ткрытым  небом:  спиртовки
превратились в этой лаборатории в печи, а колбы в пробирки - в  колонны  и
трубы.
   Приехали  на  установку.  Терехов  опять  спросил:  "Как  дела,  все  в
порядке?" Постоял,  задрав  голову  кверху,  рассматривая,  как  выкрашены
трубы. То же самое сделали сопровождающие, постояли, посмотрели  наверх  и
по сторонам и уже собирались идти к машине, как  послышалось  тихое  слово
"горит". Тася увидела бегущих людей. Бежали девушки,  все  время  поднимая
головы, за ними бежал вперевалку Казаков.
   Проследив за взглядом Терехова, Тася увидела маленькое сиреневое  пламя
довольно высоко на колонне. Терехов пошел вперед. Тася тоже двинулась,  но
Терехов грубо и властно положил тяжелую  руку  ей  на  плечо  и  оттолкнул
назад. Она остановилась, он коротким жестом показал, чтобы она отошла  еще
дальше.
   - Вам нечего там делать, стойте, - приказал он.
   Вернулся запыхавшийся Казаков и  встал  рядом  с  директором.  "Обшивка
горит", - услышала и уже увидела Тася.
   - Форменные пустяки, - сказал Казаков. Его  толстое  лицо  с  угольными
бровями было красным и мокрым, и брови тоже были мокрыми, он тяжело дышал.
   Тася знала, что на нефтеперерабатывающем заводе нет пустяков.  Девушки,
которых она видела беспорядочно бегающими, теперь  стремительно  лезли  по
наружной лестнице на колонну и тянули рукав  пожарного  шланга.  А  нежное
голубовато-сиреневое пламя то появлялось, то пряталось. Это пламя было  не
большое, безобидное на вид.  Но  все  вокруг  было  коварно  притаившееся,
готовое в любую секунду и от меньшего  огонька  полыхнуть  таким  страшным
пламенем, грохнуть таким взрывом...
   Здесь все хорошо представляли себе, что может наделать такое маленькое,
невинное, лениво скачущее пламя. И все-таки не боялись пожара.
   Тася посмотрела на Терехова. Он стоял, немного расставив ноги,  засунув
руки в карманы светлого пиджака, и не  отрываясь  смотрел  наверх.  Он  не
давал указаний, не вмешивался в приготовления, не подгонял.
   Резко и громко сказал только одно слово: "Паром!" - и  стоял,  смотрел.
Он стоял прямо под тем местом, где танцевало маленькое голубоватое пламя.
   - Сейчас паром возьмут, - сказал Тасе Казаков  и  пошел  к  колонне.  -
Пожарную команду не вызывали, сами тушат.
   Тася хотела пойти за Казаковым, но Терехов издали заметил ее движение и
опять бросил ей:
   - Оставайтесь на месте.
   Огонек нервно дернулся, когда его коснулась  струя  молочного  шипящего
пара,  струя  превратилась  в  облако  и   через   мгновение   уничтожила,
прихлопнула пламя.
   Тася при виде этого маленького поединка огня с людьми испытала странное
возбуждение. Сейчас могло случиться страшное, и три растрепанные девушки в
ситцевых коротких платьях безмолвно и быстро предотвратили катастрофу.
   Девушки на лестнице уже что-то  говорили  и  смеялись,  пар  прекратили
подавать, и шланги были сброшены  на  землю,  люди  начали  расходиться  с
аппаратного двора, говорили о постороннем. А Терехов все еще стоял, и  его
смуглое лицо было сосредоточенно и глаза подняты к тому месту, где  только
что  резвился  легкий  голубоватый  огонек,  а  сейчас   темнела   грязная
подпалина. Как будто то, что кончилось для  всех,  еще  не  кончилось  для
него, и он ждал, когда будет совсем все кончено и для него тоже. Он уходил
последним.
   Десять минут назад  на  площадке  крекинга  с  Тасей  шутил  беспечный,
самоуверенный человек, говорящий пошловатые комплименты. Тася все  отлично
понимала.  "Мальчик-градусник",  "Черт,  черт,  что   делать,   что-нибудь
придумаю". А сейчас  она  увидела  другого  человека,  и  этот  спокойный,
смелый, молчащий человек понравился ей.
   Терехов подошел к Тасе, как бы вернулся  оттуда,  куда  ее  не  пустил,
потому что там было опасно, там был огонь, нефть,  газ,  и  там  было  его
место, а не ее, спросил:
   - Испугались? - И опять засмеялся легким, беспечным смехом. - Вот бы вы
видели настоящий пожар! Когда весь белый свет горит!
   Опять он чем-то хвастался перед нею. Тася весело рассмеялась.
   В этот же вечер Терехов прислал Тасе букет красных роз и  записку:  "Вы
сказали, что Вы любите цветы".



        15

   Казаков сказал Тасе:
   - Завтра воскресенье, едем на рыбалку.
   - Не хочется, - ответила она.
   - А я Алеше обещал, что вы поедете,  посмотрите  окрестности,  подышите
свежим воздухом. Вам надо развлечься. Будет большая компания. Поедем.
   Рано утром в воскресенье в гостиницу,  где  жила  Тася,  пришла  полная
высокая женщина, подошла к зеркалу  в  гостиной,  поправила  светлые,  без
блеска волосы, уложенные массивным валиком,  попудрила  нос,  постучала  в
комнату к Тасе и сказала:
   - Вас все ждут, московская гостья.
   Это была "сама" Терехова, жена директора завода, Тамара Борисовна.
   - Где тут телефон? - спросила она.  -  Мне  надо  позвонить,  всегда  в
спешке что-нибудь забудешь.
   Она стала говорить по телефону. Тася слышала ее чуть хрипловатый голос:
"Мы забыли термос, салфетки и лимоны. Шоферу  передашь  и  пыльник  Андрея
Николаевича  и  мои  старые  туфли,  которые  стоят  в  прихожей.  Поняла?
Повтори".
   - Надевайте что-нибудь попроще! - крикнула она Тасе.
   Тася надела ситцевый красный сарафан,  сверху  коротенькую  кофточку  и
повязала волосы косынкой.
   - Ситец, - проговорила Тамара Борисовна, - а мы здесь  никак  не  можем
привыкнуть к ситцу и носим шелк. Не знаю почему. Ситец  быстро  пачкается,
мнется, стоит семь рублей метр. А мы любим, чтобы был шелк, и подороже.  А
на вас мне очень нравится.
   Тамара Борисовна была живой, немного громкой женщиной. И только недавно
начала стареть и, может быть, еще не  замечала  этого  сама.  У  нее  было
матовое лицо, мягкие щеки без намека на  румянец,  подрисованные  в  длину
брови, голубые глаза.
   - Жарко сегодня, учтите, - сказала Тамара Борисовна.
   Солнце сверкало, небо было голубое. Предстоял длинный день  у  реки,  с
незнакомыми людьми. Алексей уехал, ну и что, ничего не  случилось,  и  она
очень рада этому пикнику и этим людям. Даже хорошо,  что  все  незнакомые,
еще лучше. Алексей писал: "центр мира носишь за собой".  Очень  хорошо,  -
значит, центр мира здесь. Где-то Москва, где-то Куйбышев. Алексей прав:  у
нее отсутствовало чувство географии, и не надо было ему уезжать,  не  надо
было ему уезжать...
   На улице, неподалеку от гостиницы, Тася увидела  группу  рослых  мужчин
возле автомобилей. Все смеялись, громко разговаривали. Казаков был  там  и
тоже смеялся.
   Дежурная гостиницы, Клавдия Ивановна, стояла в подворотне и смотрела на
отъезжающих.
   Кто-то из мужчин сказал: "По коням".
   Подошел Терехов, пожал Тасе руку, помог сесть в машину. Помахал  рукой,
сказал: "Трогаемся".
   В машине, куда сели Тася и Тамара  Борисовна,  были  еще  три  женщины,
шофер, девочка  и  рыжая  собака.  Машина  тронулась,  собака  зарычала  и
зевнула.
   Женщины все были нестарые, все держали в руках темные  очки.  Разглядев
Тасю без очков, они надели очки и снова стали смотреть на нее.
   Девочка лет  десяти  -  двенадцати  сидела  впереди,  торопила  шофера:
"Давайте ту машину обгоним, ну-у, обгоним", без конца ела конфеты и кидала
бумажки за окно, выковыривала из сладкой булки изюм, а остатки  сыпала  на
сиденье. Шофер смотрел на нее, и видно  было,  что  он  еле  сдерживается,
чтобы не стукнуть ее.
   Девчонка оборачивалась назад, темные очки она подняла на лоб,  короткие
светлые волосы стояли дыбом. Гримасничая, она говорила:
   - У меня невры.
   Все смеялись.
   - Наши детишки начинают выходить замуж и  жениться,  -  сказала  Тамара
Борисовна. - Вчера мы гуляли на свадьбе у дочери второго секретаря. Чудная
девочка, прекрасный мальчик. Чудесная была у них свадьба.
   Терехова была доброжелательна.
   - Хорошо начинать жизнь с ничего.  С  самого  начала,  -  заметила  Аня
Казакова, единственная, с кем Тася была раньше знакома.
   - Ну-ну, это вы бросьте! Неплохо, когда родители  подкинут  для  начала
гарнитурчик-другой, - сказала  громко  мать  девочки,  толстая  женщина  с
медно-красными крашеными волосами, темными у основания. - Я была недавно в
Москве. Мы здесь шире живем. Я посылаю девушку в магазин, покупаю два кило
ветчины, закладываю в холодильник. У  нас  масштабы.  Другой  вопрос,  что
деликатесы редко бывают. А москвичи, я смотрю, двести грамм, триста грамм,
- разглагольствовала толстуха. - А уж пироги я пеку - во! - Она обратилась
к шоферу: - Верно? Ты мои пироги знаешь. Гони, голубчик, жарко невозможно,
выкупаться пора. И дите наше устало. Дите, ты устало?
   - Устало. У меня невры, -  запищала  девочка.  -  Поехали  назад.  Дома
лучше. Здесь жара...
   - Жара для нас неплохо. Похудеем, может быть, на пару килограммчиков. А
то с диетой у нас не получается.
   - Новое средство - сидеть на одном боржоме, - сообщила Аня Казакова.
   -  В  высшей  степени  оригинально,  -   сказала   третья   женщина   с
шестимесячной завивкой барашком, украшенная, как елка, бусами, серьгами  и
браслетами. - Умереть можно - целый день на одном боржоме.
   Девочка, видя, что на нее не обращают внимания, стала  разговаривать  с
рыжей собакой.
   - Иди сюда, моя собачка дорогая, спрячься у меня, а то товарищ Грушаков
тебя поймает и убьет. Собачка моя бедная.  Ты  не  знаешь  еще,  какой  он
выпустил приказ горисполкома.
   Женщины рассмеялись. Терехова объяснила Тасе:
   - Товарищ Грушаков  -  наш  председатель  горисполкома.  На  днях  было
постановление в газете напечатано - о пристреле бездомных, бродячих собак,
которые бегают без намордников. А это как раз товарищ Грушакова, - указала
она на завитую женщину.
   - Откуда моя дочь все слышит и все знает? - удивилась мама.  -  Боржом,
говорите? Уж лучше мы будем сдобу кушать и  торты  ореховые.  Эх,  времени
нет, а то бы я показала всем, какой я кондитер".
   "Куда же она девает время?" - подумала Тася.
   - Вчера четыре, операции,  одна  тяжелейшая.  Резекция  желудка.  А  вы
говорите, боржом, - продолжала мама.
   "Она хирург? Резекция желудка?"
   - Сердце и сейчас неспокойно. Я после пикника прямо в  больницу  поеду.
Честное слово, еще ни одного воскресенья  летом  спокойно  не  провела,  -
жаловалась толстуха. На дочь она шикнула: - Замолчи сейчас же!
   - Сейчас у всех время тяжелое, - поддержала ее  Казакова.  -  У  нас  в
техникуме самые экзамены. - Она обратилась к Тасе:  -  Наши  студенты  все
работают и учатся. Взрослые они, и жизнь у них взрослая. Иногда-выходит  к
доске красный - пивом перед уроком заправился - ученичок. Только и знаешь,
что поздравляешь их: то один папой стал,  то  другой.  А  тяга  к  знаниям
поразительная.
   - В моей лаборатории  все  девчонки  учатся,  -  сказала  Грушакова,  -
поняли, что ученье - свет, а неученье - тьма. Это ж хвакт?  Хвакт.  -  Она
улыбнулась тому, что говорила "хвакт" вместо "факт". - Не хотят сидеть  со
сковородками.
   - Вам, наверно, неинтересно слушать наши разговоры, - улыбаясь, сказала
Тасе Терехова, - но что поделаешь, дорогая,  все  мы  работаем,  и  минуты
свободной нет. Эльвира вон пирогами хвасталась, а печет она их в год  раз,
и то нет.
   "Поторопилась я их осудить, - подумала Тася. - Что  со  мной  творится?
Какая-то я злая стала, противная. Это оттого, что Алексей уехал. И оттого,
что мне не надо было ехать на этот пикник, а надо было сидеть в  гостинице
и ждать звонка Алексея. А я поехала, потому что  хотела  увидеть  еще  раз
Терехова, хотя мне это абсолютно не нужно".
   - Комары-кровососы! - хныкала девочка.
   - Сейчас отправлю тебя домой, немедленно! - прикрикнула мать.
   Машина  пробиралась  сквозь  заросли  кустов,  по   топким,   узеньким,
затененным дорожкам. Недавно  пролился  дождь,  кружевной  папоротник  рос
вокруг, трава была яркая, высокая, какая бывает вблизи реки.
   Выехали на открытое место - лужайку, белую от ромашек, -  и  показалась
река.
   Женщины вышли из машины, потянулись, размялись,  стали  дышать  глубоко
этим речным "воздухом, пахнущим дымком костра, травами и еще  чем-то,  что
вспоминает человек, когда думает о том, что умирать не хочется.
   Но комары как будто ждали, чтобы  наброситься  на  приехавших  людей  и
съесть их живьем.
   Девочка   сразу    заорала:    "Ой,    мамочка,    папочка,    спасите,
комары-кровососы!"
   Еще две машины прибыли сюда раньше. У костра над ведром  стоял  толстый
мужчина, живот у него был повязан полотенцем, в руках деревянная ложка. Он
варил уху и приговаривал:
   - Еще перчику, еще лаврового листику, еще сольцы, еще перчику.
   - Долго вы ехали, товарищи. Это уже вторая порция, - объявила женщина в
комбинезоне с капюшоном и сеткой от комаров на лице. - Одну  мы  съели.  Я
сейчас посуду для вас помою.
   - Посуду давайте я помою, - сказала Грушакова и сдернула белые перчатки
с рук. - Я химик, а для химика мыть  посуду  -  привычная  работа.  Чистая
лабораторная посуда - полдела.
   Тася стала  ей  помогать  мыть  и  вытирать  тарелки  и  ложки.  Тамара
Борисовна  выкладывала  на  разостланную  на  траве   скатерть   несметное
количество разной еды.
   Женщина в комбинезоне принесла Тасе чью-то мужскую пижаму.
   - Наденьте, иначе вас комары сожрут.
   Тася в коричневой огромной  пижаме,  с  платком,  повязанным  по  самые
глаза, стоя на коленях, перетирала посуду  нарочно  медленно,  чтобы  быть
занятой. Женщины разговаривали и смеялись о своем.
   Ей было грустно. Почему она плохо проводила Алексея?  Он  ждал  от  нее
ласкового слова, просил "улыбнись". Она косо улыбалась, как будто он нанес
ей бог весть какое оскорбление. Уехал в служебную командировку. Не  сумела
принять это просто,  по-товарищески,  изобразила  страшную  трагедию.  Это
свинство с ее стороны, она сама не понимала, что с ней стряслось.  Сегодня
же вечером она  скажет  Алексею  по  телефону,  что  все  в  порядке,  она
успокоила свои нервы. Взять ромашку, погадать: любит - не любит.  На  саму
себя погадать, любит она или  не  любит,  вот  что  узнать  у  ромашки.  В
сущности, она этого до сих пор  не  знает.  Зачем  она  вообще  из  Москвы
приехала? И зачем на этот  пикник  дурацкий  поехала?  Ей  здесь  одиноко,
неловко. Никому она не нужна. И ей никто  не  нужен.  И  делать  ей  здесь
нечего. Если бы можно было уйти, она бы ушла. Вышла бы сквозь  папоротники
на дорогу, к вечеру бы, наверно, дошла. Сколько  километров?  Может  быть,
попросить машину, сказать, что нездоровится. Но никто не поверит и  стыдно
привлекать  к  себе  общее  внимание.  Надо   как-то   дождаться   вечера.
Причесаться, снять пижаму, комары кусают тех, кто их боится. И  хорошо  бы
поесть. Что случилось, подумаешь.
   - Ну что,  очень  вам  скучно?  -  услышала  Тася  над  собой  ласковый
смеющийся голос Терехова.
   Она посмотрела наверх, увидела его глаза и опустила голову.
   - Бедная девочка. Вас съели  комары,  бедняжка  моя.  Закурите,  комары
боятся дыма. Вы умеете курить? - Он протянул ей папиросу, поднес, закрывая
ладонью спичку. - Закурите,  не  сердитесь  на  меня.  Я  знаю,  какая  вы
сердитая.
   Тася что-то пролепетала. Она чувствовала себя беспомощной и растерянной
перед ним с первой же встречи на заводе. Потом она не  думала  о  нем,  не
вспоминала. Вернее, не разрешала себе думать, ничего не ждала  и  все-таки
ждала и что-то предчувствовала.
   Ей следовало немедленно уехать в Москву, а не делать вид, что ничего не
происходит.
   - Да вы курить не умеете, вот беда, - засмеялся Терехов и отошел.
   Она посмотрела ему вслед - у него была смешная походка -  и  вспомнила,
как он стоял, задрав голову, перед колонной с голубым огоньком.
   Казаков и другие мужчины с полотенцами на головах, похожие на бедуинов,
разводили второй костер, чтобы вскипятить ведро с чаем.
   Терехов окликнул бакенщика и стал говорить с ним. Бакенщик, небритый, в
холщовой робе, ухмылялся:
   - Приехали ко мне на курорт. - И требовал за что-то денег.
   Терехов нахмурился.
   - Что ты, братец, чересчур много о  деньгах  говорить.  Мы  только  что
приехали.
   Но бакенщик перечислял и загибал  темные  пальцы  на  руках:  он  хотел
получить деньги за ведра, за воду, за наловленную на заре рыбку, за сучья,
приготовленные для костра. Глухая алчность светилась в  его  глазах.  Сами
начальники, любители свежей ухи и чая с дымком, развратили его. И Терехов,
видно понимая это, махнул рукой, брезгливо сморщился и отошел.
   Уха, приготовленная серьезным толстяком, была очень вкусной.
   Неподалеку  была  разостлана  еще  одна  скатерть.  Там  пировали  дети
различных возрастов, вернувшиеся с купания, и шоферы. Там не было ни вина,
ни водки, - только лимонад.
   Терехов несколько раз поднимал стакан с вином и  молча  пил,  глядя  на
Тасю.
   Разговор зашел о взрослых детях, которые не хотят учиться.  Завела  его
женщина-хирург, у которой,  оказалось,  был  еще  сын.  Сын-десятиклассник
приносил двойки, предпочитая танцульки приготовлению домашних заданий.
   - Ну что делать? - восклицала мать. - Чем я виновата, что он,  оболтус,
не хочет учиться? В Москве я видела так называемых  стиляг,  на  улице,  в
ресторане, - в общем, их  там  легко  увидеть.  Ходят  кудлатые,  в  узких
брюках, с гадкими рожами. У нас вы таких не встретите.  Их  нет.  Впрочем,
это понятно, наш город заводской, откуда им браться? Мой оболтус  тоже  не
стиляга, ничего такого, а просто оболтус. Вот полюбуйтесь, он идет.
   Подошел ее прелестный лодырь, добродушно и  ясно  улыбающийся,  походка
вразвалочку, одет буквально в лохмотья. Он нагнулся  к  матери  и  шепотом
что-то спросил, как спрашивают трехлетние дети,  смущенно  пряча  глаза  и
улыбаясь пухлыми губами, над которыми уже был заметен темный пушок.
   Что-то он попросил, мать  разрешила,  и  он  побежал,  резвый  теленок,
испытывающий простые радости: вот он  бежит,  вот  мама  разрешила  выпить
портвейну.
   - Не горюй, Эльвира, - грубоватым голосом сказал Терехов, - я  заметил,
что каждый в конце концов находит свою судьбу. Никто не пропадает.  Пойдет
твой парень послесарит. Это нам, родителям, так страшно все кажется, а ему
небось не страшно. Ему жизнь улыбается.
   - Тебе хорошо говорить, твой сын - отличник и зубрила, с утра  до  ночи
сидит зубрит, я знаю, - ответила Эльвира, - а  мой  -  оболтус  и  балбес.
Интересно, между прочим, где моя младшая дщерь, что-то она  притихла,  это
мне не нравится.
   На другом конце скатерти тоже шел разговор.
   - Я начал создавать район с карандаша, -  говорил  краснолицый  грузный
человек с полотенцем на животе, тот, который  варил  уху.  Казаков  сказал
Тасе, что это секретарь райкома. - Провели мне телефон, поставили  его  на
окне и блокнот под нос положили. А  через  три  дня  привезли  нам  десять
кухонных столиков - это было событие.
   Увидев, что Тася слушает, он обратился к ней:
   - А здание райкома нам нефтяники построили.  Они  богатые,  черти.  Вся
наша работа - это все нефть.
   - Что было, то было. Теперь совнархоз - он тебе и министр,  он  тебе  и
Москва, - заметил кто-то.
   - Мы засыплемся со строительством. Не хватает  кирпича  и  шлакоблоков.
Стеновой материал нам никто не даст и не привезет, а план с нас не снимут.
   - А что с дорогами будет? - спросила Грушакова. - Я у мужа машину редко
беру, так пальто за год истрепала, пуговицы не успеваешь пришивать.  Когда
строили завод, не думали о людях. Кто-то недоделал, а кто-то теперь  своей
шкурой расплачивается за это.
   - Илья, Илья, уйми жену, а то она на меня кидается! - крикнул секретарь
человеку, который возился внизу, на реке, с удочками. - Дороги наши, Люся,
машины съели. Камень виден, а асфальт уже съеденный.  Наши  машины  какие?
Бульдозеры и тракторы. Теперь в совнархозе эту проблему решим.  Будет  наш
совнархоз по этим же дорогам ездить, никуда не денется. А куда он денется.
   - Кладут тонкий асфальт на плохую подушку, - объяснил Терехов Тасе, - к
тому же город стоит близко к грунтовым  водам.  Год  был  особый:  сильные
дожди прошлого года, земля воду не принимала. А дать подушку, потом  бетон
двадцать пять сантиметров, сверху асфальт - тогда все дороги были бы у нас
хорошие.
   Он говорил "бетон",  "асфальт",  как  говорят  -  "моя  дорогая",  "моя
любимая".
   - У нас еще с жильем большой голод, - сказал секретарь райкома. - Людям
надо дать в первую очередь жилье, а дороги потом. Мы считали, что  если  у
них будет жилье, то они к нему как-нибудь доберутся.
   - А человек ведь как устроен? Ему, по счастью, все мало.
   - Ты мне лучше скажи, почему опять со снабжением хуже стало? - спросила
Эльвира, обращаясь к молчаливому громоздкому человеку с лысой  головой.  -
Ну!
   - Что ты на меня орешь, чем я тебе виноватый? Вчера в трех  гастрономах
были яйца. Сегодня в одном гастрономе будет хороший лещ.
   - А мясо?
   - Мы будем откармливать  скот,  в  сентябре  дадим.  А  ты  пока  кушай
молочко, и творог, и сметану, тебе очень полезно.
   - В сентябре? - возмутилась женщина.  -  Товарищи,  почему  вы  ему  не
вправите мозги?
   - Ты, Эльвира, не возмущайся, некоторые работники общественного питания
еще просто ленятся. Мы им сказали уже горькую правду. Не одумаются,  пусть
пеняют на себя, - сказал секретарь райкома, - их предупредили. Сейчас меня
интересует,  как  уха,  почему  мало  ели.  Давайте  всем  рыбку  подложу.
Невкусно? Пересолил? - спрашивал он.
   - Ну, товарищи, доставайте еще вина, - сказала Грущакова.
   На обратном пути Тася села в машину с  Казаковым.  В  последний  момент
Терехов сел в ту же машину.
   - Понравились вам мои друзья? - спросил Терехов. - Вы их еще не  видели
как следует. Они, когда разойдутся, замечательные парни.
   Он хвастался  перед  Тасей.  На  заводе  он  хвастался  заводом,  здесь
хвастался друзьями.
   Он обращался к Тасе, но улыбался при этом Казакову.
   - А река разве плохая? - Он хвастался рекой. - Что вы смеетесь? Правда,
правда. Где вы лучше реку видели? Как бы я хотел покататься с вами  вдвоем
по этой реке, - шепнул он Тасе.
   Машина  простучала  по  шаткому  мосточку,   который   грозил   вот-вот
обвалиться. Тася обернулась назад - посмотреть, цел  ли  мостик.  Проехали
деревню: избушки под  мохнатыми  соломенными  крышами,  на  плетеных,  как
женские  косы,  заборах  нахлобученными  шапками  висели  вымытые  кринки.
Поодаль виднелось  кладбище  на  пригорке,  голое,  без  единого  деревца,
заброшенное.
   - Ушла деревня к нам на завод почти вся, - сказал  Терехов.  -  Молодые
переселились в город, остались только старые старухи свой век доживать.
   "Он здесь связан со всем, что происходит вокруг, - подумала Тася. - Вся
жизнь  города,  и  окружных  деревень,  и  ближних  платформ,  где  грузят
сельскохозяйственные машины, и  дальних  заводов  проходит  через  него  и
касается его. Это его жизнь, как и жизнь тех, кто хлебал  сегодня  уху  из
ведра".
   За деревней началась плохая дорога. Такая плохая, что шофер  затормозил
и тоскливо оглянулся. Терехов приподнялся на сиденье, крикнул:
   - Быстро! Здесь быстро проскочить!
   Шофер сказал: "Елки зеленые!" - остановил машину, включил скорость, дал
газ и с разгона перескочил трудное место.
   И дальше, при виде ям, колдобин, луж величиной с хороший пруд,  Терехов
не давал шоферу остановиться, подгонял: "Быстро давай! Быстро!"
   Потом крикнул: "Пусти, я сам!" - и сел за руль и погнал машину.
   Когда выбрались на шоссе, Терехов повел машину спокойнее,  но  все-таки
очень быстро. Сидел он пригнувшись к рулю, почти лег  на  руль,  обернулся
назад только один раз и сказал:
   - Люблю быстро ездить. Ну, держитесь!
   - Андрей Николаевич, - простонал шофер, - тормоза слабые.
   Прощаясь с Тасей, Терехов тихо сказал ей:
   - Не презирайте меня и не сердитесь. Я потерял голову.  Это  со  всяким
может случиться. Даже с вами.



        16

   В гостинице Клавдия  Ивановна  встретила  Тасю  с  обычным  радушием  и
затараторила, не скрывая почтительного интереса к пикнику:
   - Такая компания прекрасная. Уху, значит, варили. И бела была и  красна
была? Ой-ой, очень прекрасно. Хотите моего квасу? Или душик сперва?
   Тася приняла душ и решила идти на кухню  пить  квас,  который  готовила
Клавдия Ивановна. Свою симпатию к Алексею Клавдия  Ивановна  перенесла  на
Тасю. Ее сердце было полно доброты и участия к людям.
   Тася продолжала уверять себя, что ничего не происходит.
   Но она вспомнила, как он вел машину, как пил вино, как  разговаривал  с
бакенщиком,  как  говорил  о  деревне,  как  стоял  на  установке,   когда
загорелась обшивка колонны. "И наплевать. Ее это все не касалось.
   - Уха вкусная была, я никогда такой не ела, - рассказывала она  Клавдии
Ивановне, - река хорошая, и вообще  места  прекрасные.  Настоящая  русская
природа.
   - А тут Алексей Кондратьевич звонил, - сообщила Клавдия Ивановна.
   - Звонил? Что говорил? Сказал, когда приезжает?
   - Вечером еще позвонит. Ничего не сказал.
   "Неужели он еще не скоро приедет?" - подумала Тася. Что же  это  такое?
Что ей делать? Что будет?
   После горячего душа руки и ноги, искусанные комарами ("бедная  девочка,
закурите,  комары  боятся  дыма..."),  стали  багровыми.  Тася   натерлась
одеколоном, включила  приемник,  услышала  обрывок  фразы  "...восходят  к
третьему веку нашей эры..." и выключила приемник.
   "Господи, что же это? Что же будет?" - спрашивала она себя.  -  Что  со
мной? Неужели я просто дрянь или я не  люблю  Алексея?  Что  делать?  Надо
уехать. Уеду, и все уладится".
   На мгновение показалось,  что  достаточно  уехать,  как  все  уладится.
Скорее бы позвонил опять  Алексей,  она  поговорит  с  ним,  услышит  его,
расскажет ему, что была на рыбалке,  познакомилась  с  людьми,  посмотрела
окрестности. Окрестности изумительные, настоящая русская природа. А  люди?
Очень интересные, все нравится. Познакомилась  с  директором  завода.  Вот
так, спокойно поговорит, узнает, когда он возвращается.
   И она никуда не уедет, но больше не увидит Терехова.
   Она пошла еще раз спросить, когда обещал позвонить Алексей.
   У Клавдии Ивановны на кухне сидела  сестра  Мария  Ивановна.  Это  была
маленькая, незаметная, тихая женщина  с  незаметным  лицом.  Она  работала
медсестрой в поликлинике нефтяников, бегала  по  вызовам  делать  уколы  и
воспитывала двух детей. Воспитание заключалось в том,  что  она  старалась
этих детей накормить и при всяком удобном  случае  отправить  к  матери  в
деревню.
   Отец ее двух ребят, мальчика и девочки, был когда-то завхозом  в  одном
учреждении. Потом он работал  механиком  пишущих  машинок.  Потом  сбежал.
Мария Ивановна разыскивала его несколько лет.
   - Я знаю, - застенчиво говорила она Тасе, - я знаю, он спился  на  нет.
Четырех копеек за четыре года и то нет от него. А двое детей  законных.  И
не найти мне его никогда, - печально заключила она, - хоть всю жизнь  буду
искать. И не видела я от него ни слова, ни ласки, ни материальной помощи.
   Теперь  Мария  Ивановна  жила  со  слесарем.  Парень  был  моложе   ее,
непутевый, пьющий, а она его любила и жалела.
   - Ну что, - сказала она, - он несамостоятельный. Куда ж я его  прогоню,
квартиранта моего?
   Тася знала от Клавдии Ивановны, что Мария Ивановна  бегала  с  утра  до
вечера по вызовам, старалась заработать побольше, накормить посытнее  двух
своих ребятишек и квартиранта.
   Клавдия Ивановна стояла тут же, тоже маленькая, тоже худенькая, в синем
коротком халате с  белым  кружевным  воротником  и  закатанными  рукавами,
сказала:
   - Могла бы жить как все люди. Детей бы пожалела. У мальчишки  ни  одной
троечки нет, а ты ему не мать. Вон кудри себе  навила.  А  все  квартирант
твой проклятый, чужой. И детям чужой, и тебе чужой. А чужие  пройдут,  как
ветер пройдет.
   Мария  Ивановна  вытирала  мгновенно  выступающие  слезы,   сердце   ее
ожесточалось на сестру за такие разговоры.
   - Твое горе для меня родное, кровное, - продолжала Клавдия Ивановна.  -
Ты наше детство вспомни, Маша. И  в  лаптях  ходили,  и  картошку  черную,
гнилую ели. Сушили и ели. Сушили и ели, - повторила она задумчиво. - Я  бы
этого квартиранта своими руками...
   - Клавдия Ивановна, зачем вы так? - сказала Тася.
   Клавдия Ивановна дернула свой кружевной воротничок, всхлипнула,  отошла
к газовой плите и стала разогревать для сестры макароны.  Она  знала,  что
сестра голодная.
   Сестры были непохожи. Мария Ивановна, при всей  ее  незаметности,  была
очень  хорошенькая.  У  нее  были  пепельные  волосы,   уложенные   пышным
рассыпающимся узлом, большие черные глаза и красивые бледные губы. В  ушах
она носила красные стеклянные серьги. И на пальцах с коротко  остриженными
ногтями, желтыми от йода, два серебряных кольца - одно гладкое,  другое  с
красным дешевым камушком.
   Комната Клавдии Ивановны находилась рядом с кухней, маленькая, светлая,
квадратная, как будто накрахмаленная.
   Сейчас в комнате сидела подруга Клавдии Ивановны,  Люся,  затейница  из
заводского пионерского лагеря. Собственно, это  Клавдия  Ивановна  считала
Люсю своей подругой, а как считала та - было неизвестно.
   Затейница - забубенная голова - ходила  в  резиновых  черных  ботах  на
каблучках, носила широкий черный пояс, туго затянутый  большой  квадратной
пряжкой, и зеленое шерстяное платье с высокими плечами.
   Клавдия  Ивановна  умела  хорошо  стирать  и  гладить.  Она   старалась
постирать и погладить всем, кому могла. Алексею,  другим  командированным,
живущим в гостинице, сестре, ребятишкам сестры, своей подруге Люсе.
   И сейчас, поставив кастрюльку на газ, Клавдия  Ивановна  посмотрела  на
сестру, отвернулась и пошла доглаживать зеленое платье Люси.
   - Что мне с нею делать? - сказала Клавдия  Ивановна,  пробуя  на  палец
электрический утюг. - Скажи, Люся, такие ребятишки у нее  превосходные!  У
мальчишки ни одной троечки даже нет. А она? Так себя она не  уважает.  Что
делать с ней?
   Но Люся умела ловко прихлопывать тонкой ногой  в  резиновом  ботике  на
высоком каблуке, и давать  команду,  и  запевать  хрипловатым  голосом,  и
бегать, и плавать, и метать диск. Давать советы? Кому они нужны?
   - Она его мужем называет, а у меня одно слово: квартирант. Бесстыжий он
все же. Цепляется за нищую юбку. Я, Люся, чужих  никогда  не  сужу,  а  за
своих болею. Это ж позор, перед детьми позор, - печально повторяла Клавдия
Ивановна, разглаживая зеленое платье Люси.
   Люся, в черной комбинации, не снимая бот, сидела на белоснежной кровати
Клавдии  Ивановны.  Она  была   единственным   человеком,   которому   это
позволялось.
   - Вот это платье у тебя какое носистое,  прочное,  -  заметила  Клавдия
Ивановна и продолжала главное: - И не бросит он ее никак, ведь он  моложе.
Нашел бы себе другую, молодую. Она бы осталась детей растить.
   - Она другого найдет, раз она такая, - сказала Люся, нетерпеливо  следя
за утюгом.
   - Найдет, эта найдет. В кого она такая? И не трогай меня, говорит, и не
наставляй. Я без мужика жить не буду и не хочу. Что с ней говорить, только
хуже будет! Квартирант выпивать принесет и ее соблазняет. Если бы не дети,
пускай бы делала что хочет. А детей жалко, они все понимают. Уже, наверно,
осудили ее.
   - А забери себе детей, в крайнем  случае,  по  суду.  И  воспитывай,  -
посоветовала Люся, надевая через голову платье. - Я побежала.
   - Она не отдаст. Мать все же. Беги, беги, завтра приходи, - попрощалась
Клавдия Ивановна, одернув платье на Люсе, - расскажешь, какое содержание у
картины.
   - Обязательно! - уже в коридоре крикнула затейница.
   Клавдия Ивановна сняла кастрюлю с огня, положила туда кусок  масла,  ей
показалось мало, она положила еще кусок и поставила перед сестрой глубокую
тарелку дымящихся макарон.
   - Ешь, - сказала она, - ешь все. А вы, Таисия Ивановна, не хотите?
   Тася сидела  на  подоконнике,  от  еды  отказалась.  Только  что  Мария
Ивановна рассказала ей, как она работает в поликлинике, какие  там  врачи.
Рассказывала вяло, каждое слово приходилось из нее вытаскивать,  -  видно,
мысли женщины были далеко  от  всего  этого,  работа  была  нелюбимой,  не
радовала. И Тася подумала, что такая медицинская сестра может и назначение
перепутать, забыть.
   Клавдия Ивановна с ее грустными  совиными  глазами  как  будто  угадала
мысли Таси и спросила:
   - Ты, Мария, сегодня все вызовы уже выполнила?
   - Все.
   Клавдия Ивановна посмотрела на Тасю, прося поддержки.
   - Как ваши ребятишки, здоровы? - спросила Тася.
   - Здоровы, я их в  деревню  к  маме  отвезла.  Ну,  я  пойду!  -  Мария
Ивановна, отставив тарелку с недоеденными макаронами, встала. Вытащила  из
кармана своего белого  халата  папиросу,  прикурила  от  газовой  горелки,
мелькнуло колечко с красным камушком. - Прощайте, женщины, - сказала  она,
поправляя волосы, - мне домой пора.
   - Может быть, тебе деньги нужны? - не глядя  в  лицо  сестры,  спросила
Клавдия Ивановна и вынула  десятирублевую  бумажку  из  старой  коричневой
сумочки. Десятирублевка лежала  мелко-мелко  сложенной  и  развернулась  в
руках гармошкой. - Бери, бери, мне она не нужна.
   Мария Ивановна взяла деньги и ушла, не сказав ни слова.
   Клавдия Ивановна села на табуретку и опустила  голову.  Прямые  светлые
волосы рассыпались по плечам.
   Тася попробовала утешать:
   - Клавдия Ивановна, она человек не такой уж плохой и детям своим  мать.
А что поделаешь, раз она его любит. Любовь...
   - Любовь! - с презрением крикнула Клавдия Ивановна.  -  Он  так  ее  не
уважает, так не почитает! Любовь разве такая бывает?
   - А дети все равно вырастут хорошие. Вы им помогать будете.
   - Она своим детям не мать, эти дети не к рукам. Мне уж все  равно,  что
она, б..., думает, она отрезанный ломоть, но дети невинные.
   - Неправда, вы ее тоже жалеете.
   - Сестренка, сестренка, - как будто позвала Клавдия Ивановна,  и  глаза
ее наполнились слезами.
   Раздались частые телефонные звонки. Звонил Алексей. Он  задерживался  в
Куйбышеве.



        17

   Тася была одна в гостинице. Командированные соседи с утра  разъезжались
по делам.
   Надо было ехать на завод, но она медлила. Ей хотелось побыть одной.
   Она вышла на балкон. Внизу увидела знакомую серебристо-серую  машину  с
голубыми занавесками, возле нее Терехова. Он смотрел  на  окна  гостиницы,
встретился глазами с Тасей, улыбнулся и скрылся в парадном.  Через  минуту
стоял перед ней в прихожей, запыхавшийся, потому что бежал по лестнице.
   - Я пришел проверить, все  ли  в  порядке,  -  сказал  он  развязно,  -
телефон, электричество, радио, газ,  водопровод.  -  Потом  сказал  другим
голосом, смущенно: - Здравствуйте, Тася!
   - Здравствуйте!..
   - Вы не приглашаете войти?
   Он стоял перед ней  с  виноватыми  глазами  и  теребил  кепку:  смешное
движение, неожиданное для него... Он  опять  был  в  новом  костюме.  Тася
подумала: "Франт!"
   Он причесывался у зеркала,  и  выражение  лица  у  него  было  все  еще
нерешительное.
   Он приехал, пришел к ней, и она не удивилась  и  не  рассердилась.  Она
обрадовалась.
   Вот так оно и случается, неведомо как. Еще можно остановиться, еще,  не
поздно, еще не ступили на шаткие мостки, еще можно сделать  так,  что  эта
встреча останется легким воспоминанием. Еще ничего нет, не было, ничего не
произошло. Дребезжащий железный лифт, букет роз, высокая трава  на  берегу
реки. Если  бы  существовал  невидимый  голос,  который  предостерегал  бы
человека: "Остановись!" Впрочем, такой голос существует,  и  Тася  слышала
его отчетливо.
   Они сели в гостиной за круглым столом, покрытым парчовой  скатертью.  О
чем им было говорить? Обо всем или ни о чем.  И  они  стали  говорить  обо
всем, торопясь рассказать как можно больше, путая серьезное с мелочами.
   - Знаете, я родился в Грозном, в семье нефтяника. Всю жизнь  с  детства
нефть, нефть. Поэтому я такой темный, кожа темная, и нефть у меня в крови.
Учился - это были  счастливые  голодные  годы.  Красивый  был,  свободный,
молодой. Знаете, кем я был? Я был и грузчиком, и слесарем, и вальцовщиком.
Студентом я играл на тромбоне. Грузил арбузы, пять рублей вагон. Был  даже
начальником конторы по сбору металлолома. Когда попадались моторы, которые
можно было починить, мы их чинили и продавали - и имели деньги в  обороте.
Я был смышленый парень. В молодости человек выписывает различные  курбеты.
Уж не знаю, какие курбеты мне предстояли, но война все перерешила. Был  на
фронте, а потом в Баку, после контузии. Давали  фронту  бензин,  придумали
тогда забуривать нефть обратно в скважины, все было  залито  отбензиненной
нефтью. А мы давали бензин.
   Тася улыбнулась - все те же слова: "бензин", "нефть".
   - Что вы улыбаетесь, Тасенька, я что-нибудь не так говорю? - Он взял ее
руку, сжал легонько пальцы. - Ну, а вы как жили?
   - А я в войну жила в Москве,  училась  в  школе,  ходила  в  госпиталь,
писала письма раненым, танцевала перед ними.
   - Да, косички, пионерский галстук, пряменькие ножки. А потом?
   - А потом училась еще. И после войны еще училась. Неинтересно.
   - А я после войны стал директором завода,  сперва  в  Гурьеве  -  ох  и
несчастное место, сожженное, настоящий ад! - а потом опять был директором.
Одного строящегося завода... большого.
   - Вы очень честолюбивый человек.
   - Нет. Просто уж работать так работать. Верно я говорю?
   - Верно.
   - Не люблю на печке лежать.
   - Я тоже не люблю.
   - Что же нам делать, Тасенька?
   - Вы про что?
   - Мне надо ехать. Время горячее, совнархоз жмет. Работы уйма.
   Он радовался, что работы много.
   - Мы сделаем настоящую республику химии.
   - Здесь все говорят, что вы очень важный. Это правда?
   Терехов весело засмеялся.
   - А вам говорили? Правда.
   - Зачем?
   - Так надо.
   - Зачем?
   - Для пользы дела.
   - Не согласна. Это очень неправильно.
   - Я лучше знаю, правильно или нет.
   Он помолчал и сказал:
   - Через два часа я поеду назад. Будете дома?
   Еще можно было сказать "нет".
   - Да, - ответила Тася.
   Прощаясь с Тасей в прихожей, Терехов сказал:
   - Я виноват перед вами только в том, что я женат.



        18

   Зазвонил телефон. Она взяла трубку.
   - Тася, вы? -  услышала  она  голос,  от  которого  у  нее  перехватило
дыхание. - Мне повезло, что я вас застал. Давайте  увидимся  поскорее.  Вы
можете убежать?
   - Могу, - ответила она и через пять минут стояла на  углу  улицы  перед
Андреем Николаевичем, не думая о том, что в  этом  маленьком  городе,  где
каждый знает директора завода, их могут увидеть. Если уж он не думал, то и
она не могла думать об этом.
   - Здравствуй, - сказал Андрей Николаевич.
   Она посмотрела на него вопросительно.
   - Мне исполнилось сорок лет. Я должен был обязательно увидеться с вами.
Весь день об этом думал.
   - Да, да, - прошептала она.
   Были какие-то привычки, манеры, походка, голос, характер - и  не  стало
ничего. Тася с удивлением думала; "Он даже  не  знает  меня.  То,  что  он
знает, - это не я".
   - Мне вас надо было увидеть...
   Он взял Тасю крепко за руку.
   - Пойдем на другую улицу, там не так светло.
   Он прижал ее ладонь к губам.
   - Милая, милая, милая, - шептал он.
   Терехов заметил, что она поежилась как от холода.
   - Даже пиджака не могу снять, дать тебе.
   - Не надо мне пиджака.
   - Куда же нам деваться? - пробормотал он и взглянул на Тасю.
   Она посмотрела в его темные, веселые, встревоженные глаза, сказала:
   - Куда? Никуда.
   - Бедные мы, бездомные, - рассмеялся Андрей Николаевич, привлек к  себе
Тасю и поцеловал в губы.
   Они молча прошли несколько шагов.
   - Молчишь? - шепотом сказал Андрей Николаевич. - Молчи, молчи, мне  все
равно. Ты единственная, всю жизнь я думал о тебе. Слышишь? Как  ты  смешно
стояла в операторной. Злилась на кого-то. На кого ты злилась? Почему ты не
ушла? Я тебе хоть немножко понравился?
   Тася кивнула.
   - Не можешь-мне сказать? Ну скажи: "Ты мне понравился".
   - Ты мне не понравился, - сказала Тася.
   - Но ты не хотела идти со мной на крекинг?
   - Было неудобно отказаться.
   - Сто лет прошло с тех пор. Что же нам делать?
   - Не знаю.
   - А я, как только вошел, увидел твое лицо, твои глаза, я  сразу  понял,
что я  погиб.  И  обрадовался.  Теперь  я  как-нибудь  так  устрою,  чтобы
разделаться со своими делами, и мы с тобой  куда-нибудь  уедем.  Подальше.
Поедешь со мной?
   - Поеду.
   - А можешь сейчас взять и поехать?
   - Могу.
   - Ты правду говоришь, я знаю. Но так все трудно, Тася.  Я  стараюсь  не
думать. Я сказал тебе, что виноват перед тобою только в том, что женат.
   - Да, - сказала Тася, - сказал.
   - Если бы не это... Что же нам делать?
   - Не знаю.


   Теперь они встречались каждый день. Иногда по два, по три раза в  день.
Терехов приезжал в гостиницу, придумывая  всевозможные  предлоги.  Вызывал
Тасю поздно вечером на улицу на несколько минут. Днем сажал ее в машину  и
притворялся при  догадливом  и  хитром  шофере,  что  показывает  приезжей
москвичке город и окрестности.  При  шофере  им  приходилось  молчать  или
обмениваться незначащими словами, которые имели для них всегда один и  тот
же тайный смысл.  Слова  "посмотрите,  какие  поднялись  сады",  или  "это
строительство нашего завода", или "в Москве  тоже  жара"  означали  только
одно: "Я люблю тебя".
   Тася никого не замечала, кроме Андрея Николаевича, ничего  не  слышала,
ничего не помнила, кроме того, что говорил он.
   Он говорил, отсылая шофера в киоск за папиросами:
   - Тася, я теперь понял, я устаю без тебя. Я понял:  именно  так  оно  и
есть, я страшно устаю без тебя. Как я жил без тебя, не понимаю.  Но  самый
лучший виноград - синенький, без косточек!  -  Это  возвращался  шофер.  -
Забыл, как он называется.
   - Без косточек, вы говорите?
   - Без каких бы то ни было косточек.
   - Сладкий?
   - Да. Ну как же он называется? Забыл, все на свете забыл...
   - И я забыла...


   - Ты скоро уезжаешь?
   - Через неделю.
   - Тася, а ты не можешь задержаться?
   - Отец болен, я должна уехать.
   - Да, конечно. Я постараюсь поехать с тобой в Москву. Возьмем билеты  в
международный вагон, хоть останемся вдвоем, я больше не могу  так...  Или,
знаешь что, поедем теплоходом по Волге. Несколько дней.  Неужели  возможно
такое счастье?
   - Идет шофер!
   - Вот проклятие! Я хотел спросить, Таисия Ивановна, когда  возвращается
товарищ Изотов?
   - Не знаю. И уже не буду знать. Я написала ему обо всем.
   - Ах, вот как!
   - Да. Так.
   Андрей Николаевич замолчал. Итак, одна судьба разрушена.  Точнее,  две.
Что дальше? В его жизни бывали легкие, необременительные связи, романы, не
причинявшие никому беспокойства, курортные, командировочные  знакомства  -
осторожная, тайная жизнь. Он всегда хорошо знал, что можно и чего нельзя.
   Но то, что он испытывал  сейчас  с  Тасей,  было  другое,  может  быть,
отдаленно напоминало его давнюю любовь, в молодости,  к  девушке,  которая
стала его женой, к Тамаре Борисовне. По  воспоминаниям  то  даже  было  не
таким всеобъемлющим, не таким необходимым.
   "Может быть, это последнее, поэтому так сильно", - думал он.
   - Тася, Тасенька, - шепнул он, глядя в спину шоферу.
   - Не говорите ничего, я все понимаю, молчите.
   Он устроит так, чтобы поехать куда-нибудь  вместе,  побыть  с  нею  без
посторонних глаз. Только надо соблюдать осторожность. Все  всегда  у  него
получалось просто, легко я  весело.  На  этот  раз  просто  не  будет.  "И
все-таки, - сказал он себе, - это подарок".
   - Ты просил там квартиру для своего брата, - обратился он к  шоферу,  -
пускай ко мне зайдет в приемный день с заявлением.
   "Так, - сказал он себе, - страхуемся", - и посмотрел на Тасю,  но  она,
казалось, не слышала его  слов.  Глаза  ее  были  опущены,  она  незаметно
дотронулась рукой до его руки, и у него забилось сердце.
   - Останови  машину,  -  приказал  он.  -  Таисия  Ивановна,  вы  хотели
посмотреть книжный базар... Тася, я больше не могу.  Я  ничего  делать  не
могу, клянусь честью. У меня больше нет другого дела, только ты. Смотреть,
как ты идешь, как ты улыбаешься. Ты иди домой, я  тебе  буду  звонить,  ты
сама бери трубку. Что-нибудь ты скажешь, я услышу твой голосок, и то будет
счастье.
   Даже  когда  Андрей  Николаевич  говорил  с  нею,  она  не  переставала
повторять про себя его имя. Когда оставалась одна,  все  время  вспоминала
его голос и его слова: "...Смотреть, как ты идешь..."
   Она всегда была готова немедленно выбежать на улицу, если он позвонит и
позовет. Она сидела в гостиной и следила, чтобы никто не  взял  телефонную
трубку, если позвонит телефон.
   Ничего  не  было  больше  в  жизни,  кроме  этих  обрывков   встреч   и
необходимости притворяться перед шофером, перед всеми. Она  не  спрашивала
себя, что будет дальше.



        19

   "Я люблю его, и все". А пока все сводилось к  несложным,  казалось  бы,
близким действиям, но они составляли жизнь.  Телефонный  звонок  -  успеть
взять трубку, выбежать на  улицу,  надеть  платье,  которое  он  похвалил,
вспомнить, что он сказал вчера вечером, что говорил вчера днем. "Убежать с
тобой подальше  куда-нибудь,  от  всех,  от  всех.  Просыпаться  с  тобой,
возвращаться к тебе, ничего больше на свете не надо".
   Станет ли эта любовь счастьем? Или очень скоро придется раскаиваться  в
том, что так опрометью кинулась в эту любовь?  Но  это  все  будет  потом.
Стоит ли думать об этом сейчас?
   Грустными глазами Клавдия Ивановна  следила  за  Тасей,  несколько  раз
вспоминала Тамару Борисовну Терехову: "А жена директора, и  прекрасный  же
это человек!"
   Однажды Тася по необходимости зашла в комнату  Клавдии  Ивановны.  Надо
было заплатить за номер. Клавдия Ивановна была помеле ванны,  ее  красное,
распаренное  лицо  лоснилось,  волосы  закручены  и   повязаны   вафельным
полотенцем.
   - Прямо сплю я беспощадно, - сказала она. -  А  сейчас  мне  сон  такой
наснился, что мы с Машей молоденькие, сидим в избе, и мама с нами, и  ткем
на маленьких станочках. И у нас с Машей плохо получается, а у  мамы  такая
красота, какие-то человечки в шапках, и птицы, и цветы.
   Раздался резкий звонок. Клавдия Ивановна бросилась открывать  дверь.  В
кухню вбежала Мария Ивановна и  повалилась  на  табуретку.  Красные  пятна
горели у нее на лице, бледные губы были еще белее обычного, она задыхалась
и не могла говорить.
   - Что? - крикнула Клавдия Ивановна. - Говори, что?
   - Дети, - простонала Мария Ивановна, - в деревне пожар...
   - Что ты знаешь?
   - Кажется,  сгорел  наш  дом,  -  выговорила  Мария  Ивановна  и  стала
раскачиваться на стуле, закрыв глаза.
   - До деревни сорок километров, - сказала Клавдия Ивановна. - Где  брать
машину? Автобус уже не ходит.
   - Я с вами поеду, я сейчас машину достану! - крикнула Тася и вызвала по
телефону квартиру директора завода. К счастью, Терехов оказался дома и сам
подошел к телефону.
   - Говорит Таисия Ивановна, - назвалась Тася.
   - Слушаю, - ответил родной низкий  голос,  и  Тася  почувствовала,  что
Андрей Николаевич взволнован. - Слушаю вас.
   Она ничего не стала объяснять, попросила  дать  ей  немедленно  машину.
Андрей Николаевич ответил, что машина сейчас будет.
   - Только скажи, - шепотом проговорил он в трубку, - с тобой  ничего  не
случилось?
   - Со мной ничего.
   Клавдия Ивановна уже стояла в прихожей.
   - Спасибо вам, - сказала она Тасе. - Ну, поехали, -  обернулась  она  к
сестре.
   - Можно еще попробовать в  деревню  позвонить,  -  тихо  сказала  Мария
Ивановна и опять застонала. - О-ох-о-ох, горе, горе какое!
   - Поедем быстро, - приказала Клавдия  Ивановна.  -  Надо  ехать,  какие
звонки еще!
   - Я не поеду, я боюсь, я не  поеду,  я  боюсь,  -  с  лицом  помешанной
повторяла Мария Ивановна.
   - Ну сиди здесь, бессовестная! - крикнула Клавдия Ивановна. - Какая  ты
мать после этого?
   - Ой, ой, ой! - причитала Мария Ивановна и не двигалась с места.
   - Но если дети живы и ты после этого не выгонишь своего квартиранта, ты
после этого, ты...
   - Никогда... никогда... я выгоню... деточки, - рыдала Мария Ивановна.
   - Ну поедем, перестань, Маша, разве можно так, - попробовала  успокоить
сестру Клавдия Ивановна.
   - Вы же мать, как вы можете?.. - стараясь сдерживаться,  сказала  Тася.
Она стояла в плаще, волосы повязала розовой выгоревшей косынкой.
   - Не могу, боюсь, - всхлипывала Мария Ивановна.
   Беспомощная, не владеющая  собой,  жалкая,  Мария  Ивановна  ничего  не
могла. Только плакать,  вскрикивать  и  раскачиваться  на  стуле.  Тася  и
Клавдия Ивановна ушли, а она осталась сидеть на стуле, бормоча:
   - Выгоню его, выгоню... дети...
   Машина еще не подошла.
   - Ой, вы куда это собрались? - Люся в сопровождении  высокого  молодого
человека шла мимо и увидела Клавдию Ивановну с Тасей. Люся сегодня  навила
кудри и выпустила их кольцами на лоб  и  на  щеки,  даже  узнать  ее  было
трудно.
   Клавдия Ивановна ответила:
   - В деревне пожар, а там дети, понимаешь.
   - Ой, - тоненько сказала Люся и повернулась к своему  спутнику.  -  Иди
без меня в кино, а я с ними поеду.
   Подъехала машина - крытый зеленый "газик". Женщины сели в машину.
   - Я буду ждать, спать не лягу, я к тебе  в  парадное  приду,  -  сказал
Люсин знакомый и отдал Люсе свой пиджак с большими ватными плечами.
   - А мы утром вернемся, не раньше, - это далеко. Иди-ка лучше в кино,  -
сказала ему Люся. - За пиджак спасибо, конечно. Только один  иди,  на  мои
билет никого не води. Какому-нибудь мальчику отдай. Слышишь?..
   Темная деревня спала, крайний дом,  где  жила  мать  Клавдии  Ивановны,
стоял "на месте, и приехавшие  с  трудом  достучались,  перебудили  ребят,
разбудили старуху.
   Тревога оказалась ложной, у кого-то сгорел сарай.  Проснувшиеся  ребята
сказали, что сарай горел быстро, хорошо - "р-раз -  и  нету",  но  бабушка
прицыкнула на них.
   - Сгорел сараюшек, а все одно страшно, - сказала старуха. - А  ты  чего
переполошилась, доченька, ночью приехала, сполох такой?
   При свете яркой лампочки Клавдия Ивановна  разглядела,  что  племянники
загорели, посвежели и глаза у них веселые, детские. Не то  что  в  городе,
там ей всегда казалось, что дети голодные и смотрят всепонимающе. Про мать
они спросили только один раз, почему она не приехала.
   - Мама дежурит, - ответила Клавдия Ивановна, зная, что  дети  гордятся,
когда их мать дежурит.
   Маленький старинный ткацкий станочек, который  она  недавно  видела  во
сне, стоял в углу. На нем уже много лет никто не ткал.
   На обратном пути Люся крепко спала на плече у Таси.
   - С добрым утром, - сказала она, проснувшись, около своего-дома.
   Войдя к себе, Клавдия Ивановна  не  удержалась  и  обняла  сестру.  Обе
заплакали.
   Потом Мария Ивановна уехала в поликлинику.
   - Ты помнишь, Маша, что обещала? Теперь все по-другому будет? По-иному?
- напомнила Клавдия Ивановна на прощание.
   Мария Ивановна несколько раз кивнула и судорожно обняла сестру.
   Тася посмотрела из окна и увидела, как, сгорбившись,  мелкими  шажками,
семенила по улице Мария Ивановна и плечи ее вздрагивали.
   Вечером Тася с Клавдией Ивановной пошли  к  ее  сестре.  Тася  сама  не
понимала, зачем она идет.
   В кухне за столом сидели квартирант без рубашки, в одной голубой майке,
и раскрасневшаяся Мария Ивановна в  шелковом  платье.  Перед  ними  стояли
граненые стаканы, котлеты на сковороде и бутылка водки.
   - Такая радость, выпей за такую  радость,  выпейте  и  вы,  девушка,  -
обратилась к вошедшим возбужденная Мария Ивановна. - А  я  думала,  сгорел
мамин дом, а это оказался простой сарай. Ха-ха-ха! А дети мои живы-здоровы
и даже поправились, поздоровели. По такому  случаю  выпить  надо.  Вот  он
принес. Ты, Клаша, его не любишь, квартиранта моего. А он принес за  детей
моих выпить... И ты и вы, барышня... Да чего ж вы не присаживаетесь?
   Клавдия Ивановна повернулась и, не сказав ни слова, вышла. На улице она
говорила с Тасей  о  посторонних  вещах,  но  глаза  ее,  круглые,  всегда
печальные глаза, были негодующими. Тася думала: "Вот настоящий человек,  а
та уже не человек. Душа распалась, и человек кончен".
   - Если вы про сестру мою думаете, то не думайте  нисколько,  -  сказала
Клавдия Ивановна. - Она не стоит того, чтоб об ней  думали,  и  я  об  ней
больше уже думать кончаю. Потеряла  она  себя  окончательно.  Она  мне  не
сестра. Мне Люся больше сестра.
   - А детишки хорошие. - Тася вспомнила соломенные  головки  ребятишек  в
избе.
   - Я их постараюсь по суду себе забрать, а если не  отдадут,  я  им  все
равно вырастать помогу. Встанут на ноги и без нее.
   ...Встретившись  на  улице  с  Тереховым,  Тася  рассказала  ему,   что
произошло. Но на него  это  не  произвело  впечатления.  Он  больше  всего
удивился, что она поехала ночью в деревню.
   - Значит, поехала ребятишек спасать? А между  прочим,  если  бы  толком
объяснила, в чем дело, я бы туда дозвонился и вообще ехать не пришлось бы.
   - Не в этом дело, -  попыталась  объяснить  Тася.  -  Какое  это  имеет
значение, поехала я или нет? Я  о  другом  говорю,  об  этой  женщине,  ты
подумай.
   Она старалась растолковать Терехову, как  поразил  ее  душевный  распад
человека. Что-то тревожное для нее самой было в этой истории. Терехова все
это не трогало.
   - Я тебе, моя  дорогая  девочка,  таких  историй  могу  сколько  хочешь
рассказать, и еще похлестче. Что такого особенного? Пьяная баба  с  кем-то
там путается. Ребятишек, конечно,  жалко.  Но  ничего,  вырастут  не  хуже
других. Ты слишком впечатлительна.
   Тася покачала головой: он не понимал ее.
   - Знаешь, ты бы ко мне на прием пришла, таких человеческих  историй  бы
наслушалась, что куда твоей медсестре.
   Терехов весело расхохотался, он был в прекрасном настроении.
   - Сейчас я тебе скажу приятную вещь  -  мы  с  тобой  послезавтра  едем
вместе в Москву.
   Тася молчала.
   - Ты не рада?
   Каждый день приближал разлуку. Что будет потом?
   - Еще одна приятная вещь заключается в том, что мы поедем на теплоходе.
   Это сообщение она тоже восприняла безучастно.
   - Что с тобой? - нежно спросил Терехов. - Неужели из-за медсестры  этой
ты расстроилась? Скажу тебе как старый опытный дядя: все бывает  в  жизни,
хуже, лучше... Расстраиваться, во всяком случае, не следует. Другое  дело,
что ты села и поехала. Молодец, что захотела помочь. Мы с  тобой  в  этом,
оказывается, похожи, Р-раз - и влезть в драку! Правильно? Но  после  этого
уже голову вешать нехорошо. Даже если тебе нос  в  кровь  расквасили.  Ну,
улыбнись, и я побежал.
   Терехов уехал, а Тася медленно  пошла  в  гостиницу  по  темной  улице.
Послезавтра они поедут вдвоем. Это могло считаться  радостью,  но  она  не
радовалась.
   Она понимала,  что  не  уступить  этой  любви  труднее,  чем  уступить,
отказаться достойнее, чем принять.


   Передавая Тасе билет на теплоход, Терехов сказал:
   - Давай сделаем так, чтобы никто не видел, что мы едем вместе. Соблюдая
осторожность, мы многое облегчим себе. Приезжай  пораньше  и  оставайся  в
каюте, а я приеду в последний момент. Я знаю, это очень неприятно, но  что
же нам делать, бедные мы, несчастные, - засмеялся он. - Не сердишься?
   Тася покачала головой, она не сердилась. К этой обиде  она  подготовила
себя давно.
   Что-то она наврала Лидии Сергеевне, которая хотела ее проводить, наспех
попрощалась с Клавдией Ивановной, стыдясь смотреть в глаза, взяла чемодан,
села в автобус. Уехала, как убежала.
   В  автобусе  ей  вспомнился  приезд  сюда.  Это   было   очень   давно:
молчаливо-счастливый Алексей, она сама, Казаков. То - открытое, ясное  она
променяла на тайное и воровское. И пускай!


   Любой пассажирский теплоход имеет праздничный, сверкающий  вид,  потому
что вокруг вода, солнце, зеленые берега.
   Тася поднялась по трапу.  Голоса,  звучащие  у  воды,  перед  отплытием
всегда кажутся взволнованно приподнятыми, а люди,  которые  должны  сейчас
уплыть куда-то по зеленой воде, -  особенные  счастливцы.  Они  сами  себе
готовы завидовать, и Тася, несмотря на то что  щемило  сердце,  улыбалась,
идя коридором и отыскивая среди кают первого класса нужный ей номер.
   Она положила чемодан и слегка отодвинула занавеску  иллюминатора.  Мимо
двигались люди, смеялись, кричали, а она сидела на диване  и,  остерегаясь
быть замеченной, не поднимала головы.
   Она услышала энергичный, начальственный голос Терехова:
   - Ну, решили так, а теперь решите иначе.
   Фраза была типична для него. Скажи ее кто-нибудь  другой  и  таким  вот
голосом, Тасе бы наверняка не понравилось, но она любила этого человека  и
даже поверила, что так можно говорить.
   Сейчас он должен постучаться в дверь. Наконец случилось  так,  как  они
оба хотели, - они убежали.
   В щель слегка открытого иллюминатора прорывался  речной  воздух,  пахло
свежестью и нефтью.
   Когда Терехов постучался в дверь, она бросилась к нему,  он  обнял  ее,
отшвырнув чемодан. И они долго стояли  молча,  прижавшись  друг  к  другу.
Потом Андрей Николаевич предложил  пойти  посмотреть  теплоход,  выйти  на
палубу, в салон, поужинать в ресторане. Тася вышла  в  маленькое  соседнее
отделение каюты, переодеться.
   - "Ты скоро, Тасенька? Я уже соскучился! - крикнул Андрей Николаевич. -
Я не могу так долго быть без тебя.
   Она причесалась, вымыла лицо холодной водой.
   - Какая ты красивая и молодая, - задумчиво сказал он. - Это невероятно.
   Они пошли вдоль палубы. Тася чувствовала, что им смотрят вслед.  Сейчас
в довершение всего они встретят кого-нибудь знакомого - и что тогда?
   - Я забыл папиросы в плаще, я сбегаю.
   Терехов быстрыми шагами вернулся в каюту,  а  Тася  остановилась  возле
лестницы, ведущей на капитанский мостик. На капитанском мостике стояли два
похожих друг на друга мальчика. На лесенке  внизу  была  прибита  надпись:
"Посторонним вход запрещен".
   - А вы разве не посторонние? - с улыбкой  спросила  Тася:  ей  хотелось
доставить мальчикам удовольствие.
   - Мы не посторонние, - скрывая  бешеную  гордость,  сдержанно  ответили
мальчики.
   - А-а, - протянула Тася, - все понятно. Вы дети капитана.
   Мальчики посмотрели на нее участливо, они понимали, что  она  завидует.
Так же сочувственно посмотрели они и на Терехова, когда  он  подошел.  Она
услышала, как один из мальчиков сказал:
   - Дяденька такой старый, а тетенька такая молодая-молодая.
   Они прошли несколько шагов, и Терехов спросил:
   - Ты слышала?
   - Слышала. Глупости. Мальчишка не понимает ничего.
   - Нет, понимает. Ты меня бросишь. Я знаю, я старый. Ты меня очень скоро
бросишь. Найдешь себе молодого красивого моряка. На что я тебе?
   "Если бы ты знал", - растерянно думала Тася, глядя ему в лицо.
   К вечеру у Терехова началась мучительная, до черноты в глазах, мигрень.
Он лег и заставил Тасю лечь, просил ее заснуть, сказав, что пирамидон  ему
в таких случаях не помогает и что  он  попытается  заснуть,  чтобы  прошла
головная боль. Она задремала, но, открыв глаза, увидела, что он  не  спит,
лежит, закусив губы, с резко обозначенными морщинами на лбу  и  на  щеках.
Она вскочила, босиком, в ночной рубашке, нагнулась над ним.
   - Не можешь заснуть?
   - Спи, Тасенька, - ответил Терехов  и  погладил  ее  по  руке,  -  спи,
миленькая. У меня разболелась голова.
   Тася разыскала в его чемодане анальгин, налила воды  в  стакан,  подала
ему.
   - Прости меня, - прошептал он, закрывая глаза и сдвигая брови, - прости
меня, я никуда не гожусь.
   - Что ты говоришь! - воскликнула Тася, опускаясь рядом с ним на колени.
- Спи, пожалуйста, сейчас тебе станет легче, сейчас все пройдет. Тебе  уже
лучше.
   - Как мне стыдно, что ты не спишь из-за меня, - медленно проговорил он.
- Доктор мой милый, не стой босыми ножками, ложись.
   Он вздохнул.
   - Ножки босые у тебя, ложись, - повторил он.
   У Таси сжалось сердце. Она легла, натянула одеяло, но спать  не  могла.
Скоро у нее заболела голова. Это случалось  редко,  и  она  подумала,  что
теперь, наверно, всегда она будет испытывать то же, что испытывает он.
   - Потом она стала угадывать его мысли.
   На следующий день за завтраком Андрей Николаевич ей сказал:
   - Я хотел бы подарить тебе колечко.
   - Я знаю какое, - улыбнулась Тася.
   - Ну?
   - Бирюзовое колечко?
   - Кто ты? Ведьма?
   - Ясное дело, ведьма, - прошептала она.


   Путешествие продолжалось  несколько  дней.  Но  им  казалось,  что  оно
началось давным-давно, и они старались не думать, что скоро оно кончится.
   - Странно, стоит мне проснуться, как ты тоже открываешь  глаза.  Отчего
это? - спрашивал Андрей Николаевич.
   - Потому что я люблю тебя, - отвечала Тася.
   - А я тебя. Но что это за чудо: когда б я ни проснулся,  ты  открываешь
глаза. И глаза совершенно чистые, ясные, прозрачные, как будто и не спала.
Птица моя родная. Как бы хорошо,  если  б  сломался  винт.  Что-нибудь  бы
сломалось, и  мы  бы  с  тобой  так  плыли  и  плыли,  -  повторял  Андрей
Николаевич. - Плыли бы и плыли.
   В другой раз он сказал:
   - Я бы хотел за борт вниз головой.
   Только раз он сказал:
   - Имей в виду, что я все понимаю. Все абсолютно. И как тебе  трудно,  и
то, что ты молчишь.  Но,  честное  слово,  жизнь  человеческая  достаточно
тяжела и печальна - стоит ли нам самим делать ее еще сложнее и  печальнее?
Не надо ни о чем горевать.  Спасибо  тебе  за  твое  молчание  и  за  твою
веселость. За твою молодость. Ты счастье, которого я не заслужил. Как  это
в стихах? "И может быть - на мой закат печальный  блеснет  любовь  улыбкою
прощальной". Вот ты мне блеснула и светишь мне. И, пожалуйста, никогда  не
думай, что я чего-нибудь не замечаю, чего-нибудь не вижу. Я все вижу,  все
замечаю и за все благодарен тебе.
   Вот и все, что было  сказано  между  ними  об  их  отношениях.  Правда,
гораздо больше пушкинских строк Андрей Николаевич любил  повторять  строки
шекспировского сонета: "Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть".
   Та бесшабашность, с  какою  он  исповедовал  свое  отношение  к  жизни,
обескураживала Тасю.
   "Пусть все будет хорошо", - повторял он. Или: "Все будет очень хорошо",
- и Тася повторяла эти слова за ним, как заклинание.
   Смуглое лицо Андрея Николаевича  было  всегда  веселым.  Он  как  будто
владел тайной хорошего настроения, хотя  можно  было  не-сомневаться,  что
неприятностей и трудностей у него хватало. "Так и надо, так и  я  буду.  И
все будет хорошо, - продолжала  повторять  Тася.  -  Только  бы  папа  был
здоров".
   Но иногда заклинание неожиданно теряло силу. И тогда ей казалось, что у
нее не хватит сил так жить.
   Когда  до  Москвы  оставалось  несколько  часов,  она  заплакала.   Это
произошло в ресторане за завтраком. Слезы капали на платье,  на  загорелые
руки, на скатерть, в тарелку на котлету. Она с ожесточением жевала жареную
картошку.
   Андрей Николаевич улыбался.
   - Ревут и не теряют при этом аппетита. Сколько тебе лет? Ты не  знаешь?
Перестань, Тасенька, нам же было так хорошо вместе. Ты моя  умница,  самая
красивая, самая веселая. Улыбнись скорей. Я не могу видеть твоих слез.  Не
плачь никогда. Мы с тобой не расстаемся, я еще долго буду в Москве,  потом
уеду и почти сразу снова приеду.
   Андрей Николаевич допустил незначительную ложь. Но он считал, что  ложь
- средство полезное и необходимое в человеческом общежитии. Он  даже  Тасе
сказал, что ему придется иногда лгать. "Для твоего же спокойствия.  Только
тогда, когда тебе от этого лучше. И ни в каких других случаях. Пойми это".
Понять это было невозможно, но пришлось улыбнуться.
   Успокаивая Тасю, Андрей Николаевич сказал, что пробудет в Москве долго,
на самом же деле он не мог оставаться больше трех дней. И в эти три дня он
будет занят бешено. Когда попадаешь в  Госплан,  всегда  оказывается  куча
вопросов, которые надо решить, оттуда быстро  не  вырвешься.  Министерство
расформировали. Старый хозяин  уходит,  его  немного  жаль.  Завод  был  в
министерстве на хорошем счету, а для  самого  Терехова  были  открыты  все
двери.  Он  улыбался,  вспоминая  перемещения  многих  своих  приятелей  и
знакомых, волнения их жен, которым не хотелось покидать столицу, оставлять
уютные квартиры. Сам  Терехов  когда-то  распрощался  с  Москвой  легко  и
решительно. Он любил город и столичную жизнь, но считал, что  "лучше  быть
первым в деревне...", а кроме того,  стремился  к  живому  делу.  Скромное
место в Москве не устраивало  его.  Он  считал,  что  здоровый  мужчина  в
расцвете лет не должен просиживать штаны в  кабинете,  даже  если  кабинет
большой и красивый, а кресло мягкое и удобное.
   Он  улыбался,  думая  об  одном  своем  приятеле,   веселом   толстяке,
несостоявшемся оперном певце,  ныне  начальнике  управления,  о  другом  -
замминистра. Оба попали в совнархоз,  который  стал  теперь  полновластным
хозяином над его, Терехова, заводом. Что ж, он ничего не имел против,  они
всегда  работали  дружно  и  теперь  работают   дружно.   Скоро   отстроят
комфортабельный дом, куда переедут все новые работники совнархоза и где не
будут уж так сильно тосковать по своим московским квартирам. Черт  возьми,
старость, люди привыкают к насиженному месту. Раньше, когда были  молодые,
ничего не надо было. Ни о какой мебели не помышляли - кровать  и  стол,  а
теперь вон кафелем на кухне стали интересоваться. Без кафеля кухня уже  не
нравится.
   Терехов умел говорить  о  людях  остроумно  и  зло,  Тася  замечательно
слушала. Не то что жена, Тамара Борисовна, которая уже наперед знала,  что
он скажет дальше, и перебивала его.  Тася  задавала  вопросы,  удивлялась,
смеялась и никогда не перебивала. Одно удовольствие было ей  рассказывать.
За эти дни на теплоходе она стала такой близкой! Она решилась на  связь  с
ним и ни разу ни одним  словом  не  упрекнула  его,  хотя  он  видел,  как
минутами ей было тяжело. Да, вся эта история становилась не похожей на то,
что у него бывало раньше. Сейчас Тася поплакала недолго, вытерла  слезы  и
постаралась улыбнуться. Он, конечно, не плакал, но и ему было грустно.
   Спустя четыре дня Терехов ждал Тасю в гостинице "Москва", чтобы  вместе
ехать в аэропорт.  Предстояло  прощание,  которое  страшило  Терехова.  Он
боялся слез Таси, ее глаз,  ее  отчаяния,  он  расхаживал  по  просторному
номеру и морщился, придумывая, как будет утешать ее, что ей соврет.
   - Я пришла, - услышал  он  ее  голос.  Она  неслышно  открыла  дверь  и
подбежала к нему. Она поцеловала его, и он уловил запах лекарств.
   -  Здравствуй,  здравствуй,  мое  воскресенье,  -   проговорил   Андрей
Николаевич, радуясь, что видит ее, не понимая, как он  будет  дальше  жить
без нее. "Наверно, я старый дурак, выживший из ума. Я  не  могу  жить  без
нее". - Ты мое воскресенье, - повторил он. - Понимаешь?
   Тася молчала. Неужели сейчас он уедет, а она останется?
   - Дай я на тебя хоть посмотрю. Целый день  я  тебя  не  видел.  Что  ты
делала целый день?
   Она дала себе слово не портить прощания  слезами.  Еще  оставалось  два
часа, еще что-то было впереди. Они приехали в аэропорт, еще осталось сорок
минут. Еще полчаса.
   - Я скоро приеду. Я буду писать. Звонить, Тасенька!.
   - Да, да, конечно.
   - Скажи мне что-нибудь хорошее на прощание.
   - Я умру без тебя.
   - Неплохо. Еще скажи. Что-нибудь в этом роде.
   - Я умру без тебя.
   - Мы расстаемся на несколько дней. Хорошо?
   - Очень.
   - Ты меня не разлюбишь?
   Он еще мог шутить. Тася молчала.
   Отлетающих пригласили пройти к самолету. Еще осталось  посмотреть,  как
он идет по дорожке, оглядываясь. И все. Больше ничего не осталось.
   Терехов последний раз взглянул на маленькую светлую фигурку на ступенях
аэровокзала и помахал рукой. Она  будет  ждать.  Когда  теперь  он  сможет
вырваться в Москву? Что-то трудной становится эта любовь...



        20

   Самолет всегда успокаивал Андрея Николаевича. С тех пор как он  перешел
в разряд людей, которые в силу своей занятости никогда не ездят поездом, а
только летают, он полюбил самолет. Ему нравилось идти к самолету с  легким
чемоданчиком, а то и просто с портфелем, с газетами, торчащими из  кармана
пальто. Нравились спутники в самолете. Его восхищали новые аэровокзалы,  и
он всегда пользовался возможностью выпить на остановке  рюмку  коньяку  и,
повеселевший, покрасневший, легкой походкой  возвращался  на  свое  место.
Сперва усердно смотрел в окно, следя  за  тем,  как  поднимается  самолет,
нетерпеливо  ждал,  когда  можно  будет  закурить.  Потом,  если  не  было
поблизости симпатичной молоденькой пассажирки, засыпал и спал до следующей
посадки.
   В этот раз Андрей Николаевич  не  испытывал  обычного  удовольствия  от
полета. С тоской, с чувством утраты смотрел в окно.
   Взглянув на крыло самолета, Андрей  Николаевич  заметил,  что  вытекает
масло. Темно-коричневое, густое, принадлежащее продукции его  завода,  оно
искристым ручейком текло по крылу.
   - Масло вытекаем - показал он  своему  соседу,  немолодому  человеку  с
гладко выбритым мягким лицом артиста.
   Тот сказал:
   - Не люблю летать, - и пристально  посмотрел  на  Терехова,  как  будто
пытался вспомнить, знакомы они или нет.
   - Мотор раздерет, - произнес голос сзади.
   - Не раздерет, - усмехнулся Терехов. - Не бойтесь.
   Он закурил, глубоко затянулся и  прикрыл  глаза,  заподозрив  в  соседе
желание разговаривать. Ему разговаривать не хотелось. Он думал о Тасе.
   Уже давно не переживал Терехов ничего подобного,  думал,  что  навсегда
забыл, как это бывает. Казалось, что это случается в жизни только один раз
и не повторяется. А вот повторилось, да с такой силой,  что  он  растерян.
Дома ждет его жена, которую он уважает  и  любит,  Ну,  скажем,  любил,  и
никогда не сможет обидеть ее и никогда не бросит. И все мысли на эту  тему
надо прекратить.
   Он стал думать о жене. В  войну  Тамара  Борисовна  пошла  работать  на
завод, где он был главным инженером. У  нее  были  тогда  белокурые  косы,
стройная фигура, голубые прозрачные глаза и белая кожа, которую она  умело
оберегала от южного солнца. Она была всегда очень нарядна. Тогда на заводе
были  почти  одни  женщины,  пропыленные,  закоптевшие,  почерневшие.  Они
осудили ее. Но очень скоро ее полюбили за доброту, за ум, за энергию. Даже
стали гордиться ею. Терехов помнил, как неожиданно заговорили на  собрании
о том, что с приходом Тамары Борисовны многие стали  лучше  работать.  Его
самого жена в войну поражала.  Сколько  она  работала!  Она  была  хрупкая
женщина, не отличалась особым здоровьем, а войну прошла на одном  дыхании,
как боец, не останавливаясь, ровным шагом, не повышая,  не  снижая  темпа.
Она взяла на воспитание девочку, у которой  погибла  мать  при  взрыве  на
промыслах. После войны эту девочку забрал отец, вернувшийся с  фронта.  За
всю совместную жизнь Терехову нечем упрекнуть Тамару Борисовну.  Она  была
ему другом, была легким человеком, хорошей женой. Она работала,  не  жалея
себя, хлопотала по дому, воспитывала сына.
   Сын вырос и обожает мать, гордится ею. Таков итог... Воспоминания  были
неясными и почти насильственными. Как будто человек говорил себе: "Да, да,
смотри, вот это так, именно так, знай, помни и не вздумай  забыть.  Помни,
как ты болел, а она за тобой, ухаживала. Помни, как ты радовался  рождению
сына. Помни, как она помогала в  те  твои  дни,  когда  ты  из  утильсырья
выбирал и чинил моторы. Вспомни, как вы спали на раскладушке,  похожей  на
железную гармошку, а сын спал рядом в колыбели из чемодана  и  чихал,  как
взрослый человек. Как ты бежал к ней  с  новостями  и  никогда  не  боялся
огорчить ее неприятностями, потому что она их не боялась.  Не  дрожала  за
свое благополучие, не ездила на казенной машине..."
   Предстояло  решить  вопрос,  можно  ли  жить   воспоминаниями.   Андрей
Николаевич опять закурил и опять поймал на себе взгляд соседа. "Что ему от
меня надо?" - подумал Андрей Николаевич, рассматривая  остроносые  ботинки
соседа, узкие ворсистые брюки, лиловатый пиджак из какой-то необыкновенной
материи. "Заморская одежда, - решил Терехов.  -  Товарищ  возвращается  из
заграничной командировки. Но он русский, не иностранец".
   Сосед все-таки, заговорил с Тереховым.  Он  оказался  русским,  который
давно живет в Америке и приехал на родину в гости на  месяц.  Он  летел  к
сестре.
   Терехову последнее время приходилось часто встречаться с  иностранцами.
Он любил принимать делегации на  заводе,  любил  показывать  завод,  вести
тонкую дипломатическую беседу,  угощать  вином,  фруктами,  давать  ужины.
Языков иностранных он как следует не знал, хотя техническую  литературу  -
английскую и немецкую - читал. У Терехова было свое понимание  дипломатии:
главное - показать широту и обаяние.
   Ни египетские нефтяники,  ни  английские  государственные  деятели,  ни
представители  американских  фирм  нефтяного  оборудования,   однако,   не
пытались посвятить Терехова в  свои  душевные  переживания.  А  человек  в
самолете, глядя на Андрея Николаевича воспаленными глазами, хотел говорить
о себе.
   - Больше тридцати лет я не был на родине, - сказал он.
   Он оказался антрепренером.  Родину  покинул  без  каких-либо  серьезных
причин, просто хотел  привольной,  богатой  жизни,  хотел  путешествовать,
летать из страны в страну.
   - Ну, женщины еще, конечно, - сказал он. - Когда-то это много  значило.
Отец у меня был фабрикант, эксплуатировал рабочих, как  говорится,  но  он
никого не эксплуатировал, он был очень добрый. Он недавно умер в Чикаго.
   - А масло все течет, - произнес голос сзади.
   - Не обращайте внимания, - сказал Терехов, - пустяки.
   - В Америке очень много авиационных катастроф, - сообщил сосед любезно.
   Терехов засмеялся.
   - Я вижу, вы смелый человек. Я тоже был смелый... раньше. Так,  значит,
про отца я вам сказал. А мы были тогда такая молодежь, мы жили искусством,
у  нас  были  высокие  интересы.  Мы   были   своеобразные   люди.   Очень
своеобразные.
   Он очень напирал на то,  что  они  были  своеобразными,  ему  нравилось
слово.
   - В Америке я стал модным антрепренером, другом великих  артистов.  Они
любили меня. За что, вы хотите знать? За то, что я был честным.
   Успех сопутствовал ему, он  научился  зарабатывать,  делать  деньги.  А
тратить он всегда умел. Красивых женщин было  тогда  гораздо  больше,  чем
теперь, между прочим. Про него говорили, что он "носит корону". Но жизнь -
это борьба, как утверждал один его старый товарищ, давно  отказавшийся  от
этой борьбы.  И  вот  в  ходе  этой  борьбы  мистера  Акимова,  так  звали
антрепренера, объявили, сумасшедшим.  Двери  концертных  залов  не  только
Америки -  всего  мира  закрылись  перед  ним,  всех  оповестили,  что  он
рехнулся. Великая конкуренция погубила его, он оказался слабее.  Его  даже
упрятали в сумасшедший дом,  где  сидели  настоящие  сумасшедшие,  которые
лаяли и мяукали. Потом его взяли оттуда. Жить стало тяжело. Корона упала с
его головы. Между тем жизнь неслась вперед так стремительно, так изощренно
технизировалась, что он за нею не поспевал и, что самое главное, жизнь эта
перестала ему нравиться.
   - Боже мой, - сказал он Терехову, - люди теперь разучились слушать. Они
отвечают уже на первые пять слов, а остальные двадцать пять они не слышат.
Что будет дальше? Если бог все-таки существует, как он допустил, что  люди
перестали думать? Нажатием  пальца  на  кнопку  они  освобождают  себя  от
необходимости думать. Разве это не ужасно? А ведь мозг ржавеет так же, как
ржавеют машины. Если человек перестанет двигаться,  он  разучится  ходить.
Если человек перестанет думать, он перестанет быть человеком. Вы понимаете
меня?
   Львиная седая голова соседа едва заметно тряслась,  выцветшие,  некогда
ярко-голубые глаза наполнялись слезой. Старость, одиночество  были  в  его
глазах.
   - Вы  знаете,  что  такое  машина,  что  такое  технология  всей  жизни
насквозь?
   Он так и сказал "технология всей жизни". Он был уверен,  что  весь  мир
развивается по этому пути, СССР тоже.
   - Пока этого еще у вас нет, но я предчувствую, что будет. И  тогда  мир
погибнет.
   - Зачем же так мрачно? - пошутил Терехов. - Я другого мнения.
   - Вы слепы, вы ошибаетесь! - живо воскликнул  мистер  Акимов.  -  Очень
ошибаетесь. Вы младенец, который ничего не боится, потому  что  ничего  не
знает. А я очень старый человек, я знаю все, но у меня нет  сил.  Не  могу
никого предупредить об опасности, меня не слушают, мне не  верят,  считают
чудаком и юродивым. А-а-а-а! - простонал он и откинулся в кресле.
   Самолет снижался.
   - Вот я и долетел, - сказал он. - Сейчас я увижу свою сестру. У нее муж
и дети. Все мое кровное. Боже мой, боже мой, вся моя жизнь - это тоска  по
родине. Словами выразить нельзя. Музыкой, может быть. А здесь... здесь все
говорят по-русски, и это потрясает  мое  старое  сердце.  Не  судите  меня
сурово. Прощайте.
   Андрей Николаевич медленно пошел  по  направлению  к  аэровокзалу.  Это
последняя посадка. Следующая - дома. Всегда он дрожал от нетерпения, желая
скорее добраться с московскими новостями, впечатлениями, подарками.
   Собственно, это уже почти дом. Погода здесь всегда была такая же, какая
ждала его дома. И запахи были схожи. И здесь и  там  пахло  горячей  сухой
травой,  полынью,  мятой,  нефтью.  Здесь  всегда  можно  было   встретить
знакомых, которые летели в Москву. Здесь он знал буфетчицу  и  швейцара  в
ресторане.
   Мистер Акимов скрылся из  виду.  Печальная  судьба  промелькнула  перед
глазами Терехова. Невольно задумаешься над самим собою хоть на  мгновение.
Но  только  на  мгновение,  потому  что  уже  давно  пора  отряхнуть   все
посторонние мысли, не относящиеся к делам. Изотов все еще в Куйбышеве,  но
он вернется на  завод,  придет  к  нему.  Да,  неприятно.  Тася  была  его
невестой, они любили  Друг  друга.  Придется  встретиться...  решать  дела
реконструкции. В конце концов никто не виноват, что так случилось.
   Что там, на заводе? Он подумал о  строительстве  новой  железнодорожной
ветки.  Со  стороны  восточной  проходной.  Беда  с  путями  сообщения,  с
погрузкой-разгрузкой.  Неправильный   это   принцип   -   сперва   строить
производственную площадку, а потом подъездные пути. Если еще  когда-нибудь
судьба приведет строить завод, скольких ошибок  можно  будет  избежать!  И
Терехов, прогуливаясь по открытому степному аэродрому, вдруг ощутил острое
юное желание все начать сначала. Хоть  еще  один  раз  в  жизни.  Пустырь,
геодезисты, временные, пахнущие краской, неудобные  дома  вместо  обжитых,
обставленных квартир, новый гигантский завод, такой, как этот, только  еще
больше, комбинированные установки, автоматика. Бытовые  помещения  сделать
просторные, светлые, в кафеле, с метлахской  плиткой.  Огромные  подземные
резервуары. Рядом чтобы были заводы нефтехимии.
   После   Двадцатого   съезда   наконец-то   стали   всерьез   заниматься
производством  синтетического   каучука,   моющих   средств,   спирта.   А
искусственные смолы - это золотое дно. Андрей Николаевич часто ловил  себя
на том, что на любой бытовой предмет смотрит с одной точки  зрения:  может
он быть заменен искусственным материалом или нет? И приходил к  убеждению,
что все можно  заменить.  Он  вынул  из  кармана  записную  книжку.  Таких
книжечек он купил двадцать штук и вез  домой,  чтобы  подарить  товарищам.
Обложка была из полиэтилена, яркая, голубая, Терехову очень нравилась.
   Выйдя на площадь перед  аэровокзалом,  Андрей  Николаевич  остановился,
помахал рукой самолетному спутнику. Старый антрепренер  шел,  обнявшись  с
сестрой, тучной женщиной с пышной прической, они поддерживали друг друга и
шли медленно, спотыкаясь, а дети, племянники, бежали впереди  с  криком  и
смехом, толкали ногами какую-то-бутылку и не обращали на взрослых никакого
внимания.
   Мимо  Терехова  прошли  двое  мужчин  с  портфелями,  донесся   обрывок
разговора.
   - ...Собрали собрание - Боголепова прорабатывать.  Где  Боголепов?  Нет
Боголепова!..
   Андрей Николаевич засмеялся,  а  услышав  собственный  смех,  удивился.
Господи, сколько лет он не бродил так, засунув руки в карманы, по  площади
незнакомого города, не шатался вольной птицей, не  прислушивался  к  чужим
разговорам, не провожал взглядом случайных прохожих. Он знал, что про него
говорили; "Наш директор пошел, понес собственное достоинство". Он смеялся,
считал, что ничего плохого нет, что так говорят.  А  хорошего  мало,  если
разобраться. Тася права. Если бы она была с ним... Ему предлагали ехать за
границу,  возглавить  строительство  нефтеперерабатывающего  завода  -  он
решительно отказался. Далекие страны не манили его, он и думать не хотел о
том, чтобы ехать за рубеж, даже ненадолго. Он был недавно в Англии,  писал
потом в отчете: "...на заводе мы не заметили дымка даже  меньше  дымка  от
папиросы". Завод, завод, завод - вот что он видел в Англии. А с Тасей  ему
были бы интересны люди.  Она  смотрела  на  мир  с  молодым  любопытством,
которое не могла скрыть, даже если хотела. Надо  быть  смелым,  признаться
себе, что она действительно молода, а он уже не  очень  молод.  Кто-то  из
приятелей недавно рассказывал, что  в  Японии  есть  день  старика.  Такой
праздник, когда веселятся старики, когда старикам разрешается считать себя
молодыми. Андрей Николаевич ненадолго разрешил себе считать себя  молодым,
но следующая остановка самолета - дом, праздник старика окончен.
   Уличная сцена заставила его обернуться и даже остановиться.  Он  увидел
юношу и девушку. Они стояли у невысокой ограды аэродрома и прощались. Мира
не существовало, только их прощание. Горя в мире не  существовало,  только
их горе. Девушка держала руки юноши в своих, то прижимала их к  губам,  то
опускала Светловолосую голову на его руки. Девушка не плакала, серые глаза
ее были сухими и выражали ту степень горя, при которой  невозможны  слезы.
Лицо юноши было напряженным, страдающим, глаза устремлены  в  одну  точку,
губы сжаты. Оба были такими непостижимо  молодыми,  такими  прекрасными...
Что заставляло их расставаться? Почему они, они-то? Люди проходили мимо  и
оборачивались. Обнаженное горе этих двоих  вызывало  у  прохожих  зависть.
Какие еще чувства могло  вызвать  это  молодое  горе?  Можно  было  только
завидовать, что юноша и девушка могут стоять так у забора, на виду у всех,
что девушка может так смотреть на юношу, так  держать  его  руки,  так  не
замечать и не слышать ничего.
   Андрей Николаевич остановился, пошел, обернулся еще раз. Те двое стояли
все так же. Андрей Николаевич сделал еще несколько шагов и в последний раз
посмотрел.  Юные,   стройные,   смугло-румяные,   они   были   по-прежнему
неподвижны. Им ни до кого не было дела. Они были  на  этой  площади  самые
счастливые, хотя думали, что они самые несчастные.



        21

   Он ошибся. Его вина, его ошибка. И он справится с нею. Слава богу,  что
все разломалось сейчас, а не потом.
   Сейчас только нужно время, чтобы шли, уходили дни дальше от  того  дня.
Он справится, - не с изменой Таси, что об этом думать, -  надо  справиться
со своей ошибкой. Тасю он презирал. Он любил не ее,  другую  женщину.  Та,
которую он любил, _не могла_ увлечься Тереховым.  Та,  которую  он  любил,
была ясной, открытой, надежной. Та, которую он любил...
   Он перечитывал короткое письмо: "Прости, если можешь. Я себя не прощаю.
Так получилось. Я виновата перед  тобою  глубоко.  Хочу,  чтобы  ты  узнал
правду от меня, а не от других. Мне очень тяжело, меньше всего на свете  я
хотела тебе причинить зло..."
   "Меньше всего на свете я хотела тебе причинить зло..." - читал  Алексей
и видел ее лицо. Пожалуй, надо было сказать себе правду - он любил, она не
любила. Но все-таки она приехала к нему почему-то...
   Алексей все вспоминал: Тася у него на заводе, две-три короткие встречи,
которые, наверно, ничего не значили для нее и очень много для него.  Потом
в Москве она пришла на вокзал,  неожиданно  и  решительно,  как  все,  что
делала. Там, на заводе, пообещала: "Я приду вас встречать в Москве". Он ей
не поверил. Потом неделя в Москве, только неделя, сосновый лесок,  зеленый
вереск.  Она  пришла  к  нему  домой  и  сразу  показалась   своей,   даже
"скандалисты" полюбили ее. Тогда в Москве ему не понравились ее друзья, но
он не придал этому значения. Она не познакомила его с отцом,  и  этому  он
нашел объяснение. Она была все время немного напряженной, она тогда еще не
решилась ни на что, хоть и сказала, что любит.  И  этому  Алексей  находил
объяснение. А объяснение было одно - она его не любила. Да,  так,  а  если
так, чем же она виновата.
   Алексею  хотелось  застрелить   Терехова.   Убить,   уничтожить.   Было
невыносимо  думать,  что  где-то  ходит,  смеется,  радуется  жизни   этот
страшноватый грузный человек с опухшим темным лицом. И Тася с ним, в какой
роли, на каком положении! Алексей верил в нее, гордился ею. Чем скорее  он
ее забудет, тем лучше. Но не забудет. Не  забывал  ни  на  мгновенье,  все
перебирал в памяти события, которые еще  недавно  казались  значительными.
Теперь они были  не  нужны,  мешали  жить.  Но  уберечься,  спрятаться  от
воспоминаний было невозможно. Алексей видел, как Тася входит к нему в дом.
Тетя Надя приглашает ее. Потом она поет "скандалистам". Она улыбается ему.
   Какое милое лицо было у нее тогда! Все рухнуло от ничтожного ветра.
   А он верил, что нашел Тасю на всю жизнь.
   В городе были все те же пахнущие штукатуркой дома, сквер с  полотняными
портретами передовиков производства.
   В гостинице Клавдия Ивановна вылупила на Алексея свои печальные  глаза,
заговорила громко и приветливо:
   - А мы уже заждались. Что, думаю, не едет и не едет?..
   Напрасно  он  был  насторожен  заранее,  нервничал,  ожидая  понимающих
взглядов, сочувствия,  любопытства.  Ничего  не  было,  все  было  просто,
спокойно, обыкновенно. Может быть, только Казаков был шумнее и  оживленнее
обычного, а может быть, и это казалось Алексею. О Тасе не было сказано  ни
слова.
   Опять Алексей стал ездить "замовским" автобусом на  завод.  Так  же  по
утрам автобус вел кто-нибудь из инженеров,  шофер  дремал  и,  просыпаясь,
острил: "Ой, падаем!"
   Лидия Сергеевна, как и прежде, давала Алексею пояснения.
   - Вон баженовская "Победа", - говорила она,  глядя  в  окно,  -  всегда
битком набита. А иногда и совсем свою машину отдаст, а сам с нами едет.  -
Поколебавшись, негромко добавила: - Не то что некоторые.
   И как бы в подтверждение ее слов, красуясь, проехала серая директорская
машина с голубыми занавесками, слегка покачиваясь на ходу.
   Этого было достаточно, чтобы в автобусе засмеялись.
   Сейчас мимо проехал "тот"... Алексей наклонил  голову,  занялся  своими
часами. Он успел увидеть сочувственный  и  понимающий  взгляд  Казакова  и
растерянное лицо Лидии Сергеевны.
   - Как бы нашего директора не забрали от нас. Такой сильный  товарищ,  -
почтительно, как будто "сильный товарищ" мог его слышать, произнес главный
механик.
   - А что, есть такие слухи? - спросил "академик".
   "Тася, Тася, Тася..."
   - Ну-с, что с тем бензином? - спросил Казакова главный технолог,  седой
человек в пенсне.
   "Тот бензин" - это была  партия  высококачественного  бензина,  которую
железная дорога  неожиданно  отказалась  перевозить.  Как  это  случается,
что-то где-то не учли, не договорились, не согласовали, и  ошибка  грозила
грандиозным невыполнением  плана.  Отношения  с  капризной  и  своенравной
железной дорогой были тяжелыми.
   - Железная дорога посмотрела в свой талмуд и не  пропустила  бензин.  А
над железной дорогой только один бог, - сказал Казаков.
   - Н-да, маршрут был согласован. Такая неожиданность! - ответил  главный
технолог. Он был всегда серьезен, озабочен и немного всеми недоволен.
   - Куда идти, кому жаловаться? - сказал Казаков.
   Главный технолог не имел обыкновения поддерживать шутливый тон,  говоря
о серьезных вещах.
   - Вопрос вывоза готовой  продукции  слишком  существен  для  нас,  Петр
Петрович, - сказал он своим тихим, бесстрастным голосом, - нам этот бензин
слишком дорого стоил...
   - Да, уж влетел в копеечку, - согласился Казаков.
   - Не  хочется,  чтобы  завод  страдал  из-за  чужого  головотяпства,  -
продолжал главный технолог.
   Казакову  также  не  хотелось,  чтобы  завод   страдал   из-за   чужого
головотяпства.
   - Сегодня будем пробивать это дело.
   Он уважал главного технолога и мирился с тем, что старик был занудой  и
сухарем. Чтобы увидеть старика улыбающимся, надо было посмотреть на него в
окружении семьи: Казаков жил с  главным  технологом  в  одном  подъезде  и
наблюдал по воскресеньям идиллические сцены "Дедушка и внуки".
   Казаков спросил у главного технолога, как поживают  его  очаровательные
внучата, два мальчика  семи  и  восьми  лет,  форменные  хулиганы.  Старик
улыбнулся.
   Автобус остановился у заводоуправления.



        22

   До остановки на ремонт, то есть  до  начала  реконструкции,  оставалось
двадцать дней. Оборудование из Куйбышева должно было уже прибыть.  Его  не
было.
   Алексей  телеграфировал  в  Куйбышев.   Оттуда   отвечали:   "Отгружено
тогда-то". И сообщали номера накладных.
   Он звонил на железную  дорогу.  Там  отвечали;  "Не  прибыло".  Обещали
выяснить.
   Он оставался на заводе допоздна. В сумерках, в сиреневом  освещении,  в
особенной тишине, лучше чувствуешь, как работают аппараты.
   Молодой краснощекий механик Митя хотя  принадлежал  к  службе  главного
механика, к реконструкции  каталитического  крекинга  относился  горячо  и
сочувственно. Он постоянно был на установке. Этот человек вообще  чуть  ли
не жил на заводе.
   Был еще на установке старший оператор, рабочий Малинин. Он тоже  охотно
оставался вечерами с Алексеем. У Малинина, правда, была ревнивая жена, она
не сочувствовала  реконструкции.  Когда  она  звонила,  Малинин  передавал
Алексею трубку и просил:
   - Алексей Кондратьевич, скажите ей что-нибудь.
   Алексей выполнял эту  странную  просьбу,  как  мог,  шутил  с  ревнивой
Калисфенией, сокращенно Калей, рассказывал, что сейчас ее  муж  делает  на
установке; и Каля, присмирев, говорила:
   - Ну ладно, всегда вы меня заговорите, я и забуду, зачем звонила.
   А розовощекий Митя говорил Малинину:
   - В принципе, дорогой товарищ, ты глубоко неправ. Ты из нее  психопатку
воспитываешь. Разве можно строить семью на взаимном недоверии?
   - А у нас не взаимное, у нас только одна сторона на недоверии, а другая
на полном доверии, - улыбался рослый Малинин, голубоглазый,  с  пшеничными
кудрями, с леноватой такой усмешечкой. Неторопливый, выдержанный  человек,
физически очень сильный. Про него говорили "смекалистый".
   На заводе скупо хвалят, такими словами, как "одаренный", "талантливый",
не кидаются, и ходил Малинин "смекалистым". Он непрерывно искал и пробовал
новое. Пока это были незначительные изменения, которые  Малинин  предлагал
на своей установке. На большее  он  не  замахивался,  не  хватало  знаний.
Установку свою Малинин чувствовал, знал насквозь. В  ночные  вахты,  когда
начальство  спит,  он  слегка  менял  режим,  смотрел,   что   получается.
Удержаться от этого не мог. Когда Малинину предстояла ночная вахта,  Рыжов
заранее  бесновался:  завод  не  лаборатория,  каталитический  крекинг  не
экспериментальная установочка.
   -  Ты  рабочий  или  кто?  -  спрашивал  Рыжов.  -   Может   быть,   ты
член-корреспондент Академии наук?
   Малинин усмехался и обещал вести себя аккуратно.
   - Рабочий, рабочий я, ничего не трону, пускай себе спокойненько гудит.
   - Что это ты называешь "гудит"?
   - Да так, все, - неопределенно отвечал Малинин, не в  силах  дождаться,
когда он останется один и сможет подрегулировать по-своему и _посмотреть_,
что из этого получается.
   Рыжов чертыхался и уходил, а Малинин оставался.
   Конечно, Рыжов понимал, что Малинин знает свою установку. Но понимал  и
то,  что  этого,  кудрявого,  рыжеватого,  широкоплечего  человека  сейчас
лихорадит, так ему хочется проверить  одно  свое  предположение,  даже  не
одно, а несколько. Всегда не одно, а несколько.
   "Тьфу, наваждение", - говорила со вздохом жена Каля, видя, что  Малинин
задумался и молчит.
   Для Малинина все изменилось с приездом Алексея. Раньше его  предложения
вели  к  отдельным  улучшениям,  теперь  реконструкция  покрывала  частные
усовершенствования. Вбирала их в себя.
   Вначале Малинин удивлялся тому, что Алексей  внимательно  слушает  его.
Потом понял: им было одинаково интересно и одинаково необходимо изменять и
_пробовать_. Малинину было не лень по  десятку  раз  бегать  на  этажерки.
Потому что изменять и пробовать - это значит бегать. Далеко бегать, высоко
подниматься,  там  открыть,  там  закрыть,  там  прикрутить,  там   просто
посмотреть. Другие операторы делали это с неохотой - зачем создавать  себе
лишнюю работу, лишнее беспокойство. А Малинин с  радостью:  для  него  это
было самое интересное в  жизни.  Ради  этого  он  жил,  ради  этого  пошел
учиться, решил стать инженером.
   Он был только на первом курсе института, на заочном отделении.  Учиться
было нетрудно, но-медленно, страшно медленно отчего-то все подвигалось.  И
было жаль Калю, которая не видела жизни.
   А двадцатипятилетний Митя, механик, поучал:
   - Ты свою Калисфению страшно распустил.  Почему  ты  такую  ревность  и
подозрительность разрешаешь? Даже не знаю, как ты ее  теперь  призовешь  к
порядку. А не призовешь, она тебя погубит. С  таким  характером  она  тебе
расти не даст. Денег она с тебя сильно требует, ты скажи? На наряды.
   - Брось ты, Митя, Каля человек как человек. Что ты на  нее  взъелся?  -
отвечал Малинин.
   - Я не зря взъелся, у меня могучая интуиция. Ревность - страшная штука,
большой тормоз в личной и общественной жизни, - заявил Митя.
   - А ты-то откуда знаешь? - усмехнулся Малинин.
   - Интуиция, - рассмеялся Митя.
   - Ну, друзья,  полезем  к  регенератору,  посмотрим,  что  там  сегодня
делается, - предложил Алексей.
   - Полезем, - ответил Митя, и все трое, надев ватники,  шли  в  пыль,  к
раскаленному железу, к самому нутру каталитического крекинга.
   С Митей и Малининым Алексею было легко.


   - А с "пауком" решено твердо? - спросил Алексея Малинин, стыдясь  своей
настойчивости. Он задавал этот вопрос не первый раз.
   Им давно владела заманчивая идея - регулировать  объем  катализатора  в
реакторе на ходу, не останавливая  установку.  Существующее  устройство  в
реакторе - распределитель - неподвижное. Малинин предлагал сделать  вместо
него подвижной "паук". Дело это было тяжелое. Главный механик возражал. Но
Алексей в предстоящую реконструкцию собирался установить подвижной  "паук"
Малинина.
   - Решено твердо, - ответил Алексей.
   - А когда вы к нам придете? - спросил Малинин. - Вы не забыли,  что  вы
обещали? Моя мама ждет вас.
   - Как позовешь.
   - Значит, насчет "паука"  это  твердо?  -  опять  переспросил  Малинин,
краснея и ненавидя самого себя. - Вы меня, конечно, извините.
   - Слушай, перестань меня пытать, ты все равно  поверишь  только  тогда,
когда твой "паук" будет поставлен и начнет работать. Отстань.
   - Верно, - засмеялся Малинин, - извиняюсь.


   Вскоре одна  из  трех  установок  каталитического  крекинга  встала  на
ремонт. Началась реконструкция.
   Пока шла обычная жизнь, Алексей существовал на заводе, в  цехе  гостем,
теперь он стал центральной фигурой. Он вел  реконструкцию,  он  решал,  он
принимал всю ответственность на себя. И невольно сразу  этому  подчинились
все, даже Рыжов.
   Было много трудностей, настоящих и мнимых, неувязок,  неполадок,  из-за
которых приходилось трепать нервы и тратить время.
   Из Куйбышева прибыли короба, но без закладных устройств, - может  быть,
они потерялись, лежали где-нибудь между сотнями ящиков на деловом дворе.
   Слесарь, который монтировал короба,  предложил  приваривать.  Это  было
надежно, но конструкция становилась  неразъемной.  Митя-механик  предложил
закручивать металлический пруток. Митя  бегал  с  этим  прутком,  лазил  в
регенератор, объяснял и показывал Алексею, хотя  объяснять  особенно  было
нечего - Алексей согласился. Сделали по-Митиному.
   - Мы не работаем, а выходим из положения, - ворчал Рыжов.
   Уже в разгар работ Алексею понравилась в журнале одна картинка -  новая
конструкция ввода  сырья,  новый  принцип,  отлично  придуманный.  Алексей
только кое-что изменил в чертеже и показал новый ввод своим товарищам.
   Митя сразу разобрался, понял и одобрил. Малинин смотрел,  долго  думал,
потом сказал:  "Плохо  не  будет",  Баженов  посмотрел,  ему  понравилось.
Казакову тоже, Только Рыжов противился бешено. Заладил: "Я против, против,
возражаю, запрещаю, у меня чувство". Но руководил реконструкцией  Алексей,
и ввод сырья сделали По-новому.
   "Паук" Малинина тоже с божьей помощью сделали и  установили.  Выполнили
основные предложения Алексея. Дело тяжело и медленно подвигалось к  концу,
вернее первой - и главный - его этап.
   Установку  начали  выводить  на  режим.   Все   имевшие   отношение   к
реконструкции   были   в    цехе,    ждали,    подходили    к    щиту    с
контрольно-измерительными приборами. Выводить установку  на  режим  всегда
трудно, тревожно, а в данном случае было особенно тревожно.
   Пришел Баженов справиться, как дела. Пока все шло нормально.
   "Слишком хорошо, чтобы быть правдой", - подумал Алексей. Он не  доверял
этому благополучию. Опять проверил давление в  колонне,  в  реакторе.  Все
было нормально.
   Внезапно порвалась сварка на трансферной линии. Загорелось. "Так,  -  с
тревогой подумал Алексей, бегом  направляясь  к  месту  аварии.  -  Первая
аварийная остановка. Сколько их будет?"
   Их было  еще  много,  гораздо  больше,  чем  можно  было  предположить.
Пять-шесть остановок, одна вслед за другой, на протяжении десяти дней.
   Катализатор, эти драгоценные беленькие шарики, то  шел,  то  не  шел  в
реактор. "Шуршит", - говорили в цехе. "Шуршит", -  докладывал  Казаков  на
утренних совещаниях у директора. "Шуршит",  -  сообщал  ежедневно  Алексей
Баженову.
   Вдруг начался бешеный вынос  катализатора.  Все  вокруг  было  засыпано
белой крупой, катализатор сыпался на  головы,  на  землю  вокруг  этажерки
крекинга. И всему виной был неправильный ввод сырья,  та  самая  картинка,
пленившая воображение Алексея. Надо было срочно  переделывать  по-старому.
Рыжов, который  говорил:  "У  меня  чувство",  оказался  прав.  У  старого
нефтяника-сгонщика действительно  было  шестое  чувство,  нефтяное.  Рыжов
бесился, ругал Кресса и Алексея, проклинал реконструкцию. Ввод переделали.
   А  драгоценный  катализатор,  тонна  которого  дороже   тонны   сахару,
продолжал  литься  дождем  на  головы  авторов  реконструкции  и  засыпать
территорию цеха. Это всем видимое расточительство происходило  на  заводе,
где борьба с потерями нефтепродуктов была одной  из  главных  забот.  Митя
возглавлял рейдовую комсомольскую бригаду. Комсомольцы ходили и  тщательно
проверяли каждый насос. Тот же Митя  круглыми  глазами  молча  смотрел  на
снежные сугробики катализатора и не знал, что делать.
   Установку пускали и останавливали. Еще одна остановка  произошла  из-за
того, что перегорел мотор у сырьевого насоса. Это была очередная  досадная
случайность. Ведь мотор мог перегореть и в другое время, но  он  перегорел
именно сейчас.
   Когда установку наконец пустили и она стала работать,  выяснилось,  что
ничто не изменилось.
   Брала установка то же самое количество сырья, что  и  раньше,  то  есть
позорно мало. Давала бензина столько же. Катализатор расходовался бешено.
   В цехе говорили о том, что вообще не надо было затевать реконструкцию.
   Алексей ломал голову, искал просчеты. Он был уверен, что  упали  короба
из-за ненадежных Митиных  креплений.  Но  для  того  чтобы  проверить  это
предположение,  нужно   было   опять   остановить   установку,   а   Рыжов
категорически воспротивился.
   - На этот раз, - сказал Рыжов,  -  моей  властью  мы  будем  продолжать
работать. Довольно мы шли на то, что не получали денег. Сели на  зарплате,
сели  на  плане.  Теперь  попробуем  план  выполнять  как  есть.  А  когда
остановимся в нормальном порядке, проверим Митины крепления,  а  заодно  и
все остальное.
   Рыжов больше не говорил: "ох, реконструкция", - он страдал  из-за  этой
реконструкции по-настоящему.
   Алексей был расстроен, но он видел пути  исправления  ошибок.  И  опять
оставался на заводе допоздна. И опять вместе  с  ним  оставались  Малинин,
механик Митя, появлялся Кресс,  неизвестно  откуда,  словно  и  не  уходил
совсем. Приходил Казаков.
   Однажды вечером все собрались в операторной.
   Операторная была знакома, как бывает знакома собственная комната.  Ящик
с аварийным спиртом, бинтами, ватой. Косо  приклеенный  на  стене  плакат:
"Отбирай пробу только в рукавицах". Кошка в углу выпила  молока,  прыгнула
на круглый металлический стул, на место дежурного, зевнула, разлеглась.
   - Кошки могут спать... - сказал Митя. - А я сон потерял.
   - Не ворчи, Митя, - засмеялся Алексей.
   - Кошке позавидовал, - сказал Малинин.
   - Позавидуешь тут... - пробормотал Митя. - И кошке и собаке.
   Приборы, круглые, поблескивающие стеклянными поверхностями, по-прежнему
не показывали ничего отрадного.  "Все-таки  торопились  с  реконструкцией,
торопились пустить установку, все сроки,  сроки,  железные  сроки,  вот  и
расхлебываем теперь, - думал Алексей в который раз. - Ломаем головы..."
   Алексей оглянулся на товарищей. Это были  верные  товарищи,  но  и  они
приуныли. Сидели с незажженными папиросами и смотрели на кошку.
   Алексей сказал:
   - Сегодня утром видел такие стихи на щите у дороги. Про кукурузу.  "Тем
хороша она, что на все она годна - и для супа,  и  для  каш,  и  особо  на
фураж".
   Малинин сказал:
   - Люблю кукурузу с маслом.
   Митя сказал:
   - Неужели мои крепления подвели? Уму непостижимо.
   - Что-то мне вас жалко стало. Сидите тут одни  ночью,  я  решил  к  вам
поехать, посидеть с вами, -  неожиданно  раздался  в  операторной  мягкий,
веселый голос Баженова.
   Решили пойти в кабинет к начальнику цеха, там покурить и поговорить.
   Митя сказал: "Сейчас бы чего-нибудь пожевать".
   Малинин принес откуда-то хлеба с маслом, несколько  холодных  котлет  и
две бутылки молока, которое ежедневно получали в цехе "на вредность".
   - Да, - задумчиво проговорил Баженов, прикуривая у Алексея и  оглядывая
присутствующих, -  смотрю  на  вас,  товарищи,  и  думаю:  вот  что-то  же
заставляет людей совершать поступки вопреки своему  благополучию,  вопреки
так называемому здравому смыслу, в ущерб себе. Для чего-то лучшего и того,
что будет не сейчас, а потом.
   - Бесспорно, - отозвался Алексей.
   - Что-то заставляет человека лезть на вершину горы? Это ведь не  только
спорт - мол, полезу, завоюю, буду первый. И не любопытство:  что  там,  на
вершине? На вершине снег, это все знают, и трудно дышать. А человек лезет.
Или полеты в стратосферу. Зачем человек стремится  полететь  на  Луну,  на
Марс, к черту, к дьяволу? Где-то я читал, что  мечтают  все  люди,  но  не
одинаково. Те, которые мечтают ночью, утром видят,  что  их  мечты  только
мечты. А те, которые мечтают и дело делают, тем  выпадает  редкое  счастье
увидеть, как их мечты становятся действительностью.
   - Мы мечтаем вслух только после выпивки или в поезде, - сказал  Митя  и
покраснел. - А  вообще-то  вполне  возможно,  что  мы  наш  кокс  в  алмаз
превратим, - добавил он и окончательно смешался.
   - Я всегда  считал,  что  инженер  должен  быть  мечтателем,  -  сказал
Алексей.
   - Вы часто говорите: "это по-инженерному", "это инженерная  задача",  я
замечал, - засмеялся Малинин.
   - Реконструкцию хочется сделать хорошо, - заметил Алексей.
   - А что мешает? - спросил Баженов.
   - Ошибки.
   Он  не  хотел  сейчас  говорить  о  спешке,  о  недовольстве  некоторых
работников цеха, о сопротив