий, грохоча в каждую из обнаруженных им дверей. Все было тщетно. Дом словно вымер. "Очевидно, люди или на работе, или вообще не живут здесь, - подумал Звягинцев. - Но тогда из какой же квартиры вышел этот старик?!" Он спустился вниз. Замерзший сидел, все так же скрючившись. "Людей надо позвать, людей, чтобы они помогли перенести его куда-нибудь в тепло!" - подумал Звягинцев. Он быстро пошел вперед в надежде, что в соседнем переулке, может быть, встретит прохожего. И вдруг заметил в дальнем конце улицы едва различимый огонек. Это был даже не огонек, а какое-то слабое мерцание, точно крошечный световой "зайчик", слегка вздрагивая, висел в воздухе над заснеженным тротуаром. Звягинцев остановился, стараясь понять, что бы это могло быть. "Зайчик" не стоял на месте. Он медленно приближался. Наконец Звягинцев различил темную фигуру человека. Тот шел согнувшись, будто неся на своих плечах тяжелую ношу, и на груди его что-то поблескивало. - Эй, товарищ! - крикнул еще издали Звягинцев. - Давайте-ка побыстрее сюда! Никакого ответа. Человек шел по-прежнему медленно, и каждый его шаг сопровождался каким-то странным шуршанием. Прошло еще несколько минут, и Звягинцев уже смог различить, что тусклый, показавшийся ему "зайчиком" свет исходит от прикрепленной к груди человека небольшой бляшки, очевидно покрытой каким-то фосфоресцирующим составом. - Товарищ, я вам говорю! - снова крикнул Звягинцев. - Здесь помощь ваша нужна! Прохожий не отвечал. Звягинцев стоял в недоумении, а человек шел прямо на него, но так, точно не слышал его голоса и ничего не видел перед собой. Когда их разделяли всего три-четыре шага, Звягинцев сошел в сторону, в сугроб, освобождая дорогу. Закутанный в шубу, а поверх нее в женский пуховый платок человек, не поворачивая головы, медленно прошел мимо Звягинцева. И только тут Звягинцев разглядел, что это так странно шуршит. Человек тянул за собой на веревке доску или фанеру, к которой было прикручено веревками что-то узкое и длинное, обернутое в белую, почти сливавшуюся со снегом простыню. Звягинцев вгляделся и застыл от ужаса: из-под простыни торчала голая человеческая ступня. Мертвец, очевидно, был уложен животом вниз, и пальцы высовывавшейся из-под простыни ступни волочились по снегу, оставляя за собой узенькую борозду. Голая человеческая ступня, прочерчивающая бесконечный след на снегу, свой последний след. Звягинцев стоял в оцепенении, глядя вслед человеку с его страшным грузом. Будучи там, за Ладогой, он слышал, конечно, что в городе царят голод и холод. Что умирают люди и им нечем помочь, но где-то в глубине подсознания жила надежда, что рассказы, слухи о том, что происходит в Ленинграде, преувеличены... И только теперь Звягинцев понял, что Королев отнюдь не сгустил красок, сказав, что поступающее из Кобоны продовольствие - "капля в голодном море". И пошатнулся Королев, когда встал из-за стола, не от переутомления, а от голода... Только теперь он понял и другое, что того человека, там, на крыльце, убил не только мороз, но и голод. И убил давно, поэтому на платке и нарос толстый слой инея. И помочь ему уже не может никто и ничто. Звягинцев снова подумал о Вере. Да жива ли она? Ведь Королев сказал, что уже давно не видел своего брата. И мог не знать... Звягинцева охватило желание сейчас же, сию минуту броситься туда, за Нарвскую, где жила Вера. Но он тут же сообразил, что это бессмысленно. Ведь уже с осени Вера не жила дома, - она сама сказала ему об этом, когда они случайно встретились на Кировском. Но ведь тогда... тогда Вера записала в его блокноте адрес госпиталя, где она работала. Черкнула несколько строк и сама вложила блокнот в нагрудный карман его гимнастерки, застегнула пуговку и пригладила топорщившийся клапан кармана. Тогда, после встречи, он не раз раскрывал этот блокнот, читал и перечитывал адрес... Но потом заставил себя даже сменить блокнот, чтобы ничто не напоминало о Вере, о его несбыточных мечтах и неосуществимых надеждах. Может быть, в нем говорила ревность, обида от сознания, что она предпочла этого Валицкого?.. Но сейчас Звягинцев думал только об одном: жива ли она... В числе тысяч других Вера могла стать жертвой бомбежки или голода. Но если она жива?! Ведь там, в Смольном, у него остался вещмешок, полный продуктов... И кусок хлеба мог бы ее спасти... Он вспомнил, что госпиталь, где работала Вера, находился где-то на Выборгской, вспомнил название улицы, только номер дома сейчас не мог восстановить в памяти, но это ерунда; в конце концов, там, на этой улице, он наверняка сможет встретить кого-то, кто знает, где находится госпиталь... Звягинцев сделал несколько быстрых шагов вперед, потом остановился, сообразив, что у него нет же с собой продуктов, повернулся, почти бегом направился обратно, к Смольному, и в этот момент понял, что пойти никуда не может. Он посмотрел на часы. Для того чтобы добраться до штаба ВОГа, времени оставалось в обрез. В проходной штаба ВОГа Звягинцев сообщил одному из дежурных, что видел на улице замерзшего человека. Младший лейтенант с почерневшим лицом и ввалившимися глазами ответил коротко: - Утром подберут. И Звягинцев понял, что дежурный удивлен не самим фактом, а той взволнованностью, с которой он, Звягинцев, сообщает о нем. В тот вечер, бродя в районе Смольного, подавленный зрелищем холодного и как будто вымершего города, Звягинцев не знал многого. Он не знал, что старик, закоченевший на ступеньках пустого дома, и мертвец, которого медленно тащил куда-то человек с фосфоресцирующей бляшкой на груди, были двумя из тысячи девятисот тридцати четырех жертв, вырванных голодной смертью из рядов ленинградцев в этот день... Он не знал, а другие могли только предполагать, что с каждым днем смертность от голода будет расти и к концу месяца число умерших достигнет почти шестидесяти тысяч. Осенью, когда Звягинцев еще находился в Ленинграде, слово "блокада" было прочно связано со словом "обстрелы". Теперь, хотя обстрелы продолжались с не меньшей силой, слово "блокада" слилось воедино с другим коротким словом: "голод". Всего месяц назад понятие "алиментарная дистрофия" было известно лишь медикам, заполнявшим истории болезни людей, пришедших или доставленных на носилках в амбулатории. Теперь оно получило всеобщее распространение, стало известно всем ленинградцам. Дистрофия, то есть истощение, первой степени не считалась болезнью: ею страдали все. При дистрофии второй степени в людях происходили заметные перемены. Они становились безразличными ко всему или, наоборот, крайне раздражительными, слабели, все чаще останавливались на ходу, утром с трудом поднимались с постели. Лишний кусок хлеба, луковица, головка чесноку могли бы спасти таких людей. Но никто не мог рассчитывать на это, - в Ленинграде в те дни не было не только ничего "лишнего", но даже того необходимого, что могло бы обеспечить жизнь впроголодь... И наступала третья степень дистрофии. Обессиленный ею человек почти не испытывал страданий. Он не чувствовал, не ощущал приближения смерти. Она являлась не в привычном грохоте рвущихся артиллерийских снарядов, а бесшумно и незаметно. Точно путнику, ослабевшему в пути по бескрайней ледяной пустыне и бессильно опустившемуся в снег, изможденному человеку казалось, что он засыпает в тепле и покое. Смерть была легка, но неотвратима. Всего этого Звягинцев еще не знал. Он видел, что лампы в Смольном горят лишь вполнакала, но не знал, что город почти лишен электроэнергии, потому что единственной действовавшей электростанцией в те дни была оказавшаяся почти на переднем крае обороны Пятая ГЭС; она ежедневно подвергалась обстрелам или бомбежкам и, почти не имея топлива, могла обеспечить током - и то частично - лишь Смольный и хлебозаводы. В сто двадцать раз меньше, чем до войны, получал теперь Ленинград электроэнергии. А хлебозаводы, которые выпускали в сутки вместо потребных городу двух с половиной тысяч лишь восемьсот тонн хлеба, к тому же более чем на три четверти состоявшего из почти несъедобных заменителей муки, страдали не только от нерегулярной подачи электроэнергии. Им не хватало воды - водопровод практически бездействовал. И в те минуты, когда Звягинцев, скованный ужасом, смотрел вслед медленно ползущему по снегу листу фанеры с привязанным к нему мертвецом, две тысячи ослабевших от голода, пошатывавшихся при каждом порыве ветра девушек-комсомолок живой цепью соединяли один из хлебозаводов с прорубью на Неве, черпали оттуда ведрами ледяную воду и передавали их из рук в руки... Свирепствовал ледяной ветер, термометр показывал тридцать один градус ниже нуля, но человеческий конвейер работал безостановочно с четырех часов дня до полуночи... А рано утром те же девушки вручную, на санках, развозили по булочным только что выпеченный хлеб... В штабе ВОГа Звягинцев ознакомился по карте с расположением уже имевшихся на побережье Финского залива укреплений. - Теперь вы представляете себе роль Кировского в общей оборонительной системе, - сказал ему полковник Никифоров. - Многое из того, что построено осенью, размыто дождями или оказалось под снегом. Надеяться на эти укрепления не приходится. - Кто охраняет сейчас побережье? - с тревогой спросил Звягинцев. Выяснилось, что из вооруженных рабочих отрядов созданы два стрелковых полка, занявших оборону на побережье залива - от Морского порта до стадиона имени Кирова. Формировались новые рабочие и отдельные пулеметно-артиллерийские батальоны. Перед артиллерией Балтфлота была поставлена задача прикрыть огнем дальние подступы к городу со стороны залива. Но опасность вторжения противника по льду финского залива была велика. - Строительство дотов, дзотов, установку пулеметных точек следует начать безотлагательно! - сказал Никифоров. Звягинцев и сам понимал теперь это. В Смольный он вернулся уже поздно, направился в комнату, где ему предстояло ночевать. Там стояло восемь аккуратно застеленных серыми армейскими одеялами коек, но пока никого еще не было: операторы работали до полуночи. Звягинцев разделся, потушил свет, лег, натянул на себя одеяло, заправленное в холодный, влажный пододеяльник, и укрылся с головой, уверенный, что после такого мучительного и, казалось, бесконечного дня сразу заснет. Но сон не шел. Звягинцев лежал с закрытыми глазами, стараясь не думать ни о чем, стереть из своей памяти хотя бы на время то, что ему довелось увидеть сегодня, потом, по старой, детской еще и почти уже забытой привычке, начал считать до ста... Но и это не помогало. Наконец он понял, почему не может заснуть: ему казалось, что на него кто-то пристально смотрит. Он высунул голову из-под одеяла. В комнате было по-прежнему темно и тихо. Он снова укрылся с головой. Ощущение не проходило. Он чувствовал на себе чей-то взгляд откуда-то из темноты. Не видел человека, его лица, ощущал только взгляд - умоляющий и в то же время гневный. И вдруг Звягинцев понял, чей это взгляд. Той женщины. С мертвым ребенком на руках... Он еще крепче зажмурил глаза в надежде, что ощущение это пройдет, попытался думать о другом, радостном, восстановить в памяти все подробности вручения ему ордена - как Федюнинский открыл несгораемый шкаф и вынул оттуда красную коробочку, как адъютант шильцем сверлил ему дырочку в гимнастерке, как командующий привинчивал орден... Ему удалось восстановить в памяти все, все до мельчайших деталей. Кроме одного. Состояния радости, которая тогда охватила его. Взгляд женщины неотступно преследовал Звягинцева. Он как бы говорил: "Ты, человек в военной форме, ты, командир Красной Армии, не смог защитить моего ребенка... Я знаю, ты скажешь, что война есть война, что враг жесток и мой несчастный ребенок - лишь крошечная из жертв, которые уже понес народ..." Звягинцев старался успокоить себя мыслью, что делал все, что было в его силах, стремился на передовую, не думал о своей жизни и полученный им сегодня орден еще раз доказывает это. А глаза женщины по-прежнему глядели на него из темноты... Заснул он далеко за полночь, поднялся чуть свет, пошел в столовую, но получил там только стакан чаю без сахара, так как не встал в штабе на довольствие. Это его не огорчило: в вещмешке, который он захватил с собой в столовую, были и сухари, и сало, и сахар, и несколько банок с рыбными консервами. Увидев, что на завтрак дают лишь по черному сухарю и ложке каши, он немедленно достал и предложил соседям по столу свои запасы. Люди сначала с удивлением, с недоумением отказывались, а потом с поспешной жадностью стали есть предложенное, и Звягинцев без колебаний раздал почти все. Потом он зашел в приемную Королева и, попросив у адъютанта лист бумаги, написал письмо-рапорт Замировскому о героическом поведении рядового Молчанова в бою у КП дивизии. В проходной Кировского завода вахтер предложил Звягинцеву позвонить по телефону в дирекцию, чтобы оттуда заказали пропуск, - ни воинское удостоверение Звягинцева, ни его командировочное предписание, теперь уже из штаба фронта, не произвели на сурового пожилого мужчину с винтовкой в руках никакого впечатления. Звягинцев снял трубку, позвонил в дирекцию, назвал себя и попросил соединить его с Зальцманом. Женский голос ответил, что Зальцмана нет, а заместитель в цехах. Звягинцев позвонил в штаб обороны, но оказалось, что и начальника штаба нет на месте. Уже с раздражением посмотрев на неумолимого вахтера, который с сознанием своей правоты наблюдал за неудачными попытками Звягинцева, он решил позвонить в партком. Попросил Козина, но мужской голос ответил: - Кого? Да вы что, товарищ, не знаете разве, что Козина в Ленинграде нет? - А Королева, - боясь, что человек на другой стороне провода повесит трубку, - его... тоже нет? - Ивана Максимовича? Сейчас нет, - услышал в ответ Звягинцев. - На районном активе он. Все члены бюро на активе. Последние слова обрадовали и успокоили Звягинцева. Значит, Иван Максимович жив и здоров. Во всяком случае, жив, а это сейчас, как уже понимал Звягинцев, в Ленинграде не так мало. - А вы бы, товарищ майор, мне сказали, кто именно вам нужен, - назидательно произнес вахтер. - Тогда и звонить было б незачем. В райком все уже полчаса как уехали. "Что же мне делать? - подумал Звягинцев. - Стоять здесь, в проходной, и ждать, пока руководители завода вернутся? Но собрание актива может продолжаться и час, и два, и три". Решение пришло внезапно. "Пойду в райком, - подумал Звягинцев, - в конце концов, до Нарвской отсюда самое большее полчаса ходьбы". Он вышел из проходной и зашагал по направлению к виадуку, внимательно оглядывая все то, что только что видел мельком из окна машины. Был десятый час утра, но под огромной маскировочной сетью, прикрывавшей с воздуха улицу Стачек до виадука, царил полумрак. От скопившегося на ней снега сеть стала непроницаемой и местами сильно провисла. Сверху этот участок должен был выглядеть как лишенное каких-либо построек безлюдное поле. Хотя теперь-то, после стольких месяцев блокады, такого рода маскировка вряд ли могла обмануть немцев. С передовых вражеских позиций в хороший полевой бинокль конечно же можно было легко разглядеть очертания завода. Еще осенью каждый квадрат заводской территории немцы успели более или менее точно пристрелять. Звягинцев медленно шел по протоптанной в сугробах тропинке, - торопиться ему сейчас было некуда. Дома вокруг были разрушены, зияли прямоугольными черными глазницами. Однако в глубине этих окон-глазниц угадывалась стволы пулеметов. На одной из стен Звягинцев увидел выведенный краской призыв: "Товарищ! Помни: враг у ворот!" На перекрестке к углам домов по обе стороны улицы были пристроены доты. За виадуком сразу же стало светлее, поскольку небо не было затянуто сеткой. Звягинцев пошел быстрее. У здания райкома он взглянул на часы. Без двадцати десять. Открыл высокую, обшарпанную деревянную дверь, перешагнул через порог и мгновенно очутился в полумраке. Темноту слегка рассеивали лишь две коптилки, выхватывая часть лестницы, стоявший слева от нее станковый пулемет, а справа - нагромождение каких-то письменных столов, видимо вынесенных сюда за ненадобностью. Звягинцев сделал несколько шагов по направлению к лестнице, но услышал мужской голос: - Вы куда, товарищ? Обернулся и увидел подходившего к нему человека. Тот был в шапке-ушанке, в ватнике, перепоясанном ремнем. На рукаве - красная повязка. - Я... Здесь проходит собрание партактива? - неуверенно произнес Звягинцев, у которого возникло сомнение - уж очень темно и пусто кругом. - Кто вы, товарищ, и откуда? - спросил дежурный, и Звягинцев увидел, что рука его медленно потянулась к кобуре. Звягинцев вытащил документы и объяснил, что имеет назначение на Кировский и что ему надо срочно повидать кого-либо из руководителей завода. Дежурный взял документы, подошел к одной из коптилок и, склонившись к огоньку, долго и придирчиво изучал удостоверение и предписание. Вернув документы, уже более доверчиво сказал: - Собрание уже час как идет. Наверное, скоро кончится. - Вряд ли, - покачал головой Звягинцев, по собственному довоенному опыту знавший, что собрания партийного актива длятся обычно долго. - Теперь на длинные разговоры нет времени, - усмехнулся дежурный и вдруг к чему-то прислушался. Обернулся к входной двери и сказал как бы про себя: - Далеко где-то кидает... - Снова взглянул на Звягинцева и неожиданно спросил: - Вы член партии, товарищ майор? - Разумеется. - Партбилет при себе? - Партбилет? - удивленно переспросил Звягинцев, потому что ему уже давно не приходилось предъявлять его кому-либо, кроме секретаря парторганизации, когда платил членские взносы. - Конечно. Показать? - Предъявите. Партбилет Звягинцев хранил в правом кармане гимнастерки, отдельно от других документов, и клапан этого кармана был для верности с внутренней стороны застегнут английской булавкой. Он стал торопливо расстегивать полушубок, затем расстегнул гимнастерку, отстегнул булавку и вытащил из кармана партбилет. Дежурный внимательно перелистал его, особенно тщательно рассмотрел печать на уголке фотокарточки. И, возвращая партбилет Звягинцеву, строго сказал: - Взносы за прошлый месяц платить пора, товарищ майор. - Потом спросил: - Вы в лицо-то кого-либо из заводских знаете? - Конечно, - поспешно ответил Звягинцев, - из парткома, например, Королева знаю... - Ну вот, а он как раз в президиуме сидит! - обрадованно сообщил дежурный. - Ладно. Идите наверх. Там в конце коридора дверь... Только тихо. Звягинцев поднялся по лестнице, прошел по темному, холодному коридору, приоткрыл дверь и протиснулся в зал. Несколько секунд он стоял, прижавшись спиной к двери, стараясь сориентироваться. Зал был едва освещен несколькими коптилками и свечами. Окон здесь, очевидно, не существовало вообще или их, может быть, плотно забили досками, - по крайней мере, ни одной полоски дневного света сюда не проникало. На сцене за столом сидели несколько человек в ватниках и расстегнутых полушубках. Стул в центре оставался пустым. На столе горела всего одна свеча, и лиц сидящих не было видно. Слева, у самого края сцены, стоял выступающий. В отличие от других, он был в обычном гражданском костюме и даже с галстуком, только брюки заправлены в валенки, а поверх пиджака надета армейская меховая безрукавка. Первыми словами этого человека, которые уловил Звягинцев, когда вошел, были: - ...трудно... Очень трудно, товарищи! И это знаем мы все. Но, преодолев уже такие испытания, мы найдем в себе силы пройти и через то, что нам еще предстоит. А испытаний, товарищи, предстоит выдержать немало, и трудящиеся нашего района, прежде всего коммунисты, должны отдавать себе в этом ясный отчет... Звягинцев медленно обвел взглядом зал. Здесь собралось не менее полутораста человек. Люди сидели рядами на тесно сдвинутых стульях и в полумраке показались Звягинцеву какой-то сплошной массой, как бы единой глыбой. Звягинцев напряженно вглядывался, стараясь найти место, где можно пристроиться. Наконец у противоположной стены, слева, он заметил свободный стул и стал пробираться туда. Добравшись, положил на пол у ног свой вещевой мешок и стал слушать оратора. - Мы знаем, товарищи, - говорил человек в безрукавке, - что страдаем и боремся не одни. Весь наш советский народ несет огромные жертвы. Но эти жертвы не напрасны. Враг платит за них большой кровью. Помните, что говорил товарищ Сталин в речи на Красной площади? Германия уже потеряла четыре с половиной миллиона своих солдат! А ведь это было в начале ноября! Вспомните, товарищи, и другие слова нашего Верховного главнокомандующего о том, что, обороняя Москву и Ленинград, советские войска истребили десятка три кадровых дивизий немцев, а это значит, что в огне Отечественной войны куются и уже выковались новые советские бойцы и командиры, которые завтра превратятся в грозу для немецкой армии. Это тоже говорилось в начале ноября, а сегодня, я думаю, мы можем с полной уверенностью сказать, что наша Красная Армия, защитники Ленинграда уже стали такой грозой для проклятых фашистов!.. В зале раздались аплодисменты. Они были негромкими, потому что большинство хлопало в ладоши, не снимая варежек и перчаток. - Кто это выступал, как его фамилия? - спросил Звягинцев у соседа. Тот удивленно повернул к нему голову: - Ефремов это. Не знаете разве? Ефремов медленно, точно нехотя, пошел к столу и сел на пустой стул в центре. "Очевидно, первый секретарь райкома", - подумал Звягинцев. А Ефремов взял со стола клочок бумаги, поднес его к пламени свечи и объявил: - Слово имеет товарищ Кузовкин. Кто такой этот Кузовкин, Звягинцев, естественно, тоже не знал. Тот выбрался из ряда тесно прижавшихся друг к другу сидевших людей и направился к лесенке, ведущей на сцену. Он был не в ватнике и не в полушубке, как большинство других, а в армейской шинели. Поднявшись на первую ступеньку, он вдруг пошатнулся, взмахнул руками, чтобы сохранить равновесие, секунду постоял, потом, с трудом передвигая ноги, стал подниматься дальше. Звягинцев сначала подумал, что этот Кузовкин инвалид и, очевидно, демобилизован из армии или ополчения из-за ранения в ногу. Но нет, он не был инвалидом, по крайней мере в привычном смысле этого слова, и Звягинцев, сам еще сравнительно недавно ковылявший с палкой, очень скоро понял, что Кузовкина шатает не боль, а голод, - ведь и Ефремов шел к своему месту за столом вот такой же медленной, нетвердой походкой... - Товарищи, - сказал, выйдя наконец на край сцены, Кузовкин, - здесь уже многие выступали, а сейчас мы прослушали речь нашего первого секретаря... На фронте Звягинцев привык к простуженным или хриплым голосам. У Кузовкина голос был слабый и какой-то плоский, точно голосовые связки его с трудом выполняли непосильную для них работу. - ...говорить о трудностях не буду. Скажу о том, чему мы, партийный актив, еще не уделяем должного внимания. Я говорю, товарищи, о бдительности... "О бдительности? - мысленно повторил Звягинцев и подумал: - О какой еще бдительности можно говорить здесь, в этом районе, где из пустых окон смотрят пулеметные стволы, на перекрестках воздвигнуты баррикады и построены доты и почти на каждом шагу проверяют документы?" А Кузовкин продолжал: - В партком нашего завода из горкома партии переслали письмо. Напечатано оно на машинке. Сейчас я вам его покажу... С этими словами он медленно опустил руку в карман шинели и столь же медленно вытащил оттуда какую-то бумагу. Обернулся к столу президиума и сказал: - Посветите-ка, товарищи! Ефремов взял сделанный из снарядной гильзы подсвечник, в котором была укреплена свеча, и передал его сидящему рядом человеку, а тот - следующему. Наконец свеча доплыла до края стола. Кузовкин сделал шаг к столу, положил бумагу на угол, разгладил ее и, снова повернувшись к залу, поднял высоко над свечой. Звягинцев разглядел, что это был конверт, обычный почтовый конверт. - Вот видите, товарищи, это конверт, - сказал. - Теперь... что на нем написано. - Кузовкин опять полуобернулся к свече и, держа конверт перед глазами, прочел: - "Смольный. Коммунистическая партия. Комитет города Ленинграда. Товарищу Жданову". Почтовый штемпель нашего района... Вот так, значит, - сказал он снова в зал, - в Коммунистическую партию пишет. Города Ленинграда комитет. А теперь прочтем, что же в этом письме... Пламя свечи выхватывало из темноты костлявые, негнущиеся пальцы, которыми Кузовкин пытался вытащить из конверта письмо. Наконец это ему удалось. Держа перед глазами листок бумаги, он прочел: - "Многоуважаемый наш вождь товарищ Жданов. Я рядовой рабочий пишу вам потому, что у меня не имеется больше сил терпеть эти мучения..." Не имеется, значит, сил! - с каким-то ироническим, злым сочувствием повторил Кузовкин, оглядывая зал. Все настороженно молчали. Эту грозную настороженность Звягинцев ощутил по каким-то неуловимым признакам, может быть по тому, что люди подались вперед. Он и сам, не замечая того, тоже подался вперед и впился глазами в листок, который держал в руках Кузовкин. - "Мы все обречены, - продолжал читать Кузовкин, - и вы это хорошо знаете. Люди мрут тысячами. Скоро начнется голодный бунт. Как преданный большевистскому режиму простой рабочий и от имени таких же пролетариев прошу вас объявить Ленинград открытым городом по примеру других цивилизованных стран, например Франции". В зале пронесся неотчетливый шум, будто где-то в глубине давно остывшего вулкана началось глухое бурление. - Погодите, товарищи! - поднял руку Кузовкин. - Дослушайте до конца, имейте терпение. Продолжаю читать: "В наших газетах в свое время было написано, что именно таким городом был объявлен Париж. И что же? Никто там не голодал и не умирал. И немецкая армия этот город не тронула. И все, что было в нем культурного, сохранилось. А у нас культуры не меньше, чем в Париже. Поэтому от имени пролетариев прошу вас, поступите культурно и объявите по радио, что Ленинград теперь открытый город. К сему - Андреев В.В., рабочий такого-то завода". Вот теперь все. - Где эта сволочь?! - раздался срывающийся женский голос. И только что хранившее гробовое молчание собрание точно взорвалось. Негодующие крики, ругательства, грохот отодвигаемых стульев - все слилось воедино. Вулкан неожиданно пришел в действие, извергая раскаленную лаву и камни, готовые испепелить, сокрушить все на своем пути. - Тихо, товарищи! - вскинув руку с листком, теперь скомканным в кулаке, неожиданно громким голосом воскликнул Кузовкин. И когда шум улегся, сказал: - Тут один наш товарищ, насколько я мог расслышать, интересуется, где эта сволочь. Докладываю партийному активу: сволочь пока безнаказанна... По одной-единственной причине. Такого рабочего на нашем заводе нет! Ясно? Нет! Мы тщательно проверяли. И вообще нет среди ленинградцев такого человека. А если он и существует, то где-то по ту сторону больницы Фореля. Словом, фальшивкой это, товарищи, оказалось. Липой. Кузовкин сделал паузу и продолжал: - Однако кто-то доставил в наш город это письмо. И бросил его в почтовый ящик. Значит, товарищи, нужна революционная бдительность. Еще и еще раз бдительность. Кроме того, мы должны усилить работу среди масс. Агитбригады создать, чтобы агитаторы людям положение разъясняли, на вопросы отвечали. Словом, противопоставить фашистской пропаганде наше большевистское слово. Это первое. А теперь, товарищи, второе, - уже снова тихо продолжал Кузовкин. - Надо подумать, что с мертвыми делать будем, с теми, кто от голода погиб... Военной тайны тут никакой нет, все мы знаем - мрут люди. - И что же вы предлагаете? - спросил Ефремов. - Хоронить их как-то надо, вот что я предлагаю, - на этот раз уже едва слышно сказал Кузовкин. - Случается, что умершие по нескольку дней лежат в квартирах. Или... ну, словом, там, где их застает смерть. У некоторых из них не осталось родственников, которые могли бы их похоронить. Да и где хоронить? Земля мерзлая, могильщиков давно нет. Вот и все, товарищи, что я хотел сказать. И Кузовкин медленно пошел к лестнице и стал осторожно спускаться по ступенькам. Звягинцев сидел подавленный тем, что сказал в заключение Кузовкин. Ему, пробывшему в городе меньше суток, как-то не приходило в голову, что может существовать и такая проблема. Он вспомнил вчерашнюю встречу с человеком, тащившим за собой на фанерном листе труп. Куда же он его вез? Где собирался хоронить?.. Свеча, передаваемая из рук в руки, поплыла над столом президиума к центру, и Звягинцев разглядел лицо сидевшего во втором ряду президиума Королева. "Иван Максимович!" - хотелось крикнуть Звягинцеву, но он, конечно, сдержался. Достал из кармана блокнот и написал почти вслепую: "Дорогой Иван Максимович, это я, Алексей Звягинцев, здравствуйте! Получил приказ снова поработать у вас, но никого из руководства не застал на заводе. Сижу здесь, в зале. Может быть, сможете выйти в коридор на минуту?" Подписался, сложил листок вдвое, написал на обратной стороне: "В президиум, т.Королеву" - и, коснувшись плеча сидящего перед ним, передал записку. И тут председательствующий объявил: - Слово имеет товарищ Королев! Иван Максимович поднялся и направился к краю сцены. Глухой, однако явно слышный здесь, в зале, удар застал его на полпути. Очевидно, артиллерийский снаряд разорвался где-то не очень далеко от здания райкома. Королев на мгновение остановился, чуть повернул голову, видимо стараясь определить, в какой именно стороне раздался взрыв, и выжидая, последует ли за ним второй, потом подошел к краю сцены. Как ни старался Звягинцев, он не мог разглядеть, как выглядит Иван Максимович. В полутьме все лица казались серыми. - Товарищи! - начал Королев таким знакомым Звягинцеву и вместе с тем в чем-то изменившимся голосом. - Прежде всего я хотел бы сказать партийному активу, что дополнительное правительственное задание, которое в прошлом месяце получил Кировский завод, наш рабочий коллектив выполнил. Сегодня защищающие Москву бойцы сражаются и нашим, кировским, оружием. Раздались аплодисменты. Не успели они смолкнуть, как прогремел новый разрыв, теперь уже, несомненно, где-то вблизи, потому что по залу пронеслась легкая, но все же ощутимая воздушная волна. Несколько свечек тотчас же погасло. "Почему люди продолжают сидеть как ни в чем не бывало? - с тревогой подумал Звягинцев. - Надо немедленно расходиться! В райкоме наверняка есть убежище..." Но никто не двинулся с места. Из-за кулис появился тот самый дежурный с красной повязкой на рукаве, который стоял внизу у входа. Он подошел к Ефремову и, наклонившись, что-то сказал. Секретарь райкома едва заметно кивнул, и дежурный ушел. - ...мы должны смотреть не назад, а вперед, - продолжал Королев. - Конечно, впереди мы видим победу. Это если смотреть вдаль. Вблизи же... Новый разрыв потряс здание. Разом погасли все свечи и коптилки. Зал погрузился в полную темноту. "Сейчас начнется паника!" - с тревогой подумал Звягинцев. Однако в зале стояла тишина. - Я сейчас кончу, товарищи, - снова прозвучал голос Королева, - у кого есть спички, зажгите свечки-то! В зале стали вспыхивать огоньки спичек. Загорелась одна свеча. Затем другая. Кто-то чиркнул спичкой и зажег свечу и на столе президиума. - Так вот, - снова заговорил Королев, - вблизи-то нас ждут обстрелы, голод, через все это нам еще предстоит пройти... Снова раздался разрыв, на этот раз более отдаленный. - Вот сволочи, не дадут мысль закончить, - недовольно проговорил Королев. - Конечно, товарищи, положение трудное. У нас вот в литейном подачу энергии прекратили как раз в тот момент, когда рабочие разливали сталь по формам. А формы были предназначены для отливки снарядов... Но, товарищи, ручные работы мы можем продолжать, даже когда нет энергии. Слесарные, например... В этот момент председательствующий встал и, прерывая Королева, сказал вполголоса: - Извини, Иван Максимович. - И уже громче: - Я полагаю, товарищи, что на этом заседание актива придется закончить. Район подвергается интенсивному... - Да погоди ты, Ефремов! - недовольно передернул плечами Королев. - У нас, на Кировском, каждый день интенсивные, нашел чем удивить! Так вот, я хочу внести практические предложения. Первое: коммунистам следить за тем, чтобы работы на заводах не прекращались ни на день. Фрезеровщики на местном движке могут работать, а слесарям ток не нужен. Второе. На всех производствах приступить к массовому изготовлению печек-времянок и бань, а то в этом деле кустарщина, кто во что горазд сколачивают. Третье: открыть, где возможно, дополнительные стационары для дистрофиков. И последнее: рекомендовать комсомолу принимать сверхплановые обязательства. Ну, а коммунисты пример покажут. Вот. Теперь самое последнее: на заводах, когда рабочих премируют клеем, делать это по согласованию с парткомом. Потому что... "Клеем? - недоуменно повторил про себя Звягинцев. - Каким клеем, зачем?.." Снова прогрохотал разрыв. Королев вздохнул, молча постоял несколько секунд, потом пробормотал, но так, что это было слышно всему залу: - Договорить не дают. Махнул рукой с зажатой в ней шапкой, нахлобучил ушанку на голову и пошел к своему месту. Звягинцев увидел, как Ефремов передал ему бумажку, и не сомневался, что это была его записка. - Товарищи, - громко сказал Ефремов, - заседание окончено. Всем спуститься в убежище. Люди стали без всякой спешки подниматься со своих мест. Звягинцев увидел, что Королев кончил читать записку и всматривается в зал. Он встал и начал пробираться к сцене. Не прошел еще и половины зала, когда услышал голос Королева: - Звягинцев! Майор! Здесь ты? - Здесь, здесь! - громко ответил он. 16 В ночь на 17 ноября немцы снова бомбили столицу. Лишь далеко за полночь начальник штаба ПВО позвонил по прямому проводу в кремлевское бомбоубежище и доложил, что опасность миновала и что из восьми прорвавшихся к городу самолетов три сбиты и сейчас догорают - два в районе Химок и один неподалеку от завода "Динамо". Пяти вражеским бомбардировщикам удалось уйти. Сталин покинул убежище, не дожидаясь, пока голос диктора объявит отбой воздушной тревоги - произнесет слова, которых в эти минуты ждали сотни тысяч москвичей, укрывшихся под сводами станций метро или в подвалах домов: "Граждане! Угроза воздушного нападения миновала. Отбой!.." В незастегнутой шинели, в шапке-ушанке Сталин медленно пересекал Ивановскую площадь, направляясь к зданию Совнаркома. Проходя мимо воронки от взорвавшейся здесь прошлой ночью бомбы, Сталин остановился и какое-то время неотрывно смотрел в неглубокую черную яму. Двое сотрудников охраны привычно заняли свои места в некотором отдалении - справа и слева, с тревогой переводя взгляды с его одиноко маячившей посредине пустой площади фигуры на небо, по которому еще ползали лучи прожекторов. О чем думал в эти минуты Сталин? Может быть, о том, что это первое попадание фашистской бомбы на территорию Кремля является плохим предзнаменованием? Но Сталин был рационально мыслящим человеком и из того, что немецкому самолету удалось пролететь над Кремлем и сбросить фугаску, скорее всего мог сделать вывод, что следует наказать зенитчиков, охраняющих правительственные здания Москвы, и командование истребительной авиации. А может быть, он думал о том, что летчик, сбросивший бомбу, сумел сфотографировать взрыв и завтра, если не сегодня, снимок появится во всех немецких газетах? Но начиная с 22 июля, с той ночи, когда нескольким вражеским самолетам удалось прорваться в московское небо, берлинские газеты и радио уже не раз кричали об успешных бомбардировках Москвы. В первом же сообщении, опубликованном и переданном в эфир 23 июля - Сталину тогда показали его радиоперехват, - говорилось, что "пожары в Москве бушевали всю ночь, а наутро москвичи увидели руины Кремля, по которым бродили в поисках чего-то какие-то люди". Нет, глядя в воронку, Сталин, вероятнее всего, думал не о бомбе, разорвавшейся в Кремле. Он смотрел в черную яму, но мыслями был далеко отсюда, под Клином, где врагу удалось прорвать фронт. Сталин никогда не бывал в этом городке, расположенном в восьмидесяти пяти километрах от Москвы, и не представлял себе, как он выглядит. На карте Клин был обозначен маленькой точкой на змеевидной линии, тянущейся от Москвы на северо-запад, к Ленинграду. До сих пор эта линия, если она попадала в поле зрения Сталина, когда он смотрел на карту, настойчиво напоминала ему об одном: железнодорожное сообщение с Ленинградом перерезано, город задыхается в блокаде. В Ленинграде Сталин последний раз был в 1934 году. Это была мрачная поездка, связанная с похоронами Кирова, и Сталин старался не вспоминать о ней. Но сейчас, мысленно пытаясь представить себе, что происходит в эти минуты в Клину, он подумал о том, что тогда, в тридцать четвертом, проезжал этот городок... Сталин поднял голову, точно с трудом отрывая взгляд от зиявшей у его ног ямы, запахнул, не застегивая, шинель и, будто сердясь, что бесцельно потратил несколько дорогих минут, быстро зашагал к зданию Совнаркома. Поскребышев был уже в приемной, он покинул бомбоубежище несколько раньше Сталина и теперь встречал его у входа в кабинет. - Сведения о разрушениях есть? - спросил Сталин. - Еще не поступали, - ответил Поскребышев. - Отбой дала только сейчас. - Хоменко - к телефону, - приказал Сталин, открывая дверь в примыкавшую к его кабинету комнату, где стояли кровать, небольшой стол с телефонами, параллельными тем, которые были установлены в кабинете, и вешалка. Он снял шинель и ушанку, повесил их на вешалку и, вернувшись в кабинет, увидел, что Поскребышев все еще там. - Я просил вызвать к телефону Хоменко! - недовольно повторил Сталин и направился к длинному столу с картами. - С тридцатой армией связи пока нет, - виновато ответил Поскребышев, - я сразу же, когда пришел... - Жукова! - не оборачиваясь, прервал его Сталин. Через несколько минут Поскребышев доложил, что командующий Западным на проводе. - Что нового, товарищ Жуков? - спросил Сталин, и казалось, что нарочито спокойным тоном, каким он говорил это, ему хотелось стереть из памяти Жукова те, другие слова, произнесенные им совсем недавно. - Я понимаю, что прошло немного времени, - продолжал он. - Но мне пока не удается соединиться с Хоменко. Я хотел сказать ему то, чего он заслуживает. Но, может быть, вы знаете... - По моим данным, Хоменко продолжает отход к Волге. Южнее Калинина, - сказал Жуков. - Значит... бегство? - Товарищ Сталин, - громко сказал Жуков, - противник бросил против тридцатой не менее трехсот танков. Вам известно, сколько машин у Хоменко? Да, Сталину это было известно. Всего пятьдесят шесть легких танков со слабым вооружением. Но вопрос Жукова прозвучал упреком, и Сталин уже резче сказал: - О превосходстве противника в танках я осведомлен не хуже вас. Но... - Он сделал невольную паузу и глухо закончил: - Но позади - Москва... - Я знаю это, товарищ Сталин, - спокойно ответил Жуков. И добавил: - И Хоменко знает. Я хочу внести предложение. - Какое? - поспешно спросил Сталин. - Передать тридцатую армию из состава Калининского фронта мне. - Но это же расширит линию обороны Западного фронта, - с сомнением произнес Сталин. - Или у вас положение стабилизируется? - В его голосе прозвучала надежда. - О стабилизации пока не может быть и речи, - ответил Жуков. - Идут отчаянные бои. - На каких участках? - Основной удар противника принимают на себя стрелковые дивизии - триста шестнадцатая генерала Панфилова, семьдесят восьмая генерала Белобородова и восемнадцатая генерала Чернышева. Упорные бои ведут наши танковые бригады и кавалерийский корпус генерала Доватора. Перевод в состав Западного фронта тридцатой армии даст нам большую свободу маневра. - Хорошо, - после короткого молчания сказал Сталин. - Сегодня вы получите приказ. Он положил трубку и вернулся к столу с картами. Из районов Истры и Волоколамска танковые бригады немцев рвались к Москве. От того, выстоят ли перечисленные Жуковым дивизии, зависела судьба столицы... Был ли прорыв, осуществленный немцами 16 ноября, полной неожиданностью для Сталина? Застал ли он его врасплох так же, как не предвиденное им вторжение гитлеровских войск 22 июня? Свидетельствовал ли вырвавшийся из глубины его души трагический, исполненный глубокой горечи вопрос Жукову: "Вы уверены, что мы удержим Москву?" - о том, что перед лицом грозной опасности Сталин потерял самообладание? Нет, такое утверждение было бы неправильным. Опыт уже несколько месяцев длившейся войны подсказывал Сталину, что достигнутое в первых числах ноября относительное равновесие сил под Москвой лишь временное, что рано или поздно противник возобновит свое наступление, снова попытается прорваться к столице. Однако тот факт, что впервые после смоленских боев врага удалось остановить на главном, решающем направлении, вселил в душу Сталина скорее подсознательную, чем основанную на реальном анализе ситуации, веру в то, что упреждающим ударом можно резко склонить чашу весов в пользу Красной Армии. Но упреждающего удара не получилось. А проведенная по настоянию Сталина перегруппировка резервов ослабила армии Жукова. И день 16 ноября преподал Сталину новый горький Урок. И тогда медленно, но неуклонно происходившие сдвиги, изменения в его, казалось бы, раз и навсегда отлитом, непоколебимом характере дали о себе знать воочию. ...Пройдут годы, красное знамя Победы взовьется над берлинским рейхстагом, благодарное человечество будет славить великий советский народ... А народу этому придется поднимать свою страну из руин и снова, как в начале тридцатых годов, отказывать себе в самом необходимом, чтобы укрепить и умножить силу и мощь своей Родины. По-прежнему во главе партии и народа будет стоять Сталин. И противоречия характера его, казалось бы стертые войной, оживут снова... Но все это будет потом. А сейчас он страстно желал получить поддержку, помощь, совет, это и вызвало немыслимый для прежнего Сталина вопрос о судьбе Москвы... ...В те дни, когда власть этого человека казалась беспредельной, а дар его предвидения неоспоримым, в те предвоенные годы, когда не только миллионы людей, но прежде всего он сам убежденно верили в это, Сталин не ощущал потребности в советах. Он не сомневался, что понимает больше, чем другие, и дальше, чем другие, видит. Был народ, и был его вождь Сталин. Строки известных стихов: "Мы говорим Ленин, подразумеваем - партия, мы говорим партия, подразумеваем - Ленин" - он, несомненно, распространял и на себя. Не случайно в первой своей после начала войны речи он призывал сплотиться вокруг "партии Ленина - Сталина". Да, ему казалось: есть народ и есть Сталин, который знает, что нужно народу, по какому пути должен идти народ и что на этом пути совершить. Даже ближайших своих соратников он рассматривал прежде всего как посредников, главная задача которых состоит в том, чтобы неустанно разъяснять партии и народу то, что было высказано им, Сталиным, проводить в жизнь его указания. И ход истории во многих случаях укреплял Сталина в подобной позиции. Разве нападки на него оппозиционеров всех мастей не были всегда связаны с их попытками навязать народу иной, уводящий в сторону от социализма путь? И разве, громя их, он тем самым не выражал волю народа?.. Но из фактов, реально свидетельствовавших, что он был прав во многом, Сталин делал вывод, что он прав и всегда будет прав во всем. И, укрепившись в этой мысли, в этом сознании, Сталин все реже и реже ощущал потребность в советах других людей, в их опыте, уме, интеллекте. Уже иные критерии стали определять его симпатии и антипатии. Не учитывая всего этого, невозможно понять, как повлияла на характер Сталина война. Она, точно безжалостный хирург, день за днем отсекала те наросты, те деформированные ткани, которыми этот характер в последние годы оброс. Отсекала жестоко, точно ударами ножа, не щадя крови, но расковывая душу, открывая ее людям. День 16 ноября нанес Сталину один из таких тяжких ударов. И вопрос о судьбе Москвы, обращенный к Жукову, немыслимый для прежнего Сталина, вырвался теперь из глубины его души, жаждавшей слитности с людьми, несущими, как и он сам, на своих плечах неимоверно тяжелый груз войны... Да, драматический ход войны, тяжелейшие испытания, выпавшие на долю первого в мире социалистического государства, страстная решимость партии коммунистов, всего народа отстоять свою страну, решимость, которую невозможно было ни подавить гусеницами танков, ни выжечь огнем, ни разметать бомбами, снарядами, выдвигали на передний край великой битвы все новых и новых полководцев, политработников, организаторов промышленности, конструкторов, инженеров... Их вызвал к активной деятельности, способствовал их росту объективный ход Истории. Но был еще и субъективный фактор, неразрывно связанный с первым: все сильнее с каждым днем ощущаемая Сталиным потребность в ежедневной, ежечасной связи с людьми, в их поддержке. Когда-то одиночество тяготило Сталина только за обеденным столом или во время отдыха в поздние ночные часы. Теперь он не мог в одиночестве работать. И в его кремлевском кабинете редко теперь царила тишина, все больше и больше людей - военных и гражданских - переступало порог этого ранее недоступного для них кабинета, все чаще снимал Сталин трубки своих телефонов, чтобы переговорить с командующими фронтами, армиями, членами Военных советов, секретарями партийных комитетов, директорами заводов, конструкторами... Три неотложных задачи стояли сейчас перед Сталиным и всеми теми, кто в эти дни возглавлял Красную Армию. И от решения этих задач во многом зависел исход войны. Надо было во что бы то ни стало отвести угрозу, нависшую над Москвой. Восстановить связь с Ленинградом, отрезанным двумя блокадными кольцами от страны. И наконец, закрыть врагу путь на Кавказ, к основным источникам советской нефти. Но чтобы выполнить эти задачи, надо было ликвидировать или хотя бы свести к минимуму то преимущество в вооружении, которым все еще обладал враг. Добиться этого было, казалось, невозможно. Невозможно потому, что огромные территории с расположенными там заводами, шахтами были заняты врагом. Невозможно потому, что многие из эвакуированных предприятий находились еще в пути, а прибывшие к месту назначения только разворачивали производство военной техники. Невозможно потому, что уровень промышленного производства в эти трагические дни, несмотря на все усилия, на сверхчеловеческий труд сотен тысяч людей, был самым низким за весь период с начала войны... Трех месяцев передышки, двух, пусть одного хватило бы для того, чтобы создать материальную базу для ликвидации преимущества немцев в вооружении. Но враг не дал ни трех, ни двух, ни даже одного месяца передышки... Спустя неделю после прорыва фронта 30-й армии немцы подошли непосредственно к Клину, и нашим войскам пришлось оставить не только сам Клин, но, чтобы избежать окружения, и другой, расположенный в двадцати трех километрах от него небольшой городок со светлым, веселым, напоминающим о мирных временах названием Солнечногорск. Через несколько часов после захвата Клина и Солнечногорска две немецкие танковые группы устремились к Яхроме и Красной Поляне. Яхрома находилась в шестидесяти трех километрах к северу от Москвы, Красная Поляна - всего лишь в тридцати пяти километрах. Однако для того, чтобы преодолеть расстояние, отделяющее Яхрому и Красную Поляну от Клина и Солнечногорска, немецким танкам потребовалась неделя - столь упорным было сопротивление истекающих кровью советских войск. Но противник рвался вперед, и в ночь на 30 ноября немецкие танки оказались всего в двадцати семи километрах от столицы Советского Союза. О том, что с немецких наблюдательных пунктов можно в бинокль различить силуэты кремлевских башен, Гитлер объявил 30 ноября на весь мир. Но существовал другой факт, известный лишь Сталину и узкому кругу партийных и военных руководителей. И именно этот факт определил ход событий. То, что никогда не могли бы совершить люди в другом социальном мире - ни за деньги, ни под угрозой оружия, - оказалось под силу советским людям... Начиная операцию "Тайфун", немцы имели двойное превосходство в артиллерии. Теперь, к концу ноября, оно едва достигало двух десятых процента. Две тысячи танков двинули они на Москву - менее полутора тысяч из них дошли до ближних подступов к столице. Но к этому времени противостоящие им советские войска имели уже тысячу семьсот тридцать танков. Две с половиной тысячи вражеских самолетов находились в воздухе или готовились к вылету с немецких полевых аэродромов, когда Гитлер отдал фон Боку приказ: "Вперед!" Но теперь таким же количеством боевых машин располагали и защитники Москвы. Невозможное свершилось. Решающего превосходства под Москвой немцы к концу ноября уже не имели - ни в численном составе, ни в количестве и качестве вооружения. ...Пройдут годы и десятилетия. Время сотрет из памяти поколений подробности смертельной схватки, в которой в конце первой половины двадцатого столетия советский народ отстоял не только свободу и независимость своей Родины, но и будущее мировой цивилизации. Не останется в живых участников этого великого сражения... Но будущие историки и писатели еще долго, очень долго будут возвращаться исследовательским взглядом своим к Великой Отечественной войне советского народа, споря, утверждая, опровергая, задаваясь десятками вопросов. Они постараются проникнуть в мысли Верховного главнокомандующего Советской Армией, человека, в характере которого сконцентрировалось так много противоречий и, казалось бы, взаимоисключающих черт. И среди вопросов, касающихся хода войны и причин поражения гигантской немецкой армии, дошедшей вначале до стен Ленинграда и почти до самой Москвы, среди всех этих вопросов, несомненно, будет такой: что думал, что ощущал Стадии в ночь на 30 ноября, узнав, что противник достиг Красной Поляны? Думал ли он о том, что только кремлевская стена, лабиринт московских улиц и пространство менее чем в три десятка километров отделяют его от моторизованных полчищ врага и, следовательно, спустя считанные часы сюда, в его кабинет, может донестись лязг гусениц немецких танков? Думал ли он о том, что пора покинуть Москву, чтобы руководить сопротивлением с другого, заранее подготовленного на всякий случай командного пункта? Возвращался ли памятью своей к тому роковому дню, к той ночи на 22 июня, когда оказалось, что он допустил такой крупный просчет в определении ближайших намерений гитлеровской Германии?.. Возможно, что кто-либо из будущих историков или писателей, руководствуясь чисто формальной логикой, возьмется утверждать: да, Сталин думал, не мог не думать обо всем этом в те роковые часы. Но вероятнее всего, Сталин думал о другом - о том, что было в этот момент решающим. О цифрах, которые фигурировали в ежедневно получаемой им сводке о поступившем в войска вооружении. Ценой беспредельных усилий превосходство врага в вооружении удалось наконец ликвидировать. Не полностью, в некоторых видах оружия у противника все еще оставался перевес. Но он был уже несравним с тем перевесом, которым обладал фон Бок, начиная свое октябрьское наступление на Москву и даже возобновляя наступление 16 ноября, то есть всего две недели назад! "Две недели? - с удивлением и недоверием может воскликнуть будущий историк. - Вы хотите сказать, что за какие-то четырнадцать дней, в условиях непрекращающихся боев, сотрясаемой ударами войны стране удалось ликвидировать превосходство противника в вооружении?.." "И да, и нет, - ответит ему История. - Нет - потому что огромные усилия, направленные на то, чтобы ликвидировать превосходство противника в численности войск и вооружении, прилагались Ставкой с первых недель войны. Да - потому что именно к концу ноября это превосходство было в основном ликвидировано". И именно сознание, что войска, обороняющие Москву, обладают сейчас не только моральным преимуществом, которое всегда придает особую силу людям, защищающим свой родной дом от разбойничьего нападения, но и достаточным количеством танков, самолетов, орудий, несомненно помогло Сталину в эти грозные минуты сохранить выдержку и полное присутствие духа. ...Командующий Западным фронтом Жуков доложил, что на помощь отошедшей от Солнечногорска 16-й армии срочно перебрасываются войска с других участков фронта. Сталин приказал забрать из Московской зоны ПВО и направить в распоряжение Жукова несколько артиллерийских батарей и зенитных дивизионов - для стрельбы прямой наводкой по танкам. Потом он приказал немедленно перебросить на Западный фронт стоящую наготове в районе Серпухова стрелковую дивизию. В распоряжении Сталина оставался еще резерв Ставки. Он хранил его как зеницу ока, отдавая себе отчет в том, что может настать такой критический момент, когда придется бросить на защиту Москвы все имеющиеся силы. Этот момент наступил. И все же Сталин решил направить Жукову только часть резерва Ставки - две армии и два противотанковых артиллерийских полка: он понимал, что война не кончится, даже если падет Москва... Среди множества телефонных звонков, раздававшихся в ту ночь в кабинете Сталина, один был особенно тревожным: Берия сообщил, что, по полученным данным, в городе высадился парашютный десант. Сталин ответил резко: - Парашютисты? Сколько? Рота? А кто видел? Проверь. Где точно высадились? Я спрашиваю: где? Не знаешь? Не поднимай тогда паники. Может быть, на твой кабинет тоже высадились?.. И бросил трубку. В то, что немцы высадили десант, он действительно не поверил. Заняв Красную Поляну, противник пока не продвинулся дальше ни на шаг, в таких обстоятельствах высадка в городе парашютистов была бы со стороны немцев бессмысленной авантюрой - подобный десант был бы мгновенно уничтожен. Бросив на рычаг трубку, Сталин прошелся по кабинету, потом снял трубку другого аппарата, набрал две цифры, подождал гудка и медленно набрал три остальных. Нет, он звонил не в НКВД, не в горком партии и не в штаб МПВО, чтобы проверить сведения о парашютистах. Звонок аппарата ВЧ раздался в эту минуту за много километров от Москвы, в далеком Новосибирске, в кабинете директора авиационного завода, где секретарь обкома партии Кулагин и заместитель наркома авиапромышленности Яковлев проводили в это время совещание с руководящим активом завода. - Здравствуйте, - сказал Сталин. - Кто у телефона? Услышав голос Сталина, Кулагин объявил перерыв. Все, кроме него и Яковлева, вышли из кабинета. - Что нового? - спросил Сталин. - Сколько за истекшие сутки? Кулагин назвал цифру. - Хорошо, - сказал Сталин. - Но мало. - И повторил: - Мало! Что мешает увеличить выпуск? - Мы сейчас обсуждаем этот вопрос с руководителями завода. - Где Яковлев? - прервал Кулагина Сталин. - Здесь, рядом. - Передайте ему трубку. Сталин взял папиросу из раскрытой коробки "Герцеговины Флор", хотел закурить, но в этот момент раздался голос Яковлева: - Здравствуйте, товарищ Сталин. Слушаю вас. Сталин положил на стол незакуренную папиросу. - Здравствуйте, - сказал он. - Мой вопрос все тот же. Нам срочно нужны истребители. Как можно больше. Что требуется, чтобы увеличить их выпуск? - Мы только что говорили об этом с товарищем Кулагиным и пришли к единому выводу... - ответил Яковлев. - Я слушаю, - сказал Сталин и плотнее прижал трубку к уху. - Необходимо объединить базирующиеся здесь заводы. Сейчас, как вы знаете, на базе комбайнового развертывают производство четыре эвакуированных сюда из разных городов завода. Это значит - четыре рабочих коллектива, четыре директора, четыре главных инженера. Это создает разнобой в работе. - Вы говорите, что существуют четыре директора и четыре главных инженера, - произнес Сталин. - Но заместитель наркома авиационной промышленности в Новосибирске сейчас находится один. Товарищ Яковлев. Что мешает ему употребить власть, если это приведет к увеличению выпуска самолетов? - Требуется ваше одобрение, товарищ Сталин. Если оно будет, то в декабре, полагаю, завод сможет увеличить выпуск истребителей. - Считайте, что оно имеется. Что еще? - В данный момент это главное, товарищ Сталин. Если реорганизация, которую надо произвести немедленно и так, чтобы это не отразилось на бесперебойном выпуске машин, потребует дополнительных согласований, то... - У нас нет времени для согласований, товарищ Яковлев. Решать уполномочены вы. Немцы не дают нам времени для согласований. - Я понял. - У вас все? - спросил Сталин. - Да, товарищ Сталин, - ответил Яковлев, но, почувствовав, что тот не повесил трубку, продолжал держать в руке и свою. Наконец тихо спросил: - Как... с Москвой? - Под Москвой идут бои, - после паузы ответил Сталин. - Главное, что вам надо сейчас знать и помнить, - это что исход сражения решается не только под Москвой. В не меньшей мере успех зависит от того, когда и сколько вы дадите истребителей. Вы поняли меня? В не меньшей. - Да, я понял вас, товарищ Сталин. - До свидания. ...Услышав щелчок, Яковлев медленно опустил трубку на рычаг. - Ну, что он сказал?! - впиваясь глазами в Яковлева, нетерпеливо спросил сидевший рядом Кулагин. - Истребители нужны, вот что он сказал, - помедлив, ответил Яковлев. - А под Москвой, что он сказал о Москве? И перед глазами Яковлева встала картина недавнего прошлого. Тогда он задал Сталину тот же вопрос... Это было в октябре. Немцы начали свое генеральное наступление на Москву. А план эвакуации авиационных заводов, составленный еще до того, как началось это наступление, предусматривал их переброску на территории, которые в новых обстоятельствах могли оказаться под угрозой вражеского вторжения. Необходимо было принять быстрое решение, меняющее уже принятый наркоматом план эвакуации. По этому вопросу у Яковлева с руководством наркомата возникли разногласия. И он решил обратиться к Сталину. Снял трубку "вертушки", набрал номер и, услышав знакомый бас Поскребышева, сказал, что просит приема у товарища Сталина по неотложному вопросу. Не прошло и получаса, как в кабинете Яковлева раздался звонок и тот же Поскребышев сказал: - Товарищ Сталин ждет вас к четырем часам. - И добавил: - На квартире. Когда машина с постоянным кремлевским пропуском мчала Яковлева к Боровицким воротам, он думал не о том, что скажет Сталину относительно плана эвакуации заводов - этот вопрос был ему ясен, - а о том, в каком состоянии находится сам Сталин в эти трагические дни. Яковлев видел Сталина в различной обстановке - на совещаниях в его кабинете, за обеденным столом в его кунцевском доме... Да, он бывал и там, - нередко, закончив далеко за полночь затянувшееся совещание, Сталин говорил присутствующим: "А теперь можно и пообедать... Специально никого не приглашаю. Но кто хочет..." - и первым направлялся к двери. Яковлев привык видеть Сталина спокойным, невозмутимым, почти никогда не повышающим голоса, даже когда он произносил жестокие, определяющие судьбы людей слова, привык к его манере прохаживаться по ковровой дорожке, ведущей от дверей кабинета к письменному столу, в то время как все остальные сидели, к привычке крошить в трубку табак из папирос "Герцеговина Флор", к оживленному, но всегда несколько напряженному застолью, где Сталин медленно потягивал вино или шампанское из узенькой рюмочки, где все говорили громко и как будто весело, но мгновенно замолкали, когда Сталин произносил первое слово... "Каким я увижу его сейчас?!" - с тревогой и волнением размышлял Яковлев. Не отдавая себе в том отчета, он надеялся если не из слов, то по виду Сталина, по его поведению понять, каково реальное положение под Москвой. Когда Яковлев вошел в комнату к Сталину, тот встал с дивана, покрытого белым чехлом, отложил в сторону книгу. Бросив мимолетный взгляд на ее корешок, Яковлев прочел: "М.Горький". Поздоровавшись, Сталин направился к столу и стал набивать свою трубку... Нет, Яковлев не заметил в нем никаких внешних перемен, разве что лицо его было бледнее обычного. - Я слушаю вас, - сказал Сталин. И то, что он проговорил эти слова таким тоном, как будто у него в запасе было много свободного времени, так, как произнес бы их полгода назад или еще раньше, в кажущиеся уже такими далекими мирные времена, вселило в Яковлева безотчетное чувство спокойствия. - Ну, слушаю, - повторил Сталин. Стараясь говорить сжато, коротко, Яковлев высказал свои соображения относительно плана эвакуации заводов. Сталин выслушал его не перебивая, прохаживаясь взад и вперед по комнате. Иногда Яковлеву начинало казаться, что, удалясь в дальний конец комнаты, он перестает его слушать, занятый своими мыслями. Но как только Яковлев делал паузу, Сталин тотчас же оборачивался и давал понять, что ждет продолжения. - Что мешает изменить план эвакуации? - спросил Сталин, когда Яковлев закончил. - Главным образом то, что план этот уже утвержден, - ответил Яковлев. - Но время неизбежно вносит коррективы в утвержденные планы, - слегка пожимая плечами, заметил Сталин. - К сожалению, с этим не хотят считаться некоторые руководители авиационной промышленности, - резко сказал Яковлев. - У всех людей в работе бывают ошибки, товарищ Яковлев, - произнес Сталин. - У них, - сделал он неопределенный жест в сторону, - у меня, - дотронулся он мундштуком до груди, - и у вас... - обратил он мундштук к Яковлеву. - Но эти недостатки не должны мешать, когда решается главное. Он снова прошелся по комнате, остановился у стола и сказал: - В принципе я согласен с вашими предложениями. Но важно не только разумно расположить эвакуируемые заводы. Важно, чтобы они как можно скорее начали выпуск самолетов. Истребителей, товарищ Яковлев, - добавил Сталин, чуть повышая голос. - Нам в первую очередь нужны истребители! Их мало, их еще очень мало, и вы хорошо знаете об этом. - Враг продвигается? - глухо спросил Яковлев. - Да, - ответил Сталин. - Пока да. И это "пока" пробудило в Яковлеве надежду, что Сталин знает нечто такое, уверен в чем-то таком, что может в ближайшее время изменить положение в нашу пользу. И Сталин, очевидно, почувствовал это и, как бы отвечая на его мысли, сказал: - Пока положение очень тяжелое... Немцы захватили большую часть нашей земли. Есть люди, - он снова сделал неопределенное движение рукой, - и в самой Германии и в других странах, которые придают этому факту решающее значение. Мы - нет. - Вы рассчитываете на резервы, товарищ Сталин? - спросил Яковлев. - Не только. Я рассчитываю на то, что немцы не смогут выдержать такого напряжения длительное время. Наши неограниченные ресурсы, наши возможности, безусловно, сыграют решающую роль. Однако... - Он раскурил погасшую трубку и продолжал: - Однако важную роль играет не только объективный, но и субъективный фактор. К сожалению, не все наши военные оказались на высоте. Они надеялись на свою личную храбрость, на свою готовность отдать жизнь, если нападет враг... Они и готовы ее отдать. Но нам нужно большее. Нам нужно победить, разгромить врага. В этой войне воюют не только люди, но и машины. Это во многом война машин, и в этом ее отличие от предыдущих войн. Оружие у нас есть. Но его мало! Сталин снова подошел почти вплотную к Яковлеву и жестко сказал: - Нам нужно вооружение. Разных видов. И особенно истребители. И как можно скорее. Вы меня поняли? - Да, товарищ Сталин, - ответил Яковлев. Сталин кивнул и пошел к столу. Яковлев подумал: "Теперь нужно попрощаться и уйти. Разговор окончен". И вдруг, как бы помимо воли, задал Сталину тот вопрос: - Товарищ Сталин, а удастся удержать Москву? Сталин медленно обернулся. Но застывший под его пристальным взглядом Яковлев не прочел на его лице ни гнева, ни удивления. Оно было спокойно. - Думаю, - негромко произнес он, - что сейчас не это главное. Важно побыстрее накопить резервы. А они у нас есть. Мы еще... побарахтаемся с немцами немного и погоним их обратно. В этом сомнения быть не может. - И раздельно повторил это, казалось бы, столь неуместное слово: "по-ба-рахтаемся", вкладывая в него какое-то особое, грозное содержание... - А под Москвой, что он сказал о Москве? - нетерпеливо повторил свой вопрос Кулагин. - Под Москвой идут бои... - тихо ответил Яковлев. В восемь часов утра в кабинет Сталина вошел Поскребышев и доложил, что звонил Берия, сообщил, что сведения о парашютистах оказались ложными. Сталин недовольно поморщился. Потом, видя, что Поскребышев не уходит, спросил: - Ну, что еще? - Пока ничего, товарищ Сталин. Василевский будет с докладом через час. - Все? - снова спросил Сталин и хмуро посмотрел на своего помощника. - Есть письмо на ваше имя, товарищ Сталин. - Какое письмо? - От того человека, который был у вас в конце сентября. Реваз Баканидзе. - Он в Москве? - быстро спросил Сталин. - Нет. Письмо подняли наверх из комендатуры Кремля. Дежурный в бюро пропусков сказал, что его передал какой-то военный. Словом, оно пришло не по почте. Хрусталев хотел его забрать, чтобы проверить... - Пусть не лезет не в свое дело, - оборвал его Сталин. - Где письмо? - Одну минуту, товарищ Сталин. Поскребышев поспешно вышел и тотчас же вернулся обратно, держа в руках конверт. - Я его не распечатал обычным порядком, товарищ Сталин, потому что... - неуверенно начал Поскребышев. - И правильно сделал, - прервал его Сталин. - Дай письмо. На конверте было написано: "Москва, Кремль, товарищу Сталину. Лично". В правом углу, под дугообразной чертой, значилось: "От Р.Баканидзе. Отправитель известен тов.Сталину". Последние слова были дважды подчеркнуты. Сталин невесело усмехнулся. Он понял, что для автора письма эти слова были единственной гарантией, что оно будет передано по назначению. Конверт был толстый, явно самодельный, из серой шершавой оберточной бумаги. Сталин положил письмо на стол и как бы в раздумье посмотрел на него. Почему-то он не торопился вскрывать конверт. Почему - он вряд ли мог бы объяснить даже самому себе. Он вспомнил, как Реваз стоял перед ним с расстегнутым воротом гимнастерки, видел красный шрам на его груди, выступавший из-под выреза нижней рубахи. И голос Реваза, его тихий вопрос, который тогда показался Сталину громче орудийных залпов, снова прозвучал в его ушах: "Значит, немцы приближаются к Москве?!" Сталин встал и подошел к окну. Из окна были видны зубцы кремлевской стены, дальняя сторона Красной площади и серое здание ГУМа. В этом здании давно уж ничем не торговали. Там располагались различные учреждения. Во время октябрьских и майских праздников несколько комнат на втором этаже с окнами, выходящими на Мавзолей Ленина, предоставлялись радиокомитету. Оттуда журналисты и писатели вели репортаж о парадах и демонстрациях, все время внимательно наблюдая за трибуной Мавзолея, где стоял он, Сталин. Сталину вдруг показалось, что он видит не пустую, покрытую снегом площадь, а весеннюю, первомайскую - море людских голов, колышущиеся над ними знамена и огромные, укрепленные на шестах его, Сталина, портреты. Он всегда одинаково выглядел на этих портретах. Судя по ним, он не старел. На лице его не было рябин. Седина не покрывала его редеющие с годами волосы. На портретах время проходило для него бесследно. Он был всегда одинаков, всегда вечен, товарищ Сталин. А демонстранты шли и шли... Только плакаты, транспаранты и панно, плывущие над их головами, постепенно менялись. Карикатура на Чемберлена - узкое, искаженное злобной гримасой лицо с моноклем в огромной глазнице. Мощный кулак, показывающий британскому премьеру фигу: "Наш ответ Чемберлену!.." Пузатый карлик в картузе, сапогах бутылками и жилете, путающийся в ногах у огромного человека в лаптях и посконной рубахе: "Ликвидировать кулака как класс!" И другие плакаты: "Даешь индустриализацию страны!", "Даешь коллективизацию!" Новые несметные толпы людей приближались сюда, к Мавзолею. Над колоннами возвышались макеты великих строек: кузнецкой, магнитогорской... "Выполним пятилетку в четыре года!.." И снова портреты его, Сталина. Гладкое лицо. Всюду одинаковый, точно выверенный излом брови над левым глазом. Черные усы. Черные густые волосы. Наглухо застегнутая тужурка с отложным воротником... Все это было, было!.. Но, устремив свой мысленный взор в проплывавшее перед ним прошлое, Сталин ни на мгновение не забывал, что на его письменном столе лежит конверт из грубой, шершавой оберточной бумаги. Он вернулся к столу и сел в кресло. Теперь он смотрел на конверт с неприязнью, даже со злобой. Это было простым совпадением, что письмо доставили ему на исходе этой страшной ночи, когда немцы прорвали фронт Рокоссовского. И тем не менее в этом совпадении Сталину почудилось нечто зловещее. "Ты снова хочешь упрекать меня? Сейчас, когда решается судьба Москвы? Когда напряжены все силы, когда каждый должен стоять насмерть? И в эти минуты ты, комиссар, писал это письмо?!" Но все связанное с рефлексией, колебаниями было не только органически чуждо Сталину, но и ненавидимо им. И, поймав себя на мысли, что он боится прочесть письмо, Сталин схватил конверт к резким движением вскрыл его. Листок был сложен вчетверо. Сталин развернул его и прочел: "Дорогой товарищ Сталин! Бойцы нашей дивизии не посрамили чести Родины. Если нам приходится отступать, то враг заплатил за это тысячами жизней своих солдат. Я пишу Вам это письмо с чувством большой радости. Сегодня мы получили десять новых танков - три "Клима" ленинградского производства и семь замечательных "тридцатьчетверок", которые мне уже доводилось видеть в бою. Пополнилась наша дивизия и полковыми пушками, говорят, тоже питерской работы. Настроение у бойцов бодрое, и мне как комиссару приятно это сознавать. Конечно, все, от командира дивизии до рядового бойца, понимают, что опасность все еще очень велика, но что врага в Москву мы не пропустим, - _в этом уверены мы все_. И у меня появилось большое желание сказать Вам об этом. Вынужден кончать - решил с комиссаром одного из полков пойти в роты, - есть основания полагать, что немцы скоро снова полезут. Письмо я попросил отвезти в Кремль и сдать лично одного товарища, который едет в Москву на два дня по армейским делам. Да здравствует ваша партия! Да здравствует наш Сталин! Реваз Баканидзе. 28 ноября 1941 года". Первой реакцией Сталина было недоумение. Письмо звучало так, как будто автором его был не старый друг, не человек, который совсем недавно не побоялся говорить с ним, Сталиным, призывая его к ответу, а один из миллионов бойцов и командиров, для которых Сталин был только вождем. Такие примерно письма приходили в ЦК десятками и сотнями тысяч - коллективные и индивидуальные. Сталин снова перечитал письмо, стараясь найти в нем скрытый смысл. Но никакого "подтекста" не обнаружил. Почему же Реваз написал ему такое письмо? "Может быть, оно рассчитано на военную цензуру?" - подумал Сталин. Но штампа "Просмотрено военной цензурой" на конверте, естественно, не было - ведь шло письмо не по почте. Но если Реваз знал, что минует цензора, то чем - опять-таки чем?! - можно объяснить, что он написал именно так? Сталин в третий раз перечитал письмо. И вдруг он понял. Все понял. Своим письмом Реваз хотел сказать, что тот разговор забыт, забыт на все время войны, что все, что не касается сейчас защиты Родины, отошло на задний план. Упоминая о поступившем вооружении, заверяя: "Врага в Москву мы не пропустим", Реваз хотел ободрить его, Сталина, влить в него новые силы. Это было письмо не просто друга, а прежде всего бойца, одного из тех многих тысяч бойцов, от которых сейчас зависела судьба Москвы. И всем тоном, всем смыслом его Реваз хотел подчеркнуть, что армия сильна и охвачена одним стремлением, одним желанием - остановить натиск врага, отстоять Москву. И хотя это письмо фактически ничего не прибавляло к тому, что знал Сталин, и никак не могло изменить того страшного факта, что оборона на дальних подступах к Москве прорвана немецкими танками, Сталин почему-то ощутил облегчение. Он нажал кнопку звонка и сказал вошедшему Поскребышеву: - Вызвать товарища Баканидзе в Москву. - Слушаю, товарищ Сталин, - ответил Поскребышев. - А где он находится? Сталин протянул ему письмо: - Установите и вызовите. Немедленно. Поскребышев взял письмо и быстро вышел из кабинета. В эту минуту позвонил по "вертушке" Василевский. Услышав слова "докладывает Василевский", Сталин весь напрягся и сжал телефонную трубку с такой силой, точно хотел ее раздавить. Он приготовился к самому худшему. - Вы слышите меня, товарищ Сталин? - раздался в трубке голос заместителя начальника Генерального штаба. - Я слушаю вас, товарищ Василевский, - медленно и внешне спокойно проговорил Сталин. - Звоню, чтобы доложить, товарищ Сталин, что я только что закончил переговоры с командующими фронтами. Ни на одном из фронтов дальнейшего продвижения противника не отмечено. У Жукова, например, впечатление, что немцы вообще перестали атаковать. - Не слишком ли оптимистичен товарищ Жуков?.. Впрочем, я переговорю с ним сам. У вас все? - Так точно, товарищ Сталин. - Хорошо. Спасибо, товарищ Василевский, за хорошие вести, - сказал Сталин и опустил трубку на рычаг. Потребовалось усилие, чтобы разжать сжимавшие ее пальцы. Затем Сталин повернулся левее, к аппарату ВЧ, и набрал номер Жукова. Командующий Западным фронтом оказался на месте. Он подтвердил, что в середине минувшей ночи атаки немцев стали ослабевать и к настоящему моменту прекратились вообще. - Может быть, это всего лишь маневр или просто передышка? - настороженно спросил Сталин. - Возможно, - ответил Жуков. - Однако я только что лично допрашивал захваченного в плен немецкого майора, командира одного из полков. На мой вопрос, почему на его участке наступление прекратилось, майор ответил, что солдаты выдохлись, что в ротах осталось по тридцать - сорок человек и продолжать наступление такими силами было бы самоубийством. Я спросил его, - продолжал Жуков, - получил ли он от командования дивизии приказ прекратить наступление. Утверждает, что не получал, но что... Словом, переводчик сказал, что это соответствует нашей поговорке "выше головы не прыгнешь". - А вы уверены, что этот пленный не врет? - спросил Сталин. Жуков ответил не сразу. И за мгновение молчания Сталин успел понять, что задавать этот вопрос ему не следовало. Он вспомнил, что подобный вопрос он задал стоявшим перед ним Жукову и Тимошенко 21 июня... Но тогда эти слова произнес тот, прежний Сталин, уверенный в непогрешимости своих расчетов, не желавший считаться с реальными фактами, если они противоречили его точке зрения. Сейчас аналогичный вопрос задал уже другой Сталин. Познавший горечь поражений. Много понявший и многому научившийся. Он боялся ошибки, опасался принять столь страстно желаемое за действительное. - ...Может, врет, а может, и нет, - сказал после паузы Жуков, и Сталину показалось, что Жуков в эти секунды вспомнил о том же, о чем вспомнил он сам. - Что ж, будем надеяться, что не врет, - сказал Сталин. Он хотел добавить, что утвержденный накануне план контрнаступления, намеченного на пятое и шестое декабря, следовательно, остается в силе, но не произнес этих слов. Впереди была еще неделя, и она могла многое изменить. 17 ...Почти до полудня вместе со всеми участниками партактива Звягинцеву пришлось пробыть в бомбоубежище райкома. Он сидел там рядом с Королевым, забрасывая его вопросами. На каждый из них ему хотелось получить немедленный ответ, а Королев отвечал не только тихо - кругом были люди, - но и не спеша, точно испытывал его терпение. Тем не менее Звягинцев сразу же выяснил, что Вера жива и по-прежнему работает в госпитале. О жене Королев сказал только три слова: "Ее уже нет". Без всякой аффектации, без надрыва, скорее с какой-то злобой в голосе. Спросил о брате, которого давно не видел. Рассказал, что на заводе плохо, очень плохо, рабочих осталось совсем немного, однако они продолжают работу, ремонтируют танки, полковые пушки и налаживают производство мин. Там же, в убежище, Королев познакомил Звягинцева с новым директором завода Длугачом. Тот беседовал о чем-то с Ефремовым, и Звягинцеву удалось лишь представиться им обоим и в нескольких словах объяснить, с каким заданием он прибыл. Он спросил, на месте ли главный конструктор Котин, который осенью был начальником штаба обороны завода и сделал тогда очень много для строительства укреплений и, к своему огорчению, узнал, что того совсем недавно направили в Челябинск вслед за Зальцманом и Козиным. В отличие от Зальцмана, резкого, быстрого, категоричного в суждениях, Длугач, несмотря на свою молодость - ему было лет тридцать пять, - произвел на Звягинцева впечатление человека спокойного, даже медлительного. На завод Звягинцев вернулся вместе с кировцами. Ему не терпелось как можно скорее приступить к осмотру территории, примыкавшей к Финскому заливу, но Королев сказал, что прежде всего надо оформиться, то есть выписать постоянный пропуск, сдать в ОРС продаттестат и получить в обмен карточки на питание. Они зашли в партком, Королев куда-то позвонил, и через несколько минут явился парень лет двадцати. Впрочем, о возрасте его можно было догадаться лишь по еще не погасшему юношескому блеску в глазах и несколько угловатым, чисто мальчишеским движениям, лицо же его, землисто-серое, худое, с ввалившимися щеками, мало чем отличалось от лиц людей взрослых и даже пожилых. - Слушай, Беглый, проводишь товарища майора в комендатуру, потом в ОРС. А потом... ну, будешь вроде связного при нем. Если что показать или куда проводить. С комитетом комсомола я договорюсь. Ясно? - Ясно, Иван Максимович, - ответил парень и как-то странно, то ли с улыбкой, то ли с усмешкой, взглянул на Звягинцева. Они вышли во двор. Было очень холодно. Звягинцев поднял воротник полушубка, а парень опустил уши своей шапки и завязал тесемки под подбородком. - А ведь я вас знаю, товарищ майор! - неожиданно сказал он. - Да? - рассеянно произнес Звягинцев. - Вы же у нас на заводе укрепления строили. Ну, тогда, осенью. - Было такое дело. - Ну вот, - обрадованно сказал парень. - А я тогда на ремонте танков работал. Вспомнили меня? "Смешной человек! - подумал Звягинцев. - Как будто я могу помнить всех, кто работал на ремонте танков". - Помню, помню, - скороговоркой ответил он, - только давай не задерживаться. Время дорого. Зашли в комендатуру, потом в ОРС. Увидев, что Звягинцев торопливо сунул продовольственную карточку в карман, парень заметил: - Пуще глаза храните! Не возобновляется. - Потом спросил: - Куда теперь? - К заливу пойдем, - сказал Звягинцев. - Посмотрим. Территория завода была огромной, и, если бы не попутный грузовик, подбросивший их на западную окраину, идти туда пришлось бы не меньше минут сорока. Было безлюдно. Метрах в ста впереди тянулся забор. Увязая в сугробах, Звягинцев с парнем добрались до него. Забор был невысоким, однако для того, чтобы заглянуть на ту сторону, Звягинцеву пришлось влезть да полузасыпанный снегом деревянный контейнер. Теперь перед его глазами расстилалось ледяное пространство Финского залива. Где-то там, впереди, у невидимой отсюда, но близкой Стрельны, притаилась смерть. Звягинцев знал, что на льду залива - боевое охранение частей ВОГа, минные поля, проволочные заграждения, что подступы прикрывает артиллерия Балтфлота. Тем не менее его охватила тревога. Он соскочил вниз и раздраженно сказал: - Чем вы от противника отгорожены? Забором, что ли, этим?! - Это почему же забором?! - неожиданно резко ответил парень. - Мы тут укрепления строили. Не видите? Идемте покажу. Следуя за уверенно шагавшим по одному ему видным тропкам парнем, Звягинцев осмотрел несколько дзотов с амбразурами, обращенными в сторону залива, пулеметные гнезда и почти невидимые из-под снега металлические противотанковые надолбы. Пробираться через сугробы было тяжело. Когда они наконец остановились, Звягинцев вытер рукавом полушубка выступивший на лбу пот. - Это все? - спросил он. - Все, - сумрачно ответил парень. И добавил: - Голодные люди строили, товарищ майор. Голодные! В его голосе Звягинцеву послышался почти нескрываемый упрек. - Враг не будет считаться с тем, кто строил, - сухо ответил он. Мысленно прикидывая, успеет ли он до сумерек вернуться сюда с инженерами и обследовать все более основательно, Звягинцев посмотрел на часы. Они стояли - секундная стрелка на двигалась. - А, черт! - выругался он. - Остановились. Трофейная дрянь. У тебя часы есть? - Часы? - переспросил парень. - Имеются. Он снял рукавицу, задрал полу ватника, полез в карман ватных же, заправленных в валенки штанов и вытащил оттуда что-то, завернутое в носовой платок. Снял и вторую варежку, прижав ее подбородком к груди, и осторожно развернул платок на ладони. Звягинцев увидел карманные часы в белом металлическом корпусе. - Пятнадцать ноль-ноль! - объявил парень, зачем-то подышал на стекло, прикрывающее циферблат, потом бережно протер его платком. - Неужели так рано? А уже вроде начало темнеть. Может, твои тоже стоят? Ну-ка, покажи! - сказал Звягинцев. Спустя мгновение он уже читал выгравированную на задней крышке надпись: "Старшему лейтенанту В.К.Суровцеву за отличную военную службу от командования". Кровь прилила к лицу Звягинцева. Боясь услышать ответ, он спросил: - Как к тебе попали эти часы? - Дареные, - ответил парень. - И без тебя вижу, что дареные, - повысил голос Звягинцев, - поэтому и спрашиваю. - А я и отвечаю: дареные. Мне подарены. Дайте-ка часы, товарищ майор. - Не отдам, пока не объяснишь, как они у тебя оказались. Капитан Суровцев - мой друг. Мы воевали вместе, ясно? Как к тебе эти часы попали? Почему молчишь! Приказываю отвечать! Часы могли попасть к парню случайно, он мог выменять их у кого-то на сухарь или пачку пшенного концентрата... Но что тогда с Суровцевым?! - Товарищ майор, отдайте часы! - возмущенно повторил парень. - Как вам не стыдно? Звягинцев растерянно протянул ему часы. Тот взял, бережно завернул их в платок и сказал, надевая варежки: - Не один вы капитана Суровцева знали. Мы с ним в госпитале вместе лежали. Вот он и подарил. Велел фамилию его соскрести и свою написать. А я не стал. Вот и все. Звягинцев перевел дыхание. - Ну... прости меня за резкость, - сказал он. - Испугался я. Думал, что убит Суровцев. Ты знаешь, что он для меня значит?! Мы вместе первый бой на Луге принимали! А потом разошлись наши пути-дороги. Расскажи, что с ним! Он что, тяжело ранен? - Да не волнуйтесь вы. Поправился он. В руку был ранен. Удрали мы с ним из госпиталя. Где теперь вот он, не знаю. - Может, и он думает, что меня на свете уже нет... - Ничего он такого не думает, товарищ майор. Знает, что вы живы-здоровы - были, во всяком случае. - Кто же ему об этом сказал? - Да я же сказал, товарищ майор, я! - Ты?! Ничего не понимаю. - Ну, в госпитале и сказал, что вы у нас на Кировском были. - А как ты-то в госпиталь попал? Как твоя фамилия? Беглов? Беглый? - Да никакой я не Беглый, Савельев моя фамилия. Это меня дядя Ваня в шутку Беглым зовет. Ну, прозвище такое дал. - От немцев, что ли, сбежал? - спросил Звягинцев, подумав, что парень, возможно, был в ополчении и выбрался из окружения или из плена. - Ну, от фрицев я не бегал! - оскорбленно проговорил Савельев. - Отступать, правда, приходилось, а драпать привычки нет. - Как же ты в госпиталь попал? - Эх, товарищ майор! - с обидой произнес Савельев. - Ничего-то вы не помните. Только вид сделали, что узнали меня. А ведь я тот головной танк вел. С заклиненной башней. Ну, взад-вперед гонял. Неужели не помните? Вспомнил! Звягинцев все вспомнил! В сентябре, когда все со дня на день ожидали новой попытки немцев прорваться к заводу со стороны Пишмаша и больницы Фореля, Звягинцеву пришла в голову мысль вывести ночью из цехов на улицу Стачек танки. Машины были покалеченные, с пробитой броней, с заклиненными башнями, без вооружения, но с неповрежденными гусеницами и работающими моторами. Гул моторов и лязг гусениц должны были, по замыслу Звягинцева, ввести в заблуждение немцев, создать у них впечатление, что к заводу подошло мощное танковое подкрепление. И конечно же этот самый Савельев и вел головной танк... - Ну, тепе