деть, а потом, увидев, мговенно оценить и точно среагировать на неожиданное событие или препятствие, не понимая, что основу его поведения во время гонок на мотоциклах или автомобильной охоты на кабана составяло все тоже невероятное хирургическое умение и многолетний опыт выполнения сложнейших операций, который не просто совершенствовался с годами, как совершенствуется мастерство пианиста-виртуоза или класс вождения автогонщика, но постоянно усложнялся параллельно возраставшему радикализму и, казалось бы несовместимой с ним, тенденции щадящих хирургических вмешательств... Крупный молодой кабан, серый, почти черный, с длинной редкой щетиной, когда его выпустили в загон, сделал несколько быстрых кругов в странном рванном ритме, подбрасывая в сторону зад и стараясь на ходу пробороздить страшным рылом, с торчащими в стороны загнутыми клыками, похожими на деформированные крупповские кухонные ножи, глубокие, до замерзшей земли, рытвины в слежалом снегу, а потом вдруг замер, прижавшись боком к прочным доскам забора и, медленно сползая, некрасиво сел неуклюже боком на мощный зад, вытянув вперед прямые ноги с копытами, как у лошади... Семь разномастных джипов выстроились полукругом, неслышно работая хорошо отрегулированными двигателями, в ожидании атаки кабана, который не обращал внимания на дорогие вседорожники с мерзким запахом дыма в отдалении, сосредоточившись на тщательном изучении собственного паха, будто видел его впервые и решил, что выбрал для знакомства самый подходящий момент, а потом, вспомнив что-то, стал чесать ляжку о доски забора, излишне нервно и энергично, и забор заходил ходуном... Охотник, вытянувший первый номер, осторожно двинул к кабану вседорожник... Искусство охоты кроме совершенного владения автомобилем состояло в том, чтоб избежать быстрой кровавой расправы над огромным кабаном весом в пятнадцать пудов, беззащитным перед стаей джипов... Чтоб охота стала искусством, зверя приводили в ярость, которая выключала защитные инстинкты системы самосохранения; ему давали почувствовать собственные силу и неуязвимость, и он вскоре переставал бояться машин, и смело шел в атаку... Это была быстротечная топ-школа охотничьей муштры для кабана перед тем, как загнать хромированными франт-гардами разъяренное животное, превращавшееся в гору окровавленного мяса, в яму, помеченную жердями из молодых берез... Они уже час гоняли кабана по полю, и успели изрядно устать, удивляясь выносливости зверя, который делался все опасней и безжалостно, с каким-то странным удовольствием, бросался тушей на дверцы джипов, стараясь вонзить клыки в кузова. Потом они поняли, что из всех машин кабан предпочитает "Тойоту" Ковбой-Трофима нежно-серого цвета и уверенно увертываясь от колес и франт-гардов остальных автомобилей, рвется к ней... По-началу это вызывало улыбки и переговариваясь по радио-телефонам или сотовым трубкам, молодые охотники шутили: - ...Похоже, этот парень на дух не переносит японское... - ...Может, старые счеты из прежней жизни, когда служил на американской базе Перл-Харбор, разбомбленной японцами... - ...Он просто самурай, этот подмосковный кабан... - ...Нет, мужики! Он держит академиков вседорожник за соперника-кабана... - ... или кабаниху, изменившую ему с академиковым вседорож... - Хватит, мальчики! - строго остановил дискуссию доктор Спиркин, не давая ей зайти слишком далеко и понимая лучше и быстрее остальных, что странное поведение кабана выходит за рамки биологического вида, добавил, обращаясь к учителю: - У меня с собой карабин, Глебушка... Не станешь возражать, если пристрелю его...? Глебваныч?! - нервно позвал он. - Не кроши батон, Толян! - ответил, выдержав паузу профессор Трофимов на блатном жаргоне, забывая, что говорит в радио-телефон и охотники слышат их диалог, и от этого ожесточаясь еще больше, и ненавидя кабана за незверинную целеустремленность, и странную, пугающую остальных жажду расправы над его вседорожником, а может и им самим, принялся в отместку путанно припоминать в уме заслуги свои, звания, почести, награды, будто они могли стать причиной ярости кабана, и последнюю из них: самую высокую, торжественную, приличествующую только знаменитым мраморным залам... или дворцам, с мужчинами во фраках, парадных лентах..., как на фотографиях, что остались от Машинистки..., а потом сказал строго, даже повелительно, чтоб все услышали и поняли его: - Кабан мой! И странное дело: они услышали и поняли, и не стали мешать... Их дуэль продолжалась уже минут сорок и кабан, все более приноравливаясь к перемещениям джипа, старался бить массивным туловищем в передние колеса... - Он хочет вывести из строя рулевое управление, этот шнырь! - зло подумал Ковбой, с трудом уворачиваясь от лесного зверя, больше похожего на взбесившееся техническое устройство и чувствуя, что новый удар заблокировал руль... Машина стала двигаться по кругу с небольшим радиусом, и количество ударов по кузову и колесам сразу возросло. Ушлый кабан бежал справа, рядом с машиной, невидимый в боковое зеркало, и при каждом удобном случае старался ткнуть клыками в мощные шины вседорожника... - Не может быть! - размышлял Ковбой, увлеченный охотой, понимая, что теперь трудно решить, кто за кем охотиться... - Этот сукин сын пытается проткнуть колесо! - Все больше зажигаясь охотничьим азартом и яростью, но по-прежнему, контролируя себя, он бросил короткий взгляд на пеструю стаю вседорожников, послушно наблюдавшую в отдалении за странной битвой... Когда раздался громкий хлопок, он понял, что кабану удалось пробить клыками прочную резину покрышки переднего колеса. Машина резко замедлила ход и стала почти неуправляемой..., а зверь переместился к заднему крылу, там где был расположен бензобак, и стал ритмично вонзать бивни в кузов, будто норовил выпустить бензин... - И тогда достаточно одной искры из выхлопной трубы..., - подумал престарелый академик с душей и телом молодого самурая, и резко крутанул руль, в попытке разблокировать автоматику..., и попытка удалась: машина перестала двигаться по кругу и в раздумьи остановилась... А кабан не размышлял: управляемый злой силой, он понял, что до бензобака не добраться и ударил клыками в боковое стекло рядом с Ковбоем. Стекло устояло, но следующий удар разнес его в равномерно-мелкие безопасные крошки, попавшие на одежду и лицо, которые казались совсем неуместными здесь... Ковбой включил задний ход и стал медленно пятиться, приглашая за собой кабана, и тот не стал привередничать, а энергично, будто и не было двух изнуряющих часов взаимной охоты, двинул на вседорожник, низко нагнув голову земле и набирая скорость для атаки. Удар о франт-гарды не был сильным: Ковбой слишком поздно переключил передачу и машина не успела набрать скорость, к тому же мешало спущенное колесо, однако кабан отлетел на несколько метров и, чуть помедлив, встал, готовясь к новой атаке. И опять Ковбой повел вседорожник задним ходом, приглашая за собой кабана, почти теряя рассудок от азарта этой странной охоты, от вновь вернувшейся веры в собственное могущество и удивительное мастерство... В этот раз машина двигалась достаточно быстро, он успел во-время переключить передачу, и удар было очень сильным: ему показалось, что машина въехала в бетонный столб. Кабан отлетел, ненадолго поднявшись в воздух, упал и затих, а потом раздался удар о землю, падающего с высоты франт-гарда... Когда кабан, давно похожий на окровавленный гигантский футбольный мяч - зад и голова уже не дифференцировались, - поднялся после очередного столкновения с незащищенным передом искромсанного джипа, Ковбой выглядел не лучше: окровавленное лицо, заплывший глаз, головокружение... такое сильное, что казалось временами, летит... Система кондиционирования вышла из строя и в кабине было неимоверно жарко. Он снял с себя теплую куртку серой дорогой джинсовой ткани Denin с подкладкой верблюжей шерсти..., потом свитер, стянул шейный платок, рванул ворот рубахи, вырвав с корнем все пуговицы, и смятенно подумал: - Мне долго не выдержать, - вытирая лицо подолом и с ужасом наблюдая, как мерзкая туша с упорством гигантской механической игрушки вновь движется к радиатору автомобиля и усаживается перед ним, стараясь заглянуть в лицо.... - Кажется Черчиль говорил, что любит свиней: "Собаки смотрят снизу, кошки - сверху, а свинья глядит на нас, как на равных.". Прошло еще полчаса, однако кабан не собирался демонстрировать усталость и каждый раз, полежав чуть дольше после очередного столкновения, поднимался и привычно шел в атаку. У него было напрочь оторвано ухо, на спине - глубокая рана с торчащим гребнем лопаточной кости, выдранны куски кожа вместе с подкожной клетчаткой на могучих еще боках, сбитые в кровь коленные суставы, деформированное рыло... Академиков вседорожник выглядел ничуть не лучше... Ковбой вспомнил про березовые ворота, что маркировали выкопанную под ними яму, и направил вседорожник туда, заставляя зверя двигаться за собой..., а тот, не собирался терять время даром во время этой прогулки и норовил с пугающим упорством, несвойственным живому существу, запрыгнуть в кабину через разбитое боковое стекло... Джип был уже в опасной близости от ворот-жердей, когда Ковбой-Трофим вдруг понял, что не он, а кабан, старается загнать его в яму-ловушку, целенаправленно бодая рылом задний бампер и багажник, давно сбив запасное колесо..., и огромная машина, вращая колеса в обратном направлении и тормозя, неуклонно движется вперед, к яме... - Если я сейчас не убью его, мне конец, - медленно думал Ковбой, стараясь найти решение..., и не находил, и привычно положился тогда на умение и твердость рук, и постоянную никогда не отворачивающуюся удачу, и резко послал вседорожник вперед, к яме и в опасной близости от нее крутанул руль влево, почти разворачиваясь на месте, и двинул прочь от березовых ворот. Кабан удивился и, стараясь разглядеть сквозь залитые кровью глаза исчезнувший вседорожник, стал недоуменно кружить на месте... Когда он услышал приближающийся рев было поздо: сбив давно расплюшенный радиатор и привстав в невероятном порыве на задние колеса, машина подбросила кабана высоко в воздух и он помешкав недолго, будто раздумывал: падать обратно или побыть еще немного там, стал медленно и удивительно точно опускаться в яму, к которой на полном ходу мчался вымазанный кровью, в клочьях кабаньей шерсти и кожи с кусками подкожной клетчатки, разбитый вседорожник, с оторванной дверью, выдранными крыльями, отлетевшим капотом, и какими-то длинными металическими полосками, что веером тащились за ним, и сбившиеся в отдалении в кучу пестрые джипы с ужасом ожидали, когда человек и машина последуют в яму за кабаном... Когда передние колеса джипа готовы были соскользнуть по отлогим стенкам вниз, Ковбой, переключив двигатель на передние колеса, неспешным согласованным движением рук и ног резко послал машину еще дальше вперед и одновременно дернул ручку ручного тормоза, свято веря, что тросы и колодки системы ручного торможения уцелели, и, крутанувшись на месте, и вспахивая мерзлую землю диском спущенного колеса, не хуже, чем кабан в начале охоты, вседорожник, развернувшись на месте и зависнув на мгновение колесами над ямой, рванул от края, сбивая боковую жердь, которая взвившись в воздух стала медленно кружить там, и тут же замер... И сразу остальные машины двинулись к нему, отчаянно сигналя в приветствии..., а он выбрался наружу и, чувствую себя, как после большой и трудной операции, попытался рефлекторно стянуть с лица несуществующую стерильную бумажную маску, а потом такую же шапочку и увидел, как из ямы показалась голова кабана..., помедлила, стараясь найти его в толпе, и исчезла... Они сидели у удобных креслах за длинным дощатым столом из плотно пригнанных светлых досок, крытых бесцветным лаком, заставленным закусками в тарелках дорогого сервиза с перекрещенными голубыми мечами на донышках, и возбужденно говорили все одновременно, перебирая детали недавней охоты. В торце стола молчаливо восседал академик в чистых разномастных одеждах, собранных охотниками, умытым лицом со множеством ушибов и ссадин, обработанных антисептиком, будто не он час назад после изнурительной, пугающе-странной охоты, невероятным ударом разбитого переда своего вседорожника, как умелый форвард, подбросил окровавленного кабана высоко в воздух и тот, воспарив и помедлив недолго над застывшими потрясенно в отдалении машинами-игроками, упал, наконец, точно в яму, не задев створки ворот, тяжело и глухо ударив о землю, и уже не старался подняться..., если не считать появившейся на мгновение и исчезнувшей потом навсегда кабаньей головы, которую видел лишь один Ковбой-Трофим... Известный московский повар, привезенный одним из охотников, командовал парадом на современной кухне с мощной вытяжкой, однако удивительный, не сравнимый ни с чем запах жареной дичи витал над столом густой осязаемой тучкой, вызывая мощное слюноотделение, и неожиданно большое присутствие нетронутых закусок на столе удивляло... Все ждали шашлык и зажаренных на рашпере мелконарезанных печени, сердца и почек..., и отдельно для победителя - печеных кабаньих яиц, которых уже поджидало массивное серебряное блюдце с соусницами со специями перед Ковбой-Трофимом, и неспешно пропускали рюмку за рюмкой, чуть охлажденную, чтоб чувствовался вкус, водку "Finlandia", а он привычно потягивал "Греми", изредка развлекая себя и остальных дальними бросками моченых яблок в горящий камин... - Когда святого апостола Андрея Первозванного обмывать будем, Глебушка? - спросил Спиркин, глядя на упорядоченное пламя, после того, как уединились у камина для беседы вдвоем и расположились в удобных высоких креслах с подголовниками, выбравшись с трудом из-за стола с кабаньими деликатесами. - В Цехе ты обмыл орден... в Академии - тоже... а с друзьями хорошими тянешь... Негоже... - Он помолчал, трудно поднялся с кресла, коротко потрескав коленными суставами и двинулся к столу, и сразу вернулся, пьяно улыбаясь и держа в руке моченое яблоко. - Хочешь, чтоб менеджмент и спонсорство гулянки с орденом взял на себя? Скажи только где: в Москве... Лондоне... или, может, на островах каких...? - И, протягивая расползающееся крупное яблоко, добавил, низко склонясь к самому лицу: - Только добрось яблочко, друг хороший, до медведя, что с подносом у дверей стоит... Метров десять отсюда будет... - И замер, неудобно согнувшись, веря и не веря удивительному Ковбоеву чудачеству... Академик взял осторожно мокрое мягкое яблоко, утратившее форму, на мгновение задержал в руке и чуть повернувшись резким движением из-за головы метнул небрежно и обреченно даже в сторону далекого чучела на задних лапах с серебрянным подносом... Яблоко летело целую вечность, медленно вращаясь и теряя кусочки мякоти, которые тоже не спешили падать на пол, и весь притихший банкетный зал дорогущего охотничьего дома с чучелами диких зверей и птиц по стенам и на каминной доске, десятком молодых охотников-мужчин за длинным столом, официантами, охраной, заезжим поваром, затаив дыхание провожали глазами полет, словно снятый рапидом, зная наперед внезапно открывшимся всем им прозрением и странной уверенностью, что недолго уже и яблоко точно уляжется на серебряный поднос в медвежьих лапах..., и не в силах больше терпеть и ждать пока закончится нескончаемое парение, закричали разом и зааплодировали, и побежали гурьбой к Ковбой-Трофиму, забывая о зависти, чтоб искренне, в который раз уже, восхититься им... - Ты придумал, Глебушка, где гулянка пройдет с Андреем Первозванным, апостолом святым и новым твоим друганом? - спросил доктор Спиркин, провожая глазами возбужденную публику, что возвращалась к столу, чтоб вновь приняться за финскую водку и шашлык из кабана. - Придумал, - сказал Ковбой-Трофим, не радуясь ни охотничьему мастерству, ни удаче, ни целкости удивительной своей, ни почестям и славе сиюминутной в охотничьем Подмосковьи. - Поедем мы, Толик, с тобой в славный город Сызрань, что застрял на полпути меж Самарой и Волгой..., и станем чествовать там последнюю и самую высокую награду мою.. В город, где родился, вырос и беспамятно влюбился в женщину много старше себя, такую прекрасную... и неземную, что не поверил... и предал..., хоть не мог не предать..., и казню себя постоянно, и нет ничего горше казни той..., и грех хочу искупить... Сечешь, корешок? - Нет, - искренне удивился доктор Спиркин и засобирался суматошно, будто сразу и поедут... - Погоди, Толян... Не мельтеши... Сядь... Допреж этого еще одно дело сладитьcя должно... - Ковбой-Трофим раскурил толстую сигару с очень дорогим и от этого сильным и едко-вонючим запахом, прилипающим к одежде, и произнес буднично, будто пепельницу пододвинуть попросил: - Принцессу уберешь... И ничего не поменялось вокруг: также шумно обсуждались за столом невероятные достоинства академика Трофимова, перемещались официанты с новыми порциями выпивки и еды, переговаривались охранники по радио-телефонам, постреливали березовые поленья совсем по-английски в камине, над которым, на полке, странно сохраняя стеарин, горели белые свечи в массивных бронзовых подсвечниках, хороший тенор-саксофонист в цифровой аудиосистеме на стенах негромко импровизировал на темы Рея Чарлза "Hard Times"... - Ш-шутишь... - Доктор Спиркин стал краснеть лицом и опять суетливо задвигался в кресле: - Не впрягай... А Ковбой-Трофим сидел неподвижно и молчал, и глядел отстраненно в огонь..., а потом вдруг увидел дымящуюся сигару в руках и привычно небрежно, неглядя бросил в близкий камин напротив... и промахнулся... Ударившись о решетку и рассыпав кучу искр, сигара крутанулась по ковру и замерла, едко дымя. И сразу все замедлилось, будто недавнее яблоко в полете к медведю, что еще стоит с подносом в руках у дверей, а потом и вовсе остановилось, как горящая сигара на ковре, и стихли голоса за столом, и неизвестный музыкант перестал дуть в саксофон, оборвав цифровую объемную мелодию в середине фразы... - В пятницу - утренняя институтская конференция, - сказал Ковбой, не реагируя на растерянность Спиркина, странно наступившую вдруг тишину и отсутствие движений за столом, поглощенный всецело тлеющей сигарой на ковре толстого ворса. - Планируется разбор истории болезни Рывкина..., актера или писателя..., что демонстрирует патофизиологические чудеса последний месяц то с почками, то с возрастом своим... Он поднял голову и внимательно посмотрел на бывшего ученика. - Лопухина не должна появляться на службе ни в пятницу..., ни в другие дни недели... никогда... Найди помещение подходящее, чтоб подержать несколько дней... Может чудо какое случится за это время... Библию читай: "А одновременно приготовь помещение: ибо, надеюсь, что по молитвам вашим буду дарован вам...".* - Ты что, Глебушка..., - онемевшими губами спросил доктор Спиркин, - Принцессу собрался мочить...? Моими руками...? - Он продолжал свой истеричный шепот, готовый вот-вот сорваться в обреченный крик, безуспешно пытаясь встроить себя в систему Ковбой-Трофимовых ценностей, и с трудом сдерживался и говорил, и говорил, боясь остановиться, словно пауза становилась бы обязательством..., и бросал короткие взгляды на далекого медведя у дверей, словно ждал, что тот подойдет к ним сейчас с подносом, на котором лежит моченое яблоко, и жизнь вернется в прежнюю привычную колею..., почти беззаботную, необычайно комфортабельную, с нечастыми похищениями людей, насильственными операциями..., но не такими ужасающими, как эта..., задуманная Ковбоем... Спиркин еще раз недолго посмотрел на медведя, продираясь сквозь запахи горящих поленьев в камине, жареной дичи, дорогого алкоголя, тлеющей сигары... А потом вдруг запахло отчаянием, так ярко и сильно, будто сказал сведущий кто: "Саркома позвоночника запущенная у вас, Анатоль Борисыч.... и жить осталось вам всего ничего...", и сразу мучительно-привычно заболела спина, будто горят там поленья каминные, выжигая все в малом тазу, мешая дышать и вытесняя ненужные запахи..., и понял, смиряясь, что медведь с подносом у дверей не подойдет никогда, и сказал обреченно: - Значит, не смог расколоть Принцессу... - А ты смог?! - взвился Ковбой-Трофим. - Ты никогда раньше не спорил, выполняя мои распоряжения... и у нас потому никогда не было проблем... Какого черта поташил ее в Третьяковку, придурок?! Уж лучше б в Консерваторию, если рассчитывал на могучую силу искусства... Помнишь, как пестрил нагло в кабаке загородном с Лопухиной, со мной..., как все запреты мои порушил и колоться стал, как фраер последний, что накопил на паровоз... - Не по кайфу шуршишь, Глебушка... Не по кайфу... Она ведь почти царских кровей..., не чета нам... и говорит, и делает лишь то, что считает нужным и правильным, хоть выучили мы ее и втянули в дела пакостные... ---------- * Новый Завет. Послание к Филимону, 22 Знаешь, сказала что в музее про меня? "Не может человек так прекрасно разбирающийся в живописи и так глубоко и пронзительно мыслящий быть мерзавцем...". Стало быть может... и значится в четверг тогда... Спиркин встал легко и свободно с кресла, не касаясь колен руками, словно не было жуткой боли в пояснице и малом тазу, демонстрируя молодость и силу, склонился к продолжавшей тлеть на ковре сигаре, поднял и бросил в камин, и собрался, не оборачиваясь двинуться к выходу, чтоб поскорее усесться в любимый вседорожник и вдохнуть глубоко успокаивающие запахи дорогой кожи..., но повернулся медленно к учителю и произнес: - А может, кабан этот дикий, Глебушка, знал зверинным чутьем своим про задуманное тобой и помешать хотел..., а не смог... Глава IX. Врачу, исцелися сам.* - Здравствуйте, Митенька! - нервно сказал доктор Спиркин, входя в кабинет заведующего Виварием, привычно неудивляясь пьяному коллеге, что держа в руке стакан с мутным спиртом, тупо смотрел на шахматы перед собой. - Ключи от подвала, пожалуйста! - Спиркин протянул руку, а Митя вдруг увидал шахматы и обрадованно задумался над ними... - Дмитрий Федорович! - Спиркин тянул его из-за стола, ожесточаясь. ...Положив ключи в карман, он вынул деньги, протянул Мите: - До Универсама на Соколе вам ходу, - бросил быстрый изучающий взгляд на шахматы, - пятнадцать минут. Купите себе нормальные выпивку и еду..., и возвращайтесь побыстрей, чтоб не замерзнуть. - Он посмотрел в темное окно на невидимые деревья и добавил: - Холодно сегодня... Минусовая температура... - И вышел. Помешкав недолго и кое-как одевшись Митя тоже двинул к выходу, стараясь удержать в голове постоянно растворяющуюся мысль про деньги на нормальную выпивку... Еда его давно не интересовала... Выйдя и обогнув Виварий он двинулся к Универсаму через парк и вскоре повстречал возвращавшегося в Цех Марка Рывкина, что на минуту притормозил возле фонтана с медной Нюрой, удивленно поглядевшей на него, когда приложился к горлышку бутылки... Митя тоже отпил и взял его с собой в поход к Универсаму... А когда возвращались обратно, увидали умирающего Фрэта, лежащего на боку в свете уличного фонаря, и маленький и толстый, с театральным пафосом и хорошо артикулируя, прокричал: - Гляди-ты! Дишит поганец... Порода какая странная... Дорогая, наверно... - и достал сморщенный от холода пенис, похожий на карандаш и стал шумно мочиться... ---------------------- * Новый Завет. Евангелие от Луки, 4:23 - Здесь тебе будет хорошо, Принцесса, - сказал доктор Спиркин и сел в ободранное кресло, глядя, как его молодцы, сняв с головы Лопухиной глухую наволочку, выкрашенную кем-то в черный цвет, старательно прикрепляют к лодыжке наручник, соединенный длинной цепью с металлической скобой, вбитой глубоко в стену... - Мне холодно. - Лопухина переступала босыми ногами на цементном полу, выбирая место, где почище, и куталась в темно-синий, почти черный махровый купальный халат с эмблемой Nike на спине. - Принесите мое пальто из машины, - поросил молодцов Анатолий Борисыч и, глядя кому-то из них в след, спохватился вдруг и сказал раздраженно: - Нет! Мое нельзя...Султан! Оставь ей куртку свою, только документы вынь..., и снимите наручник с лодыжки, гестаповцы чертовы! Не выберется она отсюда, как ни старайся... Он трудно повернулся и посмотрел на молодую женщину, и спросил, как спрашивают у священника или Господа Бога самого: - Знаешь ведь, зачем тебя сюда привезли? Знаешь... Может и не так велика твоя вина перед законом и обществом, но если власть суд над тобой затеет, позора не обобраться нам всем, кто втянул тебя в этот бизнес смертельный и страшный, как на войне..., и полетят головы одна за одной, хоть его-то наверняка уцелеет, потому как забрался высоко... даже слишком, где царят вседозволенность и безнаказанность, и стал национальным героем... или достоянием нации... Не разбираюсь в этих тонкостях... Почему не кричишь, не зовешь на помощь? Неужто не страшно? А у меня мороз по коже, когда гляжу на тебя... Спиркин посмотрел на часы, подошел к батарее отопления, потрогал рукой, оглянулся на непонимающе застывшых молодцов с радиотелефонами в ушах и добавил: - Пятница уже... твой доклад вторым в повестке стоит сегодня утром. Похоже, не состоится... Мы тебя оставим здесь пока, Принцесса... Не горюй... Он потоптался вокруг, не пытаясь скрыть неловкость ни от нее, ни от молодцов, и первым шагнул к двери... - Доброе утро, господин Волошин! - Станислава в дорогом вечернем темном платье, сшитом в Америке: кусок короткой ткани странной фактуры и формы на бретельках, что привез ей в подарок Авраам, сидела на неудобном стуле для гостей в кабинете Лопухиной, держа на коленях халат, и смотрела то на следователя, на на голого упитанного мальчика на часах, умело иммитирующих старину, навечно оседлавшего раскачивающийся маятник. - Доктор Борщев болеет после вчерошнего, мистер Оброхэм Стивенсон, что прилетел, русского совсем не зноет, Фрэт, который бигль... хоть и говорит невесть что...и чуть не помер вчора, стороясь спости Леноанну неведомо откуда... - собока всеж-токи..., остолась я одна... Подражая Лопухиной, она развязала, завязанные узлом колени, чтоб показать следователю чуть полные бедра, где кончаются чулки, и трусики, и сказала, волнуясь и так сильно заокав, что следователю показалось: "о" звучит у нее вместо всех остальных гласных... - Пошло токоя полосо посодок, что похоже беды..., - она притормозила, удивившись, что в слове "беды" нет буквы "о", но зацикливаться не стала и продолжала, еще больше заокав, - просто зохлестнули нос... Доктор Лопухино вот тоже прополо вослед октерцу Рывкину, которого прооперировола довным довно... Но конференцию сегоднешнюю не появилось, дома нет, но звонки мобильны не отвечоет... Увидав, что следователь слушая ее, внимательно смотрит в окно, вновь завязала колени узлом, натянула кусочек модной ткани до верхней трети бедра и чувствуя себя совсем голой, заокала опять: - А Ковбой-Трофим..., профессор Трофимов объявил только что всему институту на конференции, что сбежола Ленсонна, побоявшись ответственности своей перед уголовным росследованием, что вы проводите..., и что будто ношли в действиях ее... криминол и торговлю оргономи донорскими для иностронцев... - Здрасьте! - нерешительно сказал вошедший Вавила, непривычно замирая в дверях. - Звали? - Прошу вас, доктор. - Следователь указал на жесткий стул. Не обращая внимания на Вавилу, забывая про платье, которое задралось на живат, шмыгая носом и утирая слезы ладошкой, пока не сообразила промокнуть глаза халатом, размазав тушь по щекам, Слава добавила, любя и гордясь самой известной и красивой женщиной Цеха: - Убежоть ей от ответственности..., схоронясь где-то, кок преступнице кокой, - она долго молчала, подбирая подходящее сравнение и, не найдя, продолжила уныло, не веря больше в силу слов своих, - невозможно..., - и понурившись задумалась опять, и добавила негромко: - May be she's in a jam - Может, и пополо в беду..., но бояться ей нечего, потому кок Ковбой-Трофим всемогущий, выручит всегда и спосет! Фрэт говорит: "You can't predict the future, but you can always prepare for it"*. Спросите Вовилу! - Вы тоже полагаете, что Лопухина не могла испугаться и сбежать от ответственности? - повернулся к Вавиле Волошин. - Рывкин вернулся! - радостно улыбнулся в ответ Вавила. - Целый и невредимый, и такой же молодой, как вчера, если не считать страшного похмелья... Еврей-пьяница... Такая редкость... Теща-целка... Наши сестрички уже выводят его из этого состояния... Похоже, он просто спрятал от нас на время свои удивительные почки, потому что задрочили непрерывными анализами, обследованиями... и диетой... А лаборантка права... Ленсанна человек чести, и чтоб отстоять свою правоту станет воевать со всем миром, а если виновата пойдет на плаху, как пример для подражания остальным... Это у нее в крови дворянской: IV группа, резус-отрицательная... - Видите! - оживилась и заулыбалась Станислава. - Я тоже говорила: "Теща-целка!". -------------- * Нельзя предвидеть будущее, но подготовиться к встрече с ним можно... (англ.) - А Лопухина? - настаивал следователь. - Ее могли похитить? - Зачем? - Вавила так сильно удивился, что Станислава засомневалась в его искренности, а он гнул свое: - С таким же успехом можно украсть Егора Кузьмича, что работает санитаркой на кухне Цеха и кормит грудью в парке голубей... - Егор Кузьмич умерла, - сказала Станислава - Ваши попытки, господин Волошин, нарыть и навесить на нее криминал также бессмысленны и беспочвенны, как старания масстурбировать в презервативе..., - шел в атаку Вавила. - Фрэт нозывает это backasswards и говорит, что все всегда идет у нас backasswards, - продолжала встревать Слава, - и что с этим пора кончать... - Да, - сказал Вавила, улыбнувшись лаборантке, - мы принимаем для трансплантации сомнительные по происхождению органы, которые бригады забора завозят иногда... Не выбрасывать же неучтенные почки, если они спасают кому-то жизнь... Разве станете обвинять проститутку, что получает удовольствие от своего труда... Бывает неблагодарные родственники разрешают забрать почки, не дожидаясь констатации смерти мозга... Есть бесхозные больные, бомжи, зэки..., для которых точное соблюдение юридической процедуры не обязательно..., почти не обязательно... А функция трансплантированной почки,заметьте, взятой на работающем сердце, также отличается от почки, изъятой у трупа, как автомат Калашникова от пластмассовой детской игрушки, почти неотличимой по форме от него... - Корысть всегда способствовала гибкости ума... Хорошо, что вы не пошли в юриспруденцию, - сказал Валошин, демонстрируя приверженность корпоративаным ценностям. - Ваше ведомство просто не допустит, чтоб в Прокуратуре работали нормальные люди, - начал задираться Вавила. - А вы предпочитаете размазывать нравственные устои и, прикрываясь высокими словами о прогрессе в трансплантологии, врачебном долге и ответственности за жизнь больного, заниматься незаконными пересадками, зажмурив глаза в попытке избежать ответственности... - Волошин посмотрел на голые Славины бедра и, убедившись, что они не ровня Лопухинским, добавил: - А ссылаться на нищенскую зарплату, все равно, что аппелировать к гипсовой девушке с веслом в парке Цеха, если пользоваться вашей терминологий, или к этой медной Нюре в фонтане, где собираются летом проститутки и алкаши.... - Если пользоваться вашей терминологий, положение гипсовой девушки предпочтительнее..., потому как не тратится на одежду, жилье, еду... и с веслом уже... А про Нюру... - Не забывайтесь, доктор..., - Валошин мучительно вспоминал фамилию Вавилы и не вспомнил, и продолжал отрывисто и нервно. - Вы... беседуте со следователем Генпрокуратуры! - Drop dead!* - сказала выученная Фрэтом Слава, почти не окая и уверенная, что познания Волошина в английском не заходят так далеко. - Мы постоянно уходим от главного: кто похитил Ленсанну, если ее и вправду похитили, и где тогда искать...? И мужчины удивленно и внимательно посмотрели на нее, и задумались... - Не считайте, что хочу упрятать доктора Лопухину в тюрьму... - Волошин поднял руку, завидев, что Вавила со Славой собрались возражать. - Отношусь к ней не хуже вас... Поверьте... Не стану божиться... Однако без вашей помощи ее не найти... и не спасти, если похитили... - Он помолчал, поглядел на полные Славины бедра, улыбнулся и добавил: - Колитесь, ребята... - "Стойте, опоясав чресла ваши истиной и облекшись в броню праведности", - сказал Ковбой-Трофим и посмотрел на бьвшего любимого ученика Толика Спиркина, улыбнулся и добавил: - Новый Завет. Послание к Ефесянам..., - и плеснул "Греми" в чайный стакан на четверть, и посмотрел на свет густую красно-коричневую жидкость. - Ты что, Глебушка! - удивился сильно доктор Спиркин. - Грехи свои собрался замаливать? - Наши! Наши с тобой грехи не замолить... ничем и текст этот не про нас, про других..., праведных и честных. - Ковбой-Трофим встал, подошел к окну, раздвинул шторы и сразу увидели оба гигантский подсвечиваемый купол храма Христа-спасителя и четыре купола поменьше по краям, неспособные, вопреки законам физики, отражать свет, и парящие в густом и глубоком московском небе... - Да уж, - согласился Толик, продолжая разглядывать золотые купола. - По приказу добродетели мы не действовали почти никогда. Они сидели в библиотеке большой квартиры Ковбой-Трофима на Волхонке, неспешно тянули грузинский коньяк и говорили ни о чем... Первым не выдержал доктор Спиркин: - Говори, Глеб, зачем звал? Два часа сидим... Суббота на дворе. - Не по кайфу шуршишь, ученик. Ты что, спешишь куда... или на окладе? Суббота..., - передразнил он. - Завтра в Цех привезут из Кремлевки больного..., Хронический гломерулонефрит..., нефропатия..., два месяца на гемодиализе. Почечная недостаточность развилась после гриппа... Странно... Сорок лет всего... Почку пересаживать буду делать сам..., во вторник... Звонили..., просили хорошую... Группа крови - четвертая, резус-отрицательная... Результаты типирования уже известны... - Ковбой-Трофим, делавший паузы почти после каждого слова остановился совсем. Отпил из стакана красно-коричневую жидкость, подошел к окну и оттуда, глядя на купола Храма, добавил тихо: - Не зря ведь говорил: "Найди помещение... Подержди ее недолго"... Вот и пригодилось... - Не делай этого, Глебушка! - взмолился Антолий Борисович. - Такая баба золотая, как купола эти соборные... Дай неделю-полторы, найду донора! ---------------- * А пошел, ты! (жарг.) - Больной - один из лидеров партии "Единственная Россия"...Я обещал им, что во вторник... Не дури, Толян! Где ты найдешь донора с четвертой резус-отрицательной группой крови... Месяц искать станешь... или два... Во вторник в девять утра бригада забора должна привезти почку в Цех... Результаты типирования донора по всем антигенам сообщишь мне в понедельник... Ты спешил? Иди... Ковбой по-прежнему стоял у окна и неотрывно смотрел на золоченые купола Храма, и не собирался провожать Спиркина, и даже не оглянулся, когда хлопнула дверь... - Прастыте, Анатолы Барысыщ! Вы сдэлал бы тот же самый. - Смуглый худощавый человек без возраста, про которого Слава сказала: "skibby"*, когда привез донорскую матку с человеческим зародышем в Виварий, иногда почти мальчик, иногда пожилой усталый человек в теплой брезентовой куртке - set of drapes**, промодулировнной кусочками кожи, проглядывающими из-под воротника, карманов, отверстий для пуговиц, отворотов и обшлагов..., нервно переминался перед доктором Спиркиным в гулком подвале, изредка поглядывая на тяжелую металлическую дверь в дальнем углу. - Зачем его надо было убивать, Султан?! Зачем? Все еще думаешь, что на войне своей бессмысленной?! - Доктор Спиркин встал с пластмассовой коробки из-под Кока-Колы, на которой неудобно сидел и, возвышаясь над маленьким Султаном, продолжал истерично кричать: - Придурки-молодцы... разве не видели, что это негр..., иностранец?! Или им теперь все равно кого... Этот парень не из Мозамбика... или Сомали... Он прибыл в Цех из Соединенных Штатов..., из известной на весь мир клиники... Представляешь, что теперь начнется?! - А что нам оставался дэлат, Анатолы Барысыщ? Негар стаял перид двэр и кричал по-англиски с Принцесс что-та... Правилна маладцы паступал..., нэ стрэлял..., ножиком сниал... - Как он смог попасть сюда? - Спиркин удивлялся гораздо спокойнее уже. - Выдна, ваш друг, эта казел вечна пианый Борсчиев, клуч дал... - Где тело, Султан? - Гдэ, гдэ? Там канечна. - Человек в дорогой брезентовой куртке кивнул на металлическую дверь... Маладцы хатэл сразу патрашить негар... Пака мине званыл, пака приэхал, пака вас пазвал, Анатолы Барысыщ, два чиса прашел. Даже группу крови нэ опрэдилыл... Поздна бил. - Открывай дверь! Голый по пояс, черный, как крышка концертного рояля, в ярком, все еще оранжевом, приспущенном до паха горнолыжном комбинезоне, ветеринар Абрахам лежал на спине на операционном столе с приподнятым ----------- * чурка ** новая модная одежда головным концом, не умещаясь на нем гигантским телом своим, освещаемый сильной бестеневой лампой с цифровой видеокамерой. Интубационная трубка, вставленная в трахею, неслышно вентилировала легкие дорогим многофункциональным норкозным аппаратом "Dragger". В локтевые вены ветеринара из эластичных пластиковых мешков, закрепленных на двух штативах, струйно переливалась бесцветная жидкость. В плевральную полость через кожный разрез была введена длинная дренажная трубка от системы переливания крови. Наружный конец трубки с прикрепленным к нему резиновым пальцем с дыркой на конце, отрезанным от хиругической перчатки, был погружен в бутылку с жидкостью, стоящую на полу. При каждом вдохе аппарата из плевральной полости в переполненную бутылку поступала кровь и несильно переливалась через край... - Хорошо, что вы пришли, доктор Спиркин, - с трудом подавляя желание поздороваться, сухо сказала Лопухина и отошла от стола, и стала перед ним, перед Султаном и тремя молодцами в вечерних костюмах несмотря на воскресное утро... Она была все в том же перепачканном пылью черном банном халате "Nike" на голое тело, подпоясанным бинтом, давно скрутившимся в белую узкую полоску, и, привычно держа перед собой руки в хирургических перчатках, уверенно стояла босыми ногами на холодном цементном полу, не переминаясь, лишь смутно белея лицом с наливающимся темным синяками под глазами, разбитыми в кровь, уродливо распухшими губами и свежей ссадиной на щеке... Пауза была слишком длинной и она уже собралась вернуться к операционному столу, как Толик, наконец, пришел в себя и с трудом проговорил, шепотом почему-то: - Т-ты... Т-ты смогла реанимировать его?! - и забывая о спутниках, о миссии своей кровавой, обо всем, в незнакомом порыве, с комом, застрявшим вдруг в горле, который никак не удавалось проглотить, шагнул ей навстречу, понимая лишь, что ни разу в долгой жизни своей не видел ничего более прекрасного, отважного и совершенного, чем эта босая обреченная женщина в грязном банном халате с узкой полоской белого бинта на талии, избитая и, видимо, изнасилованная не один раз его молодцами..., и шептал про себя странно нежно, повторяя: - Принцесса..., Принцесса... Знал, что душа бессмертна..., но не знал, что так... - А потом вдруг сказал вслух: - Ты хороший хирург, девочка..., даже очень хороший..., - будто гордился. - Может на фоне Ковбоя и выглядишь поординарнее, но и он на моем когда-то смотрелся гораздо слабее..., потому и не прощал ничего никогда... - Его надо срочно доставить в Цех. - Лопухина вернулась к столу. - Рана - на спине..., слева. Как могла ушила поврежденные легкие... До сердца нож не дошел: слишком высокий он для вашей публики... А еще у него тяжелая черепно-мозговая травма... Рану на голове обрабатывать не стала... Не кровит... Она посмотрела на Спиркина и, видя его замешательство и постепенно проникаясь абсурдностью происходящего, добавила: - Доставьте его хоть до дверей приемного отделения Цеха и сразу уезжайте... Пусть Славу вызовут... Она для него - лучшее средство интенсивной терапии... А Спиркин не слушал и тяжелел телом и душой, возбуждаясь и чувствуя тупые частые удары сердца где-то в затылке, накапливающиеся с каждым сокращением в весе и объеме, готовые вскорости разнести на куски черепную коробку, прилепив к пыльным стенам с длинными рядами труб нежное мозговое вещество, прикрытое тонкой паутинной оболочкой со множеством сосудов..., и сразу отчетливо и близко увидел Принцессу на дорогом операционном столе с дистанционным управлением, лежащую на краю с зафиксированными в держателях кистями рук и задранными в гинекологических подколенниках ногами, и своих молодцов меж широко разведенных бедер ее, топчущих башмаками черный банный халат Nike на полу, сильных и жестоких, вымуштрованных им за долгие годы, с раздернутыми заранее молниями и серыми пенисами, похожими на дешевые стеариновые свечи..., которые сейчас зажгут... В руках одного их них - пульт дистанционного управления, которым, судорожно тыча пальцами в клавиши, старается опустить слишком высоко поднятый стол... А потом увидал ее уже у стены, согнутую почти пополам с тонкими длинными руками, цепляющимися за ржавые трубы в капельках влаги, переливающихся в сумраке подвала разноцветными искрами, будто под солнем... И опять черный банный халат на полу, на котором позади согнутой молодой женщины судорожно топчется каждый из молодцов, поочередно вводя стеариновые свечи свои во что-то влажно-розовое, кровянисто-студенистое, поблескивающее иногда, как капли влаги на трубах, что толчками перемещаются перед ее лицом... И кажется, что слышит, как возбужденно дышит она и стонет в приступе оргазма или это стыд и боль публичного унижения... - Канчать иво нада! - истеричным шопотем сказал Султан, возвращая его в действительность. - Ана тоже... Иначе всэ прападаем илы опиать убигать... - В машину его! Живо! В мою... Несите осторожно! - сказал Анатолий Борисыч. - Нэт! - неожиданно властно вмешался Султан и нож-выкидуха с толстым широким темно-синим лезвием, такой же, как у Спиркина, которым грозил недавно Лопухиной, заставляя идти за собой в лифт, замер перед самым носом, чуть подрагивая... - Я сказал, в машину, - спокойно повторил Спиркин, не обращая внимания на нож, и, повернувшись, двинул к железной двери... Он почувствовал спиной, как Султан, поколебавшись мгновение, резко бросился за ним, поднимая нож в прыжке, чтоб удобнее нанести удар. - Этот не ошибется, как мои молодцы, - спокойно подумал доктор Спиркин и не стал оборачиваться, готовый теперь ко всему, а потом услышал глухой, как удар теннисного мяча о стену, выстрел..., и, продолжая двигаться к выходу из подвала, не знал: радоваться или сожалеть..., и лишь сказал непривычно тихо: - Ничто так не радует и не воодушевляет: тебя хотели убить и не смогли... В Цех негра, мальчики! Железнодорожный вокзал в Самаре, бывшем Куйбышеве, не удивил ни архитектурой, ни сервисом, ни едой в ресторане, которую мучительно долго выбирал Ковбой-Трофим, безнадежно стараясь вспомнить, чем кормился в Сызрани в школьные годы... Однако кроме отвратительного яблочного суфле, что таскал постоянно с работы отец, ничего не вспомнил и, непривычно стесняясь, попросил толстую официантку в твердой узорчатой короне на голове из плотной белой ткани: - Принесите, пожалуйста, яблочное суфле..., - и уже понимая, что сказал глупость и, стараясь исправить ошибку, добавил: - Несите, что есть... Разберемся... - Ты похож на человека, что собрался пережить трагедию и неопытно, и нервно готовится к ней, - сказал Спиркин, сидя за столом напротив. - Нет! - Сразу парировал Ковбой-Трофим. - Это тебе предстоит стать участником трагедию, если история с негром повториться... И не думай, что ее сценарий с мученической смертью на людях, хором плакальщиков и цветами станет писать мудрый древний грек-драматург... Сгинешь так, что ни одна собака не прознает, - и задумался, вспомив Фрэта, и напряженные отношения, что сложились с самого начала, хотя понимал прекрасно, не разумом только: "Какие отношения могут быть между директором академического института и лабораторной собакой..., пусть даже биглем..." . - В настоящей трагедии гибнет не герой, Глебушка, - доннесся до него вдруг голос Спиркина. - А кто? - Не понимающе удивился Ковбой-Трофим. - Гибнет хор! - Спиркин рассмеялся. - Какого черта мы потащились в эту... Сызрань? - Последнее слово прозвучало, как ругательство. - Пока не поздно, вернемся. Не думай, что откорячку хочу слепить... - Оставь свой гнусный жаргон хоть на время! - взвился Ковбой. - Мерзит! Хватит косить под вора в законе... Ты бизнесмен, а не Мишка Япончик с Малой Арнаутской... И меня приучил... Пойми, мне не столько нужны твои помощь и советы, сколько уверенность, что получу их, когда спрошу..., даже если не стану следовать им. - Ковбой-Трофим быстро брал себя в руки. - Гостиничные номера в Сызрани заказаны, а на хорошей машине ходу несколько часов. - Где мы возьмем хорошие машины? - удивился Спиркин, смиряясь с поездкой и стараясь избегать жаргона, прилипчивого и модного... - Я взял два вседорожника в рент на два дня... В одном - мы, в другом - твои молодцы... Дорога была на удивление хорошей и Ковбой-Трофим уверенно вел арендованный вседорожник, используя всю силу двигателя, наслаждаясь скрипичными концертами Генделя, что благоразумно захватил с собой, объемно и мощно звучавшими из CD-плейера автомобиля, и периодически оборачиваясь к Толику Спиркину на заднем сиденьи. - "Something is rotten in the state of Denmark"* - Ковбой-Трофим в очередной раз повернулся назад. - Это про мой Цех Шекспир написал: следователи почти на каждом этаже..., раненый американец в реанимации... - ...самая блистательная женщина Цеха, брошенная всеми в подвале Вивария, после удаления почки, трансплантированной одному из первых лиц "Единственной России", - сокрушенно подумал Спиркин и отвернулся к окну, и почти воочию увидел свой последний визит в операционную за толстой железной дверью в подвале Вивария... - Прости, Принцесса! - сказал он тогда, чувствуя неуместность своего темно-фиолетового в крупную серую клетку кашемирового пиджака и запах дорогого одеколона вокруг. - Ты добродетельнее всех, хоть грешила порой..., и если писать добродетель, то с тебя..., потому как не боялась и не заискивала, и не позволяла себе быть бездарной и трусливой, как другие, и привычно..., как все Лопухины в последнее столетье, готовилась к худшему..., к самому худшему... Он строго посмотрел окрест: худой молчаливый анестезиолог Валентин с прямыми редкими серыми волосами на сплюснутой с боков голове и фонендоскопом на шее, который, казалось, не снимает даже в постели; симпатичная девушка-анестезистка Сашенька в серой майке с лейблом "Единственная Россия", теперь уже на английском: "The United Russia", что бесит так местных знатаков словесности; новый ассистент, Виталик, - пожилой мужчина небольшого роста в темно-коричневых круглых роговых очках послевоенных времен, очень модных сегодня, постоянно сползающих на кончик простонародного носа и замирающих там в нерешительности... - Учитель твой и друг сердечный, Ковбой, повелел почку забрать... Редкостный реципиент объявился в Цехе из "Единственной России" с редкостной группой крови, как у тебя... Не прошу прощенья, Принцесса... Сам стану отвечать..., только вот не знаю пока перед кем... Спиркин снял пиджак, надел прозрачный целофановый фартук поверх плотной рубашки серого цвета с темно-серым и таким же плотным галстуком с простроченными и от этого чуть выступающими над поверхностью, косыми линиями ткани, повязанным удручающе модным, чуть распущенным большим узлом, и встал к операционному столу, привычно уложив живот на край, ожидая команды анестезиолога, чтобы сделать разрез... - Наклони стол в противоположную от меня сторону, Сашенька, - сказал Спиркин. - Не знаю, как сложится дальше ее судьба, но пусть хоть доступ к почке станет незаметен на теле... - И, повернувшись к Виталику, ------------------ * Прогнило что-то в Датском королевстве. Шекспир. "Гамлет" добавил: - Пойдем боковым вертикальным разрезом..., и видя уже вопрос в молчаливых Виталиковых глазах, добавил строго: - Знаю, что трудно... А ей...? - И опять почувствовал ком в горле, как в воскресенье, и уже не удивлялся, что не удается проглотить... Через десять минут он осторожно уложил отмытую от крови почку младшей Лопухиной в стерильный пластиковый мешок с ограждающим раствором, терпеливо подождал пока неопытный еще пожилой Виталик откроет внутреннюю стерильную крышку контейнера-холодильника и, прежде чем сунуть туда почку, вложит ее в специальную емкость с мелко наколотым льдом... - Надеюсь, в этот раз ты справился, Толик, и ее не привезут в приемное отделение, как американца, - донесся голос Ковбоя и Спиркин заорал в душе, опасно интерпретируя: - Господи! Как недалек от ты истины, Глеб! - И сразу увидел Елену Лопухину, трудно пробуждавшуюся после наркоза на дорогом операционном столе в подвале Вивариума, и неопытного пожилого врача Виталика, равнодушно наблюдавшего за ней. - Пусть она выживет, Боженька! - попросил он молча, совсем не удивляясь просьбе, лишь постигая постепенно разумом, которым начинал видеть..., правда смутно пока, что натворил руками своими и руками своих молодцов, а пуще... - А что испытывал Ковбой-Трофим, трансплантируя почку Принцессы реципиенту из "Единственной России"? Руки точно не дрожали, когда накладывал сосудистые анастомозы, - размышлял Спиркин и спросил почти автоматически: - Ты звонил в Отделение, Глебушка? Как наш реципиент поживает? - Если он станет выходить за границы стандартной программы, мне позвонят. - Ковбой-Трофим не снижая скорости, обходил попутные машины, будто сильно спешил, удивляя встречный транспорт. - Хорошо бы приехать на место до конца рабочего дня... - Если ты имеешь в виду ад, то пока не сделал ни одной ошибки, - печально улыбнулся Спиркин, избегая жаргона. - Не очень сильно старайся наезжать на встречные машины... Лучше пропускай... Надеюсь, в Сызрани нормированный рабочий день... - Подожди в корридоре,Толян! - попросил Ковбой-Трофим и шагнул в дверь с надписью "Нач. Архива. УФСБ". Пожилой майор с желто-седыми длинными прокуренными волосами на голове, чем-то похожий на отца академика, удивленно уставился на него, перебирая в жестких сухих пальцах со следами никотина дешевую сигарету "Прима" и перемещая языком табачные крошки на губах. - Я профессор Трофимов... Директор одного из московских хирургических центров... - Он привычно сел на край майорова стола, не замечая как тот стал наливаться темной кровью, чтоб заорав и хлопнув ладонью, прогнать столичного визитера из кабинета... Что-то мешало... Майор непонимающе оглянулся на стены знакомого кабинета, понимая. что время упущено и кричать поздно, и втал, вынуждая слезть со стола странного старика, временами похожего на мальчишку. А тот и не думал слезать, и, продираясь сквозь мучительные сомнения и тревогу, сказал: - Я родился здесь... давным-давно, - и опять посмотрел на майора, стараясь определить возраст, - кончил мужскую школу номер... Неважно... Мы жили... - Он назвал адрес. - В соседках была молодая женщина... Работала на обозном заводе машинисткой... В 1947 году ее арестовало ваше ведомство, как врага народа... - Он тяжело сполз со стола и впервые внимательно посмотрел на майора. - Я хотел бы познакомиться с ее личным делом... Понимаю, это не запрещено законом... - Сейчас ты у меня получишь, гнида московская, - злорадно подумал майор, собираясь разом реваншироваться за наглое поведение пришельца, и вновь усаживаясь в собственное кресло, неожиданно для себя произнес: - Как ее фамилия? - Н-не знаю... Даже имени не знаю... Для меня она всегда была Машинисткой... Полагаю, весь их род..., а она была старинных дворянских корней, воевал на стороне белых в гражданскую войну..., а допреж, как обычно, служил царю и отечеству..., а уничтожаться стал сначала при Ленине, потом - при Сталине... Майор молчал, понимая, что столичного старика, нарядного и видимо очень богатого, мучит совесть..., что проснулась совсем недавно..., а может давно, а может и не просыпалась вовсе: просто свербит где-то несильно, не давая временами заснуть, и сказал размышляя будто: - Здесь есть отделение группы "Мемориал". Вам лучше всего обратиться к ним... Наше ведомство, как изволили только заметить, поисками людей не занимается... Тем более без фамилий... - Майор встал и протянул руку через стол. - Пожалуйста, майор! - попросил Ковбой-Трофим и майор понял, что не сможет отказать и станет искать хоть ночь напролет и найдет..., и, не понимая откуда у этого хрупкого старика такая власть и сила, сказал: - Имя, хоть, знаете? - Нет, - сказал Ковбой-Трофим. - Адрес знаю... - Хорошо. Приходите завтра утром... Ковбой не стал благодарить, недолго порылся в карманах, вынул узкий длинный конверт плотной бумаги, положил на стол перед майором и молча вышел. - Эй! - услышал он негромкое вдогонку. - Вы с ума сошли! Здесь слишком много... И так найду... Вернитесь... - В этой деревянной гусенице я родился и вырос, Толян, - сказал Ковбой-Трофим, непривычно волнуясь и озираясь, будто ждал, вот-вот подойдут те два офицера в фуражках с синими околышками и скажут про долг пионерский, а потом спросят небрежно, будто мелочь какую: - Она показывала тебе фотографии и письма, мальчик, ваша соседка? - Да! - ответит он, гордясь сопричастностью чему-то важному очень, таинственному, связанному с безопасностью государства, недоступному обычному школьнику... Он стоял с доктором Спиркиным возле длинного двухэтажного дома на окраине Сызрани, ощетинившегося частыми лестницами с перилами, ведущими на второй этаж, железными дымоходными трубами, торчащими в форточки, и несколькими массивными бревнами, подпиравшими серые дощатые стены... Часть квартир пустовала... - Если сам смог пройти весь путь из этого жуткого дома в заштатном городке до..., - он помедлил, перебирая в голове то ли должности свои, то ли звания, то ли заслуги в хирургии и медицинской науке, и, решив не развивать перед Спиркиным этапы карьеры своей, коротко закончил, - ... до себя сегодняшнего или даже вчерашнего, орден Пресвятого Апостола Андрея Первозванного, врученный в Кремле недавно, высшую награду российскую, я заслужил... Правда, ведь, Толик? Он не стал дожидаться реплики и двинул к машинам, ожидавшим поблизости... Вечером за ужином в ресторане "Хопер" Ковбой-Трофим пил французский коньяк, изготовленный в Подмосковьи, нервно оглядывал постепенно заполняющийся зал, Толиковых молодцов за соседним столом и в паузах кабацкого оркестра с полной пожилой солисткой, на приличном английском копирующей Эллу Фитцджеральд, возбужденно рассказывал историю первой своей любови. - Может, она еще жива, Толян? - спросил он постепенно уставая. - Нет... Вряд ли... Ей тогда восемьдесят... А могилу отыщем обязательно. Правда, Толик? - Зачем тебе могила, Глебушка, - вяло отбивался Спиркин. - Надо возвращаться... В Москве дел не впроворот... у тебя..., у меня..., а мы..., как два ханыги сидим в провинциальной гостинице неведомо зачем... - Орден верну ей... - Какой орден? ГлебВаныч, дорогой! Пойдем в номер... Сильно, видать, подмешивают зелье во французский коньяк московские виноделы... - Здравствуйте, профессор Трофимов! - уважительно сказал седой майор, облаченный в штатское: маловатый ему английский твидовый пиджак, купленный, наверное, в местном секонд-хенде, как и серые вельветовые брюки, протертые на коленях до гладкой основы и бездарная зеленая российская офицерская рубашка без галстука, застегнутая на все пуговицы... В майоре что-то было однако: он походил на разочарованного француза, вернувшегося после войны в Алжире или члена компартии Италии, начинавшего понимать коварство марксистких идей..., хотя за спиной висела олеография Дзержинского, мужественного, в меру интеллигентного, бликующая в раме зеленоватым оконным стеклом, и рядом - президент, совсем не помпезный на портрете, почти мальчик, еще послушный и старательный... - Ваш конверт с валютой..., - смущаясь сказал майор-француз или итальянец и пододвинул к стоящему возле стола Ковбой-Трофиму вчерашний узкий конверт плотной бумаги. - А соседку вашу нашел... и быстро довольно... часа два потратил всего... Когда компьютеры поставят, искать станет много легче... Вот ее личное дело... Начальник разрешил показать... Выносить нельзя... и копию нельзя... - У тебя, похоже, язва желудка, майор! - сказал Ковбой-Трофим, глядя в серое изможденное лицо чекиста с глубокими страдальческими складками вокруг рта. - Успешно скрываешь... Начальства боишься... Тебе надо в покер играть... Не обижайся... Вот карточка моя. Приезжай в Москву... Вылечу! - Ковбой-Трофиму уже до боли в сердце не хотелось знать, что там, в личном деле Машинистки и он оттягивал знакомство... А майор склонился к ящикам за спиной, вынул тонкую светло-коричневую простенькую картонную папку с наклеенным посредине прямоугольником белой бумаги с бледными чернильными строчками и грязными тесемками, завязанными аккуратным узлом, и протянул, торжествуя лицом. Ковбой-Трофим взял осторожно и поднес к глазам. - Лопухина Елизавета Алексеевна..., - прочел он ровным голосом, собираясь продолжать, и замолчал внезапно, будто выключил кто его и было понятно уже, что выключили надолго... Спиркин не сомневался, а майор, еще торжествуя лицом, ждал продолжения... или благодарности... - Сядь, Глебушка! - тихо попросил Анатолий Брисович, опасливо разглядывая лицо учителя. - Счас позвоню, молодцы коньяк подвезут... Настоящий... - Он засуетился, стал судорожно тыкать пальцем большим в клавиши мобильной трубки. Потом подумал немного и сказал уже спокойнее: - Похоже, в папке этой дело тетки Принцессы нашей..., Аннушкиной сестрицы родной. - Он сказал "родной" с ударением на первом слоге. - Случилось что..., товарищи? - тревожно спросил майор, перестав улыбаться, и старался забрать папку из рук Ковбоя. - Сядь, майор! Не суетись! - строго попросил Спиркин и повернулся к учителю. - Нет, Глеб! Не может быть... Так не бывает... даже на войне... чтоб все три бомбы в одну воронку... - Что с ней сейчас? - спросил Ковбой-Трофим, трудно выходя из ступора и по-прежнему глядя куда-то в себя, хоть повернул лицо к майору. - Она умерла почти сразу после ареста..., еще в КПЗ. Ее не успели отправить в лагерь..., не успели даже подготовить обвинительное заключение... - Майор взял папку из рук Ковбой-Трофима и сунул в шкаф за спиной, и тот не заметил... - Ее, возможно, насиловали на допросах, - осторожно продолжал он, перелистывая в помяти две странички записей фиолетовыми чернилами из светло-коричневой папки с белым прямоугольником, наклеенным посредине, где крупными выцвевшими буквами написано: Лопухина Елизавета Алексеевна... Совершенно секретно... Дело No..., понимая, что в его кабинете с двумя пожилыми вполне приличными людьми, прибывшими из Москвы, происходит что-то невообразимо странное... - В те времена насильничанье над молодыми женщинами в тюрьмах и на допросах было обычным делом и неважно желали они сотрудничать с органами или нет... - Майор заглянул в белый прямоугольник, приклеенный к папке, и добавил: - Лизавета Лопухина не желала... Она странно повесилась на чулке в камере, переполненной заключенными... Майор попытался пройтись по маленькому кабинету, заставленному шкафами, неподвижно застывшими двумя посетителями, громоздким несгораемым сейфом с круглой блестящей ручкой-рулем в центре верхней дверцы и контрабандным электрическим обогревателем-самопалом, сделанным из двух кирпичей, обмотанных толстой спиралью, кое-где прикрытой асбестом, и вернулся и сел за письменный стол, неловко обойдя одинокий темно-коричневый гнутого дерева венский стул для посетителей... Когда пауза стала совсем невыносимой и тишина в кабинете сгустилась до осязаемой почти, он неуверенно произнес, пугаясь непривычного звучания голоса своего: - Может, за врачем послать... тут поликлиника почти за углом... Городок-то маленький... Все рядом... Под рукой... - Было заметно: майора теперь не остановить ни чем... - Можно? - спросил открывая дверь один из молодцов и привычно, не называя имен, добавил: - Коньяк вот привез... Греми... Ваш любимый... - И понимая, что произошло что-то в комнате этой, и пятясь, и не стараясь без команды встревать в дела, сказал, осторожно прикрывая дверь за собой: - Мы в машине... - Где она похоронена, майор? - Ковбой-Трофим постепенно приходил в себя. - Где? Хороший вопрос. - Майор вздохнул с облегчением, понимая, что мучительная для всех пауза больше не возникнет. - Спрашиваете, будто в ЖЭК за справкой пришли, - он коротко хохотнул собственной шутке и, видя, что посетители не думают улыбаться, продолжал строже: - Таких, как она старались хоронить ночами, без почестей и оркестра, и закапывали во рвы где-нибудь в лесу... Вряд ли ее перезахоронили, если никто из родственников специально не обращался... Попробуйте наведаться в Мемориал... - "Два человека вошли в храм помолиться, - сказал молчавший до сих пор Спиркин, разглядывая портреты на стене, - один - фарисей, другой - мытарь".* - Кто такие мытари? - заинтересованно спросил Ковбой-Трофим. - Мытари - это мы с тобой, Глебушка... и фарисеи тоже. Пойдем... Пора в Москву возвращаться. - А орден? - Ковбой-Трофим опять засобирался в ступор. - Я должен ------------ * Новый Завет. Евангелие от Луки. 18:10 вернуть ей похищенный орден...Пусть даже на могилу... - Он продолжал растерянно бормотать что-то, не обращая внимания на ученика и майора. - Тогда нам дорога в Мемориал, Глебушка, - подвел итог встречи в сызранском Управлении ФСБ доктор Спиркин и, поворачиваясь к полузабытому майору спросил: - Как добраться туда, начальник? - и, недожидаясь ответа, направился к выходу, осторожно подталкивая к двери учителя. - Куда ты меня? - стал сопротивляться Ковбой-Трофим. - Должен орден вернуть... Для того ехали... - Едем в местное отделение Мемориала, Глебушка... Поспрошаем людей, может, кто и скажет, где Лиза Лопухина похорена... - Нет! - сказал вдруг Ковбой внятно и строго, и забрал со стола майора узкий плотный коверт. - Мемориал - богадельня... Знаю их... И штучки их знаю... В Москву возвращаемся... Глава Х. "Отречься от себя..."* - Вы становитесь безруким импотентом, Дмитрий Федорович, когда сильно выпьете! - укорял Митю Фрэт, хорошо артикулируя. - А когда не сильно? - бездарно спросил Митя, стараясь обозначить свое почти трезвое, как ему казалось, присутствие. Они сидели вдвоем в кабинете Борщева, похожем на одиночку Петропавловской крепости времен Николая II, и пили разбавленный спирт, слитый из банок для стериллизации шелка, беловатый, слегка опалесцирующий, со слабым запахом эфира, придававшим ему привычную для Мити прелесть и сулившим наслаждения, отказаться от которых всякий раз было непросто... Фрэт, разумеется, не пил, но чувствовал себя крепко поддатым, надышавшись паров, и это состояние приятным весенним флером, несмотря на продолжающуюся зиму, накрывало и отодвигало исчезновение Елены Лопухиной куда-то почти за край Москвы, где никогда не был, но видел и знал, и понемного начинал любить эту монотонную строительную ущербность русских, к которым уже давно причислял себя и которую его влажный, длинный, фиолетово-красный язык никогда не поворачивался назвать архитектурой, напоминавшую нагромождение гигантских коробок для обуви, наспех уложенных архитектором-олигофреном, вечно спешившим к электричке, изредка нарушаемую современными строениями, необычайно смелыми конструктивно и технологически, и почти всегда с каким-то удивительно приятным парафразом на мезонин на крыше. Лишь ночами, когда пары эфира и спирта разрушались организмом, он прыжком постигал глубину несчастья, приключившегося с ней, и начинал ------------ * "Если мы неверны, то Он пребывает верен, ибо отречься от Себя Он не может..." Новый Завет. Второе Послание к Тимофею, 2:13 страдать духом, как настоящий русский иинтеллигент, понимая, что в одиночку справиться с этой бедой не может, а вечно пьяный Митя никакой не помошник, но каждое утро, который день подряд отправлялся в кабинет заведующего в надежде застать его трезвыми или найти нестандартное решение... И проникаясь недавним Митиным вопросом ответил, прерывая размышления свои: - А когда не сильно..., гениальная ваша русская душа, Дмитрий Федорович демонстрирует всей округе... такую редкостную образованность, интеллигентность и мастеровитость... - ...мастерство..., - на удивление точно встрял пьяный Митя. - Да, да! Именно мастерство... Нет! Талант... врачебный... хирургический... Поразительную память, щедрость и терпимость души... - Надышавшись спиртным, Фрэт прославлял Митю в надежде добиться ответной откровенности, и, уставая вспоминать достоинства бывшего хирурга, перешел на тропу бытовых забот, и сказал: - Умение найти неисправность в двигателе любого автомобиля..., любого электронного медицинского устройства... У Фрэта стала кружиться голова. Он посмотрел на Митю: заведующий стоял неуверенно переминаясь перед ним, будто прихрамывал, шагая на месте, с граненым стаканом в руке, заполненным разбавленным спиртом на треть и говорил что-то, говорил, модулируя гласные, форсируя звук и внезапно переходя к pianissimo... - Не может быть, чтоб он когда-то оперировал лучше Ковбой-Трофима..., - подумал Фрэт и почувствовал, и увидел, как к Виварию подходит высокий мужчина в длинном сером пальто, похожем на шинель, как у шарпея, и длинном черном шарфе, обмотанным несколько раз вокруг шеи, и все равно достающим земли... Прямые светлые волосы спадали по краям лица и он голой рукой, без перчатки, постоянно забрасывал из назад... Когда через несколько минут мужчина, похожий на Брета, вошел в Митин равелин, за столом уже было тихо..., даже сонно. - Здравствуйте, господа! - сказал негромко мужчина. - Я следователь Волошин... Генеральная прокуратура, - и вытащил из кармана служебное удостоверение, и стал медленно протягивать его Мите, и увидел, что глаза его закрыты, и пьян он сильно и, похоже, спит..., и тогда, чтобы хоть для себя сгладить неловкость, протянул удостоверение Фрэту, успевшему сесть на задние лапы, и сказал, улыбнувшись себе: - Следователь Волошин... - Фрэт! Предводитель биглей! Здравствуйте господин Волошин... Доктор Лопухина много рассказывала о вас. - Что же она говорила... вам? - Волошин с трудом удерживал себя в руках, стараясь оставаться на месте и не суетиться, и потрясенно глядел на сидящую перед ним собаку. - Несмотря на двусмысленность и скоропалительность..., надеюсь, правильно употребляю это слово, ваших отношений..., она влюблена в вас..., как может влюбиться первый раз в жизни молодая женщина, державшая много лет необременительный служебный секс с директором-геронтом за пылкую романтическую любовь... Волошин молчал, пялился на Фрэта и периодически поправлял спадавшие волосы. А бигль помедлил, все более проникаясь мыслью, что единственный человек, способный отыскать и спасти Елену Лопухину, растерянно топчется перед ним с удостоверением следователя Генеральной Прокуратуры в вытянутой руке и... - Фрэт отчетливо видел это - наслаждается его речами, проливающими свет хоть на малую часть отношений с Лопухиной, которых так не хватало ему все это время, и готов действовать и следовать инструкциям бигля... - Она говорила, что ей не мешает осознавать себя жертвой, а вас палачем... Волошин попытался остановить бигля, но тот продолжал: - Она приготовилась отвечать за поступки свои... "Притерпеть", - говорила..., хоть вины ее там меньше всех... Представьте, вас научили играть в гольф, а говорили все время, будто учат теннису..., и вот - соревнования: вы впервые на корте с набором клюшек для гольфа, а на другой половине - опытный соперник высоко подбрасывает мяч, чтоб мощной подачей начать несправедливую игру... - Где ее искать? - спросил Волошин, приходя в себя и проникаясь странной любовью к Фрэту, как части удивительно прекрасного, волшебного мира Елены Лопухиной, в котором пребывает она королевой по обязанности и происхождению, и говорящий бигль там почти такая же обыденность, как старательные неподкупные следователи в Генеральной Прокуратуре... - Мне кажется, - сказал повеселевший Фрэт, склонный сегодня к преждевременным соглашением и успевший запастись доверием к потрясенному следователю, - она где-то здесь... рядом, на Соколе... Ранена и, похоже, серьезно, и нуждается в помощи... - Тогда какого черта мы сидим, Фрэт? - заорал, наконец, пришедший в себя Волошин. - Едем в Прокуратуру за мобильным отрядом с собаками... и станем прочесывать Сокол... Хотя... зачем нам собаки, если ты здесь... Он опять стал смуреть, этот следователь Волошин, теряясь в непривычном мире Вивария, похожий то на мудрого и доброго одноглазого Пахома-беспородного, то Брэта..., тоже с одним глазом, тупого и свирепого страшилища смрадных окраинных трущоб средневекового Лондона... - Попробуйте вытрясти из Мити имя и адрес человека, который доставляет неучтенные органы в Цех, - сказал понуро Фрэт, обращаясь к той понятной и близкой части Волошина, что была представлена Пахомом. - Вряд ли это удасться сегодня, - неуверенно отбил следователь. - Мне, пожалуй, лучше вернуться в Прокуратуру за подмогой, чтоб начать прочесывать Сокол...Мы найдем ее, Фрэт! Найдем... - Разве когда-нибудь демонстрация псевдодеятельности, пусть даже такая энергичная и профессиональная, как у вас: со стрельбой и лживыми заверениями высоких начальников в штанах с лампасами и без, приносила плоды...? Или вы рассчитываете встретить ее в переходе метро у стендов "Их разыскивает милиция" или... в Третьяковской галлерее? Фрэт посмотрел на тревожно пьяного Митю, периодически останавливающего дыхание в сильном храпе, и добавил, повернувшись к следователю, отчетливо видя перед собой непомерно большого для собаки Пахома, ростом с пони: - Ступайте в Цех, господин Волошин! Отышите в реанимации на втором этаже лаборантку Станиславу, что сидит... дежурит подле ветеринара из Америки мистера Эйбрехэма Линдсея... Не знаю, знакомы ли вы с ним... Знаю, что приведет Митю в чувство через час: Reomacrodex внутривенно, Ringer-lactat, витамины... Тот человек... с золотым зубом в глубине рта - единственный, кто поможет нам... Бойцов ОМОНА приберегите на случай войны... А я стану искать ее на Соколе... здесь... сам... - Он вдруг замолчал, оглянулся вокруг, погружаясь разумом в мир запахов, образов и звуков... Фрэт блуждал по корридорам и комнатам Вивария, заставленного коробками с кафельной плиткой, клеями, красками, мешками с цементом и песком, пластиковыми оконными рамами нейтрального коричневого цвета, оклеенными легко отстающей вощеной бумагой с газетными текстами на английском и с толстыми двойными стеклами, огромными ящиками, сбитыми из неструганных шершавых досок с вентиляционным оборудованием, сантехникой, высокими рулонами серой бумаги неизвестного предназначения, приставленными частоколом к стенам, электропроводкой для силовых кабелей в толстой и синей маслянистой пластмассовой кожуре, с удовольствием читая почти на всем маркировочные лейблы "Made in the US", и понимал, что разворовывание беспорядочно сваленного добра уже началось, и предотвратить его не в силах никто, и с этим надо просто смириться..., и в сумятице предстоящего ремонта и пустых помещений - за исключением биглей, всех животных, включая собак вместе с одноглазым гигантом Пахомом и боксером Захаром, кроликов, морских свинок, телят, баранов, мышей и крыс, переправили в другие исследовательские центры Москвы, - пытался отыскать лицо и запах любимого человеческого существа..., и все более взвинчиваясь, и подстегивая себя в незнакомом доселе мучительном поиске-трансе, определяющем будущую жизнь, почуял внезапно, а потом увидел ее..., и на миг потерял сознание от увиденного, однако быстро вернулся в себя и, выбравшись на улицу, и низко нагнув лобастую голову земле, дергающуюся всякий раз, натыкаясь на узорчато-глубокие, почти до асфальта, желтые следы, выжженные в снегу человечьей мочей, обежал Виварий в попытке найти ход в подвал..., и не нашел... Массивная деревянная двустворчатая подвальная дверь, обитая медным листом понизу, с тяжелой дверной ручкой, которую окрестные любители старины безуспешно старались снять не один десяток лет, отламывая всякий раз лишь небольшие кусочки бронзы, была заперта на несколько замков. Фрэт сделал еще один круг и уткнулся носом в место, где пролежал недавно почти час, умирая, повиснув на собственном ошейнике за окном, а после, освобожденный Пахомом, упал, наконец, вместе с цепью на твердую землю на Соколе.... И сразу услышал уже привычное, хорошо сартикулированное, хоть и пьяное Рывкинское: - Гляди-ты! Дишит поганец... Порода какая странная... Дорогая, наверно... Фрэт сел на задние лапы и увидал лицо Лопухиной так отчетливо и близко, что мог при желании лизнуть щеку. Он продрался сквозь ломкие кусты высокой сирени, подошел к стене и сразу лавина ошеломляющих запахов обрушились на него, указывая единственно верную дорогу, и, разгребая лапами и головой лобастой ноздреватый и твердый весенний снег, он нашел зарешеченную тонкой проволочной сеткой отдушину в фундаменте с медленными жестяными лопастями старенького советского вентилятора внутри, и совсем не раздумывая, как делал это недавно, рванул зубами защитную сетку, вышиб, разбивая в кровь лоб, вентилятор и следом за ним рухнул вниз, долго падая в запахи с отчетливой доминантой давно неприбранной операционной, боли и таких страданий, что казалось пружинили падение... Он очутился в просторном подвале с высоким потолком, удивительно опрятном по сравнению с верхними этажами, с длинными рядами труб вдоль стен, вздыхающих тревожно и неритмично, и сразу направился к маленькой желеной двери у дальней стены, заставленной старыми больничными кроватями с панцирными сетками, и, легко отодвинув несколько из них, уселся на задние лапы перед толстым куском прямоугольного металла на массивных петлях, и позвал негромко: - Хеленочка...? - Прости, Глебушка! - сказал доктор Спиркин тихим голосом, внятным и чуть виноватым. - Принцесса жива... Хоть и старался всю жизнь следовать дурным советам, даже опережать их..., в этот раз не смог. - Он стоял у окна в одном из залов Третьяковской галлереи, прижав к уху мобильную трубку. - Это был не совет, Толик! - так же сдержанно сказал Ковбой-Трофим. -Ты не выполнил приказ... Понимаешь? Опять... - И легко сорвался на крик, и заорал, что есть мочи, забывая про цифровые телефонные технологии, не требующие форсированного звука, наливаясь такой яростью и злостью, что даже самому себя показался недавним кабаном, атакующим новенький вседорожник "Тойота": - Коряво насаживаешь, Толян! Она, что, шмара твоя?! - Кури бамбук, академик! - Нет! Вижу, откорячку слепить хочешь, - стал затихать Ковбой. - Она моя женщина..., хорошая, послушная и исполнительная..., но обстоятельства сложились..., как сложились..., и она стала концом нити в запутанном трагическом клубке, за которую изо всех сил тянет следователь-важняк Волошин... - Она не твоя женщина, Глеб, хоть лезла вон из кожи, занимаясь человеческими эмбрионами ради тебя..., ради будущей молодости твоей, не осознавая в приступе научного фанатизма, что творит... Она редкостный человек и начинает понимать это, и никогда не была послушной, и делала всегда, что хотела, хоть внимательно выслушивала тебя... Лучше меня знаешь... Она была прекрасной картиной, задуманной и написанной талантливым живописцем... Как может картина быть послушной, особенно такая? Как, Глеб?! Спиркин, похоже, начинал полемизировать с самим собой: - Убить ее, все равно, что уничтожить замечательное, редкостное полотно гениального художника... Ты получил ее почку, Глеб...? Получил... Теперь тебя пригласят в Политсовет "Единственной России"... Чего тебе еще? А она должна жить, исправляя свои ошибки и наши грехи..., уберегая от них остальных... - Где она? Спиркин посмотрел на часы: - Полагаю через пару часов ее доставят в отделение почечной трасплантологии Цеха... Ковбой-Трофим долго молчал, трудно дыша в трубку, а потом сказал устало, почти мирно: - "Если же у кого из вас недостает мудрости, да просит у Бога, дающего всем, просто и не укоряя, и будет дано ему...". Новый Завет. Послание Иакова - Он помолчал и добавил жестко: - Всякий раз, когда запоздалая добродетель спешит помочь уклониться от выполнения взятых обязательств, превратности подобного шага бывают просто недпредсказуемыми... - You can't predict the future, but you can always prepare for it?* - сказал доктор Спиркин. - Самоучитель английского для студентов неязыковых вузов. Под редакцией Бонка... - И нажал кнопку отбоя на телефонной трубке... Фрэт сидел перед дверью, отделявшей его от Елены Лопухиной, вторые сутки: выбраться через узкое отверстие, что располагалось высоко вверху, почти под потолком, чтоб привести Волошина, он не мог, как ни старался, каждый раз в прыжке раня лапы и грудь... Они успели обсудить множество разных дел, но Фрэт лучше всего помнил ее первые слова: "I was always beholding the Lord in my presence...",** сильно удивившие его. Раньше в ней святости было не больше, чем грибов в подмосковном лесу зимой... - Здравствуй, собака! - сказала она потом. - Спасибо, что пришел... Я ждала... с надеждой... Похоже, становлюсь гугенотом и готова умереть..., не за веру, конечно, за поступки... и не страшно совсем... - Мы русские живем надеждой всегда... в отличие от остальных, - сказал Фрэт и сразу увидел себя сидящим на задних лапах на невысокой песчаной -------------- * Если не можешь предугадать будущее, постарайся хотя бы подготовиться к нему ** Вижу Господа пред собой непрестанно... Новый Завет. Деяния, 2:25 дюне..., глубоко и ритмично вздыхающий океан за спиной и плотную небольшую толпу пленных чарли или япошек, замерших в неподвижном поклоне, чуть освещенных луной в негустых с просветами облаках... Им тоже было нестрашно тогда в приступе почти нечеловеческой благодарности..., но надежды не было в их душах совсем, и он явственно ощущал это - Когда тебя оперировали? - спросил Фрэт, глядя сквозь железную дверь на пропитанную кровью марлевую повязку на чуть изогнутом операционном шве в боку, зная уже, что теперь там у нее нет почки, и что пошли пятые сутки, и не дожидаясь ответа, сказал, счастливый, что жива: - Гугеноты - это реформаторы... во все времена, в Европе... Америке... В России гугеноты - это Лопухины..., и ты одна из них... И не уничтожить вас так просто, не извести, хоть гугеноты только и делали, что умирали... В средние века католик не мог заснуть, на зарезав предварительно гугенота... А в 1572 году, летом по сигналу колокола аббатства Сен-Жермен католики потрошили их так старательно и трудолюбиво, что порешили разом тридцать тысяч душ. По тем временам цифра колоссальная... А что к смерти приготовилась за грехи, и что не страшно, верю... Может, в рай попадешь..., хоть в аду общество куда как приятнее... Жить однако гораздо трудней... Дмитрий Лопухин, родной братан твоего деда, что слыл ярым гугенотом-протестантом, если знаешь про то, неистово служившим Богу без посредников, с которым был на "ты", раздал миллионное состояние свое и предпочел мученической, как у Христа смерти почетной и принародной, постыдную растительную жизнь юродивого в сибирской глуши, зато общался с Господом без посредников..., по телефону, за что преследовался властями церковными и светскими, как преследовались потом бездарным ЧК твои предки..., смешно и постыдно, если бы речь не шла о человеческих жизнях... - Я помню эту историю, Фрэт... Смутно, обрывками очень давней памяти на осколках уцелевших наследственных ДНК..., будто со мной приключилось, - обрадованно сказала Елена, трудно сползая с операционного стола и подходя согнувшись к толстой железной двери на массивных петлях. - Может, потому и не была православной, как дед с бабкой..., как большинство на Руси... - Дед и бабка твои, что родили и воспитали Анну Лопухину, научившую стойкости тебя, будто знала все наперед и готовила к худшему, закаляя душу и тело..., были сами необычайно сильны духом и поплатились за это..., за породу с четвертой резус-отрицательной кровью... - Фрэт замолчал, понимая, что по странному совпадению ее самою в прямом смысле слова из-за редкостной группы крови привязали к операционному столу в подвале ненавистного Вивария и извлекли почку... - Глупая собака! Если бы не мама, что не верила ни во что, но готовила меня к этому..., устраивая тренировочные тревоги на корабле, где я была вроде крысы..., как бы я выжила одна в подвале после травматичной нефрэктомии..., без еды, антибиотиков, перевязочного материала..., только системы для переливания крови и емкости с растворами, что нашла в шкафах и которые пила, и вводила себе внутривенно. - Как ты смогла расстегнуть фиксаторы для рук и ног на операционном столе? - спросил Фрэт. - Не знаю... Самое высшее наслаждение - сделать то, что по мнению других сделать не можешь. - Она улыбнулась, медленно сползла спиной по железной двери на корточки, чуть морщась от боли, и продолжала: - Несколько раз появлялась женщина с косой в темном балахоне, вроде моего халата... - I'm simply freezing..., - говорила я ей. - Очень холодно здесь... - Привыкай! - отвечала она. - Что вы собираетесь косить? - спрашивала я и она исчезала..., а потом снова... Странно... Я, Елена Лопухина - гугенот... Знаешь, чтоб согреться и хорошенько повентилировать легкие, я бросала резиновые пробки от бутылок с внутривенными растворами в ту корзину у стены..., а потом вставала, собирала, чтоб бросать снова и снова... Почти не промахивалась... Похоже, я заплатила сполна... - То был только Божий суд, - грустно сказал Фрэт. - Значит будет еще? - печально удивилась она. - Не знаю... Знаю только, что ты непоследовательна... - А кто был последователен со мной и справедлив? Кто, Фрэт? Отвечай! Государство столько лет?! Ковбой-Трофим? Доктор Спиркин? Следователь Волошин...? - она вдруг задумалась и замолчала... - Не горячись... Может в непоследовательности и в том, что противоречива кроется один из секретов твоей прелести... А следователь Волошин играет в нашей команде вместе с Вавилой, Станиславой, Эйбрехэмом... - Фрэт на глазах становился самонадеянным. - Полагаю, есть еще люди... Их не очень много, но они честны и благородны, как бигли, в отличие от власти, которая еще может позволить себе все: жестокость, несправедливости, обман..., и число их станет расти, хоть пока они не слишком дальновидны и не любят заглядывать в свое будущее... Ты одна из них..., может лучшая... из-за породы, отваги, дерзости научной, неизбывной энергии и любопытства... - Если ты, вспоминая биглей, имеешь в виду российский средний класс, собака, то лучше всех о нем говорит наш Вавила... - Почему ты замолчала? - удивился Фрэт. - Продолжай! Она улыбнулась за дверью, приложила руку к ране и сказала: - Он говорит, как всегда цитируя кого-то: "Если в дерьмо натыкать палочек, оно не станет от этого ежиком...". - Система мотиваций давно утрачена в нашей с тобой стране, Хеленочка... Ее надо выстраивать заново, - сказал Фрэт и уткнул нос в толстую железную дверь, чтоб почувствовать и согреть спину Лопухиной. - Вряд ли это обстоятельство снимает формальные запреты... Мне нужна Библия, - попросила Лопухина, как просят стакан минеральной воды.. - Ты собралась служить Богу? - удивился бигль. - Нет..., людям... - Тогда иди и служи... На первых порах знание текстов не обязательно... Если полагать, что обе книги Заветов, в которых обобщены правила бытия и эстетика поведения, написаны Господом, то познакомившись с ними, ты прознаешь мнение лишь одной стороны... Поэтому, если служить людям, то без посредников..., как служил им Дмитрий Лопухин, родной братан твоего деда... К тому же: "Много читать - утомительно для тела". Это тоже Господь..., в Екклезиасте. - Фрэт почувствовал, как теплеет тело младшей Лопухиной за толстой железной дверью. Была глубокая ночь, когда Фрэт услышал шорох ключа в замке наружной двери... Потом открыли еще один замок. Он подошел, стараясь узнать человека, орудующего ключами, и, не узнавая, встал сбоку, готовясь к схватке... Дверь отворилась, шумно проскрипев на весь Сокол, и вошедший смело вступил в пространство подвала, и уверенно направился к металлическому прямоугольнику на массивных петлях у дальней стены, заставленной старыми больничными кроватями... Помешкав недолго, подбирая в темноте ключи, он открыл тяжелую дверцу и сразу поток света из потаенной операционной, и скопившиеся там запахи заполонили подвал тревожно и ярко, восстанавливая почти реально события последних дней, бессмысленных и жестоких, преступных с позиций общепринятой морали и необыкновенно эффектиных на взгляд другой стороны, даже продуктивных, наиболее прагматично реализовавших множество сомнительных, связанных между собой экономических и нравственных проблем-идей, про которые Федор Достоевский говорил когда-то: "Хорошая идея всегда должна быть недосягаемо выше, чем возможности ее осуществления"... И если с этим еще можно было поспорить, то полукриминальные или криминальные связи участников этого проекта, не вызывающие сомнений, требовали отдельного рассмотрения... И Фрэт тогда спросил себя: - Ты готов, бигль, обсуждать их с этим человеком или проще и справедливее перегрызть ему горло...? - И не находя ответа проник за ним в операционную... - Здравствуй, Принцесса! - сказал человек и Фрэт признал в нем доктора Спиркина, которого никогда раньше не встречал... и не стал встревать в разговор. - Мог загубить тебя десять раз, когда почку забирал... Понимаешь про что я..., а не загубил... Только неприятностей нажил... - И ты, сукин сын, называешь это неприятностями?! - хотел заорать Фрэт и промолчал, приготовившись слушать дальше... - ... и самые большие для себя самого, - продолжал тот, не обращая внимания на Фрэта, потому что не слышал и не видел его, лишь младшую Лопухину, босую, в черном, замызганном кровью и грязью, халате для ванной, подпоясанном бинтом, с надписью Nike на спине, подчеркивающим невероятную прелесть этой странно независимой и красивой женщины с желтыми глазами-блюдцами с зеленой каймой, сидящей на корточках у стены, у которой пятого дня извлек здоровую почку, чтоб пересадили какому-то ханыге из "Едственной России"... - Не стану просить прощения, Принцесса, - продолжал монолог доктор Спиркин и потянулся рукой к наклейке на послеоперационном шве, поглядеть нет ли нагноения..., и, потрогав еще свежий шов, и убедившись в отсутствии воспаления, сказал привычно гордясь делом рук своих: - Как ни старайся, мастерство не проходит... Хошь, в окопе оперируй, хошь в лифте, рана не нагнаивается..., не хуже, чем у Ковбой-Трофима... Он замолчал, всматриваясь в Лопухину, в надежде отыскать в лице презрение к себе и гадость, и не находил..., а на обличительные тексты ее не рассчитывал и подавно, и от этого терялся, и страдал сильнее, чем от будущих приговоров судейских, не в силах выносить тяжесть собственных обвинений. Он увидел, как она внезапно поднялась с прямой спиной, отделившись от стены, будто не было раны в боку, и двинулась к операционному столу, и удивительно легко забралась на него, поражая неожиданной пластикой движений и села, заняв ставшую, видимо, привычной позу с согнутыми в коленях ногами, которые обхватила длиннющими руками, склонив на них голову... - Господи! - подумал Спиркин, чувствуя, в который раз ком в горле, заставляющий нервно сглатывать и тревожно дышать... - Не видел ничего прекраснее этой раненной женщины, так непринужденно и свободно сидящей на операционном столе в подвала институтского Вивария почти в Центре Москвы после нефрэктомии бандитской... Тебе, дорогой Малявин такие сюжеты не снились..., хотя ты и с простыми крестьянскими девками творил на холстах чудеса... А дорогой операционный стол кажется здесь чем-то совершенно чужеродным, неуместным, словно из космоса завезли и забыли за ненадобностью... - Знаешь, - сказал он вслух, наконец, стараясь быть осмотрительным, чтоб не навредить учителю: - ездили с Ковбоем в Сызрань недавно... В школе, где учился он, висит в просторном корридоре доска и фотографии: на одной - мальчик Глеб, посредственный ученик, невзрачный и худой, смущенный очень, стриженный наголо, как стригли их всех тогда, будто ученики потенциально будущие зеки; и нынешний - недосягаемый для обычной публики, академик Трофимов, хирургический гений, почти небожитель, оперирующий первых лиц государства, всего с двумя скромными значками на парадном сюртуке: Лауреата Ленинской Премии и Героя Социалистического Труда, а на шее, на голубой ленте самый почетный нынешний орден - Святого Апостола Андрея Первозванного: большой темный серебрянный орел с Андреевским крестом на груди, с молниями и венками в лапах, а вокруг - на голубом эмалевом фоне: "ЗА В?РУ И В?РНОСТЬ"... Спиркин старался быть немощным и смиренным, и искренне демонстрировал готовность претерпеть, и, пожалуй, лучше всех в подвальной операционной Вивария, знал за что..., и стремился к наказанию, потому что будущее без расплаты было хуже мученической смерти..., и истово собирался покончить счеты с жизнью, и беспокоило только одно: где и как лучше сделать это, чтоб разом расплатиться за все..., и не знал пока... Он долго расхаживал по подвалу, пытаясь понять, как смогла она выжить, брошенная хирургами, анестезиологом, сестрой и няньками, последних и не могло быть там, в бандитской операционной, выстроенной с согласия и на деньги Цеха, без которых уцелеть после подобных операций невозможно..., и не находил ответа, убеждая себя, будто верил и знал: выживет... - Мы разыскали в Сызрани сестру твоей матери, Принцесса, - сказал он, надеясь, что эта информация подбодрит и разговорит ее... Но она молчала, сидя на операционном столе, не обращая внимания на распахнутый халат, свисающий по бокам на цементный пол с давно развязавшимся бинтом, бесстыдно и целомудренно демонстрируя подвальному миру тщательно ухоженную когда-то и мертвую теперь плоть, от которой ни человек, ни бигль не могли отвести глаз и рефлекторно, совсем простолюдно, всей пятерней с наслаждением почесывала давно немытую кожу вокруг заживающего операционного шва... - Ее арестовали в сорок седьмом... Насиловали на допросах..., как тебя, наверное, мои молодцы... Она повесилась в камере, полной народу, на чулке и никто не помешал... А могилу не нашли... - Нашли, - подумал Фрэт и опять промолчал. Спиркин нервно перемещался по подвалу, натыкаясь на операционный стол, подставки для капельниц, невыключенный наркозный аппарат, моргающий красным в режиме stand by, тазы с заскорузлым перевязочным материалом, пропитанным старой кровью, и не видел ничего. - Какая, к черту, спираль развития! - закричал он пронзительно и отчаянно себе самому, внезапно остановившись, и, похоже, не очень услышал, увлеченный предстоящими покаянием и расплатой. - Мы движемся по кругу... Нет! Мы топчемся на месте: Лиза Лопухина, Елена..., тюрьмы, насилие, смерти без могил, памяти и памятников... - Почему вы не убили меня, когда извлекли почку? - спросила она и не дождавшись ответа добавила, будто выносила вердикт: - Значит вам я обязана жизнью... - Прощай, Принцесса! - Спиркин, безуспешно старался посмотреть ей в лицо и не находя для этого сил, и совсем не возбуждаясь видом бесстыдно голой женской плоти меж острых колен, продолжал смущенно, будто и не врач вовсе: - Наступает твое время... Не упусти... Нельзя рассчитывать на наше самоуничтожение: мы необычайно живучи, постоянно перекладывая с себя ответственность на других... Только такие, как ты, предводители смогут вытащить нас и спасти от самих себя, высоконравственных подонков, всеядных и трусливых, которых даже бездарная власть смогла оставить в дураках, неспособных иметь собственное мнение и отвечать за свои поступки..., старающихся сохранить только внешний антураж, пристойность и сомнительный душевный покой..., и пребывание в дураках нам начинает нравиться все больше... Он взялся за ручку двери, посмотрел на Лопухину, заметил, наконец, бигля, улыбнулся печально и продолжал, неуверенно: - Мы шли другой дорогой..., может, и короткой, но криминальной... бандитской... и обманывали себя, как могут делать это только хорошо образованные люди: необычайно убедительно, искренне и правдиво, подменяя незаметно даже для самих себя эквиваленты ценностей, будто понуждали нас к этому власти, и не так уж все потому страшно... "Ибо каждый раньше других берет и ест свою собственную вечерю, и кто голоден, а кто пьян".* - Ответь, Принцесса... Пожалуйста... Знаю, что не должен спрашивать..., даже смотреть на тебя не должен, после того, что сделал... Провалиться сквозь землю должен..., но она еще носит... пока... держит... Он больше не стал оборачиваться, лишь осторожно старался прикрыть дверь с позванивающими ключами в замке... - Скажи, сможешь исправить, что были мы должны: я, Ковбой-Трофим..., наши друзья - охотники на кабанов..., тысячи других умных и образованных людей, честных почти и смелых..., а не исправили, лишь хуже сделали...? - Чтоб добро побеждало зло не надо вступать с ним в сражение, - заметил Фрэт. - Подождите! - сказала Лопухина, останавливая бигля. - Можно ли довериться вам? - И он сразу оставил дверь, и повернулся к ней лицом. - Возможно, вы правы... и тогда мы все больны... Но выздороветь можно только вместе... По-одиночке не выжить... Надо объединиться в стаю..., взяться за руки..., чтоб стать биглями... и гугенотами..., но не в подвалах Вивария... Оставайтесь... В вас силы и умения гораздо больше моих..., и ума, и образованности... Нам предстоит осознать самих себя..., свое предназначение... "Мы, сильные, должны носить немощи бессильных и не себе угождать...". - Она победно посмотрела на Фрэта. - Послание к Римлянам... Доктор Спиркин перешагнул, наконец, порог операционной, хоть видно было, что больше всего сейчас ему не хочется уходить отсюда. - Прощай, Принцесса! - сказал он. - Мне уже не научиться не угождать себе... Поздно... Ступай в Цех, бигль, и скажи, чтоб забирали ее... - Господин Волошин? Простите, что так поздно. - Спиркин сидел в машине, припаркованной к праздничному, особенно по ночам из-за умелой подсветки, зданию Третьяковской галлереи, рассматривая хорошо знакомый богатый фасад, имитирующий терем с красно-белыми узорами, красочной майоликой на декоративном фризе под крышей, ажурную решетку, ----------------- * Новый завет. Первое Послание к Коринфянам, 11:21 массивный металлический декор и могучую фигуру Павла Третьякова перед входом. - Меня зовут Анатолий Борисович Спиркин... Ничего не говорит мое имя...? Сомневаюсь... Я человек, которого вы так старательно и безуспешно ищите... Доктор Лопухина дала мне ваш телефон... Нет... С ней все в порядке..., если порядком можно назвать то, что произошло... Сейчас ее жизни ничего не угрожает... Да скажу конечно... Из-за этого и звоню... Подвал Вивария... С ней Фрэт... Говорящий бигль... Так и думали..., и меня вспомнили...? Удивительная проницательность для вашего заведения... Говорю вам: она жива! Нет... Хорошо... Приходите завтра в Третьяковскую галлерею... к открытию... Там и поговорим... Зал, где висят картины Малявина... Никогда не бывали? У вас есть прекрасная возможность залатать дыру в своем образовании... Простите... Не собирался обидеть вас... Служители музея укажут... Конечно... Я ушел оттуда час назад... Думаю, ее уже доставили в Цех... Подъехав утром к зданию Галлереи Волошин увидел машину Скорой помощи и два милициейских "Volvo", коллективно машущих красно-синими мигалками, тревожно и неуместно возле всемирно известного музея, и забеспокоился беспричинно, будто связан был со случившимся уже тем, что появился здесь неурочно, и, показывая служебное удостоверение, и проходя за нервно трепещущие ленты пластикового ограждения, был уверен почти, что сукин сын Спиркин успел натворить дел паскудных и черных даже здесь, привычно издеваясь и сводя счеты с ненавистным ему ментовским людом, к которому Волошин справедливо причислял и себя..., и, останавливая одного из дружно снующих вокруг сыщиков, демонстрирующих профессионализм и служебное рвение толпе посетителей, оттесняемой неулыбчивыми милиционерами, спросил: - Что случилось, коллега? Тот посмотрел, помолчал, взвешивая на невидимых весах должность и возможности Волошина, облаченного в модное дорогое пальто и длинный очень двусторонний шарф, небрежно обмотанный вокруг шеи, сказал, не дрогнув ни одним мускулом в улыбке: - А ..й его знает, товарищ майор! - И заспешил дальше с равнодушной спиной. Обозленный и уязвленный Волошин вошел в музей, толкнув тяжелые дубовые двери, с намерением узнать, где Малявинский зал, почти не веря в близкую встречу с человеком, удалившим здоровую почку любимой своей женщине, однако заслышав суету в гардеробе, спустился вниз... У самых дальних вешалок, в слепом закуте прохода, загораживаемый спинами людей в униформе Скорой помощи, милицейских и гражданских куртках, сидел, прислонившись спиной к стене, вытянув недлинные ноги в глубоких зимних туфлях, пожилой человек артистической наружности, одетый с дорогой чуть заметной небрежностью в темно-серый костюм с невидимой полоской или клеткой, как на нем самом, черно-коричневый шейный платок и длиннополое суконное пальто, похожее на шинель...Рядом валялся армейский пистолет... Несильно пахло порохом... Крови не было... И Волошин удивительным лягавым чутьем сразу признал в нем вчерашнего своего ночного телефонного соб