ь с Петербургом! Залейте его огнем! Разбейте его своими осадными орудиями! Этот город не нужен ни нам, ни финнам! Сделайте это, Манштейн, и Германия не забудет вашего подвига!.. Пожалуй, еще никогда Манштейн не видел Гитлера в состоянии такой взвинченности. Сейчас в голосе фюрера звучал не только гнев и уж совсем не уничижительное презрение, как это было во время недавнего разговора с Гальдером, а скорее мольба. Да, именно мольба! И Манштейн понял, что значило для фюрера взятие Ленинграда. Гитлер редко называл этот город его современным именем. Но для всего мира существовало теперь только это имя - Ленинград. Для сотен миллионов людей на всем земном шаре оно стало одним из наиболее впечатляющих символов несокрушимости Советского Союза, а для Гитлера ассоциировалось лишь с позором, который он сам навлек на себя, трижды обманув мир громогласными заявлениями о скором падении Ленинграда. И снова Манштейну подумалось, что тот, кто добудет для Гитлера неуловимую до сих пор победу над этим городом, займет в душе фюрера такое место, какого доныне не занимал еще ни один из немецких генералов и фельдмаршалов. Гитлер же тем временем продолжал: - После захвата Петербурга вы опять явитесь ко мне, и тогда я вручу вам ваш фельдмаршальский жезл. Но это еще не все. Как только вы покончите с Петербургом, я намерен назначить вас на место Листа. А сейчас я требую от вас, я прошу у вас одного: дайте мне Петербург! Это было уже слишком даже для такого умеющего держать себя в руках человека, как Манштейн. Открывающаяся перед ним перспектива на мгновение ослепила его. В тот миг ему показалось, что стоящая перед ним задача, в сущности, не так уж сложна. Фон Леебу пришлось иметь дело с городом, полным жизненных сил, а теперь, после страшной голодной зимы, Ленинград наверняка не обладает прежней стойкостью. Зависть к командующему шестой армией Паулюсу, которому, по словам Гитлера, предстояло стать завоевателем Сталинграда, уступила место надежде на еще больший успех. Манштейн снова вспомнил о плачевной судьбе Браухича, Лееба, Рунштедта и многих других, кто совсем недавно занимал такие недосягаемо высокие посты, а теперь ушел в небытие, представил себя на одном из этих постов и клятвенно заверил Гитлера: - Я сделаю, мой фюрер! С Петербургом будет покончено! На исходе августа управление 11-й армии в полном составе прибыло в район расположения 18-й армии. Но войска Манштейна находились еще в пути, и до их сосредоточения он весь ушел в планирование предстоящего штурма Ленинграда. Притом Манштейн всячески давал понять и Линдеману и Кюхлеру, что фюрер послал его сюда для того, чтобы быстро раскусить орешек, который им оказался не по зубам. Было решено, что 11-я армия займет позиции 18-й армии, обращенные на север. За Линдеманом же останется восточная часть фронта по реке Волхов. В распоряжении Манштейна было теперь двенадцать дивизий (в том числе испанская "Голубая дивизия"), три бригады и 8-й авиационный корпус под командованием одного из прославленных немецких асов - генерал-полковника Рихтгофена. Подобно тому как в основу операции "Блау" была положена предварительная дезинформация советского командования о действительных намерениях противника, Манштейн тоже задумал обманный маневр. План его заключался в том, чтобы после сильнейшей артиллерийской и авиационной подготовки повести наступление на Международный проспект и улицу Стачек, но после того, как оборона здесь будет прорвана и в Смольном все проникнутся уверенностью, что противник решил штурмовать город по прошлогодней схеме, два корпуса внезапно повернут на восток и с ходу форсируют Неву на совсем ином направлении. Этим двум корпусам ставилась задача: уничтожить советские войска между Невой и Ладожским озером, перерезать Ладожскую коммуникацию и опять лишить Ленинград путей подвоза боеприпасов и продовольствия. Предполагалось, что после этого ленинградцы немедленно выкинут белый флаг и не возникнет необходимости в затяжных уличных боях. Наступление должно было начаться 1 сентября. Манштейн поднялся на вышку наблюдательного пункта ближайшей к городу немецкой воинской части. Он увидел оттуда большой завод, выпускающий танки. Увидел верфи на побережье Финского залива. Увидел оживленное движение на улице Стачек. И злорадно усмехнулся: через четыре дня все это исчезнет. Но уже на другой день, 27 августа, грохот артиллерии возвестил о начале советского наступления: войска Волховского фронта неожиданно обрушились на синявинско-мгинскую группировку немцев в том самом районе, откуда Манштейн собирался наносить свой главный удар. Почти год назад фон Леебу удалось сорвать наступательную операцию по прорыву блокады своим упреждающим ударом на Тихвин. Теперь Красная Армия взяла реванш: она тоже на три дня опередила штурм Ленинграда, с такой тщательностью разработанный генерал-фельдмаршалом Манштейном. 16 Удар, нанесенный 27 августа по синявинско-мгинской группировке немецких войск, Советское Верховное командование рассматривало лишь как частную операцию с ограниченными целями. От утверждения генерального плана прорыва блокады Сталин все еще воздерживался. Он вполне отдавал себе отчет в том, что прошлогодняя неудача на этом же направлении была обусловлена не только внезапным наступлением немцев на Тихвин, а и недостаточностью сил, какими осуществлялся прорыв, нехваткой технических средств, в особенности средних танков и артиллерии. С открытием летней навигации на Ладоге Ставка направила в Ленинград двадцать пять батальонов для пополнения укрепленных районов, две танковые бригады, шесть артиллерийских противотанковых полков, тысячу ручных и пятьсот станковых пулеметов, пять тысяч автоматов. Много ли это? И много, и мало. Для обороны города, пожалуй, достаточно, а для прорыва блокады - едва ли. Но к середине августа у Сталина уже не оставалось сомнений в том, что немцы готовят новый штурм Ленинграда. Данные агентурной и авиационной разведки, а также сведения, поступавшие от партизан, показывают, что только за восемь суток от Пскова на Лугу проследовало сто восемьдесят эшелонов с немецкими войсками и техникой. Кроме того, сорок семь платформ с осадной артиллерией направились в Гатчину. Вот тогда-то и было принято решение о нанесении упреждающего удара силами Волховского и Ленинградского фронтов. Удар этот, вошедший в историю под именем Синявинской операции, расстраивал все планы немецкого командования. Ведь Синявинская гряда холмов, поднявшаяся среди торфяных болот огромной приладожской низины, являлась ключевой позицией. Для немцев потеря этой позиции неминуемо влекла за собой разрыв блокадного кольца юго-восточнее Ленинграда. Притом 8-я армия Волховского фронта выходила в тыл манштейновской 11-й армии. На девятый день наступления, когда волховчанам удалось расширить свой прорыв до 15-20 километров, в штабе Манштейна раздался тревожный звонок из Винницы. Гитлер будто забыл о недавнем своем разговоре с новым фельдмаршалом. Сейчас он требовал от Манштейна не овладения Ленинградом, а только немедленной помощи командующему группой армий "Север" Кюхлеру в восстановлении положения. Контрудар, предпринятый Манштейном, резко затормозил продвижение 8-й армии. Теперь она сама оказалась в опасном положении. А в случае разгрома целой армии Волховского фронта катастрофически снижались шансы на успешный прорыв блокады в ближайшем будущем. И Сталин отдал приказ Говорову немедленно возобновить наступательные действия на Неве, в районе Невской Дубровки, чтобы помочь волховчанам. В течение трех суток, с 10 по 13 сентября, три советские дивизии, сосредоточенные здесь, тщетно пытались форсировать Неву. Вечером 13 сентября Говоров и Жданов обратились в Ставку за разрешением отложить дальнейшие попытки на шесть дней. Ставка удлинила этот срок еще на шесть дней: немцы уже начали тогда штурм Сталинграда, и боям на Неве следовало придать такой размах, который затруднил бы Гитлеру маневр резервами. С величайшими трудностями войскам Ленинградского фронта удалось наконец переправиться через Неву и завязать кровопролитное побоище на левом ее берегу. Теперь немцам пришлось защищать уже не только Синявинскую гряду. Три свежих дивизии из армии Манштейна были посланы к Неве... В течение многих предвоенных лет ленинградский пригород Колтуши пользовался известностью во всем цивилизованном мире, особенно среди тех его представителей, которые старались проникнуть в тайны высшей нервной деятельности человека. Над Колтушами витал гений великого русского ученого Павлова. Колтуши называли "столицей условных рефлексов". К осени 1942 года неподалеку от знаменитой павловской "биологической станции" и расположилось полевое управление Ленинградского фронта. 30 сентября сюда прибыли Васнецов и Штыков. Говорова они не застали. Оперативный дежурный доложил, что командующий уже семьдесят два часа неотлучно находится на КП Невской группы. Васнецов и Штыков тоже было собрались ехать туда, но как раз в этот момент появился Говоров. Вошел он молча, поздоровался с ними тоже без слов - лишь коснулся ребром ладони козырька фуражки. И в глубокой задумчивости присел к письменному столу. - Какие новости, Леонид Александрович? - спросил, не выдержав его молчания, Васнецов. - Гаген под угрозой окружения, - глядя куда-то поверх голов Васнецова и Штыкова, негромко ответил Говоров. Ни тому, ни другому не надо было объяснять, что это значило. Четвертый гвардейский корпус генерала Гагена составлял главную ударную силу Волховского фронта. - Вам, Леонид Александрович, известно, какие меры принимает в связи с этим Мерецков? - спросил теперь Штыков. - Известно, - сказал Говоров и с неохотой добавил: - Кирилл Афанасьевич начал вчера вечером отвод своих войск из-под Синявино. Если бы совсем рядом с блиндажом, в котором они находились, разорвалась тысячекилограммовая авиабомба, это, наверное, произвело бы на них меньшее впечатление, чем лаконичное сообщение Говорова. - Как?! - воскликнул Васнецов. - Отвод после того, как удалось прорвать оборону противника?! После того, как до соединения с нашими войсками остались считанные километры?! - В голосе Васнецова звучало возмущение. Говоров медленно покачал головой: - Война есть война. "Как может он рассуждать так спокойно? - поразился Васнецов. - Ведь не забыто же им, с какими мучениями и ценой каких жертв войска Ленинградского фронта форсировали Неву!" - Я думаю, что нам следует немедленно звонить товарищу Сталину! - сказал Васнецов вслух. - А я думаю о том, - отозвался на это Говоров, - что происходит сейчас под Сталинградом. В первые мгновения от этих его слов Васнецов почувствовал растерянность. Ему послышался в них скрытый упрек. И все же он попытался возразить: - Чем сложнее обстановка на других фронтах, тем больше возрастает значение боев под Ленинградом. Мы обязаны еще сильнее сковать здесь противника. Говоров покачал головой: - Сковать, Сергей Афанасьевич, - да. Только не за счет гибели собственных войск. Говоря это, командующий продолжал смотреть в противоположную стенку блиндажа, чем тоже раздражал Васнецова. "Чего он там разглядывает?" - досадовал Васнецов. А Говоров в этот момент даже не замечал бревенчатой стены. Он видел красный стяг, развевающийся на корме одной из лодок, переправляющихся через Неву под неистовым огнем врага. Видел страшный рукопашный бой во вражеских траншеях, где оружием становится не только автомат, не только штык и граната, но и острая лопатка пехотинца... Он видел частное и общее: отдельные траншеи и конфигурацию всего фронта, лица бойцов и боевые порядки дивизий. Наконец командующий перевел свой взгляд на членов Военного совета и твердо сказал: - Надо, товарищи, считаться с реальным положением вещей. Наш плацдарм на левобережье очень мал. Боевые порядки дивизий Федорова и Краснова, сосредоточенных на этом лоскутке земли, настолько уплотнены, что любая вражеская мина, любой снаряд влечет за собой гибель десятков людей. Наши потери растут с каждым часом, а расширить плацдарм мы не в силах - противник имеет там абсолютное превосходство. Через двое-трое суток тысячи наших бойцов и командиров либо будут сброшены в реку, либо полностью уничтожены на берегу. Этого я допустить не могу! Последние слова Говоров произнес с непререкаемой категоричностью, даже слегка повысил голос. И, как бы услышав сам себя со стороны, сказал уже тише: - Командование Волховского фронта приняло правильное в создавшейся обстановке решение. Мы тоже обязаны найти правильное решение. - Какое? - почти в один голос воскликнули Васнецов и Штыков. - Эвакуировать войска с левого берега Невы, оставив там лишь минимальные силы для удержания прошлогоднего "Невского пятачка". - Вы считаете, что Андрей Александрович рискнет обратиться с таким предложением к товарищу Сталину?! - вырвалось у Васнецова. - Долг обратиться с таким предложением к товарищу Сталину лежит на мне, - ответил Говоров. - И я его выполню. Васнецов и Штыков замолчали. Как ни старался командующий казаться спокойным, они поняли, чего стоило Говорову взять на себя столь тяжкую миссию, особенно после того, как ЦК оказал ему высокое доверие, приняв в члены партии без прохождения кандидатского стажа. А Говоров тоже будто проник в души этих двух близких ему людей и, увидев царящее там сейчас смятение, в свою очередь молча посочувствовал им. А вслух сказал с обычной своей сухостью: - Задача состоит в том, чтобы эвакуировать войска без потерь. И сделать это быстро! ...Ночь на 8 октября выдалась темная и дождливая. Это немало способствовало тому, что тщательно подготовленная эвакуация войск с левого берега Невы была произведена действительно без потерь. Ранним утром 9 октября Линдеман и Манштейн, готовые нанести решающий удар по дивизиям Федорова и Краснова, с разочарованием узнали, что траншеи и окопы, еще вчера вечером изрыгавшие огонь и металл, пусты. Только в одном месте, почти том же самом, где в результате прошлогодних сентябрьских боев образовался знаменитый "Невский пятачок", теперь снова закрепились советские бойцы. Их было немного - всего лишь небольшой отряд автоматчиков. Однако они словно вгрызлись в землю, окружили себя непроходимыми минными полями, опутали все подступы колючей проволокой и, отбивая атаки противника, ясно давали ему понять, что решили, стоять насмерть... 17 О неудаче Синявинской операции Звягинцев знал лишь в общих чертах: об этом говорили на очередном совещании в штабе ВОГа, подчеркивая, однако, что операция эта сорвала намечавшийся противником штурм Ленинграда. Вскоре после того Звягинцева вызвали на Дворцовую площадь к начальнику отдела укрепленных районов полковнику Монесу. Звягинцев все еще числился одним из его помощников. - Слушай, подполковник, - сказал Монес, - строительство оборонительной полосы в центре города мы считаем законченным. Во всяком случае, тебе там больше делать нечего. Отправляйся на правый берег Невы, в район Невской Дубровки. Помоги шестнадцатому укрепленному району. Он держит оборону на широком фронте - почти от Порогов до истока Невы и дальше - по Ладоге. Нева сейчас наиболее уязвимое место на всем Ленинградском фронте. Мы привыкли рассматривать правый ее берег только как исходный рубеж для наших наступательных действий с целью прорыва блокады. И в прошлом году наступали оттуда, и в этом - тоже. Но что получится, если тот же самый район, допустим, между Восьмой ГЭС и Шлиссельбургом противник изберет как исходный рубеж для своего наступления?.. Надо привести укрепленный район в полную боевую готовность, проверить систему огня, прочность оборонительных сооружений, слаженность боевых расчетов. - А какими силами располагает этот УР? - спросил Звягинцев. - Шесть артиллерийско-пулеметных батальонов. - Кадровые? - Нет, подполковник. На все УРы кадровых войск не хватает. Батальоны шестнадцатого сформированы недавно, в основном из рабочего класса. Однако командный состав во главе с комендантом УРа полковником Малинниковым в основном кадровые командиры. А ты будешь состоять нашим представителем при Малинникове. "Все повторяется в моей судьбе!" - подумал Звягинцев, вспомнив, как так же вот когда-то - ему казалось, что это было в давние-давние времена, - посылали его представителем штаба фронта в батальон Суровцева с заданием: создать неприступные укрепления на одном из участков Лужского рубежа. Стараясь оборвать поток воспоминаний, Звягинцев спросил Монеса: - Когда отправляться? - Чем скорее, тем лучше, - ответил тот. - Скажем, завтра. Еще вопросы есть? - Есть, если разрешите... Я понял, что ожидается новое наступление немцев. А мы-то, товарищ полковник, наступать собираемся? Или опять зазимуем в блокаде? - Вперед забегаете, - нахмурившись, ответил Монес. - Ставку и Военный совет фронта обогнать хотите?.. Если что и будет, то узнаете об этом от командующего шестьдесят седьмой армией. Со штабом армии и поддерживайте связь. Других вопросов нет? Звягинцев молчал. - Наверное, потом будут, - усмехнулся полковник. - Очевидно, будут, - согласился Звягинцев. - На месте само дело вопросы подсказывает. А сейчас, товарищ полковник, у меня к вам одна просьба есть... Возможно, мне придет письмо. С Большой земли... Прошу переслать в шестнадцатый... Письма он ждал о судьбе Веры, а может быть, и от нее самой. Месяц назад на углу Невского и Фонтанки, где Звягинцев работал тогда, его повстречал Васнецов, знакомившийся с новыми оборонительными сооружениями в центре города. Заговорил по-дружески: - Просьбу твою, подполковник, я выполнил... Насчет той девушки... ну Королевой. Видишь ли, какое дело... Нелегкую ты задал мне задачу... "Не тяни, говори сразу!" - хотелось крикнуть Звягинцеву. Он приготовился к самому худшему. Если бы Вера осталась в живых, Васнецов сказал бы об этом сразу. - Весь горздрав занимался твоим делом, - неторопливо продолжал секретарь горкома. - Целое расследование провели. Все штабы МПВО, все похоронные команды опросили. - Погибла?! - вырвалось у Звягинцева. - Нет, нет, я тебе не похоронку привез, - поспешно сказал Васнецов. - Тут вот какое дело... Удалось обнаружить следы одной девушки, которая предположительно должна бы быть той самой Верой Королевой. Возраст схожий. Есть и профессиональное соответствие: судя по лохмотьям белого халата, эта девушка тоже медработник. Извлечена из-под развалин госпиталя в бессознательном состоянии и в числе других, нуждавшихся в сложных операциях, отправлена на Большую землю. В первое мгновение Звягинцева целиком захватило чувство радости. Он как бы и не услышал, что Вера тяжело ранена. Одна мысль стучала в его голове: "Она жива... жива... жива!.." Придя в себя, спросил Васнецова: - Может быть, известно, где она находится сейчас? - Отсюда ее направили в один из госпиталей Горьковской области, - ответил Васнецов, - а о дальнейшем не знаю. Зато насчет другого интересующего тебя человека - ну комиссара твоего - все установлено точно. - Пастухов тоже жив?! - воскликнул Звягинцев. - Нет, он погиб. - Документы при нем оказались? - Какие там документы!.. Пастухов твой какого-то парня безногого спас. Телом своим прикрыл, когда все рушиться стало. Парень этот чудом жив остался и рассказал все. Пастухову голову размозжило, позвоночник перебило... Дальше Звягинцев уже не слушал. Для него и услышанного было достаточно. Мелькнула догадка: "Не тот ли это одноногий морячок с гремящими костылями, что встретился мне зимой в полутемном госпитальном коридоре? Наверное, он. Пастухов ведь так хотел вернуть к жизни этого юношу, изуродованного войной..." Звягинцев возвратился к думам о Вере. Злой, непреклонный голос логики утверждал, что нет никаких веских оснований быть уверенным, будто та девушка именно Вера. Но если даже из-под развалин извлекли действительно Веру, перенесла ли она все тяготы эвакуации, а затем еще какую-то сложнейшую хирургическую операцию. И все же голос сердца, не желавший считаться с аргументами, отбрасывающий все возражения, уверенно твердил: "Она жива... жива!.." Вечером Звягинцев написал письмо в Горький, областному военкому. Он умолял его навести справки: в какой из госпиталей области попала ленинградка Вера Королева и как у нее прошла операция. Ответа требовал в любом случае: если жива в если погибла. Но ответа пока что не было. 18 Прошло немногим больше двух месяцев после неудачно закончившейся Синявинской операции. На Неве опять наступило затишье. Ледяной панцирь сковал реку. На высоком, обрывистом левом ее берегу осталась лишь горстка советских бойцов, удерживавших "Невский пятачок". Оттуда доносилась редкая перестрелка... В бесконечно длинные декабрьские ночи над Невой взвивались время от времени выпущенные с того же левого берега осветительные ракеты, и в неярком их голубоватом свете смутно проступали на низинном правом берегу припорошенные снежком броневые колпаки, лабиринт траншей, ряды заиндевелой колючей проволоки. Начиналась зима. Вторая блокадная зима. Суждено ли было стать ей столь же безысходной, как и первая? Этот вопрос задавали себе тысячи ленинградцев. Он все чаще звучал в красноармейских землянках и командирских блиндажах. ...12 декабря командиры дивизий - генерал-майоры Симоняк и Краснов, полковники Борщев и Трубачев, а также начальники их штабов, командующие артиллерией и еще несколько командиров соединений, неожиданно были вызваны в Смольный к Говорову. Когда их провели в кабинет командующего, самого Говорова там не было. Вызванных встречал начальник штаба фронта генерал-майор Гусев. Тут же присутствовали новый начальник оперативного отдела генерал-майор Гвоздков и начальник фронтовой разведки Евстигнеев. Наконец появился и Говоров вместе со Ждановым. Гусев доложил им, что все вызванные командиры в сборе. - Ну вот и хорошо, - удовлетворенно сказал Говоров. - Прошу садиться, товарищи. Жданов поздоровался со всеми общим поклоном и сразу же занял обычное свое место - справа от кресла Говорова. Сам же Говоров, прежде чем сесть в это кресло, прошел к письменному столу, взял там свою толстую тетрадь, затем направился к высокому сейфу. В напряженной тишине звякнул ключ, повернутый в замочной скважине, бесшумно открылась массивная стальная дверца, и из скрытой пасти сейфа будто сама собой выплыла красная папка. С этой папкой и толстой тетрадью командующий расположился у торца стола для заседаний, вынул из поясного брючного кармана часы на черном ремешке и также положил их перед собой. Несколько мгновений посидел молча, вглядываясь в лица собравшихся. Потом раскрыл красную папку и сказал будничным тоном: - Товарищи командиры! Ставка Верховного главнокомандования утвердила план операции под кодовым названием "Искра". Замысел состоит в том, чтобы встречными ударами двух фронтов - нашего с запада и Волховского с востока - разгромить немецко-фашистскую группировку в шлиссельбургско-синявинском выступе и прорвать блокаду. Он посмотрел на листок, лежащий в красной папке, точно сверяясь с текстом директивы, и закрыл папку. - Со стороны Ленинградского фронта, - продолжал после паузы Говоров, - задачу эту будет решать недавно сформированная нами шестьдесят седьмая армия под командованием генерал-майора Духанова. - Говоров повернул голову в сторону сухощавого, коротко остриженного генерала средних лет и повторил уважительно: - Под вашим командованием, Михаил Павлович. Духанова здесь знали все, но о существовании 67-й армии, сформированной на базе Невской оперативной группы, известно было немногим. Имея это в виду, Говоров пояснил: - В составе армии - шесть стрелковых дивизий и пять стрелковых бригад, одна лыжная и три танковых бригады, два отдельных танковых батальона, бригада тяжелых гвардейских минометов, двенадцать артиллерийских и восемь минометных полков. ...Собрания военных людей многим отличаются от собраний гражданских. И одно из отличий состоит в том, что здесь не принято выражать свой восторг аплодисментами или возгласами одобрения. Тем не менее, когда Говоров закончил перечисление соединений и частей вновь сформированной армии, в кабинете раздалось нечто похожее на единодушный вздох облегчения. Нет, не только долгожданному решению Ставки радовались люди, собравшиеся за этим столом. Директива на прорыв блокады была для них далеко не первой. И место прорыва определялось в ней уже привычное - в районе Синявино, где толщина блокадного кольца наименьшая. Причина одобрительного вздоха, вырвавшегося у присутствующих, была иной: впервые изнутри Ленинграда планировался удар таким мощным кулаком. Целая армия! И притом усиленная! - Оперативное построение войск - в два эшелона, - как бы не замечая радостного оживления, продолжал Говоров. - В первом эшелоне - четыре стрелковые дивизии, во втором - две. Остальные общевойсковые соединения составят армейский резерв. Взаимодействующий с нами Волховский фронт основные усилия сосредоточит на своем правом фланге. Там для осуществления прорыва также сформирована специальная армия - Вторая Ударная. Слева от нее будет действовать знакомая нам восьмая армия. Генерал Гвоздков, прошу вас - карту. Начальник оперативного отдела проследовал в дальний угол кабинета, взял там длинный белый сверток со шнурком от одного конца к другому, при помощи указки накинул этот шнурок на вбитый в стену крюк. Карта с шелестом развернулась под тяжестью нижней деревянной планки. И тогда все увидели район предстоящих действий. Справа голубела лента Невы. Вплотную к ней примыкала тонкая красная линия - позиция 16-го УРа. За УРом виднелись такие же красные дуги с обозначением соединений и частей, которым предстояло принять участие в операции "Искра". По другую сторону Невы тянулась темно-синяя линия с зубцами, обращенными к реке. От Усть-Тосно она ползла на север, вплоть до Шлиссельбурга, от него продолжала свой путь на юго-восток, по Ладожскому побережью, затем резко спускалась на юг, но вскоре делала такой же резкий поворот на запад. В пространстве, очерченном этой темно-синей зубчатой линией, и находилась шлиссельбургско-синявинская группировка противника. С востока в нее упирались еще несколько красных дуг - войска 2-й Ударной армии. Несколько минут командиры дивизий молча рассматривала карту. Потом снова раздался голос Говорова: - Товарищ Гусев, ознакомьте командиров с противником и характером его укреплений. Начальник штаба подошел к карте и, почти не глядя на нее, начал: - Во-первых, товарищи командиры, мне хотелось бы предостеречь вас от недооценки противника. Разумеется, ему нанесен значительный урон в ходе сентябрьских боев. Есть основания полагать, что на Ленинградском направлении у немцев уже нет крупных танковых резервов, в частности его двенадцатая танковая дивизия выведена на переформирование сразу же после Синявинской операции. Не исключено также, что какую-то часть сил Гитлер снял с нашего фронта и перебросил их под Сталинград на помощь окруженной там армии Паулюса. И тем не менее, товарищи, рассчитывать на легкую победу мы не можем. По данным разведки, в полосе запланированного прорыва обороняются две пехотные дивизии и отдельные отряды дивизии СС. Напоминаю, что численный состав немецкой пехотной дивизии почти вдвое превосходит численность нашей стрелковой дивизии. Следует также иметь в виду, что вблизи от участка прорыва противник имеет еще две пехотные и одну горнострелковую дивизии. Несомненно, они тоже примут участие в отражении нашего удара. Нельзя забывать и о большом количестве немецкой артиллерии разных калибров, сосредоточенной в районах Синявино, Келколово, Отрадное. Гусев на короткое время умолк, как бы давая возможность каждому хорошенько осмыслить услышанное, и лишь после этой паузы перешел к дальнейшему: - Противник располагает большим количеством мощных укреплений, строительство которых он начал, как только вышел в район Шлиссельбурга, то есть еще с сентября сорок первого года. Вдоль всего левого берега Невы, который, как известно, высок и крут, немцами отрыта сплошная траншея полного профиля с большим количеством врезанных прямо в берег на разных уровнях дзотов. Сам Гусев отлично представлял, что это значит. Он ведь во время сентябрьских боев, оставаясь начальником штаба фронта, одновременно исполнял обязанности командующего Невской оперативной группой. - Параллельно первой, основной траншее, - Гусев провел по карте указкой, - на расстоянии семидесяти метров от нее проходит вторая траншея, а в полкилометре от берега - третья, включающая инженерные оборонительные сооружения усиленного типа. К этому добавляются каменные постройки здания Восьмой ГЭС и Шлиссельбурга, а также сохранившиеся подвалы разрушенных населенных пунктов - немцы умело используют их в системе своей обороны. Не говорю о минных полях, это подразумевается само собой. Покончив с характеристикой противника, начальник штаба показал направление главного удара. - Мы наносим его вот здесь, - прочертил он указкой воображаемую линию, пересекая голубую ленту Невы, чуть выше Московской Дубровки, - и развиваем наступление на Рабочий поселок номер пять... До сих пор речь шла о пунктах, хорошо известных всем военачальникам Ленинградского фронта: Шлиссельбург, Синявино, 8-я ГЭС, Невская Дубровка, Московская Дубровка. Расположение их воспринималось зримо, даже без карты. Но сейчас появилось новое название - какой-то Рабочий поселок N_5. Командиры напрягли зрение. Точка, у которой Гусев задержал указку, находилась почти на одинаковом удалении от Ленинградского и Волховского фронтов. - Одновременно, - продолжал Гусев, перемещая указку к югу, - будет вестись расширение прорыва в сторону Рабочего поселка номер шесть. Соединение со Второй Ударной предполагается в центре коридора - в Рабочих поселках номер пять и номер один. У меня все, - повернулся он к Говорову. - Я полагаю, - сказал Говоров, обращаясь к вызванным командирам, - у каждого из вас имеются какие-то вопросы. Но они преждевременны. Будет еще возможность выяснить их. Прошу остаться командующего армией, а также генералов Краснова и Симоняка, полковников Борщева, Трубачева. Все другие пока свободны, но из Смольного мы вас не отпустим. Здесь вы проведете четыре дня. За это время каждый должен основательно изучить обстановку, обдумать свои задачи, а затем состоится штабная игра. Отлучки за пределы Смольного запрещаю. Адъютанты сейчас разведут вас по вашим рабочим комнатам, покажут, где будете спать, где питаться. ...И вот опустела вся левая сторона длинного стола. По правую его сторону разместились Духанов и четверо командиров дивизий. Когда плотно закрылась дверь за последним из лиц, покинувших кабинет, Говоров сказал: - Прошу командующего армией довести до командиров дивизий их задачу. - Товарищи командиры дивизий, - сказал, вставая. Духанов, - в предстоящей операции ваши соединения составят первый эшелон армии. На правом фланге, в направлении Московской Дубровки, будет наступать генерал-майор Краснов, в центре действуют дивизии полковника Борщева и генерал-майора Симоняка, на левом, северном фланге удар по Шлиссельбургу наносит полковник Трубачев. Успех операции зависит прежде всего от вас, и потому именно с вами пожелал поговорить особо Андрей Александрович. Духанов вопросительно взглянул на Жданова и по безмолвному его жесту сел. - Итак, товарищи, - начал Жданов, - через несколько минут вам также предстоит начать подготовку к штабной игре. Но до этого я хочу потолковать с вами как коммунист с коммунистами. Выбор Военного совета пал на вас не случайно. Вы, товарищ Симоняк, героически проявили себя в обороне Ханко. Вы, товарищ Борщев, самоотверженно защищали Ораниенбаумский плацдарм, отличились под Путроловом и Усть-Тосно. Вы, товарищ Трубачев, достойный командир дивизии, в которую вошел цвет рабочего класса Ленинграда - бывшие народные ополченцы. Награды на груди генерала Краснова говорят сами за себя, к тому же ваша, товарищ Краснов, дивизия уже побывала в кровопролитных боях там, где ей предстоит действовать теперь. От начала операции "Искра" нас отделяют дни, самое большее - недели. Ставка дала нам все, что могла. На большее рассчитывать не приходится. Да и не имеем мы на то морального права: под Сталинградом наши войска ведут тяжелейшие бои с двумя окруженными немецкими армиями - шестой и четвертой танковой. Гитлер создал новую группу армий под названием "Дон" и послал ее на выручку окруженных. Перед началом нашего сегодняшнего совещания Леонид Александрович и я разговаривали с товарищем Сталиным - потому, собственно, вам и пришлось несколько подождать нас. Так вот, товарищ Сталин сказал, что сегодня на рассвете эта новая группировка противника перешла в наступление из района Котельниково... Жданов сделал паузу. Пошарил по столу в поисках папирос. Четыре руки с пачками "Беломора" тут же протянулись к нему. - Извините, товарищи, я теперь курю другие, - отказался Жданов и, не желая обидеть людей, уточнил: - Докторские, для астматиков... Однако вернемся к делу. Вы знаете, кто командует группой "Дон"? Ею командует Манштейн! Тот самый, который три месяца назад собирался штурмовать Ленинград. Теперь его послали спасать положение на юге. В этой войне все взаимосвязано! Сначала - Ленинград и Москва. Теперь - Ленинград, Москва и Сталинград. Мы должны устроить здесь немцам такую баню, чтобы ни один их солдат не мог уйти отсюда. Никуда, кроме как в землю! Вы меня поняли, товарищи? Все молчали, не спуская со Жданова глаз. Говоров начал было тихо постукивать пальцами по столу и тотчас прекратил, потому что Жданов заговорил снова: - Сейчас шла речь о нашем долге перед Родиной и партией, Но у нас есть еще свой особый долг перед Ленинградом. Город не может дольше жить в тисках блокады. Не может, товарищи! Мы радовались, когда Ладога снова стала судоходной. Мы вывезли на Большую землю почти полмиллиона человек. По Ладоге Ставка слала нам подкрепления. Вы знаете, сколько мы получили за это лето и осень новых бойцов и командиров? Более трехсот тысяч человек! Но это не все. Мы получали еще боеприпасы, пушки, танки. Вы должны знать, товарищи, и о том, чего стоило это нашим морякам и речникам. Подсчитано, что за время навигации самолеты противника пять тысяч раз появлялись над озером, прибрежными портами и станциями. Они сбросили там до семи тысяч бомб! Подумайте над этим!.. Неожиданно Жданов протянул руку к сидящему ближе других Симоняку и сказал: - Дайте мне папиросу. Все заметили, что рука Жданова дрожала, когда он вытаскивал папиросу из пачки и когда закуривал ее, взяв из пальцев Симоняка зажженную спичку... - Вы помните, товарищи, - с волнением продолжал Жданов, - как принято было говорить в мирное время, если отмечалась какая-нибудь большая трудовая победа? Тогда говорилось; "В эти дни наш народ обращает свои взоры к партии коммунистов, к нашей большевистской партии..." Однако народ смотрит на нас, коммунистов, не только в дни радости, но и в дни испытаний. Да, мы не смогли, не сумели избавить ленинградцев от страшных бедствий. Ни в прошлом году, ни нынешней осенью. Не сомневаюсь, народ понял правильно: не потому мы не сделали этого, что мало работали и плохо воевали. Истинная причина в том, что немцы были сильней нас, у них было больше солдат, больше танков, артиллерии, самолетов. Теперь положение меняется в нашу пользу. И нам не простят, если мы не сумеем воспользоваться нашими преимуществами. Партия ждет от вас не только личной храбрости, но и умелого командования. А сейчас... - Жданов поглядел в сторону Говорова и, уловив едва заметный его кивок, закончил: - Сейчас командующий распорядится. Говоров нажал кнопку звонка и приказал своему адъютанту майору Романову проводить командиров в подготовленные для них комнаты. 19 Ночью повалил снег. На Неве гулял пронзительный, колючий ветер. Командный пункт 16-го, или, как его называли еще, Невского укрепленного, района чуть возвышался над наметенными вокруг сугробами. Часовой в полушубке и с автоматом на груди приплясывал у входа. - Комендант у себя? - спросил его Звягинцев. - А кто вы будете, товарищ командир? - почтительно, но вместе с тем с подобающей месту солидностью осведомился часовой. - Доложите, подполковник Звягинцев, из штаба фронта. Часовой на мгновение вытянулся, затем стал спускаться по уходящим глубоко вниз ступенькам, и оттуда, снизу, донесся его хрипловатый голос: - Товарищ младший лейтенант, тут прибыл подполковник из штаба фронта. Через минуту вверх поднялся младший лейтенант в меховой жилетке. Он вопросительно посмотрел на Звягинцева и небольшой его, видавший виды чемоданчик. - Разрешите ваши документы, товарищ подполковник. Звягинцев вынул свое удостоверение личности и командировочное предписание. Младший лейтенант внимательно изучил документы, сказал, что комендант УРа на месте, и пригласил Звягинцева в блиндаж. Сам, однако, опередив его, моментально исчез в полумраке. "Хочет предупредить!" - подумал Звягинцев и последовал за ним, намеренно замедляя шаги. Блиндаж оказался вместительным. В первой его половине по обе стороны тянулись нары. Справа от двери прямо на нарах стояли два полевых телефона и возле них - сделанная из снарядной гильзы коптилка. Здесь же располагался связист. На противоположной, левой стороне нары аккуратно были застелены серым армейским одеялом и сверху лежал полушубок - очевидно, там расположился младший лейтенант. Спустя минуту откинулся полог, разделявший блиндаж на две части, и при свете коптилки Звягинцев увидел высокого, худощавого, средних лет полковника. Даже в полумраке Звягинцев мог различить резкие, волевые черты его лица. Он был одет по всей форме, поясной ремень, слегка оттянутый кобурой с пистолетом, поддерживала портупея. Гимнастерка застегнута на все пуговицы. Командный состав УРов всегда и везде отличала особая подтянутость. - Здравствуйте, товарищ Звягинцев, - доброжелательно улыбаясь, сказал полковник, - прошу проходить. - Он высоко приподнял брезентовый полог. - Разрешите выполнять? - спросил из-за его спины младший лейтенант. - Действуй! - не оборачиваясь, ответил полковник. Лейтенант обошел Звягинцева и исчез, плотно прикрыв за собой дверь. - Прошу, - снова повторил полковник. Звягинцев, слегка пригибаясь, сделал два шага вперед. Вторая половина блиндажа представляла собой почти комнату, оборудованную с максимальным фронтовым комфортом. Слева у стенки стоял топчан. На противоположной, правой стороне висели карта и два небольших портрета - Сталина и Жданова. У дверного проема была прибита самодельная вешалка - узкая, гладко выструганная деревянная планка с загнутыми в виде крючков гвоздями, на одном из них висел полушубок. К переднему простенку примыкал стол, на котором горела карбидная лампа. По обе стороны стола тянулись скамьи. В центре помещения дышала теплом железная печка. - Что ж, товарищ комендант, - сказал Звягинцев, - начнем с представления. - И снова сунул руку в карман, намереваясь вынуть удостоверение. Малинников отстраняющим жестом остановил его: - Нет необходимости. Мне сообщил о вас полковник Монес. Представляться, по-видимому, надлежит мне. Звягинцев ощутил некоторое неудобство оттого, что Малинников ставит себя в положение подчиненного. Тот, наверное, уловил это и, желая выровнять отношения, заговорил уже подчеркнуто неофициально: - Что же вы не раздеваетесь, товарищ Звягинцев? Чувствуйте себя как дома. - И, как радушный хозяин, взял у него из рук полушубок, повесил рядом со своим. В это время за пологом началась какая-то возня. Потом угол брезента откинулся, и Звягинцев снова увидел младшего лейтенанта. - Сюда, - показывал он кому-то на стену, где висела карта. Затем появилась чья-то спина в шинели и ноги в огромных валенках, переступающие мелкими шажками. За коренастым бойцом, пятившимся задом, показался вскорости другой, маленький и поджарый. Они вдвоем несли топчан. - А теперь постель. Быстро! - приказал младший лейтенант, когда топчан был установлен у стены, но так, чтобы не мешать подходу к карте. Сам он подхватил чемоданчик Звягинцева, оставленный у входа, сунул его под топчан и тут же удалился. - Если вместе поселимся, не возражаете? - осведомился Малинников. - А не стесню? - неуверенно проговорил Звягинцев. - В тесноте да не в обиде, - улыбнулся полковник. - Вдвоем жить веселее. Впрочем, - поправился он, - веселья у нас тут мало. Покомандуете, сами убедитесь. - Командовать будете вы, товарищ комендант, - сказал Звягинцев, чтобы разом поставить все на свои места. - Я не подменять вас приехал. Давайте-ка присядем и познакомимся по-настоящему. - Рано, товарищ Звягинцев, рано! - слегка щуря глаза, возразил Малинников и крикнул, переводя взгляд на полог: - Ну, что там? Ответа не последовало. - Дисциплинка!.. - недовольно пробурчал Малинников и, подождав, пока сядет Звягинцев, сам расположился напротив. - С чего начнем? - спросил он. Звягинцев не успел ответить. За пологом послышались чьи-то мягкие шаги, и тут же младший лейтенант внес на вытянутых руках самовар, исходящий паром. - Опаздываете, младший! - притворно строго бросил комендант и, переводя взгляд на Звягинцева, пояснил: - У нас так заведено, чтобы самовар был всегда наготове. А вот со стаканами - беда. Были - разбились. Кружками обходимся, по-солдатски... Младший лейтенант то исчезал за пологом, то появлялся снова, ставя на стол кружки, чайник, блюдечко с мелко наколотым сахаром, тарелку с черными армейскими сухарями, банку свиной тушенки. Наблюдая за этими сборами, Малинников пошутил: - Есть у меня, товарищ Звягинцев, один крупный недостаток: не потребляю хмельного. Зарок дал: после победы отопьюсь. На вас, однако, зарок мой не распространяется. Младший! - снова позвал он. Но Звягинцев предостерегающе поднял руку: - Всему свое время. - Отставить! - сказал Малинников появившемуся младшему лейтенанту и стал разливать по кружкам чай. Звягинцев отхлебнул из своей кружки и сказал решительно: - Извините, товарищ Малинников, не будем терять время, Давайте соединим приятное с полезным. Есть много вопросов, которые... - А вы думаете, у меня их нет? - прервал комендант. - Только и я полагал, что всему свое время. Впрочем, если не терпится, я к вашим услугам. - Не обижайтесь, товарищ Малинников, - миролюбиво сказал Звягинцев, - и давайте ваши вопросы. - В таком случае вопрос первый: недовольны нашей работой? Ну там, на Дворцовой? - Как и большинство ленинградцев, Малинников называл площадь Урицкого ее старым именем. - Почему недовольны? - удивился Звягинцев. - Раз специального уполномоченного прислали, стало быть, недовольны. - Нет, товарищ Малинников. Дело совсем не в этом. - В чем же? Звягинцев не знал, что ответить ему. Сказать о необходимости дальнейшего совершенствования укреплений? Да разве ж Малинникову это не известно? Нет, другого ждет от него комендант; хочет выяснить, что там замышляется в штабе фронта на ближайшее будущее. А он, Звягинцев, и сам не посвящен в эти замыслы. Вот Монес, тот, пожалуй, кое-что знает, да помалкивает. Даже упрекнул Звягинцева за излишнее любопытство: "Ставку, Военный совет опередить хочешь?.." Так и не найдясь, что ответить Малинникову, Звягинцев попросил его: - Познакомьте меня со своим хозяйством. - Готов, - откликнулся Малинников и, встав из-за стола, подошел к карте. Он был немногословен, но достаточно обстоятелен: показал границы укрепрайона, расположение в этих границах артиллерийско-пулеметных батальонов, доложил о состоянии вооружения и с удовлетворением отозвался о выучке личного состава: - Люди пришли к нам главным образом с заводов. Но уже второй год армейскую форму носят. Солдаты настоящие. О боевых задачах распространяться не стал: - Обычное дело - стоять стеной. В этих его словах отчетливо прозвучала тоскливая нотка. Но Звягинцев знал: такова уж судьба любого УРа. Даже в случае наступления он пропускает полевые войска через позиции, а сам остается на месте. И лишь при явно обозначившемся успехе продвигается вперед, чтобы снова рыть траншеи, строить дзоты и минировать подходы к ним. На войне всегда существует опасность, что наступление будет отбито противником, в тогда УР должен пропустить свои отступающие войска в обратном направлении, а потом заслонить их от преследования. Несколько мгновений Малинников смотрел на Звягинцева выжидательно, наконец не выдержал, спросил: - Новое наступление готовится? - А вы что, не рады? - неопределенно ответил Звягинцев. - Не радоваться в таком случае только враг может, - с обидой в голосе ответил Малинников. - Но одно наступление здесь я уже видел. В сентябре. Только ничем оно кончилось. - Неверно вы говорите! - возразил Звягинцев. - Сентябрьское наступление штурм Ленинграда сорвало. Разве этого мало? - Эх, товарищ Звягинцев! - с упреком сказал Малинников. - Нам ведь вместе выполнять боевую задачу. Так давайте начистоту разговаривать! Какой-то странный мы счет ведем. В прошлом году прорвать блокаду не сумели, зато, говорим, от Москвы противника отвлекли. В этом году тоже не прорвались, опять выходит победа: от штурма Ленинград избавили. А когда, я вас спрашиваю, настоящая победа придет, такая, как под Москвой? Звягинцев помедлил с ответом, понимая, что Малинников произнес эти слова, руководствуясь не разумом, а только душой, истерзанной душой ленинградца, и если остаться глухим к этому крику души, между ними навсегда возникнет невидимая стена. - По-человечески могу вас понять, - спокойно сказал Звягинцев, - мне ведь тоже не раз отступать приходилось. И под Лугой, и под Кингисеппом... - Там иное дело было! - горячо перебил его Малинников. - Тогда на всех фронтах отступали. А теперь-то другие воевать научились, а мы все топчемся на месте. Два чувства боролись в душе Звягинцева. Ему вспомнился давнишний разговор с полковником Королевым, когда сам он, так же вот осуждая других, требовал дать ему место в бою, а не посылать на строительство оборонительных сооружений. И в ушах Звягинцева снова прозвучала саркастическая реплика полковника: "Как ваша фамилия, товарищ майор? Суворов? Или Кутузов? Руководство войсками изволите взять на себя?.. Нет, ты стой и умирай там, где тебя партия поставила!.." Может быть, следует повторить сейчас это Малинникову? Пусть мягче, иными словами. Объяснить, что на войне бывают разные подвиги, что выдержать, выстрадать голодную блокаду - это тоже великий подвиг. Наконец, напомнить азбучную военную истину: никакая армия не может быть одинаково сильной на всех направлениях... Но другое чувство удерживало Звягинцева от всех этих трезвых доводов: сознание собственной вины перед Ленинградом и ленинградцами. Оно тоже было сильнее логики, сильнее здравого смысла и опиралось лишь на горький, неоспоримый факт: более года враг стоит у стен города, более года занимает левый берег Невы. И ни одна попытка прогнать его, отбросить, как отбросили от Москвы, до сих пор не увенчалась успехом... Запутавшись в собственных чувствах, Звягинцев сказал, будто размышляя вслух: - Очень уж укрепились немцы под Ленинградом. - Да, - согласился Малинников, - укрепления гансы создали серьезные, тут уж ничего не скажешь!.. Разговор их опять вернулся в строго служебные границы. - Какие пожелания имеются, товарищ подполковник? - спросил Малинников. - Пока никаких. - Если не возражаете, можем хоть сейчас отправиться в расположение батальонов... - Я готов. Только из сапог в валенки переобуюсь. Сказав это, Звягинцев вытащил из-под топчана свой чемодан. Валенки лежали там на самом дне. Чтобы достать их, пришлось выкладывать на топчан все содержимое чемодана - три смены белья, портянки, носки, подворотнички, планшет. И тот рисунок Валицкого, выпрошенный у Веры. Теперь он был в рамке и под стеклом. Один из бойцов-плотников обратил внимание, что Звягинцев очень уж часто разглядывает этот рисунок, и по собственной инициативе смастерил рамку. На какие-то мгновения рисунок и сейчас приковал к себе взгляд Звягинцева. - Это что ж ты картинку какую-то с собой возишь? - с усмешкой спросил Малинников, переходя на "ты". - Это не картинка! - ответил Звягинцев и захлопнул крышку чемодана. - Прости, - виновато произнес комендант. - Не понял я сразу, что фотографию ты рассматриваешь. В чужие секреты нос совать не приучен. - Никакого тут секрета нет, - примирительно сказал Звягинцев. - Да и не фотография это. На, смотри, если хочешь. Некоторое время Малинников разглядывал рисунок, повернув его к свету карбидной лампы. Потом спросил: - Что же это такое? - Памятник. Точнее, эскиз памятника. Один старый человек рисовал. - Кому памятник-то? - Ленинградке. Женщине-ленинградке. Когда-нибудь поставят. - Та-ак... А рисован с натуры? Больно лицо у девушки... ну, как бы сказать... настоящее. - Не знаю, - ответил Звягинцев, не глядя на коменданта. - Сильно! - будто не слыша его ответа, продолжал рассматривать рисунок Малинников. - Лицо молодое и... вроде старое. Глаза как на врага нацелены, а все-таки добрые. Видно, с талантом был художник. На, держи. - И протянул рамку с рисунком Звягинцеву. Тот снова раскрыл чемодан, чтобы положить рисунок на прежнее место, но Малинников неожиданно предложил: - Может, повесим, а? Вот здесь, над твоим топчаном. - Неудобно, - пробормотал Звягинцев. - Почему? - Здесь... вон чьи портреты висят. - Ну и что! Я ж не Геббельса в соседи к ним предлагаю. Того бы я не здесь и совсем иначе повесил. На свалке и за шею. А этому рисунку здесь самое место. Вон и гвоздь готовый в стене торчит. Дай сюда! И он почти выдернул рамку из рук Звягинцева... ...Полчаса спустя они вместе с заместителем начальника штаба УРа подполковником Соколовым стояли на краю глубокого, засыпанного снегом оврага, и Звягинцев внимательно разглядывал в бинокль открывшуюся перед ним панораму. Внизу, метрах в пятидесяти от оврага, пологий берег переходил в покрытую шугой Неву. Отсюда отчетливо были видны позиции УРа - извилистые ходы сообщений, траншеи, горбы дзотов. Только пространство, примыкающее непосредственно к Неве, казалось не тронутым войной, на нем лишь изредка торчали шесты, а чуть дальше скорее угадывались, чем просматривались ряды кольев, поддерживающих колючую проволоку. - Минные поля? - спросил Звягинцев, кивнув в сторону шестов. - Так точно, - ответил Соколов и пояснил: - Флажков не вешаем, чтобы не демаскировать. Оттуда, - он кивнул на противоположный берег реки, - все наше хозяйство будто театральная сцена из первого ряда партера. Звягинцев снова поднес к глазам бинокль. Левый берег Невы походил на высокую стену: он почти не имел покатости. Между этой стеной и заледенелой водой оставалась горизонтальная кромка шириной не более пяти метров. Над берегом мрачно высилась полуразрушенная железобетонная громада. Стены ее зияли пробоинами, и куски бетона свешивались на обрывках арматуры. - Что это такое? - спросил Звягинцев. - Только бойцам не задавайте такого вопроса, товарищ подполковник, - предупредил Малинников, - сразу поймут, что вы здесь впервые. Это Восьмая ГЭС. Бывшая, конечно. А за ее стенами вражеские пушки и минометы. Перед сентябрьским наступлением сюда командующий приезжал, генерал Говоров. Посмотрел, вот как вы, в бинокль и сказал: "Измаил какой-то". И правильно сказал: этих стен и шестидюймовые снаряды не берут. Звягинцев молча перевел бинокль правее, на следы каких-то развалин, едва возвышающихся над землей. - А это, - объяснил Малинников, - деревня Арбузово. Раз десять, не меньше, из рук в руки переходила. Сейчас снова у немцев... Из развалин прогремела автоматная очередь. В ответ на нее зарокотал пулемет. И снова все стихло. - С "пятачка" стреляют, - сказал Малинников. - Там ведь наши, под Арбузовом этим... ...Подобно большинству старших командиров, Звягинцев воспринимал боевые действия по-разному: одно дело, когда он видел их отражение на карте, и другое, когда участвовал в них сам. На карте они имели сходство с шахматными схемами. Разноцветные стрелы, флажки и другие условные обозначения - за ними только предполагались тысячи живых людей. С карты не доносились стоны раненых, грохот автоматов и пулеметов, разрывы снарядов и мин. На местности же все это обретало реальность, воплощалось в плоть и кровь. Сейчас Звягинцев находился на местности, той самой, которая на карте, висевшей в блиндаже Малинникова, была заштрихована в виде вытянутого с востока на запад островка. На этом эллипсовидном островке оборону занимал 93-й артиллерийско-пулеметный батальон, охраняющий побережье в районе Невской Дубровки. Здесь завывал пронзительный холодный ветер, повсюду копошились люди, а с противоположного высокого берега неотступно глядела своими страшными пустыми глазницами смерть. Не просто было оставаться с нею один на один. - Спустимся вниз, - предложил Звягинцев и тут же подумал: "А каково горстке наших бойцов там, у этого Арбузова? Они уже почти месяц находятся лицом к лицу со смертью..." В сопровождении Соколова, младшего лейтенанта и двух автоматчиков Малинников и Звягинцев проехали на машинах и прошли пешком не менее пятидесяти километров, осматривая огневые позиции, траншеи и ходы сообщения. - На сегодня довольно, - решительно сказал Малинников. - Поехали до дома. Тебе, товарищ подполковник, с дороги отдохнуть пора, а мне еще надо со штабистами над боевым донесением повозиться. Едем? - Сделаем иначе, комендант, - ответил Звягинцев, - ты с замначштаба поезжай, а я тут с бойцами поговорю. Мы ведь до сих пор занимались главным образом предметами неодушевленными, а с людьми говорили лишь урывками. Ты-то бойцов своих хорошо знаешь. А мне с ними знакомиться надо. Зайду в первую попавшуюся землянку, побеседую. Ты за мной, скажем, через часок машину подослать сумеешь? - Думаешь, без коменданта бойцы откровеннее будут? - сощурился в усмешке Малинников. - И в мыслях этого не имею! - откликнулся Звягинцев. - Я к вам в УР не ревизором приехал. А на КП еще успею насидеться... Пойду вон туда, - протянул он руку в сторону землянки, видневшейся шагах в двадцати. - Договорились? - Лады, - согласился Малинников. - Машина будет здесь в семнадцать тридцать. - И, повернувшись, крикнул: - Младший! Поедешь с нами. И один из автоматчиков тоже. Второй останется с подполковником... Подождав, пока Малинников, Соколов, адъютант и один из автоматчиков скрылись за деревьями, Звягинцев направился к облюбованной землянке. Боец, оставленный с ним, в землянку не спустился, встал у входа, положив руки на автомат. Землянка оказалась совсем крошечной. На нарах кто-то лежал, укрывшись с головой полушубком. То, что в землянке находился только один человек, обрадовало Звягинцева. В других землянках, куда он раньше заходил вместе с Малинниковым, было многолюдно и, может, именно потому откровенного разговора не получалось. На все его вопросы бойцы отвечали односложно, уставными формулировками. Звягинцев осторожно потряс спящего за плечо. Тот пробормотал что-то спросонья и неохотно откинул полушубок. Судя по треугольникам в петлицах гимнастерки, это был старшина или заместитель политрука. Красная звезда на его рукаве обнаружилась чуть позже, когда он уже соскочил с нар. - С добрым утром, товарищ замполитрук, - пошутил Звягинцев и, как положено при первом знакомстве, назвав свою фамилию, сказал, кто он такой. Услышав, что перед ним подполковник, да еще из штаба фронта, заместитель политрука торопливо схватил оставленный на нарах ремень и стал подпоясываться. Звягинцев предложил ему сесть и сам присел на край нар. - Как же вас прикажете величать? - все в том же добродушно-шутливом тоне, чтобы дать собеседнику время освоиться, спросил Звягинцев. - Замполитрука Степанушкин, товарищ подполковник! Исполняю обязанности политрука роты. Голос у этого Степанушкина был с хрипотцой, точно простуженный. При тусклом свете коптилки Звягинцев попытался разглядеть его лицо. Судьба свела его с человеком уже не первой молодости - лет около сорока. Спутавшиеся во время сна светлые волосы почти прикрывали лоб Степанушкина. - Ну что же, докладывайте, как тут у вас дела. Или сперва удостоверение мое поглядеть хотите? - спросил Звягинцев. Ответ последовал совершенно неожиданный: - Этого не требуется. Я ведь вас знаю, товарищ подполковник. Только вы тогда майором были. - Вот как! - без особого удивления сказал Звягинцев. - Где же мы встречались? На Кировском? Или, может быть, еще раньше, под Лугой? - Да нет, - покачал головой Степанушкин. - В фургоне мы с вами вместе ехали. - В фургоне? - на этот раз уже недоуменно переспросил Звягинцев. - В каком фургоне? - В том, что покойников возили. На Пискаревку. Не помните?.. Вы там старика какого-то заслуженного хоронили. И капитан с нами ехал. Командир наш, Суровцев. И еще девушка одна... На Звягинцева точно обвалилась вся эта землянка. Даже дышать стало трудно. Нет, он сейчас не старался вспомнить Степанушкина. Он видел перед собой ту комнату на Мойке и глаза Веры, полные слез. Потом перед ним возникло залитое лунным светом кладбище, где аммоналом взрывали траншеи и в них складывали мертвые тела. А над траншеями - столб и на столбе доска с красной надписью: "Не плачьте над трупами павших бойцов!.." Видения эти разрушил хрипловатый голос Степанушкина. - Значит, не помните? - с сожалением спрашивал он. - А я вас запомнил. И знаете почему? Мы тогда уже редко кого в гробах хоронили. Не хватало. - Я все помню, - сквозь зубы произнес Звягинцев. - Вас было двое. Двое бойцов. - Вот, вот! - обрадовался Степанушкин. - Я и Павлов Колька! - А где же теперь капитан Суровцев? - спросил Звягинцев. Собеседник его развел руками: - Чего не знаю, товарищ подполковник, того не знаю. Как весной город расчистили, так нас и расформировали. Капитан, наверное, командует где-нибудь батальоном, а то и полком. Серьезный человек! - А вы, стало быть, сюда попали? - Да куда же мне иначе? Я ведь с Ижорского. Про Ижорский батальон слыхали? Мы вступили с немцами в бой еще в августе прошлого года. Ну, а потом шарахнуло меня малость. Осколком. Из госпиталя в похоронники угодил. А из похоронной команды, конечно, сюда. Тут наших ижорцев много. - Службой довольны? - Довольный буду, когда фашистов в могилу уложу. Столько же, сколько наших ленинградцев лично похоронил. Я счет веду. Око за око. - И много уже уложили? - Здесь-то?.. Ни одного. Стоячее дело - УР! Конечно, когда пехота наша на тот берег пошла, мы ей отсюда огоньком помогали. Да ведь кого там наши снаряды накрыли, одному богу известно: то ли фрицев, то ли пустое место. А мне, товарищ подполковник, цель видная нужна. - Будет вам и такая цель, - пообещал Звягинцев. - Эх, товарищ подполковник, - махнул рукой Степанушкин, - уж если осенью не пробились отсюда, чего тут о зиме говорить! Попробуй-ка теперь на тот берег взобраться, да еще орудия и станковые пулеметы поднять. Вы видели его, берег-то тот? - Берег как берег, - сказал Звягинцев. - И не такие берега штурмовать приходилось... Он говорил неправду. Такие, похожие на крепостную стену, берега ему не приходилось штурмовать никогда. - Значит, думаете, осилим? - недоверчиво спросил Степанушкин. - Или снова до лета ждать? - До лета ждать не будем, - упрямо возразил Звягинцев. - Откроешь ты свой счет, Степанушкин. Это я тебе точно говорю. - Когда?! На такой вопрос Звягинцев ответить не мог и откровенно признался в этом: - Точно не скажу когда. Одно знаю: наверняка наступать будем. А пока прощай. Рад, что встретились. Тут поблизости еще землянки или блиндажи имеются? - А как же, товарищ подполковник! Тут этих землянок не счесть. Разрешите, провожу?.. 20 В подготовке операции "Искра", сами того не зная, участвовали десятки тысяч людей. А знали, когда и где она произойдет, не больше двадцати человек. Со стороны могло бы показаться странным, что прорыв блокады намечено осуществить в том же самом проклятом месте, где аналогичные по замыслу операции уже дважды заканчивались безрезультатно. Никаких шансов застать здесь противника врасплох у командования Ленинградского фронта как будто не было. Однако решающим обстоятельством было то, что перешеек, разделявший войска Ленинградского и Волховского фронтов, оставался здесь самым узким. Разумеется, если бы командование имело возможность собрать в кулак больше сил и средств, можно бы избрать для прорыва и иное направление. Но такой возможности не существовало. Нельзя было тронуть с Карельского перешейка 23-ю армию: она прикрывала город от нависающих над ним финских дивизий. Две армии - 42-я и 55-я - стояли лицом к лицу с достаточно сильной еще группировкой Линдемана, обороняя Ленинград с юга и юго-востока. Не могли быть привлечены к участию в прорыве и войска Приморской оперативной группы - в этом случае Ораниенбаумский плацдарм был бы немедленно захвачен противником. Не могли быть брошены на прорыв блокады и все наличные силы авиации: истребители круглосуточно охраняли воздушное пространство над городом и в зависимости от времени года прикрывали то Ладожскую ледовую трассу, то движение судов по той же Ладоге. При таком стечении обстоятельств приходилось руководствоваться не высшей математикой войны, даже не алгеброй, а элементарной арифметикой: прорывать кольцо блокады надо было там, где оно наиболее тонко, то есть опять-таки срезать шлиссельбургско-синявинский выступ, проклятое немецкое "Фляшенхальс" - "бутылочное горло". Но в уязвимости "Фляшенхальса" отлично отдавали себе отчет и немцы, в частности командующий 18-й армией Линдеман. Пятнадцать месяцев изо дня в день противник возводил здесь всевозможные инженерные и огневые препятствия. Каждый километр фронта простреливали не менее десяти артиллерийских орудий, двенадцати станковых, двух десятков ручных пулеметов и до семи автоматов, готовых изрешетить все живое. До тех пор немного было случаев такой, как здесь, плотности немецких боевых порядков. Обычно немецкая пехотная дивизия оборонялась на фронте в двадцать пять километров. В Синявинском же коридоре фронт каждой дивизии противника не превышал десяти - двенадцати километров... И не было ничего удивительного в том, что двукратная попытка преодолеть этот заслон не удалась. Но теперь ситуация изменилась к лучшему. Уровень производства в нашей оборонной промышленности возрос настолько, что Ставка, несмотря на широкий разворот боевых действий на юге, смогла выделить для Ленинграда значительное количество боевой техники и боеприпасов. Осуществляемая в широких масштабах летняя навигация на Ладоге позволила перебросить все это к месту назначения, а заодно и пополнить войска Ленфронта живой силой. Было и еще одно обнадеживающее обстоятельство: окружение огромной группировки немецких войск в районе Сталинграда - предвестник коренного перелома в ходе всей войны. Это вынудило Гитлера отозвать из-под Ленинграда Манштейна вместе с его дивизиями, хоть и потрепанными здесь, но далеко не утратившими своей боеспособности. При всем том и Говоров, и Жданов, и командующий новой 67-й армией генерал Духанов отлично понимали, что третья попытка прорыва блокады в одном и том же районе требует очень тщательной подготовки. И вот во второй половине декабря морозный воздух сотрясли артиллерийские залпы, загремели пулеметные и автоматные очереди. Взвилась в небо зеленая ракета, и бойцы с криком "ура" устремились вперед, к высокой ледяной стене... Это был грозный бой. Не холостыми зарядами стреляли пушки. И пули, как всегда, угрожали смертью. Отличался этот бой от всех иных боев лишь тем, что перед атакующими войсками - в траншеях за снежными брустверами, даже за едва различимой в предутренней мгле высокой ледяной стеной - не было противника. И орудия, и пулеметы, и автоматы изрыгали свой огонь не на Неве, не под Урицком, а к северу от Ленинграда, то есть в глубоком тылу, если это слово могло быть применимо к какому-то месту в блокированном городе. Именно здесь дивизии, предназначенные для прорыва блокады, "отрабатывали" этот прорыв, форсировали озера, штурмовали обледенелые берега... Этот условный бой, точнее генеральная репетиция боя подлинного, происходил вскоре после того, как командиры дивизий, предназначенных для прорыва блокады, разыграли его на картах в помещении Смольного. С карт действия перенеслись на местность, где перед тем изрядно потрудились инженерные части под руководством полковника Бычевского. Это их руками была воздвигнута ледяная стена, отрыты траншеи, имитированы противотанковые препятствия, долговременные огневые точки. Все как там, в "бутылочном горле". Настроение у людей было приподнятым: 22 декабря Президиум Верховного Совета СССР принял Указ об учреждении медалей "За оборону Ленинграда", "За оборону Одессы", "За оборону Севастополя", "За оборону Сталинграда". С особым чувством восприняли этот Указ бойцы и командиры новой, 67-й армии, которым предстояло совершить свой главный подвиг - прорвать блокаду. В последних числах декабря войска, предназначенные для прорыва, стали скрытно подтягиваться к Неве... Однако и противник не сидел сложа руки. В ночь на 28 декабря Звягинцев, находившийся в одном из батальонов, услышал непонятный шум с той стороны реки. Казалось, что там работают какие-то странно всхлипывающие машины. Он приказал комбату выслать на лед разведчиков. Разведка была обстреляна, едва выползла на лед. По-видимому, немцы вели за Невой тщательное наблюдение. Ночь была лунной, но даже в бинокль не удавалось разглядеть источник неясного шума. Звягинцев поспешил к автомашине, дожидавшейся его примерно в полутора километрах от Невы, и поехал в северном направлении, в район занятого немцами Шлиссельбурга. Там опять вышел к берегу и снова услышал тот же странный шум, не похожий ни на гудение моторов, ни на клацанье танковых гусениц. От бойцов, дежуривших в первой траншее, Звягинцев узнал, что шуметь немцы начали с наступлением сумерек. "Надо ехать на командный пункт", - решил он. По мере удаления от реки все чаще возникали другие звуки. Появившиеся здесь с неделю назад саперы строили командные пункты, рыли траншеи, в которых прямо с марша размещались полевые войска, прибывающие каждую ночь на автомашинах и в пешем строю. А километрах в двенадцати восточное оборудовался огромный блиндаж для ВПУ Ленинградского фронта. Звягинцеву иногда казалось, что сюда, к Неве, перемещается весь фронт. Все предвещало приближение серьезных событий... С думой об этом Звягинцев и прибыл на командный пункт укрепрайона. Малинников спал. Ночью он всегда чередовался со Звягинцевым: если тот бодрствовал, комендант ложился спать и, наоборот, когда укладывался Звягинцев, непременно вставал Малинников. Сейчас Звягинцев потормошил коменданта за плечо и сказал встревоженно: - Шум какой-то на том берегу. - Шум? - не понял спросонья Малинников, однако рывком приподнялся и свесил с топчана ноги. - Танки, что ли? - Нет, это не танки, - уверенно ответил Звягинцев. - Танковый шум я в ста любых шумах различу. Тут что-то вроде компрессора. Или насосов каких-то. И по всему берегу. Я почти с фланга на фланг проехал. - Едем вместе, - решительно сказал Малинников, всовывая ноги в валенки. - Младший! - крикнул он так, чтобы слышно было в переднем отсеке. - Подъем!.. Да, действительно, это был странный методичный, хлюпающий звук, напоминающий работу десятков насосов. К нему прислушивались теперь все: бойцы в траншеях, командиры, выходившие туда же из своих землянок... - Разведку! - решил Малинников. - Надо посылать разведку. - Посылали уже, - вполголоса ответил Звягинцев. - Немцы засекли ее и обстреляли. Впрочем, теперь, - он посмотрел на небо, - луна исчезла... Над Невой висела предрассветная мгла. Часы показывали половину шестого. До рассвета оставалось не менее двух часов. - Можно успеть добраться до того берега и возвратиться незамеченным, - заключил Малинников. - Капитан Ефремов! - повернулся он к стоявшему тут же командиру батальона. - Двух человек, быстро! На сборы - десять минут, на остальное - час. Ровно через тридцать минут с момента выхода на лед разведчики должны повернуть обратно. Где бы ни находились. Комбат молча приложил ладонь к ушанке и исчез в темноте. Разведчики появились в срок. Капюшоны маскхалатов почти полностью прикрывали их лица. - Пошли! - скомандовал Малинников и, спрыгнув в один из ходов сообщения, направился к берегу. Звягинцев последовал за ним. За Звягинцевым бесшумно двигались разведчики. Цепочку замыкал комбат Ефремов. У самого берега Малинников поставил разведчикам задачу: - Слышите, качают? А что качают? Надо узнать. Но жизнью не рисковать. До рассвета вернуться. Часы есть у обоих? - У меня нет, товарищ полковник, - ответил один из разведчиков, и Звягинцев узнал его по характерному голосу с хрипотцой. - Ты, Степанушкин? - Я самый, товарищ подполковник. - Тебе же агитацией заниматься положено, а не в разведку ходить. - Сейчас не словами агитируют, товарищ подполковник... - На, держи, - прервал его Малинников, снимая с руки свои часы. Но предварительно посмотрел на циферблат и сказал: - Пять пятьдесят. В шесть двадцать повернуть обратно. Дистанцию держите метров пятьдесят один от другого. Не меньше... В течение нескольких минут было видно, как разведчики ползут по льду, точно плывут брассом. Потом пропали, стали неразличимыми. - Капитан, - сказал, обернувшись к комбату, Малинников, - прикажи всем постам наблюдения следить неотрывно. Если их обнаружат, прикрой артиллерией и пулеметным огнем. Как только вернутся, немедленно доложи о результатах. Я буду на КП. В семь тридцать комбат Ефремов доложил по телефону: - Один разведчик метрах в ста от нашего берега попал в полынью, - очевидно, лед там был поврежден снарядом. Не утонул, но промок насквозь и вернулся. Зато второй прополз почти до самого левого берега. Там немцы пробили проруби. Из прорубей тянутся наверх шланги. По ним моторы гонят воду, которой заливаются все спуски к Неве. - Благодарю, - сказал в ответ Малинников. - Все ясно: это на случай нашего наступления. - Так точно, - подтвердил комбат и добавил: - А ваши часы, товарищ полковник, высылаю сейчас со связным. - Отставить! - приказал Малинников. - Как фамилия разведчика, который добрался до того берега?.. Степанушкин? Ну и пусть часы остаются у него. Заслужил. Положив телефонную трубку, комендант повернулся к Звягинцеву: - Чуешь, что надумали фрицы? Берег и так крут, а они еще в каток его превращают. Надо предупредить армейское начальство... ...В штаб армии, расположенный километрах в шести к северо-востоку, Малинников и Звягинцев поехали вместе. Первым, кого они увидели, войдя в землянку оперативного отдела, был майор, назвавшийся помощником начальника этого отдела. Ему и стал докладывать Малинников о том, что делается на противоположном берегу. - Докладывайте командарму, - сказал майор. Лишь после этого Малинников и Звягинцев заметили, что у врытого в землю стола спиной к выходу сидит здесь еще один человек в накинутом на плечи полушубке. - Товарищ командующий, разрешите обратиться! - громко произнес Малинников. Спина, прикрытая полушубком, шевельнулась, генерал встал. Звягинцев в первый раз увидел воочию командующего 67-й армией. Средних лет, коротко остриженный, с большим лысеющим лбом и низко опущенным подбородком, он показался суровым. - Товарищ командующий, - повторил уже тише Малинников, - докладывает комендант шестнадцатого укрепленного района полковник... - Давайте ближе к делу, - прервал его Духанов. - Ночью из нашей первой траншеи был слышен шум в расположении противника. Высланная разведка установила, что немцы качают насосами воду из Невы и обливают склоны восточного берега. - На каком участке? - спросил Духанов. - Разведка производилась южнее Шлиссельбурга. Однако, судя по шуму работающих моторов, льдом покрывается все побережье - от Порогов до Шлиссельбурга. - А это кто с вами? - спросил Духанов, переводя взгляд на Звягинцева. Тот сделал шаг вперед и доложил сам: - Помощник начальника отдела укрепленных районов штаба фронта подполковник Звягинцев. Прикомандирован к шестнадцатому укрепленному району. - Хотел было добавить: "На время операции", - но воздержался. - Так, - кивнул Духанов и, обращаясь на этот раз к Звягинцеву, спросил: - Какой делаете вывод? Вопрос показался Звягинцеву странным: вывод из доклада Малинникова напрашивался сам собой. Тем не менее он ответил: - Думаю, товарищ командующий, что концентрация наших войск не осталась не замеченной противником. - А вы полагали, подполковник, что она _могла бы_, - генерал сделал ударение на этих словах, - пройти незаметно? - И, не дожидаясь ответа, спросил: - Вам известно, товарищи командиры, что шестнадцатый УР поступает в мое оперативное подчинение? - Приказа пока не получили, - ответил Звягинцев, - однако начальник отдела УРов полковник Монес предварительно ориентировал меня. - Приказ получите своевременно, - слегка сдвигая брови, сказал генерал. - А сейчас покажите-ка, где находится ваш командный пункт? Малинников подошел к расстеленной на столе крупномасштабной карте. Ее крайний правый лист включал село Ивановское, на левом был Шлиссельбург. - Вот здесь, товарищ командующий, напротив Марьина, - показал свой КП комендант УРа. - Впереди Восьмая ГЭС? - Никак нет. ГЭС находится правее. Километра на четыре. - Место выбрано удачно, - как бы про себя отметил Духанов. - Ну что ж, за сообщение спасибо, вы свободны. Малинников вскинул руку к ушанке и сделал поворот к выходу. Звягинцев на какое-то мгновение задержался: еще не до конца осознанное желание предложить нечто такое, что сделало бы УР в предстоящей операции активно действующим соединением, остановило его. Но в этот момент Духанов объявил: - Вы тоже свободны, подполковник. И мысль Звягинцева так и осталась невысказанной. Машина их была оставлена метрах в пятистах отсюда. Они шли к ней и удивлялись, как много войск уже накопилось здесь. Всюду меж деревьев и по склонам многочисленных овражков желтели новые полушубки, чернела броня укрытых сосновыми ветвями танков. Через каждые пятнадцать - двадцать шагов встречались столбики с прибитыми к ним дощатыми стрелами, на которых черной, красной и зеленой краской, а то и просто химическим карандашом были выведены надписи: "Хозяйство Иванова", "Хозяйство Петрова". Эти фамилии ничего не говорили Звягинцеву. На одном из указателей было написано: "Хозяйство Симоняка", - и заостренный конец доски указывал куда-то на север. Когда они прошли еще сотню шагов и появился указатель с надписью: "Военторг. 200 метров", - Малинников оживился. - Смотри, - сказал он, останавливаясь. - Даже военторг пожаловал. Сколько в этих местах стою, никогда его здесь и в помине не было. Может, зайдем? - Нечего мне покупать, - угрюмо ответил Звягинцев. - Тогда вот что, - сказал Малинников, - ты двигай к машине, а я все-таки загляну к купцам. Может быть, часы куплю. Со своими-то я расстался. Дальше Звягинцев пошел один. Время от времени ему встречались бойцы и командиры. Воротник его полушубка был расстегнут, и встречные, завидя "шпалы" подполковника, поспешно козыряли ему. Когда от машины Звягинцева отделяли какие-нибудь десять - двадцать метров, из лесу показался боец с топором в руках. Он переложил топор из правой руки в левую и тоже козырнул. Звягинцев скользнул безразличным взглядом по его лицу и вдруг вздрогнул. Лицо этого высокого, сухощавого парня показалось знакомым. Они поравнялись и через мгновение уже разошлись бы в противоположные стороны. Но в последний момент Звягинцев окликнул встречного: - Товарищ боец! 21 Тогда, зимой сорок первого года, Анатолий Валицкий рассчитал точно: вернувшись из Ленинграда на Карельский перешеек, он уже не застал там своего батальона. В ленинградской комендатуре, куда Анатолий явился, чтобы доложить об этом, было, конечно, предъявлено отпускное свидетельство, пересеченное наискось размашистой резолюцией Васнецова. И дежурный комендант, который в другом случае ни минуты не задумался бы, куда направить бойца, отставшего от части, - в Ленинграде было достаточно частей, в том числе и инженерных, - на этот раз принял решение не сразу: коменданта насторожило то обстоятельство, что к судьбе этого рядового Валицкого имеет какое-то отношение член Военного совета фронта. Исподволь комендант стал выяснять их отношения. Анатолий отвечал на его расспросы скупо, стараясь подчеркнуть, что отнюдь не кичится столь высоким знакомством. Однако сообщил, что является сыном знаменитого архитектора, с которым Васнецов состоит в давней дружбе. Впрочем, тут же добавил, что ни в коем случае не желает использовать это знакомство, считает бесчестным получение любых привилегий в то время, как его родной город переживает муки блокады. Анатолий заявил об том настолько убежденно, что у старшего лейтенанта не возникло и тени сомнений в его искренности. Проникнувшись симпатией к Анатолию, он предложил ему службу в комендатуре. Но тот уважительно, однако твердо отклонил это предложение. Анатолий действительно не хотел оставаться в Ленинграде. Не потому, что там царили голод и холод, хотя было все же безопаснее, чем в войсках. Причина коренилась в другом: теперь Анатолий боялся самого Ленинграда. Каждый раз, когда он оказывался в этом ставшем ему чужим городе, его подстерегали неприятности и несчастья. Иногда неприятности были мелкими, но оскорбительными, вроде того пинка в спину, когда в нем заподозрили шпиона. Об этом можно бы и забыть. Но не мог забыть Анатолий разрыва с Верой, разрыва с отцом. К отцу он относился как к выжившему из ума старику - без злобы, с брезгливым сожалением. Веру же теперь ненавидел. Подсознательным чутьем Анатолий постиг, что Вера обнаружила в его натуре то самое слабое место, существование которого сам он отрицал, даже оставаясь наедине со своими мыслями. Признать, что такое слабое место существует, означало бы для Анатолия признать и многое другое: то, что он выстрелил бы в Кравцова, даже не получив от него приказа сделать это, все равно выстрелил бы, спасая собственную жизнь, признать и то, что Веру оставил у немцев опять-таки ради спасения своей жизни... ...Он получил назначение в инженерно-строительную часть, расположенную на юго-восточной окраине города. Строителем Анатолий был способным и однажды на досуге спроектировал весьма комфортабельный блиндаж для командира части, чем сразу расположил к себе майора, и очень скоро оказался здесь в том же негласно привилегированном положении, в каком был на Карельском перешейке. Справедливости ради следует, однако, отметить, что кроме услужливости и строительных способностей Анатолия тут сыграло роль и еще одно обстоятельство. В один студеный зимний вечер его вызвал к себе майор и спросил, имеет ли он какое-либо отношение к академику Валицкому. До сих пор это родство приносило Анатолию только выгоду, однако он хорошо усвоил, что в армии не любят, когда кто-то "выдрючивается", а потому очень скромно, как бы нехотя, ответил, что академик - его родственник. Степень родства уточнять не стал. - Ну и речугу на днях твой родственник закатил! - восхищенно сказал майор, кивая в сторону черной тарелки репродуктора. - Будто не языком, а сердцем разговаривал. Анатолий сделал вид, что не понимает, о чем толкует майор. Хотя понимал все отлично, потому что сам слушал выступление отца по радио. На счастье Анатолия, в те минуты в блиндаже комендантского взвода, кроме него, никого не оказалось. Иначе бы уже там начались расспросы, кем ему приходится этот академик - родственники они или просто однофамильцы. Сначала, когда диктор назвал фамилию Валицкого, Анатолия охватило чувство тщеславия: как-никак он носил эту же фамилию! Секундой позже пришло сомнение: чего путного может сказать немощный, еле передвигающийся, выживший из ума старик? "Кто его позвал на радио?" - недоумевал Анатолий. В его представлении отец всегда был далек от того, к чему призывали радио и газеты. Анатолий решил, что эта речь окажется или слезливо-сентиментальной, или, наоборот, если отец согласился говорить по тексту, кем-то для него написанному, барабанно-трескучей. Но уже с первых фраз стало ясно, что отец говорит не по чужой шпаргалке. Анатолий даже вздрогнул, услышав его гневное восклицание: "...И не верьте тем, кто скажет вам, что ложь может победить хотя бы на время! Гоните этого человека от себя, как бы он ни был близок вам раньше..." Анатолию померещилось, что отец показывает пальцем на него, и с испугом огляделся вокруг. Блиндаж комендантского взвода был по-прежнему пуст. Никто не помешал ему прослушать речь до конца... - ...Кем же он тебе приходится, академик этот? - спросил майор. - Отец, - ответил Анатолий безразличным тоном. - Вон оно что! - не без удовольствия отметил майор и прибавил участливо: - Давно с отцом-то видался? Могу отпустить на денек. Анатолий чуть было не крикнул: "Нет, нет, не надо!" - но вовремя удержался, ответил с достоинством, что считает невозможным воспользоваться этим разрешением, когда десятки тысяч других бойцов такой возможности не имеют. И, уже полностью войдя в привычную роль, пустился в рассуждения о том, что отца, наверное, не столько обрадовало бы их свидание, сколько огорчило неблагородство сына по отношению к своим товарищам. - Правильный у тебя отец, и воспитал он тебя правильно, - заключил майор. ...Анатолию пришлось немало потрудиться, когда готовилась Усть-Тосненская операция. Вместе с другими бойцами своей части он рыл траншеи и ходы сообщения. Только другие не роптали на судьбу, а он всем и каждому высказывал свое недовольство тем, что ему не придется принять участие в наступлении с этих позиций... В октябре сорок второго года неожиданно для себя Анатолий оказался в составе одной из стрелковых дивизий заново сформированной 67-й армии. Правда, всего лишь в комендантском взводе, обслуживающем штаб этой дивизии... При встрече со Звягинцевым на лесной тропе в десяти километрах от Невы Анатолий узнал его с первого взгляда, но прикинулся, что не узнает. Намеренно ускорил шаг, держа ладонь у своей ушанки ребром вперед. Когда они разминулись, Анатолий вздохнул с облегчением. Он так же, как и Звягинцев, но по разным причинам, интуитивно содрогнулся при этой встрече. Она напомнила ему о том, что так хотелось забыть. Забыть навсегда! Ведь именно Звягинцев был первым советским командиром, который оказался на его пути при возвращении от немцев, после всего того, что произошло в Клепиках. "Пронесло!" - решил Анатолий, окончательно поверив, что сейчас Звягинцев не узнал его. Но в этот самый момент и раздался резкий командный оклик: - Товарищ боец! Анатолий замедлил шаг, мучительно стараясь сообразить, как ему следует вести себя. Сделать вид, что не услышал этого оклика, явно обращенного к нему? Нет, это было невозможно. Он повернулся и опять козырнул подполковнику, стоявшему в нескольких метрах от него. - Валицкий?! - сказал тот, не то спрашивая, не то утверждая. - Я, товарищ подполковник, - преувеличенно громко откликнулся Анатолий. Свою линию поведения он определил в самый последний миг: держаться строго по уставу. Никаких лишних слов. Никаких воспоминаний. Только "да", "нет", "есть" и "слушаюсь"... - Мы ведь с вами знакомы! - произнес Звягинцев, несколько удивляясь такой отчужденности Анатолия. - Моя фамилия Звягинцев. - Так точно, товарищ подполковник... Теперь в замешательстве оказался уже Звягинцев: он не знал, о чем ему разговаривать с этим парнем, для чего остановил его. И это замешательство Звягинцева почувствовал Анатолий. Ему было неведомо, встречался ли Звягинцев с Верой, рассказала ли она ему о том, что произошло между ними в последний раз. И тем не менее решил, что надо использовать его замешательство, постараться сократить неприятную встречу, поскорее уйти. Но уйти так, чтобы не вызвать никаких подозрений. В душе же Звягинцева шевельнулась смутная надежда: "Может быть, этому человеку что-нибудь известно о Вере?" Однако спросил его о другом: - Почему вы... с топором? - Ребята просиди дров нарубить. Для печки, - бодро ответил Анатолий. - Где служите? - опять спросил Звягинцев, мысленно негодуя на себя за то, что задает ненужные вопросы. - При штабе, - ответил Валицкий, и лицо его опять приняло отчужденное, замкнутое выражение. Он явно давал понять, что не только не обязан, но и не имеет права, не зная должности остановившего его командира, давать ему более точные сведения... - Вот что... - не глядя на Анатолия и как-то нерешительно продолжал Звягинцев, - я хотел вас спросить... вы... Королеву давно не встречали? - Очень давно, товарищ подполковник, - ответил Анатолий, ловя ускользающий взгляд Звягинцева. И добавил уже с явным вызовом: - Война ведь идет. Разве сейчас до этого?.. Я даже отца родного с прошлой зимы не видел! "Ваш отец погиб, умер от голода!" - чуть было не крикнул Звягинцев. Но промолчал, почувствовав еще большую неприязнь к этому человеку. То, что Анатолий, которого Вера когда-то любила, совершенно не интересуется ее судьбой, то, что также, по-видимому, безразлична ему судьба собственного отца, потому что до сих пор не знает о его смерти, не могло вызвать у Звягинцева ничего, кроме отвращения и злости. Он попытался подавить в себе эти чувства. Подумал, что, может быть, несправедлив к Анатолию. Десятки тысяч бойцов не знают сейчас о судьбе своих родных и близких... - Извините, - совсем не по-военному сказал Звягинцев. - Я просто думал, что... Он не успел досказать, что именно думал. В этот момент послышался голос Малинникова: - А я тебя возле машины ищу... Черта лысого, а не часы в этом военторге купишь! Подворотнички вот взял. И на твою долю тоже... Анатолий не упустил этого момента. - Разрешите быть свободным, товарищ подполковник! - отчеканил он, обращаясь к Звягинцеву. - Да, да. Идите, - сказал в ответ Звягинцев. Анатолий четко повернулся и моментально исчез в лесу, слегка помахивая топором. - Кто такой? - глядя вслед ему, спросил Малинников. - Так... знакомый. - Служили, что ли, вместе? - Нет, - покачал головой Звягинцев. - Вместе мы не служили... 22 Генерал Жуков вернулся из войск в штаб Воронежского фронта далеко за полночь. Ему доложили, что звонил Сталин и будет звонить снова в два часа. На подготовку к докладу Верховному оставалось всего двадцать минут. Фактически же звонок аппарата ВЧ раздался через девятнадцать, то есть в два часа без одной минуты. - Соединяю с товарищем Сталиным, - послышался в телефонной трубке густой бас Поскребышева. А еще через мгновение до слуха Жукова донесся другой, хорошо знакомый ему голос: - Здравствуйте, товарищ Жуков. Есть мнение, что вам следует выехать на Волховский фронт. Сказав это, Сталин умолк, давая собеседнику возможность осознать смысл услышанного. В такой паузе действительно была необходимость: мысли Жукова занимал сейчас не Ленинград, а юг России - там, в районе Сталинграда, агонизировала окруженная советскими войсками 6-я немецкая армия под командованием генерал-полковника Паулюса. ...Гитлер требовал от Паулюса продолжать сопротивление, чего бы это ни стоило. Пытался поднять дух генерала, посылая ему одну за другой телеграммы о дивизиях и корпусах, якобы идущих на выручку окруженным. Настанет день, и фюрер произведет Паулюса в фельдмаршалы, но по иронии судьбы лишь для того, чтобы тот мог сдаться в плен именно в этом качестве. А пока что другой фельдмаршал, Манштейн (который тоже по иронии судьбы получил вещественный символ своего высокого чина - маршальский жезл - после крупной неудачи под Ленинградом), действительно пытался пробить брешь в кольце советского окружения. Однако безрезультатно... Но задачи Красной Армии на юге не исчерпывались разгромом немецких войск под Сталинградом. В конце декабря сорок второго года велась интенсивная подготовка к окружению и уничтожению другой мощной группировки противника - острогожско-россошанской. Операцию эту предстояло провести командованию двух фронтов - Воронежского и Юго-Западного. А координация их действий была поручена заместителю Верховного главнокомандующего генералу армии Жукову. И вот теперь он получил неожиданный приказ выехать на не близкий отсюда Волховский фронт. К манере Сталина сразу объявлять свое решение, без каких бы то ни было вступительных слов, Жуков привык. И все-таки то, что он услышал от Верховного сейчас, на какие-то мгновения повергло его в состояние недоумения. Где-то в мозгу Жукова все еще звучала фраза, которой он собирался начать свой доклад Сталину о ходе подготовки Острогожско-Россошанской операции. - ...Необходимо на месте убедиться, - снова заговорил Сталин, - все ли сделано для того, чтобы на этот раз Питер был бы наконец избавлен от блокады. И опять умолк, как бы ожидая, что скажет Жуков. В подобных случаях объяснения между Сталиным и представителями Ставки всегда бывали предельно лаконичны; "Да - да", "Нет - нет". Согласие или возражение. Возражений не последовало. Жуков только спросил: - А как быть с подготовкой к операции здесь? - Что вы предлагаете? - в свою очередь спросил Сталин, делая ударение на слове "вы" и этим подчеркивая, что он готов выслушать совет Жукова. - Думаю, что в курсе дела Василевский. Он лучше других сможет завершить операцию. А в районе Сталинграда справится Воронов. - Согласен, - ответил Сталин. И, вопреки своей обычной привычке не возвращаться к уже исчерпанной теме, продолжил разговор: - В Питер выезжает в качестве представителя Ставки Ворошилов. Но... - Сталин чуть запнулся, подыскивая слова поточнее, и, видимо не найдя таких слов, сказал неопределенно: - Мы полагаем, что вам все же необходимо поехать на Волховский. Вы меня поняли? - Да, - подтвердил Жуков. - Ждем вас в Москве, - сказал Сталин, и в трубке послышался сухой щелчок. Всюду, куда ни посылал Верховный Жукова, ему, как правило, сопутствовал успех. Разумеется, дело было не только в самом Жукове. События, в которых он играл руководящую роль, были обусловлены множеством объективных обстоятельств - военных, политических, экономических и чисто психологических. Но командовал-то войсками, громившими врага, Жуков, и с его именем история по праву связала многие крупные победы Красной Армии над немецко-фашистскими захватчиками. Имя Жукова было одним из первых среди полководцев Великой Отечественной, да и всей второй мировой войны. Только, пожалуй, под Ленинградом в сорок первом ему не удалось добиться решающего успеха. Впрочем, само понятие "успех" на том этапе войны было весьма относительным. То, что провалился генеральный штурм Ленинграда, предпринятый фон Леебом в сентябре, воспринималось как несомненный успех, и с этим опять-таки было накрепко связано имя Жукова. Но враг тогда не был разгромлен и даже не был отогнан с ближних подступов к Ленинграду. Блокада осталась не прорванной, и Ленинград оказался обреченным на страшные жертвы. Жуков никогда не забывал об этом. Вряд ли он мог обвинять себя в том, что чего-то не сделал тогда или сделал не так. Очевидно, сделать для Ленинграда больше за те три недели, в течение которых Жуков командовал Ленинградским фронтом, было вообще невозможно. И все же... В те минуты, когда Сталин приказал ему выехать на Волховский фронт, чтобы обеспечить успех операции "Искра", Жуков, наверное, подумал об оставшемся за ним долга перед Ленинградом. ...Обычно при переездах с фронта на фронт Жуков пользовался самолетом или автомобилем. На Волховский фронт он в первый раз за все время войны поехал поездом. Железнодорожное сообщение с Малой Вишерой, где располагался тогда штаб Волховского фронта, было наиболее надежным и самым быстрым. В дороге Жуков спал и сквозь сон почувствовал, что поезд замедляет ход. Приподнявшись, он потянулся рукой к окну, отстегнул плотную маскировочную шторку, она со стуком взвилась вверх. За окном была кромешная тьма. Жуков взял со стола свои ручные часы. На фосфоресцирующем циферблате стрелки показывали без четверти два. Жуков снова опустил шторку, зажег голубой ночной светильник и стал быстро одеваться. Когда поезд остановился, он уже застегивал поясной ремень. В дверь купе осторожно постучали. - Да! - откликнулся Жуков. Дверь мягко отодвинулась в сторону. На пороге появился человек в зеленой бекеше. - Здравия желаю, товарищ генерал армии! - сказал он почтительно. - С благополучным прибытием. Все собрались. Ожидают вас. - Кто собрался? - снимая с вешалки полушубок, спросил Жуков. - Товарищи Ворошилов и Жданов прибыли из Ленинграда. Товарищи Мерецков и Федюнинский здесь. Словом, все командование. - Ну давайте, ведите, - распорядился Жуков и по узкому коридору направился к выходу. ...Одинокий салон-вагон стоял в тупике на занесенных снегом рельсах. К вагону была прицеплена платформа, на которой возвышались два зенитных орудия. Несколько замаскированных сосновыми ветвями легковых автомашин расположились метрах в ста от вагона на опушке леса. Вдоль вагона, по обеим его сторонам, прохаживались автоматчики. При появлении Жукова они остановились, как по команде, и взяли свои автоматы "на караул". Жуков ответил на это их безмолвное приветствие быстрым взмахом руки и, взявшись за поручни, одним рывком преодолел ступеньки, ведущие в тамбур вагона. Не задерживаясь, прошел в салон. Там на длинном столе лежали карты и стояли наполненные чаем стаканы в мельхиоровых подстаканниках. Все, кто был за столом, встали. Ворошилов и Жданов пошли навстречу Жукову. Он мельком взглянул на оставшихся стоять у стола - командующего Волховским фронтом Мерецкова, его заместителя Федюнинского, члена Военного совета Мехлиса, начальника штаба Шарохина, командующего артиллерией фронта Дегтярева, командующего 2-й Ударной армией Романовского - и перевел взгляд на приближающихся к нему Ворошилова и Жданова. Пожимая руку Ворошилова, задержал ее в своей, сказал тихо: - Ну вот, Климент Ефремович, опять, значит, Ленинград свел нас вместе. Потом поздоровался со Ждановым. Они молча посмотрели в глаза друг другу. И эти их взгляды сказали гораздо больше, чем любые слова... Затем Жуков обратился ко всем остальным: - Здравствуйте, товарищи! Прошу садиться. Когда все расселись, Ворошилов сказал Жукову: - Недавно звонил товарищ Сталин. Предупредил, что вы будете к двум. Приказал к этому времени собраться всем, чтобы сразу же приступить к делу. Сейчас, - Ворошилов отдернул рукав гимнастерки и посмотрел на часы, - два часа и девять минут. Значит, пока что все идет по плану. Давай, Георгий Константинович, теперь ты продолжай совещание, а то нам с товарищем Ждановым надо скоро в Ленинград возвращаться. - Будем начинать, - объявил Жуков, откидываясь на спинку кресла. - Докладывай, Кирилл Афанасьевич. Мерецков встал. Его полное, без морщин лицо отражало озабоченность. - Операция "Искра" имеет своей задачей... - начал он, но Жуков тут же его прервал: - Задача операции известна всем присутствующим, а время, как говорят наши союзнички, - деньги. - Губы его тронула ироническая улыбка. - Может, потому они и не торопятся... Начинай, Кирилл Афанасьевич, прямо с плана операции. Дайте-ка мне карту! Несколько рук одновременно подвинули карту ближе к Жукову. - Прорыв со стороны Волховского фронта осуществляет Вторая Ударная армия, - заговорил опять Мерецков. - Состав ее? - спросил Жуков, склонившись над картой. - Тринадцать дивизий и шесть танковых бригад, товарищ генерал армии. - Направление удара? - Прорыв осуществляется на участке Липки - Гайтолово, главный удар - на Синявино с последующим... - Погоди, Кирилл Афанасьевич, какие еще там "Липки-Подлипки"?.. Синявино это проклятое знаю, а вот... - Жуков ищущим взглядом прошелся по карте и, найдя там нужное, сказал: - Вижу. Дальше. - ...с последующим выходом на рубеж Рабочий поселок номер один - Рабочий поселок номер пять... - Так... значит, на юге - Сталинград, а на севере этот... как его... Рабочий поселок номер один, - нахмурившись и как бы про себя проговорил Жуков. - Там зарыт ключ от блокадного кольца, Георгий Константинович, - негромко произнес Ворошилов. Жуков поднял голову: - Знаю, Климент Ефремович. Знаю и помню, что не смогли мы в свое время это проклятое кольцо разомкнуть... Он произнес это таким несвойственным ему голосом, исполненным как бы самоупрека, что все переглянулись с удивлением. Но сразу же вслед за тем в голосе Жукова опять зазвучал металл: - Генерал Федюнинский! Вы помните, за что отвечаете лично?.. ...Для Федюнинского возвращение под Ленинград явилось тоже полной неожиданностью. Еще в октябре в 5-ю армию, которой он командовал после службы на Ленинградском фронте, позвонил командующий Западным фронтом и сказал, что получен приказ об откомандировании его в распоряжение Ставки. Федюнинский явился прямо к Жукову. - Где тебя нелегкая носит? - хмуро спросил тот. - Заезжал к командующему фронтом попрощаться, - несколько растерянно ответил Федюнинский. - Нашел время по гостям ездить, - все так же неприветливо пробурчал Жуков, но тут же улыбнулся и протянул через стол руку: - Здравствуй, Иван Иванович, рад тебя видеть. Про Ленинград не забыл? Так вот, отправляйся на Волховский фронт. Заместителем к Мерецкову. Ясно? - Какая задача? - спросил было Федюнинский. - Задачу узнаешь на месте. Будь здоров... С тех пор Федюнинский не видел Жукова. И вот теперь Жуков, как видно, вспомнил тот октябрьский разговор. - Задачу свою, спрашиваю, знаешь? - повторил он. - Так точно, - ответил Федюнинский. - На меня возлагается персональная ответственность за прорыв блокады правым крылом фронта. - Вот видишь, - усмехнулся Жуков, - наизусть директиву Ставки выучил. А то меня все спрашивал: "Какая задача?.." - И вдруг предложил: - Давайте пока закончим на этом. Карта, она и есть карта. Хочу ознакомиться с подготовкой операции на месте. Еду в войска. Генералы Федюнинский и Романовский поедут со мной. Вечером соберемся снова. Скажем, - он посмотрел на часы, - в двадцать ноль-ноль. А сейчас прощайтесь с Климентом Ефремовичем и Андреем Александровичем: они спешат в Ленинград. Нам втроем еще посовещаться надо... ...Никто не знает, о чем говорили, уединившись, эти трое людей. Григорий Романович Кетлеров - тот самый, в зеленой бекеше, что встречал Жукова, - явившись доложить Жданову и Ворошилову, что их самолет и истребители сопровождения готовы к взлету, услышал из тамбура только конец разговора. - ...Ну, товарищи, желаю удачи, - сказал Жуков. - От всего сердца желаю. Хоть и не пустили мы тогда немца в город, а все ж не сладили с ним. Задолжали мы все трое фон Леебу. Что ж, придется Кюхлеру с нас долг получат