Владимир Чивилихин. Елки-моталки

   -----------------------------------------------------------------------
   Избранное в двух томах. М., "Молодая гвардия", 1978.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 9 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


        1

   Следователь. Вы давно знаете обвиняемого?
   - А я его не виню.
   Следователь. Свидетельница Передовая, отвечайте, пожалуйста, на вопрос.
Давно его знаете?
   - Как будто всю жизнь.
   Следователь. А точнее?
   - Год сравнялось...
   Следователь. Где вы с ним познакомились?
   - В Чертовом бучиле. Только зачем это вам?
   Следователь. Где-где?
   - Под Байденовом. Жигановского района.
   Следователь. Чертово бучило - это что? Населенный пункт?
   - Нет, бучило...
   Следователь. Болото, что ли?
   - Ну да, бучило...


   Сейчас Родион прыгнет в пустоту и полетит - глазами к  лесному  пожару,
не дыша, ни о чем не думая, затягивая до последнего  эти  бесценные,  лишь
ему принадлежащие секунды.
   - Давай! - прошевелил губами летчик-наблюдатель. Его  не  было  слышно,
потому что самолет вбирал в себя тарахтенье и гулы мотора,  от  этого  сам
гудел и тарахтел - особенно-то не разговоришься.
   - Не снижайся ко мне, чтоб захода не терять! - крикнул Родион и увидел,
что Руцких кивнул.
   Пропела сигнальная сирена, ветер толкнулся в самолет, забился,  зашумел
в синем проеме. Родион, чувствуя, как тяжелеет сердце, замер над  бездной,
глубоко вдохнул тугой воздух, в  который  вплетались  ароматные  бензинные
струйки, и, чуть толкнувшись ногами, повалился вперед.
   Он шел к земле, как ястреб, - головой. Глаза его были широко  раскрыты,
локти  прижаты.  Родион  знал,   что   через   несколько   секунд   начнет
переворачиваться на спину, если не раскинет руки или не вырвет кольцо,  но
эти мгновения он хотел взять полной мерой. Сияло высокое негреющее солнце,
пел воздух, медленно, смещаясь, плыла внизу осенняя  желто-зеленая  тайга,
чернело пожарище меж рекой  и  болотом.  Он  не  падал  -  летел  легко  и
сладостно, как в сновидении.
   Ну, вот  и  пора.  Родион  напружинился  весь,  чтобы  заполнить  лямки
мускулами и смягчить рывок, не торопясь  и  не  волнуясь,  рванул  кольцо.
Полотно разом вытянуло, и купол наполнился  с  мягким  и  гулким  хлопком.
Дернуло.
   Он вырулит сейчас прямо к болоту,  на  мелкий  кустарник.  Начал  доить
стропы, примеряясь к площадке, потом скрестил на  свободных  концах  руки,
повернул себя лицом к слабому ветру, еще раз оглядел пожар.  Неужто  огонь
угнездится в торфянике и перехлестнет в эти леса неоглядные? Родион  засек
кордон лесника на другой  стороне  болота,  развернулся,  чтобы  встретить
землю ногами. Она приближалась, росла, но восходящие земные токи будто  бы
держали парашют. Еще казалось, что зеленое болото прогибается.
   Пахнуло дымом. Родион  схватился  за  полукольца,  изготовился.  Сейчас
земля словно бетонная сделается, крепко ударит в ноги  и  позвоночник.  Но
Родион, хорошо чуя землю, за мгновенье до встречи с ней рвал полукольца на
себя, и сила удара куда-то уходила.
   Вот он, край болота. Трава зеленая. Вдруг прямо под ним блеснула темная
вода, и сердце прыгнуло  -  зыбун!  Рванул  руками,  запрокинул  голову  и
последнее, что увидел, - полярное отверстие в  куполе,  голубой  кругляшок
неба. Родион весь, с головой, вошел в то, что  должно  было  быть  землей,
вошел с хлюпом, но мягко, без удара, и  понял,  что  конец,  кранты,  если
сейчас его накроет  парашютом.  Начал  бешено  бить  руками,  однако  ноги
держало что-то вязкое - не то ил жидкий, не то  мертвая  трава.  Вынырнул,
раздул легкие воздухом и, охваченный острой радостью, увидел  небо.  Купол
отнесло, положило на траву; он смялся, потерял форму, уже начал  намокать.
Утопит? Родион вытянул шею, огляделся, не переставая  месить  вокруг  себя
грязную воду. Ага, несколько стропов легло на куст  багульника,  у  корня.
Метров десять было до этого куста, а за ним такая же зеленая трава в воде,
и только дальше, еще, пожалуй, на полдлину стропов, в ржавом,  редеющем  к
зиме папоротнике, первая березка.
   Березка эта была недосягаемой. Ноги держало плотно, и Родион боялся ими
шевелить, загребал и загребал руками, надеясь на свою  силу  и  зная,  что
устанет не  скоро  еще.  Чуть  слышным  ветром  переливало  осоку  вокруг,
лопались у глаз большие мутные пузыри, пахло гнилым колодцем и падалью. На
руки была вся надежда.  Он  вроде  начал  подаваться  вперед,  но  тут  же
почувствовал, что его обжало и держит плотно, даже будто бы засасывает,  а
он, перемешивая болотную жижу под боками, лишь помогает этой вязкой  силе.
Начал быстро выбирать стропы одной рукой,  спутал  все  в  мокрый  грязный
клубок и никак не смог найти шнуры, что тянулись к багульнику. Где же они,
эти проклятые стропы? Нашел. Уцепился обеими руками, осторожно подтянулся.
Славно! Однако трясина, плотно охватившая его  крупное  тело,  будто  тоже
собралась с силой, держала. А тут еще запасной парашют. Он, правда, был  в
водонепроницаемом  ранце,  но  его  мертво  взяло  внизу,  и  лямки  мягко
осаживали плечи. Врешь, елки-моталки! Теперь-то уж врешь!  Родион  потянул
стропы, еще потянул и замер, тяжело дыша.
   Надо было успокоиться, вот что. Донесся едва  слышный  рокот  самолета.
Ага, Платоныч, как договорились, решил раструсить ребят с того же  захода.
Три купола  уже  сносило  по  небу,  и  вот  еще  один  комочек  вывалился
картошечкой. Санька Бирюзов, Копытин, Ванюшка, Серега -  пожарники  всегда
садились  у  бортов  самолета  таким  порядком.  Нет,  ребята   не   вдруг
догадаются, что он пропадает по первому разряду. Тут уж надежда на Гуцких.
Сейчас летнаб развернется, сбросит Прутовых, Митьку Зубата и остальных,  а
с грузового захода увидит, что у меня тут нелады.
   Родион почуял, как холодна вода. Спецовку сразу пропитало насквозь,  но
холод подступил только сейчас, когда Родион присмирел. Ноги начали неметь,
и руки тоже - стропы впились,  перехватили  кровь.  Одно  надо  -  вон  ту
березку повалить, иначе дело его табак. Пока Гуцких увидит, что он попал в
беду, да пока вымпел ребятам сбросит... Добираться им сюда не меньше часа.
   Вот сэкономили время, ничего не скажешь!  Так  доэкономишься.  И  какой
тут, к черту, торф, в этом бучиле? Значит,  огонь  здесь  не  пройдет,  на
косогоре надо его держать...
   Болото залило чистой водой  свое  тухлое  нутро,  однако  едва  заметно
дышало, пузырилось вокруг шеи, перешевеливало траву. Как это он  угодил  в
эту проклятую топь? И в  Приморье  прыгал,  и  в  Якутии,  и  на  Сахалине
курильский бамбук тушил, встречались всякие болота, но  в  такой  переплет
Родион еще не попадал. Мысли вспыхивали и гасли, и неясно  меж  них  текли
слова, обращенные к Гуцких: "Неужели ты, Платоныч, с грузового  захода  не
пройдешь надо мной? Давай сюда, сюда, летнаб! Погляди, я ведь не расстелил
парашюта, - может, седая твоя фронтовая голова сообразит, что  я  пропадаю
по первому разряду..."
   Руки совсем затекли, и вода стояла под самыми ушами, леденила  затылок.
Еще попытать? Родион знал свою силу и чувствовал, что  кое-что  у  него  в
руках еще есть. Есть! Задержал дыхание, потянул стропы до  дрожи  во  всем
теле и увидел, что куст -  единственная  его  зацепка  -  подается,  мягко
приныривает. Нет, лучше уж не двигаться.
   Пожар был рядом, однако не трещало пока и не ухало, шумело едва слышно,
ровно - так доносит свои шорохи большая река. Из лесу плыл медленный серый
дым. На болото он не садился, и у воды можно было  дышать.  И  еще  Родион
подумал о том, что ему повезло: комаров уже нет  -  осень,  а  то  они  бы
сейчас зажрали его насмерть. Усмехнулся в душе, подивился тому, что  может
в своем пиковом положении еще чему-то радоваться и даже усмехаться.
   Родиона  охватывал  озноб.  Холод  подступил  к  груди,  однако  Родион
надеялся на свое сердце, оно еще ни разу в жизни себя не  выказывало.  Где
же Гуцких? Конечно, пока развернутся, пока туда-сюда...
   Родион вздрогнул, вскинул голову. В лесу  ломало  сучья.  Неужто  пожар
дополз? Еще какой-то звук, будто шарится огонь в продувах.
   - Шалава! - услышал он вдруг мальчишеский голос. - У, шалава!
   - Сюда! Эй, парень, сюда!
   Родион понял, что спасен. По крайней мере, он уже не один. Мальчишка  с
кордона, видно. С Родионом не раз бывало близ деревень -  не  успевает  он
опуститься, как ребятня  окружает.  Расспрашивают,  помогают  с  парашютом
сладить, просят куда-нибудь и зачем-нибудь послать.
   - Эй! - закричал он. - Я тут! Сюда!
   Меж кустов показалась голова в кепке. Стоп, не баба ли?  Точно.  Вернее
девчушка. На коне. В штанах, а сверх штанов юбка.
   - Как тебя, дяденька, занесло сюда? - растягивая слова, спросила она.
   - Топор есть? - Родион не очень-то надеялся  на  пигалицу.  -  Топор  с
тобой?
   - Нету-у-у-у, - пропела она.
   - Погоди!
   Он всегда прыгал с топором - это ничего, не мешает, Санька Бирюзов, тот
даже с ружьем наловчился. Родион распутал правую руку,  нащупал  на  поясе
чехол и пряжку.
   - Посторонись! - Он с силой швырнул топор на  берег.  Хлюпнуло  там,  и
Родион испугался, не утопил ли он неразлучного своего дружка. - Нашла?
   - Ну, - ответила она, и Родион обрадовался.
   - Руби березку вон ту, видишь?
   Она тюкать начала по березке. Задрожал,  задергался  вершинный  лист  у
деревца. Родион увидел, что замахивается девчонка  хорошо,  по-мужичьи,  и
щепки полетели, Меж замахов она говорила нараспев:
   - А я пока бучило объехала... Как это ты, дяденька, не  утоп?..  В  это
бучило паровоз уйдет... Терпи, я ее мигом повалю. На тот вон куст, да?
   - А то куда еще? Скорей! Веревки у тебя нет?
   - Нету-у-у.
   - Ты с кордона, что ли? А где отец?
   - Лежит. Язва у него.
   Березка упала с плеском и шумом, и хорошо  легла,  метров  пять  до  ее
вершины было, всего только. Девчонка ловко полезла по  березке,  перебирая
сучья. Они гнулись, и березка гнулась, топла серединой в мокрой  траве,  и
Родион боялся, что его  нежданная  спасительница  сама  угодит  в  болото.
Правда, кочки там и такой глуби не должно быть. Нет,  добралась  до  куста
хорошо, потянула за  стропы,  но  так  слабо,  что  Родион  едва  услышал.
Подергала еще немного.
   - Весу-то в тебе, дяденька, наверно...  -  Она  села  в  траву.  Родион
перестал ее видеть.
   - Без малого девяносто кило, - сказал он. - А где ты?
   - Тут.
   - Вяжи-ка стропы к сучьям.
   - Сейчас, дяденька, сейчас. Не готово еще, нет. Сейчас... Есть!
   Родион напряг бицепсы, но без толку - то ли ослаб уже,  то  ли  трясина
так держала. Еще попытался, вложив все, однако подалась березка - она была
срублена напрочь и не держалась на сломе. Нет, это ему уже  не  нравилось.
Девчонка балансировала на кусту, хватаясь то  за  листья  березки,  то  за
тонкие стволики багульника, то  за  стропы,  взглядывала  на  его  мокрое,
грязное, искаженное от усилий лицо и  неожиданно  кинулась  по  березке  к
берегу.
   - Ты что? Испугалась, что ли?
   - Вот еще! Ты сам, дяденька, не испугайся.
   С топором в руках она лезла  назад,  в  болото.  Что  это  она  делает?
Разбирает  парашютные  шнуры  у  куста,  рубит  их.  Зачем?   От   рыхлого
податливого корневища удары передавались по тугим стропам к его рукам.
   - Что ты делаешь? Зачем ты там рубишь?
   Родион вытянул шею и увидел, что она бросила  топор  на  берег,  начала
связывать стропы, однако тугие  шелковые  шнуры  были  скользкими  и  узлы
расходились.
   - Ты чего хочешь? - уже спокойно спросил Родион.
   - Терпи, дяденька! Конем я сейчас тебя дерну.
   - Вот это, пожалуй что, верно! - Родион  завозился  в  воде.  -  Давай,
только морским узлом надо. Можешь морским, а?
   - Каким еще морским?
   - Тогда на берег, - скомандовал он. - Петлю на  комель  березки,  да  и
только, поняла?
   - Как не понять? - бормотала она, пробираясь на берег. - Сейчас я  тебя
конем. Лишь бы шнуры не оборвались. Весу-то в тебе, дяденька...
   - Считай центнер, - весело сказал Родион, поняв, что через минуту будет
на берегу. - А одна стропа выдерживает полтора. Так что...
   Чтобы не попортить руки, Родион освободил их и, хлюпая из последних сил
в  грязно-рыжей  воде,  примотал  стропы  к  стальной  защелке  на  груди.
Теперь-то уже в порядке! Славно. И желтеющий папоротник на близком берегу,
и насквозь продымленные лиственницы за ним, и большое пустое  небо  -  все
будто ожило и  приблизилось.  Девчонка  на  берегу  ласковым  голосом  уже
уговаривала невидимую "шалаву".
   Низко пролетел самолет. Сейчас было ни к чему беспокоить ребят. Гуцких,
конечно, сделает над ним еще один заход, потом уж полетит бросать  вымпел.
Успеть бы! Пристроилась она там или нет?
   - Гони! - крикнул он.
   Вот его дернуло, потянуло, окунуло с головой. Родион выгнул спину, чтоб
ее не переломило, однако сила хорошо передалась на круговую лямку.  Зыбун,
облегавший холодной и вязкой  резиной  его  ноги,  неохотно,  с  храпом  и
вздохами  отпускал  жертву.  Родиона  проволокло  до   куста   багульника,
проволокло грубо и скоро, будто непогасшим, парусящим куполом. Он  вскочил
и тут же упал в прибрежную траву - ноги не держали.
   - Ну как? - раздалось в кустах. - Дяденька, слышь?
   Он не ответил, силясь подняться. По пояс в воде, почти ползком добрался
до  берега,  быстро  вытянул  тяжелое  полотнище  на  чистое  место,  стал
расстилать его.
   - Хорошая материя! -  В  этом  знакомом  уже  напевном  голосе  Родиону
послышались заботливые бабьи нотки. - Шелк?
   - Перкаль. Клинья только шелковые. Но материя ничего. Подарить?
   - Казенным имуществом разбрасываетесь? - с шутливой строгостью спросила
она.
   Вот он, Гуцких. Летит. Ага, качнулся с крыла  на  крыло.  Увидел.  Все.
Родион выбрался на сухой берег, лег,  с  наслаждением  ощутил  всем  телом
твердь, узнал огуречный  запах  папоротника  и  только  тут  взглянул  как
следует на свою  спасительницу.  Она  тоже  смотрела  на  него,  грязного,
дрожащего от озноба, смотрела весело, но ей, видно, тоже  досталось:  юбка
была мокрая и  полы  старого  мужского  пиджака,  перетянутого  солдатским
ремнем, потемнели от воды.
   - Подарить, говорю, парашют-то?
   - Да нет, дяденька, не возьму. Это же казенная вещь.
   - Спишем, - сказал Родион. - Ему уже пора. Чиненый-перечиненый, да  еще
ты его топором порубила.
   - Я нечаянно, дяденька.
   - Слышь, тетенька, а сколько тебе лет?
   - Девятнадцать.
   - Да? - удивился Родион. - Сразу-то я подумал, что вы парнишка.
   Он снова засмеялся, радуясь всему, и она улыбнулась. Зубы  у  нее  были
ровные и белые, как у барышни на коробке от зубного  порошка.  И  смеялась
она по-своему - тихо, будто затаивая смех для себя.
   Родиону  надо  было  срочно  согреться.  Он  вскочил,  стал  прыгать  и
приседать, вырвал из мягкой земли добрую березку с  корнем,  раскачал  еще
одну и тоже выворотил.
   - А я думала, вы дяденька! - весело сказала она.
   - Дяденьки у нас не прыгают.
   - Почему?
   - Отпрыгали свое.
   - И на пенсию?
   - Кто куда.
   - А вы в это бучило зачем? - поинтересовалась она. - Чтоб помягче?
   Интересная была у нее манера. Она мгновенье думала, прежде чем  сказать
первое слово, и губы у нее чуть заметно шевелились, будто она  уже  начала
говорить про себя. Потом неспешно и мягко тянула слова - так все  говорили
в Жигановском районе.
   Родион не раз встречал на пожарах  деревенских  девчат.  Они  мнутся  в
разговоре, стесняются неизвестно чего,  а  эта  совсем  другая.  Форменная
бритва. Молчит вот сейчас, ждет ответа, а видать, уже настороже, чтоб  тут
же резануть. "Чтоб помягче?" Родион не стал отвечать на последний вопрос -
ясно, что он был с подначкой. Огляделся вокруг, спросил:
   - Как зовут?
   - Бураном.
   - Кого?
   - Как кого? - Она кивнула на кусты. - Шалаву эту.
   - Да я не про коня, - сказал он. - Вас как зовут?
   - Так бы и спрашивали... Пина.
   - Что? - не понял Родион.
   - Агриппина. А что?
   - Ничего. А меня Родион. Давно горит?
   - Давно! - махнула она рукой. - Мы всем колхозом пробовали  гасить,  да
только отец слег с той работы.
   - Про какой колхоз вы говорите?
   - Да про семью нашу.
   Родион прислушался. За лесом низко шел самолет -  взрывчатку,  наверно,
сбрасывал. Сейчас Платоныч совсем опростает машину, даст  еще  один  круг,
пересчитает ребят и, чтоб все  сразу  сориентировались,  уйдет  в  сторону
пожара. А у них тут начнется.
   - От чего загорелось? - спросил Родион.
   - Кто его знает! Шатались тут какие-то, с  бороденками  -  не  то  руду
искали, не то карту снимали. Больше никого не было...
   - Ну, пойдемте, Пина, - сказал Родион, поднимаясь.
   - А у нас баня еще теплая со вчерашнего.
   - Ну? Вот это дело! - Он посмотрел на ее странную  одежду,  на  большие
сапоги и усмехнулся: - Пина...
   - На себя-то гляньте!
   - А что?
   - Чудище болотное, - засмеялась Пина. -  Леший!  Здоровый  да  грязный,
тьфу!
   На кордоне Родион сразу же полез в баню, а Пина, собрав ему  для  смены
кое-какую отцовскую одежонку, поехала предупредить команду. Она вернулась,
когда распаренный Родион, обжигаясь, пил чай в  горнице.  Отец  с  лежанки
что-то рассказывал ему, а  ребятишки,  окружившие  стол  плотным  кольцом,
безмолвно и жадно разглядывали гостя.
   - В порядке там? - спросил Родион, посматривая в окна.
   - Вы нехороший человек, - неожиданно сказала Пина. Раздвинув  сестренок
и братишек, она тоже налила себе чаю. - Очень нехороший! Хитрый.
   - Агриппина! - приподнялся отец. - Цыть!
   - А что такое? - Родион раскрыл на нее глаза.
   - Я им сказала, что ваш приятель в бане, а они переглянулись и говорят:
"Понятно". Я сказала, что вы чуть не утопли в болоте, а они опять  смотрят
друг на друга, перемигиваются. "Ясно", - говорят. А сознайтесь, вы нарочно
в болото?
   - Что за чушь!
   - Они рассказывают, что  вы  хитрый,  как  змей.  Специально  в  бучило
залезли, чтоб я вас тащила.
   - Агриппина! - грозно закричал отец. - Замолкни!
   - Ну и трепачи! - Родион крутнул головой, вглядываясь в девушку.  Серые
глаза ее были преувеличенно серьезны, а влажные  полуоткрытые  губы  таили
неуловимую улыбку. - Далеко они?
   - У ручья. Вещи стаскали, костер наладили.
   - Вы им сказали, что через болото огонь не пройдет?
   - А как же! Мы и  так  знали,  говорят.  И  велели  гнать  вас  отсюда.
Говорят, что вы после бани по два самовара выпиваете.
   - Вырву я тебе язык, Агриппина! - застонал отец.
   - Обопьетесь, а потом лежите, - продолжала Пина. - А тайга горит...
   - Вот черти! - изумился Родион. - Ну и черти...
   Пина вышла, а мать сказала нараспев:
   - Ты уж не серчай на нее, милый человек! Это  она  такая  перед  тобой.
Злится, что поздно прилетели. Ведь о пожаре-то мы давно уже сообщили...
   - Язва она! Неизлечимая! - закряхтел на лавке отец.  -  Идейная!  Пилит
меня, что газеты выписываю, а не читаю. Это отца-то! И  заполошная,  вроде
меня, когда я не больной. Последнюю неделю, как я слег, просеку  рубит  по
приверхе. Я говорю, все равно одной не остановить пожар-то, а  она  только
сопит. Смирная приходит, куда и вредность ее девается. Поест и спать.
   - Она ведь у нас ученая, - всхлипнула мать. - Десятилетку  закончила  в
Гиренске, хотела дальше учиться, да разве сейчас куда попадешь...
   - В интернате она такая и сделалась, языкатая да уросливая,  -  ласково
сказал отец. - А если еще до диплома доучится, что с нее будет? Ух и язва!
Такое иной раз отчубучит...
   Родион попрощался. В сенцах мать его догнала, сунула узелок  с  теплыми
шаньгами и шепотом, со слезой в голосе попросила:
   - Милый человек, ты уж не серчай на Пинку-то.
   - Да что вы!
   - Она у меня из всех детей...
   Мать заплакала неслышно, подбирая слезы узластыми руками.
   - Что вы? - встревожился Родион. - Что с вами?
   - Боюсь, кабы с ней чего плохого  не  сделалось,  -  протянула  она.  -
Посоветоваться с вами хочу.
   - А что такое?
   - Она у нас задумывается, - сказала мать.
   - Как задумывается?
   - Отец-то не замечает, а я все вижу. Сидит за книгой - пароход тут  раз
в месяц плавает и книги привозит, - сидит и потом  закаменеет  вся.  А  то
слезу ей будто бы на глаза нагонит. Я уж книги стала прятать...
   Родион, как умел, успокоил ее, вышел во двор. Пина у  коновязи  тихо  о
чем-то разговаривала с Бураном.
   - Я заберу коня? - спросил Родион. - Отец разрешил.
   - И я разрешаю, - засмеялась она, разглядывая  его.  -  Только  у  меня
просьба. Пожарники про вас много такого еще говорили, только  вы  меня  не
выдавайте. Хорошо?
   - Ладно, - пообещал Родион. - До свидания. Спасибо за баню.
   До вечера он успел объехать пожар. Огонь медленно шел низом,  дымил  по
контуру, а середина уже  прогорела.  На  черном  фоне  зеленели  уцелевшие
островки леса, но Родион знал, что скоро тут все превратится в  гибельник.
Вообще-то лиственница хорошо переносит огонь, и бывает, что она много  лет
еще растет на сквозном подгаре, но здешний лес стлал корни почти  поверху.
Огонь пережигал тонкие  подземные  жилы,  которыми  деревья  держались  за
землю, делал их черными, хрупкими, смолу в них запекал твердыми тромбами -
одним словом, конец листвягам. До  зимы-то  протянут,  конечно,  а  лютыми
морозами все перемрут. Держаться уже нечем будет, и ветер начнет их валить
рядышком да крестом.
   А пожар хорошо попал в клещи  меж  рекой,  болотом  и  ручьем.  Главная
забота и работа на приверхе, куда медленно  подвигался  фронт  огня.  Если
прорвется оттуда к водоразделу, то дымы до Красноярска свободно  дойдут  и
подсинят по всей тайге речные  долины.  Но  ничего,  ничего!  Схлестнемся.
Родион почувствовал знакомый  приступ  азарта,  что  охватывал  его  перед
всякой работой. Надо только по ручью разобрать заломы, а то огонь запросто
перекинется...
   У костра он дулся на ребят за то, что выставили  его  перед  незнакомой
девахой, а они как ни в чем  не  бывало  смотрели  на  старшого  невинными
глазами, без смешиночки. "Артисты! - думал Родион,  укладываясь  спать.  -
Трепачи!"
   Вскочил он еще затемно, растолкал  своего  друга  и  первого  помощника
Саньку Бирюзова, который вечно оттягивал побудку по последнего. Надо  было
закладывать и рвать взрывчатку. Родион расставил ребят по взгорку, а  сам,
захватив топор и лопату, поехал на Буране вниз по ручью. Он еще злился  на
команду за вчерашнее и у первого же залома сорвал эту злость  на  корягах,
на старых, пересохших стволах, что перекинулись через мелкий ручей.  Рубил
прибрежные деревца, раскидывал сапогами сушняк, сбрасывал бревна в воду  -
аж брызги летели.
   Буран прядал ушами и приседал за кустами  испуганно,  а  Родион  только
начал согреваться. Потом он решил пройти пониже и там начать отжиг.  Тонко
и прерывисто заржал на той стороне ручья Буран, однако Родион  не  обратил
на это никакого внимания - ворочал по-медвежьи, рубил  и  ломал  сухостой,
осыпал в воду голые, пересушенные сучья, мох и хвою, похожую на  старинный
желтый порох, колкую, хрустящую. Она, проклятая, и вспыхивает, как  порох,
и легко бы перенесла по заломам огонь на ту  сторону  ручья,  где  его  не
остановишь уже  до  зимы.  А  так  славно  выходит!  Вот  это  еще  бревно
здоровенное убрать. Обрубить ельник придется, иначе  не  стронешь.  Ну-ка!
Еще раз! Еще! Нет, не выходит. Даже во рту пересохло...
   Родион вздохнул полной грудью, бросил топор, лег к ручью  и  долго,  не
отрываясь, пил. Потом отвалился на куст, закурил сигарету и с наслаждением
вытянул ноги, примеряясь глазами к толстой сухой лесине. И как  ее,  дуру,
сдвинуть? Это же настоящий мост для огня...
   - Ну вот! - послышался знакомый голос, и Родион  вскочил.  -  Я  так  и
знала. Значит,  правду  про  вас  рассказывали?  Опился  и  полеживает.  А
тайга-то горит!
   Из-за кустов вышла Пина, блестя глазами и зубами, и у Родиона  от  этой
улыбки все заныло внутри.
   - Хотя что я удивляюсь? - она вздернула плечом. - Вы же все такие. Одно
слово чего стоит - пожарник...
   Откуда было знать Родиону, что Пина давно уже наблюдает за ним  с  того
берега ручья? И как ворочал дерева,  она  видела,  и  как  рушил  сапогами
сушняк. А сейчас он стоял перед ней, хлопал глазами,  и  в  груди  у  него
саднило.
   - Я с утра уж думаю, что без меня тут ничего не будет, -  сказала  она,
безнадежно махнув рукой. - Думаю, залезет еще раз в бучило. Пойти  помочь,
думаю-у-у?
   Родион остервенело бросил  в  воду  недокуренную  папиросу,  взялся  за
лесину. Она вдруг подалась, а тут еще  Пина  подскочила,  помогла,  и  они
вдвоем перекатили бревно,  которое  тяжко  плюхнуло  в  ручей.  Потом  они
разобрали еще несколько завалов, начали зажигать лес вдоль  ручья.  Кромка
огня, медленно раздымливаясь, поползла навстречу главному  пожару.  Родион
носился на Буране вдоль ручья, спешивался в  тех  местах,  где  заломы  не
удалось разобрать, заплескивал ползущий куда не надо огонь. Злость  прошла
от работы. К тому же спасительница Родиона молчала. Она бегала по горящему
берегу и топтала огонь сапогами.



        2

   Следователь. Свидетель Бирюзов, в ваших показаниях есть такое выражение
- "пропадать по первому разряду". Что это такое?
   - А это, товарищ следователь, у нас  градация  ведется,  у  пожарников.
Незаконная, конечно, градация, в инструкциях ничего такого нет,  а  просто
меж собой мы так считаем. Это случаи разные, когда не повезет. У нас  ведь
работенка веселая - то одно случится, то другое...
   Следователь. Первый разряд - что это?
   - Все воздушное сюда идет, и встреча  с  землей,  главное.  Я  в  армии
десантником был, однако там, можно сказать, шутки шутили,  а  не  прыгали.
Тут тайга. Кроме леса, бывает некуда. Ныряешь в него и думаешь -  лишь  бы
глаза сучьями не выковырнуло, остальное  ерунда.  А  Гуляев  -  тот  вечно
поближе к огню норовит...
   Следователь. Почему?
   - Кому потом охота тащиться по чертолому?  Кроме  того,  за  нормальный
прыжок десятку платят, а на лес если - семнадцать рубликов...
   Следователь. Понятно. А второй разряд?
   - Это все, что с огнем связано. Плюс  взрывчатка.  Мы  же  ее,  бывает,
центнерами берем с собой. Надо уметь с ней обойтись, особенно с  запалами.
В Улан-Удэ был случай. Двое парашютистов рвали остаток  запалов  -  их  из
тайги вывозить нельзя, - и вот капсюли-детонаторы открытыми дульцами вверх
приладили. Искра от затравки попала - и с приветом.
   Следователь. Что?
   - Вся любовь. Обоих.
   Следователь. И еще разряды есть?
   - А как же? Третий - это случаи, когда ноги из тайги  уносишь.  Бывает,
сбросят черт те куда, километров за  двести  от  жилы,  вот  и  выбирайся.
Помню, Гуляев нас выводил рекой. Чистый третий разряд. Уж и не  знаю,  как
вылезли. Вертолетов тогда еще не было...
   Следователь. А сейчас?
   - В случае чего, ясно, вертолет -  _по  последнему  слову  в  технике_.
Гуляев-то у нас невезучий. И нынешний сезон  у  него  начался  с  кувырка.
Вертолетом вытаскивали...


   Весной Родиону и вправду крепко не повезло, с первого же прыжка.  Когда
его выгружали на аэродроме,  многие  думали,  что  пропащее  дело,  однако
Родион, увидев у вертолета врача, оживел. Он отказался  в  больницу  -  не
переваривал это дело с  детства.  Отлеживался  на  квартире,  хотя  ничего
хорошего тут не было. Хозяйка не больно-то жаловала постояльцев, но Родион
с Санькой давно притерпелись и зря не тратили нервы, убедившись на горьком
опыте, что все  квартирные  хозяйки  в  городе  вроде  этой  -  на  словах
рассыпаются колокольчиком-бубенчиком, а в натуре норовят шкуру содрать.
   Колени распухли,  и  в  позвоночнике  не  отпускала  какая-то  странная
пульсирующая боль. Она портила Родиону настроение. И еще  паршиво,  что  с
аэродрома никто не заходил уже сколько дней, - должно быть, и парашютистов
и рабочих бросили на север, в Жигановский район, где вечно горело.
   Родион не любил летать в те далекие леса. Пожары там засекались поздно,
раскочегаривало их, только держись, и работы-заботы  с  ними  хватало:  уж
лучше  три  раза  где-нибудь  поближе  соскочить,  чем  туда  тащиться  да
неделю-другую топтаться у одного очага. Правда, раз на раз не  приходится.
Последний в том сезоне пожар, у кордона-то, парашютисты задавили  скоро  и
хорошо, без приключений. Одно только  было,  Санька  потом  рассказал.  Он
раскидывал рядом с Пиной землю на полосе, надумал  пошутить.  Подкрался  к
ней да схватил сзади. Она вывернулась, махнула лопатой и угодила парню  по
голове. Друг пролежал тогда до вечера на  стане,  сказав,  что  наглотался
дыму и башка раскалывается. Ему поверили,  и  всю  обратную  дорогу,  пока
тянулись на барже, сочувствовали, потому что он  то  и  дело  хватался  за
голову.
   Санька сознался зимой, но Пина не подтвердила в  письме  этого  случая,
отговорилась как-то незаметно. Ее письма, нечастые и нерегулярные,  вообще
надо было понимать. О серьезном  она  писала  шутливо  и  коротко,  а  про
пустяки развозила. Например, как заметелило кордон и почта месяц не ходит,
а она совсем заспалась. Встает днем, открывает один глаз и так шатается от
окна к окну. Отец ругается почем зря, она отвечает,  что  другой  глаз  ей
пока не нужен, а  мать  только  вздыхает.  В  одном  из  писем  выяснилась
интересная  для  Родиона  подробность:  оказывается,   никто   тогда,   на
пожаре-то, Пине насчет него не врал и он зря грешил  на  пожарников.  Пина
все это придумала, только зачем, сама не знает.
   Зима тянулась долго. Родион занимался с парашютистами, ездил в техникум
на экзамены, у матери в деревне потом пожил, и все ладом выходило. Если  б
не этот случай по первому разряду! А то ребята теперь где-то одни  шуруют,
а ты тут лежи да загибайся...
   В комнатушке застоялся тяжелый запах. Под койкой Родиона лежал бывший в
употреблении парашютный ранец с червивой картошкой, и  друзья  забыли  про
него. В углу, жирно блестя стволами,  стояла  Санькина  тулка-бескурковка.
Несло зверем от старого, плохо выделанного медведя, что разлегся по  всему
полу; в густую шерсть забились всякий сор  и  старые  окурки.  На  стенках
висели пустые птичьи  клетки.  Родион  каждую  зиму  занимался  щеглами  и
чечетками, отпуская их на волю к первому своему вылету.  В  этот  рейс  он
собирался наспех, пичуг выпустил, а клетки не успел почистить.
   Родион-то принюхался и  ничего  не  чуял,  а  хозяйке  было  наплевать.
Правда, она  сразу  ласковела,  когда  заходили  ребята:  "Пожалте,  гости
дорогие, пожалте!" Родион не  знал,  что  парашютисты  из  его  команды  в
складчину купили ей кусок штапеля, чтоб она получше ходила  за  ним.  Чуть
свет хозяйка начинала бродить по дому. Зачем это она бесконечно топала  за
стенкой? Дышала со свистом, и шаги ее были тяжелыми, будто она таскала  на
плечах воз.
   Утром принесли "Лесное хозяйство". Родион перелистал  его,  однако  про
пожары там снова ничего не было, и он закинул журнал под кровать. Тоска! В
окно был виден кусок неба, безрадостно яркого и  чистого.  И  что  это  за
весна такая сухменная, пропади  она  пропадом  совсем!  Видать,  никто  не
придет и сегодня.
   Около полудня, однако, послышался с крыльца умильный голос хозяйки:
   - Проходите, дорогие гости, проходите!
   Никак, рабочие? Они! Входят по одному, цепочкой, будто по тропе. И дядя
Федя впереди, Неелов. Несет свою драгоценную кудрявую бороду, только  губы
да нос из нее. Родион заскрипел койкой.
   - Да лежи ты! - сказал дядя Федя.
   Славно. Остальные тоже, должно быть,  прямо  из  тайги.  Потискали  ему
руку, расселись кто где.
   - Проветрить бы, Родя. Берлогой у тебя прет.
   - Проветривай  не  проветривай,  -  махнул  рукой  Родион,  разглядывая
мужиков.
   Ты скажи, все прошлогодние опять подобрались! Ну, с этими-то можно дела
делать. Каждую весну летнаб Гуцких нанимал сезонников. В другое время  все
они таежничали - соболя и белку били, шишковали, вывозили к рекам лес  для
самозаготовителей, сплавляли его полой водой,  а  как  сгоняло  снега,  из
разных мест собирались на лесные пожары. Просились непременно под  команду
Родьки Гуляева, потому что парень он был грамотный,  оборотистый  и  огонь
его слушался. Родион ими  тоже  дорожил.  Новый  человек  неизвестно  чего
стоит, и в тайге лучше нет с теми, кого ты видел во всяких видах.  А  этих
людей, разных по возрасту и характерам, но  в  чем-то  очень  сходных  меж
собой и с ним самим, он даже как бы любил - ему не скучно было слушать  их
обыкновенные разговоры о бедах-заботах, знал семейные дела каждого,  грехи
и слабости, без каких человек не живет на земле.
   Рабочие принесли с собой,  конечно.  Дядя  Федя  сполоснул  из  бутылки
стакан, стоящий на столе, налил Родиону.
   - Шуруй, старшой.
   - Отрава, - скосоротился тот, жалостливо поглядывая на  дядю  Федю,  во
всяком деле бригадира. - Как только вы ее, стерву, пьете?
   - Да как? Так уж. К трудностям нам не привыкать, сам знаешь.
   Сдержанно заулыбались, и было понятно, что дело вовсе не в этой  старой
немудрящей шутке, а просто всем было хорошо -  вот  так  вот  собрались  и
зашли. И Родион радовался, потому что бригада в  порядке  и  зашла  полным
составом.
   - Тебя хоть просвечивали, Родя?
   - А вы думаете, эти доктора меня живьем  отпустили  бы,  если  б  кости
потрескались?
   - Стал быть, в порядке?
   - Как видите! - Родион закурил, затянулся. -  Вы  сегодня  из  лесу?  А
Санька Бирюзов где?
   - Уже на север кинули.
   - Вертолетом?
   - Им.
   Дядя Федя обнес всех за здоровье старшого и себя  не  забыл.  Пожарники
закусывали кое-чем, молча наслаждаясь законным в начале сезона причастием.
   - Вот проклятая погодка! - сказал Родион. - Раскочегарило?
   - Кой-куда уже не пролетишь - дымно... Да  это  ладно,  как  у  тебя-то
вышло все?
   - Подсобите-ка, - сморщился Родион.
   Его приподняли, подивившись, что он нисколько не усох. И даже пошутили:
мол, больно уж много в тебе, паря, требухи. Родион бережно опустил ноги  с
кровати и сел. Лохматый и лобастый,  он  будто  поширел  в  плечах,  когда
поднялся, покрепчал с виду. Лицо у него было в синих пороховых конопушках,
но совсем молодое, живое и свежее, а  руки  -  как  у  матерого  рабочего.
Посетители переглядывались: в порядке, значит, наш старшой - шевелится.  И
не ослаб, видать, ни капельки, все такой же сбитый, как свитух березовый.
   - Что было-то, Родя?
   - Идем! - показывая, как низко они летели над первым весенним  пожаром,
Родион повел над столом левой рукой; указательного пальца на ней не  было.
- Идем. Санька Бирюзов, я и Гуцких...
   Подвыпившие пожарники начали уже перекидываться своими словами и сейчас
поталкивали друг друга,  чтоб  не  мешать  Родиону,  однако  тот  внезапно
оборвал себя:
   - Да что рассказывать-то? Живой! Вы лучше меж собой поговорите, а  я  с
вами посижу...
   Рабочие замолкли, а чуток захмелевший дядя Федя невнятно сказал:
   - Это, я помню, меня подо Ржевом тоже...
   Потом заговорили все вместе, плохо слушая друг друга, и Родион  засекал
только обрывки слов и фраз.
   - Я им  говорю:  вы  же  все  знаете,  начальство,  в  зубах  карандаши
держите...
   - А помните, я еще осенью толковал: тяже-е-елый год будет! Одно дело  -
високосный, а потом лист  облетал  трудно.  Вершинный,  считай,  до  снега
держался... Уж эту примету я знаю.
   -  А  нас  подо  Ржевом  полегло,  мужики,  никто  не  считал,  сколько
полегло...
   - Ну и что же ты этому начальству?
   - Да что? До свиданьица, говорю...
   Родион смутно слышал негромкий этот говор и  вспоминал  первый  свой  в
сезоне вылет, перебирал подробности его, которые никогда не обскажешь так,
чтобы в точности передать все.
   Платоныч заехал за ними тогда чуть свет,  даже  выспаться  не  удалось.
Санька дремал в пикапе,  а  Родиону  холодно  было  от  свежего  утра.  На
аэродроме он перетаскал к самолету  парашюты  и  груз,  немного  согрелся,
однако сон еще вязал его тягучими путами.
   Лесопатрульный Як воробьишкой попрыгал по летному  полю,  оторвался  от
него неприметно и поплыл к  Саянским  угорьям,  что  выступали  на  пустом
горизонте прямо из плоской земли. Их уже вызолотило солнце, а равнина  еще
спала. Под сизой утренней  дымкой  неровности  ее  были  сглажены,  краски
притушены. И самолет шел пока в земной тени. Но вот он поднялся до  уровня
далеких гор, и его облило светом. Родион смотрел через  окошко  на  мокрые
еще крылья самолета, на смурую землю  и  слепящее  солнце,  чувствуя,  что
вот-вот оно зальет долину и теплый дух от земли рассеет утреннюю марь.
   Внизу потянулась тайга, в ней запетляли речки. Полые воды  кое-где  еще
стояли в луговинах и спрямляли излучины, однако сила их прежняя уже  сошла
в Енисей. Щетинились голые редкостойные  леса,  в  них  пестрел  снег,  но
белого оставалось совсем мало.
   Прежние годы Родион соскакивал, когда тайгу уже окидывало зеленым дымом
и она дышать начинала. А в такую, полумертвую, не приходилось давно. И  не
шибко-то манило. Но Родион знал, что стоит ему увидеть  пожар,  и  он  сам
весь займется.
   В кабине было тепло и по-домашнему  звякала  какая-то  железка,  не  то
пряжка на парашютных ремнях, не то еще  что.  Иногда  самолет  содрогался,
однако Родион совсем не думал о его немощности  и  хрупкости.  Чувствовал,
как текут мимо окна упругие струи от мотора,  будто  бы  держат  и  зыблют
самолет...
   Помнится, об одном только беспокоился - насчет  ветра.  Весняк  гулевой
дерева мотает и совсем иссушает тайгу. Летом-то подлесок да кусты  зеленые
пружинят, не дают ветру ходу, а  пока  некому  его  усмирить,  и  он  рвет
насквозь, шумит по сухой траве да неперепревшему листу. Выйдешь  на  такое
продувное место - держись цепче, сбивает, будто с крыла.
   От ветра все зависит. Первым делом засечь, куда  пристрелочный  парашют
потащит, а то в прошлом году на севере спустили на нем  капсюли  и  полдня
шуровали в заломах, ободрались все на поторчинах, будто козы.  Продукты-то
Гуцких сбросит просто так. Родион загодя накупил  еды  и  упаковал  все  в
двойной мешок, чтоб не рассыпалось, когда внутренний прорвется от удара.
   А потом, если сядут без приключений, надо стаскать все в хорошее  место
и ручей найти. Без воды пропадешь у огня, запалишься. Тропу было бы славно
еще разыскать, да поторней. Платоныч говорил, что там деревенька недалеко.
Это хорошо, подмога будет. Кто-то из местных поджег, не иначе. "Ну, мы  их
за это с Санькой погоняем, елки-моталки!"
   Ближе к горам пошли старые вырубки, а на  гребнях  стояли  не  тронутые
топором кедрачи. Ага, вот и  деревня.  Она  сейчас  отрезана,  потому  что
зимники  пали,  а  весенние   дороги   так   раскиселило,   что   тракторы
захлебываются.
   Дым показался. Горели прошлогодние  лесосеки,  и  пожар  не  успел  еще
набрать силы. Не пожар, можно  сказать,  а  пожаришко.  Он  шел  снизу  по
распадку, и было самое  время  пересечь  ему  путь  к  гриве,  от  которой
начиналась  живая  тайга.  Она  захватывала  все   водораздельные   места,
опускалась темными клубами  в  далекие  и  глубокие  урочища.  Если  огонь
подкатит к вершинным кедрачам - пиши пропало. А так на денек всей  работы,
если взяться по-доброму, деревней.
   Платоныч тронул плечо пилота, и тот понял  сразу,  завалил  самолет  на
крыло. В деревушке забегали люди и собаки, когда пожарники сделали над ней
"коробочку". Вот дом лесника с белыми номерами на крыше.  Гуцких  заполнил
под копирку донесение о пожаре, приготовил  записку.  Он  сообщил,  что  в
Черный Лог сбросят двух парашютистов. Туда надо срочно послать связного на
лошади, а мужики с топорами и лопатами должны быть там сегодня к вечеру.
   Развернулись, скинули вымпел с бреющего, и Родион успел увидеть в окно,
что  внизу  махнули  белым  флагом.  Все  в  порядке,  скорее  на   пожар!
Деревенские помогут охлопать, отоптать очаг, им только скажи, что  и  как.
Это Санька умеет. Родион уже думал о том, как задавит огонь,  как  пройдет
после через  пепелище,  расфутболивая  головешки,  приплясывая  в  тлеющем
лесном хламе, как снимет спецовку, свитер  и  рубаху  у  ручья  и  всласть
поплещется в ледяной воде.
   Да только вряд ли все будет по хотенью! Связного раньше вечера не  жди.
Приедет, побожится, что мужики обуваются, а потом начнет врать, будто  все
они в работах. Санька Бирюзов, конечно, рванет у него узду и одним швырком
в седло. Всю дорогу он будет копить злость и  к  месту  подъедет  горячий,
совсем готовенький.
   Сейчас долго не темнеет, и Санька еще успеет  расшебутить  деревню.  На
рассвете он, конечно, примчит с народом. Баб будет половина,  это  уж  как
всегда. А одну, какая попокладистей, Санька еще в деревне заприметит...
   Если есть дорога. Бирюзов может и ночью людей  притащить.  Скажет,  что
места, мол, у вас хорошие, не скальные, ночью не жарко тушить  и  пить  не
так хочется, как днем, и видно каждую искринку. Кроме того, скажет Санька,
по ночам огонь притухает, а ветер слабнет. А если уж все будет бесполезно,
сошлется на  закон,  который  будто  бы  требует  ночной  работы.  Тут  же
придумает статью и даже номер параграфа назовет без запинки, ох и трепло!
   - Ох и трепло! - сказал Родион невзначай и вздрогнул.
   - Кого это ты так честишь? - нагнулся к  нему  Неелов  и,  обернувшись,
прикрикнул: - Тихо вы!
   - Да это я забылся, - сказал Родион. - Про Бирюзова  вспомнил.  Пускай,
пускай поговорят...
   Пожарники сидели разомлевшие - было жарко и дымно в комнате, и на столе
неизвестно откуда взялись еще две светлые бутылки. Дядя  Федя  смотрел  на
хозяина виноватыми глазами, однако Родион будто не  замечал  ничего  -  он
понимал, что после тяжелых первых пожаров и перед долгим сезоном положено,
тут уж никуда не денешься. В деле-то мужики эти трезвые и  сами  держат  в
бригаде порядок, а по такому  случаю  пускай  разливают.  У  Родиона  душа
больше не принимала. Он сидел,  курил,  прислушивался  к  притихшему  было
разговору, в котором ни направленья, ни темы совсем уж не улавливалось.
   - Нет, моя ничего! Конечно, не без этого, бывает, однако живем...
   - А моя - не говори! Как самая гремучая змея...
   (Это они о женах, что ли?)
   - Да нет, обидно! Ведь пятнадцать лет я в этом сельпе возчиком, а тут -
на тебе! Сказал: воровать  с  вами  не  буду,  и  до  свиданьица!  А  что?
Жить-жить, да ни разу не крикнуть "туды вашу растуды!", зачем жить?
   (Скажи, какой мужик, оказывается! А весь прошлый сезон рта не раскрыл.)
   - Красавец из сказки был! Прямо под роги я ему  выцелил,  меж  глаз,  а
кость там у него слабая, хрусткая. А-а-ах! Пал он на колени передо мной  и
тянет ко мне морду, тянет, вроде сказать чего хочет,  а  роги  гнут  ее  к
земле, гнут. И так мне его жалко стало, мужики, так жалко - не могу!
   (Видать, марала недавно завалил и переживает.)
   - В наших частях тоже порядку не было. Как привал, снаряды тут, смазка,
и тут же мука и крупы. Кухня неизвестно где,  и  вот  мы  давай  блины  на
шанцевом инструменте...
   - Нет, у нас старшина  был  -  ух,  ходовой!  Раз  обменял  брезент  на
поросенка...
   (Фронтовики. Сидят вокруг Неелова, вспоминают.)
   - Говорю ему: я человек _загербованный_...
   (Вот пересобачил слово! Так даже Санька, наверно, не может.)
   Родион незаметно вернулся мыслями к Саньке Бирюзову и к тому  пожару  в
Саянах. До земли-то Родион все помнил хорошо, словно только что все было.
   ...Они облетали пожар с флангов и совсем  рядом  с  горами  прошли,  по
фронту. Огонь расползался во все стороны,  однако  неравномерно.  Пожарище
тянулось вдоль распадка, и главный огонь  шел  вверх,  к  живому  лесу,  -
должно быть, туда дул ветер. Гуцких оглядывался, чертил в воздухе пальцем,
как бы отбивая гривастые отроги, а Родион кивал головой  -  понятно,  мол,
чего тут: отобьем! И куда сесть, тоже знаю. На лесосеку, конечно, нельзя -
пнисто и сорно там, вырубки не чистили, ноги поломаешь. Придется на гриву,
в кедрач. Сядем, чего там...
   Опять пролетели над фронтом. Низко, даже потянуло дымом  будто.  Хватит
бензин-то переводить!  Все  одно  за  дымом  много  чего  не  рассмотришь.
Странно, глядя на дым и огонь, Родион ясно слышал пожар. Будто  шуршало  и
хлопало пламя, тяжко вздыхали,  испуская  дух,  старые  колоды,  в  камнях
свиристела, вскипая, вода. Родион понимал, что это обман слуха, но, видно,
слишком часто глаза ему на прежних пожарах выедало дымом и звуки увязали в
памяти и жили...
   Пора, что ли? Родионом овладело знакомое горячечное  нетерпенье,  и  он
почуял силу.
   Платоныч не смотрел уже на землю. Самолет  набирал  высоту,  а  летнаб,
отложив навигационную  карту,  наклеенную  на  круглую  фанеру,  привычным
жестом обдернул китель, распрямился рядом  с  пилотом.  Родион  знал,  что
сейчас Гуцких снимет форменную фуражку,  достанет  прозрачную  расческу  и
начнет оглаживать свои жидкие белые волосы, стараясь прикрыть  лысину.  Не
прикроет - спрячет расческу в тот же кармашек и плотно натянет фуражку.
   Пора! Гуцких протянул ему схему пожара. Родион поднялся, чтоб  поскорей
ощутить на плечах вес  тугих  ранцев,  крепкие  льняные  лямки  парашютной
сбруи.  Эти  минуты  перед  прыжком  были  для  Родиона,  пожалуй,  самыми
приятными во всей его огневой  работе.  И  у  земли  был  один  интересный
момент. Скорый, муха моргнуть не  успеет.  Когда  лес  был  готов  принять
Родиона и обдавал уже смоляным духом вершин, тут только  лови,  не  зевай.
Это с земли сучья кажутся гибкими да податливыми, а когда ухнешь  на  них,
начнут они трещать, да ломаться, да колотить по чем ни  попадя,  и  говори
спасибо, если они тебе живот, елки-моталки, не пропорют. И тут  как  кинет
на крону, глаза да руки уж должны сработать сами.  Хуже  всего,  что  надо
прикрывать глаза руками, чтобы не выстегало,  а  чем  смотреть?  Прилепишь
руки к глазам - цепляться нечем. Интересный момент.
   Но впереди всего на  свете  у  Родиона  шел  прыжок.  Не  отделение  от
самолета - тоже, если так говорить, момент, - а те ослепительные  секунды,
что промелькивали за ним. Подготовка была потому и приятна в  самых  малых
пустяках, что за ней наступало невыразимое. Он  даже  думал  иногда,  что,
кроме него, никто на всей земле не выделяет так  эти  секунды,  и  дорожил
своим чувством, никому не болтал о нем, чтоб ребята не назвали его психом.
   Гуцких давно  сбросил  пристрелочный  парашют,  сделал  расчет  прыжка.
Санька тоже был готов. В отличие от Гуляева, который перед  высадкой  весь
уходил в себя, Бирюзов часто и беспричинно заглядывал в окно,  то  и  дело
прилаживался к красному вытяжному кольцу, хотя губы  легкомысленно  держал
трубочкой, будто ему сам черт не брат.
   - Ну, я пошел! - крикнул Родион.
   С  Яка,  хоть  и  специально  приспособленного,  прыгать  хуже,  чем  с
"антона". В том просторно, даже парашюты можно спокойно  надевать,  а  тут
надо запрягаться еще на аэродроме - тесно  в  кабине,  как  в  гробу.  Вот
Платоныч подвинул сиденье  к  приборной  доске  и  открыл  дверцу.  Родион
натянул кожаные перчатки, подмигнул  Бирюзову,  кое-как  протиснулся  мимо
летнаба. Цепляясь руками за дужку сиденья и дверную скобу, выбрался и косо
повис на подножке. Сердце тяжко ворохнулось, будто кровь загустела  вдруг,
и парашюты потяжелели. Ветром рвануло, как крючьями. Он отворачивал лицо к
хвосту, мертво сжимая руками скобу на подкосе крыла. Ну?
   - Давай! - закричал Платоныч ломким голосом.
   Родион  хватанул  полную  грудь  плотного  воздуха,  отвалился,  пошел.
Необыкновенная легкость в  то  же  мгновенье  сменилась  острым  ощущением
свободы, которое так хотелось растянуть до бесконечности...
   Родиону  не  понравилось,  что  оторвало  вытяжной   парашютик.   Такое
случалось не раз, и ничего в этом страшного не было, но не хотелось, чтобы
первый в сезоне прыжок хоть чем-нибудь отклонился от нормы. Однако  думать
уже было некогда, начиналась работа. Зыркнул  вверх  -  самолет  пошел  на
второй заход, чтоб скинуть Бирюзова, потом вниз, на землю: ух ты, ветер-то
какой! Пожарище уплывало в сторону, а это было ни к чему.  Придется  потом
лезть через перевал, а там, видно, был крутяк. Да еще тот! Родион  потянул
стропы.
   Ему надо было  быстрее  соскользнуть  вниз,  срезав  угол  приземления.
Пошел! Родион выше перехватил стропы, действуя обеими руками,  и  скорость
увеличилась. Из глаз выбивало слезу, и она  сохла  тут  же.  Еще  потянем!
Убирая высоту, он почти падал - косо к земле.  А  самолет-то  уже  далеко.
Ага, разворачивается. Родион совсем скособочил купол,  и  грива  рванулась
навстречу. Вот она, все зеленей и больше.  Угодить  бы  меж  вершин!  Пора
бросать стропы. Мелькнуло: дураки, надо было у деревни спрыгнуть...
   Над гривой месило ветер, и Родиона  кинуло  на  крону  высокого  кедра.
Успел  только  втянуть  голову  в  плечи,  закрыть  глаза   рукой.   Сучья
захрустели, ломаясь о  ранец  запасного  парашюта,  и  хорошо  спружинили.
Родион попытался зацепиться тут, хотел поймать глазом купол, но тут  резко
рвануло за плечи, бросило на высокий, голый до половины кедр. Едва  Родион
развернулся лицом к нему, как почувствовал, что падает  свободно  -  купол
погас где-то вверху, должно быть, уже ниже вершин. Ветер! Родион  ударился
о гладкий ствол коленями, руками, головой и будто провалился в черную яму.



        3

   Следователь. Что-то не пойму я вас, товарищ Неелов.
   - А чего не понять-то?
   Следователь. Будто нарочно вы хотите запутать следствие.  Так,  знаете,
трудно работать.
   - Трудно? Вот, помню, я...
   Следователь. Нет уж, воспоминания свои вы,  пожалуйста,  оставьте.  Что
можете добавить к своим последним показаниям?
   - Добавляй не добавляй, а готовите вы Гуляеву небо  в  крупную  клетку.
Однако знай, детка, жизнь в статью не вгонишь...
   Следователь. Закон, товарищ Неелов, для всех один.
   - Для всех, да не для всех! Если жулик, он и лазейку законную найдет, а
Гуляев другой.


   Скоро две недели, как лежит Родион, а вернее, ровно двенадцать дней.  В
комнатушке было уже чисто и свежо. Хозяйку посещение бригады Неелова будто
подменило,  она  стала  предупредительной,  заботливой  и  даже  надоедала
Родиону - каждое утро вваливалась к нему с тазом и мокрой тряпкой.  В  тот
раз пожарники принесли ей бутылочку портвейна и пообещали полушалок,  если
старшой будет всем доволен.
   Родион совсем не закрывал окна, и спать стало хорошо, как после  пожара
или экзаменов, и сон этот очищал голову.  Ночью  забывалось  и  про  ноги,
только  вот  днем  они  еще  беспокоили,  особенно  если  утром  походить.
Просыпался Родион рано, с солнцем  вместе,  и  день  тянулся  долго-долго.
Вечерами заезжал сыграть  в  шахматы  Гуцких.  В  темпе  гоняли  несколько
партий. Платоныч проигрывал. Елозил на табуретке, вздрагивал, когда Родион
стукал фигурами по доске, царапал подбородок в серой щетине.
   - Ну, последнюю! - решительно говорил он.
   - Можно, - соглашался Родион.
   За игрой они почти не разговаривали.
   - Сильно? - допытывался Родион, хотя и так знал, что тайга  горит  этой
весной яро, в обхват.
   - Жуть, - отвечал Алексей Платонович. - Гарде королеве!
   - Как Санька? - интересовался на всякий случай Родион, и это  был  тоже
лишний вопрос: Гуцких сразу бы сказал, если бы с пожаров пришли известия.
   - От Бирюзова пока ничего. - Гуцких крепко тер лицо ладонями.
   Очередная партия заканчивалась, Платоныч валил на бок своего короля  и,
устало  смаргивая,  просил  контровую,  самую  последнюю.  Потом  игралась
заключительная.
   - А дядя Федя где? - спрашивал Родион перед первым ходом,  чтобы  потом
не мешать летнабу.
   - Неелов в порядке. Сегодня я их с пожара на пожар  перекинул.  Подарок
они тебе сообразили, велели передать... Ты белыми? Ходи.
   Зимами-то они сражались на равных, а тут Гуцких пасовал,  и  Родион  не
замечал, чтобы он где-то хитрил, - не  настолько  Платоныч  хорошо  играл,
чтоб  незаметно,  из  вежливости,  проигрывать,  к  тому  же  летнаб   так
натурально страдал от поражения, что Родиону делалось смешно. Тут  другое.
Видно, не до шахмат было в эти дни летнабу. Случалось,  что  в  финальной,
распоследней партии Гуцких поднимал глаза от доски и вопросительно смотрел
на партнера.
   - Что? - спрашивал Родион.
   - А какими я играю?
   Родион решительно перевертывал доску, а когда Гуцких был уже в  дверях,
спрашивал:
   - Алексей Платоныч! Не скоро, думаешь, команда в городе будет?
   - Трудно сказать, а что? Соскучился?
   - Партвзносы надо Копытину заплатить.
   - Мне заплати, он ведомость оставил.
   - Ну, тогда ладно.
   Гуцких уходил, грозясь непременно зайти завтра и сквитаться.  Платонычу
было  уже  около  шестидесяти,  и  ему  трудновато  становилось   работать
летчиком-наблюдателем. Однако бросать эту работу он не торопился. То,  что
привык, -  одно  дело.  На  том  конце  города,  у  аэродрома,  стоял  его
дом-пятистенок, до отказа набитый ребятишками, и летнаб хотел бы тянуть на
этом месте, "пока не погонят". Это он так только говорил, хорошо зная, что
центральная база держится за него зубами: у Гуцких был большой опыт, да  и
замены ему на такой огромный лесной район пока не  находилось.  Он  сильно
надеялся на Родиона, натаскивал его  уже  не  первый  год,  заставил  даже
поступить в заочный лесной техникум,  потому  что  по  новому  хорошему  в
общем-то  закону  летчиков-наблюдателей  без  дипломов  и   дополнительной
специальной подготовки не утверждали.
   Сейчас, когда рабочие и парашютисты были  в  тайге,  Родион  несказанно
дорожил посещениями своего начальника, но вот уже три вечера подряд он  не
приходил. Родион дожидался звезд в окне, засыпал под мерный топот хозяйки,
а ранним утром, открывая глаза, сразу же смотрел в окно -  не  закрыло  ли
тучами небо? Однако  было  оно  безоблачным,  чистым.  Временами  доносило
отдаленный рокот, и Родион  впивался  взглядом  в  окно,  надеясь  увидеть
силуэт самолета. Туда бы сейчас, да повыше! Да пролететь в затяжном прыжке
секунду, заменяющую часы и дни! Чтоб небо  твое  было  все  -  большое,  с
волнистым зеленым дном...
   Птиц-то   он,   пожалуй,   зря   выпустил.   Подсвистывал   бы   сейчас
щеглу-корольку, перечачакивал бы чечета, все повеселей.  Был  у  него  еще
зяблик, которого Родион купил  на  рынке  из-под  полы,  -  этой  пичужкой
торговать не разрешают. А птица-то знатная!  Соловью  до  зяблика  далеко.
Раззвонили - соловей, соловей, а что соловей?  Поет  всего  два  месяца  в
году, да и то с перерывами. Кто понимает  в  голосах,  непременно  зяблика
выделяет. Как подымет он кверху клювик да раздует пузыриком свое горлышко,
вольным лесом и ветром тебя окружит - с места не сойдешь!  Нет,  правильно
Родион  сделал,  что  освободил  клетки.  Наверно,  птицы  уже  пароваться
начали...
   Неужели и завтра Платоныч опять не придет? От Пины  тоже  давно  ничего
нет. Родион доставал из чемодана  ее  зимние  письма  и,  пока  совсем  не
затемнивало, перечитывал их.
   Наступило утро, когда он  не  выдержал  -  поднялся,  цепляясь  за  что
попало, вылез на крыльцо. Долго отдыхал на нижней ступеньке, потом выломил
палку из частокола, поковылял на почту. Пока он лежал, скверы  зазеленели,
однако на свежую траву еще не села городская пыль. Родион, запьяневший  от
воздуха, тихо брел вдоль домов, чтоб в случае чего опереться о стену.  Лоб
у него стал мокрый. Люди оглядывались.
   На большой улице, у почты, позвонил Платонычу. Тот сказал, что  не  мог
зайти: полсотни очагов по тайге, такого много лет уже не было, - и он даже
бриться перестал.
   - Осколок твой как? - спросил Родион. - Барометр-то?
   - Не болит, проклятый! Да нет, дождей, пожалуй, ждать нечего...
   - Какие еще дела?
   - Тунеядцев к нам пригнали.
   - Кого? Кого?
   - Тунеядцев из Москвы и Краснодара.
   Так и не разобрав, о чем толкует летнаб, Родион замолчал.
   - А как ты? - послышалось в трубке.
   - Да хожу...
   - Ходишь или доходишь?
   - Хожу. У меня к тебе дело, Алексей Платоныч.
   - Говори.
   - Возьми полетать.
   - Когда? - через паузу спросил Гуцких.
   - Сейчас.
   - Полежи, полежи еще! Полежишь? Алло! Ну чего ты  молчишь,  Родион?  А?
Алло! Поправиться тебе надо. Ноги-то опали? Ты что не отвечаешь?
   Родион молчал, часто дыша в трубку.
   - Ну  ладно,  -  сдался  Гуцких.  -  Послезавтра  у  меня  облет  малым
маршрутом. Прислать пикап?
   - Доберусь, - сказал Родион и повесил трубку.
   На почте его ждало письмо от Пины. Родион не стал там его  читать.  Вот
доберется и ляжет - тогда. На обратном пути он  то  и  дело  щупал  карман
пиджака, и письмо хрустело. Родион ничего не замечал на улице и совсем  не
останавливался отдыхать. Ничего, дошел. Дома прислонил письмо  к  стакану,
поправил его, чтоб виднее было, потом охнул, повалился на койку  и  замер,
ожидая, когда отпустит...
   Задребезжали стекла в окне, и, грузно ступая, вошла  хозяйка.  Спросила
тающим голосом:
   - Кушать будете, Родион Иванович?
   - Нет. - Он досадливо поморщился, шевельнулся. - Нет, попозже...
   Интересно, о чем Пина в этом письме? Как-то сообщила, что собирается  в
город, но нельзя было понять, шутит она или всерьез. Он бы  сам,  конечно,
съездил к ней зимой, да дорога  туда  самолетом  двадцать  рублей  в  один
конец, а там еще семьдесят верст неизвестно как. Но вообще-то  дело  не  в
дороге, уж как-нибудь бы. В каком  качестве  он  заявится,  вот  что  было
главным. Родион послал ей батареи для приемника, а потом на  кордон  пошли
книги по заказу, однако он не все, что она просила, мог найти и одну  даже
"зачитал" для нее из городской библиотеки.
   Медленно, сдерживая нетерпенье, он надорвал конверт,  аккуратно  достал
письмо и засмеялся, - как всегда, странички исписаны маленькими буковками,
значит,  читать  можно  будет  долго.  Опять  засмеялся  -  начинала  Пина
действительно смешно. Она писала, что хочет  работать  пожарником.  Дальше
пошло длинное описание весны вокруг кордона,  начались  шутки-прибаутки  и
среди них одна нехорошая - Пина собиралась поджечь лес, но  не  для  того,
чтобы кто-то прилетел его тушить, а для практики. В  конце  она  сообщала,
что вместе с письмом села на пароход, плывет,  но  письмо  дойдет  раньше,
потому что в Гиренске оно пересядет на самолет,  а  "ваша  знакомая,  ныне
бесправная безработная, но через несколько дней лесной пожарник  Агриппина
Чередовая, прибудет следом".
   Родион отложил письмо, обалдело посмотрел в потолок и снова рассмеялся.
Вот это номер!
   После завтрака он, посвистывая,  вылез  на  крыльцо.  Надо  было  топор
ладить, потому что на том разнесчастном пожаре Бирюзов не углядел  дорогой
инструмент Родиона, - наверно, кто-нибудь из  деревенских  приголубил  его
любимый "звонарик". С ним Родион не расставался много лет ни на земле,  ни
в воздухе, и они не раз выручали друг дружку.
   Дядя Федя, которому Санька,  видно,  рассказал  о  пропаже,  передал  с
Гуцких подарок - черную, грубо  сработанную  поковку  и  кривое  увесистое
полено. Санька наверняка участвовал в этом  деле,  потому  как  знал,  что
другу надо. Ведь топор, купленный в сельпо или хозяйственном магазине, это
вовсе не топор - смотря что, знаете, сунет вам продавец. Это  раз.  Потом,
топорище. Вроде бы чего  проще  -  насади  поковку  на  деревяшку,  поточи
малость да и руби себе на здоровье. Но Родион-то понимал в топорах.
   Он сидел на теплом  крыльце,  щурился  от  солнца,  дотошно  осматривал
подарок. Вроде подходящая поковка. Проем обуха правильный, на конус, щечки
в норме, одинаковой толщины и хорошо сливают на утоненье.  А  закалка?  От
щелчка поковка пела. Напильник брал лезвие не очень, но все-таки брал.  От
дерева настоящий топор не тупится, но и крошиться на случайном камне он не
должен. А тут, видно, та самая середина, которую по цветам побежалости,  а
больше, должно быть, по наитию нашел в какой-то деревенской кузне  мастер.
Нет, ничего себе поковка. Родион, пожалуй, тоже выбрал бы эту.
   Он долго вертел в руках тяжелое уродливое полено. Примерял,  обстукивал
и даже понюхал. Полено, видать, выдержало сроки  -  не  пахло  древесиной.
Топорище ведь тоже не может быть из какого попало дерева. Все  хвойные  не
годятся - мягки, лохматятся быстро. Крепче дуба нет, однако тут  и  он  не
идет - жестковат, отбивает, сушит руки, да и проколоться может при работе.
Из чего бы делали в Сибири топорища, думал Родион,  если  б  не  росла  по
тайге там и сям веселая береза? Дядя Федя передал то,  что  надо  было,  -
сходное по длине, сухое комлевое полено, сколок старой березовой чурки.  К
тому же это был свитух - волокна плелись в нем клубками,  раздирали  кору,
бугрили заболонь. Славно.  Крепкое  и  упругое  будет  топорище.  Вот  это
подарок! Всем подаркам подарок!
   Хозяйкиным топором Родион обсек с полена неровности, одним ударом  снял
толстую щепу и отложил  для  клина.  Приступил,  обдумывая  каждый  взмах.
Свитух был с желтизной, твердым, как кость, и подавался, когда топор  брал
помалу. Полено легчало, и форма из него  постепенно  проступала.  Вот  еще
шейку взять поглубже, чтоб рука в  нее  влегала,  и  выгиб  надо  наметить
крутой.  А  конец  приспустить  и  утолщить  чуток  -   топор   не   будет
выскальзывать, если замахнешься от души.
   Родион знал, что не повторит того, пропавшего на пожаре топора, но этот
хотел сделать не хуже. После обеда он  насобирал  в  крапиве  у  частокола
стекляшек и долго доводил форму. Финка тоже пошла в дело.  Нежная  стружка
стекала, и руки Родиона совсем легкие  сделались,  но  тут  надо  было  их
сдержать вовремя, остановить, чтоб уж потом, после насадки, еще  поласкать
топорище стеклышком.
   А насадка - не простое дело; не умеешь - не берись. Лезвие должно точно
идти по оси топорища, и его клином  направить  можно,  если  скосит.  Нет,
поковка села хорошо, как тут и была. Родион ставил топор на лезвие,  и  от
хвостовика до крылечной доски помещалось как раз два пальца.
   Назавтра он еще полдня провозился с топором. Вытащил  на  крыльцо  свой
барахольный ящик. В нем навалом лежали войлочные подметки, сапожная  нога,
дратва,   шило,   кусок   вару,   изоляционная   лента,   гвозди,   старые
электрофонарики, молоток и много чего другого.  Даже  ржавая  машинка  для
стрижки волос. Родион брал ее на затяжные пожары и там стриг  мужиков  под
"гуляевку" - единственную прическу, какую он  знал:  нечто  среднее  между
"боксом" и "полькой".
   Он выудил со  дна  ящика  и  забил  под  обух  "подушечку"  -  железную
пластинку  с  загибом  и  дырочками,  пришурупил  ее  к  топорищу.   Топор
потяжелеет чуток, а главное, уж не соскочит ни при какой  работе.  Вырубил
клин из щепы, поплевал на него, чтобы плотней вошел, загнал. Вот  это  был
топор!
   Конечно, не совсем еще. Черноту с  лезвия  Родион  снял  напильником  и
больше часу доводил жало  на  бруске.  Теперь-то  уж  дело  к  концу  шло.
Попробовать? Настоящий топор должен гвоздь  тесать.  Он  и  тесал,  снимая
тонкую стружку, а сам не подавался. Еще стеклышком по  топорищу  пройтись,
уже окончательно, и потом шкуркой залоснить  все.  Шкурка  снимала  мелкую
пыль, делала плавней все линии, и вот проступили уже хитрые узоры свитуха.
Топор получился. Он не уступал, пожалуй, старому,  потерянному,  только  с
ним не вспоминалось ничего, как с тем.  Любуясь  топором,  Родион  шил  из
брезента чехол, крепкий чехол с пряжкой и петлями для ремня. К вечеру уже,
заканчивая работу, примерил инструмент. Пояс приятно оттягивало,  топорище
льнуло к бедру и просилось в руки. Даже колени перестали ныть  -  до  чего
славный топор получился.
   На другой день проснулся он ни свет ни заря.  Пробежал  глазами  письмо
Пины и покрутил головой. Потом крикнул хозяйке, чтоб та наварила  побольше
картошки, сел к окну бриться. Сегодня он полетит. Погоде и налаживаться не
надо было, на дворе за ночь не похолодало  даже  -  вчерашнее  солнце  так
нагрело землю, что уже с рассвета в открытое окно  теплом  дышал  двор,  а
воробьи на заборе томились с раскрытыми клювиками.
   Родион выпил полкружки воды, а остальное вылил в тарелку на подоконнике
- воробьям.
   Надо было торопиться, как бы Платоныч не улетел без  него.  Палку  свою
Родион все же захватил на всякий случай, хотя опухоль за эту  ночь  совсем
сошла. На главной улице он остановил такси. Машина под ним осела.
   -  На  аэродром,  -  сказал  Родион  и,   увидев,   что   шофер   начал
разворачиваться, поморщился. - Да не на тот! На травяной. Прямо...



        4

   Следователь. Это мое первое дело, Алексей Платонович,  и  я  прошу  вас
помочь мне.
   - В чем?
   Следователь. Понять его.
   - Пожалуйста, товарищ следователь, если смогу.
   Следователь. Вы присутствовали при первой их встрече?
   - Они при мне встретились.
   Следователь. Когда это было?
   - Числа я точно не помню, но можно установить. В бортовой журнал Гуляев
записан - я его брал с собой в облет, хотя он еще  и  не  оправился  после
травмы.
   Следователь. Что вы можете сказать об их отношениях?
   - Ничего не могу.
   Следователь. Скажите, они при вас никогда не ссорились?
   - Было.
   Следователь. Из-за чего?
   - Из-за меня.


   Зеленое  поле  аэродрома  было  пусто.  У  ангара  стоял   вертолет   с
зачехленными   лопастями,   престарелый   "антон"   на   якорях,   который
ремонтировался с самой зимы, да знакомый авиапатрульный Як. "Не улетел,  -
подумал Родион про Гуцких. - Молодца!"
   Просторный двор был полон какого-то народу.  На  крыльце  конторы,  где
обычно отдыхали парашютисты, у склада  и  вдоль  забора  сидели  и  лежали
неизвестные люди, одетые  в  разное  -  в  чистое  и  не  очень,  мятые  и
свеженькие, в галстуках  и  без  них.  Жевали  травинки,  дремали.  Родион
проковылял по двору, разглядывая чужаков, а на него никто не глядел.
   Гуцких сидел  в  комнате  летчиков-наблюдателей  и  что-то  втолковывал
неспокойному человеку с длинной спиной. Сзади на пиджаке у незнакомца  был
разрез; Родион даже не знал, что мужчины такие  разрезы  делают.  Платоныч
обрадованно поднялся навстречу Родиону.
   - Привет, Гуляев! Ходишь?
   Незнакомец обернулся. Лицо у него было  бледное.  И  еще  Родион  засек
тоненький захватанный галстук.
   - А что это за люди, Платоныч? Во дворе-то?
   - Я же тебе говорил по телефону.
   - Не помню.
   - Мы - тунеядцы, - ухмыльнулся незнакомец.
   - Верно, - подтвердил Гуцких.
   - В смысле? - спросил Родион.
   - Ты что, Гуляев, газет не читаешь? Ну, которые не хотят работать.
   - Вон оно что! Так. А нам они зачем?
   - Приказ прислали, понимаешь? - сказал  Гуцких.  -  Бирюзову  мы  двоих
сегодня уже подкинули.
   - Что он там с ними делать будет?
   - Воспитывать, товарищ Гуляев. - Голос незнакомца был с расстановочкой,
будто его принуждали говорить, и слова он пускал через  губу.  -  Трудовые
навыки приобретем, перекуемся!
   Он поглядел с усмешкой на Родиона,  нагло  и  снисходительно  поглядел,
будто на несмышленыша, хотя был с ним, видать, одних лет,  потом  внезапно
убрал улыбку, а глядел все так же плохо.
   - Так. - Родион сел на скамейку. - Ладно.
   - Вот и я считаю, что ладно, - вздернул плечами незнакомец и  хохотнул.
- Перекуемся... И вам хорошо, и нам хорошо!
   - Хорошо ли, нет - поглядим.  -  Родион  проводил  чужака  взглядом  до
двери, обернулся к летнабу. - Горит, Платоныч?
   - Кругом. А тут еще это добро на нашу шею! Лекцию вот им читать надо...
   - К обеду вылетим? - Родион шагнул к выходу.
   - Да надо бы. - Гуцких сорвал  трубку  зазвонившего  телефона.  -  Что?
Сводку? Есть, вот она лежит.  А  вы  кто  такой?  Из  облисполкома?  Тогда
пожалуйста. На сегодня семьдесят три очага. Общая площадь? Почти сто тысяч
гектаров... Что вы такое говорите? Слушайте!  Я  это  понимаю,  но  сводки
легче собирать, чем тушить тайгу...
   Гуцких бросил трубку.
   - Я подожду тебя, Платоныч, - обернулся Родион у самой двери.
   Он вышел, сел в холодке на завалинку, закурил.  Да,  пластает,  видать,
тайга, а тут лишь сводки собирают в десять мест каждый  день.  И  еще  это
добро на голову.
   - Не найдется ли сигаретки? -  послышался  тот  же,  с  расстановочкой,
голос, только он был сейчас приторно-вежливым.  -  А,  товарищ  Гуляев?  С
отдачей.
   - С отдачей? - Родион достал пачку "Памира".
   - Благодарю. - Незнакомец манерно поклонился в пояс.
   - Вы что, из артистов? - поинтересовался Родион.
   - Было и такое дело, товарищ Гуляев.
   Он уселся рядом, затянулся, щуря  глаза.  Принялся  рассматривать  свои
ногти, чистить их спичкой. Ну и чудик! Отставляет руки далеко,  вертит  их
перед собой, будто в зеркало смотрится.
   - Вот вы величаете меня. - Родион не смотрел на соседа.  -  А  как  вас
прикажете?
   - У меня трудная фамилия.
   - Ничего, выговорим.
   - Евксентьевский.
   - Ну и ладно, если так.
   - Что ладно?
   Родион промолчал. Он не мог приспособиться к этому человеку.  Очень  уж
чуждыми были его манеры, и эта бабская привычка  на  ногти  любоваться,  и
снисходительный тон. Есть  же  типы!  Их,  наверно,  будут  на  вертолетах
возить, как подсобников. Конечно, когда огонь подступает,  лишний  человек
не плохо, но в лесу вообще-то лучше со своими.
   - Вас на пожары, что ли? - спросил Родион. - Ну-ну!
   - Что "ну-ну"?
   - Ничего.
   - Опасно?
   - Почему?
   - Вот и я спрашиваю - почему? - Евксентьевский засмеялся.
   - Что "почему"?
   - Почему опасно?
   - Слушайте, - совсем запутался в разговоре Родион. - Я же  не  говорил,
что опасно.
   - А что же ты сказал?
   - Ничего.
   - Как это ничего, если мы так долго разговариваем? Что же  ты  все-таки
сказал, товарищ Гуляев?
   - Тьфу! - плюнул в траву Родион и поднялся.
   Он заковылял, не оглядываясь, к ангару. Потоптался у  самолетов,  обвел
глазами безоблачное небо. Захотелось курить, и он вернулся в тень конторы.
Евксентьевский полулежал на завалинке, лениво озирался с кислой  миной  на
лице. Родион сел подальше от него и решил не разговаривать.
   -  Ты  на  меня  не  сердись,  товарищ  Гуляев,  -  подвинулся  к  нему
Евксентьевский.
   Родион промолчал.
   - Возьмешь меня в свою команду?
   - Мешаться? - спросил Родион. - И почему именно ко мне?
   - Физиономия твоя понравилась.
   - А чего в ней такого? - насупился Родион.
   - А вот эта синяя сыпь. Болел чем?
   - Порох. - Родион подосадовал, что  дал  втянуть  себя  в  этот  пустой
разговор. - Самопал разворотило в руках, вот и набилось под кожу.
   - И палец оторвало?
   - Его на другом деле.
   Какой-то парень, что недвижимо лежал ничком на траве, поднял  голову  и
стал прислушиваться к разговору. Родион  посмотрел  на  него  внимательно,
парень подмигнул ему, подполз поближе. На  нем  были  выцветшая  рубаха  с
закатанными рукавами, вконец измятые штаны, тапочки на босу ногу.  Смотрел
он весело, даже с какой-то лихостью.
   - Так когда на пожар, товарищ Гуляев? - не отставал Евксентьевский.
   - А я еще на больничном.
   - Отчего так?
   - Свалился.
   - Куда?
   - Как куда? На лес.
   - Ну и что?
   - Покалечило малость.
   - Страшно прыгать?
   - Кому как.
   - Значит, берешь?
   Родион понял, что Евксентьевский  просто  издевается  над  ним,  только
непонятно зачем.
   - Я же говорю - видно будет!
   - Ты этого не говорил! Ну да ладно,  не  будем  спорить!  Что?  Что  ты
сказал?
   - Надо мне, говорю, спорить с вами, - равнодушно произнес Родион.
   - Может, ты мне еще одну сигарету дашь?  -  спросил  Евксентьевский.  -
Взаймы.
   - Почему взаймы? Так берите...
   Парень в выцветшей рубахе заполз уже в тень  конторы  и  тоже  протянул
руку к сигаретам.
   - А мне вы не можете рубль подарить? - вдруг спросил он и посмотрел  на
Родиона молящими светлыми глазами.
   Родион  достал  из  кармана  новенькую  рублевку,  сунул  ее  парню   и
направился к Гуцких, чтобы не видеть и не слышать этих прилипчивых людей.
   А у крыльца уже  собирались.  Заняли  ступеньки,  подкатили  от  забора
бревно и уселись на нем рядком.  Гуцких  приколол  к  двери  карту  лесов,
приготовился. Родион оглядывал чужаков и  не  видел  ни  одного  лица,  на
котором бы выражался хоть какой-нибудь интерес.
   - Прошлый раз, - тихим своим голосом начал Гуцких, - мы с вами говорили
о технике безопасности на лесных пожарах. Продолжим...
   - Разрешите вопрос? - послышался  знакомый  Родиону  неприятный  голос.
Евксентьевский лежал на траве позади всех и даже головы не приподнял.
   - Пожалуйста, - Гуцких разыскал его глазами. - Только надо встать.
   - Не беспокойтесь, мне так удобней.
   - Но я же стою перед вами! - сказал Гуцких, и лицо у него дернулось.
   - А вы тоже ляжьте,  -  ехидно  посоветовал  Евксентьевский,  и  кругом
сдавленно хохотнули.
   Родион торопливо поднялся, хроманул  к  Евксентьевскому,  не  сознавая,
зачем он это делает. Тот глядел с издевкой на него, будто говоря:  "Давай,
товарищ Гуляев! Воспитывай!" Родион схватил его за  шиворот  и  за  брюки,
легко, как котенка, поднял в воздух, и Евксентьевский беспомощно и  смешно
затрепыхался.
   - Эй, ты рукам воли не давай! - закричал он,  пытаясь  вырваться.  -  А
то...
   - Что? - спросил Родион. - А то что?
   Наверное, все с утра изнывали во дворе от безделья  и  потому  смеялись
сейчас над Евксентьевским, который нелепо  дрыгал  ногами  в  воздухе.  Их
окружили. Родион, заглядывая поочередно тому и другому в лицо,  проговорил
с нажимом на каждое слово:
   - Вы, паразиты, перед нашим Платонычем ползать должны!
   Чужаки загалдели. В середину круга пробился Гуцких. Он уже успокоился.
   - Отпусти его, Гуляев.
   - Чесотка, -  брезгливо  сказал  Родион,  поставив  Евксентьевского  на
землю.
   - Спасибо, - засмеялся тот. - Я уж думал, что повис до обеда...
   Колени у Родиона заныли. Он  ушел  к  самолетам,  лег  под  крыло  Яка.
Ветерок, разгоняясь по летному полю, ровно и скоро  тек  под  крылья,  нес
запахи свежей  травы  и  сохнувшей  уже  земли.  Работная,  видать,  весна
подступает. Хоть бы кто-нибудь из ребят подлетел! Потолковать о  делах,  о
спецовке из фибры и пластмассы для прыжков  на  лес,  о  новых  створчатых
парашютах,  что  будут  раскрываться  вытяжной  веревкой.  С  самой  весны
разговоры идут про эти новинки, однако они  еще  не  испытаны.  Хорошо  бы
самим все проверить, а то перешлют в Улан-Удэ или  Хабаровск.  Родион  был
уверен, что нигде по всей Сибири нет таких парашютистов, и кому  еще,  как
не его чертям, доверить испытания?
   В здешнем оперативном отделении  никто  больше  парашютиста-инструктора
Гуляева не напрыгал. Поначалу он вел счет,  но  где-то  на  третьей  сотне
сбился и плюнул. Родион тут вышколил порядочно добрых пожарников,  но  вот
уже второй год отсортировался у него постоянный состав,  и  он  решил:  от
этих ребят - никуда. Один к одному парни, а Санька Бирюзов,  тот  троих  у
огня заменит. И всякую  деревню  он  подымет  -  и  сонную,  и  пьяную,  и
баптистов даже выгонял, бывало, на  тушение.  Его  бы  на  этого  дармоеда
московского спустить, на чесотку эту! Вот еще ботало приблудило...
   Ветер струил едва слышно к траве и ласковел, теплел с каждой минутой  -
дело шло к полудню. Родион совсем задремывал уже, когда  послышался  голос
Гуцких:
   - Ты бы полегче с ними, Гуляев!
   - А? - очнулся Родион. - Что?
   - Да с захребетниками-то этими. Полегче, говорю, надо бы с ними.
   - А ну их!
   - Я почему-то всегда думал, что выдержки у тебя побольше...
   Родион сел, поворочал плечами, стряхивая  дремоту.  Гуцких  подлез  под
крыло, распахнул китель.
   - Нет, ты послушай, Родя. Если уж прислали - будем делать,  что  можем.
Без тебя собрание у нас состоялось. Так решили.
   - А я что - против разве? Надо так надо.
   - Гляди, а то невзначай забудешь про свою силу.
   Летнаб ткнул Родиона в  плечо.  Они  помолчали,  разглядывая  аэродром.
Ветер шевелил траву перед ними, перебирал жидкие волосы летнаба, а  Родион
искоса поглядывал на него, и ему было хорошо оттого, что вот есть у них на
отделении такой Платоныч.
   - Боковик, - кивнул в сторону летного поля Родион.
   - Взлетим, - сказал Гуцких.
   - Разговор есть, Платоныч, - проговорил Родион.
   - Давай.
   - Письмо я получил от одной девахи.
   Родион достал из кармана конверт.
   - Так! - оживился летнаб. - Женишься?
   - Да нет. Другое. Девка лесовая, привычная...
   - Так-так...
   - Агриппина Чередовая. На кордоне живет в Жиганевском районе?
   - Это где последний в прошлом году пожар тушили?
   - Там. В болото я еще ухнул. Помнишь, рассказывал...
   - Помню. Конем тебя там вытащили?
   - Вот-вот... Просится.
   - Куда?
   - К нам. - Родион вздохнул. - На работу.
   - Пожарником?
   - Вот и я тоже думаю. Однако девка огневая. Тушила с  нами  тогда.  Ну,
кашеварить будет. А что?
   - Да ничего. После войны служили девки на базе. Некоторые даже прыгали.
Ничего! Лето, видать, у нас будет...
   - К нам не больно люди рвутся, Платоныч, а эта не то чтобы просится,  а
пишет: "Еду".
   - Да пускай едет.
   - Спасибо, Платоныч. Я уж глядеть за ней буду.
   - А у тебя с ней что-нибудь есть?
   - Да как сказать? Пожалуй, что нет ничего... Где же  пилот?  Ты  звонил
ему, Платоныч?
   Через  полчаса  они  уже  летели  над   тайгой,   по-весеннему   одетой
первородной зеленью. Родион соскучился по  высоте,  по  земле,  большой  и
нетесной, отуманенной далеким горизонтом. Неясная граница тверди  с  небом
была подвижной. Земля вздымалась, росла немыслимой  горой,  когда  самолет
заваливал на крыло, а крен в другую сторону  убирал  ее  совсем,  топил  в
пустоте. Было приятно, когда зыбило самолет и он припадал  вниз  -  сердце
будто приостанавливалось, мерло, напоминая Родиону, что он наконец летит.
   Внизу кое-где серели широкие прогалины - вырубки плохо зарастали. А вот
черное пожарище наплыло.
   - Помнишь? - крикнул Гуцких, обернувшись.
   - Как же! - отозвался Родион.
   Он этот очаг, правда, не гасил, выбирался в то время с  верховьев  Уды,
но шуму тогда от этого позорища было  на  всю  область.  Недотепы-лесорубы
жгли сучья и недоглядели, а потушить враз  не  смогли.  Ветра  тогда  дули
перед непогодой. Как не помнить... Лес отдали огню  по  самую  квартальную
грань, лесопилка сгорела, стлань на десяток, а  то  и  больше  километров,
взорвался склад с бензином и  соляркой,  человек  погиб,  леспромхозовский
тракторист. Жалко парня... И вот подумать - один только  человек  в  общем
количестве, а народ без него бедней. Еще дальше подумать - от него бы дети
пошли, от них новые люди. Один человек, но какая в народе широкая  просека
образуется! Чем дальше, тем шире...
   Снова пошла живая тайга. Стояла она плотно, во всю  силу.  (Ах,  хороши
места! Живые. Зверя, должно быть, в этом буйном разнолесье! И  птиц  тоже.
Зяблик,  наверно,  вьет  уже  свою  кудрявую  песенку,  перебивает   себя,
оттягивает и захлебывается, подымает все выше и выше. Ну и  силища  в  его
крохотном горлышке! И дятлы  кричат  скрипучими  своими  голосами.  Кричат
изредка, потому что им некогда - работают.  И  кукушке  по  времени  пора.
Грудной ее голос под небесным сводом полней, круглей и печальней, чем тот,
что живет в памяти...)
   Вот снова старая гарь, мертвый остров. Должно быть, гниль уже вошла под
кору, мягко пробирается  в  сердцевину.  И  зверь  ушел  отсюда,  и  птица
улетела, и даже муравьи не скоро заселят это гиблое  место.  Лес  может  и
совсем не отрасти. По редине ветер  начнет  разгоняться,  валить  раменные
сторожевые дерева.  И  смотря  какое  место  тут,  а  то  вода  подступит,
заболотит все, и конец лесу на веки вечные.
   (Нет, подходящая у меня работенка! Что же тогда делать в  родном  краю,
если не отводить главную здешнюю беду? А юг если взять, угорья,  там  беда
эта и того плоше - после огня по скатам всю землю стащит дождями, и  какой
уж тогда лес,  на  камнях-то?  Что  останется  -  жуки  доточат,  в  труху
пережуют. А если сгорит сухолесье на песках - смоет и сдует все подчистую,
где уж там прижиться семени! И не дай бог  второй  пожар  по  гари  -  все
перепылит в летучую золу. С веками, конечно, через траву и кустарники  лес
может подняться снова, да только очень уж долго ждать...)
   Пилот повернул к дому, замыкая кольцо облета, а Руцких с  Родионом  все
глядели да глядели на горизонт: не покажется ли тревожный дым. Но  нет,  в
этих лесах первой ценности ничего  подозрительного  не  было.  Славно!  (А
пора, пожалуй, проситься на дело. Вот вернется Бирюзов  -  надо  лететь  с
ним. Какого дьявола в городе  сидеть?  Хоть  чем-нибудь  подмогу.)  Родион
мысленно благодарил Платоныча за полет, теперь легче ждать будет.
   Прошло часа два, как они  поднялись.  Вот  уже  показался  город  и  на
окраине его "пятачок" родного аэродрома. На базе шумела какая-то  команда,
- наверно,  перебросили  ее  с  другого  отделения,  где  не  так  горело.
Пожарники разбирали парашюты, грузились  в  горячий,  видать,  только  что
прилетевший самолет. Родион завидущими глазами поглядывал на парашютистов,
узнавал кое-кого, нетерпеливо ждал, когда Як подрулит поближе к ангару.
   - Вот что, Платоныч, - решительно сказал он. - Бирюзов вернется, я лечу
с ним.
   - Дудки, Гуляев! - возразил Гуцких. - Сам гробанешься и меня  подведешь
под монастырь.
   - Что ты, Платоныч! - Родион сделал ход конем.  -  Прыгать  я  пока  не
рискну. На вертолете подкинешь, как дармоеда.
   - Это другое дело.
   Родион вылез из самолета, подошел к парашютистам. Многие знали  Родиона
и слышали, что сезон открыл  он  бедой  первого  разряда.  Ощупывали  его,
совали в бока кулаками  -  жив,  мол?  А  на  дворе  маячили,  по-прежнему
томились без дела несколько чужаков. Даже  не  посмотрев  на  них,  Родион
поковылял мимо забора на выход.
   У калитки сидел светлоглазый  парень,  что  утром  выпросил  рубль.  Он
вскочил, будто ждал Родиона, встал  поперек  дороги,  заулыбался  неясной,
какой-то беглой улыбкой. Ладный парень. Разворот плеч -  дай  бог,  такому
только и работать.
   - Ра! А ра-зрешите опять же закурить!
   - Пожалуйста, - сказал Родион.
   - Пра-шу! - сказал парень, но тут же поправился: - То  есть  спасибо!..
Ловко вы этого пижона!
   Родион не отозвался, смотрел, как у парня мелко дрожат руки.
   - А Гришку Колотилина, пьяницу и алкоголика, вы не знаете?
   - Это вы будете? - Родион рассмеялся.
   - Я, - гордо сказал парень. - Употребляю! Вусмерть.  Можно  с  вами  по
стопарю выпить?
   - Я не пью, - нахмурился Родион, заметив,  что  парень  чуть  навеселе.
Добавил: - С кем попало.
   Гришка растерялся, бормотнул:
   - А я не кто попало.
   - Кто же вы?
   - Я на стройке работал, - сказал Гришка. - По шестому разряду.
   - И что?
   - Выгнали, - простодушно объяснил Гришка. - Можно, расскажу по порядку?
   - Валяй! - Родион присел на бревно. Ему все равно сегодня  делать  было
нечего, и парень чем-то его заинтересовал. Пусть поговорит, а что?
   - Взялось все с одного случая, - обстоятельно начал Гришка. - Захожу  в
закусочную. Спрашиваю: "Напитки у вас бывают?" - "Коньяк", - говорят. А  у
меня уже характер слабый выработался. Через полчаса я захорошел.  Чувствую
только, вторую бутылку давлю. В углу стоят трое. "Идите спать", -  говорю.
Они меня пригласили на улицу и уделали. Выхожу утром на работу  -  весь  в
синяках. Мастер спрашивает: "Что  это  с  тобой,  Колотилин?"  -  "Родимые
пятна", - говорю. "Раньше не было". - "А  они,  отвечаю,  у  меня  особые,
блуждающие. Сегодня здесь, завтра там". И тут он меня обидел. "Это родимые
пятна капитализма", - говорит. Я ему тоже врезал.  Как  он  молодых  ребят
опивает и что у них с прорабом одна лавочка. Ну,  перевели  в  подсобники.
Это меня-то, плотника первой руки!
   В голосе Гришки Колотилина послышалась обида.
   - Ну-ну? - сказал Родион.
   - Повело совсем. С утра уж я не мог без этого. Олифу начал потаскивать,
белила, рубероид. Товарищеский суд  был  и  много  другого.  Потом  работу
совсем забросил, ни за что пятнадцать суток получил. Выселили,  паспорт  в
милицию забрали - и сюда...
   - Хорош, - сказал Родион и поднялся.
   - А ловко  вы  сегодня  этого  хмыря!  -  восхитился  Гришка.  -  Будто
краном... Можно у тебя спросить?
   - Еще рубль? - Родион глянул в те же умоляющие глаза. - Не дам.
   - Да нет, - сказал Гришка. - Не то. В работу бы меня скорей взяли, а то
я тут чего-нибудь сопру по мелочи.
   - Давай ко мне тогда, елки-моталки.
   Родион поднялся, пошел было, но такой уж день,  видно,  выдался  -  его
догнал Евксентьевский, тронул за рукав.
   - Ты на меня только не рычи, товарищ Гуляев, - сказал  он  и  засмеялся
как ни в чем не бывало. - Можно один вопрос задать?
   - Спрашивайте, - сказал Родион равнодушно.
   - У меня такой вопрос, товарищ Гуляев.  Почему  мы  должны  перед  этим
товарищем Гуцких ползать?
   - Вам не понять.
   - Да? Это почему же?
   - Да так уж.
   - А все-таки?
   - Да за одно то, что он весь осколками порван! И  под  сердцем  у  него
сидит кусок немецкого железа, а он на вас, сволочей, еще нервы мотает!
   - Значит, берешь меня в свою команду?
   - А идите вы к едрене-фене! - Родион затоптал  окурок  и  пошел  прочь,
сплевывая с губ табачную горечь.



        5

   Следователь.   Свидетельница   Чередовая,   вы   первый   раз   увидели
Евксентьевского на пожаре?
   - Нет, в вертолете еще обратила внимание.
   Следователь. Обратили внимание? А он на вас тоже обратил внимание?
   - Ну, все в одной кабине были...
   Следователь. И Гуляев?
   - Рядом сидел.
   Следователь. А он ухаживал за вами?
   - Зачем вам  нужно  знать  такие  вещи?  Ну,  ухаживал,  если  в  вашем
понимании...
   Следователь. Я спрашиваю, этот Евксентьевский-то не ухаживал за вами?
   - Вы считаете, я бы позволила?
   Следователь.  Значит,  вы  не  думаете,  свидетельница  Чередовая,  что
причиной преступления была ревность?
   - Я даже не думаю, что и преступление-то было.
   Следователь.  Ваше  особое  мнение  мы  знаем.  Но  учтите,  за  ложные
показания вы несете уголовную ответственность по  статье  сто  восемьдесят
первой.
   - Не боюсь я ваших статей. Я правду сказала.


   В субботу после обеда Родион позвонил на базу.
   - Какие пироги, Платоныч?
   - Горячие, - донесся голос Гуцких. - Это ты,  Гуляев?  Горячие  пироги.
Горимость высшая, пять баллов. Пластает тайга.
   - Ясно. Бирюзов не прилетал?
   - Хватился! Утром еще. Про тебя спрашивал.
   - Ты сказал, что я в порядке?
   -  Сказал.  А  он  группу-то  отправил  поездом,  а  сам  пробился   на
гражданских самолетах. У него целая история была на пожаре...
   - Что за история? Где он сейчас?
   - А я его тут же на самолет и скинул в одно интересное  место.  Народу,
понимаешь, не хватает.
   - Куда же это его?
   - В район Атаманки. Одного. Там здоровый пожар,  надо  срочно  готовить
вертолетную площадку. За день, думаю, сделает...
   - Платоныч. - Родион сильно прижал трубку  к  уху.  -  Ты  как  хочешь,
Платоныч, а я к нему. Когда туда вертолет?
   - Послезавтра. Бригаду  Неелова  повезу.  Ну  хорошо,  хорошо,  Гуляев.
Бюллетень ты закрыл?
   - Да.
   - Погоди, не бросай трубку!  Еще  новость.  Твоя  подопечная  уже  тут.
Оформляется. Она, оказывается, с десятилеткой. Что? Придешь?
   Родион слушал и не слушал - ловил краешком глаза такси,  переминался  в
телефонной будке, и вся она ходила и скрипела...
   Они встретились во дворе конторы.  Родион  боялся  этих  первых  минут,
думал всю дорогу, что он ей скажет, как  поздоровается,  и  никак  не  мог
придумать. А получилось, что они даже не поздоровались, вроде бы забыли.
   - Приняли! - радостно крикнула Пина с крыльца, заметив его у ворот.
   - Ух ты, елки-моталки!
   Он рассматривал ее, словно  увидел  впервые  в  жизни.  Да  на  то  оно
выходило, потому что Пина представлялась издалека другой.  Платье  на  ней
легкое было сейчас и чулки такого цвета, будто их не  было  совсем.  А  от
туфель Пина длинноногая сделалась, точно городская  студентка,  к  которым
Родион  всегда  боялся  подходить.  И  вся  она  ничем  не  напоминала  ту
бабу-растрясуху, с которой он встретился  на  Чертовом  бучиле,  только  в
глазах те же бесенята. Пина приблизилась.
   - Ты не хлопотал тут за меня, дяденька?
   - Что ты, тетенька!
   - Смотри, а то я не люблю, если что-нибудь по знакомству. И  ноты  отца
не приходило?
   - Какой ноты?
   - Видно, я ее опередила. Написал, что, мол, мою дочь Агриппину Петровну
Чередовую, когда она приедет, прогоните назад, если сможете.
   Они рассмеялись. Пина весело, от души, а Родион сдержанно,  как  бы  не
решаясь, потому что он не мог освободиться от  волненья  и  не  знал,  как
поддержать разговор.
   - Мне еще надо паспорт из гостиницы выцарапать и сдать сюда, -  сказала
Пина.
   - Может, завтра?
   - В воскресенье-то?
   - А мы дней не разбираем, когда горит.
   - Тогда в кино, - предложила Пина.
   - А что? Можно и в кино, - обрадовался Родион. - Поехали.
   В городе было людно. Билеты, оказалось, порасхватали на все  сеансы,  и
это огорчило Родиона, потому что теперь надо было придумывать разговоры  с
Пиной.
   - Как здоровье отца? - спросил он.
   - Ничего. Я же писала.
   - Хотя верно.
   Они шли по большой улице. Пина разглядывала толпу, нет-нет да окидывала
Родиона быстрыми глазами, улыбалась, а  он  страдал,  не  зная,  чему  она
улыбается.
   - Ты мои книги получала?
   - Все получила. Я же писала тебе.
   - Хотя верно, - согласился он.
   - Еще раз спасибо.
   Родион молчал. Как всегда, слова приходили потом, когда нужды в них уже
не было. Если б билеты они достали! Он бы просто сидел рядом с ней, а кино
бы работало за него.
   - За что спасибо-то? - с запозданием сказал он. - Я сам сначала  читал,
а потом уже посылал.
   - Видишь, я говорю, что ты хитрый человек! - засмеялась Пина. - Все  до
одной прочел?
   - Все.
   - Ну и как?
   - Разные они, - осторожно сказал Родион.
   - Ремарк, например? "Три товарища"...
   - Да, да, помню. Немец, у которого два имени? Эрих  и  зачем-то  еще  -
Мария.
   Пина снисходительно заулыбалась:
   - Ну и как тебе он?
   - Пишет крепко, но смотря что взять  из  него,  -  неуверенно  протянул
Родион.
   - А что бы ты, например, взял?
   - Что это парни у него не поддаются, хотя их жизнь всяко ломает.
   - Еще?
   - Словам цену знают. И товариществу у них можно  поучиться.  Без  этого
они бы там пропали.
   Пина удивленно заглянула сбоку в лицо Родиона, осторожно взяла его  под
руку, а он покраснел, и  ему  стало  жарко  вдруг  от  этого  непривычного
прикосновения. Когда раньше он  гулял  с  девчатами  -  сам  брать  больше
старался, а так, оказывается, все по-другому,  и  даже  сердцу  горячо,  и
легко идти.
   - Знаешь, а я одну твою книгу привезла. Она же с печатями! Зачем ты  ее
из библиотеки?
   - А что было делать? - отозвался Родион. - Искал, искал  -  нет  нигде.
Деньги внес, да и только.
   - Нет, надо сдать.
   - Можно и сдать, - согласился Родион.
   К вечеру толпа стала гуще. Пина  уже  насмотрелась  на  нее,  а  Родион
вообще не любил толочься среди праздных людей. Его не толкали, но само это
многолюдье Родиона угнетало.
   - Посидим? - предложила Пина.
   От пестроты и тесноты они забились в крохотный сквер на главной  улице,
нашли краешек скамейки.  Родион  с  наслаждением  вытянул  ноги,  погладил
колени. И вдруг вспомнил о том, что забылось  на  часок.  Как  там  Санька
сейчас? Распалил небось костер, кусты рубит, таскает  колодины.  А  может,
уже наворочался, спать лег?
   - Ты о чем задумался?
   - Знаешь, - помедлив, ответил Родион. - Летом да  осенью  толпа  у  нас
пожиже, а вот весной откуда только берется народ!
   - И ты об этом задумался? - засмеялась она.
   - Да нет, как бы тебе объяснить?  -  Родион  торопливо  закурил.  -  Мы
весной в городе почти не бываем. Горит сильно.
   - Весной? Почему?
   - Прошлогодняя трава. Одна искра - и пошло. Еще снега  по  низам,  а  в
суходольных местах и на солнцепеках все звенит. Да и хвоя  самая  сухая  в
году, и лесорубы сучья дожигают,  и  в  воздухе  влаги  нет  -  весняк  ее
выпивает. Скучно тебе все это?
   - Говори, говори! - сказала Пина, рассматривая в сумерках его профиль.
   - Да причин-то много. Леспромхозы вырубки плохо чистят. Земля холодна и
не отдает пока воду. Что отпустит - дерева сосут, им сейчас только дай. Да
не в этом дело...
   - А в чем?
   - Санька Бирюзов там один сейчас. Конечно,  не  впервой...  Но  у  него
какая-то история вышла, а он один, понимаешь?
   Зажглись фонари, посвежело, и Родион отдал Пине свой пиджак. Она влезла
в него,  скинув  туфли,  а  гуляющие  оглядывались  на  них  и  улыбались.
Действительно, какая уйма людей в этом городе!
   - Понимаю, - сказала Пина.
   - В понедельник я лечу к нему.
   - И я тоже.
   - Вообще не женское это дело, Пина.
   - Ну, знаешь!
   - Да я-то знаю. Не пора тебе?
   Гостиница была недалеко  от  сквера.  Пошли  по  затихающим  улицам,  и
Родион, будто воробья, держал ее кулачок в своих широких и грубых ладонях.
Она зашевелила пальцами, потрогала его мозоли.
   - Ого!
   - Что? - спросил Родион.
   - Бобы.
   - Прошлогодние, - сказал Родион, пытаясь высвободить руку. - За зиму не
сошли.
   - Родион, а почему у тебя здесь пальца нет?
   Он отдернул руку.
   - Отстрелил?
   - Да нет...
   Родион стеснялся своего недостатка, однако Пина спрашивала как-то очень
участливо, просто, он почувствовал себя с ней свободно и легко, почти  как
с Санькой Бирюзовым. Но вдруг забоялся, что  может  каким-нибудь  неловким
словом все испортить, хотя история, которую он мог бы  сейчас  рассказать,
была всем историям история.
   - Расскажи, Родион, - попросила Пина.
   - Знаешь, не к месту. Это целое дело...
   - Ну хорошо, - сразу согласилась она.
   Родион шагал домой темными городскими улицами, курил одну папироску  за
другой,  не  замечая,  что  курит,  что  не  видит  города,  ровно   глаза
притупились и уши заложило.
   А в воскресенье  он  рывком  вскочил  с  кровати.  Сон  не  просто  сил
прибавил, а как бы омолодил его, и ноги не  болели  совсем.  Примчался  на
базу пораньше, чтоб приготовить все - взрывчатку, инструмент, палатку  еще
надо было выбрать, продукты закупить, принять людей, что полетят с ним.
   - Видишь, я в твою команду попал, - сказал Евксентьевский. Он сидел  на
крыльце и победно смеялся. - Вместе  будем  помогать  стране  бороться  со
стихийными бедствиями. Правильно я говорю, товарищ Гуляев?
   Родион не хотел портить себе настроения - промолчал,  пошел  к  складу.
Там уже хлопотал Гуцких. Родион пожал ему руку, спросил:
   - Тунеядцев ты мне много отвалил?
   - Троих. Мы их рассыпаем среди наших. А что ты улыбаешься?
   - Да так... Спецовку сейчас им выдадим?
   - Нет, к отлету.
   - Каб не пропили?
   - Ясное дело.
   - Платоныч, пускай Чередовая летит с нами?
   - Да мне-то что? Гляди только.
   - Ладно.
   - Вот эти лопаты  забирай...  А  интересная  девчонка!  Откровенная.  Я
спрашиваю - зачем, мол, тебе в наше  пекло?  А  она  смеется.  Справку-то,
говорит, для института надо зарабатывать. Как у тебя ноги?
   -  В  порядке.  -  Родион  собрал  топоры,  пилы,  подтащил   к   двери
прокопченный котел. - Да пускай летит! Варить будет, а то  я  ведь  всегда
сам кашеварю. Пускай!
   - Уже решили об этом.
   - Да я так просто... Там низовой?
   - Низовой.
   - Беглый?
   - Нет, стеной идет. Капитальный пожар.
   - Ладно.
   - Бригада Неелова уж в городе, а твои черти подъедут,  я  их  сразу  же
туда.
   - Идет. Как со взрывчаткой?
   - Скинул я ее Бирюзову. Можно и еще захватить.
   - Платоныч, а что это у него случилось?
   - Тунеядец один отравился.
   - Консервой?
   - Да нет. Сам.
   - Как сам?
   - Да так.
   - Тьфу! - сплюнул Родион. - Жив?
   - Живой. А что ты сегодня такой улыбчивый?
   - Да так...
   Они стояли в дверях склада, подпирая косяки, тихо разговаривали,  а  на
дворе сидели и лежали вразброс чужаки. Странно, они не собирались  вместе,
а каждый был сам по себе.
   - Не могу привыкнуть, Платоныч! - сказал Родион.
   - Что же поделаешь? Мы тут много про них без тебя говорили. Надо...
   - Понятно. Как ты, Платоныч, думаешь - откуда такое добро?
   - Вообще? - глянул на него Гуцких. - Пережитки капитализма...
   - Может, и так...
   - А может, и не так?
   - Может, и не так.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Как бы это сказать? - заволновался Родион.  -  Понимаешь,  если  есть
возможность жить и не работать - такие будут долго еще.
   - А от кого это зависит?
   - Не знаю, - помедлив, проговорил Родион. - Наверно, от каждого из нас.
Ты вот. Платоныч, допустишь, чтоб твои сыновья стали такими? А есть  папы,
что держат детей в достатке да в безделье, от которого подохнуть можно, не
только что. А другой - совсем другой,  но  видит  красивую  жизнь  и  тоже
тянется, на все идет...
   - Это правда, Родион, они разные. Даже из рабочих  один  есть.  Пьяница
запойный, и через это попал. С тобой просится, изнылся весь.
   - Знаю.
   - И еще один говорит, что будет работать честно.
   - А почему он там не работал?
   - У него другое. Он к нам на поселение. Срок отбыл.
   - За что?
   - От армии уклонялся.
   - То есть?
   - По религиозным соображениям.
   - Ну и! - сказал Родион, мотнув головой, и тут же радостно  воскликнул:
- А вот и она!
   Он махнул рукой, Пина заулыбалась  и  пошла  к  складу.  Чужаки  лениво
подымали головы, когда она проходила мимо. Вот  подсвистнул  кто-то.  Пина
быстро оглянулась и показала язык, а Родион и Гуцких засмеялись.
   - Паспорт принесла! - доложила Пина, чему-то радуясь.
   Гуцких  пошел  с  ней  в  здание   конторы,   а   у   склада   замаячил
Евксентьевский. Он с любопытством заглянул в дверь, громыхнул лопатой.
   - Весит!
   Родион промолчал.
   - Клевая? - спросил Евксентьевский, подмигнув.
   - Что-что?
   - Девочка была тут сейчас. Клевая?
   - Как это?
   - Не понимаешь?
   - И понимать не хочу, - внятно произнес Родион, тяжело посмотрев ему  в
глаза.
   Ничто, однако, не  могло  испортить  Родиону  этого  хорошего  дня.  Не
обращая  внимания  на  Евксентьевского,  он  загремел  посудой.   Отсчитал
чашки-ложки, потом выбрал палатку поцелей и пошел  в  контору:  надо  было
выписать капсюли и бикфордов шнур.
   К обеду они с Пиной уехали на  такси  в  город.  Радость,  что  жила  в
Родионе с самого утра, передалась  Пине,  а  может,  ей  и  не  надо  было
занимать этого - она сама  с  кем  хочешь  готова  была  поделиться  своей
беспричинной радостью. Когда машина с моста  плавно  взяла  в  гору,  Пина
склонилась к Родиону и негромко, чтоб не слышал таксист, проговорила:
   - Знаешь, будто я не по дороге еду, а по земному шару...
   Обедали в главном городском ресторане, и Пина улыбалась  все  время,  и
Родион тоже, хотя ничего смешного не видел в том, что это не  ресторан,  а
настоящая обдираловка, что прислуживают в  нем  молодые  неслышные  парни,
которые делают все с хамской вежливостью.
   - За версту чуют, - сказал Родион.
   - Что?
   - Что мы не ресторанная парочка...  А  знаешь,  Санька  Бирюзов  одного
такого в прошлом году допек.
   - Как?
   - На углу у нас в галантерейной палатке торговал. Здоровый лоб, ему  бы
землю пахать! А Санька всякий раз, как проходит  мимо,  останавливается  и
спрашивает: "Почем соски?" Допек - куда-то делся этот торгаш...
   - А ну их! - махнула рукой Пина. - Давай и сегодня не пойдем в кино?
   - Давай! - охотно согласился Родион.
   - Знаешь, мне еще надо чемодан сдать.
   - Куда?
   - На вокзал, в камеру хранения.
   - Зачем?
   - А куда я его дену?
   - Ко мне.
   - Нехорошо, - задумалась Пина.
   - Почему? - удивился Родион.
   - Так.
   - Ерунда. Сейчас прямо и отвезем. А потом погуляем.
   - Пойдем к реке, - предложила Пина. - Вечером она густая и черная.
   - А ты откуда знаешь?
   - Ты вчера ушел, а я не хотела спать. Схватила свитер и на речку.
   - Дурак я, - сказал Родион.
   Пина рассмеялась, а Родион совсем забыл то мучительное состояние, когда
не шли слова и он  отворачивал  щеку  в  пороховых  конопушках,  засовывал
поглубже в карман беспалую руку,  чувствуя  себя  перед  Пиной  тупицей  и
уродом.
   Народу на улицах гуляло еще больше, чем вчера. На" бережная  отделялась
от реки старинной чугунной решеткой с горбатыми лупоглазыми орлами, совсем
не грозными, а скорей смешными в своей немощности. Родиону с Пиной сегодня
все казалось смешным. Они то и дело переглядывались, улыбаясь, и совсем не
смотрели на толпу.
   В приречных скверах было тепло и сухо, а от реки тянуло сыростью.  Вода
внизу и вправду чернела с каждой минутой,  уже  не  отражала  ни  парковых
лиственниц по берегам, ни темных громоздких зданий, ни медленных заводских
дымов, застилающих закат. За рекой было тихо, а с этой  стороны  городские
шумы пригашивал сквер. Все готовилось к ночи,  к  покою,  а  Родион  снова
вдруг представил себе Саньку в этот поздний час, и отлаженная неторопливая
жизнь этого старого сибирского города  показалась  Родиону  совсем  другим
миром. Как-то не верилось, что не так далеко, в двух  часах  лету  отсюда,
ревет в продымленной тайге огонь, обагряя небо, гулко  трескаются  в  этом
содоме дерева, а Санька заканчивает площадку. Костер, должно быть, развел,
чтоб посветлей, рубит молодняк, растаскивает коряги.
   - Опять о чем-то задумался? - Пина потянула его к скамейке, что  стояла
у самой решетки. - Может, расскажешь?
   - Да что рассказывать-то? - встряхнулся Родион. - Все о том же.  Скорей
бы отсюда.
   - Ночь пройдет быстро, - протянула Пина, и Родион уловил  чистый  запах
ее легких волос. - А ты на вертолете летал?
   - На вертолете хорошо-о-о! - успокоил ее Родион. - Только  нам  век  бы
его не видать.
   - Почему?
   - На этой трещалке всегда беда летит.
   - Что-то я не пойму, Родион.
   - Ты же знаешь - я уже раз пользовался этой машинкой...
   - Хорошо еще, что спасли!
   - Я не помню ничего, это Санька все.
   - А что он рассказывает?
   - Говорит, качался тогда я на стропах, как паук, и голова откинута.  Он
кричит мне снизу, а я ни бе, ни ме,  ни  кукареку.  Прыгнул,  говорит,  на
дерево - он ведь ловкий, как кошка, - выпустил мой запасной парашют  и  по
нему меня кой-как на землю.  Потом  выложил  для  Платоныча  знак  срочной
помощи и стал вертолета ждать...
   - А у других тоже такие случаи бывали?
   - По  первому  разряду-то?  А  как  же!  Санька  один  раз  вырулил  на
мелколесье и угодил в порубочные остатки. Вскочил сгоряча и пошел. "Потом,
- говорит, - чувствую, что-то не то". И тут же с катушек долой. Стаскивает
штаны, а там сучок сантиметров на пять вошел, извини меня, в самую мякоть.
А дальше - смех один! Прибегают бабы-сучкорубы, плачут в голос,  будто  на
похоронах, а Санька как рявкнет на них: "Дуры! Тащите из меня  дерево-то!"
А они подталкивают друг друга,  платками  закрываются,  боятся  к  кровище
подойти...
   - Смешно, - сказала Пина.
   - И у меня был один смешной случай. Тоже недалеко от деревни.  Я  тогда
еще в "голубой дивизии", особом пожарном отряде, числился. Нас  кидали  на
самые красивые пожары по всей Сибири. Ну  вот.  Спускаюсь  на  покос,  что
поровней. Хорошо сел, погасил парашют и тут гляжу, - елки-моталки! -  бабы
бегут с вилами наперевес. Бурятки и русские. Уперли в меня  вилы  со  всех
сторон, кричат: "Мериканец?" А  я  скорей  достаю  свою  красную  пожарную
книжку и говорю: "Какой же я американец?"  Они  вилы  повтыкали  в  землю,
извиняться начали. Говорят: "У нас вчера кино казали -  вот  так  же  одна
гадина спрыгнула".
   - Тоже смешно. - Пина смотрела остановившимися глазами в темноту.



        6

   Следователь. Свидетель Бирюзов, никакого я срока вашему дружку не  шью,
а хочу помочь суду найти причину преступления.
   - Из-за чего, значит, _весь сыр  загорелся_?  А  можно,  я  вам  случай
расскажу один, вроде анекдота?
   Следователь. Что за случай?
   - Человек увязил в грязи калошу, дошел до фонаря  и  давай  там  искать
потерю.
   Следователь. Вы считаете, что...
   - Вот вы человек _высшего образования_, а можете  сказать,  зачем  этих
"туников" нам сюда посыла