листовки, чтобы днем не боялись бомбежки и сеяли огороды, а убирать наши помогать придут. Бегали за листовками за 5 км. Немцы дали приказ, что, если у кого найдут листовку, - расстрел. Спать здорово хочется, и хожу вялый какой-то. Вечером уходим в Шумейкив хутор, а хозяйство оставили на Тузика. С вечера я завалился спать. Ночью опять налет. Наши, видать, разошлись не на шутку. Здорово долбят фрицев. Поп в церкви вчера после службы начал читать проповедь, что, мол, "помолимся за дарования победы нашим освободителям", то есть немцам. Сразу почти все вышли из церкви, а ему бросили записку: "Что ты, черт долгогривый, будешь делать, когда наши придут?" "21 марта 1943 года. Вчера не ходил в город. Был все время в хуторе и почти весь день спал. В хуторе около 100 дворов. Сегодня в городе. Пути за ночь наши разбили, и сейчас их чинят. Дом у нас цел, только окна вылетели. На огороде большая воронка, и у нас пробило стену осколком и выбило стенку в шкафу. Остались на ночь в городе. Вечером опять бомбежка, но не очень сильная. Ворам сейчас раздолье. В городе никого почти нет. Наши во время бомбежек спускают парашютистов, и люди часто находят парашюты. Шелку в нем метров сорок. Вот бы найти! Комендант дал приказ все парашюты, листовки и все вещи, брошенные с самолетов, сносить в комендатуру. А не то расстрел. Ищет дураков! Крестьяне уже сеют". "23 марта 1943 года. Рано утром в городе. Эту ночь городу досталось. Кругом здоровенные воронки. Гарью здорово несет. Ивана Матвеевича чуть не привалило землей в щели. Близко бомба упала. Говорит, что все время в ушах гудит. Хата целая, но еще прибавилось воронок на огородах. Наши разбили депо". Жители хутора Шумейкива чем могли помогали детдому. Крестьянки, завидев на улице детей, зазывали их к себе и кормили борщом, пареным турнепсом, поили молоком. - Не журитесь - прокормим! - утешали они Анну Константиновну. Жизнь приюта на новом месте потихоньку налаживалась. Старшие ребята становились хорошими помощниками - таскали воду, кололи дрова, чистили картошку. Анна Константиновна приглядывалась к детям, отмечала, что развиваются они нормально, и в душе гордилась этим. Нина Щерба любила читать, Тамара Копель - рисовать, Стась Григорцевич - играть в "немцев" и "наших", а Слава Щерба был путешественником. Где-то пропадал целыми днями, но к вечеру обязательно возвращался, чтобы не волновалась Анна Константиновна. Часто бегал к железной дороге - она была для него своего рода газетой. Прибегал радостный: - Снова привезли битых немцев! Однажды Слава нес с соседнего хутора молоко для Шурика Неизвестного. Шел полями и вдруг увидел, что на черной пашне что-то белеется. Это была свежая листовка. "Наши!" Он обшарил глазами небо, но там было пусто. Быстро спрятал листовку за пазуху и побежал. Занозил босую ногу, пролил молоко. Валентина Тихоновна начала было его отчитывать, однако, увидев листовку, все забыла. Простые родные слова рассказывали о положении на фронте, о героическом труде советских людей в тылу, призывали к мужеству, к борьбе против немецких захватчиков... Но вернемся в Бахмач и снова посмотрим на мир глазами Толика Листопадова. "1 апреля 1943 года. Сегодня первую ночь спали без бомбежки. Сразу чудно как-то показалось. Тепло уже. Ребятишки начинают бегать босиком. Сегодня немцы согнали ребят и меня тоже и начали фотографировать в то время, как другие "дают хлеб". Заставляли тянуться за хлебом. Мы начали разбегаться, а они нас бить. Мне досталось раза два в ухо". "7 апреля 1943 года. Сегодня опять налет с вечера, но не сильный. Днем шлялся по станции и за это получил по зубам от жандарма. Из носа текла кровь. У нас уже повелось, как только поп начнет читать за здравие немцев, все выходят из церкви, а ему разные интересные записочки бросают". "8 апреля 1943 года. Сегодня опять налет. Все думают, что опять полмесяца подряд бомбить будут. Бросали по городу листовки. Полиция бросилась утром собирать, но ничего не нашли. Все люди подобрали. Потеха!" А для приюта снова наступали тяжелые времена. Хуторяне делились с детьми последним, но весна сорок третьего года в немецком тылу была особой. Много земель пустовало еще с прошлого лета. С приходом врага общественные хозяйства были разрушены, и уже полтора года фашисты непомерными налогами и грабежами душили крестьян. Пришлось голодать, отказывать себе в самом необходимом, чтобы засеять хотя бы часть земли. Родные листовки, содержание которых знали в каждой хате, призывали: сейте, сейте, сейте хлеб! Наступили дни, когда Анна Константиновна с трудом вставала - кололо сердце, кружилась голова, не держали опухшие ноги. На детей было больно смотреть. Они перестали играть, сидели присмиревшие, тихие. Валентина Тихоновна отправилась по соседним хуторам. Удалось достать немного муки, из которой готовили густую, тянучую массу. Когда сваренная мука застывала, ее резали ножом на маленькие кусочки и ели. А однажды утром Слава Щерба тоже взялся за мешок. - Куда? - спросила Анна Константиновна. - В Тыницу. И вот парнишка в родном селе. Постучался в первую хату. - Я Щерба, сын сами знаете кого. Дайте, что можете... Хозяйка вышла. Во дворе послышался куриный переполох. Снова раскрылась дверь. Слава молча разглядывал обезглавленного петуха, который еще подрагивал крыльями. - А голова? - спросил он. - Голову тоже надо. В другой хате ему ничего не дали, зато до отвала накормили борщом. До вечера он обошел всю Тыницу. Его многие помнили. На всякий случай говорил: - Я Щерба. В Шумейкиве нас таких много. С отдачей беру. Подрасту, все верну. За шматок сала - два... Иногда выводили его во двор и допытывались: - Что слышно? Немец, говорят, пятится. Верно это? Слава выпросил подводу и отвез все в детдом. Перебились, а потом Валентина Тихоновна с группой старших ребят снова пошла по селам. Анна Константиновна часто ездила в город, иногда привозила каких-нибудь продуктов, а чаще приезжала с пустыми руками. Она мечтала, чтоб поскорей вылезли из-под земли крапива и щавель. Радовали старшие. Они присматривали за малышами, заготовляли топливо, толкли в ступах крупу. Каждый день ребята выходили на шлях, ведущий в Бахмач. Той весной фашисты рыскали по селам, вышаривали из погребов и сараев остатки зерна и овощей. С утра до вечера к Бахмачу тянулись подводы, и на шляхе всегда можно было чего-нибудь выпросить. Крестьяне, сопровождавшие обозы, тайком ссыпали в кусты картошку и просо. Ребята все это приносили в общий котел... Когда же, когда придет освобождение?! Этого ждали люди в каждом селе и городе, этот вопрос задавали себе и взрослые и подростки, от имени которых с поразительной обстоятельностью и неповторимыми подробностями повествует о тех днях Толик Листопадов... "1 мая 1943 года. 22-го наши летали бомбить Киев. 25-го передавали похороны по радио. Убито около 10000 немцев. Бомба попала в театр во время представления. В театре были одни немцы с немками. Также наши бомбили немецкие улицы. Нигде немцам нет спокоя, проклятым! У них трехдневный траур был. Злые ходили и дрались хуже, чем всегда. Начинаем купаться, но немцы заняли ставок и не пускают купаться русских на хорошем берегу. Повесили плакат: "Гир руссиш баден ферботен" ("Здесь русским купаться запрещено"). Плакат написан по-немецки и по-русски. Фрицы понемногу поправляются после зимы. Залечивают отмороженные места. Ночью слышна далекая канонада. Фронт около Сум". "16 мая 1943 года. Вчера с вечера долго летели наши самолеты. Били зенитки, но они летели высоко. Днем были в поле. Варили себе там картошку и купались. Приехал вербовщик, и в городе быть опасно. Молодые ребята и девчата убегают из города". "30 мая 1943 года. Наши в ночь с 15-го на 16-е бомбили Киев. "Вербовка" продолжается, но, кажется, мало наберут на этот раз. Вчера еле удрал от полицая, когда он меня вел на угольном складе. Была около эшелона облава, и за мной погнался один полицай. Я ему бросил под ноги пустую рваную кошелку и тем обманул его, но на дороге меня сцапали два немца, скрутили назад руки, аж кожа лопнула на кисти руки, и отдали меня полицаю. Полицай повел меня в железнодорожную жандармерию, но благодаря тяжелой обуви его я убег около угольного склада. А то бы не миновать шомполов. В неделю раз-два хожу на хутор высыпаться. Когда иду полем, то хорошо слышна артиллерийская канонада. Радостно как-то становится. Купил губную гармошку новую и, когда иду полем, играю все время или ляжу в траву и наблюдаю полет жаворонков. Люблю поле летом, а особенно в такое время!" "22 июня 1943 года. Сегодня немцы устраивают банкеты в комендатуре в честь двухлетия "освобождения Украины". Это так они называют эту грабительскую войну. Вчера ходил в Курень за пшеном". "3 июля 1943 года. Сегодня везли наших военнопленных. Взяты под Сумами. Собралось много людей. Немцы разгоняли прикладами, но все же мы успели у них расспросить про жизнь на Большой земле и передать им кой-чего с шамовки. У меня было с собой стаканов 20 табаку, и я отдал его морякам. Как хочется, чтоб наши пришли! Дали мне наши бойцы погон, и я долго его рассматривал. "Эх, - думаю, - скоро ли вот с такими погонами у нас в городе будут люди, которые и говорят по-нашему и по духу наши?" Наступило лето. Стали поспевать овощи, и хуторяне усердно подкармливали ребятишек. Дети часто бродили стайками по ближнему лесу, собирая то, что никому не принадлежало, - дикий чеснок, ягоды, щавель. В лесу было полно этого добра, и Анна Константиновна всегда похваливала лучших сборщиков. Но вскоре произошел случай, который все изменил. Вернулась из лесу группа детей. Ребята набрали земляники, оживленно рассказывали что-то хором, а Миля Якубовская-Милевская теребила "маму" и лепетала свое: - Анна Константиновна! Мама! Вы знаете, что Лорик нашел? Вы посмотрите, что он нашел. Анна Константиновна! Ну, мамочка!.. - Что? Что, милая? - Вы спросите Лорика, что у него есть, - сказала Миля. - Вот такая тяжелая железка... - Железка? - вздрогнула она. - Где? Лорик стоял в сторонке и держал руки за спиной. Она кинулась к нему. - Дай сюда! Ох, боже мой! Не кидай! В руках у мальчонки была круглая неразорвавшаяся граната. Только бы она не взорвалась сейчас! Анна Константиновна выбежала на улицу, держа страшную ношу в вытянутой руке. Кинулась к колодцу, швырнула туда гранату, которая едва слышно булькнула в глубине. Женщины больше не пускали детей в лес, который тоже принадлежал войне... Однажды ночью послышались на востоке отдаленные, едва слышные взрывы. "Не бомбежка! - догадались женщины. - Наши идут!" Утром Слава Щерба побежал на станцию. Вернулся к обеду. - Анна Константиновна! - закричал он. - Немцы тикают! Барахло грузят! Казалось, гитлеровцам сейчас было не до хутора Шумейкива. Однако они все же пришли сюда и приказали немедленно очистить школу. И опять "приют обездоленных" должен был искать пристанища. Спрятаться в скирды среди поля и дождаться своих? Но когда они придут? Нет, без крова детям нельзя. Скорей что-то придумать! Снова погрузились на подводы и поехали в сторону Бахмача - может, удастся опять поселиться на территории МТС? На улицах села Курень было много фашистов, но никто из них не остановил повозок - враги торопливо сновали между хатами. По селу всполошенно кудахтали куры, визжали поросята. Шел очередной грабеж. За селом, в кустах, почти у самой дороги, стояла батарея зенитных пушек - поверх листьев торчали зеленые стволы. Из кустов вышел офицер и загородил дорогу на МТС. Пришлось поворачивать налево, на степную дорогу. К ночи наконец добрались до хутора Пашкова, заняли пустую школу. Анна Константиновна пошла по хатам и вскоре принесла полмешка свежей картошки, коровье осердие и пустое ведро. С этим и начали жить на новом месте. Назавтра две сердобольные селянки притащили большую дежу с заквашенным тестом... Судя по предыдущим записям Толика Листопадова, на фронте как будто наступило затишье - немцы устраивали банкеты в честь "освобождения Украины" и везли военнопленных, взятых под Сумами, хотя "наши бомбили Киев", а ночами была "слышна далекая канонада". Да, фронт стоял "около Сум", как писал Толик 1 мая 1943 года, но главные, огромной исторической важности события назревали не там. Гитлер и его генералы в глубочайшей тайне готовили стратегическое наступление с далеко идущими целями. Со стороны Орла и Белгорода намечалось ударить по району Курска, превратив дугу Центрального и Воронежского фронтов в котел, и открыть себе дорогу на Москву. Немцы сосредоточили на Курской дуге больше трех тысяч танков, семь тысяч орудий, три тысячи минометов, две тысячи самолетов. Гитлер надеялся одним ударом решить исход войны. Однако замысел немцев был разгадан нашим Верховным Главнокомандованием. На Курской дуге советские войска перемололи военную технику и живую силу фашистов и сами перешли в наступление. О Курской битве написано много, еще больше напишут, а мы давайте посмотрим, как воспринимал события наш маленький историк и что увидел он в прифронтовом немецком тылу. Об этом никто уже так не напишет... "7 августа 1943 года. Канонада по ночам хорошо слышна. 5-го был в Курене. Сегодня на станции немец подвесил пенделей. Много их едет на фронт и с фронта. Едут голодные, и все близкие огороды опустошили. Едят гнилые и зеленые помидоры. Мы нашли старый коричневый и потрескавшийся огурец, обчистили верхнюю корку стеклом и дали одному немцу. Он его уплетал за обе щеки и еще просил. Выходит, хоть они нас называют русскими свиньями, но сами настоящие свиньи, да еще и "арийские". Все близлежащие от путей дома они ограбили, и люди перешли жить в глубь поселка". "21 августа 1943 года. Чего-то эти дни канонада особенно хорошо слышна. "Агентство ОБГ" кричит, что фронт движется сюда. Сегодня немцы сделали захват рабов. Рабочие, пришедшие на работу, были окружены автоматчиками, посажены под охрану, и на другой день их погрузили в вагоны - и на каторгу в Германию. Плач и стон по городу стоял громадный. Еще ни разу столько сразу не брали. Много попало наших ребят. Вчера немцы чуть не убили Тузика. Мы с Иваном Матвеевичем сжали ячмень, обмолотили и спрятали. Курей всех порезали, чтоб немцам не досталось. Осталось две утки, но их, наверно, не найдут". "23 августа 1943 года. Ура! Наши взяли Харьков. Я это узнал из разговора немцев, я ведь их язык немного понимаю. Русскую полицию начинают увозить из города. Это значит, что скоро придут наши! На станции много немецких железнодорожников, которые удрали из Харькова. Днем немец хотел сфотографировать с куском хлеба, но я убег". "2 сентября 1943 года. Сегодня чуть не убило во время бомбежки. Смотрели на станции, как идет погрузка немцев. Вдруг наш самолет. Мы - в щель, а тут уж и бомбы шипят. Сбросил восемь штук, и все упали около щели. Полщели завалилось, но та сторона, где мы сидели, осталась цела. Вечером пошел в хутор и слышал несколько орудийных выстрелов совсем близко. Настроение у всех приподнятое. Ночью сидели часов до двух на улице и все смотрели на восток. Так хорошо были видны зарницы от орудийных выстрелов и лучи прожекторов, которые шарили по небу. Одна дивчина долго играла на гитаре и пела. Пела она наши песни, уже не скрываясь. Весело чего-то!" "3 сентября 1943 года. Когда утром подходил к городу, наш самолет сбросил несколько бомб в городе. На Конотопском шляху увидал несметное число обозов, движущихся на запад. Теперь точно - фрицы бегут! Из города немцы увозят все ценное. Хлеб грузят в снопах, необмолоченный. Некогда, видать, им". "4 сентября 1943 года. Сегодня еле удрали из города. Немцы ловили людей, садили в машины и увозили в Германию. Убегали мы по болоту. Вечером пошли в хутор. В 10 часов вечера началась бомбежка. Навесили много "паникадил", и в хуторе было видно как днем. Бомбили сильно. Зенитки не били. Утром только кончили. Здорово, наверно, досталось фрицам! Во многих местах было видно зарево. Не знаю, жив ли Иван Матвеевич и цела ли наша хата". "5 сентября 1943 года. Город горит. Слышны часто взрывы. Дышать тяжело от гари и дыма. Люди идут из города и говорят, что там нет немцев. Самолетов летает много: и наши и немецкие. Артиллерийская стрельба слышна совсем близко. Сейчас уходим в город. Погода стоит жаркая, и ясное небо кругом позволяет далеко все видеть". Женщины не спали всю ночь, успокаивали детей, испуганно вздрагивавших при каждом взрыве. Огонь над городом озарял полнеба, иногда его застилали черные дымы, потом он снова оживал. Толик Листопадов с бахмачскими друзьями прибежал оттуда перед ночью, а Иван Матвеевич остался, передал, что от своих драпать не будет. Где-то посреди огня сидели в погребе и родные Валентины Тихоновны - мать и Олежка. Утром малыши дружно заревели. Еды не было никакой, только немного муки ручного помола. Толик Листопадов со Стасиком Григорцевичем накопали картошки, убежали куда-то, захватив с собой друзей Толика, отчаянных бахмачан-сопляков, куривших немецкие сигареты. В городе у них был на примете брошенный немецкий склад, набитый консервами. Анна Константиновна не знала этого, иначе ни за что не отпустила бы ребят в огонь... К вечеру мальчишки вернулись. Толик сильно хромал, на левой штанине у него засохла кровь, Анна Константиновна в испуге кинулась к нему, но Толик засмеялся и высыпал перед ней целое богатство - консервные банки. - Что у тебя с ногой? - Царапина, - махнул рукой Толик. - Вы лучше сюда смотрите, Анна Константиновна! В мешках у Стася и незнакомого парнишки тоже были консервы. Каждый из ребят принес по пятнадцать банок. Устроили пир. Изголодавшиеся дети съели все. Анна Константиновна хотела отложить немного для малышей, но не смогла - ребята смотрели на нее голодными глазами. А уже в сумерках на хутор приехала группа немецких мотоциклистов с пулеметами. Они остановились у школы, потом медленно проехали вдоль хат. Толик Листопадов знал, что это значит. Он отозвал Анну Константиновну в сторонку. - Надо всем удирать. Завтра приедет команда грабить и жечь хутор. Людей увезут или постреляют. - Куда же нам? - растерялась она. - Только в Остров. - Почему? - Он за лесом, там народу немного, и немцы не будут с ним возиться. Анна Константиновна побежала по хатам предупредить людей. И надо было выпросить лошадь. Под утро, бросив все, детдом перебрался на хутор Остров... "6 сентября 1943 года. Вчера был в городе. Ходили за консервами. Принесли втроем 45 банок консервов. Кучами собираться опасно. Фрицы только заметят с самолетов кучу, то строчат из пулемета или бросают бомбу. Шли второй раз с консервами, и меня ранило в коленку. Ранило легко, но вторые консервы пришлось выбросить и идти в хутор. В город заходит то немецкая разведка, то наша. Заезжал отряд факельщиков и начал поджигать дома, но подоспела наша разведка и прогнала их. Детдом переехал в хутор Остров. В Пашковом оставаться было опасно, могли заскочить немцы и всех перебить. По полям горят скирды хлеба, которые подожгли немцы. Дым носится по небу. Все идет так, как я смотрел раньше в кино и читал в книгах. Перед заходом солнца немцы подожгли школы, клубы и все большие дома в Бахмаче. К небу поднимаются огромные столбы дыма. Все это сегодня рассказала дивчина, удравшая оттуда. Она рассказала, что немцы ездят по селам, ловят молодых хлопцев и девчат, сажают в машины и увозят". На хуторе Остров школы не было. Хотели занять большой колхозный сарай, но он оказался запертым. Расположились на соломе, у куч преющего навоза. Дети плотно легли рядочком, плакали, стонали и кашляли - их продуло во время ночного переезда. Валентина Тихоновна крепилась изо всех сил. Она смотрела на старшую подругу и поражалась ее мужеству - на глазах Анны Константиновны не было слез. А хутор как будто вымер. Но вот подошел какой-то старик с ключами, отпер замок на воротах сарая, и женщины перетащили туда детей. - Я тут за сторожа, - сказал дед и ушел. Валентина Тихоновна отправилась на огороды за картошкой, старшие ребята начали собирать дрова для костра. Наступил день. Все ближе были орудийные залпы, гудели и звенели в небе самолеты, хорошо стали слышны пулеметные очереди. Вечером старшие ребята бегали на опушку леса, смотрели, но ничего толком не могли понять. Сказали, что над Бахмачом много дыма и огня. Поля тоже в дыму - везде горит заскирдованный хлеб. Ночлег получился плохим. Женщины натаскали в сарай соломы, но это не могло защитить от холода. Дети плакали, у многих поднялась температура. Особенно плохо было Сталине Прусаковой. Валентина Тихоновна сняла с себя кофту и платок, закутала дочь, но девочка дрожала от озноба. Милечка и Федя Пористый тоже горели в жару. Анна Константиновна пекла в углях картошку, заворачивала в тряпки и прикладывала к шейкам больных детишек. А воздух всю ночь гудел и лопался над головой. Рано утром начало рваться рядом, на ближних полях. Анна Константиновна испугалась за старших ребят, которые убежали за помидорами. Но вот они вернулись, вывалили у кострища кучу помидоров и снова скрылись в сосняке. Толик крикнул, что кругом ни души и они пойдут в Пашков за посудой и дежой, в которой оставалась мука. Надо бы не пускать их, вернуть... Анна Константиновна пекла картошку, прислушиваясь к стрельбе, которая стала удаляться, стихать. Вдруг она вздрогнула - со стороны леса донесся стрекот мотоциклов. Немцы!.. Выбежала с дочкой на руках Валентина Тихоновна. Трое в зеленых мундирах остановились неподалеку и пошли прямо к сараю. Анна Константиновна окаменела. Дети в ужасе закричали. Немцы разговаривали громко, отрывисто, и Анна Константиновна увидела, как побледнела Валентина Тихоновна. - Wieviele sind es? [Сколько их тут?] - An die vierzig [человек сорок]. - Da braucht man wohl zwei Wagen? [Две машины довольно?] - Einer genugt, die kriegen wir schon rein [Одной хватит, впихнем]. - Guck dir die mal an, die krepieren doch unterwegs! [Смотри какие: околеют в дороге.] - Es soil ihnen nichts Schlimmeres passieren... [Ничто худшее им не грозит... (нем.)] Мотоциклы заурчали, запылила за ними дорога. Валентина Тихоновна, широко раскрыв глаза, прошептала: - Кажется, собираются детишек куда-то увозить. Анна Константиновна словно оцепенела. - Родная, успокойтесь, - зашептала Валентина Тихоновна. - Возьмите себя в руки. - Бежать надо, - сказала та, взглянула на детей, которые столпились в дверях скотного двора. - Куда бежать? - тихо спросила Валентина Тихоновна. Подошел старик сторож, что вчера отпер им сарай. Женщины замолчали. - Мне за вами глядеть приказано, как сторожу, - сказал он, мигая бесцветными, слезящимися глазами. - Но вы тикайте. За хутор у гай. Туда за сухим ставком, у Кобива хутора, добрый гай. Ось туда и ховайтесь... Толпой спустились в низинку. Старшие вели за руки малышей. Шли, поминутно оглядываясь, дрожа от страха, - дети поняли, какая им грозит опасность. Со всех сторон доносились взрывы, стрельба. Несколько раз Анне Константиновне чудилось, что сзади тарахтят мотоциклы. Замирало сердце, а она шла и шла, держа на руках плачущего Шурика Неизвестного и легонько подталкивая больную Милю, которая еле брела. Вот и лес. Слева - большое поле, покрытое сорняками, а справа за редким кустарником - березы и сосняк. Неожиданно со стороны поля послышался рокот мотора. Низко, казалось, прямо на них, летел немецкий самолет. Потом над головой раздался стрекот пулеметов, и что-то в лесу ударило по стволам, осыпая лист. Все упали на землю. Самолет развернулся и еще раз пролетел над ними, выпустив по кустарнику очередь. К счастью, никто не пострадал. Поднялись и побрели глубже в лес. Впереди стеной стоял невысокий густой ельник. Но силы у всех были на исходе. Кашель забивал больных детей. Линочка Прусакова между приступами кашля тихо стонала. Остановились. Валентина Тихоновна развела костер. Одна из старших девочек нашла пустую консервную банку. В ельнике стояло небольшое болотце. Валентина Тихоновна кипятила воду и поила ослабевших детей. Анна Константиновна за кустом уговаривала Славу Щербу. - Ну куда ты пойдешь? Везде стреляют. Нельзя, Слава! - Данилу Ивановичу Костенко найду в городе либо какую медсестру. А то влезу в аптеку и принесу пилюль. Анна Константиновна, разрешите! - Не смей, Слава! Убьют! - Не убьют! Он сорвался с места и убежал. Анна Константиновна взяла на руки Милечку Якубовскую-Милевскую. Девочка бредила и не раскрывала глаз. За лесом, в Пашкове, послышались частые выстрелы и потом совсем близко - рев моторов. Женщины тревожно переглянулись: неужели погоня? Новое бегство казалось невозможным. Дети испуганно вертели во все стороны головами, прислушивались. Анна Константиновна начала таскать ребят через болото в густой ельник. Сначала больных, потом малышей. Хлюпала под ногами холодная ржавая вода, сердце колотилось гулко и редко, иногда его словно пронизывало острой иглой. Больше всего Анна Константиновна боялась запнуться и упасть - знала, что уже больше не встанет. Она таскала и таскала детей, удивляясь, откуда берутся силы. Наконец все были в ельнике. Сидели тихо, даже самые маленькие перестали хныкать, прислушивались к выстрелам, доносившимся с хутора Кобова, что был совсем рядом. Никто не знал, что происходило там, но здесь надвигалась беда. На Валентину Тихоновну невозможно было смотреть. Она сновала между детьми с Линочкой на руках, что-то бормотала бессвязное, и ничто на свете не заставило бы ее сейчас положить умирающую дочь. Иногда мать отрешенно вглядывалась в худенькое личико Сталины, потом снова порывисто прижимала ее к груди и пускалась в путь неверными, путаными кругами. "Чем ей помочь? Если б я могла хоть чем-то помочь! - Тяжело и неровно дыша, Анна Константиновна прикрыла глаза. - Что со Славой? Где Толик с ребятами?" Она решила выйти на дорогу, что вела к хутору Кобову. Может, по дороге проедут наши? Ушла к дороге, не зная, что неподалеку, глядя из-за кустов на страшный табор, в изумлении застыли два советских бойца... А Слава Щерба в это время, обогнув хутор Пашков, вышел на линию железной дороги. Отдышался немного и побежал по шпалам к городу. За поворотом увидел группу немецких солдат на дрезине. "Минируют путь, гады!" - подумал мальчик. Немцы что-то стали кричать ему, потом один из них выстрелил. Слава кубарем скатился с насыпи и знакомой дорогой побежал к селу Курень, чтобы пробраться в город со стороны МТС. Он с ходу влетел в село и остолбенел - на улицах полно солдат в погонах. На пилотках у них были красные звезды. Недоуменно спросил у спешащей куда-то женщины: - Кто это? - Дурень! - радостно закричала она. - То ж наши! От дурень!.. И побежала дальше. Славка подпрыгнул, обогнал ее, подскочил к первому офицеру, схватил его за рукав, забормотал со слезами на глазах: - Товарищ командир! Я Слава Щерба! Моего отца немцы убили. А там дети помирают, простудились. С ними Анна Константиновна и Валентина Тихоновна. Это недалеко, в лесу, у хутора Остров. Врача надо и пилюль... Но помощь уже пришла. Наши солдаты, освободившие хутор Остров, перенесли туда детей. Приехал какой-то военный в большом чине, пожал Анне Константиновне руку, приказал поставить детей на довольствие... В одной из хат был устроен лазарет - на кроватях, на столе, на большом сундуке разместили больных детей. Появился военный врач. "7 сентября 1943 года. Сегодняшний день будет памятен для меня. Сегодня наши войска освободили нас от ига немецких оккупантов. Ночью все время летали самолеты. Во многих местах было видно зарево. Рано утром пошкандыбал с хлопцами на плантацию за помидорами. Когда собирали помидоры, около хутора километрах в трех-четырех начали рваться снаряды и слышна стала пулеметная стрельба. Набравши помидоров, мы пошли назад. В детдоме все перепугались. Часам к одиннадцати стрельба утихла, и мы пошли с хлопцами в Пашкив хутор за посудой. Когда были на полдороге, услышали стрельбу около хутора. Мы быстро забрались на старую мельницу и увидели картину боя. Человек 200 немцев залегли около леска и стреляют по нашей цепи. Наших было меньше, и они залегли. Потом подымаются да как закричат "ура" - и вперед! Винтовки взяли, как палки, за дула и поперли на фрицев. Те выстрелили раз-два да убегать. Бегут и на ходу сапоги сбрасывают, чтоб скорее удрать. Наши, каких фрицев нагонят, то прикладом их по башке, тот и валится. Потом они скрылись за лесом около Кобива хутора. Мы слезли и пошли за своим делом. Сразу думали бежать назад, но подумали, что нас ждут с посудой и в детдоме варить не в чем. Пришли в Пашкив хутор в час дня. Три километра шли два часа. Часто приходилось прятаться от самолетов, да еще и моя нога задерживала. Посуду собрали быстро, и, когда двинулись назад, над головой у нас разыгрался крупный воздушный бой. С нашей стороны участвовали 17 бомбовозов и штук 10 истребителей, а с немецкой стороны нападало штук 30 "мессеров". Мы еле успели ускочить в лесок, когда начали падать пули. Мы попрятались под выкорчеванные пни и переждали, пока они пролетели дальше, а потом уж пошли домой. Дорогой часто приходилось прятаться, но все же назад дошли скорей. Нас встретила на дороге Анна Константиновна с радостным плачем и криком: "Наши в Кобивом хуторе!" Я, как стоял посреди дороги, так там и бросил дежу, которую нес, и быстро пошкандыбал с хлопцами туда. До Кобива всего один километр, и мы дошли быстро. На улицах хутора мы увидали много наших бойцов и между ними женщин. Женщины плакали от радости и целовали бойцов, несли им молоко, хлеб, сало. Наши так гонят немцев, что кухни не поспевают за ними. Мы жадно ловили каждое слово наших бойцов и командиров. Расспрашивали про жизнь на нашей Родине. Ведь мы 2 года не имели почти никаких сведений про жизнь на Большой земле. Спрашивали газету, но ни у кого не нашлось. В 4 часа наши двинулись на Бахмач-1, но налетели 4 самолета немецких и начали бомбить наши проходившие войска. Мы успели отбежать от дороги метров на 200, когда посыпались бомбы. Бомбили они кругом, и прятаться было трудно. Мы легли в канаву, но все равно нас обсыпало землей. Когда у них вышли все бомбы, они еще построчили из пулеметов и улетели. Мы скорей побежали в хутор. В Острове уже тоже были наши. Через полчаса немцы опять прилетели и начали бомбить Кобив хутор. Там загорелись дома и слышны были крики. Мы думали, что и наш хутор будут бомбить, и испугались. Сидели около канавы под плетнем и курили. С нами сидел боец и на бомбежку смотрел спокойно. Его спокойствие передалось нам, и мы под конец смотрели с интересом, как пикируют самолеты. В поле подожгли немцы с самолета две скирды хлеба. Стрельба уже слышна была около Бахмача-1. Часов в восемь вечера еще раз налетели фрицы, но бомбили ближе к Бахмачу. Вечером стрельба немного утихла. Спали с хлопцами в сарае. Ночью все время гудели самолеты. Шла перевозка "грузов". До полночи немцы летели на восток, наши - на запад. А после полночи - наоборот. Летают высоко, но мы немецкие самолеты отличаем от наших по звуку". Хочу обратить внимание читателя на одну особенность дневника Толика Листопадова. Парнишка, конечно, не предполагал тогда, что много лет спустя в его немудрящие записки будут вчитываться другие люди. Он не знал даже, останется ли жив, хотя в его возрасте о смерти не думается. Толик писал свой дневник в самое, казалось бы, неподходящее время, под бомбами и пулями. Больше того, когда события разрастались, записи становились подробнее. Как обстоятельно, с какой достоверностью и покоряющей простотой описывает он первые дни освобождения!.. Итак, дети были спасены. Все, кроме одного ребенка. Ночью Линочку Прусакову с матерью увезли в полевой госпиталь, но спасти девочку не удалось. Сталина умерла 8 сентября на рассвете... "8 сентября 1943 года. Утром пролетали немецкие самолеты над хутором, но ничего не заметили. Наши хорошо замаскировались. Достали газету и читали ее с увлечением. Часов в десять утра из-за хутора дала три залпа батарея по Бахмачу. Бахмач-1, видать, наши заняли, потому что немецкие самолеты пикируют там и оттуда слышна стрельба. Из хутора наши бойцы тоже двигаются повзводно. Немцы в Николаевке оставили завод со спиртом. Пошли мы туда с ведрами. Спирту набрали два ведра. Видали там повешенных троих. Один староста и две переводчицы. Они придумывали муки нашим пленным и сами мучили. Наши по требованию жителей их повесили. Назад еле дошел - болит раненая нога. Окруженные немцы в Городище пустились на хитрость. Вызвали свои самолеты, а сами построились и прут колонной. Самолеты пикируют над нашими войсками, но не стреляют. Наши, конечно, попрятались, а когда поднялись, то увидали фрицев около себя. Ну, тут и началось!.. Хорошо, что стояла недалеко наша батарея. Она дала залпа три, они ходу назад в Городище. Все это мы видели, когда шли назад со спиртом. От нас это происходило километрах в трех". "9 сентября 1943 года. Ура! Сегодня наши заняли город. Два дня не могли прорваться. Сдалось в плен 300 солдат. Офицеров своих они связали, оружие сложили, а сами вышли с белым флагом к проходившему нашему отделению. В эту дыру наши и ворвались в город. Это нам сказал один лейтенант. Полтора ведра спирта мы променяли у селян на продукты. В хутор наезжает много войск. Танки шли почти весь день. Бронемашины, автомобили, мотоциклы прут беспрерывно. Едут в лес и там маскируются. Лес кишит ими. В хуторе много бойцов, и мы у них достаем газеты. В детдом привезли мяса, хлеба и других продуктов. Анна Константиновна приободрилась. Городище наши заняли, и я ездил туда на мотоцикле с красноармейцем, показывал дорогу. Фрицев убитых там валяется до черта. Мы сейчас здорово отстали от жизни. Не знаем, какие изменения в нашей стране, что там нового и как там идет жизнь. Даже машины американские нас удивляют. Мы стараемся все разузнать. Расспрашиваем наших бойцов и командиров. Газеты и разные маленькие книжечки, попадающие к нам, прочитываем от начала и до конца. Но еще много пройдет времени, пока мы все узнаем". "12 сентября 1943 года. Три дня длился обстрел хутора и леса. Фрицы, видать, нащупали наших. Днем нельзя было выйти из щели. Ночью немного тише, но еще страшнее становится сидеть в щели. Двое суток сидели без еды. Воды тоже не было, но выручали помидоры. Выскочишь с щели, а они растут тут же, нахватаешь их да назад. Только ночью, под конец вторых суток, удалось пробраться в хату и взять жратвы. Сегодня часов в пять вечера обстрел прекратился. Особенного ничего они не сделали. Подожгли несколько хат да огороды изрыли воронками. Убитых три человека, да сгорело 6 коров и 11 свиней. Вояки говорят, что это не сильный обстрел был, но для нас без привычки - наоборот. Вечером прилетела "рама", но ее сшиб наш "ястребок". Упала за хутором. Вечером с голодухи наелись здорово и целую ночь не могли заснуть от сильной боли в животе. Колька Р. почти всю ночь не уходил из-за сарая. Сала объелся". Около недели "приют обездоленных" находился на линии фронта. Бомбежки, артиллерийские обстрелы, налеты штурмовых самолетов и все остальное, связанное с войной, к чему, как ни привыкай, - не привыкнешь. И не было на этих маленьких хуторах никаких особых объектов, но, видно, такая уж та война была, во время которой на родной нашей земле не оставалось живого места... Дети в эти дни так и жили - больные в хате, здоровые в сарае. Толик Листопадов с остатками своей довоенной команды тоже жил в сарае. Военные привезли туда машину матрацев, одеял и белья, снабдили детдом продуктами. Анна Константиновна и военная медсестра не отходили от больных. Дети медленно поправлялись. На счастье, их миновали все снаряды и пули, сыпавшиеся в эти дни на хутор. Валентина Тихоновна схоронила дочку в Бахмаче, побыла два дня возле сына и матери и снова пришла на хутор. Здесь были ее дети, и все напоминало живую Сталинку, здесь была работа, за которой хотелось забыться. Анна Константиновна ахнула, увидев подругу, - волосы Валентины Тихоновны стали седыми. "13 сентября 1943 года. Ночь спали спокойно. Днем немцы пытались разбомбить город. Налетело 27 бомбовозов, но сделали один залет. Их отогнали наши "ястребки" и сбили два самолета. Вечером пришла из города Валентина Тихоновна. Говорит, что и за один залет натворили делов. Двух улиц как и не бывало. Столбы волной посвалило. Окна тоже везде довылетали. Достанется восстанавливать. Железную дорогу восстанавливают. Уже пришли первые советские паровозы. Завтра думаю сходить в город посмотреть на паровозы, да и так охота сходить. Нога еще болит, но подвезут бойцы на машине. Из хутора в город ходит много машин. Хочется увидать Ивана Матвеевича. Как он там один живет? Тоскует, наверно, старикан". "14 сентября 1943 года. Сегодня был в городе. Доехал на машине туда и обратно. В городе уже налаживается жизнь. Работает уже горсовет и др. учреждения. Видал наши паровозы. Против них немецкие кажутся очень маленькими. В городе уже выгружают снаряды и выкачивают с цистерн бензин. С Иваном Матвеевичем починили трубу на хате и вставили рамы. Он перед фронтом вынул их, и стекла остались почти все целы. Кругом города и в самом городе ставят зенитки. Днем часто пролетают немецкие самолеты, но очень высоко. Зенитки бьют по ним, и в ушах гром стоит. Вели много пленных немецких солдат и офицеров. Ребятишки их дразнят. Кричат: "Пан, яйки не надо, сала не надо?" Идут хмурые. Интересно выходит. Дней десять назад они были здесь хозяевами и могли нас каждого убить, а теперь мы их дразним". "20 сентября 1943 года. Уже начала работать почта. Жители все очень рады. Иван Матвеевич работает багажным кассиром. Станция находится в одном доме и в бараках, которые оставили немцы. Ночью часто прилетают фрицы, но их отгоняют зенитным огнем, и редко которому удается прорваться к городу. За шесть дней я был в городе всего один раз. Живу с вояками, которые живут в лесу. Думают взять меня с собой, когда будут уезжать. Питание хорошее. Послал наобум письмо сестре Люсе. Может, и найду ее, а там и маму. Иван Матвеевич принес во время фронта с базы жита немного подгорелого, и мы его посеяли. На базе немцы оставили три исправных паровоза и целый состав пустых вагонов". "1 октября 1943 года. Сегодня Анна Константиновна получила письмо от Виталия. Он старший лейтенант и имеет ордена. Анна Константиновна очень рада и плачет от радости. Чудно как-то. Знакомые тоже начинают получать письма. Почти каждую ночь прилетают фрицы, но их не подпускают. Днем летают почти беспрерывно. Часть, в которой я живу, дней через десять уезжает, и я, наверно, еду с ними. Петриенко и Хабенко осудили. Петриенко дали десять лет, как дорожному мастеру, а Хабенко пять, как бригадиру. Судили за то, что при отступлении наших после получения приказа не вывезли дорожный инструмент и помогали немцам чинить железную дорогу". "6 октября 1943 года. Сегодня я получил письмо от Люси. Она меня разыскивает. Показал лейтенанту, и он мне не советует ехать с ними. Детдом переезжает в Бахмач-1, 4-го ночевал в городе. Ночью прорвался немецкий самолет и сбросил 21 бомбу. Упали они в Гойденковом саду. Ранена одна пулеметчица. Мы и не успели хорошо проснуться, как его уже отогнали. Мы и не выходили из дому. Сегодня отправляли Петриенко и Хабенко. Родные плачут, но так им и надо, гадам. Этого еще и мало. За такое дело им бы высшую меру наказания припаять". Когда в Бахмаче отремонтировали детский сад, детей "приюта обездоленных" собрались перевезти туда. Толик пока остался в лесу, где стояла на формировании его воинская часть. Подросток сдружился с солдатами, и так было трудно расстаться с ними! Я приведу последнюю выдержку из дневника Анатолия Листопадова, хотя он вел записи до самого конца войны. Попрощаемся пока с этим прекрасным советским мальчуганом, воздав должное его мужеству и патриотизму, поблагодарим его за маленький гражданский подвиг - за то, что он сохранил для нас интереснейший документ небывалой войны... "11 октября 1943 года. Сегодня уехала моя часть. Жалко было очень. Хорошие были ребята. Нога моя почти зажила. Болит только, если много похожу. На огородах у Анны Константиновны наши поставили зенитную батарею. Думаю переходить жить в город. Весело сейчас там. Детдом - в Бахмаче-1. Детей кормят хорошо. Выбираем с Иваном Матвеевичем картошку. Картошка уродилась хорошая. Около нашего огорода стоят зенитки, и в ушах целый день стоит звон. Часто пролетают немецкие самолеты, и они бьют по ним". "15 октября 1943 года. Сегодня у меня счастливый день. Получил письмо от мамы. Она живет в Арзамасе". А я вспоминаю последний свой приезд в Бахмач. Мы сидели с Анной Константиновной в ее хате, перебирали письма и фотографии, разговаривали. - Толик тогда вскоре уехал в Арзамас, к маме. Шурика Неизвестного усыновил и увез в Донбасс какой-то демобилизованный майор. Тамару Черноглазую удочерила одна прекрасная женщина, военный врач из Харькова. Остальных разобрали по детским домам - в Борзну, в Черешеньки... Мы всех до одного сохранили, кроме Линочки Прусаковой. Анна Константиновна разглаживала рукой скатерть, теребила бахрому. - У вас есть дети? - спросила она вдруг. - Пока нет. - Тогда вы не поймете... Своего Виталия я дождалась. И муж Валентивы Тихоновны жив остался, после войны работал секретарем Новгород-Северского райкома партии. У них дочка потом родилась... А я по-прежнему работала в детсаду. У меня еще много было горя... Война уходила на запад, оставляя после себя разрушенные села и города, покалеченные жизни, незаживающие раны. И люди устали, и смерть еще витала над городом, и далеко не все дети были счастливы... Тут открывается новая страница повести об Анне Константиновне и ее детях. Как и Иван Матвеевич, не работал, голодал при фашистах бывший детсадовский конюх Бартош. Он скоропостижно скончался, а осиротевших Раю и Мишу Анна Константиновна взяла к себе. Потом осталась без кормильца многодетная семья Косякевичей, живущая по соседству. Старшие девочки Люда и Сталина то и дело прибегали к "бабушке Ганне", зная, что она обязательно их накормит. Позднее Анна Константиновна добилась, чтобы этих четверых детей разрешили держать в садике. Бартоши и Косякевичи росли теперь на глазах, а как те, что были роднее родных? Каждый день она вспоминала о них. Все время чудилось, что отчаянный Слава Щерба выкинет в детдоме какой-нибудь номер, что ребята могут обидеть безответную тихоню Полю Иоффе или еще не оправившуюся от болезни Милечку, что взрослые сочтут многих детей просто плаксами. Неужели воспитатели не учтут, что все эти дети видели сцены, от которых стыла кровь даже у сильных и мужественных людей? Она посылала в детские дома письма, рассказывала в них историю каждого ребенка, сообщала о характерах и привычках детей такие подробности, какие может знать только мать... Вскоре и она получила первое письмо - самодельный треугольный конвертик. На нем детскими каракулями был выведен адрес: "Город Бахмач. Анне Константиновне". Тот, кто послал его, был уверен, что если не во всем мире, то по крайней мере в большей его части должны знать, кто такая Анна Константиновна. Письмо дошло. Волнуясь, она развернула конверт. "Здравствуйте, мама! Я думал, разучился писать, оказывается, умею. Я ничего не забыл, как с нами было. Сперва я плакал по вас, а теперь перестал. В детдоме хорошо. Катаемся с горки на лыжах. Катиться хорошо, а упадешь - весь в снегу. Скоро весна, в школу ходить светло и из школы светло. У нас есть радио и мастерская по железу и дереву. Напишите, кем мне сделаться. Я вам говорил, что буду машинистом. Но я передумал. Хочу быть токарем и участвовать в строительстве нашей Родины или делать самолеты". Следом пришла еще одна весточка: "Дорогая мама! Я вже зробилась великою. Ви мене навряд чи пiзнаете. Я член дитячоi ради. Дитяча рада в дiтбудинку, це вищий орган. Була дитяча олiмпiада. Було багато номерiв. Я танцювала тарантелу так, що викликали на бiс. Мамочко, якщо можна, то вишлiть фото, де ви. Я подивлюсь i вишлю вам назад..." Почтальон стал ходить почти каждый день. Дети бесхитростно рассказывали Анне Константиновне о своих радостях и огорчениях, поверяли ей наивные мечты и маленькие тайны. А для нее было огромным наслаждением следить за тем, как раскрываются и расцветают детские души. Ни одно письмо не оставалось без ответа. Анна Константиновна советовала ребятам, как вести себя, как относиться друг к другу, журила, если узнавала о каких-нибудь провинностях. Она даже выработала особый, полудетский почерк, чтобы ребятам было легче читать ее письма. Иногда под ее диктовку писал Виталий. Сын вернулся с фронта израненный, еле ходил. Изменился и характер его. Анна Константиновна с трудом узнавала в этом неразговорчивом человеке, исполосованном белесыми шрамами, своего сына. Виталий медленно и трудно приходил в себя. Летом она часто отыскивала его в саду. Виталий часами лежал на траве, смотрел в небо. - Обедать, сынок. - Потом, мама. - Когда же потом? Хочешь, сюда принесу... Виталий поднимался с ее помощью, шел в хату, садился за стол. - Я бы выпил, мама. - Может, не надо? - Горит, мама, все. Выпил бы... Длинными зимними вечерами Виталий перечитывал письма детей, в которых говорилось о прошлом. Перебирал листочки, подолгу смотрел в стену перед собой. - Мама! - окликал иногда он. - Вот тут Тамара Копель пишет, как вы бежали в лес, а самолет стрелял. Было это? - Было, сынок. - А "тошнотики"? - И это было... Жизнь шла своим чередом. С сожалением отпустила Анна Константиновна Валентину Тихоновну Прусакову и Эмилию Потаповну Борисенко - их перевели в детприемник Бахмачского отделения МВД, где для работы с бесприютными детьми нужны были опытные люди. Фронт был уже далеко, но станцию долго еще бомбили. 11 мая 1944 года во время налета вокруг детсада упало около пятнадцати бомб. Анна Константиновна была с детьми. Не бросила ребятишек и новая воспитательница Мария Михайловна Ковтун, хотя из окна детсада было видно, как горит ее дом. В детском саду работы было немало. Только силы были уже не те. Заметно сдал и Иван Матвеевич - приходил со станции обессиленный, жаловался на поясницу. А про Виталия нечего было и говорить: так и не смог он начать работу. Но Анна Константиновна была рада и тому, что сын начал песни петь, как до войны, таким же добрым становился и откровенным. Однажды осенью из детдома приехал Слава Щерба. Для Анны Константиновны это был настоящий праздник. Шестнадцатилетний Слава, умный и сдержанный юноша, буквально влюбился в Виталия. Они целыми днями ковырялись в саду, окапывали яблони, пели на два голоса, ходили в кино, за город. Виталий научил Славу играть в шахматы, купил ему на свою пенсию ботинки, а прощаясь на станции, снял с руки часы. - Бери, тебе говорят! Это все мелочи жизни, Вячеслав. Да бери, будь ты неладен! Дают - бери, бьют - беги. - Бьют - сдачи получают, Виталий Иванович! - смеясь, возразил Слава. - Сами говорили. - И это верно, братишка. Ну, ты бери часы-то. Носи на здоровье!.. Слава махал рукой с подножки вагона, пока Виталий не скрылся за станционными постройками. Больше им не суждено было свидеться: в конце зимы Виталия не стало. Через неделю, не выдержав потери, умер Иван Матвеевич. Похоронив мужа и сына, Анна Константиновна осталась одна. Одна... Правда, были у нее те, что несли в себе тепло ее жаркого и щедрого сердца, а сейчас они возвращали ей частичку этого тепла. "Ваше горе, - писал Слава Щерба, - это мое горе. Виталий был для меня примером. Я старался думать так же, как он, быть таким же открытым и чистым, как он. Извините, что своим письмом я доставлю вам еще большую боль. Но ведь я тоже хотел кому-то пожаловаться на свою боль, причиненную этим горем". "Мы - ваши дети, и мы никогда не оставим вас, - писали Миля Якубовская-Милевская, Нина Щерба, Тамара Копель. - Никогда не забудем, что вы дали нам. Мы будем так же, как вы, любить детей и так же любить жизнь, как любите ее вы". А весной они приехали к ней. Заполнили хату гомоном молодых голосов, занялись хозяйством. Под командой Славы Щербы починили крыльцо, сменили на крыше солому, побелили в саду яблони, которые уже выбросили белоснежные цветы. Анне Константиновне было для кого жить. "Город Бахмач, Анне Константиновне"... Если и вы пошлете письмо по этому адресу, оно непременно дойдет. В лабиринте бахмачских переулков почтальон отыщет тихую и узкую улочку Войкова, а на ней - беленькую хату, крытую соломой. Навстречу выйдет высокая седая женщина, поблагодарит за письмо, пригласит на чашку чая. Отказываться бесполезно - так уж в этом доме заведено. Оставшись одна, Анна Константиновна прочитает письмо и бережно спрячет его в старенький чемодан. В этом чемодане уйма открыток, телеграмм, переданных с оказией записок, конвертов. Чем дальше читаешь письма, тем жарче исходящее от них дыхание жизни, тем больше тебя покоряет сила духа и красота человека, которому они адресованы. Вот трогательные детские послания: "Здравствуйте, мама! Спасибо за письмо. Воспитательница хотела прочитать всем, но не было очков. В детдом привозят кино, все картины хорошие. Например, "В степях Украины", и почти никто не понял ее, а я все понял. По воскресеньям приезжает учительница танцев и учит нас танцевать. Поздравляю вас с днем выборов в местные Советы, больше писать нечего". "Ми грали в "поiзд". Це було так. На нашему пiдсобному хозяйствi ми взяли три коняки, двох бикiв. Коней назвали "швидкий", "посажирський" i "поштово-посажирський", а бики були "товарнi". На "швидкому" катались вiдмiнники, на посажирському - учнi, якi мають 4, а учнi, якi мають 2, йшли пiшки. Я каталась на "швидкому". А вот ободряющие слова подрастающего человека, с которым уже можно было делиться огорчениями и печалями. "Дорогая Анна Константиновна! Что это за дура такая новая заведующая, что упрекнула вас оккупацией? Вот я приеду в Бахмач и докажу ей, какая была у нас оккупация. Не посмотрю, что она старше меня. Нет, Анна Константиновна, мы за вас постоим, а то нашлась какая-то, видно, пустая женщина, трепуха, да еще хуже. Рассказала я об этом нашим - они тоже злятся на нее. А впрочем, о такой бестолковой нечего и говорить". Еще одно письмо: "Нам тут собираются давать паспорта. Это значит, что мы выросли. Только мне не нравится, как заполняют документы. Многим год рождения дают с потолка. А место рождения всем пишут одно - Черешеньки, где наш детдом. Всем Щербам записали так, хотя Славик говорил, что он родился в Бахмачском районе. Миля Якубовская-Милевская, которой тоже записали Черешеньки, здорово сказала: "Це було б не плохо тут родитись, але це не вiрно". А отчество она себе взяла "Васильевна", в честь отца Славы Щербы, который был партизаном и погиб в борьбе с немецкими оккупантами. Как же нас теперь найдут родные, если они живы?" Еще и еще: "Ще нiколи за свое життя не зустрiчала я таких людей, як Ви. Коли Вам буде тяжко, я в любу хвилину допоможу вам". "Как сейчас вижу фашистского стервятника, а мы бежим в лес. У вас на руках Шурик Неизвестный, а на лице - тревога за всех нас. Что с нами было бы, если б не вы? Как хорошо, что есть в Советской стране такие люди!" "Когда мне тяжело, я вспоминаю вас и думаю: какая ерунда все эти мои трудности и "трагедии" по сравнению с тем, что пережили вы! Я преклоняюсь перед вами за то, что вы все вынесли и не сломились. Обещаю вам, что стану настоящим человеком - таким, как вы". А этот паренек, наверно, совершил какую-то ошибку, и Анне Константиновне пришлось пустить в ход свой авторитет среди детей, чтобы заставить его раскаяться: "Вы напрасно предупреждаете меня, чтобы я не обижался на ваши нравоучения. Кто же мне еще будет читать мораль, кроме вас, дорогая Анна Константиновна? Вы ведь у меня одна. И если б вы только видели, как они все набросились на меня! Но они правы. Простите, и спасибо вам за материнскую ласку и материнский совет..." В этом же старом чемодане хранятся деловые бумаги, Почетные грамоты, трудовая книжка с десятком благодарностей. Письмо из отдела учебных заведений Московско-Киевской железной дороги с просьбой составить руководство по детскому рукоделию. Ответ директора Малоярославского образцового детского дома - согласие принять на учение и воспитание Раю и Мишу Бартошей, Люду и Сталину Косякевичей. Здесь же письма из Новгород-Северского, пронизанные непередаваемым чувством дружелюбия и почтения. "Сколько мы с вами пережили, дорогая Анна Константиновна! - пишет Валентина Тихоновна Прусакова. - Помните, как спасали детей в лесу, чтобы их не увезли в Германию? Я тогда лишилась своей дочери. Как вы пишете, все наши дети в люди выходят, и я радуюсь за них вместе с вами. А сейчас я счастлива сообщить вам, что роды у меня прошли благополучно. Растет чудная дочурка. По-прежнему замещаю заведующую детсадом. Мое теперешнее счастье я считаю наградой за пережитое. Но прошло пятнадцать лет с того времени, а я не могу забыть и успокоиться". Да, мы помним не только наших героев и наши победы. Были и непомерные тяготы, что вынес тогда на своих плечах наш народ, и душевные раны многих людей еще разъедает горькая соль воспоминаний о невосполнимых утратах... А годы идут, и молодежь растет, набирая сил, и жизнь принимает ее. Что же произошло за это время с ребятами из "приюта обездоленных"? Может, лучше будет, достоверней, если сами они расскажут, как жили эти годы, как учились, как мужали, становились самостоятельными людьми? Эти письма, иногда грустные, а чаще пронизанные светлой верой в будущее, принадлежат не только им и Анне Константиновне. Душа этой женщины принадлежит всем нам, а взгляды ее воспитанников на жизнь близки, понятны и дороги тысячам наших парней и девчат... Из писем Мили Якубовской-Милевской: "Листа вашего одержала, за якого дуже рада. Це вiрно, що я з Перемишля? А то вихователька читала мою бiографiю i говорила, що я дочка Батькiвщини. До цього часу я нiчого про своiх батькiв не знала, теперь я дещо знаю". "...Скоро я студентка, даже не верится. Поступаю в техникум..." "...Яблоки получила. Огромное спасибо. Экзамены я сдала без единой тройки. Потом пошла в горком комсомола, и меня послали в пионерлагерь. Ставка - 400 рублей, но высчитывают за питание. Целыми днями на ногах, без выходных. Приходишь вечером - качаешься. Может быть, привыкну? Когда мне особенно трудно с детьми, я вспоминаю вас..." "...Я на практике, на Коровинецком сахарозаводе. Лаборатория здесь замечательная, а жизнь дешевая. Пуд картошки стоит 12 рублей, а нам это только и надо". "...Комиссия узнала, что я из детдома, и мне оставили место на лучшем заводе треста. Приехала сюда. Квартиру не дали, но обещают. Посадила огород - 4 сотки. Мозоли на руках с непривычки страшные, но это ничего. Как я хочу еще учиться! На будущий год попробую. Скоро соображу вам еще одну посылочку". "Завод пустили, но он портачил. Началась такая горячка, что некогда было в гору глянуть. Не хватало сменных химиков. Я да помощник старшего химика стояли на три смены, по 12 часов в сутки. Это было что-то ужасное! После такого боевого крещения чувствую себя хозяином смены. С заводом освоилась. Все, кто ни приезжает к нам, говорят, что очень уж хорош завод. И в самом деле красавец! Серьезно думаю поступать кандидатом в члены партии". Из писем Славы Щербы: "...Я писал вам, что служу рядовым солдатом. Прочитал ваше последнее письмо, и мне стало на душе так хорошо - я ведь думал о жизни, о Родине, о своей службе точно такими же словами, только стеснялся их произносить". "...Получил письмо от Милочки. Удивляется, что из нее будет специалист. Но со своим характером она обязательно добьется, чего захочет, - я ее знаю. Думаю и я после службы поступать в заочный техникум". "...Пишет мне Нина, что готовится к экзаменам. Сообщает, что похудела очень и здоровье стало плоховато. Скорей бы работать, чтобы помочь ей. Служба у меня идет хорошо. На здоровье не жалуюсь". "В армии я был рядовым, и вы меня научили гордиться этим. Здесь, на заводе, я простой рабочий-столяр. Этим званием я тоже горжусь. Я люблю свое дело и понимаю его важность". "...Начал учиться. Но вечером учиться очень трудно. Ведь я в 5 кончаю работу, в общежитие попадаю в 6 часов, а к 6:30 надо бежать в техникум. Все это очень влияет на учебу. Правда, справляюсь пока по всем предметам, только математика у меня хромает..." "...Тянет меня почему-то в Бахмач! Где я за эти годы ни перебывал, но к Бахмачу особенные чувства. Может быть, потому, что там живете вы?" Из писем Поли Иоффе: "Дорогая Анна Константиновна! Я ведь недавно узнала обо всем, а тогда не понимала ничегошеньки и даже не могла отчетливо запомнить вас - человека, спасшего мне жизнь, заменившего мать. А сейчас, Анна Константиновна, я уже получила аттестат зрелости, полна надежд и мечтаний. Когда я узнала о вас, мы решили с папой навестить вас, поблагодарить за меня и за других, посоветоваться о моей дальнейшей жизни..." Из писем Нины Щербы: "...Это, наверно, от вас я унаследовала любовь к детям. Думаю поступать в библиотечный институт на факультет детских и юношеских библиотек. Хочу, как и вы, воспитывать детей. Только через книгу, потому что книга открывает маленькому человечку мир, и от того, что и как он читает, зависит, какой получится из него человек". "...В институт меня приняли. Занятия уже начались. Трудненько мне будет учиться. Ведь большинство моих подруг живет дома. Хорошо, если бы детдом помог мне немного, хотя бы в течение первого курса". "...И вот я снова в институте. Дни, прожитые у вас, - самые счастливые в моей жизни. Будто кто-то меня окунул в рай, а потом быстро вынул из него. Вы - спасительница наша, единственный человек в СССР, да и вообще в мире, который меня понимает". "...У меня большое горе - один экзамен сдала на 3 и лишилась стипендии. Девочки меня отвели под руки в общежитие. Пишу всюду, директору детдома два письма отправила, но он не отвечает. Может, мне найти работу в библиотеке и перейти на заочное?" "...Не знаю, как вас благодарить за деньги. Но, пожалуйста, больше не присылайте - у вас же пенсия всего 210 рублей, и полсотни - это для вас очень много. Я обойдусь как-нибудь. Товарищи по курсу мне помогают сейчас". "...Все! Трудности и печали позади. Я получила диплом! Еду в Киев, буду теперь работать и, конечно же, не забуду вас". "...Живу я с подругой Валей. Она закончила вместе со мной институт, работает сейчас в библиотеке. Валя очень во многом мне помогла в первые, самые трудные дни. Хороший она товарищ и друг". Из писем Шуры Щербы: "Приехал в Кролевец. Занятия начались, пишу конспекты. Живу, как вы знаете, на квартире. Хозяйка на словах хорошая, а на деле хочет ободрать. Это меня-то!" "...Пришлось бы мне идти сегодня на лекции голодным, если б не ваша посылочка. Мне так хочется поскорей закончить техникум, чтобы отблагодарить вас. Только это будет не долгом, а от всего сердца. Ничего! Еще какой-то год и четыре месяца осталось". Из писем Сталины Косякевич: "...Открылась у нас новая школа. Трехэтажная, полы паркетные, классы светлые и просторные, оборудование блестит. Просто сидишь и не веришь - все, как в сказке! Свою благодарность мы не знаем как и выразить". "...Закончила четверть с двумя четверками. Я уж не оправдываюсь - просто, значит, мало занималась. Но во всех остальных четвертях у меня будет только 5 - это я вам обещаю. Детдом готовится к празднику. Но я решила себя наказать - в праздники буду заниматься. Это будет мне наукой для другого раза". "...Я не думала, что попаду в университет, тем более Московский. Правда, у меня была золотая медаль. Но вы не представляете, какой был бешеный конкурс! Пятьдесят один золотой медалист, а мест всего восемь. Но я прошла. Теперь моя мечта осуществилась - я стану журналисткой!" Из писем Славы Мирошкина: "...Що наробили з нашими радянськими дiтьми фашистськi загарбники пiд час вини! Нехай тепер тiльки посмiэ хтось напасти на нашу Батькiвщину, то я iм вiдомщу за все. Чую в собi таку могутнiсть, що разкидав би гору". Из писем Раи Бартош: "...Экзамены сдала на 4-5. 30 августа еду учиться в техникум. Спасибо вам за поддержку, за то, что вы живете на свете". Из писем Тамары Копель: "...Напишу вам о самой большой моей радости. Вот уже месяц, как ежедневно, закончив свою бухгалтерию, иду заниматься в художественную студию Дворца студентов. По вечерам рисуем с гипса карандашом, а в воскресенье пишем красками с натуры. Трудно мне. Но даже когда плохо получается, особенно хочется достичь цели. Я начинающая, но не падаю духом и уверена, что исполнится мечта моей жизни. Ведь главное для художника - сохранить присутствие духа при любых неудачах". В добрый час, Тамара! Счастливого пути Миле, Сталине, Славе, другому Славе, Шуре, Поле - всем, кто на верном пути, кто умеет бороться с трудностями, кто свято помнит, какие муки ради их будущего приняли люди старшего поколения!.. И еще одну пачку писем передала мне Анна Константиновна, когда я был в Бахмаче в последний раз. Сказала: - Здесь особая история. - Что за история? - Такую в книжке не прочитаешь и не придумаешь... И Анна Константиновна поведала мне вот о чем. Когда ребята подросли, она стала советовать им, чтобы они начинали искать родных. Напрягая слабеющую память, подробно описывала обстоятельства, при которых дети попали к ней много лет назад, какими именами себя называли, что говорили тогда о своем прошлом. Часто это были очень смутные и неточные сведения, поэтому поиски родных были безрезультатными. И вот эта пачка писем от Мили... Миля, первый "ничей" ребенок в "приюте обездоленных", была предметом особой гордости Анны Константиновны. Веселая, непосредственная, никогда не унывающая девочка развивалась быстрее других. Раньше всех воспитанников она получила образование и освоила новую работу, была самым частым гостем в доме своей спасительницы, первой решила искать родных. Но с чего начать? По фамилии она была не то Якубовской, не то Милевской, не знала даже своего полного имени. Писалась сначала Эммой, потом Людмилой. Позднее она вспомнила, что у нее было двое младших братишек - Юра и Боря. В детдоме ей условно записали имя, отчество, фамилию, национальность, день, год и место рождения. Анна Константиновна напомнила Милочке в письме, что принесший ее боец говорил, будто она ехала из Перемышля, а мама ее, по словам эвакуированных, была военным медработником. Основываясь на таких зыбких данных, Миля начала поиски. Приходя с завода, ночами писала по всем адресам. Потом тревожно ждала ответов, разочаровывалась и снова писала, подробно сообщая обо всем Анне Константиновне. Письма девушки исполнены подлинного драматизма. "...Нет, Анна Константиновна, мне кажется, что все это напрасно. На мои письма уже не отвечают. Я потеряла всякую веру в то, что увижу кого-нибудь из своих. Каждый день у меня в мыслях одно и то же. Обратилась еще раз в Центральное справочное бюро". "...Искала бы всю жизнь, если б точно знала, что есть у меня кто-нибудь. Но их нет в живых, наверно. Неизвестность мучит меня". Потом Миля с восторгом сообщила, что нашла свою маму в Тбилиси. Наконец-то! Анна Константиновна плакала над этим письмом, полным бессвязных восклицаний, обошла с ним всех соседок и знакомых. Но за ним последовало горькое разочарование. "Извините, что я вас так расстроила, - писала Миля, - сообщение оказалось ошибкой. Эта женщина описала мне свою жизнь. Фамилия ее Милевская, с 1934 года никуда не выезжала из Тбилиси, работает на трикотажной фабрике. Есть у нее единственный сын Борис, но он совсем отбился от рук, и она вынуждена была отдать его в воспитательную колонию. В справочном бюро подумали, что это мой брат. Эта женщина сочувствует мне, приглашает к себе жить. Я, конечно, поблагодарила ее, но зачем я поеду к ней в таком возрасте? Я сама теперь не беспомощный ребенок благодаря вам, милая Анна Константиновна, нашему Советскому государству, воспитателям нашего детдома. Но какие все же хорошие люди живут у нас в стране! Хватит, Анна Константиновна! Надежды больше нет. Я так переволновалась, пока ждала письма из Тбилиси, что думала: заболею на нервной почве". Затем новое письмо: "Благодарю вас, Анна Константиновна, за совет и поддержку. Я и сама уже продолжаю искать. Прислал мне письмо один парень, который нашел свою мать через 15 лет уже под другой фамилией. Если будете в библиотеке, посмотрите подшивку "Правды", там его снимок с матерью. Чудом нашел свою мать, а сейчас пишет мне: "Искать - и не сдаваться!" Смешной. Но все же поддержка товарища по несчастью подействовала на меня - снова пишу, хотя знаю, что придет тот же опротивевший мне ответ: "Сведений для розысков недостаточно". "А может быть, я полька? Ведь ехала я с запада, меня в детстве принимали то за польку, то за украинку. И фамилии у меня как будто польские. Не попробовать ли мне добиться визы в Польшу и поискать родных там? Ведь я теперь все равно не успокоюсь всю жизнь, пока не найду своих. А я ведь вспомнила, что отец звал мою маму Марусей. Это просветление памяти, наверно, оттого, что я думаю и думаю..." "Поиски безуспешны, как всегда, - писала Миля через три месяца. - Сейчас меня отправили с завода в дом отдыха. Отдыхаю средне. Я вам, кажется, сообщала, что в газете была коротко рассказана моя история? И вот, Анна Константиновна, мне переслали сюда, в дом отдыха, письмо в редакцию какой-то Боровиковой Марии Максимовны. Она пишет, что в начале войны работала в военном госпитале в Перемышле. Была ранена и эвакуирована в тыл для лечения. В городе остались два сына, Борис, Юрий, и дочь - Эмилия Васильевна Мининкова. Так вот, Анна Константиновна, эта женщина думает, что я ее дочь. Я, конечно, ей описала все, но едва ли это моя мама. Как же тогда это получилось - я не Якубовская, не Милевская, даже не Боровикова, а какая-то Мининкова! И не Людмила, не Эмма, а Эмилия. Сходится только отчество, но вы же знаете, что меня вначале записали как Федоровну, а потом я взяла отчество Васильевна в память отца Нины Щербы. И по письму этой гражданки выходит, что я не украинка, не полька, а русская, да и еще родилась - где бы вы думали? - и не в Черешеньках, как по моему паспорту, и не в Перемышле, а почему-то на Алтае. В общем у меня надежды нету..." А следом пришло ликующее письмо: "Дорогая Анна Константиновна! Нахожусь словно в сказочном сне! Я нашла свою родную маму! Это все же она писала в редакцию. Мне прислали в дом отдыха телеграмму с завода, что она едет. Я - туда. Встречать ее вместе со мной вышел весь поселок, много людей. Сходит с львовского поезда одна маленькая женщина. А я смотрю, может, еще кто-нибудь сойдет, думая, что моя мама высокая, полная, солидная. А эта женщина подходит ближе и бросается ко мне. Я посмотрела на ее лицо и сразу узнала свою маму. Я реву, она тоже, и все вокруг с нами. Обнимаю ее, а сама боюсь: не дай бог с ней что-нибудь случится. Потом мы сразу в Добросин. Захожу в комнату, поднимается здоровенный детина - это мой брат Борис. А Юрий, мама говорит, еще больше. Пишем командиру части, чтоб его отпустили на побывку. В Добросине говорят про нас: "Большие дети маленькой мамы". Подумать только: шестнадцать лет разлуки, и жили друг от друга в пяти часах езды! Нет сейчас на свете человека счастливее меня!" Потом Эмилия Мининкова прислала Анне Константиновне фото, написав на обороте: "Я смеюсь, потому что счастлива". И письмо на украинском языке (Миля всегда писала то по-русски, то по-украински): "До цього я була щаслива тим, що живу на рiднiй землi i маю вас. Вiднинi у мене три мами - рiдна, Вiтчизна i ви, моя дорога, незабутня Ганно Констянтинiвна. В тяжкi роки ви не кинули нас, сирiт, ви поэднали в coбi любов, ласку i мужнiсть Bcix трьох мам..." Однажды Миля ехала в командировку через Москву и разыскала меня. Я тогда только что написал в газете о бахмачском "приюте обездоленных". Мы долго гуляли с Милей по городу, вспоминали войну, говорили о будущем. Девушка, испытавшая за свои двадцать лет столько трудностей, поразила меня своим ясным взглядом на жизнь, целеустремленностью и оптимизмом. Откуда это у нее? - Вы ведь читали мои письма Анне Константиновне? - сказала Миля. - Читал. Умница вы. Миля. - Скажете тоже!.. Просто пережила многое. Сейчас моя родная мама пишет письма в Бахмач. Только редко. Ей трудно писать - у нее обе руки ранены... Мы молча шли вдоль Ленинградского шоссе. Была ранняя весна. Дымился асфальт. Из сквера, где дотаивал последний снег, тянуло свежестью, будто там текла река. В такие дни воздух становится светлей и реже, и все сквозь него видится яснее. Хорошо! - А вы знаете, - сказала вдруг Миля. - У меня четвертая мама нашлась. Что такое? Будет конец этим непридуманным чудесам? - Когда я попала к Анне Константиновне, то ничего не могла рассказать о своем прошлом. Путь от границы до Бахмача был словно каким-то смутным сном. Не знаю, болела я, что ли, тогда или слишком мала была. Думала, что этот туман в памяти не развеется до конца жизни. Но вот получаю письмо из Черкасской области от Анастасии Никитичны Сиваченко, и меня будто озарило - я все вспомнила. Это она вывезла меня из Перемышля вместе с тремя своими детьми. Подробно пишет, как спасала она нас от голода и бомбежек, как ее маленькие дочери заболели ветряной оспой и она, чтобы не рисковать мною, решила передать меня бахмачскому военному коменданту. Пишет, что кляла себя всю жизнь за это и война в ее душе закончилась, только когда она прочла обо мне в газете... Я молчал, вновь переживая всю историю "приюта обездоленных", которая меня волновала столько времени. - Понимаете, - доверительно сказала Миля. - Я счастлива счастьем, которому нет единиц измерения. Но это личное мое счастье. И мне необходимо сделать что-то большое, потому что у нас живут такие люди. Как это понятнее выразить?.. - Я понимаю. А вы уже сделали большое. - Ничего я не сделала, - взволнованно возразила Миля. - Для других то есть... - Сделали. Вы слышали историю Стася Григорцевича? Миля, оказывается, ничего еще не знала! Наверно, Анна Константиновна давно не писала ей. А я только что получил письмо от Станислава Григорцевича. ...Анна Константиновна была в гостях у черниговских детей. На вокзале ее встречала большая группа пионеров, какая-то девушка и высокий, красивый парень. Она внимательно всмотрелась в их лица: - Поля! Ты? - Я, - сказала девушка. - Стась! - Я, мама. Перед ней стояли Поля Иоффе и Станислав Григорцевич. Нахлынули воспоминания, она почти не слышала, что ей говорил Стасик. - А у меня все в порядке, - Станислав с трудом сдерживал волнение. - Из детдома - в ремесленное. Потом армия. Демобилизовался, приехал в Чернигов, поступил на кожевенный завод. Женился. Сын родился недавно. Крепкий парень растет, все в порядке... Когда закончились торжества, она побывала у Стасика дома. Долго вспоминали прошлое, перебрали всех воспитанников "приюта обездоленных". Анна Константиновна заметила, что Станислав вдруг погрустнел, задумался. - Что с тобой, Стасик? Ведь это уже пережито. Сам говоришь - все в порядке. - Да нет, не все. Понимаете, растревожила меня Миля Якубовская. Расскажите подробнее, как она искала родных... Анна Константиновна припомнила страстные, взволнованные и грустные письма Мили, в которых та описывала поиски матери и братьев. Мать Мили жила в соседней области. Может быть, и родные Станислава где-то рядом? В одном Анна Константиновна была уверена - такая большая семья не может пропасть вся. - Да искал я. Нет таких. - Он поднял голову, посмотрел ей в глаза. - А чудес на свете не бывает... Анна Константиновна! Скажите, как сыну, - у меня имя и фамилия правильные? Она опять ушла в прошлое. Да, некоторым ребятишкам приходилось давать тогда условные имена и фамилии. Но Стасик был старше других детей, многое уже понимал и - это она точно помнит! - без запинки назвал себя, когда она нашла его в разбитом вагоне. Одет он был в коричневую вельветовую курточку, штанишки из "чертовой кожи", с лямками. У Стасика тогда ясно слышался белорусский выговор, и еще - дай бог памяти! - мальчик говорил, будто у него есть сестра Нина и другая сестра, имя которой забылось. Если Анна Константиновна вспомнит, сразу же сообщит... Искать - и не сдаваться! И вот незабываемый день. В тот день Станислав пришел на работу, как всегда, чуть пораньше, чтобы подготовить инструмент, получить наряд. Но это обычное утро стало для него самым счастливым в жизни. Вскоре после начала смены в цех прибежала секретарша директора завода. - Григорцевича срочно к директору! Улыбаясь, директор передал ему телефонную трубку: - Из Минска звонят, Станислав. Говори, я выйду... - Почему выйдете? - возразил недоумевающий Станислав. - Какие у меня секреты? Алло! Григорцевич слушает! Что? Сестра Галя? Постойте! Вы не ошиблись? У меня была сестра Нина... И Нина здесь? И мама! Мама... Станислав не мог говорить. Из телефонной трубки слышался слабый, дрожащий голос: - Стасик! Неужели это ты? Стась, почему ты молчишь? Станислав пошел в цех, к товарищам. Кожевники - здоровый, крепкий народ, и они так обнимали Станислава, так хлопали по спине, что у парня заболели кости. Потом пришел в цех директор, также поздравил Станислава, решительно сказал: - Давай-ка бросай работу. Собирайся к своим... В письме ко мне Станислав Григорцевич писал, что он поехал, все еще не веря в счастье. "На минском вокзале меня встречали мама, сестры, двоюродные братья, дяди и тети. Мама, конечно, была без сознания, за слезами ничего не видела, и ей без конца подносили капли от сердца. Дома я увидел фотографию, на которой снят я с отцом и сестрой Ниной. Окончательно я убедился, что это на самом деле мои родные - я очень похож на отца. Как я потерялся? Отец работал недалеко от границы заврайземотделом. В первый день войны он был очень занят, организовывал эвакуацию, а меня посадил на машину догонять подводу, на которой ехали мама и сестры. Как я уехал, так и ездил семнадцать лет. А отец потерял всех, и про него потом рассказывали знакомые, что он бегал по улице и рвал на себе волосы. В войну отец работал на Урале начальником политотдела и ездил оттуда в Москву искать меня. От переживаний, что остался один, он ходил, как сумасшедший, по разным организациям, а люди его уговаривали. Он поехал в Среднюю Азию и там искал нас, но потом заболел, попал в больницу и умер. После освобождения Белоруссии от фашистов мама с сестрами приехала в Минск и также везде искала меня. Она всюду писала, даже ходила пешком в Гомель, но все было напрасно. Поэтому никто не может представить, какая у меня была встреча с ними. Я решил жить вместе со своими. С завода меня отпустили. Съездили мы всей семьей в Бахмач, к Анне Константиновне. Она была рада всему этому даже больше, чем я. Сейчас я уже устроился на Минский тракторный слесарем. Маме 62 года, но она все еще работает на этом же заводе. И сестра Нина здесь, учетчицей. Жена тоже устроилась на работу. Сын здоров, недавно сделал первые шаги. Надеемся, что скоро дадут квартиру. Так что у меня все в порядке. Я счастлив теперь, как Миля Якубовская и Поля Волошина. А Анну Константиновну считаю родной матерью и никогда ее не забуду". История "приюта обездоленных" растревожила и взволновала очень многих людей. Все эти годы она обрастала другими историями - редкостными, трогательными. Раскрываю папку, на которой написано: "Тамары"... Вот оно, первое письмо из Ленинграда, за которым последовали удивительные, почти неправдоподобные события. "После того как я прочла в газете о "приюте обездоленных", - писала мне ленинградка Ефросинья Семеновна Швец, - я нигде не могу найти покоя. Там было написано про Тамару Черноглазую, которую нашли на станции, раненную в ножонку. Сейчас эта девочка учится, как вы пишете, в одной из харьковских школ, успевает во всем, и семья у нее хорошая. С каждым днем у меня крепнет уверенность, что это моя Томочка, которую я потеряла в войну. Сходится имя, цвет глаз, возраст. А след ее окончательно потерялся осенью 1941 года в Старой Руссе. Что мне делать сейчас, куда обратиться? Как мне удостовериться, что Тамара Черноглазая - моя черноглазая Томочка? Посылаю вам фото моей девочки, чтобы вы могли сличить его с воспитанницей "приюта обездоленных". Но как было выполнить просьбу Ефросиньи Семеновны? Да и стоило ли это делать, если Анна Константиновна точно припоминала, что мама Тамары Черноглазой погибла на станции Бахмач при бомбежке? "Поймите меня, - пишет в другом письме Ефросинья Семеновна. - Тамара была у меня единственным ребенком, последней моей надеждой в жизни! Может быть, вы мне сообщите адрес школы, в которой учится Тамара Черноглазая? Я стояла бы у дверей с утра до вечера и смотрела бы на каждого ребенка. Уверена, что если эта девушка моя дочь, то я ее узнаю". К сожалению, и этого нельзя было допустить. Ведь девочка, которую в "приюте обездоленных" назвали Черноглазой, жила счастливо, и ей даже не приходило в голову, что она приемная дочь своих родителей. Каким это будет" страшным ударом для всей теперешней семьи Тамары, если девочка заподозрит что-то неладное! Нет, Ефросинья Семеновна предлагала очень рискованный путь... Вскоре из Ленинграда пришло еще одно письмо Е.С.Швец: "Неужели так трудно выполнить мою просьбу? Мне нужно только убедиться, что Тамара Черноглазая не моя дочь, и я бы успокоилась, потому что больше искать и тешить себя надеждами у меня нет сил. Ведь я пережила блокаду Ленинграда, и здоровье у меня не ахти какое. Я имею, мне кажется, право в последний раз проверить мое счастье. У меня была очень трудная жизнь, и немало сил я отдала Родине. Во время блокады Ленинграда я работала в госпитале санитаркой. В конце 1942 года госпиталь закрылся, и я работала на прокладке ледяной дороги по Ладожскому озеру. Никогда не забуду, как жили мы на снегу в палатках. Было очень трудно, но эта дорога ведь спасала тогда весь Ленинград. Потом меня перевели на шахту добывать горючие сланцы. А когда Красная Армия погнала захватчиков, то мы опять шли следом и чинили разбитые железные дороги и мосты. После войны наше строительство N_5 передали в Ленметрострой, и тут я работаю по настоящее время. Недавно у нас был праздник - открыли мы новую станцию имени Ленина... Я послала вам фотографию моей Томочки и слезно молю сличить ее с Тамарой Черноглазой. Только это надо сделать незаметно для девушки. Я ведь все понимаю. Сама хлебнула в жизни горюшка и не хочу причинять его другим людям. Почему я все же надеюсь? Анна Константиновна могла ведь ошибиться, что мама Тамары Черноглазой погибла, могла счесть бабушку моей дочурки за мать. Ведь в мае 1941 года я отправила девочку в деревню Вотолино, Новгородской области, к ее бабушке. После освобождения я сразу приехала туда. Женщины мне рассказали, что в 1942 году фашисты вывезли всех детей и стариков из села. Никто не знал, зачем и куда гонят жителей, в числе которых была моя дочь и мать. На станции Старая Русса поезд попал под сильный налет нашей авиации. Сопровождающая поезд охрана из немцев и полицаев попряталась, и люди остались без охраны. Они поразбежались кто куда, а многие вернулись в свою деревню. Люди передали мне, что моя мама умерла в дороге, а Томочка очень заботилась о ней и пыталась кормить уже мертвую бабушку. Девочка осталась на станции Старая Русса. Дальше я ничего не знаю о ее судьбе. Может быть, какие-то люди довезли Томочку до Бахмача и передали Анне Константиновне, сказав, что ее мама умерла в дороге? Прошу поберечь фотокарточку - это единственное, что у меня осталось..." Историю "приюта обездоленных" услышала по радио студентка Нежинского педагогического института Тамара Щербак. Жила она и воспитывалась у приемных родителей в одном из сел Черниговской области. Из своего раннего детства она не помнила решительно ничего. Знала только, что колхозник Павел Панасович Лагус и его жена Матрена Степановна после войны взяли ее к себе из Софийского детского дома. Девушка подумала, что, может быть, многие матери ищут сейчас своих потерявшихся в войну детей через Анну Константиновну. И решила она съездить в Бахмач. Но что ей могла посоветовать Анна Константиновна? Ни точной фамилии, ни года, ни места рождения Тамара Щербак не помнила. Как при таких данных было начинать поиски? Ведь Эмилия Мининкова хоть что-то припомнила из своего детства, знала профессию матери, имена братишек, город, где застала ее война. Потом вспомнила даже имя матери. Станиславу Григорцевичу тоже удалось найти свою мать и сестер, потому что он помнил их, хотя и очень смутно. Тамаре же Щербак ничто не могло помочь. Анна Константиновна написала об этом посещении мне и попросила совета. А через несколько дней я получил письмо от Тамары Щербак: "Я совсем ничего не могу припомнить и не в силах облегчить поиски. Пожалуй, не стоит беспокоиться, я уверена, что результатов все равно не будет никаких. Извините, это я просто так заехала к Анне Константиновне, на всякий случай. Да и тяжело мне что-то стало в последнее время, а эта женщина, как мне казалось, такой человек, что поймет меня. К большой своей радости, я не ошиблась. От Анны Константиновны я уехала с огромным облегчением, хотя она и не могла мне ничем помочь. Сейчас я сижу в институтской библиотеке. Только то перечитала, что вы написали, и снова разволновалась. Прочитав об Эмилии Мининковой, которой посчастливилось найти свою маму, мне снова захотелось верить, что родные мои живы, может быть, ищут меня, а я живу рядом с ними". Вскоре Тамара прислала мне еще одно письмо: "Опять я почему-то взволнована, почему-то верить стала, что родные мои живы и что какая-то случайность поможет мне. Сегодня вдруг неожиданно для себя припомнилось, что, когда началась война, жила я у своей бабушки. Это, конечно, ничего не добавляет, потому что, где я жила, что было до этого и после - ничего не помню. Ведь я совершенно забыла мать и отца. А как бы хотелось встретиться с ними! Правда, Лагусы заменили мне родных, они меня очень любят, и я навсегда останусь их неоплатным должником". Я решился. В тот же день копия фотокарточки, которую прислала Е.С.Швец, и адрес Ефросиньи Семеновны были отправлены в Нежин, а сообщение о письмах Тамары Щербак - в Ленинград. И вот последнее письмо Тамары: "Сразу же я послала свою фотокарточку в Ленинград и написала все о себе. Потом девочки приносят мне телеграмму: "Выезжаю 16 вагон 1 поезд 49". Я никак не могла прийти в себя и поверить всему этому. Два дня мне показались невыносимо длинными и мучительными. 18-го числа я вышла к поезду. Когда он подходил, то сердце просто вырывалось наружу. Я ожидала ее у первого вагона. Людей выходило много, но все были не теми, кого я встречала. И вот мой взгляд остановился на седой женщине. Меня что-то потянуло к ней, но я не могла поверить, что это моя мама - ведь я ее совсем не помнила и не могла сдвинуться с места. Она на меня тоже смотрит, потом кричит: "Доченька!" И вот мы уже рядом. Поехали мы в общежитие ко мне, и плакали, и говорили, и так постепенно все уладилось. Сошлись все приметы, которые мама помнила обо мне, а мои подруги уверяют, что я с ней очень похожа. Мы все плакали, особенно мама. Не сводит с меня глаз и плачет. Конечно, мои приемные родители ничего этого не ожидали. Тетя все плакала и говорила, что никому меня не отдаст. Мы ее все время успокаивали. Тете я сказала, что никуда не поеду, буду продолжать учиться в Нежине, приезжать к ней, но она все продолжала плакать. Вы этот разговор, конечно, представляете. На другой день мы с мамой уехали в Нежин, чтобы я проводила ее в Ленинград, где она работает в метро. Приемные родители простились с нами, и так мы расстались - с улыбками и слезами, с радостью и горем. С мамой мы договорились, что на каникулы я еду к ней. Таким образом, получилось, что у меня теперь три дома - Нежин, Ленинград и деревня. На праздники я поехала к приемным родителям. Они меня встретили, как всегда, хорошо и были очень рады, что я приехала к ним. Они мне верят, что я не оставлю их, хотя люди предполагают другое. Теперь я счастливее всех и даже не знаю, кого благодарить. Хочется всем добрым людям земли пожелать радости и счастья". А вот последнее письмо Ефросиньи Семеновны Швец: "Томочку мою я узнала сразу, как только вышла из поезда. Не задумываясь, к ней подошла, хотя было там несколько девушек. Узнала волосы и глаза. В общем это трудно объяснить, но я писала вам, что мать своего ребенка узнает сразу. Так же и Томочка ко мне прильнула, и мы быстро привыкли друг к другу. Мы с ней, конечно, поплакали от радости, особенно она. Все смотрит на меня и заливается слезами. Приехали мы к ее приемным родителям. Они не знали, радоваться им или печалиться. Тетя совсем расстроилась, и у нас с ней разговор долго не клеился. Конечно, я не имею никакого права обижаться на них, только благодарить должна за все и уверена, что мы с ними останемся навсегда добрыми друзьями. Недавно послала Томочке посылку, а на следующий год поеду к ним и постараюсь наладить со всеми дружбу. Ну вот, кажется, и все. На обратном пути из Нежина хотела заехать к Анне Константиновне, но у меня было мало времени. Все это еще за мной. До сего времени никак не могу опомниться от такого великого счастья. Теперь у меня сердце успокоилось и не болит..." Или вот еще одна история, напоминающая детективный, приключенческий рассказ. Здесь снова Тамара... Некая Людмила Щурова пишет из Дербента: "Перед самой войной умерла моя мама, и нас осталось четверо. Брат был самый старший, а мне едва исполнилось девять лет. Нас с сестрой Валей, которая была постарше меня на два года, отдали в детский дом. Младшая сестренка Тамара осталась у старенькой бабушки в Лисичанске. Когда началась война, наш детдом эвакуировали, а Тамару мы не смогли взять с собой. На фронте погиб наш брат, а после войны мы с сестрой приехали в Лисичанск разыскивать нашу Томочку. Но нас постигло горькое разочарование - мы никого не нашли, и никто не мог нам ничего посоветовать. Как бы это узнать, не была ли Тамара Черноглазая нашей Томочкой? Правда, в газете написано, что мать ее тяжело ранило при бомбежке Бахмача и вскоре она умерла. Это все не подходит к нашей Томочке, но мало ли что бывает на свете? Убедиться, что Тамара Черноглазая не наша, очень просто. У нашей на одном ушке было родимое пятнышко, наподобие сережки или клипсы. Очень прошу - помогите! Ведь это же так просто - написать, чтобы девушка не знала, приемной маме Тамары Черноглазой и спросить, есть ли у Тамары эта родинка. Пожалуйста, сообщите нам адрес Тамариной мамы!" Я написал Анне Константиновне. Нет, у Тамары Черноглазой не было никаких родинок! Анна Константиновна точно помнит. "Что же мне делать? - спрашивает в другом письме Людмила Щурова. - Живу я счастливо. Вышла замуж. Мой муж работает паровозным машинистом, и мы любим друг друга. Но не могу я успокоиться, пока не найду свою Томочку. Чует мое сердце, что она жива". С письмами Людмилы Щуровой я сходил в Главное управление милиции. В отделе розыска мы перебрали кипы карточек, и я нашел много Тамар с разными фамилиями. Но Щуровой не было. Была там такая, например, карточка. Фамилия, имя, отчество - Чурсина Тамара. Год и место рождения - не знает. Фамилию, имя, отчество отца и матери не знает. Место их жительства, работы, профессии - не знает. Есть ли братья, сестры - не знает. В другом месте значилось, что Тамара Чурсина воспитывалась в Ачисайском детском доме Южно-Казахстанской области... Выписку из этой карточки я сделал на всякий случай - просто фамилии Щурова и Чурсина мне показались созвучными. Четырехлетняя девочка, думал я, могла ведь нечетко выговорить, и фамилию ей записали, как услышали. Однако я не угадал, и эта история закончилась совершенно неожиданно... В те дни пришло письмо от Валентины Смирновой, сестры Людмилы Щуровой. Валентина тоже просила помочь в розысках Тамары. Но, дорогие мои гражданки! Чем же вам можно помочь? Подождите-ка! Вы, наверно, обе замужем, а какой была ваша фамилия в девичестве? На этот запрос Людмила и Валентина ответили: "Чурсины". В тот же день сестры получили мою телеграмму о Тамаре Чурсиной, которая ребенком была эвакуирована в Казахстан и ничего не помнит и не знает о своих родных и своем прошлом. Через месяц мне пришло письмо от Людмилы Щуровой: "Я сразу же села в самолет и полетела в Казахстан. Всю жизнь бы себя кляла, если б не сделала этого. Оказалось, что Тамара Чурсина, о которой вы сообщаете, давно ушла из детдома. Она была направлена в медицинское училище. В детдоме никто из воспитательниц не помнил, была ли у Тамары родинка на ушке. Из Ачи-Сая поехала я в город Туркестан, где было медицинское училище. Разыскала одну девушку, с которой Тамара Чурсина училась, и она мне сказала, что у Тамары как будто было пятнышко на мочке уха. Представляете мое волнение? Тут же я узнала, что Тамара Чурсина после окончания училища была направлена на работу в Сары-Агач. Добралась я кое-как до Сары-Агача, а тут узнаю, что никакой Чурсиной в поселке нет. Среди медработников есть одна Тамара, но Каданова, а не Чурсина. Когда я встретилась с ней, то увидела знакомое родимое пятнышко. Тут уж все выяснилось - наша Томочка недавно вышла замуж. Никакое воображение не поможет вам представить эту встречу. Мы все еще не можем пережить это событие, считая его чудом..." Я бы закончил рассказ этим счастливым финалом, если б в жизни не было финалов несчастливых. Это правда, что только с помощью встречных запросов удалось соединить девять семей, разрозненных войной. Однако сотни писем, пришедших тогда со всех концов страны, полны печали и неизбывного горя... Раскрываю первое попавшееся из этой же папки. Механик блюминга Макеевского завода имени Кирова Г.В.Воробьев пишет мне: "Помогите разыскать мою дочь Тамару, которая потерялась во время немецкой оккупации. Родилась она в Макеевке в январе 1939 года. После возвращения с фронта в 1945 году я долго искал ее, но безрезультатно. Я читал о Тамаре Черноглазой, которую подобрали в Бахмаче. Возможно, это моя дочь? Правда, с той девочкой была ее мать, которая вскоре умерла от тяжелого ранения. Эта ситуация на нашу непохожа. Но я ведь цепляюсь за любую, самую маленькую вероятность. Как узнать, жива моя дочурка или нет?.." По моей просьбе Отдел гражданского розыска проверил все картотеки. Письмо Григория Васильевича Воробьева покрылось добрым десятком штампов: "На учете детской картотеки не значится", "На картотеке перемещенных лиц не значится", "Среди погибших в Германии не значится", "На учете контрольной картотеки не значится" и т.д. Что посоветовать Григорию Васильевичу?.. Еще и еще письма из этой папки. И все о Тамарах? Да. Сколько же детей погибло и потерялось в ту чудовищную войну, если одну только свою черноглазую Томочку разыскивают десятки людей! Решаюсь опубликовать еще одно, на сей раз последнее письмо о Тамаре. Конечно, я порождаю у Г.В.Воробьева и других надежды, которым, скорее всего, не суждено сбыться, но, с другой стороны, в этом письме, может быть, таится счастье нескольких человек, и лишать их этого никто не имеет права. "Прочитав о Тамаре Черноглазой в газете, - пишет заместитель председателя ижевской артели "Универсал" Т.Г.Воротова, - я сразу вспомнила приход в наш коллектив Тамары Неизвестной. Она почти ничего не помнит о своем прошлом. В 1941 году, когда она потеряла родных, ей было всего 2,5-3 года. Ее какой-то дядя Гриша передал, а кому - опять неизвестно. До 1953 года она находилась на воспитании в различных детских домах, в том числе в Глазовском, Тольенском, Ариковском, которые расположены на территории Удмуртской АССР. Получив в детдоме знания по пошиву женского легкого платья, она была принята в нашу артель, где и работает до сего дня. Тамара - очень хороший работник, комсомолка, активистка. Мы все переживаем за ее судьбу, за ее каждодневные ожидания чего-то неизвестного, и кто бы это нам помог зацепиться за что-то чуть теплящейся надеждой? В войну мне пришлось работать в детском доме, я видела много нескладных детских судеб и сейчас никак не могу смириться с тем, что наша Тамара остается Неизвестной. Хочется помочь найти ей кого-нибудь из ближних или дальних родственников, а может быть, и родителей. Посылаем фото нашей Тамары, помогите нам в общем нашем горе!" Очень долго я бы мог рассказывать о необычных и трудных человеческих судьбах, раскрывшихся мне за эти годы. И кажется, давно настала пора всем нам сообща подумать, как быстрее и лучше помочь людям, которых разбросала война. Я, например, считаю, что нужно значительно расширить бюллетень Отдела гражданского розыска, печатать в нем сведения о тех детях, для поиска которых "сведений недостаточно", но для кого такая публикация - единственный шанс. Если даже эта публикация не принесет результата, человеку трудной судьбы станет легче от заботы, которую проявят о нем. Я убежден также, что необходимо организовать специальную Всесоюзную радиопередачу, широко оповестив о ней население. ...Наша Родина давно залечила раны войны, окрепла и омолодилась. Больше половины населения у нас сейчас составляют люди, которые совсем не помнят войны. Да и у людей старшего поколения, нагруженных новыми заботами, многое из тех лет забылось, многое забывается. И только сердце матери все помнит, только "нема гiрше слiз, чим сльози сиротини". Лишь бы эта война была последней!.. Но вот я раскрываю газету, читаю: "Тысячи южновьетнамских детей, оставшихся сиротами, брошены в лагеря, которые смело можно назвать лагерями смерти. В них свирепствуют тиф, холера, туберкулез. Тысячи других малолетних беспризорных скитаются по улицам вьетнамских городов, пробавляясь случайными подачками..." За пять лет жертвой американских убийц и их подручных стало около миллиона вьетнамских детей - 250 тысяч убиты, 750 тысяч ранены, обожжены напалмом, изувечены. 70 процентов жертв напалмовых бомбардировок - дети. И еще одна цифра. В мире накоплено столько взрывчатки всех сортов, что на каждого человека планеты, в том числе на каждую детскую душу, приходится 80 тонн эквивалентного тротила. И когда у меня родилась дочь и надо было ей давать имя, я взял в библиотеке старинные святцы и просмотрел все женские имена, остановив выбор на одном: "Ирина". Там есть перевод - по-гречески это слово значит "мир"... А как сейчас живут воспитанники "приюта обездоленных", ребята, спасенные Анной Константиновной Жованик и Валентиной Тихоновной Прусаковой? Где они, кем стали? Эмилия Мининкова (Людмила, Эмма Милевская-Якубовская). Живет в Хмельницкой области, работает на сахарном заводе. Вышла замуж. Семья получилась дружная, счастливая. Растет дочь Иринка. Слава Щерба. Живет в Харькове, работает столяром на заводе имени Малышева. Учится в вечернем техникуме, женился. Как и Миля, тоже растит дочурку. Нина Щерба. Закончила Харьковский библиотечный институт. Работает в одной из киевских библиотек. 24 мая 1964 года, когда была организована телевстреча Анны Константиновны Жованик и Валентины Тихоновны Прусаковой с их воспитанниками, живущими в разных городах страны, Нина демонстрировала из Киева свою очаровательную дочь. Шура Щерба. Закончил Кролевецкий промышленный техникум. Работает. Николай Пористый. С Запорожского химического завода пишут мне: "Это замечательный парень. После окончания ремесленного училища он работает у нас слесарем. Член ЛКСМУ. Недавно за свою смекалку и трудолюбие переведен из простых слесарей слесарем по точной механике. Спасибо тем людям, которые заложили в нем хорошую основу!" Иван Пористый: "В то время мне было слишком мало лет, и я почти что ничего не помню. От Анны Константиновны я попал в детдом, потом в ремеслуху. Получив специальность столяра пятого разряда, подался на целину. Вот уже два с половиной года работаю в зерносовхозе "Железнодорожный" Кустанайской области. Дела идут "на ять"! Правда, братьев своих не видел уже восемь лет. Сейчас решил собираться, хоть одним глазком гляну на родную Украину, побываю у Николая и, само собой, в Бахмаче. Иван Пористый". Федор Пористый. Отслужил действительную, живет в Коростене. Приехавший с целины Иван разыскал его, собрал всех братьев, и они побывали в Бахмаче, в знакомой хате под соломенной крышей. Валерий и Лариса Суходольские. Живут и работают в родном селе Курень. Нина "Бульба". После войны мать разыскала ее и забрала из детдома. Александр и Михаил Хамовы. Работают на одном из машиностроительных заводов, Саша - слесарем, Миша - столяром. Поля Волошина (Иоффе). Закончила дошкольное отделение Ялтинского педагогического училища. Писала мне из Крыма: "Ведь моя бабушка заведовала детским садом, первая и вторая мамы были учительницами, у меня перед глазами прекрасный пример Анны Константиновны. Раньше я мечтала о какой-то красивой профессии, но теперь моя специальность нравится мне с каждым днем все больше и больше, и кажется, что нет ничего интереснее моей будущей работы. Только вот не знаю, выйдет ли из меня хорошая воспитательница - ведь это так трудно! Но, пожалуйста, не думайте, что я боюсь трудностей, вовсе нет. Я очень хочу стать настоящей воспитательницей, буду любить детей, как Анна Константиновна, как все люди, которые любили меня..." Сейчас Поля работает воспитательницей в одном из черниговских детских садов. Шурик Неизвестный. У него новое имя, другая фамилия и есть отчество. Живет в Донецке, в хорошей семье. Помню, Анна Константиновна когда-то показывала мне последнее письмо его приемных родителей и фотографию с детскими каракулями: "Я уже вырос такой большой, что могу держать настоящее ружье". Владимир (Арон) Рис. Подобранный Анной Константиновной в разбитом эшелоне, был спасен и воспитан жителями села Городище. Сейчас работает там библиотекарем. Имеет семью. Станислав Григорцевич. Работает слесарем на Минском тракторном заводе. В телеперекличке 24 мая 1964 года камера показала всю его семью за праздничным столом. Лорик Овчинников. Очень хочется, чтоб он нашелся! Однажды мне прислал письмо солдат Владимир Савчук. В свое время он работал с Л.Овчинниковым на одном из киевских заводов. На мой запрос заводской комитет комсомола прислал копию его автобиографии: "Я, Овчинников Илларион Петрович, родился 26 марта 1937 года в городе Прилуки. Отца и мать не помню. Сестер и братьев не было, а может быть, и были, но я тоже не помню. В 1941 году я попал к одной женщине, которая спасла меня. В городе Бахмач находился по 1943 год. Потом меня направили в Борзнянский детский дом, где я воспитывался по 1946 год. Потом я учился и воспитывался в Черешеньском и Прилукском детских домах. С 1952 по 1954 год находился в ладанском ремесленном училище N_1 и работал на заводе противопожарного оборудования. Приобрел специальность столяра". 7 декабря 1954 года И.Овчинников подал заявление, рассчитался и выехал на целинные земли