ить питание тем, кто активно сопротивлялся вторжению немецко-фашистских захватчиков. Холодная и голодная блокадная ночь постепенно отступала. В непрошибаемой, казалось бы, стене появилась надежная отдушина. Через нее в Ленинград хлынул поток не только плановых, а еще и внеплановых продовольственных грузов. В подарок ленинградцам слали железнодорожные составы с мукой, мясом, сахаром, крупой труженики Поволжья, Кировской к Вологодской областей, далекого Красноярского края, Средней Азии. Составы эти сопровождались делегациями. Делегации ехали сюда, чтобы морально поддержать боевой дух ленинградцев, укрепить их веру в конечную победу. Но, побывав на ленинградских фабриках и заводах, в частях Ленинградского фронта и на кораблях Балтфлота, воочию увидав каждодневный подвиг блокадного Ленинграда, они сами, как бы приобщившись к этому подвигу, уезжали отсюда еще более убежденными в грядущей победе. Посетила Ленинград и делегация партизан. Ее восторженно встречали на Кировском и Балтийском заводах, на линкоре "Октябрьская революция", на крейсерах "Киров" и "Максим Горький"... Многое менялось в Ленинграде. Обреченный врагом на смерть, он опять набирался жизненных сил. Все более и более удлинялись повестки дня заседаний бюро обкома и горкома за счет чисто производственных вопросов. Но по-прежнему немецкие войска стояли у дальней трамвайной остановки и в любую минуту могли ринуться на очередной штурм города. В любую минуту враг мог обрушиться на Ладожскую трассу и, перерезав ее, снова затянуть петлю голода. И надо было думать не только о сегодняшнем дне, но и о завтрашнем, не только о хлебе насущном для населения, но и о том, чтобы не голодали машины. Родилась смелая, почти безумная мысль: проложить по дну Ладожского озера бензопровод. ГКО поддержал ее. В Москве уже отбирались для этой цели инженеры и техники из Наркомата нефтепромышленности, различных строительных организаций. Формировалась специальная экспедиция ЭПРОНа... "А что наши войска?" - задавали себе безмолвный вопрос ленинградцы. Они знали об освобождении Тихвина, о разгроме немцев под Москвой. Знали о победах Красной Армии на юге. Об этом писали в газетах, передавали по радио. Но что происходит под Ленинградом? Наступает или стоит на месте армия Федюнинского? Идет ли на помощь Мерецков? На эти вопросы не давали пока ответа ни газеты ни радио... А войска на Ленинградском направлении не бездействовали. К началу нового, 1942 года группировка противника, ставившая своей целью соединиться с финнами на реке Свирь, была отброшена на тот самый исходный рубеж, с которого начала свое наступление 16 октября 1941 года. Юго-восточнее Ленинграда армия Федюнинского потеснила противника за железную дорогу Мга - Кириши и завязала бои за населенные пункты Погостье, Посадников Остров, Кириши. Теперь эти бывшие населенные пункты представляли собой лишь географические понятия. Тем не менее в боях за них медленно, но верно ковалась будущая победа. Частные успехи чередовались с неудачами, а все-таки юго-восточнее Ленинграда, по ту сторону блокадного кольца, наши войска продвинулись вперед на 100-120 километров, очистили от противника обширную территорию на правом берегу реки Волхов, чему немало способствовала переброска нескольких дивизий из Ленинграда, предпринятая в свое время по инициативе Хозина. Отзвуки этих боев почти не доносились до Ленинграда. И уж совсем не предполагали ленинградцы, находившиеся в блокадном кольце, что войска Ленинградского фронта внесли значительный вклад в дело разгрома немцев под Москвой. Но это было именно так. В зимних боях 1941/42 года еще раз наглядно проявилась неразрывная связь судеб Москвы и Ленинграда. Наступление советских войск на Тихвинском и Волховском направлениях намертво сковало силы группы армий "Север" и воспрепятствовало подкреплению за ее счет немецких войск, терпевших поражение под Москвой. В то же самое время провал немецкого наступления на Москву не позволил Гитлеру привести в исполнение его захватнические планы в отношении Ленинграда. И все же Ленинград оставался в блокаде. Вражеская артиллерия продолжала терзать его израненное тело. Надо было еще раз предпринять самые решительные действия для полного избавления от блокады. Именно такую задачу и выдвинула теперь Ставка перед Ленинградским и только что созданным на базе тихвинской победы Волховским фронтами. Взаимодействуя с правым крылом Северо-Западного фронта, они должны были уничтожить группировку противника в районе станции Мга. Одновременно войскам Северо-Западного фронта предстояло овладеть Старой Руссой, а затем ударом на Дно и Сольцы отрезать немцам пути отхода со стороны Новгорода и Луги. ...Если бы этой директиве Ставки суждено было осуществиться, группа армий "Север" перестала бы существовать как боеспособное объединение. Но чаша испытаний еще не до конца была испита ленинградцами, да и всем советским народом. Первый удар по противнику нанесли изнутри Ленинграда войска 55-й армии. В конце декабря они перешли в наступление на Красный Бор с намерением отбить затем юго-восточный пригород Тосно и выйти в тыл мгинской группировке. Подумать только! Меньше пяти километров отделяли их от этой цели, и все-таки она оказалась недостижимой. Войска 55-й армии сумели выйти лишь к Красному Бору и захватить его северную окраину. В январе перешел в наступление Северо-Западный фронт. Вначале ему сопутствовал успех. Оборона противника была прорвана, и началось стремительное продвижение к Старой Руссе, где совместно с одной из армий Калининского фронта удалось окружить так называемую демянскую группировку немцев в составе семи дивизий. Однако все попытки уничтожить ее оказались безрезультатными. 13 января развернули активные наступательные действия войска Волховского фронта и 54-й армии под командованием генерала Федюнинского. Волховчане продвинулись в направлении Любани примерно на 75 километров. Что же касается 54-й армии, стремившейся соединиться с ними, то единственным результатом ее январского наступления был захват населенного пункта с мрачным названием Погостье. Ставка торопила Хозина. Ему было приказано усилить ударную группировку 54-й армии и не позднее первого марта возобновить решительное наступление на Любань. В то же время а Мерецков наносил удар по Любани силами пяти стрелковых дивизий, четырех стрелковых бригад и кавалерийской дивизии при поддержке танков, артиллерии и авиации. С Любанью связывались теперь такие же светлые надежды на избавление от блокады, какими осенью 1941 года было озарено слово "Синявино". Однако исход получился не более счастливым, чем прежний. В конечном счете окруженной окажется не любанская группировка противника, а 2-я Ударная армия Волховского фронта... Пройдут годы. Десятки военных историков и видных военачальников станут анализировать причины этой неудачи. Причин будет названо множество: прочность долговременной обороны противника, непреодолимость лесисто-болотистой местности в условиях рано наступившей весенней распутицы, предательство Власова, просчеты командующих фронтами - им не удалось четко организовать взаимодействие, они недостаточно маневрировали войсками в ходе боя, редко применяли обход и охват противника, увлекались фронтальными ударами. Подверглись критике и издержки в управлении боевыми действиями со стороны Верховного главнокомандования - запоздание с директивой о начале наступления Волховского и Ленинградского фронтов, а затем, уже в апреле, неоправданное слияние этих двух фронтов. Что ж, очевидно, все эти причины существовали в действительности. Все, и еще одна: Красная Армия пока не достигла технического превосходства над противником, уступала ему в подвижности. К весне 1942 года героическим защитникам Ленинграда удалось свершить немало славных дел. Был прегражден путь голоду. Была сорвана попытка окружения города вторым кольцом блокады. Ленинград помог выстоять Москве и выстоял сам. Но прогнать врага от своего порога, разгромить его и уничтожить защитники города были еще не в силах. И какие бы вопросы ни вставали тогда перед руководителями ленинградской обороны, в первую очередь перед Ждановым, - восстановление ли промышленности, подготовка ли летней навигации на Ладоге, прокладка ли нефтепровода по дну озера и десятки других жизненно важных проблем, - ничто не могло заслонить главного: необходимость ликвидировать блокаду. Полностью и навсегда. 9 Выехавший на Смольнинский аэродром генерал-майор Гусев позвонил оттуда по телефону Жданову и произнес только три слова: - Прибыл, Андрей Александрович. Этого было достаточно, чтобы Жданов вздохнул с облегчением. - Подождите у телефона, - приказал он Гусеву и, не кладя трубку, прислушался, слегка наклоняя голову в сторону зашторенных окон. Там было тихо. Но Жданов взял трубку другого аппарата, задал кому-то короткий вопрос, выслушал ответ и вновь обратился к Гусеву: - Задержитесь на аэродроме. Некоторые районы города под обстрелом. - Доложу, - ответил Гусев и секундой позже сообщил: - Принято решение все же ехать. Это было произнесено подчеркнуто официальным тоном, обезличенно. Тем самым начальник штаба как бы давал понять Жданову, что не может не подчиниться тому, кто находится там сейчас рядом с ним. - Тогда осторожнее!.. - уступил Жданов и повесил трубку лишь после того, как в ней раздался щелчок. Потом он посмотрел на часы. Была половина шестого вечера. Итак, через тридцать, самое большее через сорок пять минут ему предстоит увидеть человека, которому Ставка доверила руководство боевыми действиями армий, сосредоточенных непосредственно под Ленинградом. Жданов подошел к несгораемому шкафу, со звоном повернул ключ и, вынув синюю папку, вернулся с ней к столу. В папке хранилась телеграмма, полученная два дня назад. Рубленые перенумерованные строки. "Ставка Верховного главнокомандования приказывает: 1. С 24 часов 23 апреля 1942 года объединить Ленинградский и Волховский фронты в единый - Ленинградский фронт в составе двух групп: а) группы войск Ленинградского направления (23, 42, 55-я армии, Приморская и Невская группы войск); б) группы войск Волховского направления (8, 54, 4, 2-я Ударная, 59 и 52-я армии, 4-й и 6-й гвардейские корпуса и 13-й кавалерийский корпус). 2. Командующим Ленинградским фронтом назначить генерал-лейтенанта Хозина, возложить на него и командование группой войск Волховского направления..." В этом же документе говорилось, что командующим группой войск Ленинградского направления и заместителем Хозина назначается генерал-лейтенант Говоров. ...Еще тогда, два дня назад, это решение привело Жданова в недоумение. Он вызвал Васнецова и Гусева. Но ни тот, ни другой не смогли прокомментировать показанную им телеграмму. Следующим намерением Жданова было переговорить с Хозиным. Уж Хозину-то, которому отныне предстояло командовать объединенным фронтом, наверное, известны обстоятельства, подвигнувшие Ставку на столь кардинальное решение. И еще: кто этот Говоров? И какова судьба Мерецкова, который до того командовал Волховским фронтом? В приказе его имя не упоминалось. Может быть, Хозин знает, что с ним?.. Но Хозин находился за пределами Ленинграда. Он уже давно большую часть времени проводил по ту сторону блокадного кольца, и в этом не было ничего противоестественного: начиная с декабря основные усилия подчиненных ему войск переместились к юго-востоку от Ленинграда. Отпустив Васнецова и Гусева, Жданов вызвал своего помощника, полкового комиссара Кузнецова, и поручил ему немедленно связаться с Хозиным по ВЧ. Была еще одна возможность получить необходимые разъяснения - позвонить непосредственно Сталину. Но Жданов знал, что Сталин воспримет его звонок как проявление несогласия, как сомнение в правильности приказа Ставки. А подобных сомнений после того, как приказ уже подписан, Верховный не терпел. Во всяком случае, до разговора с Хозиным обращаться к нему не следовало. "Как можно объединить два фронта, разделенные пока что непроницаемой стеной блокады? - продолжал недоумевать Жданов. - Где будет находиться командование? Откуда и как руководить армиями? По радио? А если надо выехать на место? Каким транспортом? Самолетом? Через линию фронта, рискуя, что самолет подобьют?.." Он откинулся на спинку кресла, прикрыл набрякшие от бессонных ночей веки, снова спросил себя: "Что все-таки руководило Сталиным, когда он принимал такое решение?" И перед ним тотчас возник образ Сталина - последняя их, после долгого перерыва, встреча, состоявшаяся в декабре... Тогда так же вот неожиданно Жданов получил приказ вылететь в Ставку вместе с Хозиным. Их самолет, сопровождаемый шестеркой истребителей, поднялся с Комендантского аэродрома, взял курс на Ладогу. И вдруг чувство радости оттого, что вроде бы исчезает нестерпимая для Жданова отчужденность Сталина, сменилась безотчетной тревогой, мрачными раздумьями: "С чем я лечу к нему? Как отчитаюсь перед ним за то, что ненцы стоят у порога Ленинграда, за десятки тысяч ленинградцев, погибших от голода и вражеских снарядов?" Странная вещь, Жданову тогда и в голову не приходило, что в предстоящем разговоре со Сталиным он мог бы объяснить то положение, в котором оказался Ленинград, ссылкой на общие неудачи, которые постигли всю страну в первые месяцы войны, Он не мог и не хотел позволить себе сослаться на то, что врага не удалось остановить и погнать вспять еще нигде, ни на одном из направлений необъятного советско-германского фронта, - битва под Москвой пока не закончилась, а голод, обрушившийся на ленинградцев, явился неизбежным следствием сложившейся общей военной ситуации. Жданов не хотел называть ни одного из этих очевидных фактов и, конечно, не посмел бы поставить в заслугу себе стойкость ленинградцев, которые, пройдя все круги блокадного ада, не покорились врагу. В отношениях между Ждановым и Сталиным не было места для оправданий. ...Жданов не спросил встретившего его на аэродроме Власика, когда состоится встреча со Сталиным. В том, что она произойдет, сомнений не оставалось. Проезжая по ночной Москве - сначала по Ленинградскому шоссе, а затем по улице Горького и Красной площади, - Жданов старался рассмотреть, как же выглядит теперь столица. И сразу отметил, что на мостовой и тротуарах здесь тоже много снега. Фары машины, прикрытые синими светофильтрами, часто выхватывали из темноты надолбы и баррикады - на Ленинградском шоссе их было немало. Иногда в свете фар возникали патрули, но шофер не снижал при этом скорости, а лишь подавал им условный звуковой сигнал. На Красной площади, тоже засыпанной снегом, машина сделала резкий поворот вправо и устремилась в Спасские ворота. Жданов был привезен прямо на квартиру Сталина. Они оказались лицом к лицу в крохотной прихожей - Сталин стоял в дверях, ведущих в столовую. Несколько мгновений он молча разглядывал Жданова. Потом сказал негромко: - Здравствуй, Андрей. Раздевайся. Жданову хорошо была известна манера Сталина не прощаться при расставании и ограничиваться лишь кивком головы при встречах с ближайшими сотрудниками. И то, что на этот раз он все же поздоровался, воспринималось как нечто необычное. Жданов молча снял бекешу и повесил ее на маленькую, прибитую к стене вешалку, рядом с так давно знакомой ему шинелью. - Проходи, - пригласил Сталин и первым пошел в столовую. Круглый, полированный обеденный стол был пуст. Только какой-то вчетверо сложенный листок бумаги сиротливо топорщился на нем. - Садись, - кивнул Сталин в сторону стола. - Ты, наверное, хочешь есть... Жданов отрицательно покачал головой и только теперь как следует разглядел его. Сталин был в неизменной своей серой тужурке, но с непривычно расстегнутым воротом, в обычных, гражданского покроя брюках, заправленных в голенища мягких сапог. Однако сам он сильно изменился - стал как бы меньше ростом и похудел, волосы на лбу поредели, виски заметно тронула седина. - Садись, - повторил Сталин, но сам не сел. Зная его привычку ходить по комнате в то время, как остальные сидят, Жданов опустился на жесткий венский стул - один из тех, что стояли вокруг стола. Он не знал, с чего начать разговор, и Сталин тоже не начинал его. Это обоюдное молчание показалось Жданову мучительным. Наконец Сталин спросил: - Как в Питере? Жданов ответил не сразу, хотя вопрос такой предвидел и уже десятки раз мысленно формулировал ответ. Сейчас все эти заранее продуманные формулировки показались почему-то неуместными. Жданов решил, что надо просто доложить, в чем нуждается Ленинград, и уже опустил руку в карман своей тужурки, намереваясь извлечь оттуда записку, в которой были тщательно перечислены все главные нужды осажденного города. Лишь в самый последний момент рука его непроизвольно задержалась, и он сказал со вздохом: - В Питере плохо, товарищ Сталин. - Да, в Питере плохо, - как эхо, повторил Сталин и шагнул к двери, предупредив: - Подожди минуту. Вернулся он действительно скоро с красной папкой в руке. - Мы предполагаем объявить это по радио и завтра утром опубликовать в газетах, - сказал Сталин и положил папку перед Ждановым. Раскрыв ее, Жданов прочел заголовок документа: "Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы". Это было то самое сообщение Совинформбюро, которое на следующий день потрясло весь мир. Потрясло оно и Жданова. Вчитываясь в строки сообщения, он забыл обо всем остальном. Раскрытая красная папка вздрагивала в его руках. Наконец он опустил папку на стол и голосом, дрожащим от волнения, воскликнул: - Это... великая радость, товарищ Сталин! - Есть ли у тебя замечания... редакционного характера? - спросил тот спокойным, деловым тоном. - Товарищ Сталин! - искренне удивился Жданов. - О какой еще редакции может идти речь? Сам факт разгрома немецких войск под Москвой... И умолк, будучи не в силах продолжать из-за охватившего его волнения. Сталин медленно покачал головой: - Тут многого не хватает. Не сказано, что это Питер помог нам разгромить группировку фон Бока. Не сказано о понесенных жертвах на других фронтах, о тех, кто погиб, не дав возможности Рунштедту прийти на выручку фон Боку. Не сказано о нашем тыле, снабдившем армию вооружением... Он говорил эти слова едва слышно, почти про себя. - Всего сказать невозможно, - осторожно заметил Жданов. - Да, пожалуй, и необходимости в этом нет: сам факт поражения немцев включает в себя все! - Очевидно, ты прав, - после некоторой паузы согласился Сталин. На какое-то время наступило молчание. Потом Жданов спросил: - О Якове... ничего? - Как и все близкие Сталину люди, Жданов знал, что его сын Яков, выпускник Академии имени Дзержинского, отправился на фронт на второй день войны, причем на один из самых трудных участков - в Белоруссию. Знал Жданов и о том, что осенью немцы разбрасывали с самолетов листовки, на которых был изображен Яков среди военнопленных, - он выглядел измученным, истощенным, в форме командира Красной Армии, но без ремня. И вот теперь Жданов почувствовал необходимость обратиться к Сталину-человеку, Сталину-отцу, тем самым выражая ему сочувствие. Но, к удивлению Жданова, Сталин ответил холодно и коротко: - Ничего нового. - И, потянувшись рукой к лежавшему на противоположном конце стола, встопорщенному на сгибах неказистому листку бумаги, неожиданно спросил: - Ты не знал Реваза Баканидзе? - Кого? - переспросил Жданов. - Нет, ты, конечно, не знал его, - держа листок в руке, сказал Сталин. - Это мой старый товарищ по Тифлису. Когда-то он частенько бывал у меня. Потом... перестал бывать... - Почему? - как-то автоматически спросил Жданов, но, встретившись взглядом со Сталиным, тут же опустил голову. Никогда ранее не видел он в этих карих глазах такой тоски, такой печали и вместе с тем такой злобы, неизвестно к кому обращенной. Когда Жданов снова поднял голову, это странное выражение в глазах Сталина уже исчезло. Они смотрели на мир, как всегда, пристально и спокойно. Сталин уже овладел собой. - Баканидзе тоже спрашивал - "почему?", - задумчиво, будто обращаясь к самому себе, произнес Сталин и вдруг протянул листок Жданову. На покоробленной, видимо, где-то подмокшей бумаге смутно проступали отпечатанные на машинке, слегка растекшиеся строчки: "По Вашему запросу сообщаем, что полковой комиссар Баканидзе Р.К. пал смертью храбрых в боях под Клином 9 декабря 1941 года..." И Жданов почувствовал, что смерть этого человека означает для Сталина нечто большее, чем просто потеря старого товарища. - Он был у меня перед отъездом на Западный фронт, - тихо продолжал Сталин. - Задавал много вопросов. Их могли бы задать и другие. Мы _договорились_, - это слово Сталин произнес медленнее и раздольнее, чем остальные, видимо вкладывая в него особый, только ему известный смысл, - что ответы будут даны после войны. Жданову хотелось узнать, какие же вопросы задавал этот Баканидзе, но спросить Сталина он не решился, - знал, сколь скрытен тот и сколь не любит он, когда кто-нибудь пытается прочесть что-либо в его душе. Молча возвратил листок, и Сталин взял его как-то очень уж бережно, будто прикасался не к бесчувственной бумаге, а к трепетной человеческой душе. - Это цена нашей победы под Москвой, - сказал он совсем уж тихо и положил листок снова на стол. - Десятки тысяч погибших в боях!.. Для них был только один ответ: победа или смерть... В этих его словах Жданов снова уловил отчетливо прозвучавшую щемящую нотку, совсем не свойственную Сталину. И вдруг Жданову пришла в голову мысль: почему, когда речь шла о сыне, Сталин ответил так холодно и отчужденно, а о чужом ему каком-то Баканидзе говорит с таким нескрываемым волнением? Но тут же понял: семейное горе было его личным, частным горем, таким же, какое уже постигло десятки тысяч отцов и матерей. Сталин не хотел отделять себя от них. В Баканидзе же он, очевидно, усматривал нечто гораздо большее, тот представлял для него народ... Сталин сделал несколько шагов по комнате и уже обычным своим деловым тоном неожиданно объявил: - В Москву едет Иден. - Зачем? - так же деловито осведомился Жданов. - Торговаться, - с саркастической усмешкой бросил Сталин. - Они все время торгуются. Это стало их профессией. Но мы... не уступим. Это было бы предательством по отношению к тем, кто погиб... Таких вот, - добавил он, еще раз осторожно коснувшись оставленного на столе извещения о гибели Баканидзе... Потом Сталин присел к столу рядом со Ждановым, пристально вгляделся в него и спросил: - Как твое здоровье, Андрей? Как астма? Это тоже было несколько неожиданно. Жданов ответил коротко: - Я здоров. Сталин не спускал с него испытующего взгляда: - Может быть, останешься с нами в Москве? От этого вопроса у Жданова поплыл перед глазами красный туман. Он сделал резкое движение головой, как бы отстраняясь от чего-то, и почти выкрикнул: - Нет! - Но почему? - будто не замечая его состояния, спросил Сталин. - Работы много и здесь, в ЦК. - Потому что... - напряженно заговорил Жданов, не в силах сдержать свое шумное, хриплое дыхание, - это тоже было бы предательством... В отношении тех, кто погиб в Ленинграде... И тех, кто защищает его сейчас... Я могу ошибаться, иногда не справляюсь - груз очень тяжел. Но предавать не умею... Сталин на мгновение приподнял руки над столом, слегка разводя их, и сказал: - Хорошо. Поговорим о Питере. Есть соображения создать новый фронт, Волховский. Главная его задача - пробиться в Ленинград извне... Этот вопрос и стал темой обсуждения на совещании, которое состоялось часом позже, уже в служебном кабинете Сталина. Туда кроме Жданова были приглашены Мерецков, Хозин, Микоян. Очевидно, все уже было предрешено до совещания. И походило оно на своего рода военный совет, проводимый на биваке. Никто не садился, все стояли у стола, на котором лежала карта Северо-Западного направления. Докладывал Шапошников, и смысл его короткого доклада заключался в том, что Ставка считает целесообразным объединить все армии, действующие к востоку от реки Волхов, в самостоятельный Волховский фронт, поставив перед ним задачу вначале содействовать срыву наступления противника на Ленинград, а затем совместно с войсками Ленинградского фронта ликвидировать блокаду. Шапошников показал на карте разграничительные линии армий, отметил, что Ставка возлагает большие надежды на новый фронт, придает ему решающее значение в ликвидации блокады. Затем назвал фамилии генералов, которым предстояло возглавить фронт и включаемые в него армии, и, посмотрев на Сталина, умолк. Возник спор о 54-й армии. Мерецков требовал, чтобы она тоже была подчинена ему. Хозин категорически возражал против этого. Жданов поддержал Хозина. Сталин сказал: - Посчитаемся с мнением ленинградцев. И вопрос был решен, армия осталась в составе Ленинградского фронта. Затем Жданов вынул наконец из кармана свою тщательно подготовленную записку о неотложных нуждах Ленинграда. Сталин слушал его сосредоточенно, не прерывая ни репликами, ни вопросами. Он высказался лишь после того, как записка была доложена полностью: - Помощь Ленинграду находится в прямой зависимости от пропускной способности Ладожской трассы. Ваша задача, товарищи Жданов и Хозин, сделать все возможное, чтобы трасса работала бесперебойно. Возможное и невозможное! А мы, - он взглянул при этом на Микояна, - в свою очередь сделаем все возможное и невозможное, чтобы Ленинград получил то, о чем говорил здесь товарищ Жданов. И еще один вопрос: надо вывезти из Ленинграда всех, кто не нужен для обороны города. Очевидно, нам придется послать туда авторитетного человека, который занялся бы специально эвакуацией населения и помог Военному совету в решении задач и материально-технического обеспечения... На другой день Жданов и Хозин вылетели обратно в Ленинград, очень довольные результатами. По пути еще раз обсудили, какие выгоды сулит создание Волховского фронта, и сошлись на том, что, поскольку эта идея выдвинута, по-видимому, самим Верховным, он сделает все необходимое, чтобы оснастить новый фронт техникой и обеспечить его боеприпасами. "...Что же изменилось с тех пор?" - задавал себе вопрос Жданов, перечитывая теперь телеграмму о слиянии двух фронтов в один. И, подумав, ответил так: "С тех пор прошло четыре месяца! Четыре месяца новых неудачных попыток прорвать блокаду. Значит, Волховский фронт не оправдывает своего назначения..." Да, с тех пор прошло четыре месяца. В январе прибыл в Ленинград в качестве уполномоченного ГКО А.Н.Косыгин и взял на себя огромное бремя забот по эвакуации сотен тысяч ленинградцев, контроль за доставкой грузов из глубин страны и многие другие вопросы, требующие централизованного решения. Эвакуация и доставка грузов до сих пор осуществлялась по ледовой Ладожской трассе. Теперь трасса растаяла, а надежд на скорый прорыв блокады все еще не было. Внесет ли кардинальную перемену в дальнейший ход событий объединение Волховского фронта с Ленинградским?.. В невеселые эти размышления вторгся Кузнецов. Он доложил, что с Хозиным связаться не удалось, из штаба фронта сообщили, что командующий выехал в войска. - Из штаба фронта? - переспросил Жданов. - А где же он теперь находится, этот штаб? - В Малой Вишере, Андрей Александрович. "В Малой Вишере! - с горечью и недоумением повторил про себя Жданов. - Более чем в двухстах пятидесяти километрах от Ленинграда. Оттуда будет теперь осуществляться руководство войсками, оставшимися в блокированном городе. Но это же невозможно!.." Был у Жданова разговор по прямому проводу с Генеральным штабом. Тогда Жданов продиктовал бодистке вопрос: "Кто такой Говоров?" Ответ гласил: "Артиллерист. В зимних сражениях под Москвой командовал армией. Проявил себя хорошо. Жуков дает отличную характеристику. В 1939 году во время финской кампании был начальником штаба артиллерии в 7-й армии, приезжал в Ленинград. Возможно, вы, Андрей Александрович, помните его". Поднимаясь тогда из бомбоубежища, где располагался узел связи, Жданов, мучительно напрягая память, старался припомнить всех, кто три года назад, во время планирования прорыва "линии Маннергейма", приезжал в Ленинград из 7-й армии. Отличная память Жданова не подвела и на этот раз. Да, он действительно видел этого Говорова, тогда, кажется, комбрига, Видел только однажды. Именно видел, но ни разу не слышал. Единственная эта встреча произошла в кабинете Жданова, Сам он сидел у торца стола для заседаний. Справа расположился Мерецков. Остальные стояли. Их было трое: начальник разведотдела штаба округа Евстигнеев, начальник штаба 7-й армии комбриг Иссерсон и еще один комбриг, сухощавый, подтянутый, несколько выше среднего роста, с тщательно расчесанными на пробор волосами и коротко подстриженными усами, Этот комбриг все время молчал - не проявил себя ни словом, ни жестом. Докладывал Иссерсон, которого в ту пору считали в военных кругах серьезным теоретиком планирования современных боевых операций. О том, что план артиллерийского обеспечения прорыва "линии Маннергейма" разработал молчаливый комбриг, Жданов не знал. Об этом только теперь, три года спустя, доложил ему Евстигнеев, которого он сам спросил, знаком ли тот с генералом Говоровым... ...Жданов посмотрел на круглые стенные часы. Сколько уже раз с начала войны смотрел он на них - то с тревогой, то с надеждой, то с нетерпением! Сейчас в его взгляде отразилось нетерпение: Говорову пора было появиться. На протяжении двух суток, истекших после разговора с Генеральным штабом, Жданову удалось собрать некоторые дополнительные данные о Говорове. Он, кажется, из крестьянской семьи, но был студентом Петроградского политехнического института. В первую мировую войну - офицер. В годы гражданской войны перешел на сторону Красной Армии. Командовал артиллерийскими подразделениями и частями. Уже в звании комбрига стал слушателем Академии Генерального штаба. Выпущен из нее досрочно и назначен был преподавателем в Артиллерийскую академию имени Дзержинского. Затем служил в Главном артиллерийском управлении. Почти с первых дней воины - начальник артиллерии Западного направления. За участив в гражданской войне награжден орденом Красного Знамени, за финскую кампанию - Красной Звездой. Два ордена Ленина - за бои под Москвой. С какого года в партии? Нет, он беспартийный. ...Хватит ли у этого профессионального артиллериста опыта, чтобы командовать уже не армией, а целым фронтом? "Впрочем, - поправил себя Жданов, - теперь уже не фронтом..." Телеграмма о том, что Говоров вылетел из Москвы, поступила утром. Встречать его выехал начальник штаба Гусев и час назад сообщил с аэродрома, что командующий прибыл. Пережидать на аэродроме очередной обстрел города Говоров не пожелал. Но почему же он не появляется? Жданов начал нервничать. А когда стрелки часов приблизились к семи, Жданов поручил Кузнецову установить точно время отъезда Говорова и Гусева с аэродрома. Оттуда доложили, что они отбыли в 17:35. Путь от аэродрома в Смольный на машине, снабженной всеми существующими в Ленинграде пропусками, не мог занять более сорока минут. Чем же вызвана задержка? Жданов постарался переключить мысли на очередные неотложные дела Ленинграда. Их была уйма. Заготовка торфа, ставшего сейчас единственным топливом для электростанций. Дальнейшее расширение производства на Кировском заводе - изготовление и ремонт артиллерийских орудий и танковых моторов. Торжественная передача в действующую армию мощного бронепоезда "За Родину", изготовленного рабочими вагонного и паровозного отделения Витебского железнодорожного узла, Восстановление водопровода и канализации... Но о чем бы ни думал в эти минуты Жданов, он непроизвольно поглядывал на часы и в половине восьмого забил тревогу: позвонил в штаб МПВО и Управление НКВД, приказал немедленно выяснить, не пострадали ли при последнем артобстреле какие-либо легковые автомашины и какие именно. Прошло еще пятнадцать минут напряженного ожидания, и, когда Жданов снова схватился было за трубку аппарата прямой связи со штабом МПВО, дверь его кабинета раскрылась, на пороге показался Гусев. - Что случилось?! - рассерженно и вместе с тем обрадованно спросил Жданов, подаваясь над столом вперед. - Погнал за Нарвскую, - вполголоса ответил Гусев и тут же отступил в сторону, застыл, вытянув руки по швам. Следом за ним в кабинет Жданова шел Говоров. Жданов еще издали впился взглядом в лицо генерала. Да, те же усы щеточкой, и темные, с проседью волосы разделяет безукоризненный пробор. Жданов встал из-за стола и пошел навстречу генералу. - Здравствуйте, Андрей Александрович, - глуховатым, спокойным голосом произнес Говоров, останавливаясь посредине большого кабинета. - Здравствуйте, Леонид Александрович, - ответил Жданов и протянул ему руку. - Добро пожаловать. Я уже начал волноваться, не случилось ли чего-нибудь по пути с аэродрома. - Нет, - все так же лаконично откликнулся Говоров, но, чуть помедлив, пояснил: - Я попросил начальника штаба сделать круг по городу. Давно не был в Ленинграде. - Во мне пока нет необходимости? - негромко спросил Гусев, обращаясь одновременно к Жданову и Говорову, но больше, пожалуй, к Говорову. - Попрошу вас... как договорились, - слегка поворачивая голову в сторону Гусева, сказал Говоров. - Слушаюсь, товарищ командующий, - ответил тот, переводя взгляд на Жданова, и только после его разрешающего кивка удалился из кабинета. - Проходите, Леонид Александрович, садитесь, - пригласил Жданов, указывая Говорову на два кресла у письменного стола и продолжая изучать его. Говоров прошел к этим креслам не спеша. Руки его были прижаты плотно к бедрам. На бледном, слегка одутловатом лице резко выделялись густые брови. Из-под бровей глядела строгие и, как показалось Жданову, немигающие глаза. Когда Говоров опустился в одно из кресел, Жданов расположился в другом против него. Несколько мгновений они сидели молча. В эти мгновения Жданову почему-то вспомнилось, как происходила смена командующих Ленинградским фронтом в далеком уже теперь сентябре 1941 года. Жуков сразу же проявил себя властным, волевым командующим. Теперь же перед ним сидел, судя по первому впечатлению, слишком сдержанный и сухой человек. - Как долетели? - спросил Жданов для того только, чтобы завязать разговор. - Нормально, - скупо ответил Говоров. - Плохо, однако, что на западном берегу Ладоги с воздуха просматриваются склады и скопления вагонов. Неудовлетворительная маскировка. Я сделал замечание начальнику штаба. Он произнес это не повышая голоса и, как показалось Жданову, равнодушно. Жданов хотел заметить с укором, что в тех наскоро построенных складах и вагонах заключена сейчас жизнь десятков тысяч ленинградцев, но тут же подумал, что негоже с этого начинать знакомство. В кабинете снова водворилось молчание. - Каково ваше первое впечатление от города? - спросил наконец Жданов, преследуя все ту же цель - как-то расшевелить Говорова, наладить чисто человеческий контакт с этим угрюмым человеком. - Чисто, - после короткой паузы ответил Говоров. - На фотоснимках я видел Ленинград в сугробах снега. Теперь растаяли? Этот опять-таки лишенный каких-либо эмоций вопрос привел Жданова в состояние раздражения. Однако усилием воли он подавил его и, стараясь ничем не выдать своих чувств, сказал: - Мы только что провели трехнедельник по очистке города. Силами тысяч ленинградцев. Серые немигающие глаза генерала оставались по-прежнему спокойно-холодными. Видимо, до него не дошел смысл сказанного Ждановым. Вероятно, он все же не представлял себе, чего это стоило людям, измученным голодом и холодом блокадной зимы. "Чисто! - с горькой усмешкой повторил про себя Жданов. - Если бы ты видел эти десятки тысяч ослабевших, обессилевших людей, сдирающих ломами, кирками и лопатами метровый ледяной покров с ленинградских улиц и площадей! Если бы взглянул на мертвецов, погребенных под этим покровом!" А вслух спросил: - С чего думаете начать, Леонид Александрович? - Перед отлетом в Ленинград меня вызывал товарищ Сталин, - по-прежнему ровным, чуть глуховатым голосом заговорил Говоров. - Он поставил мне три задачи. Первая: не допустить разрушения Ленинграда осадной артиллерией противника. Вторая: превратить Ленинград в абсолютно неприступную крепость. И третья: накопить силы для будущих наступательных боев. Слушая его, Жданов подумал, что вот так же, наверное, читал он свои лекции в Артиллерийской академии. И ему захотелось представить себе, как протекала встреча этого сухого человека со Сталиным. Неужели и там, в Кремле, Говоров держался как профессор на кафедре? Не в силах уже больше сдерживать себя, Жданов спросил напрямик: - Вам известно, что Ленинград находится еще в очень тяжелом состоянии? - Да, известно, - спокойно ответил Говоров. - Так с чего полагаете начать свою деятельность здесь? - С детального изучения обстановки. - Когда намереваетесь собрать Военный совет? - В ближайшее время, как только более подробно ознакомлюсь с обстановкой, доложу вам, что готов, - сказал Говоров. Он вынул из брючного кармана часы и взглянул на циферблат. - Вы торопитесь? - спросил Жданов, и в голосе его прозвучало недовольство: он не привык к тому, чтобы собеседники сами определяли время окончания разговора с ним. - Да, Андрей Александрович, - все тем же бесцветным тоном ответил Говоров. - Устали с дороги? Хотите отдохнуть? Тут, пожалуй, в первый раз о начала разговора выражение лица генерала чуть изменилось - резко очерченные брови на мгновение приподнялись. - Никак нет. Просто я, видимо, не рассчитал время и приказал начальнику штаба в двадцать тридцать прислать ко мне начальника разведки. Сейчас, - он снова посмотрел на часы, - двадцать часов двадцать две минуты. Жданов поднялся. - Не буду вас задерживать. Встал с кресла и Говоров. ...Когда начальник разведывательного отдела штаба Евстигнеев вошел к новому командующему, Говоров сидел за письменным столом. На столе не было ни карт, ни бумаг. Только толстая тетрадь и возле нее карманные часы на потертом ремешке. Евстигнеев был уверен в теплом, дружеском приеме: он ведь один из немногих руководящих работников штаба, которые встречались с Говоровым раньше! Но из-за стола на него отчужденно смотрели серые немигающие глаза. Представляясь генералу, как положено по уставу, Евстигнеев полагал еще, что тот просто не узнал его сразу, но сейчас вот, услышав знакомую фамилию, конечно же вспомнит об их встречах трехгодичной давности. Говоров, однако, и после этого смотрел на него все так же холодно. Только спросил: - Вы по-прежнему в Ленинграде? - По-прежнему здесь и даже в прежней должности, - улыбнулся Евстигнеев с расчетом на ответную улыбку. Ее не последовало. Лицо генерала оставалось каменным. - Разведкарта при вас? - едва заметно кивнул он на черную кожаную папку, которую Евстигнеев прижимал рукой в бедру. - Так точно! - ответил Евстигнеев уже без улыбки. - Садитесь, - Говоров сделал движение рукой в сторону длинного стола, покрытого зеленым сукном. Евстигнеев подошел к атому столу и остановился в ожидании, пока здесь же займет место командующий. Но тот не торопился. - Я ведь сказал, садитесь, - повторил он, не повышая голоса. Затем взял свою толстую тетрадь, вложил в нее карандаш и, перейдя к длинному столу, опустился на стул рядом с Евстигнеевым. - Прошу вашу карту. Евстигнеев поспешно извлек карту из папки, и Говоров погрузился в молчаливое изучение ее, забыв о присутствии начальника разведки. Лишь по истечении нескольких минут он спросил Евстигнеева: - Сколько, по вашим данным, дивизий противника противостоит нашим войскам? - Вы имеете в виду все Северо-Западное направление? - осведомился Евстигнеев. - Да. - Тридцать три дивизии и две бригады. Серые глаза Говорова продолжали вопросительно глядеть в таза начальника разведки. - Я жду, - напомнил он после короткой паузы. - Простите, товарищ командующий, чего? - Дивизии представляют, очевидно, различные рода войск, - все так же монотонно, без тени недовольства пояснил Говоров. - Так точно, извините, - спохватился Евстигнеев. - В названное мной количество немецких соединений входят: двадцать шесть пехотных дивизий, две пехотные бригады, две танковые дивизии, две моторизованные и три охранные дивизии. Данные на первое января. - Сейчас апрель, - как бы между прочим заметил Говоров, сделал какие-то записи в своей тетради и опять склонил голову над картой. Не отрывая глаз от нее, проговорил: - Наибольшая концентрация сил противника отмечается непосредственно перед Ленинградом и южнее Ладожского озера, так? Евстигнеев отчеканил: - В последнее время наблюдалось уплотнение боевых порядков немцев против Волховского фронта. Тем не менее на наших южных рубежах, а также на Неве и Карельском перешейке плотность противника осталась без изменений. - Закон сообщающихся сосудов исключает такую ситуацию, - возразил Говоров и тут же уточнил: - Если, конечно, противник не получает подкрепления с других направлений. - Достоверных данных о подкреплениях извне у нас на имеется, - продолжил свой ответ начальник разведки. - Однако... - Пользуйтесь только достоверными данными, - прервал его Говоров и ткнул пальцем в карту, в один из синих флажков: - Каков фронт вот этой дивизии и каково состояние ее обороны? - За несколько месяцев блокады, товарищ командующий, противник имел возможность повсюду построить прочные долговременные оборонительные сооружения. - Я вас спрашиваю об этой вот дивизии, - снова указал пальцем Говоров на тот же синий флажок... У Евстигнеева повлажнел лоб. Дело в том, что уже продолжительное время Хозин, а до него еще и Федюнинский обращали главное внимание на противника, сосредоточившегося к юго-востоку от Ленинграда, по ту сторону блокадного кольца: там ведь завязались решающие бои. А на ближних подступах к Ленинграду противник изо дня в день характеризовался в разведсводках общими словами: "Долговременная оборона". Говорова такая характеристика не удовлетворяла. Он требовал исчерпывающих сведении о состоянии каждой немецкой дивизии. В эти минуты Евстигнеев тоже вспомнил, что новый командующий - из преподавателей военной академии. И невольно подосадовал: не экзамен же он у меня принимает, да и на экзаменах не поощряется стремление во что бы то ни стало "завалить" слушателя. Евстигнееву довелось служить под началом разных командующих. Он пришелся ко двору добродушному, хотя и вспыльчивому Попову, импульсивному, всегда куда-то спешащему Ворошилову, властному, не терпящему возражений Жукову. Он понимал их, и они понимали его. Так же понятны для Евстигнеева были Федюнинский и Хозин. Но Говоров показался ему человеком непостижимым. До часу ночи продолжалось то, что в последующих разговорах с сослуживцами Евстигнеев назовет полушутя-полувсерьез уже не экзаменом, а "допросом". На протяжении этой долгой беседы Говоров ни разу не повысил голоса, не произнес ни одного резкого слова, но и ни разу не улыбнулся. Ни разу не сказал, что тот или иной ответ начальника разведки не удовлетворяет его. Однако не сводил с Евстигнеева своих серых строгих, пристальных глаз, пока тот словом или жестом не давал понять командующему, что доложено ему все, чем располагает разведотдел. Тогда Говоров переводил взгляд на карту и тянулся своим указующим перстом к очередному синему флажку. Наконец командующий отодвинул карту в сторону и на мгновение закрыл глаза. Евстигнеев украдкой взглянул на стенные часы и выложил последнее, что оставалось у него за душой: - О замене фон Лееба на посту командующего группой "Север" бывшим командующим восемнадцатой армией Кюхлером вы, конечно, знаете? - Знаю, - подтвердил Говоров. - Но что из этого следует? Евстигнеев пожал плечами: - Полагаю, что вывод может быть только один: Гитлер недоволен действиями группы. - Логично. А что еще? Евстигнеев молчал. - Перемещения в командовании всегда имеют не только причину, но и следствие, - пояснил Говоров. - Причина ясна. Каков ваш прогноз относительно следствий? - Надо обдумать, - уклончиво сказал Евстигнеев. - Обдумывайте, - как-то очень уж безразлично согласился командующий и на том закончил разговор: - Вы свободны. - Какие еще будут приказания? - по привычке спросил Евстигнеев, укладывая в папку свою карту. - Спать! - приказал Говоров и добавил: - Я ночных бдений не одобряю... Сегодняшняя ночь не в счет. 10 - Заседание Военного совета объявляется открытым, - сказал Говоров и придвинул к себе свою тетрадь. Слева от него у торца стола сидел Жданов. Васнецов, Трибуц, Штыков, Попков, Гусев расположились по обе стороны того же стола. Кроме них, на этот раз в заседании Военного совета участвовали начальник разведотдела Евстигнеев, командующий артиллерией фронта Одинцов и начальник инженерных войск Бычевский. Не было уполномоченного Государственного Комитета Обороны Косыгина, который, прибыв в январе 1942 года в Ленинград, непременно присутствовал на всех заседаниях Военного совета и бюро обкома, когда обсуждались важные вопросы. Но сейчас он выехал на строительство Сясьской верфи. От этой стройки зависело пополнение Ладожской флотилии новыми судами. С тех пор как в Ленинград прибыл новый командующий (по инерции все еще называли Говорова так, хотя фактически он являлся заместителем командующего новым, объединенным Ленинградским фронтом), прошло уже несколько дней. За это время у него было лишь одно короткое свидание со Ждановым - в тот самый вечер, когда генерал только что прилетел из Москвы. Жданову докладывали: командующий беседует с начальниками родов войск, служб, отделов штаба. Беседует подолгу, но не шумно. Несколько раз выезжал в войска - на юг и к Неве. Заседание же Военного совета все откладывалось. На четвертый день Жданов не вытерпел, сам позвонил Говорову, спросил, нет ли желания поговорить. Ответ последовал неожиданный: - Я еще не готов, Андрей Александрович. Мне нужны еще сутки. Давайте уж поговорим обо всем завтра, на Военном совете. Жданова это несколько покоробило: им следовало бы посоветоваться перед заседанием. Но в спокойно-деловом тоне, каким Говоров отказывался от встречи, не было и тени своеволия. Вечером Жданов спросил Васнецова, что он думает о новом командующем. Тот неопределенно пожал плечами: - Я с ним еще не встречался. В штабе, однако, слышал, что человек он более чем дотошный. Люди идут к нему, как на экзамен. - Мы в экзаменаторах не нуждаемся: выросли из школьного возраста! - вырвалось тогда у Жданова... ...Заседание Военного совета по традиции проводилось в кабинете командующего. Оно было назначено на 9 часов утра. Жданов появился здесь десятью минутами раньше. В хорошо знакомом помещении что-то приятно изменилось. Он не сразу уловил, что именно. Лишь спустя мгновение обратил внимание на распахнутые окна: через их проемы вливался снаружи яркий солнечный свет. За долгие месяцы блокады - холодов, бомбежек и обстрелов - в Смольном до того привыкли к плотно зашторенным в наглухо закрытым окнам, к горящим вполнакала настольным лампам, что сияние здесь весеннего солнца в первый миг ошеломляло. Все приглашенные на заседание были в сборе. Жданов торопливо поздоровался с каждым и сел рядом с командующим. Как только он опустился в кресло, Говоров встал и объявил заседание открытым. Сейчас ему предстояло не спрашивать других, а говорить самому. Начало его выступления не отличалось яркостью. - Предлагается, - сказал он негромко, - обсудить, как вам лучше и быстрее выполнить указания Ставки. А они сводятся к тому, чтобы подавить огонь вражеских батарей, обстреливающих город, укрепить нашу оборону и накопить силы для предстоящих боев по прорыву блокады. Начнем с артиллерии. Насколько мне известно, суточная норма снарядов для тяжелых дальнобойных орудий до сих пор была очень мала - в среднем три-четыре снаряда на ствол. К тому же немецкие орудия, обстреливающие город, имеют дальность от двадцати четырех до тридцати километров, точнее, до двадцати девяти и шести десятых километра, если иметь в виду их двухсотсорокамиллиметровую железнодорожную пушку. А у наших пушек и гаубиц дальность действенного огня не свыше девятнадцати и семи десятых километра. Исключение составляет только одна система - стопятидесятидвухмиллиметровая пушка: она бьет на двадцать семь километров. - Простите, товарищ командующий, но вы упускаете из виду артиллерию Балтфлота, - заметил с места Трибуц. - Никак нет, я помню, - ответил Говоров, не поворачивая головы в сторону адмирала. - Ваши стовосьмидесятимиллиметровые морские орудия бьют на тридцать семь и восемь десятых километра. - Так точно, - подтвердил Трибуц. - В целом же, - продолжал Говоров, - артиллерия фронта хотя и добилась в последнее время серьезных успехов в подавлении батарей противника, но все еще уступает им в дальности огня. Таково исходное положение. Жданов уперся взглядом в зеленое сукно, покрывающее стол. Ему казалось, что устами Говорова докладывает какой-то бухгалтер, в лучшем случае директор завода. Одни цифры, и ничего больше! Сухо, бесстрастно перечисляются километры и миллиметры, не хватает только щелканья костяшками счетов. - Полковник Одинцов, - говорил между тем Говоров, - может возразить, что, мол, сейчас ситуация несколько изменилась. Да, вы сумели добиться поставок извне тяжелых снарядов, которые в Ленинграде не производятся. Знаю также, что Ставка выделила для Ленинграда две авиационные корректировочные эскадрильи, и это поможет увеличить точность артогня. Но исходные данные в принципе остаются прежними: артиллерия противника стреляет дальше нашей. Следовательно, мы но в силах подавить неприятельские батареи, терроризирующие город. Ставится вопрос: как же изменить исходные данные в нашу пользу? Или - что одно и то же - как добиться огневого превосходства над противником?.. Жданов слегка приподнял голову. Он поймал себя на мысли, что это уже интересно и, наверное, сейчас докладчик даже внешне изменился. Но нет, Говоров оставался таким же, каким был. Стоял, прижав руки к туловищу. Бесстрастное, одутловатое лицо. Взгляд серых неприветливых глаз устремлен куда-то поверх двери. - Во-первых, - по-прежнему глухо зазвучал в тишине его голос, - я полагаю целесообразным всемерно выдвинуть вперед позиции тяжелой артиллерии. Где и как это сделать, уточню с начальником артиллерии. Только о главном скажу сейчас. - И, выйдя из-за стола, командующий направился к стене, где висела карта Ленинградского фронта, уперся там пальцем в какую-то точку. - Надо перебросить часть нашей тяжелой артиллерии вот сюда. Он не обернулся и никого не пригласил к карте. Но все, включая Жданова, тоже встали из-за стола и столпились за его спиной, устремив взгляды в ту точку, на которой застыл палец командующего. Несколько секунд все молчали. Потом раздался удивленный голос Васнецова: - К Ораниенбауму? - Именно, - подтвердил Говоров. - На Ораниенбаумский плацдарм перемещать тяжелую артиллерию? - с еще большим недоумением воскликнул Васнецов. - А почему вы, товарищ член Военного совета, усматриваете в этом что-то невероятное? - в свою очередь спросил Говоров. - Плацдарм имеет протяженность по фронту не менее семидесяти километров и глубину - от пятнадцати до тридцати километров. На таком пространстве, безусловно, найдется место для тяжелых орудий. - Приморский плацдарм - пространство специфическое, - не унимался Васнецов, - это отрезанный от нас кусок земли! Туда через Финский залив даже доставка продовольствия сопряжена с большими трудностями! К тому же немцы уже не раз пытались отбить у нас этот плацдарм. Говоров медленно повернулся к Васнецову и, четко разграничивая слова и фразы, сказал: - Товарищ дивизионный комиссар... Во-первых, Приморский плацдарм обороняют войска ничуть не худшие, чем на любом другом участке Ленинградского фронта. Во-вторых, его прикрывают огнем форты Серая Лошадь, Красная Горка и вся крепость Кронштадт. В-третьих, - и это главное - выгода от переброски туда тяжелой артиллерии окупит все трудности и опасности, связанные с этим. Потому что, перебросив на плацдарм тяжелые орудия, мы не только значительно увеличим дальность нашего огня, но и направим его во фланг и тыл артиллерийским группировкам противника. На другие ваши вопросы, буде они возникнут, смогу ответить через два дня. Завтра я вылетаю на плацдарм. С этими словами Говоров вернулся к столу. И опять за ним последовали все. Только Васнецов остался у карты, продолжая разглядывать ее. - И еще одно обязательное требование к нашей артиллерии. - Генерал сделал нажим на слово "обязательное". - Надо чаще наносить массированные удары по командно-штабным пунктам противника. При наличии корректировочной авиации это тоже должно дать значительный эффект. Полагаю, что такими ударами мы заставим противника переносить огонь своих тяжелых батарей с городских кварталов на наши артпозиции. Что и требуется доказать. И Говоров сел. Васнецов наконец вернулся к столу и тоже сел, ненароком взглянув на Жданова. Тот улыбнулся ему сочувственно, хотя и с некоторой ироничностью. Жданов понимал, что для Васнецова, как, впрочем, и для него самого, эталоном командующего остается Жуков. Васнецов конечно же пытается сравнивать нынешнее заседание Военного совета с тем, которое впервые проходило под председательством Жукова. На том памятном заседании Жуков сразу раскрылся как личность, будто специально созданная для преодоления грозных препятствий. Его решительность, категоричность внушали веру, что он-то знает, где ключ к победе и как этим ключом пользоваться. Совсем иным было первое впечатление о Говорове. Он казался человеком, начисто лишенным темперамента, слишком замкнутым, чересчур угрюмым. И то, что новый командующий оказался к тому же беспартийным, являлось как бы закономерным следствием этих свойств его характера. Оставалось загадкой, почему Сталин остановил свой выбор именно на нем. Не означает ли этот факт, что Москва поставила крест на потенциальных возможностях войск, оставшихся в Ленинграде, и все надежды по ликвидации блокады города возлагает теперь только на прорыв извне? Жданов не смог бы сказать, в какой именно момент это впечатление поколебалось в нем. Но так или иначе он уже успел разглядеть в Говорове и нечто привлекательное, оценить конкретность его мышления, силу логики - этот "профессор" хорошо знал свой предмет. Васнецов же, по-видимому, все еще находился во власти первоначальных эмоций и по достоинству был корректно наказан за это. - Желает ли кто-либо внести другие предложения, касающиеся артиллерии? - спросил Говоров и, выжидательно помолчав, взглянул на Жданова. - Нет?.. Тогда рассмотрим следующий вопрос. Он касается инженерного обеспечения обороны Ленинграда. Я беседовал с полковником Бычевским, трижды выезжал в войска и в результате убедился, что упор здесь делается на развитие существующей оборонительной системы в глубину. В основу положена идея только обороны. При этом, на мой взгляд, наши инженерные сооружения находятся сейчас... - он сделал паузу и закончил фразу неожиданно резко: - ...в явно неудовлетворительном состоянии. Совершенствуя их, мы обязаны пойти на максимально возможное сближение с противником. Это принципиальный вопрос. Он облегчит нам в будущем наступательные действия. Кто желает высказаться? - Разрешите? - раздался голос Бычевского. Говоров молча кивнул. Высокий, исхудавший начальник инженерных войск начал взволнованно: - Товарищ командующий оценил состояние инженерных оборонительных сооружений в Ленинграде как явно неудовлетворительное. Едва ли это справедливо. Опираясь на эти сооружения, войска Ленинградского фронта не пустили немца в город. Весна прибавила нам инженерных забот. Передний край обороны оказался в низинах, заливаемых водой. Минные поля осенней и зимней установки тоже затонули... - Пожалуйста, разъясните, - перебил его Говоров, - вы выступаете в поддержку моего основного предложения или против него? Спокойный этот вопрос почему-то привел полковника в еще более возбужденное состояние. - Я за справедливую оценку положения! - возвысил голос Бычевский. - Товарищ командующий, очевидно, не представляет себе, что мы пережили. Он не видел здесь брустверов, сооруженных из трупов. Живые стояли перед выбором: вести огонь из-за этих брустверов, пока есть еще силы и патроны, или долбить промерзшую землю, чтобы захоронить товарищей. И предпочтение было отдано первому. С наступлением же весны такие укрытия пришлось постепенно ликвидировать. Вы скажете: надо было своевременно построить новые? А известно ли вам, что многим бойцам не под силу поднять тяжелое бревно?.. Наступило молчание. Двойственное чувство овладело присутствующими в этом кабинете. Подсознательно они сочувствовали Бычевскому и вместе с тем понимали, что такой тон при объяснении с командующим недопустим. Жданов повернулся в сторону Бычевского, собираясь поправить начинжа и поддержать командующего, но в этот миг Попков неожиданно крикнул: - Товарищи! Послушайте!.. Все переглянулись. Потом, как по команде, повернулись к репродуктору, стоявшему на письменном столе. Метроном стучал чуть слышно и размеренно-спокойно. - Да не то, товарищи! Слушайте... там!.. Попков весь подался к раскрытому окну. Через окно, откуда-то издалека, в кабинет впорхнул прерывистый звонок трамвая. Никакой другой звук не мог так взволновать собравшихся здесь людей, как этот заурядный трамвайный звонок. Все устремились к широко распахнутому окну. - Сегодня по Кирочной пустили! - торжествующе объявил Попков. Жданов первым обнаружил, что Говоров не тронулся со своего места - сидит, как сидел, только усиленно потирает руки, будто они у него замерзли. Эти нервические движения подсказали Жданову, что на душе у командующего неспокойно. - Товарищи! - нарочито строго окликнул Жданов остальных. - Будем продолжать работу. Командующий ждет. Когда все снова заняли свои прежние места за столом, Говоров сказал: - Я не хочу, точнее, не могу сейчас вдаваться в причины нынешнего состояния инженерных сооружений. Но мною высказаны здесь конкретные предложения, и мне хотелось бы услышать ваше мнение о них. - У меня есть вопрос, - слегка наклоняясь над столом в сторону командующего, подал голос Васнецов. - Вы сказали, что необходимо совершенствовать оборону, выдвигая ее вперед. Верно? - Верно, но это еще не все, - откликнулся Говоров. - Нам надо построить новые укрепления и в самом городе. Тысячи укреплений! И эта цифра не фигуральная. Мы должны внести серьезные коррективы в построение внутренней обороны города. Она создавалась по секторному принципу, и я полагаю, что принцип этот должен быть сохранен. Только надо покончить о иллюзиями. В прошлом за секторами были закреплены добровольческие рабочие отряды и ополченские соединения. Им предстояло принять бой в случае прорыва врага в город. Но вы же лучше меня знаете, что часть рабочих эвакуировалась вместе со своими заводами, другие не вынесли голодной зимы. Да и опорные пункты в каждом из секторов в результате бомбежек, обстрелов, наконец, погодных изменений частично пришли в негодность. Нам необходимо восстановить их и построить, повторяю, тысячи новых. - Кто же будет это делать? - снова задал вопрос Васнецов. - Какими силами мы сумеем выполнить такую гигантскую работу? Чуть пожав плечами, Говоров ответил: - У ленинградцев есть опыт строительства оборонительных сооружений. - Опять мобилизация населения? - спросил в свою очередь Попков. - Да, - твердо сказал Говоров. Попков безнадежно махнул рукой: - Люди измучены мобилизациями. Прошлым летом мы мобилизовали пятьсот тысяч человек на строительство оборонительных укреплений. Осенью начались мобилизации на лесозаготовки и торфоразработки. Зимой тысячи ленинградцев образовали живой конвейер от Невы до хлебозавода, подавая туда ведрами воду. Они не жалуются на это, ни о чем нас не просят, но мы должны дать им хотя бы месяц отдыха. Месяц, свободный от новых мобилизаций! - Это невозможно, - неумолимо ответил Говоров. - Почему? - Потому что противник стоит по-прежнему в шести километрах от города. Потому что он не упустит возможности воспользоваться слабостью нашей обороны. Случится то же, что уже случилось на "Невском пятачке" - плацдарм этот потерян главным образом потому, что не был достаточно укреплен. И вот теперь весь левый берег Невы, вплоть до Шлиссельбурга, в руках противника. Напоминание о потере этого клочка земли, обильно политого кровью советских бойцов, прозвучало жестоким укором. Говоров, видимо, сам ощутил это. - Товарищи! - заговорил он с несвойственной ему проникновенной интонацией. - Мы должны смотреть правде в глава. Враг не считается ни с нашими потерями, ни с пережитыми испытаниями. Он - враг. И мы должны исходить только из этого. Строительством новых оборонительных сооружений задача не исчерпывается. Нам предстоит сформировать из оставшихся в городе рабочих новые батальоны, но уже армейской структуры. Только таким образом город превратится в реальную крепость. На юге и юго-западе роль фортов будут выполнять Ораниенбаумский плацдарм, Кронштадт и Пулковские высоты. На севере - железобетонный пояс Карельского укрепрайона. На востоке - Невская укрепленная позиция, которую еще надо создать. Сам же город станет как бы основной цитаделью крепости. Посмотрите, далее, трезвым взглядом на существующие в секторах городской обороны укрепленные районы. Кто занимал там доты в недалеком прошлом? Кадровые артиллерийско-пулеметные батальоны. На бумаге они существуют в теперь, а фактически давно растворились на полевых позициях дивизий первого эшелона. По своему предвоенному опыту начальника артиллерии укрепрайона я знаю, что артпульбаты в принципе могут вести самостоятельный огневой бой как против пехоты, так и против танков противника - в каждом из них по штату противотанковых средств не меньше, чем в стрелковом полку. И сейчас от нас требуется во что бы то ни стало восстановить эти мощные подразделения, свести их снова в систему укрепрайонов. Тогда мы сможем поочередно выводить в резерв некоторые стрелковые полки, а затем и дивизии для подготовки к активным наступательным действиям. Я просил бы вас высказаться и по этому вопросу... Жданов не спускал с Говорова глаз. Теперь он уже окончательно понял, что ошибся в первоначальной своей оценке этого человека. Самым легким было бы признать Говорова только толковым специалистом академического склада. Еще проще иронизировать над его памятливостью на цифры. Да, у него математический склад ума, математическая логика мышления. Но так ли уж это плохо? Жданов тщетно пытался отыскать уязвимые места в построениях Говорова. Нет, этого человека нельзя было причислить к теоретикам, оторванным от жизни. Возможно, что для него не вполне постижимы чувства людей, переживших многие месяцы блокады. Но факты ему известны! Все его предложения опираются именно на факты... Это течение мыслей Жданова, равно как и ход самого заседания Военного совета, нарушил один из помощников Евстигнеева. Он неслышно возник в дверях кабинета и вытянулся, глядя на Говорова, безмолвно прося извинения за свое вторжение сюда. Потом так же неслышно, ступая на носки, подошел к начальнику разведки, склонился над его ухом и передал ему какую-то синюю папку. Говоров едва заметно передернул плечами. - Разрешите доложить, товарищ командующий! - обратился к нему Евстигнеев. - Мне принесли протокол допроса пленного немецкого капитана. В показаниях этого пленного имеется кое-что, достойное внимания Военного совета. На днях - точной даты пленный не помнит - в Пушкин и Гатчину приезжал начальник штаба вермахта фельдмаршал Кейтель. Капитан лично видел, как Кейтель проследовал на наблюдательный пункт, откуда просматривается значительная часть Ленинграда. Евстигнеев захлопнул синюю папку и сел. - Что ж, - резюмировал Говоров, - полагаю, что этот факт не менее симптоматичен, чем отстранение фон Лееба. Противник готовится. Будем готовиться и мы... С этого заседания Военного совета Васнецов ушел со смятенной душой, которая и без того была истерзана всем пережитым. Безмерные страдания и муки выпали на долю каждого ленинградца. Но у тех, кто нес ответственность за судьбы города, к этому добавлялось еще и другое: они страдали оттого, что не могли остановить смерть, бесшумно шагающую по ленинградским улицам, проникающую в заводские цехи и сквозь стены жилых домов. Душа Васнецова страстно жаждала исцеления. Эта жажда усилилась с наступлением весны, с появлением солнца, ослепительно сверкавшего на хорошо вычищенных тротуарах и мостовых, после того, как истосковавшиеся по теплу люди наконец скинули с себя опостылевшие шубы, валенки, шали и стали походить на довоенных ленинградцев. Трезвый разум партийного работника все время напоминал Васнецову, что блокада еще существует, что враг по-прежнему стоит у стен Ленинграда и вообще конца войны пока не видно. Но истерзанная душа его полна была безотчетной веры в то, что самое страшное уже позади, что ленинградцы дождались возможности отдохнуть, прийти в себя, набраться сил... И вдруг эта речь Говорова и так тесно перекликающееся с ней сообщение Евстигнеева. Они вернули Васнецова к жестокой действительности. "Конечно, - размышлял Васнецов, - Кейтель не случайно приезжал под Ленинград. У немцев нет времени для развлекательных экскурсий. Ими не забыт разгром под Москвой. Теперь, когда от Москвы их отделяют уже не десятки, а сотни километров, вряд ли Гитлеру придет в голову повторить наступление на советскую столицу. Под Ленинградом же враг стоит на тех позициях, которых достиг в сентябре прошлого года. Значит?.." Значит, Говоров прав. Значит, снова тысячам ленинградцев надо брать в руки лопаты и кирки, снова месить бетон, класть кирпичи, под обстрелами врага возводить новые доты, устанавливать противотанковые надолбы, оборудовать эскарпы. ...В приемной Васнецова ждал незнакомый человек. Занятый своими мыслями, Васнецов не сразу вспомнил, что сегодня рано утром ему звонил представитель какого-то главка и настоятельно просил принять его. В последнее время представители наркоматов и различных ведомств все чаще стали наведываться в Ленинград. Это было вполне объяснимо: в Ленинграде находилось много предприятий различного подчинения. В суровые месяцы осенне-зимней блокады, когда связь с Большой землей фактически поддерживал только Смольный, все фабрики, заводы и учреждения, не приостановившие работы, обращались со своими нуждами только в обком и горком партии. Но чем прочнее входила в быт Ладожская трасса, чем регулярнее становилось авиационное сообщение, тем больше налаживались связи предприятий с наркоматами. Регулирование этих связей и решение вопросов, требующих рассмотрения в централизованном порядке, было одной из обязанностей Косыгина. К нему и хотел адресовать Васнецов человека, позвонившего утром, но, вспомнив, что уполномоченный ГКО выехал в Сясьстрой, дал согласие принять москвича после заседания Военного совета. И вот он явился. - Слушаю вас, - сказал Васнецов, опускаясь на стул за письменным столом и указывая посетителю на стоявшие перед столом кожаные кресла. - С чем пожаловали? - С жалобой, товарищ Васнецов, - скороговоркой ответил тот. Взгляд Васнецова скользнул по листку перекидного календаря, где были записаны фамилия, имя и отчество этого невысокого роста и относительно молодого - не старше сорока лет - человека. - Какая же у вас жалоба, товарищ Скворцов? - спросил Васнецов. - Это шутка, конечно? - Зависит от того, с чем от вас уйду. Я, как вам уже докладывалось, из Главцементтреста. Нам от Ленинграда помощь нужна. - Не вполне вас понимаю, - пожал плечами Васнецов. - Дело-то простое - цемент стране нужен. А у вас в Кировском районе целый завод цементный имеется. И, конечно, законсервированный. Мы просим отдать нам часть его оборудования. - Почему вы пришли с этим ко мне? - спросил Васнецов и услышал, что голос его, помимо воли, прозвучал недовольно. - Так в Ленинграде без Смольного никуда! - развел руками Скворцов. - Попков уперся... - Товарищ Скворцов, - тем же недовольным тоном продолжал Васнецов, - поймите, Ленинград в блокаде! Сотни домов и перекрытий разрушены. Мы сами испытываем острейшую нужду и в цементе и в оборудовании. - Только и слышу: "Блокада, блокада!" - рассердился Скворцов. - Еще когда собирался ехать в Ленинград, меня пугали: там, мол, холод, голод, мертвецы на улицах!.. Конечно, я знаю, все это было. Но теперь-то!.. Давайте говорить откровенно: где она, эта блокада? - Как - где?! - воскликнул Васнецов. - Да разве вы не знаете... - Знаю, все знаю! - опять прервал его Скворцов. - И что немцы в шести километрах от Кировского - тоже знаю. Но в городе-то никакой блокады не чувствуется! Улицы чище, чем в Москве. Снабжение, насколько я мог заметить, вполне приличное... Васнецов молчал. Ему подумалось: "Этот человек либо шутит, либо просто хочет польстить. Но шутки здесь неуместны, а всякая лесть оскорбительна... Или, может быть, гостю с Большой земли действительно невозможно представить себе истинное положение Ленинграда?" - И даже обстрелы не дали вам почувствовать, что Ленинград не избавился от блокады? - спросил Васнецов. - Обстрелы?.. Это, конечно, есть. Только ведь они не помешали вам отгрохать на Кировском новый механический цех. Работают там и медно-чугунолитейный и новочугунолитейный. Вагранка в порядке. Спросите - откуда знаю? Скажете - военная тайна? Да от меня, товарищ Васнецов, никакие тайны не утаятся. Все равно знаю, что и снаряды делаете, и мины, и пушки. Танки ремонтируете! Чего уж там прибедняться! Васнецов даже чуть растерялся от такой напористости посетителя. Верно, в феврале - марте на Кировском построили новый механический цех. И чугунолитейные восстановили. И на других предприятиях оборонного значения кое-что сделано - только за этот месяц они дали фронту сто орудий, почти восемьсот пулеметов, больше двухсот тысяч снарядов и столько же мин. И судостроители не простаивали - отремонтировали 227 кораблей и 360 катеров, заново построили для Ладожской флотилии тендеры, сварные металлические баржи. Верно, все это сделано. Но блокада остается блокадой. Что он, с луны свалился, этот бодрячок? Васнецов пристально смотрел в глаза сидящему перед ним человеку, стараясь по выражению лица проникнуть в его подлинные мысли. - Ну что вы на меня так глядите, Сергей Афанасьевич? - опять усмехнулся Скворцов. - Помогать другим, насколько я знаю, старая ленинградская традиция! Согласны? - Да, в этом я согласен с вами, - сказал Васнецов и вышел из-за стола, пересел в кресло напротив Скворцова, несколько мгновений пристально глядел ему в глаза. Потом сказал: - Послушайте, Антон Григорьевич, вы... член партии? - Ну, разумеется, - продолжал улыбаться тот. - С тридцать второго. Верите? Или партбилет показать? - Нет, нет, не надо. Я не к тому... Я... - Васнецов заговорил сбивчиво. - Я хочу, чтобы вы откровенно... как положено между коммунистами... Вам и в самом деле Ленинград представляется... таким? - Каким?.. А-а, понимаю! - спохватился Скворцов. - Вы на меня как на марсианина смотрите! Так нет, я, Сергей Афанасьевич, не марсианин. И если сами вы призвали меня к откровенности, так уж не сердитесь за нее. У меня создается впечатление, что ваши производственники блокадой как щитом прикрываются. А мне со стороны виднее. Конечно, все было - и голод, и холод, и десятки тысяч смертей. Но сейчас вон на Филармонии объявление висит: открываем, мол, зал после капитального ремонта! На Невском морячки за девушками стреляют. В магазинах товары есть. Мало, конечно. А в Москве их, думаете, много?.. Васнецов не сводил удивленного взгляда с необычного собеседника. Васнецова коробило, возмущало, что этот человек с Большой земли говорит о Ленинграде как о самом обычном городе, что, зная лишь понаслышке о муках, которые пережил Ленинград, он позволяет себе высказываться о них как бы между прочим. Вся блокадная психология Васнецова протестовала против этого и требовала поставить Скворцова на место. А вместе с тем совсем другое, прямо противоположное чувство переполняло Васнецова - он радовался, что этот москвич заставил его самого посмотреть на происходящее вокруг другим, новым, непривычным взглядом. Васнецов мог бы многое сказать Скворцову. Объяснить, что город еще не справился с последствиями голода, что из-за нехватки рабочих рук и строительных материалов - в частности, цемента - медленно идет ремонт жилых зданий, а потому законсервированный цементный завод будет пущен в ход в ближайшие недели; поделиться своими заботами о восстановлении канализации и водопровода - воду пока удалось подать только в три с небольшим тысячи домов, - напомнить, что от огня осадных немецких батарей ежедневно гибнут десятки ленинградцев. И тут он вспомнил то, что слышал совсем недавно в кабинете Говорова. "Какие дома? Какой водопровод?! - подумал Васнецов. - Завтра или послезавтра снова надо поднимать население города на строительство укреплений". Он нахмурился и сухо спросил Скворцова: - Что конкретно вы просите от нас? Тот поспешно полез во внутренний карман пиджака, вытащил оттуда листок бумаги, развернул его и подал Васнецову: - Вот спецификация. Васнецов мельком взглянул на бумагу, положил ее на стол и сказал, вставая: - Оставьте. Я посоветуюсь. Посмотрим, что можно сделать. Скворцов тоже поспешно встал, вежливо поблагодарил: - Спасибо, товарищ Васнецов. С вашего разрешения, позвоню завтра утром... Оставшись один, Васнецов вернулся за стол. "Нет, нет! - сказал он себе. - Не надо верить ему. Враг рядом, все восстановленное может быть снова разрушено, людям еще далеко до отдыха. Надо думать только о предстоящих боях. Не обольщаться радостными, посвежевшими лицами ленинградцев! Впереди новые испытания!.." Он посмотрел на окно и вдруг спросил себя: "А почему я не открываю его, как это сделал Говоров?" Васнецов подошел к окну и попытался открыть. Но заклеенная, промерзшая за зиму и разбухшая весной рама не поддавалась. Он вызвал дежурного секретаря, спросил его: - У вас есть стамеска? - Что? - удивился секретарь. - Ну, нож какой-нибудь! Я хочу открыть окно... 11 Рано утром Звягинцев проснулся от громкого стука в дверь. - Кто? - крикнул он спросонья и приподнялся на локте, чтобы посмотреть, ушел ли уже Королев. Ивана Максимовича не было, но в комнате стоял Савельев. - Товарищ майор, вас в штаб обороны требуют. Поскорее приказано. Там начальство понаехало... - Какое еще начальство? - угрюмо спросил Звягинцев, однако снял со спинки стула гимнастерку. Одевался он не спеша. В последние дни Звягинцев все делал не спеша, будто во сне. - Да побыстрее же, товарищ майор! - молил Савельев. - Там два генерала ждут. Я за вами на "эмке" прискакал. Звягинцев будто не расслышал этих слов. Ему теперь все было безразлично. Вот уже несколько дней он старательно избегал встреч с Королевым. Нарочно придумывал себе какое-нибудь дело, чтобы прийти на ночевку попозже, когда Королев ляжет спать. А проснувшись, не поднимал головы раньше, чем тот уйдет в цех. И сейчас, натягивая сапоги, Звягинцев подумал мельком: "Хорошо, что эти генералы не нагрянули до ухода Ивана Максимовича". Наконец он взял в руку фуражку и следом за Савельевым поднялся по лестнице наверх. Там действительно стояла машина, выкрашенная по-летнему - в зеленый цвет с серыми разводами. "Не заводская", - отметил про себя Звягинцев - все заводские машины он знал наперечет. За ветровым стеклом машины красовалось несколько разноцветных пропусков. За рулем сидел старшина. "Значит, - решил Звягинцев, - на завод в самом деле пожаловало какое-то высокое начальство". - Можно, я вперед сяду? - шепнул Савельев, видимо довольный полученным от генералов поручением, а еще больше - возможностью проехать километр-полтора на их "эмке". ...У помещения заводского штаба обороны Звягинцев издали увидел группу военных. Рефлекс кадрового командира сработал моментально - майор поспешно надел фуражку и застегнул на все пуговицы плащ. Машина остановилась метрах в четырех от начальства. Одного из генералов - командующего 42-й армией Николаева - Звягинцев узнал сразу. Но другой, несколько выше среднего роста генерал-лейтенант, с одутловатым лицом и с коротко подстриженными усами, был незнаком ему. За спиной незнакомого генерала маячила худощавая фигура полковника Бычевского. Тут же находились директор завода Длугач и секретарь парткома Алексеенко. Звягинцев взметнул к козырьку руку и, поскольку генерал с усиками был старшим по званию, представился ему. - Сколько вас надо ждать, майор? - недовольно буркнул тот. Звягинцев промолчал, только вытянул руки по швам. И в этот момент заговорил дружелюбно Бычевский: - Здравствуйте, товарищ майор. Командующий хотел бы осмотреть укрепления, построенные на территории завода. - Потом обернулся к генерал-лейтенанту и отрекомендовал Звягинцева; - Кадровый командир. Служил в штабе нашего округа, а затем и фронта. Участвовал в боях на Луге и под Волховом. - А чего же на заводе прохлаждаетесь, если боевой командир? - все так же недовольно спросил генерал. Хотя Бычевский и назвал его "командующим", Звягинцев не мог понять, перед кем он стоит. Ему было известно, что фронтом командует генерал Хозин, которого видел не раз. Впрочем, это не меняло сути дела. Прижимая руки к корпусу, Звягинцев ответил четко и преувеличенно громко: - Я здесь не прохлаждаюсь, товарищ генерал-лейтенант, а выполняю боевой приказ. Откомандирован на завод для строительства укреплений. - Ну вот и покажите, что вы здесь настроили, - продолжал ворчливо генерал и, повернувшись к Николаеву, вполголоса добавил: - Надеюсь, хоть тут-то нет такого киселя, как у вас на переднем крае. Звягинцев интуитивно почувствовал при этом, что причина недовольства генерал-лейтенанта не в нем, а в ком-то или в чем-то другом, предшествовавшем приезду начальства на завод. Николаев тут же был отпущен, а остальным генерал-лейтенант сказал одно-единственное слово: - Пошли! - Здесь, Леонид Александрович, не идти, а ехать надо, - подал голос Длугач. - Заводская территория под стать городу средней величины. - Ну что ж, тогда по машинам! - почти скомандовал генерал... Звягинцев оказался в первой машине вместе с Бычевским. Во второй вместе с генералом следовали Длугач и Алексеенко. В третьей, замыкающей "эмке" - адъютант генерала и два автоматчика. По пути Бычевский рассказал Звягинцеву, что Ленинградский и Волховский фронты объединены теперь под командованием Хозина, а войсками, обороняющимися внутри блокадного кольца, командовать прибыл вот этот самый генерал по фамилии Говоров. Он только что осматривал передний край обороны 42-й армии в районе больницы Фореля и выразил крайнее недовольство состоянием тамошних инженерных сооружений. - Кричал? - сочувственно спросил Звягинцев. - Не-ет. Этот не закричит, он... въедается, - тоскливо ответил полковник. То, что Бычевский был так откровенен, говоря о новом командующем, свидетельствовало не только о доверии к бывшему сослуживцу, но и о том, что самому начальнику инженерных войск тоже влетело. Звягинцев не чувствовал угрызений совести за качество своей работы, но на всякий случай приготовился к худшему. Часа два водил он командующего от объекта к объекту. Шагах в двух от них шел Бычевский, чуть дальше двигались Длугач и Алексеенко. Командующий молча осматривал доты, опускался в траншеи, примерял на свой рост окопы, стучал кулаком по их дощатой обшивке, проверяя ее надежность. Только в одном из ходов сообщения, увидев, что между бревен сочится талая вода, обронил слово: - Заштопать! А когда все они возвращались уже к машинам, Говоров буркнул как бы нехотя: - Удовлетворительно. Благодарю. Расселись по машинам в прежнем порядке, и Бычевский долго тряс Звягинцеву руку, поздравляя с тем, что не подвел ни его, ни себя. У штаба обороны опять все вышли из машин. Звягинцев встал чуть в стороне, наблюдая, как командующий прощается с Длугачом и Алексеенко. Говоров сам подошел к нему. Звягинцев вскинул ладонь к козырьку фуражки. - Рано, - пробасил командующий. - С вами пока не прощаюсь. Хочу поговорить... Звягинцев опустил руку. Ему все равно было - поговорит или не поговорит с ним командующий. Ничего ведь не изменится. Ничего!.. ...Прошло уже без малого месяцев пять с тех пор, как Звягинцев прибыл на Кировский завод. В течение всего этого времени он только два раза видел Веру. В это трудно было поверить, но это было именно так. Они жили в одном городе и в мирное время могли бы встречаться почти ежедневно - путь от Кировского завода до госпиталя на трамвае занял бы самое большее сорок пять минут. Однако теперь о трамваях и троллейбусах напоминали лишь обрывки проводов, раскачиваемых ветром. А главным препятствием являлся все же голод в сочетании с изнурительной работой. Скудные тыловые нормы питания уже сказались на физическом состоянии Звягинцева. Он едва держался на ногах, возвращаясь к ночи в ту каморку, где ютился вместе с Иваном Максимовичем Королевым. Не всегда хватало сил даже на растопку печки. Частенько Звягинцев, не раздеваясь, падал на кровать и с головой укрывался полушубком. От усталости он долго не мог уснуть, чутко прислушивался к доносящимся сверху глухим разрывам снарядов. И каждый раз ему казалось, что это не очередной обстрел, а начало немецкой артиллерийской подготовки, предшествующей наступлению. Но и убедившись, что это всего лишь террористический обстрел осажденного города, Звягинцев не успокаивался. Начинались думы о Вере - она ведь может погибнуть во время одного из таких обстрелов. Теперешнее чувство Звягинцева к Вере не походило на то, которое владело им накануне войны, а равно и на позднейшее - мучительное чувство неразделенной любви, которое охватило его после той встречи в лесу, когда Звягинцев решил, что не он сам важен для Веры и нужен ей, - она рада встреча с ним только потому, что узнала, где Анатолий... Звягинцев ничего не спрашивал о нем у Веры - ни тогда, ни позже. То ли потому, что трагическая смерть Валицкого как-то примирила Звягинцева с его сыном, то ли по иной причине - он интуитивно чувствовал, что человек, стоявший между ним и Верой, исчез из ее души бесследно. Иначе Вера не раскрылась бы перед ним так горько и беспощадно по отношению к самой себе. Тогда-то Звягинцев почувствовал, что нужен Вере, что, кроме отца, он остался единственным близким ей человеком. Для того чтобы любить Веру, Звягинцеву не обязательно было ее физическое присутствие рядом с ним. Достаточно было знать, что она жива. И каждый звук артиллерийского разрыва, доносившийся издалека, со стороны города, он воспринимал как удар молота по собственному сердцу. Наконец Звягинцев не выдержал этих каждодневных ударов. Сказал в штабе обороны, что должен съездить в Управление ВОГа, и вечером на попутных машинах и пешком добрался на другой край города. В прошлый раз Вера встречала его у ворот госпиталя. Теперь же Звягинцеву предстояло пересечь засыпанный снегом двор, подняться на каменное крыльцо и уже в самом госпитале спросить, как ему увидеть Веру. Звягинцев вошел в пустынный коридор, освещенный тускло мигающими коптилками, и направился в противоположный его конец в надежде, что кто-нибудь появится у него на пути. Он не ошибся: не прошел еще и половины коридора, как дверь одной из палат открылась и оттуда выбрался человек на костылях. Штанина его толстой пижамы была подвернута и заколота примерно там, где полагалось быть колену. - Эй, товарищ! - крикнул Звягинцев и сам испугался звука своего голоса: так гулко отозвался он в пустом коридоре. Человек на костыле неуклюже повернулся. Звягинцев подошел к нему ближе, увидел, что тот еще очень молод, почти мальчишка, и что на груди из-под его пижамы выглядывает треугольник морской тельняшки. На мгновение Звягинцева охватило чувство острой жалости к атому парню, обреченному всю свою, наверное еще долгую, жизнь не расставаться с костылями. Но, не желая бередить душу молодого инвалида, Звягинцев сказал преувеличенно бодро: - Слушай, морская душа, не знаешь, как мне тут Веру Королеву отыскать? Фельдшерицу... Парень смерил Звягинцева пристальным взглядом с головы до ног и, не обнаружив знаков различия, прикрытых воротником полушубка, решил, очевидно, не затруднять себя выбором манеры обращения. - А зачем она тебе? По собственному опыту Звягинцев знал, что раненые, находящиеся на излечении, - в особенности тяжелораненые, - как правило, чувствуют себя на какое-то время свободными от субординации. Вступать в пререкания с этим так жестоко пострадавшим парнем ему не хотелось. Он сказал подчеркнуто дружелюбно: - Видишь ли, друг, она моя старая знакомая. К его удивлению, эти слова разозлили парня. - Ты в воинскую часть пришел, а не в квартиру коммунальную. Обратись к начальнику госпиталя или к комиссару. Выговорив это, раненый, повернувшись с трудом, зашагал дальше, громко стуча костылями. - А где их искать - начальника или комиссара? - растерянно бросил вслед ему Звягинцев. - Начальника на том свете искать будешь, - ответил, не оборачиваясь, парень, - а комиссар... - Он сделал паузу, точно раздумывая, стоит ли говорить, и все ж пробурчал: - На втором этаже, направо. Звягинцев пожал плечами, не понимая, чем он так разозлил одноногого морячка, и медленно пошел вперед в поисках лестницы на верхние этажи. На втором этаже глазам его открылся такой же длинный коридор, столь же плохо освещенный, как и нижний. И все двери здесь тоже были плотно прикрыты, только из одной пробивалась узкая полоска света. На этой-то двери и была прибита табличка: "Комиссар". Звягинцев вдруг вспомнил, что в прошлый раз, когда он торопил Веру поскорее садиться в машину, чтобы не опоздать на концерт, она сказала, что должна отпроситься у комиссара. "Ну что ж, - подумал теперь Звягинцев, - в крайнем случае напомню ему, что я тот самый..." И он открыл дверь. За письменным столом сидел невысокий, широкоплечий человек в полушубке с поднятым воротником, но без шапки и что-то писал при свете мерцающей коптилки, низко наклонив над столом голову. К столу была прислонена палка. Свет коптилки вырывал из темноты только крупную голову этого человека, вернее, его затылок, да еще бронзовую чернильницу на столе. Рядом у стены белела аккуратно заправленная кровать. - Товарищ комиссар... - начал было Звягинцев, но в ту же минуту, едва человек поднял свою большую голову, Звягинцеву показалось, что он галлюцинирует. Зажмурив и снова открыв глаза, спросил, все еще не веря в истинность увиденного: - Пастухов... ты?! Пастухов, не выпуская из пальцев карандаша, старался разглядеть остановившегося в полумраке Звягинцева. Потом медленно встал, схватил палку и, опираясь на нее, сделал шаг навстречу. - Звягинцев? Майор! Это ты или привидение?! ...Не меньше часа сидели они рядом на кровати, расспрашивая друг друга. За этот час перед Звягинцевым вновь пронеслось недавнее прошлое: Средняя Рогатка, Лужский рубеж, первый бой, ранение, страшное ожидание в лесу, по которому бродили немцы... Звягинцев как-то невесело усмехнулся. - Ты что, майор? - спросил Пастухов. - Вспомнил, как ты мне нотацию читал. Там, на Луге. Когда я на одного отступленца набросился. Помнишь? Я тогда сказал, что таким, как он, проходы в тыл надо минировать. Помнишь? - Помню, - кивнул Пастухов. - Это ведь километров за сто от Ленинграда было... Да нет, больше. - Ну и что? - А то, что теперь сидим мы в самом Ленинграде голодные и холодные, а немец - вот он, рядом. - Ты это всерьез? Звягинцев внимательно посмотрел в насторожившиеся глава Пастухова и поспешил успокоить его: - Нет, друг мой, я хорошо понимаю - пережитое и выстраданное нами не прошло даром. И наша Луга, и твоя Невская Дубровка, и мой Волхов - все недаром. И хоть нет наших с тобой имен в сообщении о разгроме немцев под Москвой, а и к этому мы причастны. Но сколько еще километров гнать надо немцев! - Ты как, до границы считаешь? - А как же! - Некоторые считают до своего дома. А если дома уже нет, то до знакомой с детства березки. - А у тебя какой счет? - До победы. - До победы... - задумчиво повторил Звягинцев. - Фашистов крушить до победы - это бесспорно, тут и рассуждать не о чем. Но как ты себе представляешь нашу победу? - Странный вопрос, - пожал плечами Пастухов. - Победа - это полный разгром фашизма. Осиновый кол в змеиное его гнездо. - И то верно. Только не кажется ли тебе, комиссар, что сейчас победа у людей связывается не только с этим... общим? А и с чем-то другим, личным? - Не понимаю. - Ну как тебе это объяснить... Все, о чем человек мечтал и что разбила война, непременно вернется... или сбудется... Сбудется, точнее. - Без победы не сбудется. - Конечно же! Но сама победа при этом становится чем-то... личным, что ли. По крайней мере для меня так. И для тебя, уверен, и для Суровцева... Кстати, ты знаешь что-нибудь о Суровцеве? - После ранения на "пятачке" не видел его. - Эх ты, а еще комиссар! Суровцев после ранения в этом самом госпитале лежал. - Быть того не может! - воскликнул Пастухов. - А сейчас где же он? - А сейчас... - Звягинцев запнулся. Ему не хотелось говорить Пастухову о той страшной работе, на которую обречен Суровцев. - Ну, словом, в Ленинграде, - закончил он. - Служит в одной части. - Да откуда ты все это знаешь? - От Веры. - Веры? - переспросил Пастухов. - Королевой, что ли? Так ты и ее знаешь? Погоди... Она тут как-то у меня отпрашивалась - знакомый, говорит, с фронта приехал... Уж не ты ли? - Я, старший политрук, я. - Погоди, - все так же ошеломленно продолжал Пастухов. - Помню, мы с тобой в лесу разговор вели о дочке комиссаровой, которая к немцам попала... Она? - Она, Пастухов... - Тогда последний вопрос: кто она тебе теперь? Ну... без особых подробностей... Жена? Звягинцев молчал. Он понимал, что Пастухов не имеет в виду формальную, так сказать, сторону дела, а выясняет просто степень близости своего боевого друга и Веры. Что ответить ему? Рассказывать все слишком долго. Да и невозможно передать словами все, что связывало его с Верой. Особенно теперь... Он будто со стороны услышал, как произнес: - Жена. Сказал так и понял, что должен немедленно оговориться, объяснить, что... имел в виду совсем другое. Но такое объяснение прозвучало бы теперь глупо. Лишь произнеся слово "жена", Звягинцев осознал, в какое нелепое, двусмысленное положение поставил он Веру. Пастухов конечно же найдет случай потолковать с ней об этом. И Вере придется краснеть, отказываться. Звягинцев предстанет перед ней в жалкой роли хвастунишки... И все-таки у него не хватило сил взять обратно слово, сорвавшееся с губ помимо воли. - Вера сейчас здесь? - спросил Звягинцев. Пастухов ответил не сразу. - Так... - размышлял он вслух. - Теперь понимаю насчет личного. Подумал было - философом стал майор... А Вера здесь, иди. Наверху она, у себя. Плачет. - Плачет? - с тревогой и недоумением спросил Звягинцев. - Да, горе у нас тут, майор. Этой ночью начальник госпиталя умер. Осьминин фамилия. "От чего?" - хотел спросить Звягинцев, но вовремя удержался: он уже достаточно долго пробыл в блокаде, ему не пристало задавать такие вопросы. - Иди, иди к ней! - поторапливал Пастухов. - Но... я не знаю, где ее найти, - растерянно сказал Звягинцев. - Я ведь никогда в этом здании не был. - Ко мне дорогу нашел, а к ней и подавно отыщешь. - Да я и к тебе-то случайно попал! Парень один в коридоре встретился. Без ноги, с костылями. Я его про Королеву спросил, а он огрызнулся и к тебе за разрешением послал. - А-а, Сергушин!.. - поморщился Пастухов. - Тяжелый случай с этим парнем, еле выходили. - Он знает Веру? - Все ее в госпитале знают. А парня этого она на ноги подняла. Точнее, на ногу, - поправился он с невеселой усмешкой. - И теперь вот ее вроде своей собственностью считает. - Влюблен? - Да нет, не ревнуй... Просто больничная психология. Знаешь такую? - Знаю. Сам больше месяца провалялся. - Ну вот. А к Вере путь такой: по лестнице на самый верх поднимешься и в аккурат упрешься в ее дверь. Или проводить? - Найду без провожатых. - Ночевать останешься? - Что?! - До утра, говорю, пробудешь? Пастухов спрашивал об этом как о чем-то само собой разумеющемся. - Нет, - ответил Звягинцев, не глядя на Пастухова, - неудобно. - Почему? - удивился Пастухов. - Какое неудобство с женой ночь провести? Словом, я разрешаю. Своей комиссарской властью. - Мало тут твоей власти, старший политрук, - сказал Звягинцев. - Обманул я тебя: не жена мне Вера. Пока еще не жена. - Будто я не знаю, что обманул, - усмехнулся Пастухов. - Так зачем же ты?.. - Зачем, зачем!.. Тебя знаю. И ее. С меня достаточно. Ну, иди. ...Звягинцев пробыл у нее до глубокой ночи. Они говорили не о себе, не о своем будущем. Так же как и там, у Пастухова, разговор здесь начался с воспоминаний. И в прошлом они как бы искали друг друга. Вспоминали о вечеринке, которую устроил Павел Максимович Королев после окончания финской войны. Там Звягинцев в первый раз встретился с Верой. Долго спорили о том, кто с кем танцевал на той вечеринке. Потом шаг за шагом восстанавливали путь с Литейного за Нарвскую, вернее, тот отрезок пути, который шли пешком, выскочив из автобуса... Вспоминали, как сидели ночью в сквере, когда Звягинцев впервые дотронулся до Вериной руки, а потом положил свою широкую ладонь на ее маленькие пальцы, вроде бы грел их, хотя было совсем не холодно - приближалась весна. Но Вера не убрала свою руку, сделала вид, что не замечает прикосновения Звягинцева, занятая своими мыслями... Дальше их воспоминаниям мешала война. Как бы заранее условившись, они избегали касаться войны, будто ее и не было. Но она была рядом - дрожала в пламени коптилки, теплилась в остывающей железной печке, веяла холодом от промерзших за зиму каменных стен. Война словно растворилась в самом воздухе каморки, в которой они старались хоть на мгновение согреться воспоминаниями. И в конце концов она властно вторглась в их разговор. Звягинцев увидел на тумбочке толстую тетрадь, спросил, не со школьных ли времен сохранилась она у Веры. И услышал в ответ, что это дневник - история болезни начальника госпиталя Осьминина, которую он сам диктовал Вере до вчерашнего дня. Вера раскрыла тетрадь, поднесла ее ближе к коптилке и прочла последнюю запись: "Никаких желаний. Все хорошо. И очень легко". Прочла и сказала, еле сдерживая слезы: - Ночью он умер. Звягинцев спросил, зачем Осьминин диктовал все это, и Вера объяснила: записи должны быть отправлены в клиническую больницу имени Эрисмана. Он распорядился о том задолго до смерти. Потом Вера вытащила вдруг из-под кровати чемоданчик, открыла его и достала рисунок. Звягинцев не сразу догадался, что это один из тех двух рисунков, которые она взяла в его присутствии с письменного стола Валицкого. Протянув сейчас этот рисунок Звягинцеву, Вера сказала: - Возьми его, Алеша, и отправь в Смольный. У меня нет никакой оказии, а почта... Сам знаешь, что теперь с нашей почтой. Отправь, всякое может случиться. Он встревоженно посмотрел на нее: что Вера имеет в виду? Обстрел?! Она успокоила его. Сказала со слабой улыбкой: - Нет, нет, со мной-то ничего не случится. Я выживу. Я дала себе слово выжить. А листок отправь. Ты знаешь этого Васнецова? - Да. Встречался до войны. И во время войны тоже. - Тогда напиши ему, что Федор Васильевич умер. Наверное, они были знакомы, раз он сделал такую надпись. - Хорошо, - сказал Звягинцев и положил рисунок в свой планшет, тут же спросив: - А где второй? - Он у меня, - ответила Вера. - Дай его мне. Подари! - Зачем? - Там ты. На нем твое лицо, - убежденно сказал Звягинцев. - У меня никогда не было твоей фотографии... Мы редко видимся. А так ты будешь со мной. Всегда. Если бы Звягинцева попросили пересказать, о чем они говорили в ту ночь еще, он бы не смог. Помнил только, что, выходя незадолго до рассвета из госпиталя, испытывал такое счастье, какого не представлял себе ни в мирное время, ни тем более в страшные месяцы войны. Он знал только одно: ничто и никто не в силах разлучить его с Верой - ни люди, ни война. Но он ошибся. Было так. Над Ленинградом сияло весеннее солнце. Десятки тысяч людей вышли на улицы - с лопатами, кирками и ломами. Работа радостная и вместе с тем страшная. Страшная потому, что под снегом и льдом были похоронены не только тротуары и мостовые, но и те, кого смерть застала на улице. Однако, кроша лед, люди подсознательно считали, что они разбивают оковы проклятой блокады. Почти три недели - с 27 марта по 17 апреля - продолжался этот штурм заледенелых сугробов, цепко державших город в своих холодных объятиях около пяти месяцев. И вот настал день, когда на улице Стачек зазвенел первый трамвай. Вожатый звонил почти непрерывно, хотя на рельсах никого не было. Люди стояли на тротуарах, встречая и провожая красный вагон улыбками. Казалось, что он вернулся из того светлого, солнечного мира, с которым они расстались так давно... С первым же трамваем Звягинцев отправился на Выборгскую. Радость предстоящей встречи с Верой переполняла его. Он представлял себе, как они выйдут из госпиталя и погуляют вместе по влажному, еще не высохшему от недавних сугробов блестящему тротуару. Это представлялось ему высшей наградой за все выпавшие на их долю испытания. На трамвае он, разумеется, не доехал до госпиталя. Трамваи ходили еще по укороченным маршрутам и далеко на по всем улицам. Большую часть пути Звягинцев проделал опять-таки на попутных машинах и пешком. Идти по чистым, похожим на довоенные улицам уже само по себе было счастьем. Все ближе и ближе подходил Звягинцев к тому переулку, где располагался госпиталь. Предстояло сделать еще один поворот. И тут он почувствовал, как у него сжалось сердце. Звягинцев еще не понимал причины внезапно охватившей его тревоги, может быть, она появилась вместе с запахом гари и разбитого в щебенку кирпича, словом, с тем самым запахом, который сопутствует разрушению и смерти. Теперь Звягинцев уже не шел, а бежал... Бежал, сам того не замечая, охваченный страшным предчувствием... Наконец он увидел то, чего не сможет забыть никогда: на месте госпиталя громоздились бесформенные развалины