Союза художников? - Угу, - ответил Калмыков. Дядька деловито прищурился, еще постоял и подумал. - А что же это вы, извините, рисуете? - спросил он ласково. Калмыков рассеянно кивнул на площадь. - А вон те возы с арбузами. - Так где же они у вас? - изумился дядечка. Он весь был беспощадно вежливый, ироничный, строгий и всепонимающий. Калмыков отошел на секунду от полотна, прищурился, вдруг что-то выхватил из воздуха, поймал на кисть и бросил на полотно. - Смотрите лучше, - крикнул он весело. Но дядечка больше ничего не стал смотреть. Он покачал головой и сказал: - Да, при нас так не малевали. При нас если рисовали, то хотелось его взять, съисть, что яблоко, что арбуз, что окорок, - а это что? Это вот я когда день в курятнике не приберусь, у меня пол там такой же! Калмыков весело покосился на него и вдруг наклонился над полотном. Кисть так и замелькала. Вдохновили ли его слова дядьки, или, может быть, как раз в эту минуту он ухватил самое нужное? В общем, он заработал и обо всем забыл. Культурный дядька еще постоял, посмотрел, покачал головой и вдруг грубо спросил: - А что это вы оделись-то как? Для смеха, что ли? Людей удивлять? Художник! Раньше такого бы художника сразу бы за милую душу за шиворот да в участок, а теперь, конечно, валяй, маляй! И ушел, сердито и достойно унося под мышкой черную тугую трубку - лебединое озеро на клеенке. А Калмыков продолжал ожесточенно писать. Никто его ни о чем больше не спрашивал. Как-то очень хорошо, легко и с большим достоинством он провел этот разговор, и Зыбин тогда же подумал: "Ну бог его знает, что он за художник, но цену он себе знает". Он повернулся и вышел из толпы. Он вспомнил об этой встрече через много лет, когда ему попала в руки записная книжка Калмыкова. Это было уже после смерти художника. Книжка эта валялась на полу в комнате покойного. Зыбин незаметно поднял ее, унес к себе и стал читать. Все записи шли в строго алфавитном порядке (и книжка-то называлась алфавитной). Покойный записывал все, что ему вспоминалось или приходило в голову: старые стихи, строчки из газет, расходы. Так вот под буквой "Н" Зыбин прочитал: "Никто больше меня не любит рисовать на улице. В этом моя сила! Кругом смотрят, зевают, глазеют, кто во что горазд. Младенцы видят первый раз! Другие завидуют, скучают, задирают. Я ораторствую, огрызаюсь, острю, словом, чувствую себя в своей тарелке, в своей сфере! Здесь нет мне равного! Казалось, меня надо было на руках носить за все это, я же всю жизнь делаю это задаром! За десятерых! А всем все равно, и дуракам наплевать, но я задам всем жару!" И еще (уже на букву "К"): "Когда много говоришь о самом главном - все бегут, всем некогда слушать длинные разговоры о серьезных вещах, - то при постоянном ежедневном говорении то с одним, то с другим на улицах вырабатывается вечная манера говорить о всем очень смачно и эффектно, и после этого приходят в голову самые удачные формулировки! Вот! Вернулся с улицы, и в голове есть находка! Я молча шел и говорил про себя..." Да, он был именно таким - очень уверенным в себе, недосягаемым для насмешек, недоступным для критики, скрытым от мира гением, которому и не требуется никакого признания. Положительно только к нему одному из всех известных Зыбину художников, поэтов, философов, больших и малых, удачливых и нет, он мог с таким полным правом отнести пушкинское "ты царь - живи один". Калмыков так и жил, так и чувствовал свое первородство. И смущала этого царя только какая-нибудь мелочь. Ну что-нибудь вроде этого: "Есть восковка за 1 р. 54 копейки, событие! А у меня только 80". Да, и это его огорчало, но тоже не очень, не очень. Из алфавитной книги это видно очень ясно. Нет так нет, и нечего думать об этом. Очень хорошо и твердо он понимал это железное слово - "нет". Прошло много лет. Калмыков умер, и первая статья о покойнике кончалась так: "По улицам Алма-Аты ходил странный человек - лохматая голова в старинном берете, широкие брюки из мешковины, сшитой цветными нитками большими стежками, с огромной расписной сумкой на боку. В последние годы им сделана в дневнике такая запись: "Что мне какой-то там театр? Или цирк? Для меня весь мир театр". Нет, даже не мир, а целая Галактика. Однако все это было совершенно не ясно в том, 1937 году. Известно было другое. Именно в это время журнал "Литературный Казахстан" поместил статью о юбилейной выставке Союза художников. Там о Калмыкове говорилось примерно следующее: "Совершенно непонятно, каким образом и зачем устроители выставки пропустили картины некоего Калмыкова. На одной из них стоят два гражданина и размахивают чемоданами. И, очевидно, чемоданы эти пустые, потому что набитыми так не помахаешь. Неприятная бездарная мазня". Вот и все. Гнать палкой. Неприятная и бездарная мазня. А ведь именно в это время художником были исполнены те великолепные серии рисунков, которые он называл странно и, как всегда, не совсем понятно: "Кавалер Мот", "Лунный джаз". Об этих листах писать невозможно - надо видеть очарование этих тончайших линий, этих переливов человеческого тела. У Калмыкова в его бесчисленных листах много женщин, и все они красавицы - надо думать даже, что он как художник вообще был не в силах изобразить уродливое женское лицо. Его женщины похожи на пальмы, на южные удлиненные плоды, у них тонкие руки и миндальные глаза (здесь не стоит бояться этих слов). Они очень высоки и стройны. Они выше всех. Стоя или лежа, они заполняют целый лист. У некоторых из них крылышки - и поэтому они, очевидно, феи. Другие просто женщины, и все. Вот, например (если подбирать специально опубликованные рисунки), красавица в длинном, тяжелом, мягком халате. Он не надет, а наброшен так, что видна нога, грудь, талия. Красавица несет восточный высокогорлый сосуд. На столике горят канделябры. Они похожи на распустившуюся ветку с тремя цветками. Рядом раскрытая книга и закладка на ней. Тишина, ночь, никого нет. Куда идет эта одинокая красавица? За ней бежит какое-то странное существо, не то кошка, не то собачка - не поймешь точно кто. И больше ничего нет. На этом листе музыкально все. Все оркестровано в одном тоне - и три цветка на канделябре, и скатерть, сливающаяся с мягко льющимся халатом, и тело женщины, и это странное существо с собачьими ушами и кошачьей статью. Ритм достигается крайней простотой, лаконичностью и гибкостью линий. И другой лист. Только он называется "Лунный джаз". На нем официантка с мотыльковыми крылышками. Это такая же высокая, нежная и холодная красавица блондинка (Калмыков, видно, признавал только один тип женской красоты). Она несет поднос. На подносе узкогорлая бутылка и ваза с веткой. На ней такие легкие одежды, что видно все ее тело. Или иначе: все ее тело - это единая переливающаяся линия, заключенная в овал одежды. Ночь. Лестница, открытая эстрада. По ступенькам спускается слуга в диковинной шляпе и плаще. Вот и опять почти все. И опять - никак не опишешь и не передашь словами очарование этого рисунка. И таких рисунков - сюит, джазов, набросков - после Калмыкова осталось великое множество, может, 200 или 300 листов. Они исполнены в разной технике. Пунктир ["Большое место в творчестве С.И.Калмыкова занимает серия фантастических пейзажей в стиле монстр. Это рисунки, выполненные строго в стиле линией, составленной из точек" (М.Меллер)] и линии, пустые и закрашенные контуры - карандаш и акварель. Так, например, между других работ есть лист "Кавалер Мот". Внешне кавалер очень напоминает Калмыкова. Такой же бурый плащ, такой же берет, такая же мантилья сумасшедшего цвета. И ордена, ордена, ордена! Ордена всех несуществующих государств мира. Идет, смеется и весело смотрит на вас. Но вот этого у Калмыкова не было совершенно - он всегда оставался серьезным. Спрашивали - охотно отвечал на все вопросы, но никогда не заговаривал первым. А вот что "никто больше меня не любит рисовать на улице" - это точно. Но в тот мир, где играли лунные джазы, парили крылатые красавицы и расхаживали бравые кавалеры Мот, он не допускал никого. Там он был всегда один! Всего этого Зыбин не знал, да и не мог знать, а если говорить с полной откровенностью, и не захотел бы тогда знать. Не очень это время подходило для лунных джазов и кавалеров Мот. Но всего этого Зыбин опять-таки попросту не знал. И в тот день на Зеленом базаре, глядя на художника, он тоже ничего не понял и ничего не вспомнил. Статья о пустых чемоданах (которую, кстати, он же редактировал и правил) просто пришла ему в голову. Он только подумал: вот чудак-то! И как хорошо, что на одного чудака в Алма-Ате стало больше. Но встречать Калмыкова он встречал, и вот по какому поводу: однажды недели за две до этого директор сказал ему: - Ты в этот выходной что делаешь? Никуда не собираешься? Ну и отлично! Так вот, в выходной я к тебе заеду и поедем на Алма-атинку. Хорошо? - Хорошо, - ответил он, хотя немного удивился. Ему даже подумалось, не хочет ли директор пригласить его в шашлычную. В это время лета они вырастают на каждом камешке. Но директор тут же пояснил: - Мы там филиал около парка Горького строим, "Наука и религия". Там у меня дед уже со вчерашнего утра с артелью плотников орудует. Так вот, сходим посмотреть как и что. Он пожал плечами. - А что я в этом понимаю? - В плотничьем деле? - удивился директор. - Да ровно ничего. Ты, я смотрю, и гвоздя как следует не можешь забить. Вон тот тигр у тебя как-нибудь рухнет со стены и расшибется к чертовой матери. На стене висело "Нападение тигра на роту солдат вблизи города Верного" - картина старинная, темная, сухая, плохая и в музее очень ценимая. С нее даже в вестибюле снимки продавали. Еще бы! Такой сюжет! - Ее как раз дед-то и вешал, - сказал Зыбин. - Да? Ах старый черт! Смотри, прямо в кирпич гвоздь ведь вогнал и погнул. Ну, скажу я ему при случае. Видишь, там художник у нас один работает. Калмыков, не слышал? - Зыбин покачал головой. Он действительно не знал, кто это. - Да знаешь ты его) знаешь. Он по улицам в берете и голубых штанах этаким принцем-нищим ходит! Что, неужели не видал? - Ну, ну, - ответил Зыбин и засмеялся. Засмеялся и директор. - Ну, вспомнил. Так вот художник-то он все-таки отличный. И что надо, то он нам сделает. Да и работает он вроде по тому же самому делу. Пишет декорации в оперном. Я ему сказал: "Рисуй так, чтоб посетитель замирал на месте и чтоб у него родимчик делался". Он говорит: "Сделаю". Завтра обещал прийти и эскизы принести. Так вот поедем посмотрим, что он там сочинил. На Алмаатинку они пришли рано утром и сразу увидели, что дело кипит. На большой синей глыбине стояли дед и художник Калмыков. Дед держал в руках развернутый лист ватмана, а Калмыков что-то тихо и убедительно объяснял деду. Дед слушал и молчал. - А вот дед, между прочим, его не одобряет, - сказал директор. - Вот все его финтифлюшки он никак не одобряет, дед любит строгость. Он, будь его власть, сейчас бы его обрил наголо и в холщовые штаны засунул. А ну подойдем. Он подошли. Калмыков приветствовал их строго и достойно. Слегка поклонился, сохраняя полную одеревенелую неподвижность туловища, и дотронулся пальцем до берета. Поклонился и директор. Все трое вдруг стали серьезными и сухими, как на приеме. - А ну покажите эскиз, - сказал директор. На большом листе ватмана было изображено золотое небо астрологов. По кругу знаки зодиака, затем созвездия Девы, Андромеды, Медведица Большая и Малая, еще что-то подобное же, а внизу два черных сфинкса и огромная триумфальная арка с Дворцовой площади. В арку въезжает трактор - обыкновенный "ЧТЗ", и едет он прямо-прямо в небо, в его золотые созвездия. Все это было нарисовано твердо, четко, с ясностью, красочностью и наглядностью учебных пособий. Но кроме этой ясности было в ватмане и кое-что иное, уже относящееся к искусству. Только художник мог изобразить такое глубокое таинственное небо. До того синее, что оно казалось черным, и до того глубокое, что звезды в нем действительно сверкали как бы из бесконечности, из разных точек ее. А ведь краски-то Калмыков употреблял самые обычные, простые, школьные, и все-таки получилось все: и бескрайность полотна, и огромность неба, и сама вечность, выраженная в этих таинственных, слегка отливающих черным светом сфинксах. А в Дворцовую арку, альбомную, плакатную, запетую и затертую миллионными тиражами, въезжал рядовой трактор "ЧТЗ", и за его рулем сидел парень в рабочей куртке. Все это разнородное, разномастное - небесное и земное, тот мир и этот - было сведено в простую и ясную композицию. В ее четкости, нерасторжимости и естественности и выражалась, видимо, мысль художника. - Это что же будет? - спросил директор. - Вход? - Нет, - ответил художник, - для входа я сделал другой эскиз. А это стенная роспись. - Так, - сказал директор - Та-ак. Ну, хранитель, твое мнение? Зыбин пожал плечами. - Все это, конечно, произведет впечатление. Но уж очень необычайна сама композиция. - Чем же? - ласково спросил художник. - Так ведь это павильон "Наука и религия"? - сказал Зыбин. - Значит, откуда тут взялось звездное небо, понятно. Понятны, пожалуй, и сфинксы. Но вот трактор и эта арка... - А через эту арку красногвардейцы шли на приступ Зимнего, - напомнил директор. - И трактор как живой, - похвалил дед. - На таком у меня внучок ездит. Только вот флажка нет. Опять они стояли, молчали и думали. Зыбин видел: эскиз директору явно нравился, но он чувствовал его необычность и боялся, не пострадает ли от этого доходчивость. Все ли поймут замысел художника. - Ну, ну, высказывайся, хранитель, - сказал он настойчиво. - Давай обсуждать. - И пространство у вас какое-то странное, - сказал Зыбин. - Как бы не полностью разрешенное. Это не плоскость и не сфера. Вещи лишены перспективы, все они как бы не одновременны. Калмыков вдруг остро взглянул на него. - Вот именно, - сказал он, - вот именно. Вы это очень хорошо подметили. Время я тут уничтожил, я... - Он сделал паузу и выговорил ясно и четко, глядя в глаза Зыбину: - Я нарушил тут равновесие углов и линий, а стоит их нарушить, как они станут удлиненными до бесконечности. Вы представляете себе, что такое точка? Зыбин представлял себе, что такое точка, но на всякий случай отрицательно покачал головой. - Вот, - сказал художник с глубоким удовлетворением, - один вы из всех мне известных людей сознались, что не знаете. Точка есть нулевое состояние бесконечного количества концентрических кругов, из который одни под одним знаком распространяются вокруг круга, а другие под противоположным знаком распространяются от нулевого круга внутрь. Точка может быть и с космос. Он сказал, вернее, выпалил это одним духом и победно посмотрел на всех. Но директор недовольно поморщился. Сейчас он понял: нет, до масс это не дойдет. Сложно. - У нас это не пойдет, - сказал он коротко. - Трактор и арку уберите, а небо можно оставить. Но еще что-нибудь надо, на другие стены. Ну, суд над Галилеем. Битва динозавров. Не бог сотворил человека, а человек бога по образу и подобию своему. Завтра зайдите ко мне, посмотрим вместе, подберем. - Понятно. Будет сделано, - сказал художник и молча отошел к берегу Алмаатинки. Там у него стоял мольберт и уже собирались зеваки и ребята. А кто-то длинный и пьяный важно объяснял, что этого художника он хорошо знает, и он постоянно ходит в зеленых штанах, потому что у него такая вера. Подошел к мольберту и Зыбин. - Можно взглянуть? - спросил он. Калмыков пожал плечами. - Пожалуйста, - сказал он равнодушно, - только что смотреть? Ничего еще не закончено... Вот если бы вы зашли ко мне домой, я бы показал вам кое-что. - И вдруг обернулся к нему: - Так, может, зайдете? - Спасибо, - сказал Зыбин, - обязательно зайду. Дайте только адрес, сегодня же и зайду. Через много лет он написал: "Попал к нему я, однако, только через четверть века. Потому что в тот день как-то у меня не оказалось времени, а потом он уже и не звал к себе. А затем мы разъехались в разные стороны, и я совсем забыл о художнике Калмыкове. Знал только, что из театра он ушел на пенсию, получил однокомнатную квартиру где-то в микрорайоне (а раньше жил в старых казарменных бараках) и теперь живет один, питается молоком и кашей (он заядлый вегетарианец). Его часто видят на улицах. В прошлые мои приезды я тоже видел его раза три, но он на меня, как и на всех окружающих, никакого внимания не обратил, и поэтому я молча прошел мимо. Я заметил, что он похудел, пожелтел, что у него заострилось и старчески усохло лицо. И еще глубже прорезались у носа прямые глубокие морщины. "Лицо измятое, как бумажный рубль", - написал где-то Грин о таких лицах. А надето на нем было что-то уж совершенно невообразимое - балахон, шаровары с золотистыми лампасами и на боку что-то вроде огромного бубна с вышитыми на нем языками разноцветного пламени. Ярко-красные, желтые, фиолетовые, багровые шелковые нитки. Он стоял около газетного киоска и покупал газеты. Великое множество газет, все газеты, какие только были у киоскера. Я вспомнил об этом, когда на третий день после смерти художника вошел в его комнату. Газет в ней было великое множество. Из всех видов мебели он знал только пуфы, сделанные из связок газет. Больше ничего не было. Стол. На столе чайник, пара стаканов, и все. Да и что ему надо было больше? Безумно счастливый, целеустремленный и цельный человек жил, двигался и говорил среди этих газетных пуфов и папок с бесконечными романами. На этих пуфах ему снились раскрашенные сны, и тогда он записывал в алфавитную книгу (на "Э"): "Энное количество медведей, белых, арктических, северных, понесли меня в черных лакированных носилках! Бакстовские негры возглавляли шествие! Маленькие обезьяны капуцины следовали за ними!" Или же (на "Я"): "Я видел анфилады зал, сверкающих разноцветными изразцами!" "Я проходил по палатам, испещренным всякими знаками". Да, в очень красивом и необычайном мире жил бывший художник-исполнитель Оперного театра имени Абая Сергей Иванович Калмыков. И вот тут, среди действительно блистающих изразцов лунных джазов, фей и кавалеров, я увидел на куске картона нечто совершенно иное - что-то мутное, перекрученное, вспененное, мучительное, почти Страшное. Посмотрел на дату и вдруг понял: у меня в руках именно то, что Калмыков писал четверть века назад в тот день нашего единственного с ним разговора. Крупными мазками белил, охры и берлинской лазури (так, что ли, называют эти краски художники?) Калмыков изобразил то место, где по мановению директора на берегу Алмаатинки должен был возникнуть волшебный павильон "Наука и религия". Глыбы, глыбины, мелкая цветастая галька, острый щебень, изрытый пологий берег, бурное пенистое течение с водоворотами и воронками - брызги и гул, а на самых больших глыбинах разлеглись люди в трусиках и жарятся под солнцем. Вот в солнце и заключалось все - его прямой луч все понизывал и все преображал, он подчеркивал объемы, лепил формы. И все предметы под его накалом излучали свое собственное сияние - жесткий, желтый, пронизывающий свет. От этого солнца речонка, например, напоминала тело с содранной кожей. Ясно видны пучки мускулов, белые и желтые бугры, застывшие в судорогах, перекрученные фасции. Картина так дисгармонична, что от нее рябит в глазах. Она утомляет своей напряженностью. Ведь такой вид не повесишь у себя в комнате. Но вот если ее выставить в галерее, то сколько бы полотен ни висело там еще, вы обязательно остановитесь именно перед этим - напряженным, неприятным и мало на что похожим. Конечно, постоите, посмотрите да и пройдете мимо, может быть, еще плечами пожмете: ну и нарисовал! Это что же, Алмаатинка наша такая?! Но вот что обязательно случится потом: на улице ли или вечером за чаем, а то уже лежа в кровати, без всякого на то повода вы вспомните: "А та речка-то! Что он хотел ею сказать? Мысль-то, мысль-то какая заложена во всем этом?" И примерно через неделю именно это и произошло со мной, я вдруг понял, что же именно здесь изображено. Калмыков написал землю. Землю вообще. Такую, какой она ему представилась в то далекое утро. Чуждую, еще до сих пор не обжитую планету. Вместилище диких, неуравновешенных сил. Ничего, что тут ребята, ничего, что они купаются и загорают, - до них речке никакого дела нету: у нее свой космический смысл, своя цель, и она выполняет его со спокойной настойчивостью всякой косной материи. Поэтому она и походит на обнаженную связку мускулов, поэтому все в ней напряжено, все на пределе. И глыбы ей тоже под стать - потому что и не глыбы они вовсе, а осколки планеты, куски горного хребта. И цвета у них дикие, приглушенные - такие, какие никогда не используют люди. И совсем тут не важно, что речонка паршивенькая, а глыбы не глыбы даже, а попросту большие обкатанные валуны. Все равно, это сама природа - natura naturata, как говорили древние: природа природствующая. И здесь, на крохотном кусочке картона, в изображении десятка метров городской речонки бушует такой же космос, как и там, наверху, в звездах, галактиках, метагалактиках, еще Бог знает где. А ребята пусть у ног ее играют в камушки, пусть загорают, пусть себе, пусть! Ей до этого никакого дела нет. Вот отсюда и жесткость красок, и резкость света, и подчеркнутость объемов - это все родовые черты неживой материи, свидетельство о тех грозных силах, которыми они созданы. Да они и сами, эти камни, просто-напросто разлетевшиеся и застывшие сгустки ее мощи. Так изобразил художник Алмаатинку в тот день, когда он развертывал перед нами свой первый лист ватмана с древним астрологическим небом и трактором, въезжающим через Дворцовую арку на самый Млечный Путь. Это Алмаатинка, увиденная из туманности Андромеды. А сейчас эта картина висит у меня над книжным шкафом, и я каждый день смотрю на нее. Оказывается, от этого можно даже получать удовольствие - до того здорово сделано. А сейчас картины художника Калмыкова находятся в художественной галерее Казахстана, их свалили навалом и привезли туда. Если когда-нибудь их выставят, советую: посмотрите, многое вам покажется чудовищным или непонятным, но не осуждайте, не осуждайте сразу же, с ходу художника. Так, зазря, не обдумав, художник Калмыков ничего не творил, во всех его набросках есть свой смысл, своя идея, только доискаться до них порой не так уж просто. Что поделать, ведь существуют же такие странные, ничем не управляемые вещи, как мечты, фантазия и просто видение мира. ...Он повернулся, выбрался из толпы и пошел в музей. Дверь в отдел хранения оказалась полуоткрытой. Он вошел и увидел, что Клара сидит за столом, опершись подбородком на руки, и смотрит прямо на него. Лицо у нее спокойное, ясное. А вот глаза больные. В них не осталось даже того сухого, скорбного блеска, что он подметил часа два тому назад, когда они разговаривали о черепе. И череп этот тоже лежал рядом, и из его глазниц уже свисала свежая белая этикетка на красной ниточке. Зыбин вошел и остановился у притолоки. Клара молчала. Он хотел что-то сказать ей, но она прямо смотрела на него, и он никак не улавливал смысла ее взгляда. Так они и стояли друг перед другом в страшной неудобности, близости и связанности. И вдруг он понял, что она попросту не видит его. - Клара, - позвал он тихо. Она не двинулась и еще какие-то секунды пробыла так в своей отрешенности, а потом вдруг тихо вздохнула и совершенно спокойно, без всякого перехода сказала: - Проходите, Георгий Николаевич. Я уже заинвентаризировала череп. Можете брать, если нужно. Тогда он быстро прошел к ней, положил ей обе руки на плечи, слегка встряхнул их и сказал ласково и настойчиво: - Кларочка, милая, ну что с вами такое? Ну что? Случилось что-нибудь? Она слегка вздохнула и наклонила голову. Тогда он тихонько примостился рядом и обнял ее за плечи. - Может, я обидел вас чем-нибудь? - сказал он и сразу подумал: "Ах, дурак, дурак". Почти незаметным гибким движением плеча она освободилась и встала. - Ну что вы, - сказала она спокойно, отметая все. - Так, значит, черепа вам не надо? Тогда я его спрячу в шкаф. Посмотрите только, правильно ли я в карточке переписала. Он не глядя отодвинул карточку. - Правильно, моя усуньская царевна, - сказал он нежно. - Совершенно все правильно. А знаете, кто это была? - Кто? - спросила она. Он молча взял ее за виски, повернул к себе и поцеловал в оба глаза крепко и бережно. Потом еще и еще. И вдруг ее лицо покрылось испариной и рот дрогнул, как у маленькой. - Это ваша прабабушка, моя дорогая, - сказал он. - Ваша родная прабабушка, моя колдунья! Она встала, открыла шкаф, положила череп на полку, снова закрыла дверцы шкафа и простояла так с минуту спиной к нему. - Вы к директору? Лучше всего, если вы сейчас не пойдете к нему, - сказала она не поворачиваясь. - Он, по-моему, что-то не очень в духе. Я с ним говорила и... Вот какой разговор у нее произошел с директором. - Я, Кларочка, потому попросил вас остаться, что хочу серьезно поговорить о нашем хранителе, - сказал директор, смущаясь и не глядя на нее. - Ведь, кроме вас, у него, дурака, никого нет. Он поднял со стола какую-то папку и сердито бросил ее обратно. Клара посмотрела на директора. Он поймал ее взгляд и нахмурился. - Ну, я-то не в счет, - сказал он сварливо. - Я человек старый, служебный, и поэтому он смотрит на меня вот так. - Директор сделал кулак трубкой и поднес к глазу. - Оно, конечно, по совести, может быть, так оно и есть, но если взглянуть по-деловому... Ну нельзя так, как он! Ну никак нельзя! Не то время! А он ничего не понимает! Ну вот что вы, например, думаете о Корнилове? Она сделала какой-то неопределенный жест. - Ну что он из себя представляет? Ценный работник, знающий товарищ или как? - настойчиво спросил директор. - Кажется, да, - ответила Клара. - Ну и дисциплинированный, конечно? Да? День и ночь сидит за книгами, да? Или как? Вот хранитель хоть пьет, да работает. А этот что - пьет и не работает? Клара подумала. - Но эта история с костями - ведь это ее... - сказала она осторожно. Директор поморщился. - Ну он-то он, конечно. Но тут и другое кое-что сыграло. Видите, отыскалась одна старая знакомая, так вот она... - Он опять поглядел на Клару и осекся. Клара молчала. - Так вот что я хочу вас попросить, - продолжал он, помолчав, - поговорите с хранителем. Пусть он скажет Корнилову: "Откуси свой поганый язычок ровно наполовину". Понимаете? - Нет, - ответила Клара. - Не понимаю. То есть я... А в чем дело? - А в том, - обозлился директор, - в том, что они оба загремят, как медные котелки! И следов потом их не сыщешь! Младший загремит за глотку, а старший за дурость, за то, что слушает и молчит. Ну а раз молчит, значит, соглашается, а раз соглашается, то участвует. Ну а как же иначе? Кто не за нас, тот против нас. Знаете, кто это? Маяковский! Наступила пауза. Клара стояла и думала. - Позвольте, Степан Митрофанович, - сказала она наконец. - Я все-таки что-то не пойму. Ну, тот кричит, хорошо! А что ж, по-вашему, Зыбин должен делать? Бежать заявлять? Директор болезненно усмехнулся. - Что там бежать, без него уж сбегали! Десять раз уж, наверно, сбегали. Он должен был крикнуть ему: "Молчи, дурак, если сам лезешь в яму, так другого не тащи". Вот что он должен был сделать. Неужели это непонятно? Удивляюсь тогда вам. Умная девушка и ничего не видит. Ну да что там говорить! - Он махнул рукой, гневно прошелся по комнате, подошел к окну, закрыл его, подошел к столу, сел в кресло, выдвинул ящик стола, опять задвинул, схватил телефонную трубку и опустил снова. Он был здорово расстроен. - Ну ладно, - сказала Клара, сообразив все. - Положим, Георгий Николаевич скажет Корнилову "молчи", а Корнилов его не послушает, тогда что? Бежать заявлять? Да, может быть, он и говорил ему уже. - Говорил? - Директор со всего размаха выдвинул и задвинул ящик. - Ни черта лысого он ему не говорил! Пил с ним - вот это да! А говорить надо с Корниловым так, чтоб он послушался. А не слушается - матом его покрой, в морду дай, и хорошенько, чтоб он с час валялся. Вот и я прошу, чтоб вы сказали ему все это. Вас он, может, послушает. - А вы? - Ну что я, - нехотя ответил директор. - Я руководитель. Я, если что знаю, то должен того... меры принимать, а не предупреждать. Идиотская болезнь - благодушие - знаете, что это такое по нашему времени? Клара подумала. - Ну и я не буду предупреждать, - сказала она. - Как? Не будете? - очень удивился директор. - Не буду, - ответила Клара скорбно и твердо. - Да ведь посадят дурака, обязательно посадят, - крикнул директор тоскливо. - Его дело, - вздохнула Клара. - А я ничем тут помочь не могу. - Здорово, - сказал директор, вставая и подходя к Кларе. - Вот уж чего не ожидал. Да в конце концов питаете вы к нему хоть какие-нибудь чувства? Ну хоть дружеские, что ли? Теперь они стояли друг против друга и смотрели друг другу в глаза. Очень редко люди разговаривают так пристально. - Ну зачем вы спрашиваете? - ответила она мучаясь. - Вы же... - Значит, пусть сидит, так лучше? - крикнул директор в запале. Она вздохнула, но глаз не отвела. Ее мутил и мучил этот разговор, но она понимала: от него не уйдешь. - Да нет, конечно, хуже. Но что для человека лучше, что хуже - только он один и знает. Никто другой ему тут не указчик. - Так, - повторил директор. - Так. - И вдруг засмеялся. Как-то очень горестно, даже скорбно, но в то же время и освобожденно. - А я ведь и не знал, что вы такая. Ну что ж, вам, конечно, виднее. Но откуда такие берутся, вот такие, как он, тихие, настырные и дурные? Время, что ли, такое? Ведь знает все и вот лезет, лезет в яму. - Не знаю, - она вздохнула. - Не знаю, Степан Митрофанович, да, может, ничего и не будет, может, все обойдется. Директор покачал головой. - Нет. - Тогда, может, уволить Корнилова? - Уже думал, нельзя, - вздохнул директор. - В том-то и дело, что уже ничего нельзя. Два дня тому назад мне звонил Мирошников - Корнилова не увольнять, с места не трогать, раскопки вести. Это без всякого повода с моей стороны. А почему, говорит, не увольнять, - ты сам должен понять. Вот и весь разговор. Я понял... - Лучше всего, если вы не пойдете к директору, - сказала Клара. - Он, по-моему, что-то очень не в духе. Я говорила с ним. - Это да, - согласился Зыбин. - Конечно, ему сейчас ничего не мило. Заметили, как он бросил эти корочки на стол? Не заметили? Ну ладно - пережду! Слушайте, Кларочка, мне нужна будет ваша помощь. Безотлагательно. Больше взять некого. - Поедем куда-нибудь? - спросила Клара. - Да, поедем, - ответил Зыбин беззаботно. - Тут недалеко, часа полтора. Дойдем до реки Или, выкупаемся, полежим на камушках, прогуляемся по течению верст пять-шесть, потом я останусь, а вы вернетесь. Вот и все. Клара молча поглядела на него. - Ну, прогуляемся, покупаемся, встретимся с рыбаками, у костра посидим, уху сварим, - пояснил он. - Там у рыбаков маринка есть. Целый рыболовецкий колхоз. "Первое мая". Только отойдешь от станции, и тони, тони. Там у меня шофер знакомый. Савельев. Ну как, поехали? - Сегодня? - спросила Клара. - Ну вот, сегодня, - возмутился он. - Что вы такое говорите! Завтра, завтра с утра, так часиков с пяти. Хорошо? Я вам позвоню, а вы выйдете к фонтану. - Хорошо, - ответила Клара. - Завтра утром в пять у фонтана. Вы мне позвоните, а я выйду. Хорошо. Вид у нее был очень утомленный. После этого он сразу стал собираться. Был еще только полдень, и он с дачным чемоданчиком ходил по магазинам и закупал. Купил бутылку водки себе, купил бутылку рислинга Кларе, купил термос, полкило колбасы одной, полкило колбасы другой. Уже вышел из магазина, но вдруг что-то вспомнил или придумал, возвратился и взял еще целый литр водки. Потом с сумкой он вернулся в музей и полез на чердак. Под старой балкой хранилась у него одна штуковина. Была эта штуковина обернута в промасленную холстину, помещалась на ладони и отливала синей вороненой сталью - увесистая, таинственная и страшная штуковина, которую нельзя было показать никому, даже Кларе. Он наткнулся на нее еще весной, когда осматривал чердак. За самой верхней балкой была проволокой примотана к потолку холстина, а в ней бельгийский браунинг и две коробки патронов к нему, офицерская сумка с биноклем, компас, карта-трехверстка, зажигалка, морской кортик и записная книжка "Врач" (издание доктора Окса). Книжка оказалась совершенно чистой, только на первой странице были какие-то прописи. Зыбин все оставил как есть, а браунинг с патронами снял и перепрятал. Он и сам не знал, почему он сразу не отнес находку директору. Но не отнес, а оставил на чердаке, там же, и теперь каждый месяц снимал, развертывал, осматривал, смазывал и клал обратно. Сейчас он достал браунинг, осмотрел и опустил в задний карман брюк. "Надо будет еще взглянуть на карту, - подумал он. - Хотя ведь будем идти прямо по промыслам". Он сошел вниз и пошел по залам музея. "Но и курганы надо будет тоже учитывать, - соображал он. - Может быть, прихватить с собой саперную лопатку? Есть, кажется, у директора парочка их. Только вот таскаться с ними... Ладно, обойдусь". Он зашел в караульное помещение и засунул сумку с провизией в шкаф. Казах-караульщик спал на топчане спиной к нему прямо на голых досках, только под голову положил тюбетейку. "И куда это он дрыхнет? - подумал Зыбин. - И днем спит, и ночью спит, и еще в выходной приходит из дома спать". Он усмехнулся и вышел на широкие ступеньки храма. До двух часов еще оставалась бездна времени, и он не знал, куда его девать. И тут к нему подошел человек в форме. Тот самый человек с ласковыми глазами, тихим голосом, что еще час назад приходил забирать диадему как вещественное доказательство, чтоб приобщить к чему-то, составленному на кого-то. Тот самый, который любил говорить: "Указ от седьмого восьмого - общественная собственность священна и неприкосновенна, десять лет тайги и пять поражения". И всегда вырастал почти физически, когда произносил эту священную формулу. - Георгий Николаевич, - сказал этот человек. - Вас просил зайти начальник всего минут на десять - пятнадцать. Я тут с машиной. "А браунинг? - быстро и остро подумалось Зыбину. - Зайти к Кларе и сунуть в шкаф, а что она тогда подумает? Да и не пустит меня эта анафема". - Ну что ж, пойдемте, - легко согласился он. - На полчаса я могу. Он всегда был немного фаталистом. Провожатый велел обождать в коридоре, а сам зашел в кабинет, да почти сейчас же и вышел. - Вас позовут, - сказал он, - подождите. Зыбин посмотрел на дверь. Была она высокая, непроницаемая, обитая черной клеенкой. Зато коридор был уже безо всяких затей - голые стены. И ни скамейки, ни стула. Здесь ждут стоя, понял он. Но ждать ему пришлось всего минут пять. Приотворилась дверь, и его позвали. Он вошел. Кабинет оказался большой уютной комнатой с большими окнами, распахнутыми прямо в аллею тополей. Всю стену занимала карта мира. Под картой стояло несколько мягких стульев в белых чехлах, и в самом углу у двери примостился маленький светлый столик. Такие стоят в уличных кафе. Зато письменный стол около господствовал над всем. Это было огромное чудовище - с зеленым сукном, мощными тумбочками, тяжелым бронзовым прибором и подковкой для ручек. За столом этим сидел душка-военный - полный, седой, розовый, благодушный, с каким-то очень почтенным значком на груди. Перед ним на листе бумаги лежали желтые кружки. Сбоку стоял высокий чернявый человек с великолепным блестящим пробором. Оба смотрели на Зыбина и улыбались. - А, товарищ ученый, - радостно сказал военный (чернявый был в штатском), - ждем, ждем! Ну-ка, как вам понравятся наши грошики? Товарищ Зеленый, продемонстрируйте. Штатский слегка передвинул лист по столу. Зыбин взял кружочки, посмотрел, повертел, попробовал на зуб и сказал: - Это что же? От зубных врачей? Начальник взглянул на чернявого. Чернявый оскалился (показались узорчатые порченые зубы). - Почему так думаете? - стремительно спросил розовый военный и даже слегка привстал. - Да что ж тут думать! Приготовлены для переплавки. Видите, как их расплющили. - Логично, - благожелательно улыбнулся чернявый. - Товарищ кое-что понимает. Полковник сел опять. - О, они в музее все на свете понимают, - усмехнулся он. - Ты знаешь, как они его там зовут? Хранителем древностей. Так вот, товарищ хранитель древностей, как же вы ваши древности-то и не сохранили? Копали вы, копали всякие черепа да кости собачьи, а чуть золото вам принесли, так вы сразу обалдели и все упустили из рук. Нескладно ведь как-то получается, а? - Вы мне разрешите присесть? - спросил Зыбин и сел на мягкий стул у стены. - Да, очень нескладно. - Да вы вот за тот столик садитесь, - сказал военный, - там удобнее. Зыбин сел, и оказалось, что он сидит в самом углу кабинета на жидком скрипучем стульчике, а перед ним встает огромный стол, и за столом этим сидит некто Вяжущий и Разрешающий; судия праведный и неумытый. "Здорово задумано, - подумал Зыбин, - вот тебе и первая психическая, принимай ее, пожалуйста!" - А ведь так ловко получилось, что и виноватых-то не отыщешь, - развел руками полковник. - А там, может быть, с пуд золота было. Ведь в Прищепинском кладе одного скифского золота нашли двад-цать пять килограмм! Да серебра пять-десят! Это же мешок валюты! Мешок! И вы его проморгали! Это как? "Ах ты моя прелесть, - подумал Зыбин. - Скифское золото он знает!" - и сам не заметил, как улыбнулся. Душка-военный сразу же на лету подхватил эту улыбку. - Вам смешно? - спросил он горько. - Да, вот вам смешно, а мы плачем. Потому упустили-то вы, а требуют его от нас. Нам говорят: где хотите, там и возьмите, но чтоб лежало на столе. Ну что ж, будет лежать! В лепешку расшибемся, а положим! Товарищи ученые хранили, да не сохранили, а чекисты из-под земли вытащат да в государственный сейф отнесут. Такова уж наша обязанность. Товарищ лейтенант, столяр здесь? - Поехали за ним, товарищ полковник, - ответил лейтенант. - Сразу же его ко мне! - приказал полковник трубным голосом. - Но и на вас, товарищ Зыбин, ложится тяжелая моральная ответственность! Да, тяжелая и большая! Не все тут нам пока ясно, не всему мы тут можем и поверить. Такая безответственность в государственном учреждении... Ну да лейтенант будет с вами говорить об этом. Так расскажите ему все, что знаете! Все! И честно! Ничего не скрывая! Если есть у вас на кого-нибудь подозрение или вы чувствуете, что совершили ошибку, так прямо и говорите. Мы за это с вас голову не снимем, а поможет это и нам и вам сильно. Теперь ваше спасение только в правде! "Вот тебе и пятнадцать минут", - подумал Зыбин. - Можете не сомневаться, - ответил он со своего скрипучего стульчика, - что знаю, то скажу. - А мы нисколько и не сомневаемся, - затряс головой полковник. - Мы видим, с кем имеем дело. Так вот, товарищ лейтенант, заполните бланк протокола допроса свидетеля, а дальше товарищ Зыбин будет писать сам. Товарищ Зыбин, подойдите-ка сюда, значит, договорились? Все по порядочку - не торопясь, не волнуясь, откровенно, толково, ничего не пропуская. Что думаете, что предполагаете, что могли бы предложить. Договорились? - Каким образом в музее установились такие порядки, а вернее, беспорядки? - мелодично пропел чернявый. - Были ли до этого случая пропажи ценностей? Нас все это чрезвычайно интересует. - Да, да, конечно, - подтвердил полковник. - Ну, я не прощаюсь, товарищ Зыбин. Увидимся. А это все на экспертизу и заключение, - приказал он и протянул чернявому лист с кружками. И тут Зыбин чуть не вскрикнул. Под толстым настольным стеклом он увидел нечто совершенно невероятное: огромный, в ладонь, глаз, круглый зрачок и в зрачке этом кулак с финкой. И рядом другое фото: тоже глаз, а в нем уже целая композиция - фонарь, стена и зверское лицо бандита. Бандит как в кинематографе: зверский прищур, шрам поперек лба, кепка, надвинутая на брови, клок волос. Зыбин посмотрел на полковника. Полковник нахмурился - чернявый тронул Зыбина за плечо. "Шустрят, - подумал он, проходя вслед за чернявым к столу. - Ох и шустрят! Землю роют! Актеры! Фокусники! Поэтому бандиты и глаза у мертвых выкалывают, потому что на милицейских столах появились вот такие фокусы. Скажут бандиту: смотри, до чего дошла наша наука! Не будь фрайером - колись пока можно. Говорили так одному: вырази чистосердечное, спаси свою дурацкую башку. Нет, не захотел и получил вышку, вот и ты... Глядишь, бандит и верно расколется. А нет - что поделаешь? Жалобу прокурору на беззаконие и шантаж он все равно не подаст. Ладно, какое мне дело до хулиганов. С ними ведь главное - выследить. Поймать зверя и выбросить его из общества. Вот что главное с ними. Ах, вот как ты заговорил, товарищ Зыбин. Значит, цель оправдывает средства. Значит, как ни вертись, а все-таки цель оправдывает средства. С бандитом можно, а с товарищем Зыбиным нельзя. С ним надо по закону. А, собственно, почему? Слушай, сейчас тебе будет очень трудно. Ты уж это почувствовал и заюлил. Так вот помни: если с бандитом можно, то и с тобой можно. А с тобой нельзя только потому, что и с бандитом так нельзя. Только потому! Помни! Помни! Пожалуйста, помни это, и тогда ты будешь себя вести как человек. В этом твое единственное спасение". - Вот сюда, - сказал чернявый и открыл дверь в конце коридора. Это была очень маленькая комнатка, почти бокс - окно, стол и стул. Чернявый сказал: - Садитесь, пожалуйста. Вот чернила и ручка. - Он выдвинул ящик стола и вынул оттуда несколько бланков протокола допроса. - Пишите. По существу дела показать могу следующее: такого-то числа такого-то месяца во столько-то часов я узнал от директора Центрального музея - фамилия! - что в музей поступил золотой клад, содержащий... ну и дальше по порядку, что именно поступило. Установочные данные заполним потом. Через полчаса я зайду. Подпишу вам пропуск - сговорились? Он ушел, осторожно притворив дверь. И Зыбин подумал и стал писать. Сначала написал об обстоятельствах находки и затем о том, что, конечно, находка уникальна, ничего подобного ни в Казахстане, ни в Средней Азии никогда еще обнаружено не было. Что, однако, все выводы о находке и ее ценности являются только предварительными. Для здравой оценки требуется провести ряд анализов, получить специальные консультации и, в частности, разыскать само место. Дальше он писал о том, что сделать это будет чрезвычайно трудно, поскольку по несчастливой случайности - а они всегда преследуют археологов! - очевидцы исчезли. Но трудно ведь не значит безнадежно. Находку сделали не в пустыне. Имеется археологическая карта Семиречья. Кое-что, может быть, можно будет извлечь из анализа показаний очевидцев: по ряду признаков можно думать, что самое главное - способ захоронения и обстоятельства находки - они изложили правильно. Все остальные их рассказы по ряду причин доверия не вызывают. Но нужна крайняя осторожность. Самое славное теперь - не вспугнуть. Археологическое золото трудно появляется на свет, но очень легко проваливается сквозь землю. Примеров тому тьма. И тут сразу же нужно сказать: конечно, ни о каких двадцати пяти килограммах золота и о пятидесяти килограммах серебра говорить не приходится, ибо мы имеем дело не с погребением, а с тайным укрытием трупа. Какая трагедия произошла в степи почти две тысячи лет тому назад, сказать невозможно. Может быть, что-нибудь прояснится позже, когда будут привлечены письменные источники (например, китайские летописи). Может случиться и так, что по мере пополнения наших знаний о древних усунях мы поймем, что означает такое вот ни на что не похожее погребение (если выяснится только, что это все-таки погребение), но сейчас все, связанное с происхождением находки, совершенно неясно. Поэтому и делать какие-нибудь предположения о ее составе (килограммы драгоценных металлов) дело крайне рискованное и даже бесполезное. Он подписался, а потом подумал и сделал следующий постскриптум: переходя к вопросу о персональной ответственности, надо сказать, что самая постановка его совершенно бессмысленна. Предугадать поступление случайной находки невозможно. Вряд ли было возможно также предвидеть преступный маневр с паспортами. Впрочем, он при этом не был. Вот все, что он может показать. Засим: старший научный сотрудник и зав. отделом археологии... Он отложил ручку и поглядел на часы, времени еще оставалось час. Он снял трубку, вызвал коммутатор, сказал, что ему нужен товарищ Зеленый. - Номера не знаете? - спросила трубка. - Даю опергруппу. А опергруппа вдруг в ответ заговорила упругим женским голосом: - Зеленый будет минут через пять. А кто его спрашивает? Он ответил кто, и тогда его спросили, а готов ли документ. Он ответил, что готов и что он очень торопится. - Я сейчас к вам зайду и подпишу пропуск, - сказала трубка. Вошла высокая, молодая, тонкая и стройная брюнетка с гладкой прической. На ней был милицейский китель. - Ну, все готово? - спросила она, улыбаясь. У нее была ясная улыбка, гибкий полнозвучный голос, спокойное, ясное и чистое лицо. Совсем не верилось, что она из опергруппы. - Вот, пожалуйста, - сказал Зыбин. Брюнетка взяла лист допроса, села и стала его читать. Читала и покачивала головой. Но выражение ясности, ласковости и какой-то тихой насмешки так и не сходило с ее лица. Прочла до конца и положила протокол. - Очень интересно, - сказала она. - Прямо роман. Но я ведь совершенно не в курсе всего этого. Не расскажете ли мне в двух словах, в чем там дело? Вот вы пишете про укрытие трупа. Это что, убийство? Он засмеялся. - Как ваше имя? - спросил он. - Валентина Сергеевна, - ответила она. - Так вот, этому убийству, Валентина Сергеевна, повторяю, уже более двух тысяч лет. Так что им придется все-таки заниматься не вам, а археологам. А суть дела вот в чем... - И он очень коротко рассказал все, что касалось находки. Она слушала его не перебивая. - Все это страшно интересно, - сказала она, когда он кончил. - Действительно, совсем по Пушкину - похищение Людмилы Черномором с пира. Очень интересно. - Она подумала. - Вы написали про череп, а он целый? Никаких признаков насилия на нем нет? Он покачал головой. - Ровно никаких. Но она была очень красива. А красавиц, очевидно, бьют в сердце. Она снова улыбнулась. - Да, если убил мужчина. Если убила женщина - дело обстоит иначе. Соперниц часто уродуют. Но женщина вряд ли могла увезти труп так далеко. И, конечно, тело не было брошено просто так - иначе его бы расклевали птицы. Значит, в укрытии тела участвовало несколько человек. Вы же говорите о глыбине. Но опять-таки: как бы тогда уцелело золото? - Не знаю, - ответил он. - Тут все может быть. - Это так, - согласилась она. - Но давайте рассуждать и дальше. Убийца отвозит труп за сто верст (кстати, зачем? Это, пожалуй, непонятнее всего) и прячет там под камень. Значит, вероятно, место было подготовлено. Тогда это убийство с заранее обдуманным намерением, так? Он засмеялся. - Никак не могу привыкнуть к этим вашим бойким словечкам. Нет, тут они не подходят совершенно, и прежде всего: мы ничего пока не знаем. Вот будем копаться в книгах, изучать карты и, конечно, ездить, лазать, искать. Облазаем всю Карагалинку, может, и наткнемся на что-нибудь подобное. Только для этого нужно, чтобы шуму и звону было поменьше, а вот я уже вижу, что вы пошли хватать дантистов. Она усмехнулась: - Мы же милиция! В это время зазвонил телефон. - Лейтенант Аникеева слушает, - сказала она в трубку. - Да, товарищ Зеленый! Да, написано и подписано! ("Мне некогда", - быстро сказал ей Зыбин.) Вот товарищ Зыбин говорит, что ему очень некогда. Товарищ Зыбин, пожалуйста... И она сунула ему телефонную трубку. - Георгий Николаевич, - сказал Зеленый очень вежливо с другого конца провода, - мне очень жаль, но немного подождать вам все же придется. Мы еще с вами не кончили разговора. Вот в вашем распоряжении телефон. Позвоните по ноль один и объясните, что задерживаетесь. Только, пожалуйста, без всяких подробностей. А я приду сейчас же, как освобожусь. - И Зыбин услышал, как по ту сторону звякнула трубка. "Боже мой, - подумал Зыбин. - Значит, опять я ее не увижу. Боже мой, боже мой, как у меня всегда по-дурацки складывается. И что им от меня только нужно?" Тут он вспомнил, что в кармане у него браунинг, и его передернуло. - Слушайте, - сказал он умоляюще. - Мне нужно было бы забежать в музей, ну хоть на пять минут. У меня, понимаете, ключи. Люди не смогут уйти домой. Я вернусь сейчас же. Она подумала. - А вы не опоздаете? - спросила она. - А то позвонит полковник, а вас не будет. - Ну честное-пречестное, - он даже руки сложил на груди. - Хорошо, давайте тогда пропуск, - решила она и вынула ручку. - Как какой? Ну тот, по которому вы прошли. Он пожал плечами. - Нет, должен быть пропуск. Поищите в кармане. Нет? - Она подошла и слегка подергала ящики стола. Они были заперты. - Без пропуска вы пройти никак не могли. Значит, пропуск остался у старшего лейтенанта. - Что ж тогда делать? - спросил он растерянно. Она слегка развела руками. - Тогда только ждать. Вот телефон, позвоните кому нужно. Сначала позвоните 01. Он снял было трубку и вдруг положил опять. - Ах, в какую историю вы меня запутали, - сказал он с горечью, - ах, в какую. Она слегка развела руками. Он позвонил директору домой. Ему сказали, что Степан Митрофанович еще не приходил. Позвонил в кабинет директора - к телефону никто не подошел. Позвонил в бухгалтерию - ему ответили, что директор был, но его только что куда-то вызвали. Позвонил электромонтеру Петьке - на месте его не оказалось. Оставалась, следовательно, одна Клара - и та, вероятно, уже ушла. "Да, уж если не повезет, так не повезет", - подумал Зыбин. С минуту он просидел так, опустив глаза на крышку стола, а потом вздохнул и взглянул на лейтенанта Аникееву. - Если уж не повезет... - сказал он ей тяжело. - А что-нибудь очень важное? - спросила она его сочувственно, даже несколько по-женски. И от этого его вдруг взорвало окончательно. - Слушайте, - сказал он запальчиво. - А что это у вас за петрушка там под стеклом? Ну, у полковника в кабинете - под стеклом, что это там? Зрачок, а в нем финка. Универсальное вещественное доказательство на все случаи жизни? Так? - А что? - спросила она, слегка улыбаясь. - Да ничего, просто было интересно увидеть, как теперь фабрикуются вещественные доказательства. Заранее, значит, загодя. И много у вас этого добра? Тон у него был неприятный, колючий. - Вы что, допрашиваете или просто интересуетесь? - спросила она, все еще продолжая улыбаться. - Ну что вы, что вы! - поднял он обе ладони, в нем все клокотало и прыгало, про браунинг он уже не помнил. - Какое же я, я имею право вас допрашивать? Нет, это вы меня допрашиваете. Это с меня тут снимают показания, запирают, держат, замыкают - меня, меня, меня! Это я задержан! А когда ж задержанный допрашивал следователя?! - Вы не задержаны, - обрезала Аникеева, - и я не ваш следователь. - Да? - весело удивился он. - В самом деле? Я не задержанный, вы не мой следователь? Ну так тогда, может, мне просто встать да и уйти, а? - Очень, очень у вас странный тон, - сказала она. - Странный, чтоб не сказать больше. - А вот вы скажите, - попросил он мягко и ненавидяще. - Скажите больше. Назовите это не тоном, а вылазкой, клеветой, дискредитацией органов. Там, где на червячке лжи выуживают рыбку правды, - так сказал старик Полоний, - все, все возможно. - Это вы про лейтенанта? - спросила она. - Он был груб? Уличал вас в чем-то? Это у нас абсолютно не положено. Он вдруг замолчал. Она приходила ему на помощь: разговор с властей она переводила на лица. Она пошла и села напротив него. - Я понимаю, вы куда-то торопитесь, а вас задержали, - сказала она мягко. - Но все равно, разве можно быть таким... Ну, нервным, что ли. Ведь это бред какой-то! - она усмехнулась. - Червячок, рыбка, какой-то там Полоний. - Слушайте, ради Бога, - загорелся он опять и вскочил. - Я вам достану контрамарку в гостеатр, сходите с мужем, или с лейтенантом Зеленым, или не знаю там с кем, на "Гамлета". Хоть раз в жизни да сходите! Теперь они сидели разделенные столом и смотрели друг другу в лицо. - А знаете, - вдруг совсем по-женски вспыхнула она, - не пошли бы вы со своим театром и контрамаркой!.. Если я захочу сходить в театр... - Так вот вы и захотите, - сказал он упрямо и угрюмо и, как бык, наклонил голову. - Так вот вы обязательно захотите. В мое время, например, студенты юридического факультета знали классиков, знали, кто такой Полоний, а вас только и натаскивают: прижми, расколи, уличи, выяви. Эх, даже противно говорить... - Он осекся и махнул рукой. - То есть что это значит "расколи"? - спросила она сурово. - Не "расколи", а "установи" - это две разные вещи. - Но устанавливать-то вы будете как? - крикнул он. - Вот эти подлые фото показывать да лгать напропалую? Да? Так? Она поколебалась и вдруг решила принять бой. - Да, так, старший научный сотрудник. Так! Если отбросить слово "подлые", то так. Назначение следствия - выявить истину. Вы ведь тоже кончали юридический? Да? По истории права. Так вот, ваш факультет был в то время _факультетом ненужных вещей_ - наукой о формальностях, бумажках и процедурах. А нас учили устанавливать истину. - А как устанавливать - на это наплевать? - спросил он. - Например, вот мне показывают ордер на арест моей жены. Говорят: не подпишешь, что виноват, - сегодня же твоя жена будет сидеть рядом. Так я подпишу! Так я что угодно подпишу! Потребуете, чтобы я показал, что убил, ограбил, поезд свернул с рельсов, - так я покажу и это. Но только жену не трогайте. - И скажете, где спрятано награбленное? - спросила она спокойно. - И выдадите вещественные улики? И назовете всех сообщников? И тем дадите нам возможность прервать вашу преступную деятельность? Да, тогда и подлог имеет смысл, и та "подлая" фотография тоже. - Какое счастье, что я не женат! - воскликнул он. - Значит, все мое золото останется при мне! Все двадцать пять килограммов плюс пятьдесят килограммов серебра! И сообщников я вам тоже не выдам, - он снял трубку и через 01 вызвал отдел хранения. Клара подошла сейчас же. Она как будто сидела и ждала его звонка. - Здравствуйте, моя радость, - сказал он ласково. - Здравствуйте, хорошая моя. Вот какое дело. Меня задерживают в милиции, а у меня деловое свидание с Полиной Юрьевной. Ну, все насчет тех костей. Так вот, сейчас три часа, а в четыре нужно подойти к фонтану, и она там будет. Так вот... - Он быстро оглянулся на Аникееву, но она уже вышла и притворила за собой дверь. Он просидел до вечера. А вечером пришли они оба: она и Зеленый. - Извините, - сказал Зеленый хмуро. - Задержали. - Он сел. - Начальство сердится, - сказал он Аникеевой, - директора полковник при мне вызвал, разговор был у них! Беда! - Он засмеялся и покрутил головой. Усмехнулась и Аникеева. Очевидно, и она понимала, что значит допрашивать директора. - Так вот, - сказал Зеленый, делаясь опять совершенно серьезным. - На музей нашим командованием возложена тяжелая ответственность. Он обязан загладить нанесенный ущерб. И в первую очередь это относится именно к вам - руководителю отдела. - Здорово! - вырвалось у Зыбина. - А я тут при чем? Зеленый поморщился. - Вот при чем тут вы! - ответил он ворчливо. - Валюта-то уплыла, и никто не виноват. Вы обязаны были предвидеть такие казусы, на то вы и руководитель отдела. Вы предупреждали дирекцию, что находки золота возможны? Что вот однажды могут прийти и принести его? И как надо тогда поступать? Ведь вы говорили об этом? Зачем же вы сейчас отрекаетесь? - Нет, - покачал головой Зыбин. - Я ничего не говорил. Не приходило как-то в голову. - Да? Ну а вот тут у нас есть сведения, что вы несколько раз предупреждали. Как же так не предупреждали? А как только первые кружочки стали попадаться вам в руки, что вы сказали тогда директору? Не помните? А я вот помню. Вы сказали, что надо смотреть в оба. Так? - Зыбин промолчал. - Ну хорошо, вы поставили в свое время в известность дирекцию, - смягчился Зеленый (видно было, что действительно за Зыбиным он никакой вины не находил - для этого он был слишком оперативным работником. Вину понимал прямо и ясно - как действие и бездействие, но не как недостаток ясновидения). Вы сказали ему, а он ноль внимания, за это тоже на него ложится немалая доля ответственности, но вы же специалист, и раз видите, что директор тут наплевательски относится к вашим предупреждениям, вы должны были нам сразу же сообщить свои соображения, а мы бы вот директора вызвали да и поговорили бы с ним по-свойски. Вот золото бы и не уплыло. А теперь вы оба в ответе. Но вы археолог, с вас спроса больше. - Меньше, - вдруг неожиданно сказала Аникеева. - Археолог Зыбин свое сделал, он при трех свидетелях свое мнение заявил, а на его сигнал не обратили внимания, при чем же он? - Рапорт, рапорт нужно было подать! - крикнул Зеленый. - И копию еще снять! Чтоб документ лежал у него в кармашке. Тогда бы, конечно... Аникеева покачала головой, но ничего не сказала. - Ну не я же все это выдумал, в конце концов, - сердито огрызнулся Зеленый. - Его же приятели это говорят. Те самые, кого он поил каждый день. И говорят еще, что картотека черт знает в каком состоянии. Никакого учета. Нужен экспонат, а его не найдешь. Я-то тут при чем? - И вдруг рассердился окончательно. - Ладно, давайте кончать. Если все вокруг проворонили, то, конечно, что же спрашивать с одного человека! Вот подпишите эту бумагу, и все! Идите отдыхайте. Не бойтесь, это же пустая формальность! Вот пропуск! Спокойной ночи! Идите! Не волнуйтесь! "Город Алма-Ата. 1 сентября 1937 года. Я, Зыбин Георгий Николаевич, проживающий в городе Алма-Ата, улица Карла Маркса, 62, даю настоящую подписку следователю милиции по Алма-Атинской области Зеленому А.И. в том, что до окончания предварительного следствия и суда... в преступлении, предусмотренном 112-й ст. УК РСФСР (преступная халатность), обязуюсь не выезжать с места своего жительства без разрешения следователя и суда и явиться по требованию следственных или судебных органов. Обвиняемый... Подписку отобрал..." Вышел он из управления уже в девятом часу. Было совсем темно. Он постоял, подумал и вдруг ринулся на угол к автомату. Назвал нужный номер, телефонистка соединила, и никто не ответил. Он перезвонил, стоял, кусал губы, понимал, что ее нет дома, но все-таки стоял и ждал, пока со станции не ответили: "Абонент не подходит", тогда он швырнул трубку, вышел и хлопнул дверью так, что все зазвенело. "Опять упустил... - сказал он громко. - Ах ты..." И быстро пошел, почти побежал до дома и вдруг застыл. В окнах горел свет. Яркий, открытый, наглый. На занавеске стояло округлое черно-зеленое пятно. Кто-то рылся в его столе. Он полез в карман. Ключи были там. Значит, дверь они попросту взломали. В столе лежит коробка патронов. Они их уже нашли. Ну, значит - все. Он мгновенно сообразил это и еще сотни других мелочей и разностей - и важных, и совершенно не важных, потому что сейчас все было совершенно не важно, ибо ничего нельзя было уже поделать. И вдруг он больно стукнулся головой о дерево: оказывается, он все отступал и отступал, все пятился и пятился, пока не налетел на ограду парка. Это сразу отрезвило его, и он подумал: "А подписка-то? Зачем тогда они отбирают подписку-то?" Но сейчас же понял, что "зачем" тут ни к чему, и не такое еще сейчас случается, а в общем, никто не знает, что сейчас случается, а что нет, и не об этом нужно думать, а надо что-то немедленно решать. Бежать к директору - ведь он ждет его звонка. Пусть сейчас же он трезвонит по всем вертушкам и требует остановить, отменить, задержать. Да, да - бежать к директору. Он отошел от ограды парка, сделал два шага и тут же почувствовал - именно почувствовал, а не понял, - что все это глупость, ерунда, бред собачий и теперь уже и это ни к чему. У них же ордер! А ордер сильнее всего на свете. И ему вспомнилось, как только месяц назад он был понятым и военный ему предъявил ордер на право обыска и ареста его соседа. И как он тогда, увидев эту гнусную зубчатую бумажку с синим факсимиле внизу, онемел, отупел, просидел два часа не шелохнувшись. И таким-то он был тогда смиренным, и все понимающим, и согласным со всем, что просто плюнуть хочется. И как он, когда тот несчастный обращал на него глаза, быстро отворачивался. Вот и директор теперь тоже отвернется. Нет, надо кончать. Чего зря пугать людей? Он нашел дыру в ограде - ребята выломали один прут, - протиснулся через нее боком и зашагал к могилам. Могил было две: генерала Колпаковского и его супруги. Когда-то здесь находились цветники, стояла ограда, висела неугасимая лампадка. Сейчас ничего не было. Только две огромные глыбины из красного гранита да черная якорная цепь над ними - смертная двуспальная опочивальня! Цепь огораживала этот кусочек парка от мира. Она тоже, конечно, что-то обозначала: вероятно, последнюю пристань, державность брака, нерасторжимость душ, крепость смерти, а вернее всего, как поется в церкви: "Оглашенные, изыдите". Вот цепь, вот камень, вот крест - на этом месте кончилось земное и началось небесное. Не подходите, оглашенные, - сие место свято! Но оглашенные не ушли, а начисто растаскали все, что только могли. Даже мрамор с фамилиями и то утащили, и только цепь над двумя безымянными могилами по-прежнему висела в древесной сырой полутьме и пугала случайные парочки. Директор не раз собирался убрать или просто взорвать эти глыбины, да руки все не доходили. А потом и он, Зыбин, вмешался. Он сказал: "Все это как-никак, а история, краеведенье. Времена меняются. Вот Хабаров уже опять великий человек, и Кутузов тоже великий человек, и даже суворовский музей открыт опять в Ленинграде. Так мало ли что! Повремените". И могилы остались. Под одной из глыбин у Зыбина был тайник. Как-то очень давно, ранней весной, он обнаружил под одной плитой дыру. Рука уходила в нее по плечо. Бог знает, что это было: нора, правда тайник или просто земля осела под камнем. Тогда, во всяком случае, в дыре была только жидкая грязь, и он забыл о тайнике. А вспомнил о нем внезапно через месяц, когда ему пришлось прятать от деда бутылку коньяку. А потом тайник служил ему верой и правдой по всяким случаям круглый год. И сейчас он опять отыскал его и спустил туда браунинг, фонарик и охотничий нож. "Еще хорошо, - подумал он, - что не обыскали". А впрочем, сейчас и на это плевать. И вдруг он почувствовал страшную усталость - не боль, не страх, не тоску, а именно усталость. "Так вот где таилась погибель моя", - подумал он. А ведь еще сегодня утром он купался в горной речке, карабкался по пригорку, слушал кузнечиков и стоял под свежим горным ветром. Как это все-таки удивительно! А самые-то две последние мысли его были - первая: "Так, значит, все-таки так и не удалось встретиться с Линой". И вторая: "А может, все-таки не поддаваться им, сбежать". До Или верст 35. Туда ходят порожняки. Вскочил на подножку и уехал, и до утра его не хватятся. А на Или жар, сухая степь, раскаленная земля, желтая река. Склоны, обрывы, уступы - черный, зеленый, синий камень, и по нему мечутся кеклики, те самые жирные, круглые птицы, которые никогда не водились на Карагалинке. А сползешь с уступов вниз, и откроется глинистая широкая гладь, вся в сухих тростниках и камнях. Безлюдье, тишь, только через каждые семь - десять верст попадаются рыбацкие землянки с белыми тростниковыми крышами. Иди до китайской границы, никого не встретишь. А там, в Китае... И вдруг он понял, что сходит с ума, что сидит на могиле и бредит. Он поднялся, отряхнулся, нашел в кармане зажигалку, щелкнул ею, осветил серую неуклюжую глыбину. Да, действительно, место последнего причала. Тут уж ничего не скажешь! Генерал Колпаковский, генеральша Колпаковская! Прощайте, покойнички! Ведь каждый день я проходил мимо ваших превосходительств и даже не замечал вас. А вы ведь город этот построили, парк этот разбили, благодетельствовали, покоряли, искореняли, насаждали, а я так про вас ничего и не знаю. Не дошла еще до вас моя наука, слишком вы для нее молоды. Сто лет - разве это срок для археологии? Но все равно вас скоро вспомнят. Вспомнят, черт их побери, помяните мое слово! Притащат мраморные плиты и бронзой насекут на них ваши имена. А вот цепь, пожалуй, отнимут - ни к чему, скажут, она у нас в стране! Все течет, все меняется, дорогие покойнички! И вот истории уже нужны генералы. А ты, молодая, чудная, в короне, фате и золотом уборе, убитая неизвестно кем и за что, ты, чью голову я сегодня держал в ладонях... И вдруг необычайное умиление, расслабленность и растроганность овладели им. Он сел опять на глыбу и обтер глаза. Посидел, подумал, поулыбался неизвестно чему и кому, потом встал, пересек газон, вышел на асфальт и остановился под фонарем. Свет был желтый, жидкий, противный. Он стоял, опустив руки и голову, и ни о чем и ни о ком уже не думал, а только стискивал и стискивал себя в кулак. Прошло десять минут, двадцать, полчаса - он все стоял. Ему надо было вживаться, уйти в себя, поверить в то, что произойдет с ним сейчас, сию минуту, во всяком случае, в этот час. Вот он войдет к себе, и сразу окажется, что этот дом уже не его, а их, а ему они прикажут сесть и не двигаться, выпотрошат карманы, посадят в машину между двумя и увезут. И он будет уже не он, а некто с обрезанными пуговицами и без шнурков, которого два раза выводят на оправку и раз на прогулку, допрашивают, ругают, грозят и приказывают в чем-то сознаться, чтоб не было хуже. Вот все это ему надо было себе представить, уверовать в это и решиться. Веселая парочка прошла мимо него. Он стоял на дороге, и им пришлось его обойти. В конце аллеи они обернулись, и она что-то сказала ему, он засмеялся. Зыбин вспыхнул и пошел. Шел он четкими, уверенными, солдатскими шагами. Раз-два, ать-а! Ничего в нем уже не замирало и не екало. Он был спокоен. Он был так спокоен, что и страха в нем уже не осталось. "Ну посмотрим, посмотрим, господа хорошие", - вздрагивало в нем что-то злое, решительное и почти радостное. Таким он зашел на крыльцо и со всего размаху пнул дверь. Она сразу же отскочила. В тамбуре было темно и тихо. Крошечная коридорная лампочка освещала три двери - две белые и одну черную. Черная на чердак, правая белая - к соседу, левая белая - его. И только что он занес ногу, чтоб ткнуть со всего размаху эту левую белую, как вдруг запел Вертинский. "Вот сволочи, - подумал он ошалело, - совести у них уж никакой", - и не пнул, как собирался, а тихонько открыл дверь, так, что она не скрипнула. На столе, покрытом белой свежей скатертью, стоял патефон, и над ним колдовал Петька, электротехник музея. В кресле сидел дед. "Понятые", - понял он. И тут он вдруг увидел Лину. Она появилась из глубины комнаты, подошла к Петьке и жарко наклонилась над ним. На ней был алый шарф. В волосах торчала высокая гребенка. Все было беззвучно, как в немом кино. Он так остолбенел, что ухватился за дверь, и она скрипнула. И тут его увидел дед. - Появился, - сказал он насмешливо. - Ты мне ведро водки должен поставить. Еле-еле удержал твоих красавиц. Пять раз уж собирались идти. Водку, спрашиваю, принес? А то сейчас к шоферам пошлю. Все обернулись. Зыбин стоял на пороге. Все было странно и чудно, точно во сне. - Лина, - сказал он подавленно. - А я сейчас хотел бежать к вам. Она засмеялась, шарф упал, и теперь свет бил вовсю по ней, по ее голым плечам. - А вы всегда, Георгий Николаевич, много хотите и ничего не делаете, - сказала она спокойно и радостно. И он вздрогнул от ее голоса, от того, что все это на самом деле. - Лина! - крикнул он, бросаясь к ней. - Лина! - Здравствуйте, здравствуйте, дорогой, - она протянула ему обе руки и этим как бы приблизила и вместе с тем удержала на расстоянии, - ну-ка дайте взглянуть на вас. Ой, похудел, почернел, погрубел, но ничего, ничего! Все такой же красивый. - Он золото, - прохрипел дед. - Он пятьсот стоит. Если бы пил меньше... - Да нет, меньше никак не выходит, - засмеялась Лина и наконец развела руки: разрешила себя обнять. - Компания не та. Мы вас с Кларой уже часа два ждем, все около дома на лавочке сидели. А вот встретился молодой человек и привел сюда. Оказывается, у вас один ключ ко всем дверям подходит. Обчистят вас когда-нибудь до нитки, товарищ дорогой. - А что у него воровать-то? - прищурился дед. - Бумаги? Я ему говорю, дай на пол-литра, я все их на тачке зараз свезу в утиль. - Лина, милая Лина, - он обнимал ее и прижимал к себе, и глаза у него были мокрые от слез. Она немного постояла, потом тихонько отстранилась и ласково сказала: - Ну, ну, ладно, ладно, потом. Вы вот перед Кларой-то извинитесь, она все время звонила директору. Вот тут он и увидел Клару. Быть может, на ней горел отраженный свет Лины, может, весь мир сделался для него в эти минуты прекрасным, но Клара сейчас показалась ему очень красивой. Высокая, тонкая, стройная, с матовым-спокойным лицом и черно-синими волосами. И платье было на ней черное и глухое. "Похожая на черное распятье", - вспомнил он чью-то строчку. - Ну, так все в порядке? - спросила она тихо, подходя. На мгновение он задумался, потому что начисто забыл про все и все это надо было вспоминать сначала, а потом бухнул: - В порядке, я расписку уж дал. - Какую? - испугалась Лина. - Как? - схватила его за руку Клара. - А это чтоб не убежал, - сказал дед понимающе, - а то заберет золото да и махнет в Америку. Такие события тоже бывают. Вот когда я у Шахворостова-купца работал, казначей у него был, такая пьяница горькая, беспортошная, а знаешь, как воображал про себя? Так вот раз тоже забрал из магазина выручку за неделю да и... - Так ведь золота он даже и не видел, - беспокойно сказала Клара и оглянулась на деда. - А там разберут, разберут, видел он или не видел, - отрезал дед и махнул рукой. - Там все до ниточки разберут - кто он, откуда, когда родился, когда женился. Вот директора как вызвали туда, так и пропал. Только оттуда допустили позвонить: запри, мол, кабинет, и пусть ученый сразу ко мне бегит, если его не посадят, конечно. В восемь часов велел зайти. - Что? - вскочил Зыбин. - Так что ж ты... И как раз зазвонил телефон. Клара подошла и сняла трубку. - Да, - сказала она. - Да! Вот передаю. - И протянула трубку Зыбину. - Ты что, живой? - спросил директор жизнерадостно. - А я уж звонил в милицию, что, мол, мучаете нашу ученую часть. Что они там от тебя хотят? Золота? - Подписку отобрали, - ответил Зыбин. - Что?! - сразу взвинтился директор. - Подписку?.. И ты небось сразу и дал? Эх, шляпа! Зачем же было давать? Ты б хоть со мной посоветовался, а то небось оробел и сразу же подписал. Эх, шляпа, шляпа. Ну ладно, беда невелика. Дед у тебя? Все пьете? И Клару на радостях поите небось? Ты смотри! Я сегодня посмотрел - у нее губы посинели. А кто еще там у тебя? - Петр и дед, - ответил Зыбин. - И все? Ты смотри, брат, все прошляпишь, - сказал директор, - и ту и эту! Ну ладно. Поговорим. Спокойной ночи. И завтра на службе чтоб как стеклышко! Чтоб весь звенел, понял? Когда он отошел от телефона, Лина была уже в плаще. - Вы сначала меня проводите, - приказала она, - а потом Кларочку доведете до дому. - Она подхватила Клару под руку. - Пойдемте, моя хорошая, вы ведь тоже устали и изнервничались. Ух, какие у вас в Алма-Ате ночи! Дед идти отказался. - Вы уж одни, вы все молодые, веселые, у вас свои разговоры, а мне завтра с петухами вставать. Мне даром никто деньги платить не желает. Так что прощенья просим. И ушел, твердо надев картуз и даже не покачиваясь. - Вы заприте дверь, - приказала Лина с порога, когда все вышли. - Как же так, оставлять дом ночью открытым, что так плохо за вами ваши женщины смотрят? Луна висела над собором большая, мутно-прозрачная, как кусок янтаря над свечкой. Было светло и тихо, и даже тополя не шумели. Лина вдруг остановилась посредине улицы, откинула голову и несколько раз глубоко вобрала воздух. - Чувствуете море? - сказала она, хватая Зыбина за руку. - Оно вон, вон за той аллеей! И тополя такие же, только совсем тихие. Помните, как вы их называли? Цыганками! Там, Кларочка, у них каждый листочек дрожит. А здесь они у вас стоят, не шелохнутся. - Но это они до разу, - обиделся за свои тополя Петька, - как ветер налетит, так сразу зашумят, как пена в тазу. Лина посмотрела на него и рассмеялась. - Нет, Петр Николаевич, вы просто прелесть, - сказала она и подхватила его под руку. - Как пена в тазу. Жена стирает на ночь в тазике блузку и вешает над примусом, чтоб к утру просохла, а муж ворочается во сне и слышит. Вы женаты, Петр Николаевич? Петька отвернулся. - Нет, - сказал он угрюмо. - Ну и не надо, - весело посоветовала ему Лина. - Еще успеете запрячься. Вот Георгий Николаевич никогда не женится. Сколько бы ни собирался, а не сумеет. Я его знаю. Мы старые друзья. Кларочка, а далеко отсюда до большой воды? - Да верст, наверно, тридцать пять будет, - ответил Зыбин. - Поезд идет почти полтора часа. - И чуть не добавил: "Отходит в семь тринадцать от городской платформы". И сейчас же он снова увидел спокойную глинистую реку, сыпучую гальку, сухой белый и желтый тростник, скалистые берега из синих, желтых, черных, белых, разноцветных камней. Жара, сушь, и так сохнет во рту, что даже вода освежает только на минуту. - Как-нибудь обязательно съездим, - сказала Лина. - Ладно, Кларочка? Она уже подхватила Клару под руку. А та шла и смотрела через верхушки тополей на горы, на голубые от луны горные леса. Вопрос Лины она так и не расслышала. А та уже опять повернулась к Петьке. - Совершенно морской город, - сказала она уверенно. - Здесь море живет в каждом доме, в каждом тополе. Я сразу вспомнила - черноморские бульвары такие. Впрочем, их надо видеть. Георгий Николаевич, а помните тот парк, где вы в тире выиграли матрешку? Вы знаете, Кларочка, она до сих пор стоит у меня на буфете. Такая огромная! Подарочная! С полметра! Вы никогда не были на море, Кларочка? Клара покачала головой. Она все так же неподвижно смотрела на лунное небо и горные мохнатые перевалы. - Ну вот и отлично, соберемся все и поедем. Вы еще отпуска-то не брали, хранитель? Ну и не берите! Возьмем вместе в апреле или в мае. - Они остановились перед гостиницей. - Ну вот, товарищи, я и дома. Спасибо. Теперь проводите Кларочку - и спать, спать. Георгий Николаевич, я вам завтра позвоню после работы, хорошо? - Хорошо, - ответил он. - Только, если можно, попозднее, я завтра еду в одно место и, наверно, задержусь. - Это куда же? - Ну, по работе надо. Лина засмеялась опять. - Вот что значит дикий человек. Не знает ни работы, ни отдыха. Ну ничего. Мы теперь за вас с Кларочкой примемся! Затаскаем вас по горам. Эх, жалко, что мне завтра рано вставать! В такие ночи нужно шляться по улицам до рассвета. Ну, привет, товарищи! И ушла, помахивая рукой. Обратно они шли втроем. Он держал Клару под руку и физически чувствовал, как ей не терпится добраться до кровати и рухнуть лицом в подушку. Он молчал. "Дрянь я все-таки страшная", - подумал он, сказал это слово вслух и сейчас же сгорел от стыда: затряс головой, заулыбался, загримасничал, забормотал что-то. Петька удивленно покосился на него, а Клара спросила: - Так во сколько вас завтра разбудить по телефону? - Ну вот еще, - ответил он. - С чего это вы меня станете будить? Я вас разбужу! Она вздохнула: - Отлично! - Часов в семь для вас не очень рано? - спросил он. - Нет, не очень. Можно и раньше. Она вдруг остановилась. - Ну, вот уж мой дом, - вздохнула она со страшным облегчением. - Спокойной ночи. И она скрылась в глубине двора, даже не простившись. Дома он опять зажег все лампы - настольную, люстру, боковой свет, прошел к столу и бухнулся в кресло. Все здесь еще носило ее отпечатки: вот стул - на нем она сидела, вот стакан - она его не допила, вот половина конфеты, вот книжка - она ее просматривала и бросила на диван. И тут он вдруг понял, что совершенно зря позвал Клару. С Петькой было бы все куда проще. А теперь им придется провести целый день наедине. Ведь в самом лучшем случае - если они попадут на семичасовой - он вернется в шесть! Значит, позвонит Лине часов в восемь-девять. Опять неладно! Впрочем, это уж и не важно. Теперь это не самое главное. Самое главное - что она его все-таки нашла. Ведь приехала-то она одна! Стоп! Ты так уверен, что одна? Вскочил, сел на диван и стал быстро листать книжку. Нет, конечно, все-таки, конечно, одна. Иначе она сказала бы. Кларе, например, обязательно бы сказала. А впрочем, с нее все станется. Может быть, и не одна. Ну что ж, тогда они как встретятся, так и разойдутся. За эти годы он многому научился, он "изучил науку расставаний". Вероятно, это уже старость подходит. Все стало легко. Вот Корнилов не такой. Он молод, горяч и как говорит Державин, к правде черт. Зато и своего не упустит. Вот Даша, кажется, уже его. Как она сегодня ринулась за него в бой! Потапов даже засопел от неожиданности. Что ж? Правильно! У Корнилова все ясно, четко, недвусмысленно. Как он думает, так и режет. А вот он хитрит. А Потапов рычит и дрожит, а Клара молчит и прячет глаза. И никто ничего толком не может объяснить, что случилось с людьми. А без этого и жить нельзя. В мире происходит что-то совершенно необычайное. Крутят по миру какие-то черные чудовищные протуберанцы и метут, метут все, что ни попадется на пути. Почему, зачем, кто поймет? Хотя читай речи вождей, в них все ясно. "Это и есть истина, - сказал сегодня директор. - Если мы будем в это верить, то победим". И верят же, действительно верят. Ох уже эта вера! Та самая, что горами двигает и города берет. Где бы и мне ее достать? Верую, верую. Господи, помоги же моему неверию! А впрочем, зачем тебе вера? Помнишь Сенеку, трагедию "Эдип"? "Да будет мне позволено молчать - какая есть свобода меньше этой?" Так вот воспользуйся хоть этой самой меньшей свободой. Так ведь не воспользуешься, опять начнешь все объяснять и подгонять, вот как сегодня ты пел Даше: "Надо знать, когда и кто". Сознайся, гадко ведь, а? А вот у Корнилова этого нет. За это его и любят. Но только с Линой у него определенно ничего не получится. Она стена для таких, как он. Ее в мире не интересует ничего, кроме ее самой. Вот море, походы, костры из смоляных ветвей, сноп искр над костром, прогулки до зари по берегу - это ее. И она не притворяется - она действительно такая. И ты без памяти влюбляешься в это цельное, бездумное, свободное от страха существование. Оно же по-настоящему прекрасно! Потом наступает, конечно, отрезвление. Она расстается с тобой на вокзале, ты уходишь очарованный, влюбленный, надававший тысячи клятв себе и ей, сидишь один в комнате, вспоминаешь и думаешь, улыбаешься своим мыслям. Так проходит неделя-другая, и вдруг наступает отрезвление. Ты понимаешь, что какая-то невероятная сухость, черствость и даже старчество проглядывает в ее невозмутимой ясности. И самое главное - она ведь проговаривается! Нет, нет, она не особенно умна. Ее гармонию держит инстинкт, привычка, бессознательное чувство равновесия, а никак не разум. Она могла с ясным лицом рассказать о себе что-нибудь такое, что даже в те блаженные дни вдруг заставляло его как бы мгновенно осечься, очнуться, упасть с пятого этажа - посмотреть на нее со стороны. Господи, что же это такое? Но все это и продолжалось мгновение. Она сразу же ловила его настроение и всегда умела заставить забыть его все. Чуткой в этом отношении она была невероятно. Как бы он ни старался скрыть свое настроение, она видела его насквозь. Даже во время разговора по телефону. Но один раз он все-таки взорвался, и тогда они поссорились. И вот теперь... Он думал об этом и сам не замечал, как клонится долу, дремлет, засыпает, сидя в кресле около окна. Он так ничего как следует и не продумал и не решил насчет завтрашнего утра. А проснулся он внезапно, и сам не понял почему. Поднял голову и поглядел в окно. И вдруг услышал тихое поцарапыванье, потом стук, тоже тихий-тихий: тук-тук, тук-тук. Он подумал, что это, наверно, ветка качается. Но стук повторился - четкий, ритмичный, и тут из темноты вдруг выплыло и прижалось к стеклу лицо Лины. Она смотрела и делала рукой какие-то знаки. Он вскочил, подлетел к окну и так резко рванул раму, что что-то посыпалось на подоконник. - Боже мой, - только и сказал он. И больше у него ничего не нашлось. - Принимаете гостей? - спросила она весело. - А ну-ка руку. - И, не задев подоконника, она гибко, как на турнике, перекинулась в комнату. - Ну вот и все. Вот что значит ГТО первой ступени. Он стоял перед ней и не знал, что и сказать и что сделать. Просто стоял и смотрел. А она спокойно подошла к зеркалу и поправила волосы. - Девушку проводили домой? - спросила она не оборачиваясь. - Великолепная девочка! Серьезная такая, простая и о вас убивается. А вы ничего замечать не хотите. Эх вы! У вас гребенка-то есть? Дайте-ка я причешусь. - Она вынула пудреницу и несколько раз коснулась пуховкой щек. - Больше всего боюсь загореть. Слушайте, подарите-ка мне вот такую белую шляпу с полями, в них, кажется, здесь пастухи ходят. У вас, наверно, есть такие. - Сейчас, сейчас, - сказал он и кинулся куда-то в угол. - Да стойте, куда вы? - засмеялась она. - Подойдите-ка сюда. - И она сбросила ему на руки платок. Плечи у нее опять оказались голыми. Он молчал. Она усмехнулась и провела рукой ему по волосам. - Все такой же трепаный. А время два часа! Ну все равно, полчаса я, пожалуй, могу посидеть. Чаем напоите? И пока он ходил по комнате, возился с чайником, мыл чашки, она сидела на диване. Сидела и смотрела на него молча смеющимися, сияющими, слегка тревожными глазами. А он, сделав все, вдруг подошел и крепко обнял ее за плечи. Она, улыбаясь, посмотрела на него, тогда он притянул к себе ее голову и поцеловал, расплющивая губы, крепко и больно, несколько раз. Потом стал целовать глаза и опять губы. Тут она ладонью слегка уперлась в его лоб. - Ну, ну, - сказала она. - Не торопитесь! Сядьте, поговорим. - Он все не отпускал ее. - Но ведь вы даже не знаете, одна я тут или нет. - Одна, - ответил он уверенно. - И думаю только о вас? - Она легонько освободилась от его рук. - Постойте-ка, художественная часть потом. Рассказывайте про себя. - Она встала, прошлась по комнате, подошла к барометру. - Великая сушь, - прочитала она. - Значит, живете, работаете и, как говорит ваш директор, закапываете в землю казенные деньги. До того уж докопались, что вас таскают в милицию и отбирают подписку, - дальше-то теперь что? - Он сделал какое-то движение. - И хорошо, тут вы, положим, ни при чем. За это ответит директор, но вы что? Решили здесь осесть? Остаться навсегда в этой комнате? - Почему? - спросил он. - Нет, это я вас спрашиваю почему. Это что - ваше жизненное назначение - грызть эти холмы? А? Он пробормотал: - Не знаю. А что? Она рассмеялась. - Да нет, опять-таки ничего. Просто я как-то совсем не того ожидала от вас. - Она посмотрела на него. - Я ведь очень, очень часто вспоминала вас. Он встал, подошел к чайнику, пощупал его ладонью и снова заходил по комнате. Ему надо было собраться с мыслями. - Раскопки ведутся дилетантски, - сказал он наконец. - Непоправимо дилетантски. Ни я, ни тем более Корнилов не знаем, что творим. Даже какой объект раскапываем, и то не знаем. Если бы здесь появились настоящие ученые, они не взяли бы нас даже в препараторы. Это так. Она слегка неожиданно развела руками. Он мельком взглянул на нее и продолжал: - Да, вряд ли взяли бы даже в препараторы. Впрочем, Корнилова, вероятно, взяли бы. Он окончил что-то археологическое. А меня бы, конечно, погнали в шею. Я же даже не историк, и сидеть бы мне да сидеть над изучением первоисточников по истории античного христианства. Вот тогда бы я был действительно на своем месте. Но что делать? Мы хоть понимаем, с чем мы имеем дело. И если что-нибудь не знаем, то уж не знаем по-научному. А здесь просто никто ничего не знает, и все. До сих пор раскопки вели учитель французского языка, статистик, землемер, гидротехник, чиновник особых поручений. Это если брать весь Казахстан в целом. Здесь же вообще, кроме кладоискателей, никого не было. Если нам и далее повезет так же ослепительно, как повезло этим неизвестным - я говорю о золоте, - то уже в будущем году сюда приедет экспедиция Эрмитажа и нас всех разгонит. Да еще обзовут, поди, за то, что мы натворили. Но дело-то уж будет сделано. Так что меня как раз интересует не это. - А что же? - спросила она. - Что же вас интересует, хранитель? Он подошел к плитке, выключил ее, снял чайник, заварил, укутал его салфеткой и снова заходил по комнате. У него было такое ощущение, что он увидел ее сегодня, рванулся к ней и отскочил, потому что между ними было то же самое оконное стекло, и он расшибся до крови. Эта боль его сейчас и отрезвила. - Я хочу добраться до азиатских пустынь, - сказал он, - там пески засосали замки, усадьбы, города, там обсерватории, библиотеки и театры. Это Хорезм, Маргиана, Бактрия. Вы знаете, что такое раскаленный песок? Заройте в него человека, и он через месяц высохнет, одеревенеет, но останется по виду прежним. Что перед этим богатством Нубия и Египет? А древний Отрар? Вторая библиотека древнего мира? Ее до сих пор не нашли, но она где-то там, в подземелье. И вот в какой-нибудь нише стоит сундук, и в нем лежит полный Тацит, все сто драм Софокла, десять книг Сафо, все элегии великого Галла, от которого не осталось ни строчки. Вот куда хочу я обязательно добраться с лопатой. А это так, начало. Он подошел к столу и стал разливать чай. Она вдруг подошла и обхватила его. - Фантазер вы мой, - сказала она ласково, прижимаясь к нему. - Барон Мюнхгаузен. Как я боялась, что вы уже не тот! А вы... Да бросьте вы этот чай, никому он не нужен. Идите-ка ко мне. - И она бухнула его на диван. - Ну хорошо, - сказала она. - Все это хоть не особенно логично, но все-таки на что-то похоже. Но ты ведь копаешься не там в песках, а здесь в глине, какой уж тут Тацит и Эврипид. Они оба лежали на диване, и она слегка его обнимала за плечи. - Стой, стой, не перебивай. Я чувствую, с тобой что-то творится. При чем тут эта девочка с глазами серны, этот дед, водка? По-моему, ты после нашей встречи однажды здорово получил по шее и вот забегал, заметался, так? - Он молчал. - Ладно, не хочешь говорить - не говори. Тогда я спрошу другое: вот эти люди, которые с тобой работают, кто они? Как они к тебе относятся? В вопросе был уже и ответ. То есть он понял по ее тону, что это, пожалуй, уже и не вопрос, а ответ. - Ты о ком спрашиваешь? - спросил он не сразу. - Не бойся, не о Кларе. Тут уж все ясно. - Так о ком? - Не нравится мне твоя дружба с Корниловым, - сказала она после недолгого молчания. Он удивленно посмотрел на нее. - То есть парень-то он ничего, с этим самым, - она покрутила пальцем у головы, - с бзиком, с фантазией, но, милый, плевать он хотел на твои пески. И сидит он там только потому, что ему некуда деться. Но и пить он может сколько угодно. И девушка у него под боком. Что еще надо? Живет мужчина! - Ты даже девушку заметила, - усмехнулся он. - Да не очень большая премудрость, дорогой, заметить девушку. Но если бы ты только присутствовал при нашем с ним знакомстве и поездке в горы... - А что? - спросил он с любопытством. - Да то! Пришел, увидел, победил. И сразу же понял, что победил. После того как он на моих глазах сиганул во всем в эту... Ну как называется это ваше недоразумение? Алмаатинка, что ли? Так вот он нырнул в самый водоворот у камня, достал какие-то там голыши, видел бы ты, как он взглянул на меня. Гром и молния! Цезарь и Клеопатра! И они оба немного посмеялись. - Но все-таки, почему он тебе не понравился? - спросил он. - Наоборот, очень понравился! - ответила она. - Очень. А вот ваши с ним отношения мне не очень нравятся. Ведь вы, наверно, спорите, а? Он тебе что-нибудь говорит такое, а ты ему отвечаешь чем-нибудь этаким? Да? И орете на весь колхоз? - Он молчал. - Вот это мне не нравится. Очень, до крайности не нравится. Просто из самых мелких, эгоистических соображений не нравится. Ты же знаешь, какая я черствая эгоистка. Он поднял голову. - Знаю, - ответил он серьезно, без улыбки. - Ну вот и все! Я приехала специально к тебе, и если вдруг с тобой случится что-нибудь, для меня это будет страшным ударом - разве не понятно? - Да, - сказал он, вдумываясь в ее слова, - понятно. - И еще раз повторил. - Да. Понятно. Стой-ка, я закрою окно. Он ушел в темноту, постоял, повозился, позвенел чем-то, потом подошел к ней, но не лег, а сел рядом. Она почувствовала, что он снова ушел от нее куда-то, и ласково спросила: "Ну что ты?" - обхватила его за талию и притянула к себе. - Я ж тебя люблю, - сказала она грубо, по-бабьи. - Люблю, дуралей ты этакий. Разве ты не видишь? - Ты разговаривала с директором? - спросил он все из того же отдаления. - Ну что ты? - спокойно удивилась она. - Конечно, нет. - Значит, Клара тебе наговорила, - кивнул он головой. - Но все равно, это очень странно. - Он вдруг положил ей руку на плечо. - Но раз ты уж начала этот разговор. Расскажи все толком, что она тебе наговорила. Только толком, толком. Стой! Ты ведь хочешь, чтоб я что-то понял, так? Ну вот и объясни мне, что и как. Она помолчала, подумала. - У Корнилова уже сложилась нехорошая репутация, - сказала она не сразу. - При всех его разговорах присутствуешь ты. Присутствуешь, и слушаешь, и молчишь, то есть одобряешь. Ты понимаешь, что это значит? - Ну, ну, - сказал он, когда она замолчала. - Я слушаю, что же дальше? Корнилов много болтает, я молчу. Но какой-нибудь разговор конкретно назывался? Фразы какие-нибудь, анекдоты, хохмочки? Конкретно, конкретно. Тогда-то, там-то. - Конкретно нет. - И все это Клара тебе рассказала, когда вы ждали сегодня меня на лавочке. Понятно. Значит, вот о чем с ней сегодня говорил директор. - Директор? - испугалась она. - Неужели и директор что-то заметил? Тогда это очень и очень серьезно. Вот до чего тебя довел Корнилов. Его пьяные выходки. Гнать его надо, и все! Он лениво усмехнулся и лег с ней рядом. - Ладно, теперь уж все равно поздно. Давай-ка спать лучше. - Ты послушай меня, ты первый и последний раз послушай меня. Я знаю, что ты думаешь про меня. Этого ведь не скроешь. Могу только сказать одно - психолог ты никудышный. Писатель из тебя не получился. Но не в этом дело. Если бы ты имел какую-то цель, что-нибудь да хотел, чего-то добивался. Но ведь ты ровно ничего не хочешь, ты только ходишь и треплешься, рискуешь головой за словечко, за анекдот. Высказываешь свое недовольство в формах, опасных для жизни. Ты, как говорят юристы, источник повышенной опасности. Он открыл глаза. - Это для кого же я такой? - Ну хотя бы для тех, к кому ты обращаешься. Пойми, люди попросту боятся. А ты покушаешься на их существование. В мире сейчас ходит великий страх. Все всего боятся. Всем важно только одно: высидеть и переждать. - Вот как ты заговорила, - сказал он удивленно. - А я-то думал... - Ай, ты думал! Противно! Ничего ты обо мне не думал и не думаешь! Не знаешь ты меня, и все! А ведешь ты себя, как хулиганистый ученик. Знаешь, всегда находится такой заводила в классе. Встает, задает ехидные вопросы, класс гогочет, а он сияет, вон, мол, какой я умник! Класс он, конечно, насмешит, учителя вгонит в пот, но из школы тоже вылетит пулей: директора таких не терпят. И им наплевать, кто прав - он или учитель, им важна дисциплина. Пойми, не ты опасен, опасно спускать тебе все с рук. Опасно то, что у тебя уже появились подражатели - они пойдут дальше тебя, хоть на пальчик, да дальше, а потом и вообще. Вот почему в наше время и слово считается делом, а разговор - деятельностью. Есть времена, когда слово - преступление. Мы живем сейчас именно в такое время. С этим надо мириться. - Сейчас ты заговоришь со мной о войне - не надо! - сказал он. - Директор с этим уже надоел. - Не бойся, не заговорю, а просто спрошу. Ты хорошо понимаешь, что ты делаешь? Тебе что, очень дорог этот Корнилов? Все эти его пьяные выходки, тебе они очень дороги? "Вот баба, - подумал Зыбин, - обязательно надо будет предупредить Корнилова", - и сказал: - Ну при чем же тут твой Корнилов? Что ты нас сравниваешь? Корнилову наступили на хвост, вот он и орет дурным голосом. Нет, тут другое, - он потер себе переносицу. - Ты понимаешь, - продолжал он уже медленно и задумчиво, подбирая слова, - ты говоришь, что я треплюсь, а я ведь молчу, я как рыба молчу, но тут вы все правы, я чувствую, что не смогу так жить дальше. Не смогу, и все, как-нибудь каркну во все воронье горло, и тогда уж действительно отрывай, как говорит дед, подковки. - Ну зачем же ты каркаешь, если понимаешь это? - спросила она недоуменно. - Что тебе не хватает? Тебе-то кто наступил на хвост? - Стой, послушай - я сегодня целый час дрожал и прощался с жизнью. Бог его знает, что я пережил за то время, пока стоял и смотрел на свое окно. Какой ужас: в нем горит свет! Значит, пришли по мою душу. Да! Ничего другого мне и в голову не пришло! Зачем? Почему? За что? Да разве я мог задавать себе такие вопросы? Только дурак сейчас спрашивает: за что? Умному они и в голову не придут. Берут, и все. Это как закон природы. Только я не могу уже больше переживать это унижение, этот проклятый страх, что сидит у меня где-то под кожей. Чего мне не хватает? Меня самого мне не хватает. Я как старый хрипучий граммофон. В меня заложили семь или десять пластинок, и вот я хриплю их, как только ткнут пальцем. - Какие еще пластинки? - спросила она сердито. Он усмехнулся. - А я их все могу пересчитать по пальцам. Вот, пожалуйста: "Если враг не сдается - его уничтожают", "Под знаменем Ленина, под водительством Сталина", "Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее", "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство", "Лучший друг ученых, лучший друг писателей, лучший друг физкультурников, лучший друг пожарников - товарищ Сталин", "Самое ценное на земле - люди", "Кто не с нами, тот против нас", "Идиотская болезнь - благодушие". Все это вместе называется "новый советский человек" и "черты нового советского человека". Ух, черт! - он ударил кулаком по дивану. - Да, но чего ж ты все-таки добиваешься? - спросила она. - Мир переделать на свой лад не можешь, принимать его таким, как он есть, - не желаешь. Он для тебя плох. Необитаемых островов у нас нету, да тебе их и не дадут, ну, значит? Она развела руками. - Значит! - ответил он твердо. - Значит! - Подошел к шкафу и достал простыни. - Значит, моя дорогая, что уж скоро утро и надо спать. Все! Поговорили! Она медленно покачала головой. - Я же тебя люблю, дурак ты этакий, - сказала она задумчиво, - мне будет очень трудно тебя потерять, а ты этого не понимаешь. Он лег на диван, вытянулся и закрыл глаза. - Вот ты думаешь, что я всегда не права, - сказала она. - Напротив, ты всегда права, - ответил он уже сонным голосом. - Всегда и во всем. В этом и все дело. Он спал и думал: "Тут две беды, первая, что я тебя тоже люблю, и здорово еще люблю, а это всегда все путает. Вторая в том, что ты права. Пошлость-то всегда права. Помнишь, я тебе прочитал Пушкина: Хоть в узкой голове придворного глупца Кутейкин и Христос два равные лица. Да для любого здравомыслящего Кутейкин куда больше Христа, Христос-то миф, а он - вот он. Он истина! И, как всякая истина, он требует человека целиком, со всеми его потрохами и верой. Исканья кончились. Мир ждал Христа, и вот пришел Христос-Кутейкин, и история вступила в новый этап. И знаешь, у него действительно есть нечто сверхчеловеческое. А я вот не верю и поэтому подлежу не презрению, а уничтожению". Лина ничего не ответила, она только сделала какое-то неясное движение рукой в сторону окна, и тогда он увидел того, кто сидел в кресле и, наклонившись, внимательно слушал их обоих. - Вы, видно, на что-то намекаете, - сказал третий, и усы его слегка дрогнули от улыбки. - Но, друг мой, на что б вы ни намекали, помните, исторические параллели всегда рискованны. Это же просто бессмысленно. Зыбин поглядел на него. Он не удивился: присутствие его было совершенно естественным. Да и не первый разговор был этот. Вот уже с месяц как он приходил сюда почти каждой ночью. И вот что удивительно и страшно - они каждый раз разговаривали очень хорошо, по душам, и Зыбин был исполнен любви, нежности и почтения к этому большому, мудрому человеку. Все недоумение, претензии и даже его гнев и насмешка оставались по ту сторону сна - наяву, а здесь был один трепет, одно обожанье, одно чувство гордости за то, что он так легко и свободно может говорить с самым большим человеком эпохи и тот понимает его. Что это было? Освобождение от страха? "Подлость во всех жилках", как сказал однажды Пушкин, когда рассказывал о своей встрече с царем, или еще что-нибудь такое же подспудное? Этого он не знал и боялся даже гадать об этом. Но сейчас он решил рассказать все. - Мир захвачен мелкими людьми, - сказал он, прижав руки к груди. - Людьми, видящими не дальше своего сапога. Они - мелочь, придурки, петрушки, кутейкины, но мир гибнет именно из-за них. Не от силы их гибнет, а от своей слабости. Гость слегка развел руками, он искренне недоумевал. - Нелогично, - сказал он. - Опять очень, очень нелогично. Кутейкины? Петрушкины? Как же они могут что-то делать против воли народа? Откуда у вас такое презрение к нему? Вот Угрюм-Бурчеев и тот сказал: "Сие от меня, кажется, не зависит". - Ах, - ответил Зыбин горестно. - Не в то время пришел ваш Бурчеев, в истории бывают такие эпохи, когда достаточно щелкнуть пальцем, и все закачается и заходит ходуном. А и щелкал-то всего-то карлик, какой-нибудь Тьер. Ведь Гитлер-то карлик, и вокруг него карлики, а умирать он пошлет настоящих людей молодежь! Цвет нации! Прекрасных парней! И это будет смертельная схватка! Может быть даже, самая последняя. - Отлично, - сказал гость. - Вы, значит, верите, что она будет последняя. А что мы ее выдержим, в это вы верите? - Я-то верю, - сказал Зыбин и даже вскочил с дивана. - Я-то в это, как в Бога, верю. Но почему же вы не верите своему народу? Вы же сами говорите, у него есть что защищать. Зачем же тогда аресты и тюрьмы? Ведь это ваша любимая песня: "Как невесту Родину мы любим". Так как же связать то и это? Гость засмеялся. Он как-то очень добродушно, искренне засмеялся. - Молодой человек, молодой человек, - сказал он. - Как же вы мало знаете жизнь, а еще спорите с нами, стариками. Чтобы построить мост, надо годы работы и несколько тысяч человек, а чтоб взорвать его, достаточно часа и десятка человек. Вот мы и добираемся до этого десятка. - Да, да, знаю, слышал, - поморщился Зыбин. - И не от вас только слышал. Сен-Жюст еще сказал о своих жертвах: "Может быть, вы правы, но опасность велика, и мы не знаем, где наносить удары. Когда слепой ищет булавку в куче трухи, то он берет всю груду". Видите, он хоть сознавался, что он слепой, а мы тут... Ладно. Теперь у меня вопрос о себе лично. За что вы уничтожите меня? - За идиотскую болезнь