и не думал убирать его, и завсегдатаи молчаливо ценили это. А шестилетний сын Дебби - Майкл держал хвост за самую любимую игрушку и выдумывал такое, что Фрэту не раз приходилось туга, выполняя команды маленького злодея, которого любил странной несобачьей любовью, как и его мать... А она не знала кто был отцом мальчика: их было двое или трое тогда, сторонников Алой или Белой розы..., что по очереди насиловали ее и, передохнув, принимались снова за эту работу... Постепенно отношения с Дебби выстроились больше, чем в привязанность и нежность: она кормила его, была ласкова, чем удивляла постоянно и подолгу болтала, а он позволял гладить себя, чувствуя, как прикосновения тонкой женской руки все сильнее будоражат тело и душу, и привыкал, постоянно совершенствуясь, заботиться о ней, защищая и оберегая от опасностей, которыми жизнь кабака в лондонском предместьи той поры была просто набита... вышагивал рядом, будто elephant-hunt*, стараясь не наступать на вечно мокрый, давно разлохматившийся подол серой юбки молодой женщины, под которой были еще две посветлее, а под ними ноги, такой длинны и формы, как ни у кого в округе, и талия, где-то очень высоко и вызывающе заметно, и он, которому раньше долговязая и худая Дебби казалась дурнушкой, а порой, просто жердью-уродиной среди привычной толпы коротких толстых женщин, вскоре понял, что она странно породиста и безумно красива, и страшно гордился своим открытием, и старался не смотреть на стаю, каждый раз следовавшую в отдалении за ними, и демонстративно не обращавшую внимания, в каком-то мазохистком порыве, на летящие камни и удары палками, которыми награждали собак, удивленные их наглостью прохожие. Он стал понимать человеческий язык, но и без языка уже знал, что мужчина-гигант по имени Берт с черной повязкой на глазу и вдавленным, как у дельфинов лбом после страшной травмы, нанесенной когда-то секирой, повадившийся ходить в трактир и лапать Дебби, и даже прилюдно лезть ей под юбки, норовил в ближних планах отобрать у нее бизнес за какие-то смутные прошлые долги, в которых, как ни старался, разобраться не мог... А гигант, которого называл "Tough cookle"**, вел себя все увереннее и грубее, норовя каждый раз наступить на лапы или хвост Фрэта, или прижать их массивной скамьей, или прищемить туловище дверью, на что пес не обращал внимания, или начинал раздраженно покрикивать на Дебби, но тогда Фрэт тяжело поднимал с пола зад и, внимательно глядя в лицо обидчику, начинал хлестать себя хвостом по бокам. Пока этого было достаточно... То утро не сулило неприятностей: о ночной драке со стаей, настырно ------------------- * посещать трущобы с благотворительной целью (жарг.) ** крепкий орешек (жарг.) винившей его в манкировании мужскими обязанностями и долгом предводителя при набегах, он успел почти забыть, если бы не оторванный кусок уха, тревожно напоминавший о себе, а заплаканному лицу Деббу и наливающемуся густым фиолетовым синяку под глазом не придавал большого значения. Он сидел на задних лапах подле стойки, позволяя маленькому бритту скакать на хвосте, словно на пони, и влюбленно смотрел и слушал перформанс Дебби перед завсегдятаями, никогда не повторяющийся, опасный, удивительно захватывающий и интересный непредсказуемостью и потрясающим умением командовать парадами кабацкой голытьбы, и отгребать назад в случае опасности или нужды. Боли не было. Он просто услышал и почувствовал телом мощный удар за спиной... Очень короткий, потому что предмет, которым нанесли удар, глубоко погрузился в деревянный пол и завибрировал... Он хотел выдержать паузу, но вспомнив, что с его хвостом только что возился сын Дебби, резко оглянулся: сразу за спиной беззвучно раскачивался меч, прочно утонув верхушкой в широкой доске..., а из короткого обрубка хвоста тонкой пульсирующей струей брызгала ярко-красная кровь и, дымясь в холодном воздухе трактира, застывала густой, заметно приподнятой над полом темной лужей, тускло поблескивающей странным свинцовым цветом..., а дальше, за обрубком, за широким лезвием меча, где-то сбоку виднелся хвост, длинный, толстый и красивый, как дорогой галстук. Маленький Майкл в ужасе глядел из-под стола, раззинув рот в беззвучном крике. До Фрэта не сразу дошло, что хвост его..., а когда понял, то почувствовал жгучий стыд, будто прилюдно спустили шкуру. Он не стал вскакивать, лаять басом и суетиться, лишь держал паузу, медленно наливаясь тяжелой яростью и втягивая запахи в ноздри, и безошибочно определил, что меч принадлежит Берту, демонстрирующему неподалеку непричастность спиной... Чтоб не нападать сзади, Фрэт обошел обидчика и уселся перед ним, и заглянул в уцелевший глаз, очень синий, может из-за того, что был один, и приготовился вцепиться в горло без предварительных угроз, накапливая энергию в теле для броска, как накапливает ее каратист-профессионал... - Ты не должен выступать прокурором,Фрэт! - донесся до него вдруг обиженный голос Елены Лопухиной, и время стало размывать формы и цвета успевшего стать привычным средневековья... Потом исчезли запахи... Он встал, отряхнулся, будто только вылез из Темзы, посмотрел на нее, поражаясь сходству с Дебби, простолюдинкой лондонского предместья, и услышал продолжение: - Мне и так достается больше всех... и сильнее, и если то, что я сделала - открытие, а это открытие, знаю почти точно, как и ты, то оно и есть наша... моя индульгенция, мой крестный ход, который прошла в оба конца..., что не только спасет..., но возвысит. Мы, ведь, вместе Фрэт? - В каком? - не удержался он, чувствуя, как медленно покидает его средневековье... - Мы, пожалуй, сможем теперь проводить гемодиализ твоему претеже только раз в неделю, - сказала уверенно Лопухина, привычно расхаживая перед Вавилой и давая ему возможность насладиться бедрами, выбирающимися из-под халата при каждом шаге. - Что мы сделали с вами писателю Рывкину, Ленсанна? - Притихший Вавила не смотрел на прелести заведующей, сильно стресанутый эффектом имплантированной плаценты с зародышем. - Он актер, - улыбнулась Лопухина. - Этого не может быть, потому что не может быть, - привычно цитировал он кого-то. - Чтоб такой эффект... Похоже, мы сделали открытие... Только не вымарывайте из списка на премию... - А что ты делал в этом открытии? Ассистировал и обещал держать язык за зубами...? - Не так мало, Ленсанна... I screw around... - Что это значит? - удивилась она. - Ваш Фрэт научил: "Готов положить на всех...". - Подержим Рывкина в Отделении еще пару недель..., - сказала Лопухина и села в низкое кресло. - А потом? - You will screw around.... - Она улыбнулась. - Выпишешь... Не думаю, что будет нужда в пересадке почки. Его собственные с каждым днем работают все лучше... Пусть опять идет служить в театр... или пишет романы. Станем наблюдать амбулаторно. Сечешь? - Похоже, мы открываем новую страницу в трансплантологии, - неуверенно сказал Вавила, тупо разглядывая приоткрывшиеся трусики Лопухиной и не замечая этого... - Вы-то сами понимаете? - Да... Мы сможем сделать счастливым достаточно большой контингент отечественных больных..., - ответила Елена и, подумав, добавила: - и даже иностранных... - Предпочитаю задумываться над собственным счастьем, которое теперь так близко... - Ты жалкий эгоист, Вавила, который никогда не испытывал чувства долга перед обществом..., отечеством... - А оно, отечество поганое, испытывало...? А к вашим предкам? - стал задираться Вавила. - Возьми себя в руки! - Строго сказала Лопухина. - Если хочешь остаться в колоде, не мешай... и не лезь с дурацкими вопросами, и заявлениями. Умение держать язык за зубами много стоит, сам говорил... Чтоб не выкинули из этого странного успеха, я должна выстроить стратегию, переговоры и список участников, гарантирующих не только наше присутствие в..., - она помялась, - открытии, но и безопасность..., а иначе все отберут и затопчут, как обычно... Елена помолчала, поглядело на голое загорелое бедро, над которым без устали трудились поколения Лопухиных, на взволнованное лицо Вавилы с отсутствующими глазами и закончила назидательно: - Можешь представить, Вавила, страну, что испытывает чувство благодарности и долга перед согражданами и счастлива этим? - Знаю, наша томится этим сильно, - сказал Вавила и неуверенно добавил: - Может, Ватикан? - Теща-целка! - улыбнулась Лопухина и встала с низкого дивана без помощи рук, так легко и изящно, будто выросла вдруг... - Я придурок! - согласился Вавила. - Знаю... Ты не одинок... Актер-писатель Марк Рывкин выздоравливал, сильно хорошея не только лицом, почти молодецким теперь, но более патофизиологией своей, уверенно трансформирующейся в нормальную физиологию, чем повергал в изумление персонал биохимических лабораторий Цеха. - Наш писатель уже две недели без гемодиализа, Ленсанна! - победным шепотом сообщил Вавила, уверенно садясь в кресло и вытягивая босые ноги в сандалиях. - Надеюсь, ты, по-прежнему, регулярно регистрируешь в журнале подключения Рывкина к искусственной почке...? - Держите пассивным некрофилом? - спросил Вавила, блаженно улыбаясь. - Делаю все, что следует и даже больше... Однако скоро скрывать достигнутый эффект станет невозможно... К тому же этот сукин сын, следователь, которому вы стали улыбаться с недавних пор, копает все глубже, действуя персоналу на нервы, и понять не могу, то ли он денежку просит большую, то ли, наоборот, закопать нас совсем хочет... или, как всегда: и рыбку съесть и на ...? Поговорите с ним впрямую... Наш грех перед законом хилый настолько, что серьезно обсуждать его со следователями-важняками смешно... Пущай преступников ловит. Он знает каких... - Странный слух по Цеху бродит, детка, - сказал Ковбой-Трофим, глядя, как грациозно усаживается Лопухина на низкий диван, почти касаясь подбородка острыми коленями длинных ног. - Говорят, ты научилась лечить гемодиализом хроническую почечную недостаточность, однако скрываешь? - Он посмотрел на календарь, бросил острый взгляд на промежуток между бедер молодой женщины и подошел ближе, чтоб привычно сунуть руку туда, а потом переместить выше, где в тесном замкнутом пространстве горячечно пульсирует мощный обжигающий кровоток и передумал, вспомнив, что в кабинете посторонний, и повернувшись к окну, и, глядя на свой цветок-задохлик на подоконнике, сказал сухо: - Не всегда даже блестящий результат является следствием чьих-то целенаправленных действий... Иногда это просто артефакт или чья-то халатность... На пятничной институтской конференции доложите историю болезни Рывкина и прокомментируйте динамику его анализов. Пожалуйста... - Давайте отложим выступление на неделю-другую, - стала сопротивляться Лопухина. - Мне самой пока многое не ясно из того, что происходит с больным... Гемодиализ не может обеспечивать... - Не будем откладывать! - строго сказал Ковбой-Трофим, будто конференция уже началась и зал полон... - Вместе нам будет легче разобраться... - Хорошо! - обреченно согласилась Елена и стала подниматься с низкого дивана медленно и неловко, будто постарела сразу на несколько десятков лет..., и направилась к двери, безуспешно старась свести лопатки, и услышала за спиной: - Здравствуйте, Елена Александровна! Следователь Волошин отделился от одного из шкафов с лошадинными седлами и шел ей навстречу, привычно поправляя рукой длинные светлые волосы по краям лица. - Кто его учит хорошо одеваться? - успела подумать она, и почувствовала, как мощно хлынул адреналин в кровь, и сердце сразу переместилось куда-то в горло и сокращалось теперь там с неимоверной частотой и силой, мешая дышать и говорить. Она попыталась сделать над собой усилие и не смогла, и осталась стоять неподвижно, опустив глаза. Он подошел ближе и сердце переместилось в черепную коробку, и теперь раздирало ее, становясь больше и больше... Она подняла глаза, осветив его лицо желтым, а потом зеленым, и время замедлилось, и скоро остановилось совсем, и стало принимать форму и цвет, как недавно на Красной Площади, и они отвлекали от лица Волошина, которое было так близко, что можно дотянуться губами... Ей казалось, что между их телами, недвижно стоящими среди огромного кабинета, заставленного стеклянными шкафами с дорогим ковбойским снаряжением и седлами с красными звездами времен гражданской войны, и густым садом в деревянных бочках и больших керамических горшках у дальней стены, с невнятными птичьими шорохами и свистом, и бесшумными перемещениями аквариумных рыб, должны сверкать голубые молнии, настолько глубоким и всепроникающим было внезапно возникшие прозрение и притяжение, появившиеся из ниоткуда, которые становились все сильнее, пока, наконец, она и правду не увидала слабое свечение, окружившее их, и поняла, как и он, что узкого пространства, разделявшего тела, больше не существует, и что теперь он и она - два трепетно любящих друг друга существа, которые проживают эту жизнь свою по отдельности и вместе, и на все лады, и всякий раз счастливо только вдвоем, и протянула ему руку, и услыхала, как Фрэт изрек, старательно постукивая о землю хвостом: "Когда Кьеркегор написал: "Толк в жизни понимаешь только потом, но жить приходится с самого начала", большинство восприняло этот текст целиком..., только русские сосредоточились на первой его части...". - Но реагировать на Фрэтовы слова не стала, хоть и улыбнулась, и провела через голубой круг или квадрат, в который трансформировалось время вокруг, а потом по институтским корридорам мимо лабораторий, операционных, диагностических и процедурных кабинетов, ординаторских, библиотеки, конференц-зала, в котором утром в пятницу станет делать убийственный доклад, и к выходу из Цеха, в парк, где терпеливо поджидал Фрэт, и уже втроем двинулись дальше, мимо Вивария, сопровождаемые сильно поредевшей и отощавшей голубинной стаей, враз прекратившей драки и возню при виде бигля, и чинно последовавшей за ними низкой, темной, шуршащей тучкой, словно управляемой кем-то, и остановилась, наконец, и сказала негромко, с придыханием, как после быстрой ходьбы: - Здравствуйте, Волошин, - и посмотрела на него открыто, и улыбнулась. - Так не бывает, - сказал растерянно следователь, стараясь удержать ее лицо глазами. - Бывает, - ответила она безмятежно, и увидела спину Ковбой-Трофима, пристально разглядывавшего странный цветок без названия на подоконнике..., и безмятежность стала растворяться, исчезая, вытесняемая неосознанной, совсем недавней по времени, тревогой, которая внезапно сформировалась в картины невнятной и от этого еще более пугающей и опасной встречи в Третьяковской Галлерее, куда пригласил ее бывший любимый ученик директора Цеха доктор Спиркин, настойчиво тянувший туда разными посулами..., и, трудно прогоняя усилием воли страх, сказала, повернувшись к Волошину: - Со мной придется забыть о букве закона, про которую говорил недавно и которой нет в алфавите, а взамен я научу вас дуть в свои паруса... Глава VII. Собаки Фрэт давно, легко и просто адаптировался к нелегким условиям содержания, исправно справляя свои обязанности, и теперь по лавкам Вивария резвилось, дружелюбно покусывая друг друга, более трех десятков молодых, выносливых и очень инбридных* биглей, готовых для использования в хирургических экспериментах. Он знал: через пару недель в Цех в рамках обмена специалистами на три месяца прилетит the blood brother Abraham, his cobber,** чтоб привести Виварий в соответствие с общепринятыми нормами и жениться на Славе, и ждал нетерпеливо, переступая ногами, глухо постукивая о мокрый пол толстым хвостом и тревожно внюхиваясь в привычно мерзкие запахи собачьей жизни... Однако дешевый самолетный виски окрест, с которым у него ассоциировался Эйбрехэм, способный враз заглушить остальные, ноздри не ловили. Ожидание the burr-head***, ------------------- * инбридинг: скрещивание близкородственных форм животных в пределах одной популяции ** ... друг-негр Эйбрехэм, близкий кореш (жарг.) *** черномазый (жарг.) знакомство с которым продолжалось чуть больше суток, но которого держал теперь за этническую родину, что в штате Пенсильвания, хоть и ревновал к Славе, и при котором заговорил впервые, изматывало его сильнее давнего перелета через океан и первых дней жизни в Виварии. Он стал раздражительным и нервным, и не понимал, что происходит, и стыдился беспечности, ленности и легкомыслия, казалось, навечно подмешанных в московский воздух, и все сильнее обретавших для него в последнее время статус привычности, но более сокрушался из-за недавней стычки с одноглазым беспородным Пахомом, the real mongrel dog,* на которого обрушился излишне агрессивно: - Ты не должен приставать к Лорен, Пахом! - воинственнно сказал тогда Фрэт. - Не думай, что ревную и не обижайся... Твоя простонародная сперма может испортить инбридинг будущих биглей, на чистоту которых потрачены десятилетия труда умных людей. Их усилия могут быть за минуту сведены на нет твоей сексуальной неразборчивостью..., даже если Лорен не забеременеет и все ограничится простым спариванием... Я вынужден вмешаться, старина... - Drop dead! А пошел, ты! - сказал Пахом незлобливо, посвечивая единственным глазом. Это была одна из немногих реплик, которые он твердо знал и которые действовали безотказно при его удивительных для собаки размерах. Фрэт не стал ввязываться в дискуссию, понимая, что Пахом признает только силу, и, приготовившись продемонстрировать ее в случае нужды, отвернулся и, разглядывая хорошо знакомые крюки, вбитые в стены, к которым крепились недлинные цепи собачьих ошейников, и вслушиваясь в полуха в неравномерные удары о пол который год отваливающихся со стен кафельных плиток, озаботился мыслью, что давно витала в помещениях Вивария, густея, пока не сформировалась в его голове окончательно, поражая своей законченностью и необычностью... - Если отрешиться от большинства званий, должностей и наград Ковбой-Трофима, его великолепного хирургического мастерства, давно забытого умения играть на скрипке, и старательного подражания демократизму американских хирурргов, останется сильно роднящее их с Пахомом... непреодолимое стремление портить жизнь более совершенным и тонким существам, и чего здесь больше: вечной нелюбви простолюдина к высокой породе, зависти или желания возвыситься, возобладав над жертвой, не знают ни один, ни другой..., - размышлял Фрэт, понимая, что утрирует, возможно, и что движут им ревность и злость: не самые лучшие советники, но поделать с собой ничего не мог, и, повернувшись к Пахому, усердно поводящему носом в попытках уловить, сводящие с ума запахи под хвостом красотки-бигля, сказал миролюбиво: - Допускаю, что тебе нравится Лорен, как и ты ей, однако вечные законы биологического мира не позволяют вам спариваться, пока для обоих ------------- * дворняга существуют сексуальные альтернативы... Бери любую другую суку и делай, что хошь... Фрэт хотел оскалить клыки и не смог, и подумал молча: - А Ковбой-Трофим...и три его женщины, породистые, как бигли? Или я к нему не справедлив, и он, если и творит зло, то по неведению..? - Совсем не обязательно соглашаться с собеседником, чтоб найти с ним общий язык, - прервал его размышления Пахом, неожиданно демонстрируя высокий ум и удивляя. - Боюсь, твоя Лорен влюблена в Захара, светло-рыжего боксера со второго этажа, что заходит к нам иногда... - Интересы Захара не идут дальше запахов Лорен. В этом смысле он всего лишь токсикоман, - подвел итог Фрэт и в памяти опять всплыл знаменитый хирург, cradle-snatcher, удачливо владеющий душой и телом их общей на двоих любимой женщины - младшей Лопухиной, а услужливый нос вытащил из кафельных углов собачьей комнаты и разлил вокруг, приводящий его в неистовство, острый запах свежей спермы Ковбой-Трофима, которым часто пахла Елена. Фрэт зарычал неожиданно свирепо и застучал толстым хвостом о пол, созывая собак и устрашая, и Пахом вдруг почувствовал такие непомерные силу и мощь в бигле, с которыми никогда не сталкивался, что ему отчаянно захотелось помочиться, и, чтоб не сделать это публично, поджал хвост... - Он сердится не на тебя, Пахом, - успокоила дворнягу Лорен. - ...на себя..., - и заулыбалась, и присела привычно, завидя, как в дверь протискивается боксер Захар, почти касаясь коротким загнутым носом близкого лба. Боксер боком приблизился к Лорен и привычно сунул морду в пах, словно собрался напиться грудного молока из отвисших сосков вечно беременной или кормящей подруги предводителя биглей, и замер, наслаждаясь запахами, и все вокруг рассмеялись, вспомнив недавние Фрэтовы пророческие слова, и Фрэт засмеялся тоже. Услыхав смех, боксер неохотно вытащил морду из-под Лоры и удивленно оглянулся, широко мотнув языком, в попытке подобрать слюни, и, поняв, что не получилось, тряхнул головой и густая слюна, как шрапнель полетела по сторонам... - Постарайся не принимать Ковбой-Трофима слишком близко к сердцу, Фрэт, - сказала умница Лорен, прижимая зад к полу. - Он не такой плохой, как кажется... Ты еще не стал специалистом в человеческих душах... Они другие..., хоть и живем по одним биологическим законам, про которые ты только что вещал... Возможно, им не хватает прагматизма американцев, зато есть нечто большее, что так нравится нам... - Хочешь сказать, их виварии качеством похожи на наши..., или душа также широка, как у Пахома? - обиделся Фрэт. - У нас другие цели. Нам не пристало жить вместе с людьми по одним правилам... Большинству из нас... - О мотивах нашего поведения нам ничего не известно. Все, что мы можем - это преданно служить им и любить, но не так, как любишь ты Елену Лопухину или Станиславу..., - сказала Лорен. - Нельзя предаваться двум порокам сразу, хотя не это главное... Как бы высокопарно ты не старался декларировать свои цели, для них ты всего лишь лабораторное животное, пусть и образцовое, и даже умеющее говорить и думать лучше многих из них... - Лорен перевела дыхание, перешагнула через назойливого токсикомана Захара и добавила: - Не ты ли говорил недавно Лопухиной, стараясь понравиться, как никогда не старался понравиться мне, что мальчишки бросают в лягушек камни ради забавы, но лягушки умирают по-настоящему... Мы здесь все - лягушки и ты не исключение. - В тебе говорит ревность, - сказал удивляясь Фрэт. - Как и в тебе, когда ты осуждаешь предводителя Цеха..., - принялась возражать Лорен, - а то большее, что так нравится нам и чего нет у американцев, это их доброта, отсутствие брезгливости и потрясающая толерантность... - Нет! - перебил Фрэт. - Толерантность - это всего лишь терпимость. Их главный грех и главная прелесть - терпеливость, сексуальность и загадочность... - Ты слишком литературен, Фрэт, - сказал Захар, отвернув морду от Лорен. - Как ни старайся, человеком тебе не стать, даже если кто-то из них будет заниматься с тобой любовью... and all the same you will be shit out of lack* - Holy fuck! - вмешался Пахом. - You're the shity boxer!** Это Фрэт научил тебя и всех нас премудростям, которые ты выкладываешь теперь , как собственные... Он позволяет тебе обнюхивать и вылизывать участок под хвостом Лорен и размышлять, и рассуждать, и хоть иногда чувствовать себя биологически близким им... по духу, не по природе... Боксер помолчал, прислушиваясь к словам Пахома, попытался опять слизнуть языком слюну, достававшую пола и вдруг неожиданно для всех по-дворняжьи опрокинулся на спину перед Фрэтом, задрав кверху лапы и подставляя нежащищенный пах. - Будет тебе, Захар, унижаться, - сказал Пахом. - Ты ведь тоже благородных кровей, как бигли... Может, лучше даже... Просто в тебе нет их генных технологий..., только память... - А мне по душе русский мат, которому научил Пахом, - внезапно заявил Фрэт, стараясь сгладить неловкость от выходки боксера. - Подозреваю, что с его помощью можно сформулировать и выразить удивительно четко, проникновенно и глубоко, любую человечсекую мысль..., даже самую завуалированную... Беда только, что Предводительница наша Хеленочка категорически запрещает пользоваться им, полагая, из-за аристократической породы своей, мат самым грубым и низменным слоем человеческой речи. - А мой хозяин говорит, - благодарно среагировал на заявление Фрэта боксер Захар, поднимаясь на лапы, - что мат исторически присущ русскому языку и свидетельствует о наличии глубокой внутренней культуры человека, ------------ * - и ты все равно окажешься в жопе (жарг.) ** - Мать твою, неблагодарный боксер! (жарг.) только надо знать где, когда и с кем пользоваться им. - Интересно, кто твой хозяин? - спросил Фрэт, но боксер не успел ответить... Дверь отворилась, на пороге появился голубой дог Билл. - Здравствуйте, джентелмены! - Похожий на спаривающихся журавлей Билл, потерянный хозяевами несколько месяцев назад и так сильно отощавший в Виварии из-за декабристского отказа есть местную пищу, что казался остовом крупной селедки, энергично махнул длинным хвостом, похожим на пастуший кнут, и все притихли в ожидании хлопка, вместо которого последовал несильный перестук копыт, будто лошадь с динными ногами в подковах осторожно прошлась по цементному полу Вивария..., и глядя на дога хотелось сказать: - С кем не бывает... А рядом с Биллом семенил приземистый шарпей, уставив морду в пол, демонстративно не глядя на собак и лишь изредка поворачивая морду в сторону дога в ответ на подергивания невидимого поводка. И сразу в комнате запахло порохом гражданской войной, красными звездами на шлемах и седлах, и даже на спинах красноармейцев, что выжигали на Дальнем Востоке недальновидные белогвардейцы, кровью, бессмысленной смертью, несправедливостью, незабытыми обидами, такими сильными, что мешали задуматься об общих истоках, которые трактовались сторонами настолько воинствующе противоположно, что гугенготы с католиками казались мирными детьми, побивающими лягушек камнями... И тогда Фрэт, осознавший себя предводителем и не собиравшийся расставаться с этой должностью, сказал, приседая под тяжестью взаимных претензий сторон, беспочвенных и надуманных, потянувших за собой события гораздо более зловещие и кровавые по своим масштабам: - Страшно не то, что они и мы разачарованы статусом своим, страшно, что помним про это все время... - Ты слишком умный для Вивария, Фрэт! - сказал Билл, разрушая паузу, что возникла после странного заявления Фрэта, и брезгливо переступая высоченными журавлинными ногами под несильный перестук невидимых подков-когтей. - Разочарование, статус... Ерунда!... Ты бы еще обеспокоился кровосмешением среди собак... - В греческих трагедиях кровосмешение - обыденность, избежать которой им удавалось лишь мастурбируя в презервативе... - Фрэт с удовольствием расхохотался. - Почему тебя не заботит, чем кормят нас? - наседал Билл. - Знаю, доктор Борщев поджидает, когда позвонит по объявлению мой хозяин и, заплатив, заберет домой... А если не позвонит? Захара никто не забирает уже целый год. Где его хозяин? Почему не приходит? Мы для экспериментов не годимся... и шарпей тоже, из-за высокой породы..., и Борщев ждет, чтоб мы сдохли с голоду сами, потому как убить - рука не поднимается..., а мы не собираемся..., даже с этой кормежкой... - Значит вы не рабы бессмыссленных обязательств, - выкладывая почти весь свой словарный запас, скромно заметил наблюдательный Пахом, делающий под присмотром Фрэта поразительные успехи в овладении человеческими формулировками. - Здравствуйте, собаки! - негромко сказала Елена Лопухина, непривычно осторожно входя в Виварий вместе с клубящимся морозным воздухом, и оглядываясь в поисках стула без спинки, чтоб усесться против бигля и слегка раздвинуть колени, и позволить ему втянуть в ноздри притягательный запах женской плоти... - Your cobber will arrive this evening, Frat, by the Delta Air Lines, - сказала Лопухина и удивленно оглянулась на напряженно молчавших собак. - What's up, beagle?* - Nothing very special,** - ответил Фрэт, - если не брать в рассчет людские недальновидность и безрассудство... Можно мне поехать со Славой в аэропорт встречать Авраама... Я для него в Москве, как кусок Пенсильвании, обжитой русскими... Что-то случилось, дорогуша? На тебе лица нет... - Фуу, Фрэт! Ты заговорил языком телевизионных сериалов... - Исключительно для тебя. Меж собой мы говорим о другом. Хочешь, спроси шарпея, - и все посмотрели на шарпея, необычно плотного и могучего несмотря на приземистость, а он, почувствовав внимание, увысился ростом и стал смуреть, поправлять серую солдатскую шинель в безуспешных попытках расправить складки и под конец начал бряцать винтовкой за спиной, тускло поблескивающей примкнутым штыком... - Ты веришь в чудеса, собака? - спросила Елена и не став дожидаться ответа, продолжала: - Помнишь Марка Рывкина, которому имплантировали плаценту с эмбрионом? Ему теперь Чацкого играть или Хлестакова, или писать "Тамань", как молодой Лермонтов... Не узнать его, будто воды живой напился... Мне страшно, Фрэт. Это противоречит общепринятым представлениям о природе человеческой патофизиологии... - It's too good to be truth.*** Страшно тебе совсем по другим причинам, а не потому, что результат противоречит биологическим законам, - перебил ее бигль. - В событии превалирует криминальный компонент, размывающий блестящий научный результат... Вряд ли это крестный ход... или заслуженная индульгенция. Не стану поучать: твоя кровь, что контролируемо передавалась на протяжении нескольких столетий от Лопухиных к Лопухиным, не позволит совершить поступки сильно выходящие за рамки человеческой морали..., как ни старайся, хотя натворила ты дел поганых достаточно... - Знаю... Думаешь, придется отвечать? Когда слышу слово "прокуратура" и вижу их начальника, выдающего себя за партнера Жизели, у меня начинается неконтролируемый распад эндотелиальных клеток: ---------------------- * - Твой дружок прибывает сегодня из Штатов рейсом Delta Air Lines... Что случилось? ** - Ничего *** - Слишком хорошо, чтоб быть правдой. организм пожирает самое себя... Этот фланг почти не защищен, если не следователь Волошин, что захочет рисковать репутацией и карьерой ради меня... - Или твоих сексуальных услуг? - Он прекрасный любовник... Темпераметный и выносливый... Ковбой-Трофим по сравнению с ним пятиклассник... Нельзя требовать от одного человека слишком многого... Волошин на государственной службе... - Она задумалась на мгновение: - Может, ты прав и его влюбленность больше похожа на служебное рвение... - А твоя? Она не стала отвечать, привычно завороженная Фрэтовым пенисом с костью внутри, розово посвечивающим, не освещая, как всегда не вовремя появляющимся в рыжем подбрюшьи. - Есть еще Ковбой-Трофим, - сказал Фрэт не очень уверенно. - Его авторитета и социальной значимости хватит, чтоб вытащить тебя из любого дерьма, в которое сам и усадил... Это его долг! - он стал раздражаться. - Почему молчишь? И она сразу вспомнила недавний разговор с Вавилой, так похожий на этот мелодикой своей и паузами... - Сдается, Лен[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]санна, наш патрон даже внешне не проявляет признаков долженствующей ему по статусу активности в отношении вашего дружка-важняка из Генпрокуратуры[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ] и его ассистента с намертво завязанным узлом на галстуке, что огородил[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]и Цех [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]старательно выкопанным глубоким[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ] рвом[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]... Теща-целка... Так не бывает... [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]Или Ковбой-Трофим после ордена намертво уверовал в собственную безнаказанность...[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]?[Author ID1536: at ] - Выбирай выражения, Вавила! - Лопухина привычно посмотрела вниз, чтоб убедиться в привлекательности бедер и, скользнув со стола, прошлась по кабинету,[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ] касаясь руками спинок кресел, шкафов с медицинской литературой, пестрых конвертов на столах, поглядывая на мальчика-купидона на часах, который год уже мотающегося вместе с маятником меж двух полноватых девах в сандалиях с модными до сих пор завязками сыромятной кожи до колен... - Неужто полагаешь еще, что нарыли они серьезное что-то..., чего нет и быть не может? Или думаешь, что служишь в малиннике бандитском, где замочить прохожего ради будущих органов его так же просто, как[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]... - [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]...как два пальца обоссать... Простите, Ленсанна... Малина, не малина, а Кровбой-Трофим должен был давно остановить их и убрать из Цеха..., а не сделал... Знаете почему? Знаете: или все очень серьезно или специально подставляет вас[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]... нас... в качестве ритуальной жертвы, или все вместе сошлось... [Author ID1280: at ] Лопухина перестала перемещаться по кабинету, касаясь руками [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]вещей, и[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ], остановившись перед Вавилой[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ], сказала, сразу же проникаясь верой в слова свои:[Author ID768: at ] - Результат, что получили, вшив в стенку подвздошной артерии Рывкина фрагмент матки с эмбрионом, наша самая надежная индульгенция, которая не просто защитит..., но вознесет к вершин[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]ам...[Author ID768: at ] - Если решат принести нас в жертву в назидание другим, [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]Ленсанна, с воспитательной ли целью, в качестве отвлекающего маневра или потому что просто попали в жернова судебные, мы обречены..., [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]даже находясь на вершине..., и даже ваши любовные игры со следователем не помогут... Простите, подлеца, за грубость...[Author ID1280: at ] - Вавила! - сказала она растерянно. - Кто мы? Бандиты с большой дороги, а я - маленькая разбойница, предводительница банды, мурыжащая Герду? Или мы все-таки врачи-траснплантологи, спасающие обреченных, страдающие вместе с ними, разрабатывающие новые методы лечения...? [Author ID1024: at ] - Не знаю, - стал нервничать Вавила. [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]- [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]Похоже, мы научились совмещать эти две ипостаси... В нашей стране пока все идет [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]backasswards[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]. [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]Ваша формулировка... [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ] - Фрэтова...[Author ID256: at ] - Тем болеее. Ему со стороны виднее, - гнул свое Вавила. - Надо убрать следователей из Цеха.[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ] - Зачем?[Author ID256: at ] - Может это и банально, но тогда они уберут нас... В прошлом году весной мы трансплантировали почку братану одного из первых лиц то ли МУРа, то ли [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]Генпрокуратуры. Я попрошу, чтоб в статистике узнали фамилию... Вы нанесете визит [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]его неоперированному родственнику... Вы видели его несколько раз. Плотный, крупный, похож на борова, затянутого в дорогой кашемировый костюм от хорошего портного...[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ] и такой же тугой шелковый плащ с пропиткой... Пойдете?[Author ID1792: at ] - Если посылаешь, пойду, конечно, - улыбнулась Лопухина и, роясь в карманах халата в поисках сигарет, [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]и вытаскивая[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ] оттуда всякий ненужный хлам, добавила, привычно оставляя за собой последние слово: - Статистиков не тревожь... Помню и фамилию, и телефон, и должность этого неоперированного господина из Прокуратуры...[Author ID1280: at ] [Author ID256: at ] [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ] Фрэт смотрел на Лопухину, дожидаясь ответа, а она, возвращаясь в Виварий после короткой беседы с Вавилой, сказала неожиданно:[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ] - Я была в Третьяковской Галлерее недавно с его бывшим любимым учеником, доктором Спиркиным, и перестала таращиться на Фрэтов пенис, и нервно оглянулась, и, завидев привычно стоящую за спиной Славу, томящуюся в ожидании скорой поездки в аэропорт, успокоилась и отвернулась к окну с сухими от мороза стволами деревьев с тонкой корой, такими настоящими, словно писал их художник-примитивист фламандской живописной школы, и погрузилась в иной мир: большая белая мраморная лестница, хрустальные люстры, анфилада залов, увешанных прекрасными картинами знаменитых русских художников, творивших на переломных этапах развития искусства, бесстыдно национализированых когда-то ленинским декретом, и проходила зал за залом, изредка останавливаясь у самых любимых своих полотен, вслушиваясь в нестандартные комментарии и импровизации доктора Спиркина, удивительно точно совпадавшие с ее собственными ощущениями... - Для настоящего художника главное не цвет и даже не содержание, - излагал Анатолий Борисович. - Главное - время, которое имеет цвет и форму, и художнику удается останавить время, картина глядит на тебя сама, заполняя пространство перед взором, проникая в настроение и чувства... И в музыке так: ... клавиша - цвет... Третьяковская Галлерея, чудо-терем, сотворенный по эскизам Васнецова, была почти пуста в тот день, если не считать немногих организованных российских экскурсантов, похожих на иностранцев, и чужеземных туристов, напоминавших недавних советских провинциалов, топчущихся вокруг экскурсоводов, что словами старались описать природу красок на знаменитых холстах, с которых почти ощутимо текли проповеди добра и духовности, что она зябко передернула плечами в попытке поистязать себя или очиститься... - Я пригласил тебя сюда, Принцесса, - сказал доктор Спиркин, когда они остановились перед полотном Архипа Куинджи, - чтоб услышать правду-матку про..., что сотворила со старым еврейцем Рывкиным, которому давно была пора сандали отбросить..., а он теперь вроде молодого жеребца и готовится старательно топтать кобылиц на несуществующей конюшне твоего патрона... Выкладывай... и не пытайся впарить мысль про малоизученные эффекты высококачественного гемодиализа... Этот тезис годится для следователя Волошина... Он замолчал, давая Лопухиной время для ответа, и стал неотрывно разглядывать загадочный лес, освещенный невысокой и неяркой луной, темный и тем не менее отчетливо видимый, словно имел другой, неведомый зрителю, источник света, глубоко упрятанный за деревья, краски, грунт и даже холст..., и от этого, подчеркнуто простой и мирный по живописной манере ночной пейзаж становился напряженно пророческим и глубоким, словно глядят на вас со стены не привычные стволы с густой листвой, а святой Лука в сером клобуке с черным подбоем и тяжелым крестом на толстой цепи или видится серо-коричневый Ночной Дозор на лошадях, в латах, шлемах, с арбалетами и копьями, но странно тревожный, будто боится самого себя... - Опасность тем страшней, чем маловероятней, - сказал Анатолий Борисович, с трудом выдираясь из цепких лап ночного леса под луной или чудом каким-то избегая стражей Дозора. - Не молчи... Мы могли бы с тобой легко договориться по понятиям и бабкам..., - и видя, что не понимает, перевел: - Мы могли бы рассмотреть необычайно прибыльную и взаимовыгодную кооперацию, а ты упорно ищешь поражения..., будто не хирург известный, а лесбиянка-мазохистка... Куда дела беременную донорскую матку, что доставили тебе по-дешевке мои молодцы... вместе с фаллопиевыми трубами...? Что значит тот разрез в паху Рывкина, заявленный тобой, как наложение артерио-венозного анастомоза и как он связан с увеличенной в размерах беременной маткой, которую оттуда в брюхо Рывкина не ввести ни в жисть..., как ни старайся? - ...Ну ты сука, Принцесса! - начал закипать ученик Ковбой-Трофима в ответ на молчание Елены. - Не кобенься! Все одно прознаю... Не таких, как ты, колол. - Он грязно выругался и, схватив за локоть, потащил через анфиладу залов к далекому окну до потолка, не обращая внимания на растревоженных старушек-смотрительниц, привставших привычно с жестких стульев. - Сейчас он заставит сеть на подоконник, раздвинет бедра коленом и попытается ввести член во влагалище прямо при служительницах, как делает это Ковбой-Трофим у себя в кабинете, - подумала она, равнодушно двигаясь рядом со Спиркиным к высокому окну, почти не удивляясь происходящему... Они подошли к простенку между окнами и Спиркин, в котором, несмотря на тщательно подобранную дорогую одежду, даже внешнее изящество, хороший вкус и стиль, которыми он старательно компенсировал недостаток образованности, чувствовался неуловимый уголовный шарм, то ли из-за зуба золотого в глубине рта, то ли слишком больших перстней, забрался неловко на подоконник и уселся удобно, будто на корточках, как зеки, вызвав ее улыбку, и болтая ногами, сказал совсем не страшно, продолжая несильно придерживать за локоть: - Ты выдаешь мне тайну Рывкинского выздоровления, принцесса..., а я избавляю от присмотра лягавых, которым засадить тебя, как два пальца обоссать... Сечешь? - Боюсь, профессор Трофимов уладит это дело без вашей помощи, - отреагировала, наконец, Лопухина, посмотрела на него сверху вниз и стала высокомерной, и вспомнила, наконец, что происходит из дворян, и хотела добавить еще: "голубчик!", но не решилась... - Дура! - искренне рассмеялся Спиркин. - Мало знать себе цену... Надо еще пользоваться спросом. Ковбой и пальцем не пошевелит, чтоб отбить тебя у ментов. Даже, когда пыль осядет... Претензии у прокуратуры серьезные... - Он посмотрел на нее внимательно. - Очень серьезные. Кто-то должен отвечать. Догадалась, кто? Правильно... Теперь колись... Меня твоя гордыня давно достала... А она стояла и смотрела в никуда, пораженная проницательностью этого человека и необычностью места, где открылась правда его слов, и весь ее прошлый жизненный опыт, и мозг, и тело яростно восставали, молчаливо раздирая душу... - А Ковбою почему ничего не сказала? - доносился до нее голос Анатолий Борисыча, отраженным эхом холстов на стенах. - На институтской конференции в пятницу все равно доложишь... А девушку беременную из Бирюлево, что стала донором матки для твоих... исследований, пришлось умертвить..., правда, молодцы мои разобрали ее перед этим на части, - добил он ее тем же глухим голосом-эхом, продирающимся сквозь ночной Куинджевский лес под луной... - Нет! Не может быть! - Она в ужасе вырвала локоть из цепких пальцев Спиркина и в замешательстве повторяла то ли себе, то ли ему, перступая от волнения ногами: - Не может быть... не может быть... Не может человек...так глубоко и серьезно постигший живопись... быть убийцей... убийцей... - А ты думала мои молодцы органы для трансплантации таскают из анатомических музеев, предварительно сливая из банок формалин? Пойдем, взглянем на Малявинских женщин, - сказал он как ни в чем не бывало. - В них праздник светлый, как в тебе... Жалко такого лишаться..., но придется..., а что делать? - Он внимательно посмотрел на Лопухину: - Поверишь, если скажу, что лучше всего убеждает время? Молчишь... К сожалению, времени у нас с тобой - в обрез... Ученик Ковбой-Трофима неуклюже сполз с подоконника и потащил ее за собой, в зал раннего Малявина с доминирующим ярким буйством красного всех оттенков. Они молча постояли возле "Девки", а потом двинулись к "Вихрю", пламенеющие краски которого напоминали огромный костер, заставлявший меркнуть не только соседние картины по стенам, но удивительно бледнеть лица посетителей... - Ранний Филипп Малявин был гением. В Российской Академии художеств это поняли сразу и зарубили его дипломную работу... Вот эту, - сказал доктор Спиркин, - перед которой мы стоим... Он рано уехал из России, - продолжал он, отвернувшись от гигантского полотна "Вихря". - И чем старше становился и мудрее, тем хуже писал... Приехав в Мальме, куда судьба забросила его спустя полвека после "Вихря", написал на гостиничном бланке: "Интересно вернуться и вновь опять жить: испытывать, видеть и делать, что уже ушло без возврата и забыто". - Спиркин оглянулся, мазнул взглядом Малявинские холсты и отпустил локоть Лопухиной: - В его ранних холстах почти нет сюжета... Они молчат, как ты, но чувствуешь, что с них прямо в зал течет восторг и радость, и печаль, и предчувствие беды... Счастливые русские художники, несмотря на бедность, пьянство и душевные болезни, проповедовали своими полотнами столько доброты, духовности и такую чистоту помыслов, что собрание их картин могло бы светиться ночами и переделывать людей сильнее исправительных колоний... К сожалению искусство не способно предоставить зрителю механизмы достижения желаемых целей и лишь указывает на них, как Библия... А дочь Малявина, чтоб похоронить отца, продала за бесценок более 50 полотен торговцу картинами из Страсбурга... Он помолчал, пристально вглядываясь в один из Малявинских портретов, тоже кричаще красный, с молодой крестьянкой девкой во весь рост и продолжал, будто себе самому говорил: - Чудо, как хороша, смела, чиста и прекрасна, будто тоже дворянских кровей... На тебя похожа чем-то... Посмотри внимательно... А Малевич, почти однофамилец его, самый дорогой сегодня русский художник, считал изображение геометрических фигур наивысшей формой искусства... Пойди разберись... - И неожиданно добавил: - Не знаю, что лучше: зло, приносящее пользу или добро, приносящее вред.... Кто это сказал, принцесса...? - Что ты ему ответила? - уныло спросил Фрэт и отвернулся к окну с такими черными замерзшими стволами, что казалось, никогда уже не оживут... - Сказала: "Не знаю...". - А он? - Он говорит: "Микельанджело...". - А ты? - настаивал Фрэт, будто ответ ее что-то значил. Он смотрел на неподвижные деревья, ожидая когда она ответит, и понял скоро, что не дождется, и сказал тогда сам: - Похоже, крестный ход состоялся... Не знаю только, в оба ли конца? Ты совершила открытие в трансплантологии и доктор Спиркин понимает это лучше тебя, что совсем не значит, что можно забывать о правилах без ущерба для себя самой... Будто не знаешь, что в России рассматривают только два варианта развития событий: наихудший и маловероятный... А Елена вдруг поднялась привычно легко без помощи рук, будто вырастая: - Я ответила Спиркину: "Вряд ли Микельанджело имел в виду почечную трансплантологию" - и добавила: - Нам пора в аэропорт! - и посмотрела на Славу, и улыбнулась: - Собирайся! Возьмем с собой Фрэта... - Можно я сяду рядом с тобой, Хеленочка? - нервно попросил Фрэт, когда они подошли к машине. - Конечно! - обрадовалась она. - Я думала, ты попросишься за руль... Они стояли в зале прилетов большого шереметьевского аэровокзала, похожего архитектурой на колхозный амбар времен коллективизации, сбитый из алюминиевых реек вместо привычно крошащихся стропил. Слава, серьезно принаряженная гардеробом Лопухиной, заметно нервничала, кусая ногти, и беспричинно дергая бигля за ошейник, а он вдруг почувствовал резкий запах blind tiger - дешевого виски, который подавали в самолетах Delta Air Lines и завырывался поводком из потной Славиной руки... - Отпусти его, - сказала Елена, пытаясь отыскать в сумке надрывающийся телефон и, наблюдая боковым зрением, как Фрэт рванул вперед, расталкивая ульяновским лбом пассажиров, заметила: - Телефон тоже нервничает, - и перстала искать. Выдержав недолгую паузу, телефон зазвонил опять. Она сразу нашла трубку и сказала: "Да!", продолжая контролировать глазами выход из Зеленой зоны и увидела, по крику Станиславы и вытянутому ее пальцу, высоченного негра в ярко-зеленой напряженной куртке-парке, как в мульфильмах, натянутой на оранжевый горнолыжный комбинезон и, удивившись цветовым решениям Славиного дружка, перевела взгляд вниз, чтоб убедиться не забыл ли он надеть лыжные ботинки "Solomon" из дорогого пластика, и увидала Фрэта, показавшегося щенком рядом с улыбавшимся гигантом... - Добрый вечер, Ленсанна! - нервно сказал Вавила в трубке, и она посмотрела на часы. - Рывкин сбежал из Отделения, - и замолчал, давая ей возможность вжиться в эту новость, а потом, решив, что достаточно, продолжал, стараясь предупредить ненужные вопросы: - Его хватились перед ужином..., около пяти... Я звонил к нему домой... Может, он вспомнил, что когда-то был занят в вечерних спектаклях...? - Не дури! Позвони в милицию... - Она, наконец, добралась взглядом до ног ветеринара и, на секунду забывая обо всем, улыбнулась своей проницательности: на нем были почти горнолыжные ботинки "Solomon". - Вызывать милицию, что судить его за геморрой, - сказал в трубке Вавила. Не паникуйте. К вечернему обходу найдется... Он давно здоров, как мы с вами... - Хорошо, - согласилась Лопухина, теряя из вида негра и Фрэта, и стояшую рядом Славу, повизгивающую от нетерпения..., ощущая все отчетливее, пронзительным и странным, каким-то собачьим всепроникающим чутьем, которому научилась у бигля, что Марка Рывкина похитили... и неизвестно, чем это может грозить, и добавила неуверенно: - Я позвоню Волошину... - И сразу поняла, что имя это единственно надежное и спасительное, даже по звучанию, по мелодике своей, лишенное для ее сегодняшнего уха какой бы то ни было постыдной вседозволенности и уголовщины - она впервые для себя дала подобное определение своей врачебной деятельности, - на которое можно положиться среди череды предательств, собственной жадности, глупости и неразборчивости последних месяцев..., а, может, лет... Словно рассчитывала не на помощь следователя-важняка, к которому стала испытывать чувства несовместимые со статусом фигуранта в деле о незаконном обороте донорских органов, а собралась наблюдать почти привычные теперь чудеса при введении в организм эмбриональных стволовых клеток, потрясших ее миропонимание и воображение способностью проникать в поврежденные участки и вызывать необычайно быстро волшебные превращения, сулящие вечные молодость и силу... - Может, повиниться и выложить все, - думала Елена, набирая Волошинский номер, когда процедура знакомства и приветствий закончилась, и негр, уставившись на Станиславу и наплевав на понурого бигля, жадно касался ладонью-лопатой тела девушки. - Здравствуйте, Игорь... Я Елена Лопухина, - и, боясь сказать лишнее, и стыдясь, словно школьница, влюбившаяся в учителя труда или физкультуры, не математики, быстро проговорила: - Из Отделения исчез старик... больной Марк Рывкин... Его судьба беспокоила вас когда-то... Не могли бы вы приехать в Цех? Фрэт сидел рядом с Лопухиной, не оборачиваясь и стараясь не вслушиваться в прерывистое дыхание и шорохи одежд на заднем сиденьи. - Что-то случилось, Хеленочка?- спросил он, когда машина отехала от здания аэропорта. - Случилось... - На свете нет ничего такого, что не могло бы случиться..., - говорят в Америке, где много умных людей. - В России их еще больше, - обиделась Лопухина. - Почему тогда вы делаете столько глупостей? - удивился Фрэт. - Ты не понял еще? Глупости - наш образ жизни. Просто пока мы не нашли им достойного применения и оправдания, как для бедности... Хотя Бисмарк...называл глупости даром божьим. - Бисмарк еще говорил, что злоупотреблять этим даром не следует, - напомнил Фрэт. - Беда, что в России нет своих философов..., не тех, что объясняют, как устроено мирозданье по Марксу, а что помогают постичь собственную жизнь... - Buy, Abraham. See you tomorrow morning in the Lab, - сказала Лопухина, пожимая сине-черную лопату негра, когда машина подъехала к аспирантской гостинице на Соколе, где Аврааму заказали номер. - Slava will accompany you to the room, - и добавила, обращаясь к Фрэту: - Will you drive the car back, dog?* Глава VIII. Abduct** - Вас поджидает Ковбой-Трофим в кабинете, - сказал дежурный хирург, когда лифтом она поднималась в Отделение. - Час сидит. Сестра два раза уже таскала ему чай с коньяком... - Он хотел что-то добавить, но, наткнувшись случайно на глаза Лопухиной, замолчал и стал нажимать кнопку экстренной остановки. А она, живущим в ней теперь странным всепроникающими самурайским умением Фрэта видеть события на несколько часов, даже дней, вперед, испытала внезапно облегчение, зная, что сядет сейчас на письменный стол подле него, чуть раздвинув колени под короткой юбкой, чтоб была видна узкая полоска штанишек в паху, и погрузится в мир Ковбой-Трофима, восхитительно многомерный и значительный, в котором беспорядочно перемешались навсегда он сам, доброжелательный, демократичный и элегантный, его совершенно нездешнее хирургическое умение, даже отдаленно несопоставимое с другими, должности, звания, награды, весь этот почти божественный флер, окружающий человека из другого, недоступного ей и от этого необычайно привлекательного мира, где обитают власть, деньги и сила, не та обыденная, но могущественная и непреодолимая..., одним из проявлений которой для нее служил теперь следователь Волошин... А Ковбой чуть приподнимет юбку, -------------------- * - Пока, Абрам. Увидимся завтра... Слава проводит вас в номер... - Сядешь за руль, Фрэт? ** Похищение (о женщине или ребенке) чтоб убедиться все ли там в порядке, встанет, сунет руку с длинными сильными пальцами в вырез блузки, будто в хирургическую рану в операционной, и, отодвинув лифчик, возьмет грудь в ладонь, и сразу все поплывет, ускоряясь, и загудят где-то близко совсем басы виолончелей, а потом присоединятся к ним мощные звуки альтов и скрипок в выворачивающей душу всеобщей квинте-тутти, и ноги, неведомо когда сбросившие ненужные теперь туфли, сами поднимутся наверх и упрутся голыми пятками в скользкую поверхность стола, выжидая, когда раздернет он, наконец, молнию на брюках и сдвинет в сторону узкую полоску штанишек, успевшую намокнуть, чтобы в течение нескольких мощных и быстрых толчков гигантского пениса, раздирающего все на части, успеть испытать удивительно яркий и сильный оргазм, который всегда хотелось продлить... А потом, подождав, когда он сядет в кресло у письменного стола, опустить ноги, поправить юбку и, заглянув в сухие внимательные глаза, сказать ровным голосом: - Теперь вот ко всему остальному еще и больной Рывкин исчез... Надо что-то делать, Ковбой-Трофим, и срочно... иначе все пойдет backasswards... Когда она вошла, профессор Трофимов прошелестел из кресла за ее письменным столом: - Где ты пропадала, детка, черт возьми! - И сразу, еще у двери, она почувствовала знакомый запах грузинского коньяка "Греми". Снимая на ходу пальто, Лопухина уверенно двинулась к столу, чтоб поскорей усесться на гладкую доску, чуть разведя колени..., в поисках спасения и защиты от напастей, сыплющихся на нее, и снова услыхала то ли шелест, то ли мягкое лошадинное пофыркивание Ковбоя: - Горе, похоже, приключилось с тобой, детка, большое... Вляпалась ты сильно..., по горло самое из-за жадности неуемной: к деньгам, к лидерству поганому... в управлении Отделением, в науке..., так, что дышать уж нечем... рядом с тобой... А за исчезновение Рывкина в ответе только ты... Одна... А впереди, похоже, еще и казенный дом светит, и карами жестокими грозит... Завтра пятница... Тебе выступать на утренней конференции. Интересно, что ты скажешь коллективу института, если даже мне не хочешь ничего говорить... - Он продолжал шелестеть мерным негромким голосом, но она уже не слышала, и остановилась внезапно, будто пригвоздили к полу незнакомые интонации и немыслимый текст, что забором, который она не успела еще разглядеть, или проволкой колючей, отгородили от остальных людей, и стал рваться из нее наружу крик неслышный пока, в котором вместо привычного "Глееааааб!" беззвучно вибрировало короткое "Фрэт!"... Фрэт услышал ее призыв и стал бормотать по-английски: - Good God..., Good God... - Потом поглядел на цепь, пристегнутую к металлическому ошейнику с вмонтированной в него магнитной картой, в которой хранилась давно ненужная информация про группу крови, родословную, прививки... и резко дернул головой так, что потемнело в глазах... Он пришел в себя и дернулся уже всем телом, и сразу упал на мокрый пол, и вымазался в опилках, и никак не мог подняться... Наконец, он встал и позвал: - Пахом! Можешь подойти? - Нет, - сказал дворовый пес. - Я на цепи... - Постарайся вытянуть голову из ошейника. Когда дворняга подошел и увидел Фрэта с постоянством и упорством бетономешалки дергающего телом цепь все неистовей и отчаянней в попытке выдрать ее вместе с крюком из стены, так что кровь уже сочилась из многочисленных порезов на шее, он не поверил сначала глазам, но, услышав молчаливый Фрэтов приказ, поразмыслил немного и вцепился зубами в крюк, вбитый в стену, повиснув на нем тяжестью огромного тела... Через полчаса им удалось расшатать и выдрать из стены крюк... Фрэт присел на задние лапы, чтоб перевести дыхание, поглядел на залитые кровью опилки, на Пахома, неумело зализывающего раны на его шее, и сказал: - Мне надо в Цех. Похоже, с Еленой Лопухиной стряслась беда... - Тебе не выйти, - сказал Пахом. - Все заперто... Только разбив окно..., но там еще и сетка между рамами... - Через окно слишком литературно, - сказал Фрэт, приходя в себя. - Плевать на литературу, - встряла Лорен, которая, как и весь Виварий, наблюдала за происходящим. - Почему ты сидишь, парень? - Она больше не зовет, - неуверенно ответил Фрэт и встал, и посмотрел на длинную цепь с крюком на конце, помедлил и вдруг бросился к окну, выставив вперед лобастую ульяновскую голову. Ему сразу удалось разбить стекло внутренней рамы. Не обращая внимания на порезы и кровь, заливающую глаза, он принялся вместе с дворнягой разгрызать проволочную сетку. - For crying out loud! Let me try!* - сказал Пахом, когда им удалось проделать в сетке большую дыру. Он разбежался и попытался, как бигль, разбить головой стекло и не смог, и сразу застыдился сильно, и заскулил от боли или позора, и попробовал еще раз... - Пусти меня, Пахом! - Фрэт отошел к противоположной стене, вдавив в нее зад, присел на передние лапы и рванулся вперед, шумно волоча за собой цепь, и вскочил на подоконник, и трахнул лбом со всей силы по стеклу, и стекло разлетелось, и он вылетел наружу, и все увидели вдруг, как крюк, медленно покрутившись в просвете металлической сетки, зацепился за уцелевшие ячейки и, натянувшись сильно цепью, намертво застрял..., и они поняли, что на другом конце цепи на собственном ошейнике висит Фрэт: собачник находился в бельэтаже и до земли было метра три... А потом они услышали хрипы бигля за окном и сразу этажи Вивария заполнились тоскливым собачьим лаем. - Drag in your rope!- сказала Лорен и посмотрела на Пахома.- What the fuck? There you go, dog!** -------------- * Ну, ты даешь! Пусти попробовать! (жарг.) ** - Заткнитесь все! Какого черта, парень? Я знаю, ты сможешь! (жарг.) Пахом взабрался на подоконник и потянул зубами крюк, но сил не доставало и Фрэт продолжал задыхаться, подвешенный за окном... Он уже не хрипел, лишь судорожно перебирал лапами в попытке дотянутся до неблизкой московской земли, что на Соколе, и не мог, и, теряя сознание, почувствовал вдруг, что время вновь приобретает форму и цвет, и в который раз увидел себя в средневековом лондонском предместьи времен короля Генриха VII, только что порешившего в Тауэре предшественника ... Он сидел перед одноглазым гигантом Бретом, удивительно похожим на следователя Волошина длинными светлыми волосами по краям лица, ростом и силой, аккуратно положив зад на задние лапы, стараясь не задевать кровоточащим обрубком каменный пол, и собирался вцепиться тому в горло, чтобы разом покончить с обидчиком Дебби и постоять за себя... Голову кружило... Лапы почти не чувстовали грязный, крытый досками пол и трудно было дышать... - Пора, - подумал он и засобирался к прыжку, удивляясь собственной нерасторопности и сонливости, и странному безразличию к судьбе сукинового сына Брета, full as an egg*, что опять повернулся к нему спиной, и, преодолевая физическую слабость, напрягся... А Дебби, наблюдая происходящее, мучительно выбирала: не перечить Брету или нищенствовать вместе с сыном... И, сделав выбор, сказала резко и непривычно повелительно: "Сидеть!", и он оставил послушно зад на грязном полу, вместе с энергией, накопленной, как у каратиста, для прыжка и недоуменно оглянулся на Дебби за стойкой... ...Ему показалось сначала, что попал внезапно под копыта лошади в защитных железных доспехах, как и всадник в седле, закованный в латы и снаряженный арбалетом, копьем, кованными сапогами и прочим громоздким, тяжелым и ненужным в трактире инвентарем..., и тяжелая взбесившаяся лошадь, понукаемая безумным всадником, просто скачет по его телу, наровя всякий раз подольше задержаться на голове... Он так и не смог открыть глаза, жестоко избиваемый Бретом, чтобы увидеть массивный стул, которым тот безжалостно прохаживался по нему... Он лишь старался телом прикрыть мальчишку, который неведомо как очутился рядом и тянул ручонки в немом призыве к посетителям... Он не видел Дебби, утратившую привычную систему мотиваций и представлений о морали под напором отвратительной, но завораживающей и дьявольски притягательной силы Брета, молчаливо наблюдавшую весь этот ужас, такую же покорную и недвижную теперь, как он сам, готовую к предстоящей случке с победителем, прелюдией к которой должна была стать Фрэтова смерть... Он не видел, как Дебби отвернулась, вместо того, чтоб сказать: "Stow it, Brett! Eating-house is yours. You won!"**, - когда вконец озверевший Брет ---------------- * пьяный вдрызг (жарг.) ** - Кончай! Ты выиграл! Харчевня твоя... выдрал меч, застрявший в полу, и поднял высоко, чтоб всадить во Фрэта, и стал опускать, и бигль увидел вдруг женщину с косой в руках, в темном балахоне с капюшоном, похожим на банный халат Nike Елены Лопухиной, и подумал удивленно: "Что она собралась косить?". В это мгновение Деббов мальчишка по-обезьянни боком выбрался из-под бигля и неведомо как запрыгнул ему на спину, и прикрыл щуплым тельцем... Никто не понял или не поверил в то, что произошло и кто-то из кабацкого люда, отбирая у Бретта меч, сказал: - What the fuck! Now you're without a dog-rival!* - Evil! - сказал другой, адресуясь спине Дебби. - This dog was a more gentleman than your one-eyed fucker...** - Dump the dog...!*** - строго перебила Дебби, повернувшись, наконец, и уставилась на отрубленный хвост, и, белея лицом, спросила громким шепотом, чувствуя, впервые, что значит - "мороз по коже": - What about the tail? - Show it up your ass!**** - ответил ей кто-то, но она уже не слышала и не видела ничего, потому что вместе со всем кабацким людом вдруг поняла, что Майкл, лежащий подле Фрэта, тоже мертв, и погружаясь с головой в предстоящую расплату..., как в вечное паломничество в самою себя, изготовилась, чтоб лечь на грязный пол в лужу крови рядом с собакой и сыном... Пахом сумел, наконец, высвободить крюк, и Фрэт рухнул на все еще мерзлую московскую землю, что на Соколе, под окнами Вивария, успев почувствовать, что время опять остановливается и принимает новую форму и новый цвет, и увидел, что стремительно несется вперед по просторной, вымощенной плотно пригнанными ровными камнями, дороге, которая почему-то не сужается там вдали, на горизонте, лишь темнеет густо и влажно, и манит, не суля ничего взамен, и неяркий свет за спиной, на который оборачивается иногда, чтоб убедиться, что еще движется вперед, странно не слабеет, и не кончаются силы, чтоб бежать... И успел подумать про себя: - Что есть жизнь: ожидание света или радость познания тьмы...? - Не обманывай себя, детка, - сказал директор Цеха, все более отгораживаясь и отстраняясь от Лопухиной, не в силах вынести позора и бесчестия, порожденных открывшейся правдой про преступные действия заведующей Отделением, что могли сильно замарать безупречную его репутацию, а с нею весь Цех, и Академию и трансплантологию российскую. - Лезть из-за тебя на рожон не стану... Да и не поможет... Если вдвоем ------------------------- * - Сукин сын! Даже в собаке видит соперника! ** - Сука! Этот кобель был большим джентелменом, чем твой одноглазый трахальщик... (жарг.) *** - Выбросьте собаку! **** - А что делать с хвостом, мальчики? - Засунь себе в задницу! (жарг.) залетим, - неожиданно сказал Ковбой, чуть понизив голос, - еще хуже будет... Сговор... Убийцы в белых халатах... Знаешь, как легко у нас приклеивают ярлыки... Будет лучше, если пойдешь и повинишься... одна... сама... Следователь Волошин ждет тебя в моем кабинете... Ее существо, что все вслушивалось в голос еще недавно любимого человека, почти Бога, старалось адаптироваться к происходящему... и не могло... А Ковбой- Трофим не торопил и привычно любовался стройной, хорошо тренированной фигурой молодой женщины с необычно большими странно желтыми глазами с зеленой каймой на крупном, породистом, чуть загорелом даже зимой лице, с двумя небольшими бородавками, придававшими ему почти сказочную прелесть, что стояла неподвижно посреди кабинета и держала за рукав лежащее на полу пальто, словно в нем была сейчас ее опора и спасенье... - От этих баб дворянских только неприятности, - подумал он и вспомнил Машинистку и старшую Лопухину - Анну..., и внимательно посмотрел на Елену... Они все вызывали у него беспричинное чувство тревоги и вины, может быть, сильные такие и живучие оттого, что сами никогда не укоряли..., даже взглядом или жестом... Он продолжая разглядывать Елену, более всего похожую на большую очень породистую молодую собаку, странно незасимую и гордую от рождения, лишь изредка готовую к общениям и случке, которую так и не смог приручить, хоть верил, что может делать с ее телом и душой, что хочет, и подумал вдруг: - Я, наверное, ревную ее к Фрэту..., этому сумасшедшему кобелю из Пенсильванию, похожему то на лошадь, то современного москвича, то предводителя стаи гончих, изготовившегося к схватке с медведем-людоедом в диком лесу неподалеку от Мемфиса в начале прошлого века, то верхового охотника-следопыта, спешащего к биглю на помощь, то на хорошо знакомого по гравюрам британского рыцаря в металлической кольчуге, шлеме, неудобных железных сапогах с длинными носами времен войны Алой и Белой роз... и мечом... К Волошину он точно не ревновал, потому что не мог представить, чтоб жертва полюбила палача... Он задумался на мгновение и привычно увидел Машинистку, как видел тысячу раз, смутно белеющую крупным красивым телом на скрученных простынях с длинными, как у него, пальцами, влажно поблескивающими между ног в нищей комнатке послевоенной Сызрани, застрявшей на полпути между излучиной Волги и городом Кубышевым..., и почувствовал, как просыпается желание, подстегиваемое необычностью происходящего и сумасшедшей уверенностью, что эта породистая и красивая женщина его собственность, как старинные фотографии на стенах домашнего кабинета, как седла, кожаные ковбойские штаны для верховой езды, сапоги... уздечки... стремена... Он уже шел к ней, зная, что возьмет сейчас за плечо и подтолкнет к столу, а она, как всегда, легко возбуждаясь, задышит часто, чуть сопротивляясь телом, чтоб сильнее ощутить его руку на спине, подойдет и легко усядется на гладкую столешницу, и, заглянув в глаза, улыбнется и осторожно втянет в рот его тонкую верхнюю губу... Волоча пальто, Елена подошла к столу, привычно уселась и посмотрела выжидательно или показалось ему, что выжидательно, потому что глаза ничего не выражали, и, похоже, не видели ничего... А ему надо было во что бы то ни стало взять ее сейчас, пусть даже силой, чтоб возобладать, наконец, полномасштабно, всецело, как не удавалось никогда, чтоб подавить сопротивление, постоянное и мягкое, почти незаметное и от этого необычайно упорное, и эту вечную ее память про чертову породу свою... Переполненный раздражением и злобой на нее, еще более на себя за то, что собирался сейчас сделать, на злого гения своего Толика Спиркина, не понимая, что гений и злодей он сам, на ненавистное российское дворянство, которое терпеть не мог, потому что думал: оно источник всех бед, свершившихся и грядущих..., но в которое, не осознавая, стремился всегда, чтоб покончить с простолюдной породой своей, женившись на одной из них и родив ребенка голубых кровей, такого же престижного, как дорогой дом, собственная конюшня или седла..., но Машинистка была слишком взрослой, старшая Лопухина, как он не представлял себе их разрыв, вряд ли согласилась выйти замуж, а младшая..., самая прекрасная из них и юнная, не помышляла о браке, и, похоже, не только из-за колоссальной разницы в возрасте..., и он, наконец, раздернул молнию и стал судорожно шарить в паху, и не находил привычно напряженный пенис, рвущийся наружу... У него уже не было ни времени, ни сил удивляться и, помедлив, принялся имитировать коитус, грубо и болезненно ударяя беспомощным пахом в безответную плоть младшей Лопухиной, безучастно сидящей на краешке письменного стола с судорожно зажатым в побелевших пальцах рукавом пальто... Ни он, ни она не видели, как приоткрылась дверь и в кабинет вошел Волошин. Он постоял, не очень понимая, что происходит и, поколебавшись, вышел, оставив дверь открытой... Ковбой-Трофим вдруг услышал, что давно взонит телефон и замер, прекратив бессмысленные движения, и стал медленно приходить в себя... Непонимающе оглянувшись, он отстранился от женщины, неловко подтянул сползающие брюки и двинулся к окну, к цветку своему задохлику, доставая из кармана трубку... А потом долго стоял у темного окна, вглядываясь в невидимый институтский парк с давно уснувшими голодными голубями и слушал короткие гудки отбоя, давая ей возможность привести себя в порядок и уйти, забыв, что находится в чужом кабинете. А она так же невидяще оглянулась, будто проснулась, встала со стола, нащупала туфли вслепую, машинально поправила волосы и юбку, и направилась к двери, волоча пальто за рукав... Проводив ее взглядом, профессор Трофимов отошел от окна, помедлил, поняв, наконец, что цветок любимый остался стоять на другом подоконнике, посмотрел на трубку в руке, на дверь, на бронзовые часы под старину на подставке, инкрустированной перламутром, с полным мальчиком-ангелом, оседлавшим маятник и украдкой поглядывающим на молодых женщин в тогах и сандалиях, манерно приподнявших руки, будто все еще позировали кому-то..., и стал решительно и раздраженно набирать большим пальцем телефонный номер, грозя кому-то и боясь передумать или опоздать... Чуть живой гладкошерстный Фрэт лежал, замерзая на ночном морозе, а душа его продолжала мчаться по бесконечной дороге, мощеной тесанным камнем и кустарником вдоль обочин, похожим на самшит, и не собиралась возвращаться в холодеющене тело. Он не слыша, как двое пьяных мужчин, неуверенно поддерживающих друг друга, остановились, завидя полудохлую собаку, лежащую на боку под окнами Вивария в свете уличного фонаря и медленно перебирающую лапами в воздухе. - Посмотрите, Дмитрифедрыч! - уважительно сказал один, что потолще и меньше ростом, сильно заплетаясь языком. - Может из вашей конюшни сбежал..., простите... из вивария... Второй, высокий и худой, стоя с трудом, промычал что-то и попытался двинуться дальше, бессмысленно глядя под ноги, но не смог один и опять вцепился в коллегу, а тот, пошарив в многочисленных одеждах, достал пенис, похожий на морозе на огрызок карандаша, и стал шумно мочиться, рассуждая: - Гляди-ты! Дишит поганец... Порода какая странная... Дорогая, наверно... Поглядите, пожалуйста, Дмитрифедрыч... Снесем к Универсаму на Соколе, а то пропадет... или к себе возьмете? - Нам такие дохлые не нужны, - трудно сказал второй, странно придя на миг в сознание. - Помочитесь на него немножко... Может, оживет... Не на спине же его тащить... Почувствовав обжигающие струйки мочи, Фрэт попытался встать на ноги и устоял, хоть шатался не хуже спасателей... - Пойдем, голубчик! - сказал толстый, застегивая штаны и беря в руки цепь... - Величие нации есть в каждом ее представителе... Даже в таких, как мы сегодня... - Он потянул несильно: цепь зазвенела неожиданно громко и Фрэт опустился на задние лапы, демонстрируя новым знакомым нежелание сопровождать их к Универсаму. - Не дури! - обиделся маленький. - Я тебе только что жизнь спас... Это не крестный ход... Не трусь... Идем! Фрэт поразмыслил, чувствуя, как коченеют лапы и тело, и неожиданно согласился, вытащив из глубин сознания, большая часть которого успела вернуться в средневековье, а меньшая продолжала блуждать по вымощенной булыжником дороге без начала и конца с самшитовым кустарником по краям, почти сформировавшуюся мысль, странным образом связанную то ли с Дебби из средневековья, владелицей трактира в лондонском предместьи, то ли с Еленой Лопухиной, заведующей Отделением трансплантологии в Цехе, что на Соколе... - Хорошо! - сказал Фрэт, а они не услышали... или не обратили внимания. Тогда он встал, выказывая готовность, и, подрагивая ногами, двинул вперед, прочь от Вивария, и они дружно последовали за ним, поддерживая друг друга и тоже шатаясь, и каждый негромко, но удивительно вдохновенно, говорил с самим собой... - Эквивалентом каких ценностей могла бы стать..., - донеслось до него отрывочное выступление толстяка, который помешкав, продолжал: - ...Главная беда - размывание нравственных устоев, подменяемых экономической целесообразностью или полити... - Он, видимо, отвлекся, потому что не договорил... Было заполночь, когда они добрели до Универсама. Фрэт притормозил возле широких автоматических дверей, но магазин был закрыт, только из метро небольшими группами продолжали выходить люди и, нервно поглядывая на плотно сомкнутые универсамовские двери, спешили дальше, нахохлившись... - Пошли, голубчик! - сказал толстый, не собираясь дергать цепь. - Артистический подъезд у них с другой стороны..., там и водку покупали с Дмитрифедрычем. Задний двор Универсама жил, похоже, своей привольной ночной жизнью, несмотря на строго упорядоченную сумятицу прибывающих грузовиков с продовольствием, снующих грузчиков, менеджеров с пачками бумаг, охранников и странного ночного московского люда, с подчеркнуто деловым видом наблюдавших происходящее, словно собирались поучаствовать в нем или понести ответственность... Они прошли в подземный проезд с горизонтально вращающейся створкой ворот, кивнув на вежливое приветствие охранника Дмитрифедрычу, потоптавшись недолго, присели на скамеечке у одной из дверей, ведущих внутрь. Фрэт расположился рядом, привычно сев на задние лапы, и уставился на новых друзей, все меньше горюя в душе. Вокруг быстро собрался разночинный магазинный люд небольшой толпой и Фрэт понял, что высокий пользуется здесь авторитетом, в отличие от тех, что наблюдали течение событий снаружи. Вскоре они оставили Артистический подъезд и плотной шумной стайкой, - он подумал тогда: "Как голуби в институтском парке", - двинулись в одно из подсобных помещений, служившее комнатой отдыха, где их поджидали уже несколько молодых женщин в униформе продавцов, которые уважительно встали и заговорили разом, глядя на того, что был выше ростом, по имени "Дмитрифедрыч", в котором давно признал Митю Борщева, но не подавал виду, потому что сам Митя был очень пьян..., вдрызг, как любила говорить Станислава, - full as an egg, и смотрел пока только во внутрь... Фрэту не составило труда понять, что Митя периодически проводит здесь что-то вроде амбулаторных хирургических приемов для персонала Универсама, гонораром которых служили выпивка и еда, в избытке приносимые благодарными пациентками... - Боюсь, милые дамы, Дмитрифедрыч вряд ли сможет сегодня принять вас, - внятно произнес маленький, уверенный в Митиной недееспособности, и нежно посмотрел на недавно обретенного приятеля. - Если кому невтерпеж, советую в местную поликлинику. А универсамовские барышни не обиделись и заговорили наперебой: - Хирурги из поликлиники с Дмитрифедрычем рядом не стоят, - сказала одна. - Они - барышни из-за высокого уважения называли Митю "они" - с местными хирургами на одном гектаре и срать-то не сядут, - надрывалась другая: симптичная деваха, чуть полноватая, с очень короткими, как у мальчика, светлыми волосами, похожая на Славу, тоже спешившая заявить о Митином мастерстве... Вскоре продавщицы забыли Мите и приятеле его, и принялись обсуждать свое, сунув толстому в задаток пару бумажных пакетов с позвякивающими бутылками, грибными чипсами и тонко нарезанной колбасой-сервелатом в вакуумной упаковке... А когда порешили разойтись, стали привычно демонстрировать погруженному в себя Мите уважение высокими попками... А на Фрэта никто не обращал внимания, хоть толстяк несколько раз предпринимал неуверенные попытки загнать его, называя почему-то сумму сделки в американских долларах... - Пятьдесят баксов, господа! - удивительно внятно, с неожиданно глубокими модуляциями в голосе, в котором отчетливо слышалось волнение, будто продавал картину знаменитого художника, вещал толстый, глядя поверх голов и сильно напоминая Фрэту спившегося актера умением привлекать и удерживать внимание аудитории... Однако никто не реагировал и толстый, по просьбе Мити, распределив содержимое пакетов среди молчаливого ночного миманса Универсама, потянул того за рукав и, забывая о Фрэте, двинулся к выходу из Артистического подъезда... Они долго блуждали в узких переходах захолустья за круглым приземистым зданием метро, похожим формой и цветом на половинку гигантского бублика, между пустыми рядами торговок овощами, между отстойниками для мусорных баков, магазинчиками-времянками и такими же кафе, за задернутыми шторами которых таинственно кипела жизнь, и Фрэту казалось, что он снова в лондонском средневековом предместьи и что сейчас за ближайшим поворотом повстречает Дебби, и мальчика... Его новые знакомые подолгу беседовали с такими же, как они, бесцельными ночными странниками..., с некоторыми подолгу обнимались, даже целовались и произносили высокопарные слова, и провозглашали обязательства, о которых сразу забывали..., пока, наконец, не уселись с удовольствием на подоконнике лестничной клетки между вторым и третьим этажами большого сталинского дома рядом с метро, и Фрэт, удивляясь умению толстого открывать кодовые замки, громко прогремел цепью по всем ступеням и уселся подле, привычно уложил зад на лапы... А на Мите не было лица. То сине-серое, неподвижное, заросшее седой щетиной с высохшими белесыми потеками слюны по углам рта, застарелым герпесом на нижней губе и такой же старой глубокой ссадиной на лбу с прилипшими редкими светлыми волосами и резкими морщинами, как у глубокого старика, назвать лицом можно было лишь с большим приближением. Митя все еще глядел во внутрь и глаз не было видно, только красноватые белки... Его начинал бить озноб, такой сильный, что не смог усидеть на подоконнике и сполз на каменный пол, привалившись спиной к стене, неудобно подогнув под себя ногу, и Фрэт, впервые наблюдавший жуткое Митино похмелье, почувствовал мурашки по коже и даже по стене, о которую тот облокатился. - Дмитрифедрыч! - позвал толстый. - Ваш выход... Пора выпить... - Он свинтил пробку с бутылки, увидел пластмассовый дозатор и, привычно стукнув им о батарею, легко сбил, и поднес горлышко к Митиным губам. Митя отпил немного, подождал и вернул глаза на место, однако разглядывать вокруг предметы не стал, а взял бутылку в руки и сделал еще один большой глоток, и лицо его стало удивительно быстро хорошеть: исчез жутковатый серый цвет, разгладились глубокие складки вокруг рта и на лбу, порозовела кожа, сухие и синие растрескавшиеся губы повлажнели, заблестели глаза и перед потрясенным Фрэтом, возникло другое лицо - удивительно приятное, принадлежавшее усталому интеллигентному человеку средних лет. - Фрэт?! - Борщев не очень удивился. - Здравствуй, бигль из штата Пенсильвания... Скажи, какое сегодня число... день недели... месяц... год... - Он все еще был пьян... - Хотите детальную хронологию войны Белой и Алой розы средневековой Англии, резюме царствующих монарохов и анализ экономики той поры...? - обиделся Фрэт. - Или обзор достижений американской генетики последних лет...? - Не сердись... познакомься... это мой новый приятель... в Цехе лечился... выписали сегодня... прекрасный актер... трагик..., хоть трагедий уже не ставят.... на пенсии..., а пьет однако, как студент театрального училища... Видел поди...? - Господи! - ужаснулся Фрэт про себя. - Это же Марк Рывкин, тот сукин сын с зародышевым имплантантом, что сбежал сегодня из Отделения Хеленочки... Я должен вернуть его обратно... - И еще одна очень важная мысль зрела в голове бигля, пока не сформировалась окончательно: - Значит, она и вправду сотворила чудо, если этот придурок с хронической почечной недостаточностью, которому жить-то оставалось не более пары месяцев без трансплантации, смог выжрать литр водки и не умереть..., да еще присматривать за развалившимся на кусочки Митей и шутить... - Его зовут Марк Борисович, - продолжал быстро восстанавливающийся Митя. - Марк Борисович Рывкин... Служил в театре имени... Но потрясенный Фрэт уже не слышал Митю, потому что видел почти воочию, как застоявшийся в Отделении, быстро набирающий сил и молодеющий Марк Борисович, решил перед ужином, выпросив у кого-то пальто, гулянуть к Универсама на Соколе, чтоб купить четвертинку белой и немного небольничной еды, чувствуя себя сорокалетним молодцом, лишенных обычных радостей жизни, а не шестидесятилетним стариком-развалиной... и презрел строгий инструктаж диетсестры Отделения... Он видимо выпил прямо в парке и вскоре повстречал незнакомого подвыпившего Митю, и предложил тому глоток, и потом уже вдвоем они двинули опять к Универсаму... Детали не имели значения... - Вам надо немедленно вернуться в Отделение, - сказал Фрэт, стараясь быть строгим и не зная: радоваться или горевать. Доктору Лопухиной могут грозить неприятности... Пожалуйста... - Я не могу в таком виде, - растерялся актер. - Меня просто увезут в вытрезвитель... Обещаю, утром буду, кровь из носа... Дмитрифедрыч проводит... - Ступай в Виварий, Фрэт! - сказал Митя, снова собравшийся заглянуть вовнутрь себя. - Утром доставлю... - Отстегните чертову цепь, Митя... Елена Лопухина с трудом припарковала машину возле дома, въехав правыми колесами на тротуар, привычно понажимала кнопки сигнализации и вошла в освещенный подъезд, смутно ощущая себя и преступником, и жертвой, и бремя это было непосильным не только для души... Она прошла в спальню, разделась, сунула руку в штанишки, не очень удивляясь, что там нет Ковбоевой спермы, и двинулась в ванную комнату, и долго стояла под душем, с остервенением натирая на всякий случай мылом гениталии... Надев на мокрое тело купальный халат густого синего цвета, сделав глоток из горлышка бутылки с водкой и закурив, она взяла трубку, чтоб позвонить Волошину, и прошла на кухню к черному холодильнику, который так нравился Станиславе, и сразу попятилась в ужасе, прижимая ладонь к губам: на высоком металлическом стуле с круглым жестким сиденьем, облокотившись на обеденную стойку, не расстегнув пальто и даже не сняв черную велюровую шляпу Стетсон с широкими полями и деревянными индейскими бусами на тулье, расположился доктор Спиркин, и молча и строго смотрел на нее, и было заметно, что он нервничает и старается скрыть это, и понимает, что не выходит, и от этого смурел еще больше... - Как вы сюда попали? - спросила, наконец, Лопухина, стараясь держать себя в руках. - ...И почему на кухне? - Если мы, Принцесса, наладились неучтенные донорские органы в Евротрансплант сбывать, открыть дверь квартиры для меня, как..., - он помедлил, улыбнулся почти обрадованно ее спокойствию, и продолжал уже увереннее, странно глядя в окно: - Считай, мы опять в доме незабвенного Павла Михайловича, - и увидев, что не понимает, добавил: - В художественной галлерее Палмихалыча Третьякова..., в Третьяковке, Принцесса. В том же Малявинском зале... и тот же самый вопрос задаю... Что сотворила ты Рывкину...? Говори! А в обмен на честный ответ, как обещал, избавлю от опеки лягавых. Чтоб тебе понятней было: просто выведу из игры со следователем-важняком, что так продуктивно копает под тебя... - Он волновался или боялся чего-то гораздо сильнее, чем она. Почувствовав это, Лопухина уселась на такую же неудобную высокую металлическую табуретку, положила ногу на ногу, чтоб он мог видеть бедра, распрямила спину и свела лопатки за спиной, и в вырезе темного, почти черного, банного халата показались крупные на худеньком теле вздернутые груди с нежно-розовыми, как у девочки, сосками, и сказала: - А если промолчу? - Не советую, - неуверенно сказал доктор Спиркин и стал расстегивать пальто. - Где у тебя водка, Принцесса? - Ну уж нет! - возразила Лопухина, чувствуя, как ею овладевает ярость. - Вы, ведь, не за водкой заполночь явились сюда! - Не за водкой... За тобой... И если не выложишь все, как на духу, про эксперимент, пойдешь со мной... А не пойдешь, силой увезу... Женщины - цветы жизни. Их либо в воду, либо в землю... - Он все еще нервничал или трусил и поэтому говорил банальности, и не очень убедительно, и ей было не страшно пока. Она подошла к окну, повернула частые полоски шторы, и посмотрела на темный двор с редкими корявыми деревьями, уродливыми клумбами и гаражами, и стадом машин, припаркованных кое-как, и спросила негромко: - Что мне делать, Фрэт? Ты говорил, что как самурай видишь разумом, а не глазами... - Не парься, Хеленочка! Рывкин нашелся... Буцкает с Митей водку, будто всего сорок годков ему... Утром обещался быть... А придурку этому выложи все, что требует. Не думаю, что сразу побежит в институт патентов с твоей идеей. А еще, похоже, не врет про следователей и способен вытащить тебя из ямы уголовной... Спрашиваешь как? - удивился Фрэт. - Будто сама не знаешь: за деньги большие, конечно, которые в Москве называют бабками... Молчишь? - Как быстро ты успел стать сукиным сыном, - горестно сказала Лопухина. - Не кричи, Хеленочка, а то сейчас народ сюда повалит... Я, ведь, и есть сукин сын по жизни, потому как не совсем из пробирки..., хоть генетики из лаборатории в Питсбурге, штат Пенсильвания, сильно постарались... Однако мои нравственные устои также высоки, как и до погрузки в Боинг, что доставил нас сюда..., и твой полукриминальный менеджмент в Отделении, и такие же эксперименты надо мной и Марком Рывкиным не считаю... праведными или крестным ходом, даже если сильно зажмурюсь... - Гугенот! - обиделась Лопухина. - Нас в институте заставляли учить наизусть пошлое, как мне тогда казалось, высказывание приписываемое Маркса про, что "в науке нет широкой столбовой дороги и только тот может достигнуть ее сияющих верших, - мы предпочитали говорить "зияющих", - кто не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам...". - Не думаю, что Маркс имел в виду полубандитскую научную деятельность..., как, между прочим, и Микельанджело - почечную трансплантологию, когда говорил о добре и зле. Одно точно знаю: более всего был прав Пушкин, написав: "Наука сокращает нам опыт быстротекущей жизни...". Будто тебя имел в виду... - Фрэт гнул свое без перерыва: - У него, если внимательно читать, так же гениально написано почти про все в нас сегодняшних... А у слова "полукриминальный" или "полубандитский" такой же смысл, как у "немножко беременный", - Но осуждать тебя не берусь, и не из-за Маркса, и не из-за того, что люблю, как никого и никогда..., надеюсь, чувствуешь это... Но потому еще, что получила результат фантастический:.., ту самую индульгенцию, про которую вспоминала недавно..., и нет лучшего подтверждения этому, чем пьяный в стельку Марк Борисович Рывкин, розовый, совсем здоровый, переполненный театральным юмором... Я прагматик... Делай, что делала, если считаешь это правильным..., а полицию следователь Волошин и так приведет, когда поймет, что пришло время... Тогда и станешь горевать, и отвечать перед собой и законом, а травить душу раньше времени нечего, хоть это у нас русских в крови... Вспомни, как говорила, что любовь заставляет человека совершать такое..., такой крестный ход в оба конца... - Человека, Фрэт! Не собаку... Даже если она гугенот... - Посмотри на меня внимательно! - сказал вдруг Фрэт, будто сидел, уложив зад на задние лапы, в кухне перед Лопухиной. Елена у окна не шевельнулась, но напряглась вся, глядя сквозь стекло на знакомый двор, автоматически отыскивая глазами машину свою, и увидала подле нее мужчину в длинном пальто без шапки, что стоял неподвижно и смотрел на нее, и уже почти узнавая его, и собираясь замахать сверху руками или открыть окно и закричать, почувствовала, как крепкие пальцы докторы Спиркина сжали плечо и потянули к себе... Она высвободила руку и не глядя на Спиркина вернулась в гостинную, мгновение помешкала, присела к обеденному столу, отодвинув стул с гнутыми ножками, и, откинувшись на удобную спинку, впервые за вечер внимательно посмотрела на бывшего коллегу, и хотела улыбнуться, но не смогла... А он, стоя посреди комнаты, почти забыв о миссии своей убийственной и машине с помошниками-молодцами внизу, любовался молодой женщиной, что удивительно прямо сидела перед ним в мокром купальном халате, под которым не было ничего, только прекрасное тело, с которым мог сейчас делать все, что угодно, потому как заполучил безграничную власть над ней и безнаказанность в придачу. Однако не спешил, не понимая странной своей нерешительности, даже смятения, будто успел поменяться с ней местами и теперь последняя представительница старинного дворянского рода российского, станет говорить про то, что его собственный язык не поворачивается пока сказать... Он не был близко знаком с людьми, подобными Лопухиной... Однажды, давным-давно шлепнул по заду ее мать, Анну, как почти автоматически шлепал тогда всех молодых сестер клиники. Она даже не дернулась, а повернулась медленно и посмотрела, и в тот же миг такой леденящий холод и выжигающий душу стыд охватили его, что уже никогда не пытался повторить это... Он и в младшей Лопухиной, которую вдвоем с Ковбоем втянул в бандитский хирургический бизнес, чувствовал неимоверную силу духа, достоинство и благородство, которых не сломить угрозами, как ни старайся, потому что не испугается и станет делать только то, что считает нужным, и значит, и в правду, остается одно: либо в воду, либо в землю, и сказал, будто мимоходом: - Не скажешь, что имплантировала Рывкину, мои люди его просто умыкнут из Отделения. Она не сразу поняла, про что он, а когда дошел смысл сказанного, окаменела, запамятовав, что Рывкин пьет водку с Митей в Виварии, и забывая дышать уже почти видела, как в каком-то грязном подвале они вскрывают Рывкину живот, чтоб найти, вернувшую молодость матку беременной женщины, которую всего месяц назад поздней ночью доставили в Виварий в контейнере-холодильнике Спиркинские молодцы..., и не смогли найти, потому что имплантирован был лишь маленький кусочек эндометрия с крошечным человеческим зародышем, не успевшим сильно подрасти в животе мужчины... А потом они убьют Рывкина, не забыв, наверное, взять почки для гистологического исследования... - А если бы нашли... или я рассказала? - вяло подумала она и отвернулась от бывшего коллеги. - Тогда станут исчезать молодые беременные женщины в Москве и провинции, стенки маток которых вместе с зародышами пойдут на омоложение состоятельных геронтов, и не только геронтов, но политиков в среднем возрасте, ученых, бизнесменов. может, актеров... И сразу откуда-то из глубин профессиональной памяти всплыла статья: "Мужчины, секс и эректильная дисфункция", опубликованная американским исследовательским агенством Wirthlin Worldwide, цифры которой долгое время не давали ей покоя: "...85% мужчин не могут заниматься любовью более трех минут до наступления эякуляции...". Опытный Спиркин разом усек нереализованную, но явно выросшую потенцию актера после имплантаци зародыша... Лопухина забыла о госте и погрузилась в скоропалительный научный анализ событий, о которых предстояло докладывать завтра на утрешней институтской конференции: - Восстановление функции необратимо поврежденной паренхимы почек писателя-актера Рывкина, после имплантации зародыша, свидетельствует со всей очевидностью, что из эмбриональных стволовых клеток заново формируется ткань почек и кровеносные сосуды, - рассуждала она. - Возможно также, попадая в поврежденные органы стволовые клетки запускают неизвестный механизм, улучшающий работу деградируюших клеток... Следовательно, имплантацией человеческих эмбрионов можно настолько улучшить функцию органа, что необходимость в трансплантации просто отпадет, как это было с писателем..., актером... Не исключено, что циркулируя в крови стволовые клетки блокируют ген старения и вторая молодость старика Рывкина реальное тому подтверждение. Она вдруг поняла необычайно отчетливо, будто читала написанное, что с таким же потрясающим эффектом эмбриональные стволовые клетки способны справиться с неизлечимой сердечной недостаточностью и тогда - у нее начала кружиться голова от блестящей перспективы следовавших друг за другом прозрений - в части случаев отпадет надобность в пересадке почек, сердца... и печени, и успела горделиво подумать, насколько грандиозно будущее, позволящее избежать огромных многолетних очередей, в которых погибает большая часть больных нуждаюшихся в трансплантации, так и не дожив до долгожданной операции... - А самый первый шаг в этом убийственном для некоторых синтезе коммерции и науки, который все еще кажется переворотом в трансплантологии и геронтологии, сделала я... сама... без понуждения, - подумав, добавила про себя Лопухина. - Любопытно, почему? Аргументы, что высказывала Фрэту недавно, вряд ли можно посчитать значительными... Резкий рывок за рукав халата сдернул ее со стула и потащил к двери. Она с трудом удерживала равновесие, не понимая, что происходит и покорно двигалась за ночным гостем, который, видно, созрел для активных действий, наблюдая бесстрашные научные медитации молодой женщины, которые извели его в конец. Он вытащил Лопухину в корридор и на мгновение замер в растерянности, понимая, что совершает почти святотатство, и преодолевая себя, и ожесточаясь от этого еще более, сказал негромко, будто самому себе: - Мы сейчас выйдем, Принцесса, сядем в лифт... Внизу машина ждет с молодцами... Поедем... поговорим в другом месте. Здесь тебе слишком вольготно... - Я должна переодеться! - стала она вырывать рукав халата. - Нееет! - закричал доктор Спиркин, толкая ее к двери и стараясь не думать, как стала бы надевать трусики, чулки, лифчик, юбку..., опять выводя его из себя, и борясь с нерешительностью, подумал вдруг, наливаясь злобой: "Гад ты, Глеб!". - Вы что, с ума сошли? В таком виде никуда не поеду! Если бы Спиркин вытащил из-за пазухи пистолет и уперся им в живот, она удивилась бы гораздо меньше. А он похлопал себя по карманам, будто сигареты искал, и вытащил что-то, похожее на ручку, только шире намного и массивнее, инкрустированное металлом и кусочками оленьих рогов или слоновой кости, и сжал, вытянув руку, и раздался глубокий приятный щелчек, и толстое темно-синее лезвие метнулось из ладони, будто пламя, и замерло, чуть подрагивая и поглядывая на нее с усмешкой... - Когда в тридцать седьмом чекисты увозили на Лубянку моих деда с бабкой, им позволили не только одеться..., - сказала младшая Лопухина и, открыв дверь, босая шагнула за порог... Они молча ехали в ночном лифте, стараясь не смотреть друг на друга, и она подумала обреченно, брезгливо переступая босыми ногами: - Фрэт прав. Я прохожу свой крестный ход в обратном направлении: от несостоявшегося триумфа к трагедии... А доктор Спиркин, разглядывая почти у самого своего носа длинные ухоженные пальцы стопы Лопухиной, которой та уперлась в стенку кабины, чтоб не держать ногу на грязном полу, вспомнил вдруг необычайно остро и ярко какой-то мгновенной памятью, позволяющей спрессовывать растянутые во времени события, последнюю встречу с Ковбой-Трофимом, что была на последней кабаньей охоте, жуткой и страшной, и пробормотал снова: - Гад... Они присоединялись иногда к необычной охоте на кабана на недальнем охотничьем угодьи, перешедшем в частные руки. Отловленный заранее крупный кабан выпускался в огороженный загон размером с футбольное поле с неглубоким оврагом, ручьем, завалами из выкорчеванных пней и редкими деревьями, и несколько охотников на вседорожниках старались загнать его франт-гардами - массивными хромированными металлическими дугами, в просторечьи называемыми кенгурятниками, что крепились перед радиаторами, в специально вырытую яму, помеченную тонкими березовыми жердями, наподобие футбольных ворот. Победитель получал в награду тушу кабана, а риск и прелесть охоты помимо убийства состояли в умении избегать столкновений кузова дорогого автомобиля с клыками разъяренного зверя... Ковбой-Трофим, которого доктор Спиркин несколько лет назад привел в этот закрытый клуб, считался лучшим драйвером и молодые охотники всякий раз пялили глаза, наблюдая его манеру вождения, когда легко и непринужденно располагал он ладони на руле, чуть касаясь сильными пальцами в перчатках маленького круга перед собой..., и даже совершая головокружительные повороты, торможения и обгоны, никогда не цеплялся за руль руками... Он и дорогущий мотоцикл свой водил лучше их всех молодых, чем приводил в недоумение и раздражение, взамен ожидаемого восхищения... Но более всего охотников бесила отвага академика Трофимова за рулем, граничащая с безумством, которое он совершал всякий раз с невозмутимостью американского ковбоя, объезжающего диких лошадей... Они не могли простить ему удивительный для старика глазомер, твердые руки, зверинное чутье, умение предви