Наталья Давыдова. Любовь инженера Изотова

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Вся жизнь плюс еще два часа".
   М., "Советский писатель", 1980.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 June 2001
   -----------------------------------------------------------------------



        1

   От Алексея пришла  телеграмма:  "Встречайте  воскресенье,  вагон  пять.
Еду". Лена разглядывала голубоватый листок. Телеграмма была подана в  семь
часов утра.
   Когда-то давно Лена спросила брата (она запомнила этот разговор):
   - Алеша, тебе хочется быть большим начальником?
   - Мне? - Алексей подумал. - Хочется.
   - Что бы ты тогда сделал? Ну  если  бы,  например,  ты  был  директором
завода?
   - Я бы... - Алексей улыбнулся. - Я бы перестроил первым  делом  крекинг
установки.
   - А людям?
   - А бензин кому? Ну,  сделал  бы  столовую  для  рабочих  и  инженеров,
похожую на ресторан. Ну, построил бы бассейн для плавания. Ну...
   - Пожалуй, ты не можешь быть большим начальником, - засмеялась Лена.
   - Да? Ты так думаешь? Может быть, может быть. А может быть, и могу.
   - Но мы этого никогда  не  узнаем,  -  сказала  Лена,  любившая,  чтобы
последнее слово оставалось за ней.
   И оба засмеялись. Спустя три года Алексей стал директором завода.
   А еще через три года, после больших неприятностей уже не  директор,  он
возвращался домой. "Вагон пять. Еду". Алексей в роли  директора  завода  -
это было странно  и  смешно  для  семьи.  Все  улыбались,  когда  говорили
"директор".
   Лена не сомневалась, что брат - жертва несправедливости. Деликатный, но
твердый и не дипломат. Не улыбнется  кому  надо,  повысит  голос  на  кого
нельзя. Какие у него планы, очень ли он расстроен, за что его сняли - дома
ничего не знали, все случилось быстро и неожиданно.
   В общем, как бы там ни было, завтра  он  будет  здесь.  Все  поправимо.
Руки, ноги целы, сердце и голова на месте, ничего еще не потеряно.
   Настоящее место Алексея  не  на  заводе,  а  за  письменным  столом,  в
лаборатории. Лена всегда говорила, что брат родился для науки.  Интересно,
как теперь сложится его жизнь?
   Сейчас, глядя на  телеграмму,  Лена  раздумывала,  позвонить  ли  Вале,
сообщить, что брат приезжает, или не надо. Не будет ли  это  бесцеремонным
вмешательством  в  его  личные  дела?  Наверное,  Алексею  все-таки  будет
приятно, если Валя придет на вокзал встретить его. Но тут Лена представила
себе хорошо знакомый перрон  и  высокую  фигуру  Вали  в  светлом  пальто,
очередную Валину шляпу и Валино круглое лицо с твердой улыбкой. Всем своим
видом она будет показывать, что наконец-то дождалась Алексея, и  проявлять
заботу о его здоровье.  Здоровье  у  него  прекрасное.  Нет,  не  надо  ей
звонить: Алексей последнее время в  письмах  не  спрашивал  про  Валю,  не
упоминал ее имени.
   Лена подошла к телефону, и в это время  раздался  звонок.  Она  подняла
трубку и услышала взволнованный молодой голос:
   - Товарищ Изотов Алексей Кондратьевич приехал?
   - Н-нет, - удивленно протянула Лена. - У телефона его сестра. А кто  со
мной говорит?
   - Его знакомая.
   И  короткие  гудки  возвестили,  что   знакомая   Алексея   не   желает
разговаривать с его сестрой.  Теперь  Лена  решила  обязательно  позвонить
Вале, хотя бы назло той девчонке, которая бросила трубку.  Удивительно,  у
Алексея всегда были очень воспитанные знакомые.
   Валя обрадовалась, - искренне или  нет,  этого  у  нее  никогда  нельзя
узнать... Она закричала "наконец-то", спросила, в котором  часу  прибывает
поезд. У нее не возникло сомнения,  надо  ли  ей  встречать  Алексея.  Она
разговаривала веселым, возбужденным голосом, и Лена,  которая  знала  Валю
давно и хорошо, подумала, что все-таки она ее не знает.
   Бедный  Алешка,  нелегко  быть  холостым   и   многообещающим   молодым
человеком. Странно, однако, что красивая Валя до сих пор не сумела  женить
его на себе.
   Алексей любил работу в цехе, был влюблен в  крекинги,  кажется,  с  тех
самых  пор,  как  услышал  это  слово  и  узнал,  что  оно  значит.  Вера.
Алексеевна, мать Лены и Алексея,  рассказывала,  что  ее  сын  чуть  не  в
третьем классе понял, что такое  валентность,  и  это  необычайное  знание
оказало   влияние   на   всю   его   жизнь.   Он   стал   химиком,   потом
нефтяником-переработчиком, потом специалистом по нефтяному машиностроению.
А он ученый, только ученый. И, не будь войны  и  заводов,  был  бы  теперь
доктором наук.
   Завтра Алексей войдет в дом, где  все  его  планы  и  начинания  всегда
встречали поддержку, в дом, где обожают его и Лену и откуда все-таки и  он
и она готовы удрать, как только подвернется возможность. Отчего  это?  Эта
вечная тоска по любимому дому и вечное стремление уехать из любимого  дома
куда-нибудь подальше. Подальше, подальше, и писать  письма,  и  стремиться
обратно...
   По квартире бродит старая тетя и глотает капли на сахаре;  ей  кажется,
что у нее от волнения болит сердце. Тетя готовит любимые кушанья Алексея и
не хочет знать, что он уже давным-давно любит все другое.
   Пахнет печеньем, уксусом, лекарствами и немного  газом.  Тетя  Надя  не
ладит с конфорками, газом часто пахнет в квартире. Пахнет книгами и старой
кожей, мячами, боксерскими перчатками - всем, что окружало юность  Алексея
и сегодня вытащено с антресолей, чтобы  он  обрадовался  и  удивился,  как
бережно все сохраняется.
   Как еще можно показать любовь и сочувствие? Старается тетя Надя. "Семья
- это все", - бормочет тетя, не имевшая своей семьи.
   Лена вдруг видит, как постарела мать, хотя после работы она забежала  в
парикмахерскую и сделала завивку; и отец постарел, лицо у него не  старое,
но изменилась походка, как будто ноги стали тяжелее и  передвигать  их  не
очень просто.
   В так называемой столовой не слишком уютно. Недавний ремонт  не  помог.
Квадратный обеденный стол на толстых ножках,  жесткие  деревянные  стулья,
кушетка; каждый,  кто  садится  на  нее,  спрашивает:  "Почему  вы  ее  не
выбросите?" Обстановка двадцатых годов, когда не заботились об уюте. Тогда
некому было этим заниматься, и позже тоже некому, и теперь все еще некому.
Лена не живет с родителями,  у  нее  с  мужем  квартира  в  новом  доме  в
Черемушках.
   Все-таки что-то надо сделать. Лена относит к Алексею  в  комнату  синюю
вазу для цветов, старые, черного  мрамора,  часы  с  охотником  и  большую
керамическую пепельницу.


   И вот брат стоит перед нею.
   Солидное драповое пальто немного широко ему, мягкая серая шляпа, желтые
ботинки, желтый портфель с ремнями. Все новенькое. Одна  перчатка  надета,
другая небрежно сжата в руке.
   У него вид процветающего деятеля. Лена улыбается: правильно,  чем  хуже
дела, тем лучше надо выглядеть.
   Она прижимается щекой к груди Алексея. Прошло то время,  когда  брат  и
сестра были очень нежны и дружны, потом очень холодны. Теперь опять все на
своих местах. Лена трется о мягкий ворс пальто, целует неловко  Алексея  в
глаз, оба смеются. Шляпа на голове Алексея сползает назад, но не падает, а
останавливается на затылке.
   Лене надо отойти в сторону и уступить место Вале, которая  появилась  у
вагона с красными тюльпанами и с  таким  милым  и  симпатичным  выражением
лица, что Лена не могла ей не улыбнуться. Высокая, ростом почти с Алексея,
стройная, круглолицая, с ямочками на нежных розовых щеках, с выбивающимися
из-под платка короткими прядками темных волос, Валя держалась как  обычно:
по-хозяйски, очень спокойно и уверенно. Обняла Алексея, поцеловала в губы,
обняла Лену, подмигнула - мол, все образуется, мужайтесь.
   Прохожие  на  перроне  оборачивались,  провожали  Валю   одобрительными
взглядами. "Умеет держаться, этого не отнимешь", - подумала Лена.
   Но на лице Алексея не было заметно радости.
   "Мне влетит за проявленную инициативу", - решила Лена.
   - Чемодан в купе, - сказал Алексей и ушел в вагон.
   - Я рада, что он здесь, - сказала Валя. - Неприятности  неприятностями,
а ой все-таки здесь.
   "Мы привыкли не верить Вале, - подумала  Лена,  -  а  может  быть,  она
по-своему любит Алексея".
   Алексей  вышел  из  купе  со  старым,   потрепанным   чемоданом.   Валя
улыбнулась.
   - Что привез? Книги? - спросила Лена.
   - Каталитический крекинг, - сострила Валя.
   - Конечно,  -  ответил  Алексей.  -  Конечно,  конечно,  -  возбужденно
повторил он.
   И Лена с удивлением обнаружила,  что  он  смотрит  не  на  Валю,  а  на
невысокую беленькую девушку, неизвестно откуда взявшуюся.
   - Здравствуйте, Алексей Кондратьевич, - негромко проговорила она.
   - Тася! - сказал Алексей. - Как я рад!
   - С приездом, - ответила девушка. - Хорошо ли вы доехали?
   Она не замечала презрительной усмешки Вали, удивления Лены, она  вообще
не видела их. Ее лицо было поднято  к  Алексею,  удлиненные,  оттянутые  к
вискам зеленоватые глаза весело смотрели на него.
   - Я очень рад. Благодарен, - наконец проговорил Алексей. - Я  не  ждал,
не верил, точнее, не надеялся.
   Ого! Три молодые женщины  встречают  одного  бывшего  директора.  Лена,
оценив комизм положения, с интересом смотрела на незнакомку. Этой Тасе  на
вид года двадцать два. Ее очень светлые  волосы  были  коротко  острижены,
чуть впалые щеки горят румянцем. Она в сером  костюме  и  черном  свитере,
правая рука забинтована и на перевязи. Пахнет йодом и духами.  "Интересно,
кто такая", - подумала Лена. Несомненно, она звонила вчера по телефону.
   - Познакомимся, - сказала Лена. - Я сестра Алексея Кондратьевича.
   Девушка крепко и сильно пожала руку Лены.
   Алексей улыбался. Лена давно не видела  его  таким  довольным.  Он  был
счастлив, это было написано на его скуластом лице.  Он  был  счастлив,  он
сиял. Эта беленькая была нужна ему. Но он ее не ждал сегодня, иначе он  не
сообщил бы домой номер поезда и вагона, это было ясно.
   Начал  моросить  дождик,  и  солнце,  только  что  освещавшее   перрон,
скрылось.
   - Пора двигаться, друзья, -  сказала  Валя  с  улыбкой.  Она  улыбалась
всегда, улыбалась и сейчас.
   - Так идемте, - сказал Алексей и поднял чемодан.
   Тася покачала головой:
   - Я не могу, у меня неотложные дела. Я вас встретила  и  доказала,  что
умею держать слово. Теперь до свидания.
   Девушка ушла.
   Алексей молча смотрел ей вслед.
   - Кто этот независимый товарищ? - спросила Валя.
   - Симпатичная девчонка, - сказала Лена.
   - Модная. По Арбату таких много гуляет. Алешик,  откуда  у  тебя  такая
знакомая?
   - От верблюда, - не слишком остроумно ответил Алексей.
   Валя пожала плечами.
   - Как дома? - спросил Алексей сестру. - Старики здоровы?
   - Все в порядке.
   - Как твои дела? - опросила Валя Алексея.
   - Прекрасно, - ответил Алексей. - Меня назначили министром. А твои?
   - Тружусь, Алешик.
   - Замуж не вышла?
   Она продолжала улыбаться и помахивать своими тюльпанами.
   Вышли на площадь.
   - Сядем в такси. Не возражаете? - Подняв руку, Валя остановила машину с
зеленым огоньком.



        2

   В детстве ездили на Волгу. Жили в деревне,  -  мечтательно  настроенная
тетя,  длинноногая,  худая  Лена  с  косицами,  перекрученными  жгутом,  и
Алексей, бледный, тихий, серьезный мальчик, который боялся змей и испортил
себе глаза чтением.
   Родители оставались в Москве, отец годами не отдыхал, не брал  отпуска.
Мать, Вера Алексеевна, тоже никуда не уезжала, хотя летом бывала  свободна
от работы в школе.
   Алексею навсегда запомнилась зеленая поляна у Волги, деревенские ребята
сидят кружком, едят дикий  лук.  Едят  до  тошноты,  до  того,  что  слезы
выступают на глазах. Наконец все уже перестали есть и смотрят на  него,  а
он все ест и ест задыхается и ест, запихивает опротивевшие  перья  лука  в
рот, только чтобы доказать себе и ребятам, что он не московский заморыш  в
очках, каким его здесь считают.
   Потом ребята бегут к реке и начинают плавать до бревнышка за пристанью.
Куда все, туда и Алексей. Все поплыли, и он поплыл. Ребята плавают  долго,
вылезают из воды посиневшие, дрожащие, прыгают,  чтобы  согреться.  Только
Алексей остается в воде, плавает.
   Он плавал сперва по-собачьи, потом на боку, потом  особым,  собственным
стилем, который он называл брассом.
   Однажды, когда Алексей  совершенствовал  свой  брасс,  к  нему  подошел
загорелый татуированный человек в трусах, спросил:
   - Мальчик, как тебя зовут?
   - Алеша.
   - Это очень хорошо, что тебя  зовут  Алеша,  -  восхитился  человек.  -
Хочешь по-настоящему плавать учиться, Алеша?
   - Хочу.
   - А шапочку резиновую мы тебе дадим, хочешь?
   Алексей глотнул воздух, он хотел резиновую шапочку.
   - Придешь завтра на водную станцию, спросишь Ивана Ивановича.
   Тренер детской секции спортивного общества Иван Иванович  стал  кумиром
Алексея.
   - Чтобы плавать,  надо  плавать,  -  говорил  этот  волжский  мудрец  и
романтик.  Алексей,  в  восторге  от  глубины  и  лаконичности  изречения,
тренировался как бешеный.
   Через год его допустили к соревнованиям.
   На своих  первых  соревнованиях  Алексей  провалился,  занял  последнее
место. Но Иван Иванович верил в него. Счастливы должны быть дети,  которым
попадается такой взрослый. Это может быть мать, старуха бабушка, учитель -
все равно, кто-то, кто может сказать: "Бейся, ты победишь!" Иван  Иванович
верил в Алексея, самого маленького, слабого и  худенького,  верил  в  силу
человека, который может все.
   Чтобы плавать, надо плавать.  После  Волги,  осенью,  и  даже  глубокой
осенью, он плавал в Москве-реке. Уже совсем холодно, жутко подумать о том,
чтобы влезть в воду.  Алексей  плавал.  Мальчишки  на  берегу  знали  его,
уважали, говорили: "этот псих".
   "А вот стану чемпионом", - говорил Алексей, но не стал, увлекся химией.
"А вот стану чемпионом", - говорил он  и  уходил  на  занятия  химического
кружка.
   - Попробуй стань, - отвечала сестра, - победы, бассейны, цветы.  Брасс,
кроль, баттерфляй.
   - Чемпионом химии, - отвечал Алексей.
   Чемпион - это не только талант,  это  характер.  Дело  он  выбрал  себе
трудное и опасное, профессию смелых. Как говорил один  его  приятель:  "Не
забывайте, что нефть загорается, а водород взрывается".


   - Что, что ты хочешь знать? - говорит  Алексей  сестре,  расхаживая  по
комнате в старой пижаме с мокрыми после ванны волосами. - Я тебе объяснял,
что наша работа такая...
   - Нефть загорается, а водород взрывается, - говорит Лена.
   - В данном случае это было не главное.
   - А что?
   - Мелочи губили. Колонны мощные монтируем, а пока наладили производство
несчастных шпилек... Вот только сейчас начали приходить наши шпильки.
   - Не за шпильки же тебя сняли! Что ты мне голову порочишь? Если  бы  за
крекинги, этому я бы еще могла поверить.
   - Крекинги тоже сыграли известную роль, - смеется Алексей.
   - Скажи, ты с кем-нибудь не поладил? Что случилось?
   - Несправедливость, - усмехается Алексей.
   - Я была уверена, что  несправедливость,  -  говорит  Лена  и  подводит
Алексея к зеркалу. - Смотри, сколько у тебя седых волос.
   - Такое свойство волос.
   - Такое свойство души, - отвечает Лена. - У меня вот нет.
   - Ты женщина, я мужчина, к тому же нефтяник.
   Алексей отшучивается, - значит, дело серьезно.
   - Как только я сам окончательно пойму, что случилось, за что  и  почему
меня поперли, где моя ошибка, я тебе расскажу. Я должен обдумать, в чем  я
был прав, а в чем виноват.
   - Будешь извлекать уроки из своих неприятностей? - спрашивает Лена.
   - Обязательно.
   Алексей изменился, выглядит старше. Он страдает, -  видно,  его  крепко
ударило, - но не жалуется. Будет молчать, улыбаться и "извлекать уроки".
   - Но все-таки что случилось? - допытывается  Лена  со  свойственным  ей
упорством.
   - Ты спрашиваешь: что? Сорвано было пять сроков пуска завода. Вот  что.
Выговоров я имел примерно два-три в год. Ну и что? Конечно, я директор был
плохой. А завод построили героически. Много было нового, неизвестного -  и
одолели.  Каким  чудом?  Я  вижу  на  твоем  лице   немой   вопрос,   тебя
формулировочка интересует. Могу  сказать:  снят  за  необеспечение  сроков
ввода завода в эксплуатацию.
   Лена вздыхает. Два-три выговора в год. Нахлебался.
   Зато нет худа без добра. Теперь он покончит с заводом наверняка и будет
заниматься чистой наукой. Честолюбивое воображение сестры всегда  рисовало
Алексея ученым, профессором, и ей казалось непонятным,  почему  он  упорно
уходит от своей судьбы.
   Еще в школе Лена возмущалась: на вечерах,  когда  другие  выступали  со
сцены с речами, читали стихи, танцевали и были на виду, Алексей в коридоре
возился у рубильника или подвешивал лампочки. Что за любовь  к  незаметной
работе! А ведь он не лишен честолюбия, чемпион химии.
   - Как же так? - упрямо говорит Лена. - Я не понимаю.
   - Кое-кто торопился скорее ленточку перерезать. Отрапортовал  и  пошел.
Что дальше будет, ему наплевать. А я хотел такие  крекинги,  чтобы  давали
хороший бензин и в полтора раза больше. Мне важно было не только построить
завод, но и то, что будет потом.
   - Я так и знала. Опять крекинг. Я еще помню, как ты говорил, что  война
моторов - это и война моторного топлива.
   - Говорил, - Алексей улыбается.
   - Вопрос в том, у кого будет  больше  бензина.  Это  усвоила  вся  наша
семья. Даже тетя Надя.
   - Не только больше, но и лучше.
   - Естественно, "октановое" число. И что - эта мечта осталась?
   - Осталась.
   - Значит, опять завод?
   - Вероятно.
   - Но ты ученый! Ты создан для науки!
   - Завод тоже наука.
   - С тобой спорить бесполезно!
   - Тогда не спорь, - благодушно говорит Алексей. - Я буду потакать тебе,
а ты мне.
   Оба смеются.
   Лене хочется расспросить брата про девушку на вокзале и узнать, как  он
теперь относится к Вале. Но и этот разговор нелегко начать.
   - Да, - как бы вспоминая, говорит Лена, - я  все  хочу  тебя  спросить,
Алешенька...
   - Спроси, спроси, - усмехается он.
   - Как у тебя с Валей?
   - Я Вале год не писал. Устраивает тебя?
   - Меня - да. Но Валю, наверно, не устраивает.
   Алексей хмурится: о таких вещах не  разговаривают  даже  близкие  люди.
Настойчивость Лены ему неприятна. Он смотрит на Лену. Сестра пополнела,  у
нее здоровый, цветущий вид. Исчезло выражение  упрямства,  которое  всегда
было на ее лице. Выражение исчезло, но упрямство осталось.
   - Слушай, а кто была девушка на вокзале? - спрашивает Лена.
   - Одна знакомая.
   Этот ответ Лена уже слышала вчера по телефону от самой знакомой.
   - Алешенька,  я  меньше  всего  хочу  вмешиваться  в  твои  дела,  -  с
достоинством произносит Лена.
   - Как бы не так, ты очень хочешь вмешиваться, но это тебе не удастся, -
говорит Алексей.
   Лена огорчена.
   Алексей производит впечатление мягкого, покладистого человека, но он не
мягкий и не покладистый. Говорить с ним - как  камни  таскать.  Он  любит,
только когда Лена рассказывает про своих больных,  про  операции,  которые
она делала. Тогда он слушает.
   - Валя очень неискренний человек, - говорит Лена.
   - Ну и что, - усмехается Алексей, - что с того?
   - Очень симпатичная та девушка на вокзале, которая  тебя  встречала,  -
говорит Лена.
   - Вот как? - смеется Алексей. - Чем же?
   "Тем, что она не Валька", - хочется сказать Лене, но она отвечает:
   - Молодая, очень молодая, как это хорошо!
   На лице Алексея отвратительная ухмылка, знакомая Лене еще с тех далеких
времен, когда брат кричал ей: "Все девчонки дуры!"
   Надо считать, что разговор окончился ничем. Брат стал жестче,  суровее,
мудрее. И дело тут не в  морщинах,  которые  появились  на  его  загорелом
добром лице.
   - Я так и думала, что тебя сняли несправедливо, - говорит  Лена,  вдруг
задохнувшись от жалости.
   - Нет, Ленуся, чего-то мне не хватает для номенклатурного работника.
   - В войну ты был главным  инженером,  и  никто  не  находил,  что  тебе
чего-то не хватает для Номенклатурного работника.
   - Несравнимые вещи. То война, и главный инженер - не директор.
   - Возможно. Но  я  считаю,  что  твое  место  в  лаборатории,  -  опять
принимается за свое Лена. Она способна без конца бить в одну точку.
   - Пойдем-ка чай пить, - говорит Алексей, - так будет лучше. И с мамой я
еще совсем не разговаривал.
   - Идем к маме. Сейчас она начнет ахать  и  жаловаться,  держись.  Ждали
тебя, ждали, дождались, слава богу, - Лена толкает брата к дверям.
   Алексей улыбается.  Он  знает,  что  ему  предстоит  выслушать  главным
образом неприятные новости и жалобы домашних. Это понятно -  он  тот,  кто
принимает все на себя.
   Смешно: семья, дом родной работает, как машина,  в  его  отсутствие,  а
стоит Алексею появиться, машина разлаживается. И Алексей должен  выручать,
помогать, налаживать, он сильный, опора семьи, как говорится.
   - Как дела, мамочка? - спрашивает Алексей.
   - Неважно, дорогой, - отвечает Вера Алексеевна, почти готовая заплакать
от участливого голоса сына, от того, что он здесь,  с  нею,  ее  взрослый,
умный сын, ее гордость. - Все воюю, сыночек, устала.
   Алексей берет руки матери в свои и  целует.  У  нее  маленькие  руки  с
пальцами, испорченными ревматизмом. Когда-то ее руки были обморожены и  до
сих пор болят в холодную погоду.
   - Мама, мама...
   - Устала, никуда больше не гожусь.
   Алексей не разрешает себе улыбнуться, хотя ему знакомо это предисловие.
   - Конечно, так я и поверил, - говорит он.
   - Да, мы старая гвардия, - свирепо соглашается  Вера  Алексеевна.  -  Я
ведь напрямую режу, я не молчу.
   - Уж наша мама не молчит, - вставляет  Лена,  никогда  не  отличавшаяся
почтительностью.
   - Не лезь, - просит сестру Алексей, - не вмешивайся. Тетя Надя, а ты? -
обращается он к старушке, которая не спускает с него глаз. - Как ты?
   - Сердце, Алешенька, сердце, - жалуется тетя Надя, - и  ноги,  ах  ноги
стали отвратительные.
   - А в кино ходишь по-прежнему? - Алексей улыбается.
   - Никогда мне телевизор не заменит кино, - презрительно  отвечает  тетя
Надя. - Если бы не ноги.
   Обычно старушка не жалуется, но сегодня  приехал  Алексей,  и  ей  тоже
хочется, чтобы ее пожалели.
   - Я тебя свожу к хорошему врачу в ближайшие дни, - обещает Алексей.
   - Не надо! То, что врачи скажут, я знаю сама, - говорит тетя Надя, - ты
лучше мать своди.
   - И маму тоже.
   - И меня не води, как-нибудь без врачей  обойдусь,  -  отзывается  Вера
Алексеевна.
   Лена насмешливо подмигивает Алексею,  но  он  серьезен.  Мать  и  тетка
кажутся ему беспомощными, хотя они вовсе не беспомощны.  Какое-то  чувство
виноватости испытывает Алексей за то, что он высокого роста, ничего у него
не болит и долго еще не заболит, а они маленькие, седые, больные.
   - Мама, ты не рассказала, как у тебя дела в школе, - говорит Алексей.
   - Твои дела важнее моих,  -  отвечает  Вера  Алексеевна,  -  ты  должен
добиваться. Иди в Цека. Как это так? Ты,  ты  обязан  заботиться  о  своей
репутации. Пускай тебя опять  назначают  директором  завода,  и  ты  своей
работой докажешь...
   - Мама, - с неудовольствием перебивает Алексей,  -  я  ничего  не  хочу
доказывать...
   - Неправильно! - кричит Вера Алексеевна.
   Алексей уже подумывает, как удрать от бурных наставлений матери. Увы, у
него не хватит терпения и кротости выслушать все то, что ему здесь скажут.
   - Мамочка, ты не обидишься, если я на часок схожу к друзьям?
   - Конечно, Алеша, иди, а мы будем тебя ждать, - грустно  отвечает  Вера
Алексеевна. - Но подумай о том, что я тебе говорила.
   Надев чистую рубашку, Алексей пошел звонить по телефону-автомату  Тасе,
девушке, которая встречала его на вокзале.



        3

   В войну нефтепереработчики были нужны на заводах.  Алексей  просился  в
армию, его не пустили.
   Он мечтал работать на  каталитическом  крекинге,  давать  бензин  нашим
танкам,  ему  приказали  заниматься  смазками.  Это  была  узкая   область
нефтепереработки, не интересовавшая Алексея. Он  почти  ничего  в  ней  не
знал. Как  топливник,  Алексей  относился  ко  всем  этим  делам  свысока.
Колдовская  кухня.  Никогда  не  думал,  что  придется  заниматься   этим.
Пришлось.
   Алексей очутился в глубоком тылу, главным  инженером  на  заводе  номер
такой-то. Завод был маленький, военного  времени,  спешно  поставленный  в
степи, очень важный. Проектировали его, сидя в дымной хате, при свечах; по
чертежам,  прикрепленным  к  стене,  ползали  тараканы.  Завод  работал  с
невиданной производительностью.
   На заводе Алексея считали человеком с практической хваткой. У него была
только немного необычная манера держаться. Сестра ему однажды сказала:
   - Ты приходишь и, не обращая ни на кого внимания, начинаешь  думать  на
глазах у всех. Ты обнаженно думаешь. Так нельзя. Может быть, это принято в
восточных странах с древней цивилизацией, но у нас это производит странное
впечатление.
   Лена  умела  иногда  сказать  такую  глупость,  которая   запоминалась.
"Восточные страны с древней цивилизацией". Да,  там,  кажется,  считается,
что думать - это занятие, которое требует времени.  На  заводе  к  Алексею
привыкли, не смеялись,  когда  он  замолкал  на  полуслове,  потревоженный
какой-нибудь мыслью.
   После войны в жизни Алексея  произошел  крутой  поворот.  На  этот  раз
движением управлял он сам.  Это  было  бесконечно  трудно.  У  замминистра
излюбленная поговорка была такая: "Я тебе выговор объявил -  благодари.  Я
тебя должен был снять. Я тебя снял - благодари. Я тебя должен был под  суд
отдать". Алексея он хотел назначить главным инженером  на  большой  завод.
Казалось, что сопротивление бесполезно.  "Партийный  билет  положишь!"  Но
Алексей сопротивлялся. Он знал, что этот раз  -  последний  в  его  жизни,
когда он еще может  попробовать  встать  на  ту  дорогу,  по  которой  ему
хотелось идти.
   - Один родился, чтобы смазки готовить, масло на палец чувствует, другой
создан, чтобы самолеты конструировать, третий, чтобы замминистром быть.  А
я хочу заниматься крекингом нефти, - сказал Алексей.
   Замминистра побагровел. "Юродивого решил изображать?" И вдруг  перестал
рычать. Может быть, просто устал. Ой наклонил лысую голову, закрыл ладонью
глаза и негромко сказал: "А иди ты к черту".
   И отпустил.
   Алексей  поступил  в  аспирантуру.  Он  снова  стал  бедным,   молодым,
беззаботным человеком, ничего не решал, ничего не  приказывал,  ничего  не
подписывал, а только слушал, что ему говорят, читал, думал, учился.
   Неужели это он готовил недавно литиевую смазку, которая  хорошо  держит
давление, неужели он ходил проверять бочки,  где  был  обнаружен  брак,  и
распорядился _раздонить_ двести бочек, неужели  это  он  бегал  по  двору,
приказывал уничтожить  мазутные  ямы,  отлично  зная,  что  уничтожить  их
нельзя, а можно только засыпать песочком в день приезда замминистра?
   Алексей как завороженный шел к невидимой  точке,  которая  светила  ему
вдалеке. Она светила только ему, была видна только ему одному.
   Рядом сидели мальчики в очках,  или  хромые,  или  с  пороками  сердца,
освобожденные от армии, девушки, которых случайный  ветер  занес  в  двери
нефтяного института и  даже  прибил  к  аспирантуре.  Они  были  детьми  в
сравнении с Алексеем. Они учились, как все аспиранты в мире,  не  особенно
ретиво. У них было много времени в запасе. У Алексея времени не было.
   Жизнь после войны была дорогая. Деньги, которые Алексей получил за  два
изобретения, сделанные на заводе, он отдал матери. Денег тогда было много,
их радостно тратили и очень быстро истратили.  У  Алексея  была  беспечная
семья, не созданная для богатства. Долго удивлялись, вспоминая, какие были
возможности, сколько всего можно было купить. А потом и вспоминать бросили
про те "сумасшедшие, большие деньги".
   Алексей устроился на подмосковный  завод.  Когда-то  студентом  он  мыл
здесь полы на термическом крекинге, вытирал  насосы  концами,  подливал  в
поршневые насосы масло. Ночью на вахте пел песни, чтобы не заснуть. Теперь
он работал сменным инженером в цехе. И продолжал заниматься в аспирантуре,
заочно.
   Лена в ту пору уехала работать в Германию. Она вернулась в  Москву  как
раз перед защитой Алексея. И сразу пошла к нему в институт, в лабораторию,
посмотреть маленькую установку каталитического крекинга  из  молибденового
стекла. Алексей  сделал  ее  своими  руками  и  гордился  ею  больше,  чем
изобретениями в области масел и смазок.
   - Ну, а что будет дальше?
   Лена стояла перед ним в коричневом костюме, ее  русые  волосы  того  же
оттенка, что и у Алексея, слегка потускневшие, были собраны сзади в  узел,
она казалась надменной и разговаривала резко.
   Из института они пошли пешком к Крымскому мосту.
   - Что дальше? Меня зовут в институт.  Там  как  раз  носятся  сейчас  с
крекингом нефти. Ты ведь знаешь, моя диссертация - скорость крекинга и...
   - Крекинга, крекинга... Я иногда  думаю,  Алеша,  что  ты  невменяемый.
Жизнь не крекинг твоей нефти!
   - А что же, если не крекинг? Что, по-твоему, жизнь? - Алексей  замедлил
шаги. Неужели два года в Германии научили Лену  мыслить  по-новому  и  она
сейчас скажет что-нибудь пошлое, философско-обывательское, что всегда было
ненавистно им обоим. Он ждал. Его обычно кроткое лицо было напряженным.
   - Не беспокойся, - усмехнулась Лена, - я не скажу ничего ужасного,  что
заставит тебя презирать меня.
   Она была умная, все понимала. Заодно она отчитала его.
   - Ты ведь человек беспощадный. Человеческих слабостей, ошибок, минутной
запальчивости ты не прощаешь, Тебе стоило бы поучиться у нашего папы,  как
относиться к людям. Талантливый человек - добрый человек.  Это  бездарный,
Как правило, злой и непримиримый.
   - Все правильно. Чего ты кричишь? - спросил Алексей.
   - Я вдруг  увидела,  что  у  тебя  измученное  лицо,  что  ты  какой-то
одинокий. И мне стало жалко тебя. Как у тебя дела там?
   "Там" относилось к Вале.
   - Хорошо.
   Валя всегда держала себя безупречно. Была нежной  и  предупредительной.
Даже слишком. Слишком часто звонила, слишком внимательно  слушала,  ничего
не забывала. Она заботилась о  нем  как  о  больном  и  предупреждала  его
желания с точностью и умелостью образцовой секретарши. Казалось,  что  она
лучше, чем он сам, знает, что ему надо. Лучше, чем он сам,  понимает,  что
он любит. Каталитическому крекингу она отдавала должное. Слабости прощала,
дурных привычек не замечала. У нее был  спокойный,  веселый  нрав.  Только
изредка она устраивала скандалы с криком и слезами по ничтожному поводу...
   - Хорошо? - переспросила сестра задумчиво. - В  конце  концов,  это  от
тебя зависит.
   - И я так думаю.
   - Ты не можешь себе представить, как я соскучилась в этой  Германии.  Я
там часто мечтала: ты в институте, занимаешься наукой, женился не на Вале,
я работаю в больнице Склифосовского. Мама перестала курить, папе больше не
грозят неприятности на работе. Тетя Надя ходит на дневные сеансы  в  кино,
не пересказывает содержания картин и не говорит  о  болезнях.  В  квартире
сделали ремонт, у всех есть зимние пальто. И мы все вместе, живая-здоровая
наша семья. И я в Москве. Я пешком хожу,  потому  что  по  Москве  страшно
соскучилась. Плохо жить на чужбине.
   Алексей пожал локоть сестры. Они могли забывать друг о  друге,  но  они
были близкие друзья.
   - Алеша, ты надень на защиту костюм, который я  тебе  привезла.  Будешь
стоять на кафедре красивый на  фоне  своих  таблиц  и  стеклянных  трубок.
Только не  откашливайся,  и  не  говори  "вот",  и  не  трогай  все  время
подбородок. Брюки не коротки?
   - Когда-нибудь я тебя отблагодарю по-царски, - пообещал Алексей. -  Эти
старые хрычи в Ученом совете не любят диссертантов в рваных штанах.  После
защиты отосплюсь, и мы заживем так, как ты мечтала в Германии.
   Алексей  похудел,  глаза  ввалились:  работал  последнее  время   очень
напряженно. Да и работал ли он когда-нибудь в своей жизни иначе?
   - А в Европе, - с  грустью  сказала  Лена,  -  люди  относятся  к  себе
по-другому. Едят в определенные часы и каждый день гуляют.
   Через месяц Алексей защитил диссертацию, но  получил  назначение  не  в
научно-исследовательский   институт,    а    на    строительство    нового
нефтеперерабатывающего завода директором, откуда теперь и был снят.


   Человек редко вспоминает пережитое: некогда задумываться, надо спешить.
Но если жизнь ударила, приходится остановиться, подумать, надо сообразить,
где ошибка. Сколько Алексей ни ломал голову, обвинить себя  ни  в  чем  не
мог. Он не хотел быть директором, ему  сказали:  ты  член  партии,  бывший
главный инженер, кандидат наук, чем ты не директор? Ты директор. И он стал
директором и работал на совесть. Он не обеспечил  "сроки  ввода  завода  в
эксплуатацию", зато он обеспечил  другое.  Правда,  результаты  его  труда
станут видны позднее, потому что он  работал  на  будущее  завода,  а  это
кропотливо, долго, незаметно. Крекинги, построенные Алексеем, будут давать
то, что, по его убеждению, они и должны давать.
   "И это  будет  неплохая  производительность,  -  сказал  себе  Алексей,
закуривая. Он ходил по тротуару возле станции метро и раздумывал  о  своей
жизни. - А что меня сняли - это ничего,  это,  может  быть,  и  правильно,
директор я был плохой. Теперь  я  буду  научным  сотрудником  института  и
займусь реконструкцией старых крекингов, раз уж  мне  не  придется  больше
строить  новые.  Существующие  крекинги  в  стране  должны  давать  больше
бензина".
   Алексей ждал Тасю. И волновался.
   "Она будет моей женой", - подумал Алексей, увидев, как  Тася  вышла  из
метро и стала искать его в толпе. Она поднимала голову,  потому  что  была
маленькая, а тот, кого она искала, был высоким. Она была в  том  же  сером
костюме и черном свитере, как и на вокзале, только светлые волосы повязаны
розовым прозрачным платочком, а через руку переброшен плащ.
   - Здравствуйте! Я не опоздала? - спросила Тася.
   - Нет, -  улыбнулся  Алексей,  взял  Тасю  под  руку,  и  они  пошли  к
электричке, которая должна была привезти их на подмосковный крекинг-завод.
   Тасе нужно было туда по делам. Алексей вызвался  ее  сопровождать.  Шел
второй день пребывания Алексея в Москве.



        4

   - Вы не сердитесь, что я вас вытащила на завод? - спросила Тася,  когда
они сели в электричку.
   Алексей пожал плечами - ему было совершенно  безразлично,  куда  ехать,
ему надо было быть рядом с нею, видеть ее.
   - Вы очень молчаливы, зря слов не тратите, - рассмеялась Тася.  -  Хочу
вас предупредить, что там, по дороге к заводу, пылища  страшная.  Странное
дело - как нефть, так пыль и ветер. Хоть и под Москвой, а все равно.
   Она разговаривала свободно и держалась свободно.  В  ней  чувствовалась
энергия. И голос негромкий, но энергичный. Алексею нравилось слушать,  как
она говорит.
   - Мне все кажется, Алексей  Кондратьевич,  что  времени  не  хватит,  -
засмеялась она опять. - Что я опаздываю, не добегу. Знаете такое чувство?
   Она  подняла  на  Алексея  зеленоватые  глаза,  чуть  припухшие,   чуть
оттянутые к вискам,  и  Алексей  прикоснулся  к  ним  губами.  Сердце  его
колотилось. Тася отодвинулась и притихла. Алексей взмолился:
   - Я нечаянно, Тасенька, я больше не буду,  не  отодвигайтесь  от  меня.
Честное слово, каждый поступил бы точно так же на моем месте.
   Тася улыбнулась и приложила левую, незабинтованную, руку к щеке.
   - Как рука? - спросил Алексей.
   - Пустяки, пройдет. Даже следа не будет. Сойдет,  как  загар.  Это  все
химики знают.
   - Фенол, чтобы его черт побрал, - пробурчал Алексей. - Счастье,  что  в
лицо не попало.
   Не так давно Тася была на заводе Алексея  в  командировке.  Там  они  и
познакомились. Она работала в селективном цехе и получила  страшный  ожог,
когда на колонне, заполненной жидким горячим фенолом, отвалился  краник  и
она зажала это место рукой. Она кричала: "Откачивайте!" - и  не  отпускала
руку. Алексей не видел ее тогда, ему рассказали, "доложили", и  сейчас  он
представил себе ее маленькую фигурку на фоне гигантской колонны, где течет
расплавленный фенол.
   Женщины  должны  иметь   другие   профессии.   Пусть   будут   врачами,
учительницами,  медицинскими  сестрами,  чертежницами,  пианистками.  А  в
цехах, среди огня, газа и нефти, останутся крепкие, здоровые мужчины.
   - Если бы я отпустила руку, - сказала Тася, - я бы потом  себе  никогда
не простила. В ту  минуту  я  ничего  не  думала,  конечно,  только  чтобы
откачали скорее и перекрыли.
   Поезд подходил к станции.
   Тася вытащила из кармана расческу и протянула Алексею. Он  причесал  ее
мягкие волосы - сама она не могла - и, отодвинувшись, полюбовался  розовым
лицом Таси, ее зеленоватыми глазами, узкими бровями, почти смыкавшимися на
переносье. Странное лицо, прекрасное, необычное.
   - Прическа великолепная. С вас три рубля, - сказал он.
   - У меня есть идея. Все зависит от того, как мы управимся на заводе,  -
сообщила Тася.
   Алексей подавил улыбку - о заводе она говорила с  большой  важностью  и
часто произносила само слово "завод".
   - Пока я буду занята в лаборатории, вам, может  быть,  будет  интересно
посмотреть  работы  по  автоматике.  Это  стоит  посмотреть.  Я  могу  вас
познакомить с товарищами, которые этим занимаются, - говорила Тася.
   Это было смешно, "товарищи", с которыми она могла познакомить  Алексея,
наверняка были его приятели или знакомые.
   - Сейчас я вам устрою пропуск, - сказала  Тася,  когда  они  подошли  к
проходной.
   Она взяла телефонную трубку, намереваясь кому-то звонить.
   -  Не  беспокойтесь.  -  Алексей  попросил  вахтера  соединить  его   с
директором и сразу пожалел,  что  позвонил.  Тасе  хотелось  показать  ему
завод, и пусть бы она поводила его. Он все испортил, идиот.
   Тася  имела  временный  пропуск,  Алексею,  по  приказанию   директора,
выписали разовый.
   Когда вошли на завод, Тася сказала:
   - А я хотела  вам  покровительствовать.  Вы,  наверное,  считаете  меня
нахалкой.
   Алексей смотрел  на  нее,  только  на  нее,  но  непроизвольно  отмечал
изменения вдоль дороги, новый  путепровод,  шлагбаум,  выставочный  стенд,
которого не было раньше, вдали новую градирню.
   Тася шла так, как  будто  идти  по  пыльноватой  дороге  было  для  нее
удовольствием.
   - Дело в том, что вы не похожи на начальника, вы похожи на  моряка,  на
капитана  рыболовной  шхуны...  -  сказала  Тася,  -  на  путешественника,
исследователя Центральной Африки, на охотника.
   - Для этого нужна борода.
   - Необязательно.
   - Как хорошо, что у вас голова набита бреднями.
   - Набита, - согласилась она весело.
   Навстречу ехал черный "ЗИЛ". Машина остановилась, из нее вышел толстый,
высокий человек.
   - Вот это начальник, - шепнула Тася. - Это я понимаю.
   Это был директор завода, он торопился в горком, но хотел пожать Алексею
руку. Пробасил: "Вечерком домой мне позвони, обменяемся", сел в  машину  и
уже из машины, показав глазами на Тасю, спросил:
   - А это?
   - Сотрудница, - ответил Алексей.
   - Ну давай, давай, действуй! - Директор подмигнул,  машина  отъехала  и
опять остановилась. - Ты там подскажи Петруничеву, чтобы он тебя по заводу
поводил! - крикнул директор. -  Пускай  кое-что  новенькое  тебе  покажет!
Кое-что есть.
   Алексей догнал Тасю и сразу увидел, что она огорчилась.
   - Что? - спросил он. - Тася...
   - Не знаю, почему мне взбрело в голову, что вы не знаете  подмосковного
завода и вам будет интересно его  посмотреть,  и  я  думала,  что  недолго
задержусь в лаборатории и мы пойдем погуляем в лесу. Здесь,  за  поселком,
лесок есть хороший.
   - А мы и пойдем. Я ради вас поехал, не ради завода.
   - Теперь я вижу, что  вам  нелегко  будет  вырваться  отсюда...  -  Она
махнула маленькой рукой в черной перчатке.
   - Ради вас, Тася, я  вырвусь  откуда  угодно.  Имейте  это  в  виду,  -
серьезно сказал Алексей.
   Тася покраснела.
   - Вы меня опять не поняли. Я не претендую на ваше время, я понимаю...
   - Вы ничего не понимаете, - перебил ее Алексей, - и вообще, пожалуйста,
решите, хорошо вы ко мне относитесь или плохо.


   Через час в павильоне,  где  торгуют  пивом  и  ржаво-рыжей  рыбой  под
маринадом, они выпили по  стакану  портвейна,  съели  холодные  котлеты  и
запаслись двумя  плитками  шоколада  и  сигаретами.  Тася  пила  и  ела  с
аппетитом и, поставив граненый стакан на мокрую клеенку,  пошла  к  стойке
посмотреть, чего бы еще можно было купить и съесть.  Видно  было,  что  ей
нравится такая еда и нравится сидеть на табуретке в пивной. Она  попросила
лимонаду.
   За соседним столиком пили пиво молодые рабочие. Насмотревшись на Тасю и
одобрив дружным смехом ее аппетит, они продолжали свой разговор.
   - У нас нет такого указания - барахло выпускать, - говорил один.
   - ...мороки много, а плана он дает мало...
   - ...черт с ней, с премией. Витальку жалко. Виталька-то заслужил...
   Лес  оказался  не  близко,  и  пришлось  шагать  по  шпалам   заводской
узкоколейки, идти через  поселок.  Три  года  назад  здесь  не  было  этой
узкоколейки  и  поселка  не  было.  Тася  шла  на  высоких  каблуках,   ее
зеленоватые глаза на все смотрели с интересом. Алексей шел рядом и думал о
том, что в лесу он поцелует Тасю.
   Улица, застроенная городскими домами, заканчивалась  футбольным  полем,
за полем начинался лес.
   Они шли по тропинке сквозь молодой сосняк, теплый, пахучий, прозрачный.
Попадались и белые  березки  в  черных  сапожках,  и  дрожащие  осинки,  и
мохнатые елки, но больше всего сосны, поэтому в лесу  было  так  светло  и
пахло пряно, опьяняюще.
   - В хороший лес я вас привела! - радовалась Тася. - Самое странное, что
здесь растет вереск. Я нигде под Москвой не видела вереска. Сейчас покажу.
   Она  нагнулась,  сломала  темно-зеленую  веточку,   понюхала,   бросила
Алексею.
   - А потом будет вся  розовая.  Понюхайте,  пахнет,  -  сказала  она,  -
...медом.
   Алексей прижал к лицу шершавую, сухую веточку.
   Они прошли еще немного в глубь леса, нашли поляну  и  сели  на  пиджак,
который Алексей снял  с  себя  и  бросил  на  землю.  Тася  села  и  сразу
поднялась. Глаза у нее стали тревожными и улыбались неспокойно.
   - Вы устали, - сказал Алексей, закуривая. - Посидите.
   Тася отыскала пенек, села,  подстелив  плащ,  сняла  жакет.  Пригревало
солнце, вокруг было спокойно, тихо, прекрасно. Вдалеке раздавались детские
голоса.
   Тася сидела на пеньке выпрямившись, положив ногу на ногу.
   Она заговорила об отце. Он был стар и тяжело болен.
   - ...Нас осталось двое, никого больше нет.  И  мама  умерла.  Так  жаль
отца! Как заставить человека жить? Врачи предупредили меня, что  сердце  у
него очень плохое...
   Алексей ждал, что Тася еще расскажет ему о себе, но она молчала.
   На заводе она  была  уверенной  в  себе,  веселой,  а  сейчас  казалась
грустной и слабой,  и  надо  было  ее  защитить,  спрятать  от  невзгод  и
трудностей.
   "Ну, влип окончательно", - сказал себе Алексей, который только и  хотел
этого и теперь был счастлив,  глядя  на  Тасю,  сидевшую  на  пенечке,  на
почтительном расстоянии от него. "Соблюдаем дистанцию", - подумал Алексей,
и даже за это он был благодарен Тасе.
   Он все-таки поднялся с земли и стал ходить по поляне, заколдованный  ее
предостерегающими глазами. Не отойти, не подойти.
   - Где вы будете теперь работать? - спросила Тася.
   Все, что он не рассказал сестре, он  рассказал  этой  девушке,  которую
видел пятый раз в жизни. "Она должна все знать".
   - В вас инженер оказался сильнее руководителя, - заметила  Тася,  когда
Алексей рассказал ей, почему он распрощался с директорством.
   Потом она сказала:
   - Такой  человек,  как  вы,  имеет  право  на  ошибки  и  право  на  их
исправление.
   - Мне предлагают быть главным инженером на строительстве,  недалеко  от
Москвы. Зовут директором на пусковой завод в Белоруссию. Сестра, например,
считает, что я "родился для науки". Это семейная формулировочка. А мне без
завода работать неинтересно. Как вы считаете, можно родиться для завода?
   - Вы имеете в виду для должности директора завода?
   - Этот выпад мстительной аспирантки я пропускаю  мимо  ушей,  -  сказал
Алексей,  -  хотя  я  встречал  людей,  которые  родились   для   торговли
газированными  водами.  Некоторые  родятся  даже  для  того,  чтобы  стать
бюрократами.  Я  сделал  наблюдение:  бюрократ,  когда  он  еще   мальчик,
обязательно троечник, ленивый, ему лень учиться, а потом вырастает - и ему
лень делать настоящее дело по-настоящему, и он становится бюрократом.
   - А вы для чего родились? - улыбнулась Тася.
   - Всю жизнь рвусь  к  крекингу  нефти.  В  войну  заставили  заниматься
маслами.
   Алексею  хотелось  сообщить  Тасе,  что,  занимаясь  по   необходимости
маслами, он получил  несколько  авторских  свидетельств,  но  он  подумал:
"Нечего  распускать  хвост  перед  девочкой"  -  и  не  стал   хвастаться.
"Когда-нибудь потом".
   - Автомобильные смазки, то да се, - сказал он.
   - Я знаю, что вы  работали  с  солидолом,  -  сказала  Тася.  -  Жирные
синтетические кислоты вместо хлопкового масла. Вы за автомобильные  смазки
лауреатство получили?
   - Да, - буркнул Алексей, - за это.
   Она знала его работы. Впрочем,  ничего  удивительного.  Она  же  химик.
Нефтяник.
   - Надо было еще работать, а я мечтал о другом. Потом вырвался, поучился
немного. Занимался крекингом.
   -  В  институте  до  сих  пор  цела  в   лаборатории   установочка   из
молибденового стекла, которую вы сделали. Мне показывали, - сказала Тася.
   Она и это знала!
   - Я ее целый год делал. Откуда вы знаете? - удивился Алексей.
   - Мне было интересно, и я узнала. Разве  нельзя  было?  -  Тася  пожала
плечами, как будто ничего особенного не было в том, что она  расспрашивала
лаборанток о  бывшем  аспиранте-заочнике  товарище  Изотове.  Алексей  был
обрадован. Она интересовалась им, узнавала о нем  и  просто  призналась  в
этом.
   -  Да,  не  сумел  одновременно  строить  детские   садики,   выпускать
нефтепродукты и решать свою техническую задачу, - сказал Алексей.
   - А теперь сумели бы?
   - А теперь я буду заниматься  только  технической  задачей:  повышением
производительности. Мне всегда не нравилось, когда могучие механизмы слабо
и вяло работают. В этом есть что-то ненормальное. Это просто невыносимо, -
пошутил Алексей, - я не могу этого допустить.
   - Понимаю, - задумчиво проговорила Тася.
   - Пойду работать в научно-исследовательский институт, но выторгую  себе
свою тему.
   - Понимаю, - повторила Тася.
   Она размышляла, думала о  нем  и  его  делах,  одобряла,  понимала.  Он
протянул ей руку.
   - Пойдемте, становится холодно.
   Алексей помог ей надеть жакет и  плащ.  Когда  он  застегивал  пуговицы
плаща, ее нежное  лицо  оказалось  так  близко,  что  он  не  удержался  и
поцеловал ее.
   - Я люблю тебя, - сказал Алексей.
   Тася молчала и смотрела в землю.
   - Пойдем.
   Они вышли из леса, пошли поселком.
   У Таси было растерянное лицо. Она молчала.
   Алексей остановился.
   - Тася, я ничего не сделаю такого, чего вы не хотите, -  проговорил  он
медленно. - Вы не хотите, чтобы я говорил вам, что я люблю вас?
   - Не знаю, - тихо сказала Тася.
   - Пусть вы не знаете сейчас, - ответил Алексей, - я знаю.
   - Вы не можете знать за меня.
   - Могу. До завтра...
   - А что завтра?
   - Ничего. Пройдет ночь. Завтра мы увидимся.  Проведем  вместе  день,  а
вечером вы придете к нам, познакомитесь с моими родными.
   - Днем я, может быть, буду занята, - Тася потрясла короткими волосами.
   - У нас с вами мало времени, и нельзя манкировать свиданиями.
   - А манкировать занятиями?
   - Сколько угодно!
   Тася посмотрела на Алексея и вдруг весело, легко засмеялась.



        5

   В первый раз Тася увидела Алексея возле строительства маслоблока на его
заводе. Подъехала машина  пыльный  зеленый  "ГАЗ-69",  из  него  выпрыгнул
молодой человек в  рабочем  комбинезоне,  быстро,  легко  вскарабкался  по
наружной железной лестнице  наверх,  где  шел  монтаж  оборудования.  Тасе
сказали: "Приехал директор". Молодой человек приехал без шофера,  и  через
двадцать минут он так же с разбегу сел за руль и уехал.
   Она успела разглядеть и  запомнить  его  лицо  -  широко  расставленные
темно-карие глаза, лоб выпуклый и большой. Лицо его  из-за  едва  заметной
скуластости  казалось  неправильным.  Русые  волосы,  на  лбу   отчетливые
залысины.
   Лицо Алексея запоминалось не красотой, а выражением  сосредоточенности,
доброты и скрытой силы. Он не заботился о производимом впечатлении, у него
был редкий дар быть всегда самим собой. Тася это сразу  почувствовала;  он
был естественным и простым, хотя знал, что на него смотрит много  глаз.  В
тот день и час что-то заботило его, и это было написано на его лице.
   "Чем он занят? - подумала Тася. - Наверно, чем-то  серьезным.  Какая  у
него жизнь?"
   - Потом я видела вас еще и еще.  Я  даже  искала  вас  по  заводу,  мне
хотелось на вас посмотреть, - рассказывала Тася Алексею.
   Они сидели  в  армянском  кафе  на  Неглинной  и  разговаривали.  После
прогулки в сосновом лесочке прошло меньше суток.
   Она так легко признавалась в своем  интересе  к  нему.  Не  слишком  ли
легко? Но он не желал об этом думать, он торопился и торопил Тасю.
   - Говори мне "ты", - попросил Алексей. - Зачем откладывать? Попробуй.
   - У меня сразу не получится. Вы мелькали передо мной, как  на  крыльях,
вы летали по заводу.
   - Да, я там слишком много бегал сам и мало заставлял бегать  других,  -
согласился Алексей.
   - Этого я не знаю. Я попадалась вам в разных  местах,  но  вы  смотрели
мимо, мимо, мимо меня. И я решила с вами поговорить. Мне  хотелось  знать,
способны  ли  вы  заметить  что-нибудь,   кроме   контрольно-измерительных
приборов.
   - Что оказалось?
   - Подождите. Мне было очень трудно придумать, как поговорить с вами.  С
чем я могла к вам явиться? Никаких выдающихся соображений я не имела. Одно
важное дело у меня было, но оно решалось в отделе техники безопасности,  а
не с директором. Так я ничего и не придумала. А дальнейшее вам известно.
   Дальнейшее состояло в том, что после аварии  на  селективной  установке
Алексей в приказе отметил поступок Таси, и они познакомились.
   - А как вы меня первый раз увидели?
   - Ты стояла в лаборатории, в розовом платочке.
   - Вообще вы повели себя довольно ловко.
   - Предложил подвезти  тебя  в  город?  Это  называется  ловко?  Я  всех
подвозил. А тем более  ты  была  пострадавшая,  с  забинтованной  рукой  и
бледненькая. Я за тебя испугался.
   - У меня был несчастный вид?
   - Вид был  самый  независимый.  А  я  страшно  боялся,  что  кто-нибудь
попросится с нами ехать.
   За соседним столиком сидела семья. Толстая мама, толстый  папа  и  трое
худых черноглазых детей. Мама и папа  ели  чебуреки,  холодную  и  горячую
форель, а дети ничего не ели, кроме мороженого, и пили лимонад.
   Алексей заказал чебуреки, холодную и горячую форель, фрукты,  армянские
сладости, армянское вино "Воскеваз".
   - Я буду толстая, как та тетя, - шепнула Тася на ухо Алексею.
   - Папа, возьми меня на ручки,  -  попросил  самый  младший  мальчик  за
соседним столом.
   - Я тебя так возьму, что  ты  у  меня  будешь  прозрачный,  бледный,  -
ответил папа.
   Мальчик не обратил внимания на эту угрозу и, опустив лицо к  стакану  с
лимонадом, продолжал гудеть, чтобы его взяли на ручки.
   - Дайте ему еще мороженого, - распорядился папа.
   Когда кто-нибудь входил в кафе, бренчали бамбуковые  палочки,  висевшие
на  месте  дверей.  Пахло  чебуреками,  южной  кухней,   травами,   острой
приправой, красным вином. Потолок был  из  деревянных  балок,  на  высоких
полках стояли глиняные кувшины, на стенах нарисовано синее  небо  и  яркое
солнце. Яркое солнце светило в этот день и на московских улицах.
   - Жизнь вдруг изменилась. Раньше все было нельзя, а  теперь  стало  все
можно. Можно сидеть днем в кафе, можно шататься по улицам. Удивительно,  -
улыбнулась Тася. - Хотя с  каждой  минутой  я  чувствую,  что  все  больше
привыкаю.
   - Я тоже привык, и не хочется думать о том, что скоро уезжать, - сказал
Алексей.
   - Я не понимаю, - быстро сказала Тася.
   - Сегодня утром  я  был  в  институте,  оформлялся.  Темой  моей  будет
повышение производительности каталитического крекинга, решать ее будем  на
Комаровском заводе. Об этом мы договорились.
   - Как... уже?! - воскликнула Тася, и в ее голосе прозвучала обида.
   - Сколько я могу ходить  безработным  погоревшим  директором?  Ну  пять
дней, от силы неделю.  Поэтому  я  тебе  вчера  ответственно  заявил,  что
времени мало. А ты не придала моим  словам  никакого  значения.  Отнеслась
легкомысленно.
   - Я виновата, - покорно согласилась Тася. - Я как-то забыла,  какой  вы
человек. Одержимый проблемой  повышения  производительности.  Когда  ж  вы
уезжаете?
   - До моего отъезда еще пять дней. Это  не  важно,  потому  что  я  хочу
забрать тебя с собой и никогда никуда не отпускать. Непонятно?
   - Понятно, - ответила Тася.
   Алексей поцеловал ее, не обращая внимания на то, что в кафе было  много
народу.
   За соседним столом  дети  продолжали  есть  мороженое,  их  родители  -
чебуреки.
   - Это железные дети, - сказал Алексей, - и железные родители.
   - Рассказать сказку? - спросила Тася.
   - Это не притча? - усмехнулся Алексей.
   - Нет, сказ-ка, простая сказка.
   В детстве сказки Тасе рассказывала бабушка. У бабушки были поучительные
сказки про девочку Машу и  мальчика  Ваню,  которые  кончались  так:  "Вот
почему надо слушаться взрослых и ничего не брать без  спросу",  или:  "Вот
почему надо в первую очередь помогать другим, а потом думать о себе". Если
бабушка рассказывала что-нибудь из жизни принцев и принцесс, то все  равно
с моралью: "Вот, не будь принцем, а будь хорошим человеком".
   Мать  рассказывала  классические  сказки,  пересказывала  книги,  очень
сокращенно. Золотую рыбку. Спящую красавицу. Руслана и  Людмилу.  Аленький
цветочек.
   Был еще дядя, военный человек, майор. Он рассказывал  военные  истории,
сказки про великанов и машины, смешные рассказы про солдат. "А вот  был  у
меня молоденький солдатик, красноармеец..." Дядю Тася слушала охотно,  тем
более что он всегда рассказывал новое.
   И только у отца была в запасе одна-единственная  сказка,  которую  Тася
любила больше всего. Отец рассказывал эту сказку годы подряд, ничего в ней
не изменяя.
   Один маленький мальчик по  имени  Махмутка-перепутка  пошел  на  мостик
погулять. Пришел Махмутка-перепутка  на  мостик  и  увидел,  что  в  речке
плавают    утки.    Видит    Махмутка-перепутка    белую    утку,    видит
Махмутка-перепутка серую утку, видит он черную утку, видит  он  фиолетовую
утку, видит он розовую утку, видит он оранжевую утку. Отец перечислял  все
известные ему краски монотонным, серьезным голосом.  Тася  слушала  его  с
напряженным вниманием, поеживаясь от захватывающего интереса.
   Отец кричал жене:
   - Есть цвет электрик? - И продолжал: -  Видит  Махмутка-перепутка  утку
цвета электрик.
   - Перестань, - укоризненно говорила  мать.  -  Перестань  над  ребенком
смеяться.
   - Не мешай, - отвечал ей отец. - Видишь, мы слушаем.
   И гладил Тасю по светлым рассыпающимся волосам.
   - Дальше, - просила Тася. - Какую еще он утку увидел?
   - Еще, еще... - вспоминал отец. - Ну как  же,  он  еще  увидел  бежевую
утку, и еще увидел  наш  Махмуточка-перепуточка  серебряную  утку.  И  еще
коричневую.
   - Коричневую он уже видел, - поправляла Тася, внимательно следившая  за
сказкой.
   - Ну и что же? Он ее еще раз увидел. Он многих по  два  раза  видел,  -
отвечал беспечный отец.
   - А потом? - спрашивала Тася.
   - А потом события  развивались  следующим  образом.  Махмутка-перепутка
вынул из кармана булку и стал кидать крошки в  воду.  Синей  утке  крошку,
красной утке крошку, зеленой утке крошку, желтой  утке  крошку,  малиновой
утке крошку...
   - Малиновой утке крошку, - шептала Тася.
   Другие старались, выдумывали новые подробности к старым  сказкам,  мать
перечитывала Пушкина, дядя Саша называл своих героев смешными именами, над
которыми сам хохотал, а отец по-прежнему выводил своего Махмутку-перепутку
на мостик, давал ему в руки булку и начинал перечислять уток.
   - Ну, рассказать тебе сказку? - спрашивал  отец.  Спрашивал  не  часто,
чтобы не обесценивать сказку.
   - Про Махмутку-перепутку? - кричала Тася.
   - Про Махмутку-перепутку, - неторопливо подтверждал отец.
   Тася мчалась к нему со всех ног, садилась рядом и, не отрывая  глаз  от
его лица, слушала.
   Когда сказку про Махмутку-перепутку предлагали рассказать другие,  Тася
отказывалась.
   - ...Потом я думала, почему я так  любила  эту  сказку?  Вы  скажете  -
глупая сказка, а в  моих  глазах  Махмутка-перепутка  был  герой,  к  нему
слетались  утки  со  всех  озер  и  рек.  Позднее   в   моем   воображении
Махмутка-перепутка совершал небывалые подвиги. Теперь я  понимаю,  что  он
был всего-навсего несчастный мальчишка, у которого была только одна булка,
а голодных уток было в те времена очень много, - рассказывала Тася.
   Алексей засмеялся.
   - "Мне сегодня вечером захочется понравиться  вашим,  так  что  держите
меня, чтобы я не начала врать.
   - Ври сколько влезет, - сказал Алексей.
   Они ушли из кафе и задержались в книжных магазинах на Кузнецком  мосту.
Искали какую-то нашумевшую книжку с таким упорством, как будто их  счастье
зависело от того, достанут они ее или не достанут.
   - Мне она не нужна, - говорила Тася.
   - Мне тоже, - говорил Алексей, и они шли дальше искать эту книжку.  Они
все-таки  нашли  ее  в  Петровском  пассаже  на  лотке,  втиснутом   между
выставкой-продажей гардин и витриной парфюмерии.
   Они шли по Моховой, мимо старого здания университета, в университетском
саду,  расположился  книжный  базар  и  толпились  студенты.  Потом  через
Арбатскую площадь и дальше по  Арбату.  У  высотного  здания  Министерства
иностранных дел, как всегда, было ветрено. У выхода из  Смоленского  метро
цветочницы с негородскими красными лицами предлагали цветы. Алексей  купил
Тасе тюльпанов и нарциссов - весенних цветов.
   "Я понял, - размышлял Алексей, - бог дал ей самое дорогое  -  простоту.
Как она ходит, говорит, смеется... Нельзя быть лучше".
   Тася подняла глаза на него:
   - Что?
   - Любуюсь тобой, нельзя быть лучше... Только почему ты  не  можешь  мне
"ты" говорить?
   - Еще не могу, - улыбнулась Тася.
   - Скорее бы, - сказал Алексей.
   Они свернули с Садовой, посидели  в  скверике,  где  гуляли  породистые
собаки. Потом еще побродили по арбатским переулкам, которых Тася не знала,
а Алексей знал и любил.
   Прошел мимо них человек со скрипкой и запомнился. Остановилась  посреди
дороги машина, у которой кончился бензин, и они  остановились  посмотреть.
Прошли женщины с кошелками,  донесся  обрывок  фразы:  "...Взяла  еще  три
калориечки по рублю..." - и женщинам Тася посмотрела вслед. Была  во  всем
та  неповторимость  обыденного,  которая  присуща  первым  дням  любви   и
запоминается навсегда.
   "Пришел Махмутка-перепутка на мостик и  увидел,  что  в  речке  плавают
утки..."



        6

   Алексей и Лена  выросли  в  дружной  и  трудовой  семье.  У  отца  была
профессия будничная и неблагодарная. Он был инженер-строитель,  уходил  на
работу в семь часов утра, возвращался бог весть когда. Он  никогда  никого
не ругал, понимал  любые  людские  слабости,  для  него  мир  был  населен
хорошими людьми.
   Отец ходил в синем бостоновом костюме, который блестел  на  заду  и  на
локтях, любил поспать, потому что никогда не  высыпался.  Любил  играть  в
карты, читать газету, слушать радио, любил летом поудить рыбу и поспать на
берегу под кустом,  чтобы,  проснувшись,  подмигнуть  и  улыбнуться  своим
суровым детям, которые не понимали,  как  можно  жить  такой  неинтересной
жизнью, и осуждали отца.
   Алексею и  Лене  профессия  отца,  его  работа,  его  большой  потертый
портфель, набитый сметами, расчетными справочниками и тонкими брошюрами об
опыте передовиков-каменщиков и штукатуров, не нравились. Но, сами того  не
сознавая, они учились у него отношению к труду.
   Мать преподавала в школе. Когда-то, в первые годы после революции,  она
работала с беспризорниками. То были  для  нее  неповторимые  и  прекрасные
годы. Годы ее молодости и молодости республики.  Беспризорники,  бездомные
горемыки, вшивые и голодные, на ее глазах, с ее помощью,  какой  бы  малой
она ни была, становились людьми. Спустя десятилетие она встречала рабочих,
инженеров, директоров,  которым  когда-то  протягивала  жестяные  миски  с
пшенной кашей и учила грамоте.
   Потом она работала в Наркомпросе, потом была директором школы, а  потом
пошла учиться - стали требовать диплом,  которого  у  нее  не  было,  -  и
окончила  педагогический  институт,  когда   ее   собственные   дети   уже
раздумывали над тем, в какой институт им поступать.
   Когда Вера Алексеевна  приходила  домой,  ей  надо  было  готовиться  к
экзаменам, проверять тетради или немедленно уходить на совещание.
   - За детей я все равно спокойна,  -  говорила  она,  -  им  не  с  чего
становиться плохими. - И закуривала папиросу.
   Когда настала  война,  семья  разделилась.  Отца  проводили  на  фронт.
Помолодевший  в  военной  форме,  он  улыбался  своим  взрослым  детям  до
последней  секунды  прощания.  И  они  на  долгие   годы   запомнили   его
напряженное, застывшее, улыбающееся лицо.  Отчаяние  пронизало  их,  когда
отец уходил, чуть сгорбившись, и обернулся и в последний раз посмотрел  на
них. Уже было поздно, они уже не могли выразить ему, как они  его  любили.
Как они всегда были невнимательны к отцу, не жалели, не ценили! Поздно, он
скрылся в толпе, затерялся среди других таких же отцов, уходивших на фронт
в первые дни  войны.  Теперь  оставалось  только  ждать.  Согнутая  спина,
застывшая улыбка на добром лице...


   Вера Алексеевна уехала из Москвы в эвакуацию с детским интернатом, тетю
Надю Алексей забрал к себе на завод. В  квартире  жила  одна  Лена  -  она
училась в медицинском институте. И остался московский адрес, старый  синий
помятый почтовый ящик на дверях.
   Прошла война, и семья Изотовых опять собралась вместе.  Вернулся  отец,
снял погоны майора инженерных войск, пошел в свое строительное управление,
оттуда - на стройку.
   Вера  Алексеевна  опять  стала  преподавать  историю  СССР,  курила   и
нервничала по пустякам.
   Теперь в редкие свободные вечера Алексей не убегал, а садился  с  отцом
на диван и  слушал:  о  сдаче  объекта  -  жилого  дома,  о  мошенничестве
кладовщицы, о неувязках штатного расписания. Отец, как всегда,  никого  не
винил, никого не ругал, но он словно жаловался  своему  взрослому,  умному
сыну на бесконечные неприятности,  потому  что  строить  в  те  годы  было
трудно.
   - Папочка, только не попади  под  суд,  -  говорила  Лена,  услышав  об
очередной неприятности отца.
   - Не попади, - усмехался отец, и его голубые глаза за стеклами  роговых
очков смотрели весело и добродушно. - Попробуй не попади.
   Казалось, все его усилия  сводились  к  тому,  чтобы  что-то,  все-таки
выстроить и не попасть под суд.
   Последнее  время  у  Кондратия  Ильича  появилось  увлечение.   Старого
москвича, безумно занятого человека вдруг  потянуло  прочь  из  города,  к
природе. Теперь в субботу и воскресенье он ездил на дачу к приятелю и там,
на отведенном ему клочке земли, разводил  тюльпаны,  ирисы,  георгины.  Он
немного  даже  стыдился  своего  увлечения  и  говорил:  "Поеду  поработаю
стариком садовником".
   Вера Алексеевна слушала эти  слова  с  насмешливой  улыбкой,  она  была
городской человек и не понимала стремлений мужа, а если Вера Алексеевна не
понимала, то она и не одобряла. А если она не одобряла,  то  выражала  это
резко и прямо.
   - Все от лени, - говорила Вера Алексеевна.
   Ликвидация  безграмотности  в  стране  волновала  в  свое  время   Веру
Алексеевну куда больше, чем здоровье мужа. О своем она вообще  никогда  не
думала. "А, - говорила  она,  -  болеть  будем  потом.  Сейчас  надо  дело
делать". Она была воспитана эпохой, ни одна заметка в газете не ускользала
от ее внимания, но она многое не знала, например о своей  дочери,  которую
очень любила.
   "Человек красив тогда, когда красива его душа", - повторяла часто  Вера
Алексеевна. Поэтому, вероятно,  ее  дети  ходили  до  школы  в  страшенных
одеяниях. У Лены было бесформенное красное платье, у Алексея -  фланелевый
лилово-коричневый костюмчик. Вера Алексеевна покупала на свободные  деньги
книги, чтобы отсылать их  во  вновь  организующуюся  подшефную  библиотеку
одной подмосковной  деревни.  "Тебе,  -  с  укоризной  говорила  тетка,  -
библиотека подшефная, а дети не подшефные", - и  шила  Алешеньке  суконный
костюмчик из  своего  старого  платья,  а  Лену  украшала  воротничками  и
манжетами. Уютные, хорошо обставленные квартиры нравились Вере Алексеевне,
но она разводила руками: откуда люди берут время и деньги?  В  этой  семье
могли  десять  лет  ворчать  и  сердиться  из-за  сломанного  дивана   или
колченогого стола, но не было никого, кто починил  бы  их.  Никто  не  мог
купить люстру, никто не мог повесить шторы на окна. Зато всегда находилось
место для того, кто нуждался в ночлеге. Эти  так  называемые  ночевальщики
постоянно  наводняли  квартиру  Изотовых.  С  ночевальщиками  доходило  до
анекдота. Однажды был обнаружен совершенно незнакомый человек. Кто-то  его
прислал, Вера Алексеевна  не  поняла  кто,  из  деликатности  постеснялась
уточнить. Явился он поздно вечером, его накормили супом и  тушеным  мясом,
уложили спать на старом диване, он все порывался рассказать  про  какую-то
стерву Люсю, а наутро тетя дозналась, что никто его не знает и  он  никого
не знает. Все-таки его пожалели, не прогнали, он беззаботно прожил еще три
дня  и  уехал   к   себе   в   Самарканд,   очень   довольный   московским
гостеприимством.
   Так существовала семья. Старенькая тетя Надя  с  утра  до  ночи  ходила
открывать и закрывать двери, варила борщ и громко вздыхала, видя, как  все
торопятся  поскорее  уйти,  убежать  по  нескончаемым  делам,  подгоняемые
невидимой силой - собственным беспокойством.
   Тетя  Надя  была  очень  маленького  роста  и   толстая,   с   пышными,
непоседевшими волосами, розовощекая, с крошечными  руками  и  ногами.  Она
любила наряжаться, печь пироги, читать книги, лечиться и лечить других. Из
одежды она любила блузы с длинными рукавами, перламутровыми  пуговицами  и
черными бантиками,  вязанные  крючком  кофты  и  фетровые  береты.  Любила
сладкие пироги, книги про любовь и лекарства без  разбору:  и  порошки,  и
пилюли, и микстуры. Тетя Надя пела цыганские романсы, норовила  сбежать  в
кино или в скверик, посидеть на скамеечке, отдохнуть от домашней  каторги,
как она говорила.
   Жизнь семьи, с точки зрения тети Нади, шла неладно.  Верой  Алексеевной
тетя была давно недовольна. Как  Вера  Алексеевна  курила,  как  нервно  и
быстро разговаривала, и любила  говорить  неприятные  вещи,  как  надрывно
работала - все это тете не нравилось. Выглядела Вера Алексеевна ужасно,  у
тети кожа на лице была лучше и  морщин  было  меньше.  Лена  была  слишком
насмешлива и плохо - неправильно - воспитывала  своего  ребенка,  то  есть
никак его не воспитывала. За Алексея тете Наде было обидно. В войну, когда
она жила вместе с ним на заводе, Алешенька был главным инженером,  у  него
было  положение,  а  после  войны  -  ничего.  Потом  Алешеньку  назначили
директором;  немного  времени  прошло  -  бац!  -   его   сняли,   обидели
несправедливо. Давно пора ему жениться.



        7

   И вдруг Алексей сказал: "Завтра к нам придет Тася".
   Хотел сказать "моя девушка" -  это  звучало  слишком  современно.  "Моя
невеста" - слишком старомодно. "Моя будущая жена" было  бы  правильно,  но
Алексей не сказал этого.
   "Может быть, опять ненастоящая", - подумала тетя Надя.
   Когда на следующий день раздался звонок и тетя  Надя  открыла  дверь  и
увидела Тасю, невысокую, нахмуренную, беленькую девушку, она сразу поняла,
что - настоящая.
   И  начала  волноваться.  За  Тасей  стоял  Алексей  и  улыбался  тетке.
Толстенькая старушка церемонно пригласила гостью войти.
   Тася была особенно гладко причесана, волосы лежали как золотой шлем,  у
нее были подмазаны губы, на пальце - кольцо  с  лиловым  камнем,  которого
Алексей раньше не видел. Она держалась прямо  и  протопала  в  комнату  на
негнущихся ногах, с лицом испуганным и высокомерным.
   В столовой, склонившись над журналом  "Хирургия",  уже  сидела  Лена  в
новом зеленом платье, в котором она выглядела еще  толще,  чем  обычно.  У
Лены в глазах светилось любопытство, а улыбка была неестественная.  Она  с
разбегу стала что-то рассказывать о сыне,  заполняя  громким  голосом  все
паузы, которые могли возникнуть.
   Тася вежливо поддержала разговор и что-то рассказала о своих двоюродных
племянниках.
   "Их надо выручать", - решил Алексей и спросил:
   - Что новенького у Склифосовского?..
   Лена все так  же  возбужденно  и  неинтересно  описала  свою  последнюю
операцию. Тася задала несколько медицинских  вопросов.  Алексей  рассказал
глупейший анекдот и пошел за матерью в надежде, что она поможет.
   Вера Алексеевна сидела у себя в комнате и зашивала чулок.
   Алексей спросил:
   - Мама, ну что же ты?
   Вера Алексеевна в ответ крикнула:
   - Не могу же я выходить в рваном чулке!
   "Наша семейка со странностями", - подумал Алексей.
   Правильнее всего было бы сейчас выпить водки. Но водки не нашлось, тетя
Надя купила только сладкого вина.
   "Та-ак, - сказал себе Алексей, - еще лучше".
   Вера Алексеевна вышла с папиросой  и  стала  говорить  о  том,  что  не
понимает "веяний времени". Это была ее худшая тема.
   - Очевидно, мы стали стары, пора на свалку...
   - Мама! - взмолилась Лена.
   - А какие такие особенные веяния? - спросил Алексей.
   - Мещанства много развелось.  Мы  когда-то  плевали  на  удобства,  ели
картошку с селедкой, носили баретки и были счастливы.
   Тася молчала. Она, конечно, не ожидала  такого  приема,  да  и  Алексей
никак не предполагал, что так получится.
   Лена сказала примиряюще:
   - Мамочка, времена меняются...
   - Я и говорю, что меняются. Только не затыкайте мне глотку.
   - Выйди, - шепнула Лена Алексею, - и позови маму в другую комнату. Я  с
ней поговорю.
   - Не надо, - ответил Алексей, - ничего, образуется.
   Но ничего не образовалось. Только под конец приехал  с  дачи  Кондратий
Ильич, ничего особенного не заметил, сразу стал улыбаться Тасе,  рассказал
про свою грядку с салатом и как надо ухаживать за помидорами.
   - Ничего, - шепнула расстроенная Лена брату, когда он  поднялся,  чтобы
идти провожать Тасю, - в следующий раз будет лучше.
   - Если она  согласится  прийти  в  следующий  раз,  -  сердито  ответил
Алексей.
   Потом все были расстроены. Больше всех Вера Алексеевна.
   - Окаянство! - говорила она. - Это меня ревность  обуяла.  Вдруг  стало
жалко сына чужой женщине отдавать.
   Алексей возмущался:
   - Я знаю, что наша семейка со странностями, но это переходит границы.
   - Ужасно! - каялась Вера Алексеевна. - Разве я не понимаю?
   На следующий день  Алексей  опять  пригласил  Тасю,  надеясь,  что  она
согласится. Она согласилась.
   Вера Алексеевна всячески старалась сгладить неприятное  впечатление  от
первой встречи, никого и ничего не ругала и называла Тасю  деточкой.  Тася
держалась просто и весело, как всегда,  и  Алексей  видел,  что  она  всем
нравится. Недоразумение было забыто, и все  дорогие  Алексею  люди  сидели
вместе в полном согласии  и,  наверное,  удивлялись  самим  себе.  Алексей
курил, улыбался, а когда вставал за чем-нибудь, начинал  громко  напевать:
"В каждой строчке только точки, - догадайся, мол, сама... И кто его знает,
чего он моргает..." Было известно, что если  он  поет  "В  каждой  строчке
только точки..." - значит, у него очень хорошее настроение.


   Вера Алексеевна, узнав от  сына  о  смелом  поступке  Таси  на  заводе,
захотела обязательно показать ее своим друзьям.
   У Веры Алексеевны были старые друзья, связанные с нею еще по  работе  в
трудовых колониях и в Наркомпросе. Всю жизнь Вера Алексеевна требовала  от
детей и от мужа особенного уважения к ним.
   Дети и муж любили старых маминых друзей, но старались держаться от  них
подальше. Тем более что они были  порядочные  крикуны  -  старенький  дядя
Ефим, который никому не был дядей, и тетя Клава, которая  тоже  никому  не
была тетей, и Маруся и  Горик,  которых  все  так  и  называли  Марусей  и
Гориком, хотя они были седовласые тучные люди.
   Тетя Надя дала им всем меткое прозвище "скандалисты". Они на самом деле
были скандалистами и, собираясь все вместе,  страшно  ругались  и  шумели.
Если в одной комнате сидели "скандалисты",  а  в  другой  -  первокурсники
медицинского  института  или  нефтяники  средних  лет,   то   молодым   не
перекричать было старых. "Скандалисты" кричали по  любому  поводу  и  всех
критиковали. В свое время "скандалисты" стыдили детей за  плохие  отметки,
за плохую общественную работу. Они отличались большой требовательностью  к
людям и снисходительностью к самим себе.
   "Скандалисты" вмешивались во все дела, вплоть до  интимных.  Если  Вера
Алексеевна  не  могла  справиться  с  дочерью  или  сыном,  она  призывала
"скандалистов". Те обожали налаживать порядок в семейной жизни Изотовых  и
вообще друг у друга.
   Алексей  спрашивал  Лену:  "Слушай,  ты  не  знаешь,   сегодня   мамины
скандалисты придут?" - и, если ответ был положительный, Алексей  смывался.
А "скандалистов" тянуло к молодым.  Они  любили  приходить  и  садиться  и
подробно расспрашивать о  комсомольских  делах,  любили  обсуждать  статьи
"Литературной газеты" или "Комсомольской  правды",  хохотать,  ругаться  и
спорить. Спорщики они были страшные, могли переспорить кого угодно. Как ни
уговаривал деликатный Кондратий Ильич "скандалистов" сидеть спокойно и  не
мешать молодежи, у которой свои дела, удержать их  было  невозможно.  Дядя
Ефим, худой, высокий, с висячими желтыми усами, и тетя  Клава,  и  толстый
Горик с толстой Марусей, и  сама  Вера  Алексеевна,  попыхивая  папиросой,
звали к себе Лену с подругами и товарищами, чтобы спросить,  "как  жизнь",
или,  вернее,  "как  житуха".  Они  сохраняли  лексикон  двадцатых  годов,
говорили "братва", "питерцы" вместо "ленинградцы" и употребляли  жаргонные
словечки, которым выучились когда-то у своих воспитанников. Они начинали с
вопроса, "как жизнь",  а  кончить  могли  самым  неожиданным  -  например,
коллективным письмом  в  редакцию  "Литературной  газеты",  копия  в  Союз
писателей. Или криками и обвинениями бог знает в чем  сидящих  перед  ними
мирных молодых людей. Ведь они были "скандалисты" и без сражений не  могли
жить.
   "Скандалисты",   уже   пенсионеры,   были   неистовыми    борцами    за
справедливость и, между прочим, очень любили писать. Писать, коллективно и
индивидуально, письма в редакцию, воспоминания, статьи, критические работы
и даже рассказы и повести. Дядя Ефим писал стихи, а тетя  Клава  статьи  и
воспоминания. Маруся ничего не писала, она была  неособенно  грамотная,  а
Горик писал тоже воспоминания. Все эти авторы успели свыкнуться с  мыслью,
что их не печатают, кроме дяди Ефима,  который  находился  в  таинственных
отношениях со всеми редакциями и намекал подругам Лены, чтобы они ждали.
   "Скандалисты" были по существу не вредные  люди.  Когда  у  кого-нибудь
случалось несчастье, они сочувствовали и изо всех сил старались помочь.
   Когда-то  "скандалисты"  вместе  с  Верой   Алексеевной   проповедовали
простоту отношений: полюбили - сошлись, разлюбили -  разошлись,  а  теперь
уже давно считали, что дочери должны выходить замуж за  хороших  людей,  а
сыновья - жениться на порядочных женщинах. Когда-то "скандалисты",  как  и
Вера Алексеевна, плевали на бытовые удобства и никак не  обставляли  своих
полученных по ордерам квартир и комнат. Теперь они, как все  люди,  ценили
уют, только не умели его создавать.
   Этим своим друзьям Вера Алексеевна хотела показать Тасю.
   Алексей не стал ничего говорить Тасе о "скандалистах". Пусть разберется
сама, решил он.
   Она разобралась мгновенно. Не прошло  и  получаса,  как  она  сидела  и
разговаривала со "скандалистами" так,  словно  вместе  с  ними  всю  жизнь
занималась  ликвидацией  беспризорности  и  неграмотности.   "Скандалисты"
приняли ее как свою. Тася, торопясь и размахивая руками,  в  точности  как
сами "скандалисты", рассказывала им какую-то историю.
   Больше  того,  когда  уходивший  в  гастроном  Алексей   вернулся,   он
обнаружил, что Тася поет старательным голосом песню с жалобными словами, а
"скандалисты", пригорюнившись и сбившись в кучу вокруг нее, слушают.
   - Ну и ну, - сказала тетя Надя.
   После ужина "скандалисты" стали уговаривать Тасю и Алексея идти с  ними
в кино. Они часто ходили в  кино  все  вместе  и  почему-то  всегда  знали
наперед содержание картины.
   Тася покорила "скандалистов". До нее у них был только один  любимчик  -
Кондратий Ильич. Он единственный стоял вне ругани и критики -  не  потому,
что в нем не видели недостатков, недостатков в нем видели кучу, но ему все
прощалось. Его баловали, делали подарки по списку, им самим составленному:
носки, запонки, подстаканник, портсигар, перчатки, а также  майки,  трусы,
рубашки. Кондратий Ильич разговаривал со "скандалистами"  исключительно  о
политике. Все  многочисленные  проблемы  воспитания,  любви  и  дружбы,  а
главное,  современная  литература  и   хитрые   ее   толкования   его   не
интересовали.  Другому  бы  не  простили,  обвинили  бы  в  отсталости   и
скудоумии, а ему прощали. Только Вера Алексеевна потом, сверкая папиросой,
делала ему строгое внушение, напоминая о заслугах дяди Ефима или Горика  в
деле ликвидации беспризорности  и  безграмотности  в  Рогожско-Симоновском
районе города Москвы.



        8

   Человек может наделать кучу глупостей, прежде чем поймет, что это  были
глупости и пора взяться за ум и идти дальше, за своим  счастьем.  Не  надо
горевать и ругать себя, потом может вдруг оказаться,  что  все  получилось
очень хорошо и именно благодаря этим глупостям все и получилось.
   Так примерно рассуждал Алексей. Ему хотелось  видеть  все  в  радостном
свете. Счастье заключалось в том, что он встретил Тасю и полюбил ее и  она
полюбила его. "Полюбила ли?" - спрашивал себя Алексей и не  задавал  этого
вопроса Тасе.
   Он не был уверен в ней, зато был уверен в себе. И счастлив.  Разве  был
бы он счастлив, если бы она его не любила! Она любила его, только сама еще
не знала и не понимала этого. Но она поймет и скажет. Он ждал этого каждый
день, каждую минуту.
   А пока? Пока все-таки было хорошо. Они виделись ежедневно, подолгу.
   Тася мало говорила о себе. На все  расспросы  отвечала:  "Ничего".  Она
была отцу  сиделкой  и  медицинской  сестрой,  делала  уколы,  стряпала  и
кормила, сдавала кандидатские экзамены, вела научную работу.  Это  Алексей
знал.
   Видеть, как она бьется, и не иметь возможности помочь было  трудно.  Он
хотел бы взять ее заботы на себя, но она даже не пригласила его к себе, не
познакомила с отцом.
   - Я боюсь, - объяснила она, -  отец  разволнуется.  Ему  сейчас  нельзя
волноваться.
   Алексей  готов  был  возразить,  но  не  хотел  огорчать  Тасю.  Он  не
представлял себе, что могли существовать причины, которые помешали бы  ему
привести Тасю к себе в дом.
   - Я его подготовлю постепенно, а  пока...  -  Тася  улыбалась,  -  надо
держаться.
   "Держалась" она великолепно. Алексей забывал обо всем и видел только ее
красоту,  легкость,  готовность  смеяться.  Она  была  всегда   подтянута,
тщательно одета. Она спрашивала Алексея, нравится ли ему ее  платье,  идет
ли ей платочек. Алексей восторгался, щупал материю, а  она  внимательно  и
серьезно слушала и могла слушать долго. "В  этом  они  все  одинаковы",  -
снисходительно думал Алексей, вспоминая, как  три  женщины  в  его  родной
семье могли радоваться покупке самой пустяковой.
   Он уговорил Тасю пойти в  ГУМ  и  купил  ей  кремовую  индийскую  шаль.
Спросил: "Нравится?" - и пошел платить в  кассу.  Тася  залилась  краской.
Если бы Алексей мог, он купил бы все, на что она посмотрела.
   Шаль была газовая, с  широкой  золотой  полосой  и  яркой  этикеткой  с
английскими словами "Сделано в Индии".
   От кого-то Алексей слышал, что подарки не должны быть предметами первой
необходимости. В этом отношении индийская шаль была  бесподобной.  Алексей
даже опешил, когда увидел этот сверкающий театральный, бесполезный предмет
в руках у Таси.
   - Ты сможешь ее когда-нибудь надеть? - спросил он, смеясь.
   - Да, конечно, - ответила она, сложила  шаль  вчетверо  и  накинула  на
голову.
   Они  должны  были  расстаться  на  несколько  часов,  а  вечером  опять
встретиться. Алексей поехал проводить Тасю.
   Теперь они стояли в темном парадном дома, где она жила, на  Таганке,  и
прощались.
   "В подъезде, кажется, полагается стоять до двадцати лет,  но  не  после
тридцати", - подумал Алексей.
   В парадное проскользнули две тени и быстро обнялись. Тася и Алексей, не
сговариваясь, бесшумно поднялись на один  этаж.  Тася  прижалась  щекой  к
груди Алексея. От нее пахло духами и лекарствами.
   Когда Алексей спускался, он оглянулся на  влюбленных,  которые  согнали
его и Тасю с их места на лестнице. Они делали вид, что собираются  звонить
по телефону-автомату, висевшему на стене. Алексей усмехнулся - его с Тасей
тоже выручал этот сломанный телефон-автомат.


   В один из дней, когда Тася была у Алексея,  без  предупреждения  пришла
Валя.
   Для Вали с ее стремлением протолкнуться и устроиться  в  жизни  получше
семья Изотовых, как  ни  странно,  была  дорога.  В  детстве  и  в  юности
приходила она сюда, и ее  принимали  как  свою,  потому  что  сперва  Лена
дружила с нею, а потом Алексей любил ее.
   С Леной она сохраняла дружбу-вражду. Валя  завидовала  тому,  что  Лена
жила в Германии, что Лена вышла замуж, что она талантливый хирург,  что  у
нее новая квартира. И радовалась, что Лена растолстела, и  часто  говорила
ей: "Ты совсем не толстая". Потом фальшиво-участливым голосом  спрашивала:
"Ну что, ты уже оперируешь на сердце?"
   Она почти вышла замуж за немолодого профессора геологии. Но говорить об
этом было рано. Профессор не развелся со старой женой.
   Валя вошла и остановилась, увидев Тасю.
   "Ясно, - сказала себе Валя, - с этим вопросом  все".  И  почувствовала,
как у нее забилось сердце.
   За столом сидела белокурая девушка с презрительными припухшими  глазами
и золотым шарфом на плечах. Желанная гостья  и  любимая  женщина.  Алексей
держал ее руку и смотрел на нее так, как никогда не смотрел на Валю.
   - Здравствуйте, друзья! - Валя села и улыбнулась улыбкой старого друга.
Ямочки появлялись на круглых щеках ее, когда она улыбалась. - Рада с  вами
познакомиться, - сказала она Тасе  с  небрежной  любезностью,  -  хотя  мы
виделись на вокзале.
   Тася что-то рассказывала, теперь она замолчала.
   - Что же было дальше? - спросил Алексей.
   Тася молчала. Эта женщина в красной шляпе явилась из прошлого  Алексея.
Разговаривать при ней Тася не хотела.
   Тетя Надя ставила чашки на стол, хвалила какой-то фильм, резала сладкую
булку и обо всем спрашивала мнение Таси. О  фильме,  об  артистах,  с  чем
лучше пить чай - с халвой или с кренделем.
   Округлое лицо Вали покраснело от злости и как будто распухло.
   Алексей обманул, изменил, а  теперь  заслонял  собой  эту  пигалицу,  и
толстая тетка взволнованно кудахтала, и все они боялись Вали.
   - Алешик,  -  сказала  Валя,  -  как  дела?  Ты  все  еще  безработный,
бедненький? Я охотно выпью чаю, - обратилась она к  тете  Наде.  -  У  вас
всегда крепкий и вкусный чай.
   "Неужели я любил ее?" - подумал Алексей о Вале.
   Он смотрел, как  Тася,  опустив  лицо,  ложечкой  размешивает  сахар  и
хмурится.
   "Она достаточно умна, чтобы не обидеться на  Валин  приход",  -  сказал
себе Алексей.
   Тася подняла голову. Ее зеленые продолговатые глаза стали злыми.


   Тася и Алексей ехали в гости. Они вышли из такси перед  огромным  новым
домом  на   Большой   Калужской.   Светились   разноцветные   окна.   Тася
остановилась, сосчитала этажи.
   - Хочу жить на девятом этаже. Девять делится на три, и много солнца.
   Хозяин был приятель Таси,  доктор  технических  наук,  молодой  человек
тридцати четырех лет. Его называли  Сашей.  Жена  была  старше  его,  дочь
академика.
   - Это наша компания, раньше мы встречались часто, -  пояснила  Тася.  -
Интересные люди, по-моему.
   Гости собрались. Хозяйка, ее звали Ритой, пела джазовые  песенки.  Саша
вел концерт жены. Потом Рита откланялась и о тем же  тоскливым  выражением
лица, с каким  пела,  пошла  к  столу,  переставлять  хрустальные  вазы  с
салатом.
   Алексей побродил по большой  квартире.  Трудно  было  понять,  чья  это
квартира - молодого профессора или  старого  академика.  Множество  картин
висело на стенах. Мебель кругом стояла новая, новыми были книги в  книжных
шкафах, хрустальные люстры свисали с потолка. Алексею стало скучно.
   Рита с металлическими серьгами и браслетами, стоя  у  накрытого  стола,
смеялась, а ее голубые глаза навыкате напряженно следили за мужем.
   Алексей перевел взгляд с хозяйки дома на гостя, стоявшего рядом с  нею.
У гостя было симпатичное, открытое лицо. Он перехватил  взгляд  Алексея  и
подошел к нему.
   - Мы с вами кончали  один  институт,  только  вы  немного  раньше.  Рад
познакомиться - Киселев.
   - Это мой приятель, - сказала Тася.
   Позвали к столу. Он был накрыт красиво и пышно, но еда была  невкусная.
Саша кричал: "Рита, развлекай гостей", "Рита, почему  гости  мало  пьют?",
"Рита, никто ничего не ест", "Риточка, поздравляю, твой  салат  успеха  не
имел". Он торопил гостей: "Как, вы еще не съели?", "Кушайте,  кушайте,  не
ленитесь!" Рита принужденно и громко веселилась; казалось, что она  сейчас
заплачет и убежит.
   Саша  был  розовощекий,  с  начинающимся  брюшком  и  плешью,   озерцом
сверкавшей среди прилизанных волос. Глаза у него  были  очень  живые,  лоб
разрезали ранние морщины, а губы были толстые, и он ими постоянно шевелил,
как будто шептал что-то. Он острил, провозглашал тосты, шумел, вскакивал.
   Алексей смотрел на него и думал: неужели человек  не  знает,  какой  он
противный? Но этот, конечно, не знал. Он был доволен собой, восхищен.
   - Поднимаю бокал за влюбленных! - провозгласил Саша и оглядел  стол.  -
Выпили, гости? - спросил он. - Теперь  за  меня,  как  за  отъезжающего  в
дальние страны. Тэнк ю вери мач.
   Были в хозяине дома бойкость и развязность, ненавистные Алексею.
   - Он едет в Аргентину. Он последний год все больше  ездит.  Пробился  и
пошел, - сказал Алексею Киселев. - Пробивной товарищ.
   - Салат с майонезом? - спросила Тася  и  положила  Алексею  на  тарелку
салата. - Что еще?
   - Салат с майонезом, - улыбнулся Алексей.
   Тася была расстроена, видя, что Алексею не по себе в этой компании.  Он
молчал. Русая прядь волос все время падала ему на лоб, и  он  проводил  по
лбу и по  волосам  рукой.  Казалось,  он  отгоняет  грустные  мысли.  Тася
несколько раз посмотрела на него, но он не замечал ее взглядов.
   Тася понимала, что он чужой здесь. Даже внешне он отличался от всех, он
был самый высокий и самый загорелый.  Он  не  смеялся  вместе  с  другими,
спокойно смотрел и слушал, но на его  лице  откровенно  отражалась  скука,
желание уйти.
   Зачем она привела его сюда? Ведь  нетрудно  было  догадаться,  что  ему
здесь будет противно. Ей самой  давно  уже  не  нравится  этот  дом,  этот
процветающий Саша и Поющая Рита. Впрочем, Риту  ей  жаль,  а  к  Саше  она
привыкла. Но зачем она потащила сюда  Алексея?  Зачем  "предъявила"  таких
друзей? Поймет ли Алексей, что это просто старые знакомые и  когда-то  они
были лучше, моложе.
   Не надо врать, они всегда были довольно дрянными, и Тася это  прекрасно
видела, но сохраняла отношения просто так, не дружила и  не  ссорилась,  а
приходила раз в год "в гости". Вот и Алексея привела. А здесь все пошлость
и пошлость, салат с майонезом. И на  нее  тень  падает.  И  главное,  что,
кажется, ей никто не нужен, кроме него. До сих пор она не заботилась,  что
Алексей будет о ней думать, все шло само  собой,  он  восхищался  ею,  она
принимала это как должное. А сейчас, в эту минуту, он не восхищался ею. Он
ушел  от  нее.  Он  опять  провел  рукою  по  волосам,  посмотрел  на  нее
невнимательно, как будто  издалека.  Она  не  знала,  что  сказать.  Да  и
говорить нечего, его не вернешь, пока он не вернется сам.
   Одна  из  женщин  за  столом  предложила   выпить   за   "плавающих   и
путешествующих" и посмотрела на хозяина.
   Саша, сверкая живейшими глазами, провозгласил шведский тост: "За  меня,
за тебя, за всех хорошеньких девушек на свете!" Он произнес его по-шведски
и перевел.
   - Хороший тост? - спросила Тася.
   - Плохой, - ответил Алексей.
   После ужина, окончившегося полурастаявшим мороженым, которое гости сами
носили из холодильника, Саша начал заводить пластинки. Он  осторожно  брал
пластинки в руки из особенного, специального  ящика  и  показывал  гостям,
главным образом той девушке, которая  пила  за  путешествующих  и  которую
звали Ларисой. Лариса смеялась. Саша брал ее за руку выше локтя  и  что-то
ей шептал.  А  жена  делала  вид,  что  ей  весело,  и,  подражая  Ларисе,
размахивала юбкой, открывала некрасивые, худые ноги.
   - Уйдем, - сказал Алексей.
   - Да, да, конечно, - поспешно сказала Тася.
   Киселев вышел вместе с ними.  Возле  подъезда  стояла  его  машина,  он
предложил подвезти.
   - Алексею Кондратьевичу не понравилась вся компания, - сказал Киселев.
   Алексей промолчал.
   - Хоть бы из вежливости возразил, - пошутила  Тася.  -  Саша,  конечно,
вначале производит неприятное впечатление, но у  него  голова  на  плечах,
очень талантливый человек.
   - А-а! - Киселев затормозил на желтый свет. - Голова головой, Тасенька,
руки должны быть чистые. Женщины часто за успех прощают то,  чего  прощать
нельзя. Сашка умеренно талантлив, не надо преувеличивать. Но  он  страшный
человек. Ему все мало, все хочет скорей,  больше.  Вещей,  денег,  званий.
Женился, держится с женой как подлец. А она еще поет, дура.
   Киселев замолчал, потом продолжал:
   - Тесть слабохарактерный: Сашка на него жмет бешено, а старик не  может
отказать дорогому зятю. Противно, конечно.
   - На свете так много хороших людей, что незачем иметь дело с дрянью,  -
сказал потом Алексей, когда Киселев довез их, попрощался и  уехал.  -  Что
связывает тебя с ними? Я не говорю о Киселеве. Киселев мне понравился.
   - Саша не такой плохой, - возразила Тася.
   - Содержание подлости в  человеке  не  выражается  в  процентах.  Какая
разница, такой или не такой.
   - Он блестящий человек. В тридцать лет доктор наук!
   - Блестящий? Это рыцари удачи. И их женщины, вроде Ларисы, такие же.
   - Не говори  больше  ничего.  Когда  ты  там  сидел,  я  пожалела,  что
притащила тебя. Сама не знаю зачем. И мне это не нужно было. Ты не  будешь
на меня сердиться? - медленно  проговорила  Тася  и  заглянула  Алексею  в
глаза.
   - Звездочка моя! - Алексей привлек Тасю к себе. - Все  это  для  нас  с
тобой такая чепуха! Ты мне показала Сашу, я тебе Валю, один другого стоит,
будем считать, что мы квиты.
   - Ты заметил, что я говорю тебе "ты"? -  спросила  Тася  с  застенчивой
улыбкой.
   - Еще бы.
   - Я тебя люблю, - сказала Тася.
   Следующей ночью Алексей улетал. Улетал он не  с  парадного  Внуковского
аэровокзала, где все говорит  о  комфорте,  о  загранице  и  путешествиях,
откуда столицы мира кажутся такими  близкими,  потому  что  голос  диктора
напоминает  беспрерывно:  "Приземлился  самолет   Стокгольм   -   Москва",
"Производится посадка на самолет, следующий по линии Москва  -  Будапешт".
Мелькают хорошо причесанные стюардессы, вежливые представительницы неба, а
в газетных киосках продают журналы с яркими обложками и свежие  газеты  на
всех языках.
   Алексей улетал со скромного  Быковского  аэродрома,  откуда  на  восток
страны улетают деловые люди, инженеры и рабочие,  создающие  нашу  могучую
промышленность. Самолеты здесь курсируют попроще, и зал ожидания обставлен
не  мягкими  низкими  креслами,  а  скамейками,   и   голос   диктора   не
провозглашает громких названий городов мира.
   И  публика  на  этом  аэровокзале  выглядит   иначе.   Нет   курортниц,
иностранцев и важных командированных, наделенных высокими полномочиями,  а
если они и есть, то  незаметны,  сливаются  с  деловой,  скромной  толпой.
Многие у стойки не торопясь с удовольствием выпивают перед полетом рюмочку
коньяку и закусывают бутербродами с икрой или семгой. Отсюда вылетают люди
привычные,  еще   недавно   проводившие   значительную   часть   жизни   в
полетах-перелетах  из  Москвы  и  в  Москву,  в   главки,   управления   и
министерства. А теперь кончилась эта жизнь, прекратила свое  существование
целая прослойка толкачей и выбивал,  артистов  этого  дела,  ценных  своим
знанием ходов и выходов в министерствах, и, может быть, в ту весеннюю ночь
они со  вздохом  выпивали  свои  последние  порции  аэродромного  коньяка.
Совнархоз уже  не  то,  совнархоз  близко,  в  совнархоз  на  самолете  не
полетишь, дайте-ка еще коньячку с лимоном и пачку "Беломора"!
   В скромном палисаднике пахло нарциссами и травой.  Гудели  самолеты,  в
небе плавали красные огни, путаясь со звездами.
   Из репродуктора на столбе слышалась музыка, голос пел:

   Потерял я Эвридику,
   Нежный свет души моей,
   Бог суровый, беспощадный,
   Скорби сердца нет сильней.

   - Как там? Пошел  Махмутка-перепутка  на  мостик.  Синей  утке  крошку,
малиновой утке крошку, - сказал Алексей.
   - Алеша, - сказала Тася отчаянным и решительным  голосом,  -  я  должна
тебе рассказать. Это о прошлом, но ты должен знать.
   Алексей остановил ее:
   - Не надо. Я ничего не хочу знать кроме того, что люблю  тебя  и  хочу,
чтобы ты была моей женой.
   Тася посмотрела на него растерянно.
   - Я думала... - сказала она и замолчала.
   Не раз впоследствии она вспоминала лицо Алексея, твердое,  нахмуренное,
и повторяла про себя его спокойные, отстраняющие слова.
   Они прошли в зал ожидания. И сразу услышали; "Пассажира Изотова  просят
пройти на посадку..."
   Тася вышла с Алексеем на летное  поле.  Чувство  утраты  пронизало  ее,
когда она попрощалась с Алексеем и стала смотреть, как он идет к самолету.
   Алексей обернулся, помахал рукой.
   В темноте ночи Тася увидела, как самолет поднялся в воздух и скрылся  в
небе, стал одним из красных уплывающих огней.



        9

   Алексей в своей кочевой жизни привык к таким городам и любил их.  Такие
города закладывались в годы первых пятилеток,  а  строились  по-настоящему
уже после  Отечественной  войны.  Возникали  они  возле  крупных  заводов,
комбинатов, на месте какого-нибудь села, деревни, маленького городка, а то
и вовсе на пустыре.
   Вырастал современный город, и его называли социалистическим.  Соцгород.
Прямые просторные улицы-проспекты, площади и парки  с  деревьями,  еще  не
дающими тени.
   Строгая, продуманная архитектура, единый план. Выработался определенный
стиль домов в четыре этажа, со светлой облицовкой и скверами во дворах.
   По улицам пускали троллейбус, а трамвай ходил лишь из города на завод и
бегал по окраине. Впрочем, и окраина не была окраиной в  привычном  смысле
слова, с деревянными домиками, с  переулками  и  тупичками,  утопающими  в
лужах и грязи. На окраине также стояли современные дома,  достроенные  или
недостроенные, и стрелы мощных кранов. Лужи и грязь были там, где  еще  не
было асфальта.
   Алексей оставил вещи  в  гостинице  и  ходил  по  городу.  Было  жарко,
ветрено, и казалось, что неподалеку море. Но моря никакого не  было,  а  в
нескольких километрах протекала река.
   Алексей остановился у киоска  с  газированной  водой;  там  продавались
банки яблочного соуса, ириски, поджаристые вафли, пахнущие детством. Попил
водички. Побродил по центральной улице. Витрины магазинов были широкие, но
пустоватые, пыльные, скучные. Дома же здесь стояли прекрасные.
   В городском сквере вдоль дорожек были установлены стенды  с  портретами
передовиков нефтеперерабатывающих и химических заводов.
   У входа во  Дворец  культуры  висело  объявление,  что  вечером  танцы,
"играет оркестр". На  соседней  улице  находился  Клуб  строителей,  менее
пышный, чем дворец, но тоже колонны,  широкие  ступени,  серый  и  красный
мрамор. Висело объявление, что состоится "Вечер  вопросов  и  ответов".  И
приписка  сообщала,  что  вечер  отменяется   "ввиду   малого   количества
вопросов".
   Алексей засмеялся - никто не хотел задавать вопросы, все хотели идти на
танцы.
   Было  воскресенье.  По  улицам  гуляли  люди,  нарядно  одетые,  ходили
медленно, занимая всю ширину улицы,  семьями  или  компаниями.  Женщины  в
шелковых платьях и разноцветных соломенных шляпах, дети в  костюмчиках,  с
мороженым в руках. Отцы задерживались у  киосков,  пили  пиво.  Почти  все
здоровались, почти все были знакомы между  собой.  Останавливались,  долго
разговаривали, долго прощались.
   Седой человек в холщовом костюме нес две плетеные  сумки  с  картошкой,
видимо с рынка. Лицо его показалось Алексею знакомым. Впрочем, многие лица
казались  знакомыми.  "Нефтяники,  -  подумал  Алексей.  -  Действительно,
профессия метит людей".
   - Мне эти семьдесят пять рублей Настины прямо как  сулема,  -  говорила
девушка в красном платье своей подруге в точно таком  платье.  И  туфли  у
обеих были одинаковые, и сумки, и прически.
   Пританцовывая и напевая, прошли местные стиляги, нестриженые безобидные
мальчишки в сатиновых штанах и ярких галстуках.
   Девушка в красном платье сказала своей подруге:
   - Паразиты.
   На углу под вывеской "Производится покраска обуви в любой цвет"  сидела
старуха в платке и большим пальцем красила все ботинки в коричневый цвет.
   Алексей  всматривался  в  проходящих,  ожидая   встретить   кого-нибудь
знакомого. На заводе, куда он приехал в командировку, он знал многих.
   Сознание,  что  сейчас  он  обязательно  кого-нибудь   встретит,   было
приятным, и Алексей шел по улице, смотрел по сторонам и улыбался.
   Навстречу шел Казаков, его  старый  друг.  Высокий,  большой,  грузный.
Бросился к Алексею.
   - Дорогой, какими судьбами? Когда приехал? Вот я рад, рад ужасно.
   Он с медвежьей грацией обнял  Алексея,  поцеловал.  Всегда  ироническое
лицо Казакова сияло искренней радостью.
   Вьющиеся смоляно-черные волосы падали на лоб, лицо  загорелое.  Крупный
нос, крупные губы, густые брови, живые,  блестящие  черные  глаза.  Хорошо
сшитый темный костюм не мог скрыть раздобревшей фигуры.
   - Вот черт, какой толстый стал, - сказал Алексей, смеясь, - брюхо какое
отрастил. Позор. А гимнастика?
   Казаков похлопал себя по животу.
   - Трудовая мозоль, дорогой.  Сижу  в  кабинете,  нажимаю  кнопки,  пишу
бумаги. Руковожу.
   - Да брось, не верю.
   - Не верит, - усмехнулся Казаков. - Завтра увидишь.
   - Я на твой завод приехал. Ты кем сейчас?
   - Зам главного инженера. А ты? Ты, может быть,  начальство  из  Москвы?
Или как? С завода тебя ушли? Не женился? Как  Лена?  Идем  на  скамейку  в
сквере, присядем.
   Они сели на скамейку в тени. Казаков скрестил большие  руки  на  груди,
сощурившись, посмотрел на Алексея.
   - Да-а, дорогой.
   Алексей постучал Казакова по коленке, тоже сказал:
   - Да-а.
   Алексей закурил, и Казаков закурил.
   - Вот какие дела,  дорогой,  -  сказал  Казаков.  -  Ты  почему  седеть
начинаешь? Ты же молодой.
   - А ты почему такой толстый? - ответил Алексей.
   Они засмеялись.
   - Как завод? - спросил Алексей.
   - Директор наш Терехов - мужик крепкий. Авторитетный. План выполняем. В
общем, мы теперь солидная фирма.
   Мимо двигались гуляющие. Казаков непрерывно кивал  и  ухмылялся.  Пахло
травой, землей, клевером, который розовел вокруг. В  сквере  еще  не  было
клумб, аккуратно подстриженного кустарника, цветов, только трава и  клевер
и молодые, почти без листьев, деревья, лыком привязанные к колышкам.
   - Прогуляемся к реке, поговорим, а потом ко мне, - предложил Казаков.
   Они встали со скамейки и пошли.
   - Как твои? Аня здорова? - спросил Алексей о жене Казакова.
   - Сын большой парень стал!  -  Казаков  заулыбался.  -  Огромный,  отца
перерос. Книжки читает с утра до ночи. Подлец. Лентяй.
   - Аня?
   - Здорова, работает, все в порядке, - ответил  Казаков.  -  Город  тебе
покажу. Понастроили за эти годы, город растет, дома  вполне  приличные.  А
тебя что на заводе интересует?
   - Каталитический крекинг.
   - Мое хозяйство.
   - Молодец, - похвалил Алексей приятеля. - Какая  производительность  на
крекингах?
   - Слушай, друг, я тебя знаю, если я сейчас отвечу,  я  погиб.  Ты  меня
заговоришь. А я хочу  знать  московские  новости.  Хочу  знать,  как  твоя
сестра. Все такая же красавица?
   - Какая она красавица! Растолстела.
   - Замужем?
   - Замужем. Муж - физиолог. Она - хирург. Сынишка у них.
   Когда-то давно, в студенческие годы, Казаков был  влюблен  в  Лену,  но
Лена едва ли даже знала об этом.  Все  были  тогда  молодые,  Казаков  был
тощий, бледный юнец, увлекался балетом, футболом.
   - Счастлива? Как хорошо, - добро проговорил Казаков.
   - Лена молодец, к операциям на сердце подбирается. Недавно один француз
был у нее в клинике и говорит ей: "Мадам, я видел  много  женщин,  которые
разбивают сердца, но женщину, которая их зашивает, я вижу впервые".
   - Да, Леночка молодец, - сказал Казаков, - настоящий человек.
   Маленький,  толстый,  лысый  человек  в  украинской  рубахе   остановил
Казакова.
   - Привет. Еще вопрос. Мы закрыли, а вдруг у вас клапан не сработает?
   - Ваше "а вдруг" невозможно, - смеясь, ответил Казаков.
   Маленький человек скептически покачал лысой головой.
   - Ой-ой!
   Когда он отошел, Казаков пояснил:
   - Хотим потушить факел. Эти факелы как бельмо на глазу, сам знаешь.
   Алексей знал, еще бы. Это грех,  который  не  скроешь,  видно  издалека
невооруженным глазом. Даже сегодня утром, когда Алексей ехал с  аэродрома,
женщина в автобусе, увидев эти факелы,  вскрикнула:  "Ой,  горит!",  потом
выяснила, что это такое, и возмущалась: "Какая бесхозяйственность! Газ зря
сжигают! Небо отапливают!"
   - Что ж, - сказал Алексей, - потушить факел - это дело государственное.
   - Сказал в точности как наш директор, - засмеялся Казаков. - Он  мастер
такие слова  произносить.  А  мне  ты  так  не  говори,  у  нас  все  дела
государственные, других нет. Во всяком случае, директор решил во что бы то
ни стало потушить факел. Значит, надо газ с факела  спихнуть  тэцовцам,  а
они отчаянно сопротивляются. То есть они согласны, ради бога, но... Тысяча
"но"!
   Маленький человек вернулся.
   - Анализ газа вы мне когда дадите?
   - Хуже вашего топлива не будет, можете не беспокоиться.
   - Ой-ой! - скептически сказал маленький человек и пошел дальше.
   - Тоже хитрый! - засмеялся Казаков. - Это их  главный  инженер,  умный,
черт! Но все равно придется им рано или поздно наш газ забрать. Заставим.
   - Скажи лучше, куда мы идем, где река?
   - А, тебе нужна река, старый друг тебе не нужен!
   Через  минуту  они  стояли  на  обрыве.  Широкая  городская   улица   с
многоэтажными домами неожиданно и резко обрывалась, и дальше шел  зеленый,
поросший кустами шиповника, ромашками и лилово-розовым  татарником  крутой
спуск к реке.
   По реке двигались лодки, бежал  юркий,  веселый  пароходик,  на  желтом
песчаном б