атем скрыл валютные ценности, принадлежащие государству, и пытался с ними убежать за рубеж. Кроме того, он уличался в том, что вредительски оформлял выставки, пытаясь протащить наряду с портретами героев труда фотографии ныне разоблаченных врагов народа, - то есть совершил преступления, предусмотренные статьями пятьдесят восемь, пункт один и пятьдесят восемь, пункт десять, часть вторая, пятьдесят восемь, пункт семь УК РСФСР и Указом от седьмого августа. Поэтому он, чтоб не скрылся и не помешал следствию, подлежит аресту и обыску. Подписал начальник I оперотдела Белоусов, санкционировал зам. прокурора республики по спецделам Дубровский. - Распишитесь, - повторил Хрипушин, подавая ему ручку. - Пройдите к столу и распишитесь. Зыбин легко подмахнул бумагу, возвратился на свое место и сел. Сел и Хрипушин. С минуту оба молчали. - Ну так что ж? - спросил Хрипушин. - Будем признаваться? - В чем же? - Да вот в том, о чем здесь написано, по порядочку. Как вы, еще будучи студентом, вели разложенческую работу в своем институте - тут нам прислали об этом красивые материальчики, - как вы ввели в заблуждение органы и ушли от ответственности, потом каким образом и с чьей помощью проникли в музей - мы ваших покровителей тоже всех знаем, и о них будет особый разговор, какую вы вредительскую работу проводили в музее, кто вас в этом поддерживал - так откровенно, откровенно, ничего не тая! Кого вы завербовали, как вы, наконец, осмелев, перешли к прямым действиям. Потом про эту историю с валютой. Ну и так до конца. - Здорово! - сказал Зыбин и рассмеялся. - Богато! Ну и нарисовали же вы мне следственную идиллию! Что же, давайте факты! - Так вот они же! - сказал Хрипушин с непоколебимым, тупым убеждением. - Вы арестованы - факт! Вам предъявлено обвинение - факт! Что же это, с потолка взято, что ли? Или мы берем невиновных? - Зыбин пожал плечами. - Да нет, нет, отвечайте, что мы по-вашему, берем невиновных? Так? Ага, молчите? Ну вот вам, значит, и первые факты. - Значит, есть и еще? - спросил Зыбин. - А фактов про вас сколько угодно, - заверил Хрипушин. - Вот здесь в столе три папки фактов, - он вынул и положил их одну на другую. - А там, в шкафу, еще пять таких же, так что хватит. - Так вот и предъявите их мне, - сказал Зыбин. - Да я вам их только что предъявил, - опять-таки, даже может быть и неподдельно, удивился Хрипушин. - Какие же это факты? Это статья обвинения. - Экий же вы, - покачал головой Хрипушин и даже улыбнулся в сознании своей непоколебимой правоты, - а в чем же обвиняют вас, как не в фактах? Это все, что вы подписали, и есть факты обвинения. Вас же не обвиняют в теракте или в шпионаже, ведь нет? А почему? А потому что таких фактов в распоряжении следствия нет, а есть в его распоряжении совсем иные факты. Вы клеветали на органы НКВД, факт это? Факт! Распространяли антисоветские измышления - опять-таки факт? Факт! Вредительски оформляли музейные выставки - опять факт? И не один даже! Вот на первый раз расскажите следствию об этих фактах. Валютой займемся потом. Зыбин только пожал плечами и усмехнулся. - Так, значит, будем вот так друг перед другом и молчать? - спросил Хрипушин. - Ну что ж, давайте, у нас время хватит. - Да я жду, когда вы меня спросите о чем-нибудь конкретном. - Х-х! А я вас, значит, не о конкретном спрашиваю? Ну, вот конкретно. Расскажите о своей антисоветской деятельности в музее. Вот как, например, вы вредительски оформляли витрины. Ну вот что смеетесь? Ну вот что, скажите мне на милость, вы сейчас смеетесь, а? В дверь постучали, и Хрипушин бодро крикнул: "Да, заходите!" И вошла женщина. Это была высокая, черноволосая, очень молодая и красивая женщина, чем-то похожая на какую-то американскую актрису немого кино. Вошла, остановилась у двери и спросила улыбаясь: - Можно к вам? Таких женщин тогда появилось немало. Наступало то время, когда ни обложки журналов, ни кино, ни курортные рекламы без них обойтись уже не могли. Это были те самые годы, когда по самым скромным подсчетам число заключенных превысило десять миллионов. Когда впервые в науке о праве появилось понятие "активное следствие", а спецпрокурорам была спущена шифровка - в пытки не верить, жалобы на них не принимать. Когда по северным лагерям Востока и Запада пронесся ураган массовых бессудных расстрелов. Обреченных набивали в камеру, но их было столько, что иные, не дождавшись легкой смерти, умирали стоя, и трупы тоже стояли. В эти самые годы особенно пышно расцветали парки культуры, особенно часто запускались фейерверки, особенно много строилось каруселей, аттракционов и танцплощадок. И никогда в стране столько не танцевали и не пели, как в те годы. И никогда витрины не были так прекрасны, цены так тверды, а заработки так легки. Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек, - пели пионеры, отправляясь в походы. "Каждый молод сейчас в нашей юной прекрасной стране", - гремел оркестр на гуляниях. И многие этому действительно верили. Лозунг "Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее" стал государственной истиной, основой, аксиомой нашего существования. Ибо так именно осознавал создаваемую им для нас действительность "самый гуманный человек на земле". Написав эту строчку, Фадеев застрелился. Вот в это время и появились такие женщины - чудные и загадочные цветы Запада, у которого мы отняли все: его гуманизм, науку, передовое искусство и литературу, а под конец даже красоту его женщин. Но это были наши красавицы - социалистические, и поэтому все: глаза, прическа, цвет волос, улыбка, походка - обусловливалось неким жестким каноном допустимости. И костюмы этим женщинам шили соответствующие - неяркие, легкие, коверкотовые (только что японцам продали КВЖД), подчеркивающие рост и плечи, с неясным намеком на грудь. И никаких там декольте, никаких там коротких юбок, никаких тебе открытых коленок и брюк! Такие же женщины сортом попроще водились в машинописных бюро, управлениях делами, секретариатах, парикмахерских, но самые элитные и элегантные осели в крупных главках и наркоматах. Иметь такого секретаря стало делом чести какого-нибудь союзного наркома. Они восседали на строгих креслах, обшитых черным пухлым дерматином. Перед ними было бюро и столик, заставленный телефонами. Все у этих красавиц было необычным. Они носили сумочки невероятных фасонов, в этих сумочках лежали пудреницы величиной с плюшку. На них были золотистые, прозрачные насквозь чулки со стрелками, мужественные часы "Зенит" из легированной стали, а самые модные из них водили на поводке злющих собачонок с утробным рычанием, с глазами телескопов и жабьими мордочками. В столовую эти дамы не ходили. Завтрак и чай им приносили уборщицы. Они небрежно поднимали накрахмаленную салфетку, снимали длинными прохладными пальцами бутерброд или пирожок - мгновенье! - и на случайно забредшего колхозника изливался перламутровый свет их ногтей - острых, розовых стрел. Посетитель обалдевал и уходил раздавленным ("Куда вы лезете, товарищ? Разве не видите - перерыв"), а когда возвращался через час - растерянный, извиняющийся за свое существование, неуклюжий от робости, штаны съезжали, ботинки жали, - то уж принимал без споров все, что ему преподносили: и вежливый отказ, и добрый совет обратиться к третьему заместителю (а тот пошлет к черту!), и даже приказ забирать свои документы и убираться - эти дела рассматриваются не тут! Но были и другие посетители - таинственные, гибко извивающиеся угри или же развязные веселые медведи. Они либо тихо вплывали в кабинет, либо шумно вваливались, бухались в кресла так, что пружины звенели, расстегивались, сбрасывались, клали на колени пузатый портфель, и вот что-то вынималось оттуда, разворачивалось и торжественно ставилось на стол. Раздавался восхищенный вскрик, и затем Охраняющая входы начинала петь, как иволга. "Ну зачем же вы, Эрнст Генрихович?.." - пела она. "Ну какой же вы, право, Михаил Потапович, я же вас уже просила. Ведь это же, наверно, стоило вам таких трудов... Ах, такая красота! И сколько же?.." - Берите, берите, дорогая, - отвечали Эрнсты Генриховичи или же Михаилы Потаповичи. И отодвигали локтем сумочки. - Это ведь все опытные образцы. В производство пустим с конца квартала. Но это будет уже не то... - Ах, ну конечно же, это будет уж не то, - заливалась Охраняющая входы. И тут дверь в кабинет как-то сама собой открывалась. Нарком ждал. Это были ширпотребовские Мэри Мэй и Глории Свенсон... Их было много всяких разновидностей и рангов - от почти всамделишных голливудских звезд с утомленными ртами, от светлых длиннолицых высоких блондинок до просто хорошеньких кудрявых девушек, для которых все еще оставалось впереди. Но это, так сказать, были дневные звезды - жены, любовницы или девушки, ищущие пристанища. Существовали и другие: чисто ночные дивы - те вили гнезда в других местах - в мрачных зданиях прокуратуры, в секретных частях, в приемных каких-нибудь чрезвычайных управлений, в закрытых ящиках, в трибуналах и прокуратурах. Вот такая ночная валькирия - секретарша или секретарь-машинистка - и залетела сейчас на свет лампы в кабинет следователя. - Проходите, проходите, пожалуйста, - забеспокоился и завертелся Хрипушин. - Вот сюда, сюда, - голова его так и дергалась в мелких поклонах. Женщина, сохраняя все ту же улыбку-перманент, прошла к столу и положила какую-то бумагу. - А-а, - сказал Хрипушин, - да-да! Но... Он огляделся, ища стул, но стула не было. Были стулья, пять или шесть (на последнем и сидел Зыбин), но все они были намертво приторочены друг к другу (на случай какого-нибудь крупного разговора подследственного со следователем). - Минуточку, - крикнул Хрипушин, и его словно вымело. Тогда секретарша (а Зыбин уже точно понял, что это не машинистка, а именно секретарша, и Бог еще знает какого высокого начальника) обернулась и посмотрела на него. Только на секунду! Она тотчас же и отвернулась и стала что-то перебирать на столе. Он ведь был просто зек - так мало ли таких растерянных и нелепых субчиков без шнурков, поясов, в сползающих штанах (в тюрьму ничего металлического не допускалось, поэтому обрезались и пуговицы) приходится ей тут видеть каждую ночь - мало ли! Но тут влетел Хрипушин со стулом и сразу же о чем-то заговорил с ней. Потом она села, и он сел. Он читал то, что она ему принесла, и читал долго, нахмурившись, а потом вдруг поднял голову и удивленно спросил: "А где же?" Не докончил, словно подавился сливом, схватил настольный блокнот, написал что-то и придвинул к ней. Он тут, ответила она ему и сказала: - Вы идите, а я посижу, - и так как он молчал и по-прежнему смотрел на нее, что-то выжидая, повторила уже настойчиво: Идите! Тогда он встал и быстро вышел. Секретарша посидела немного, потом подняла голову и снова взглянула на Зыбина. Но теперь это был прямой, открытый, хозяйский взгляд. Только Зыбин уже не видел его. Ом был далеко, далеко... Опять у моря. Оно уже давно подступало к нему, шумело и билось в висках, пробивалось через зеленый лак стен, лики Сталина и Ежова - а вот сейчас прорвало их мутную пелену, забурлило, вспенилось и затопило все. Он стоял над ним на уступе скалы в жарком и ясном небе без тени и облачка и что-то кричал вниз. И снизу, с полосы моря и песка ему отвечали. И вот тут к нему подбежала Лина и сказала: "Ну вот, еле-еле отбилась от своих. Обещала через минутку возвратиться. Пойдемте скорей. Он все сидит у вас под кроватью?" "Да", - ответил он, и они пошли, покатились вниз по каменной дорожке. Она держала его за плечо и чему-то все время смеялась. "Чему это вы?" - спросил он ее. "Ничему. А правда хорошо?" Правда, ответил он, вдыхая полной грудью море. Они шли по песку, размахивая руками, и смеялись. И сейчас он тоже улыбнулся им - молодым и красивым, сидя на краешке своего стула и всматриваясь в них через портреты Ежова и Сталина. - Слушайте, а чем это повеяло с моря? - спросила она, останавливаясь. - Какой странный запах! Чувствуете? - Чувствую, - ответил он, вбирая обеими ноздрями соленый терпкий воздух, - это пахнет морем и сохлой рыбой. Видите, сколько тут чаек? Это они ее сюда натащили. И как раз большая белая птица с черной шапочкой и свинцово-серыми крыльями пролетела прямо над ними. - У них тут на отмели столовая, - сказал он, - смотрите, как плещутся. А крика-то, крика-то! Словно белье полощут! Вот от этого так и пахнет. - Морем и рыбой? - спросила она. - Нет, ну как же тут хорошо, крикнула она, останавливаясь. - Знаете, не нужно никакого вашего краба, давайте просто побродим по побережью. Он хотел ей что-то ответить, но тут откуда-то извне, из страны Зазеркалья, из темной глубины другого бытия, где нет ни моря, ни неба, а есть только стол, стулья и портреты на голых стенах, раздался сухой и резкий голос: - Вы что же? Спать сюда пришли? Зачем же так? Давайте уж не будем. - Секретарша сидела за столом и в упор глядела на него. В дверь входил Хрипушин. 6 С этого дня в жизнь Зыбина плотно вошел конвейер. Тот самый беспроигрышный метод, который впервые в 1550 году открыл знаменитый юрист Ипполит Марсельский, затем в шестидесятых годах прошлого века как-то раз ловко применили александровские жандармы. Указание о применении таких и подобных таким методов дал Вождь, а идейно обосновали их Верховный прокурор Союза и секретарь ЦК Ежов. Разрабатывали же их скромные практики - народные комиссары внутренних дел республики, следователи управления госбезопасности, профессора философии права, начальники отделов и врачи. Только в то время этих врачей что-то никто не называл еще "убийцами в белых халатах", но, конечно, это-то от них никуда не ушло. Целый день с восьми часов утра (в эти часы в кабинете было уже много солнца, старые тополя под окном шумели, как морская пена, в соседнем детском парке вовсю заливались птицы и кричала иволга, легкий ветерок гулял по бумагам) с часовым перерывом на обед они - он и следователь - сидели друг против друга и молчали. Но молчать все время было тоже не положено, и вот, раза четыре в день, Хрипушина словно выбрасывали с кресла, он вскакивал, краснел, лиловел, бил кулаком по столу и громко матерился - так, чтобы рядом слышали, подследственный отвечал ему так же, но тихо - чтобы рядом не слышали. Так они ругались минут двадцать и люто ненавидели в это время друг друга. Потом, как по сигналу, утомленно смолкали и дальше уже сидели спокойно. Их обоих мутило от этого, но поделать они ничего не могли: таковы уж были жестокие правила игры, в которую они вступили. Так продолжалось до вечера, а когда окна становились перламутровыми и в парке начинали петь иные, вечерние птицы, повеселевший Хрипушин зажигал на столе лампу и вызывал будильника. "Ну, на этот раз смотри, чтоб писал! А то мы иначе поговорим!" - говорил он бодро Зыбину, потом улыбался будильнику и уходил. И эти ночные бденья тоже проходили мирно (а могло быть и иначе, в соседних кабинетах с перерывами орали всю ночь), и хотя Зыбину попадались все разные парни, они в общем-то вели себя одинаково. Кроме нескольких вполне безобидных "сознавайтесь, сознавайтесь, когда же вы будете сознаваться?", "давайте не валять дурака, вот бумага - пишите!" - кроме этих совершенно мирных и обязательных рефренов, в никакие иные следственные разговоры эти парни не вступали (зато другие, не следственные вопросы их интересовали очень: правда ли, что наши ученые поймали в тайге дикую бабу? правда ли, что в долине реки Сырдарья зарыта гробница Македонского, а в ней сорок грузовиков золота? как казнят на электрическом стуле? существует ли на самом деле гипноз или это только выдумка? кто такая Мата Хари? что такое Железная Маска? кто такой Азеф?). Правда, некоторые поначалу пытались втолковывать политически неграмотному обывателю Зыбину, почему такие вот, как он, абсолютно нетерпимы в развитом социалистическом обществе, отчего это называется социалистической законностью и что будет лет через пять, когда капитализм останется, может быть, только за океаном (вот тогда и его, Зыбина, выпустят), но уже через пять минут разговор заходил в такой безнадежный тупик, что будильник либо быстро срывался на самую оголтелую газетную демагогию и сердито смолкал, либо признавался, что этот материал они еще не проходили. Правда, один неприятный эпизод все-таки был. В тот вечер, когда Хрипушин вызвал будильника, пришел худощавый мужчина средних лет с острым желтым лицом и быстрыми рыскучими глазами. На нем были черный глухой френч и краги. Он вошел без книг, с большим печатным листом телефонов в руках, и, глядя на него, Зыбин подумал, что нет, на будильника этот не похож, - вероятно, он следователь, а может быть, даже ночной дежурный по следственной части. Когда Хрипушин вышел (он как-то очень быстро вышел, не произнеся даже своего обычного напутствия), будильник прошел за стол, положил перед собой лист с номерами телефонов, позвонил куда-то и сообщил, что он там-то, потом взглянул на Зыбина и спросил просто: - Ну, не надоело это вам? Зыбин сказал, что очень надоело. - Ну и надо кончать! - ворчливо прикрикнул будильник или следователь. - Вот бумага, вот ручка, садитесь к столу и пишите. Зыбин сказал, что и рад бы писать, да нечего. - То есть как это нечего? За что же вы здесь сидите? За подлую антисоветскую деятельность вы здесь сидите! Вот о ней и пишите! Вот перечислите мне, в каких организациях вы состояли! Ну? Зыбин пожал плечами и перечислил: он состоял в пионерской организации, потом в профсоюзе работников просвещения, в Осоавиахиме. - Ишь ты умник! - засмеялся будильник. Он встал, заложил руки в карманы и подошел к Зыбину. - Нет, это все наши организации, а вы про свои расскажите, контрреволюционные. - Зыбин молча пожал плечами. - Ну что вы жметесь? Тут жаться нечего, тут надо говорить! - Он пододвинулся вплотную и навис над ним лицом к лицу. - Ну? Ну, долго, я вас спрашиваю, мы с вами в молчанку будем играть? Да ты не отворачивайся, не отворачивайся! - зарычал он вдруг. - Ты в лицо гляди, когда с тобой говорят, контра проклятая! Что глаза-то прячешь? Когда родную Советскую власть японцам продавал, тогда небось не прятал? Тогда прямо смотрел! - Он уперся коленом в колено Зыбина и ощерился, как разозлившийся пес. - А что ты растопырился, как старая б...? А ну встать! Встать, вам говорят! - Слушайте, - мирно, терпеливым штатским голосом начал Зыбин, подбирая ноги. - Я вас прошу все-таки... - Вста-а-ть! Я попрошу! Я тебе так попрошу, гад! - И вдруг, закусив губу, он размахнулся и прямо-таки всадил сапог ему в колено. Жгучая, огненная боль сразу же сожгла Зыбина всего. Он даже на секунду, вероятно, потерял сознание. Удар пришелся на старый рубец, костную мозоль, такую болезненную, что Зыбин с детства не мог даже опуститься на это колено. С минуту он сидел неподвижно, весь заполненный этой болью, потом собрал дыхание, снял пальцем слезы, наклонился и засучил брюки. Сапог сбил кожу. Рубец налился и стал похож на черную гусеницу. Зыбин давнул ее, и потекла кровь. Он вздохнул и покачал головой. - Да ты мне еще будешь! - заорал будильник, совсем теряя голову, и снова занес ногу. - Вста-ать! Зыбин Послушно поднялся, посмотрел на будильника и вдруг молниеносно схватил его за горло, "за яблочко, за яблочко, за самое яблочко", как кричали в одном историко-революционном фильме. Продержал так секунду, ударил коленом в живот, мотнул, как дохлую соломенную куклу, туда и сюда и, заламывая подбородок, швырнул к двери. Все это в пяток секунд - точно и четко, как на учении ближнего боя. Будильник отлетел к двери, стукнулся о косяк, крякнул и сел на пол. А Зыбин тоже сел и ладонью обтер кровь. Некоторое время оба они молчали. - Ах ты, - изумился с пола будильник, хотел что-то крикнуть, но вдруг зашелся и затрясся в мучительном кашле. - Вы воды выпейте, - посоветовал Зыбин и привстал было за графином. - Сядь! - рявкнул будильник и, шатаясь, встал с пола. Зыбин обтер ладонь о брюки и снова наклонился над коленом. - Вот если вы мне повредили коленную чашечку, - сказал он и вдруг закричал: - Кровь! Кровь течет! Видишь, дегенерат, что ты наделал! Кровь течет! Ах ты, поносник несчастный! Будильник испуганно шикнул, вскочил и уперся в дверь спиной, но ее уже толкали. Он отступил. - Что там у тебя такое, капитан? - спросил чей-то густой и спокойный голос, и показался седой красивый старик с белым коком, в военной форме. Он был осанист, представителен и походил на екатерининского вельможу - начальник отдела майор Пуйкан. Зыбин вытянулся в струнку, коленка у него была голая, в крови. - Да вот, в дурачка задумал играть, - в сердцах ответил следователь, сразу приходя в себя, - припадок его забил! Вызову врача, сразу выздоровеет! Я его в рубаху затяну! Колено у него, видишь ли!.. - Это все тот? - спросил старик, рассматривая Зыбина. - Да, тот самый! Ученый! Ничего! У меня не попартизанишь! У меня все подсохнет как на собаке! Ничего! Коленка! Ничего! - Да, слышали, слышали про его подвиги, - многозначительно сказал старик и вышел. Капитан подождал, пока закрылась дверь, возвратился к столу, сел и спросил: - А вы знаете, что вам за это будет? - Зыбин молчал. - Опустите штаны. Вот сейчас отсюда в карцер пойдете. ("Боже мой, - подумал Зыбин. - Неужели отправят? Вот бы выспался!") Опустите штаны, вам говорят! - Одним словом, так: если вы меня еще ударите... - сказал Зыбин ласково. - Ну и ударю, - азартно, подхватил следователь, - и сто раз ударю. И морду разобью, ну, что ты мне сделаешь? Что? Что? Что? - Однако с места не сдвинулся. - Плохо будет, - пообещал тихо и серьезно Зыбин. - Очень плохо, я вам устрою репутацию битого! Вас завтра же отсюда палкой погонят! Битого-то! - Ты, вражья морда, говори, да не заговаривайся! - крикнул следователь. - Не ори, козел, не глухой! - крикнул Зыбин, и следователь сразу же сник. - Ну ладно, - пообещал он зловеще. - Завтра я тебе покажу что-то. Да опусти же, опусти брючину, - сказал вдруг он совсем уже другим тоном, - ведь тут женщины ходят, неудобно! Задрался!.. Ученый! Опусти! И правда, женщина за время этих ночных бдений появлялась в этом кабинете уже несколько раз. Это была все та же секретарша. И каждый раз, когда она заходила, красивая, стройная, подтянутая, сдержанно улыбающаяся, и спрашивала что-нибудь у будильника, Зыбин всегда ловил ее взгляд. Она глядела на него теперь прямо, пристально, не скрываясь. И он смущался, ерзал - уж слишком он сейчас был неказист - грязен, небрит, растерзан - и никак не мог понять, что же такое в этом взгляде: сочувствие? невысказанный вопрос? или просто бабье любопытство - что же ты за зверь такой? И потом в бессонные ночи, сидя на этом стуле, он думал: а не встречался ли я с ней где-нибудь в городе? Но, кажется, нет, не встречался. 7 Но ни карцера, ни рубашки не последовало. Да и вообще ничего больше не последовало. Утром, как обычно, пришел Хрипушин - свежий, принявший душ, отмякший за ночь - и капитан ушел, а Хрипушин что-то приговаривал, над чем-то мелко посмеиваясь, снял и повесил на металлический стояк коверкотовый плащ - кто-то недавно верно написал, что коверкот был тогда у органов почти формой, - прошел на свое место, отодвинул кресло, сел, водрузился и быстро спросил: - Ну, герой, надумал что-нибудь за ночь? Нет, умная у тебя голова, а дураку досталась - так, что ли? И снова потянулся длинный, мучительный, жаркий, бессмысленный день. Они сидели друг против друга, вяло переругиваясь, мельком переговариваясь, и иногда на пятнадцать-двадцать минут теряли друг друга из вида - один засыпал, а другой делал вид, что пишет или читает. А вечером появился новый будильник, и на следующую ночь другой, и еще на следующую еще другой - и были они не капитаны, не дежурные по следственной части, а просто парни лет двадцати, двадцати трех - злые и добродушные, молчаливые и разговорчивые, тупые и вострые. И так продолжалось еще три ночи. Бессонница мягко и гибко обволакивала мозг зека. Все становилось недействительным, дурманным - все мягко распадалось, расслаивалось, как колода карт, бесшумно рассыпавшаяся по стеклу. Он жил и двигался в каком-то странном пространстве - слегка сдвинутом и скошенном, как в кристалле. Воздух казался густым и синеватым, словно в угарной избе. Все носило привкус сна и доходило через вату. Это и помогало: ничто не поднимало на дыбы, на все было, в общем-то, наплевать. Просто когда Хрипушин с руганью бросался на него, как бы сами собой включались ответные силы: верно, это вставал на дыбы и рычал древний пещерный медведь - инстинкт. Этот зверь понимал, что нельзя, чтоб его тут били. Раз ударят, и еще ударят, и тысячу раз ударят, и совсем забьют. Потому что сейчас это и не удар даже, а вопрос: "А скажи, нельзя ли с тобой вот так?" - и ревел в ответ: "Попробуй!" А колено болело все больше и больше. Сидеть было трудно, но на вопрос Хрипушина, что у него с ногой, Зыбин просто ответил: зашибся. - И что это вы все зашибаетесь? - покачал головой Хрипушин и отослал Зыбина с конвойным в санчасть. В санчасти - белой прохладной камере - горели синие спиртовки, пахло валерьянкой и было тихо и спокойно. Бинтовала Зыбина фельдшерица, еще молодая, но уже безнадежно засохшая маленькая женщина, вся засаженная золотыми мухами. А потом из-за ширмы вышел молодой красавец с длинными волосами на обе стороны. Пальцы у красавца были твердые, холодные, мелодичные, и вообще он так походил на Станкевича или юного Хомякова, что на вопрос, как же это он так зашибся, Зыбин чуть ему не ляпнул правду. Красавец пощупал у него пах, спросил, не больно ли, и сказал: - Больше сидите или лежите. Я освобожу вас от прогулки. - Я и так сижу сутками, - ответил Зыбин, но молодой Хомяков ничего, кажется, не понял, а отошел к умывальнику. Затем Зыбина снова отвели в кабинет Хрипушина, и опять началась та же детская игра. А игралась она так. (Оба сидят усталые, распаренные, обоим все это до чертиков надоело.) - Ну, когда же мы будем рассказывать? - спрашивал следователь зека. Зек отвечал: - О чем же? - О подлой антисоветской деятельности, - говорит следователь. - Подлостями не занимаюсь, - отвечает зек. - Так что ж вы думаете, - скучно и привычно тянет следователь, - мы так, ни с того ни с сего, забираем советских граждан? Так, что ли? Так у нас не бывает! (Зевает.) - Может быть, - отвечает зек, зевая, - может, так у вас и не бывает, но со мной вышло именно так. - Так что же вы думаете... - снова привычно и скучно заводит следователь. Так продолжается еще с час. А потом оба окончательно устают и умолкают. Потом Хрипушин звонит разводящему. Но бывали, впрочем, и неожиданности. Иногда следователь не остережется и пустит в ход любимый аргумент этих мест: - У нас отсюда не выходят. Но тут зек быстро спрашивает: - Так что ж, по-вашему, советский суд уж никого и не оправдывает? Сразу же создается острейшая тактическая ситуация: ведь не скажешь ни "да", ни "нет". И следователь начинает орать. - Не смей оскорблять пролетарский суд! - захлебывается он. - Как это никого не выпускают! Кого надо, того выпускают! А однажды следователь упомянул об огненном мече: "Вас поразил огненный меч!" - и проклятый зек тут же его осек: "Э, вы поосторожнее про этот огненный меч! Вы знаете, у кого он был? Этот огненный-то? У Михаила Архангела! Слышали про союз Михаила Архангела? Ну, союз жандармов с подонками. "Бей жидов, спасай Россию" Так что вы не больно с мечом-то". Но было и еще неприятнее. - Слушайте, перестаньте же, наконец, орать, - просит зек. - Это на порядочных не орут, - упоенно гремит следователь. - И говорите, пожалуйста, вежливо. - Это с порядочными говорят вежливо, - восторженно закатывается следователь. (Это на него нашел особый стих - хамский и жизнерадостный.) - И предъявите же мне, наконец, что-то конкретное или дайте очную ставку. - Это порядочным, дают очную ставку, - грохочет следователь, но тут зек начинает хохотать, а следователь спохватывается и замолкает. Почему допрос идет такими кругами и так нелепо, Зыбин долго не понимал, объяснил ему все тот же Буддо. Это случилось часа через два после санчасти. Позвонил телефон, Хрипушин послушал, опустил трубку и сказал: - Ну ладно, иди отдыхай! А потом обязательно будешь рассказывать, тут тебе не милиция! Нога после санчасти разболелась по-настоящему, и в камеру Зыбин шел хромая. Пришел, сел на кровать, заголил ногу и стал осматривать колено. И даже через повязку чувствовал его сухой жар. "Ну, гад, - подумал он, - ну, шантрапа несчастная, не дай мне Бог тебя еще встретить. Я тебе при всех пущу кровь, паразит! А может, правда заявить: вот, мол, избил следователь". Но тут же отбросил и эту мысль. Если уж начинать, то по-настоящему: закатить голодовку, добиться прокурора, если надо - принять драку (теперь он уже понимал, что во время допросов не убивают, ведь убить - это значит дать скрыться). Так вот, если начинать, то уж идти до самого конца. Очевидно, так и придется. Но стоит ли упреждать события? Через час вернулся Буддо, увидел его и страшно обрадовался. Они не виделись почти неделю. - О, да вы совсем молодец! - крикнул он, тиская Зыбина в объятиях. - После стольких-то суток... Ну, так что все-таки, подмахнули им, что надо? - Зыбин покачал головой. - Как? Неужели так-таки ничего? А как же они вас тогда отпустили? А за колено что держитесь? - Да вот... - ответил Зыбин и заголил колено. - Здорово! - покачал головой Буддо. - Ну, с боевым крещением! Вот это уж точно законный синяк - носите его смело, никто не придерется! Чем это он вас? Сапогом, наверно! Это они любят! Вы что же, сказали ему что-нибудь или это он так, в порядке активности? - В порядке активности, - буркнул Зыбин и больше ничего объяснять не стал. Буддо посмотрел на него и тяжело вздохнул. - Эх, Георгий Николаевич, Георгий Николаевич! - сказал он. - Ведь это же значит, что они за вас как следует принялись! И на конвейер поставили, и вот чем награждают. Плохо ведь дело, батенька, а? Совсем плохо! И чего вы их доводите? Что толку? - Здравствуйте пожалуйста! Так это я их, оказывается, довожу? - усмехнулся Зыбин. Буддо неприятно сморщился. - Эх, оставили бы вы свой глупый гонор, батюшка, и поглядели бы в глаза, так сказать, простой сермяжной правде! Ей-богу, это не повредило бы! Гонор, норов, "не тронь меня" - это все хорошо, когда имеет хождение. А здесь не тот банк! Тут допрос! И не просто допрос, а активный! А это значит, что, когда вас спрашивают, надо отвечать, и отвечать не как-нибудь, а как следует. - Да что им отвечать? Что? - вскочил Зыбин. - Ну пусть они спрашивают, я отвечу. Так ведь не спрашивают, а душу мотают: "Сознавайтесь, сознавайтесь, сознавайтесь". В чем? В чем, мать вашу так?! Вы скажите, я, может, и сознаюсь! Так не говорят же, сволочи, а душу по капле выдавливают! - Хм, - усмехнулся Буддо, - а что же, по-вашему, эти сволочи должны вам говорить? Это ваша обязанность - им говорить, потому что вы зек. Вот вы, я вижу, батенька, до сих пор не поняли, что же с вами случилось. А пора бы! Ох, пора бы! Вот вы послушайте меня, я вам расскажу. Наши органы отличаются тремя главными особенностями... Угодно вам не перебивая выслушать - какими? - Ну, ну, - сказал Зыбин и лег. - Только; тогда действительно не перебивайте. Итак, первая: никаких колебаний у них в отношении арестованного нет. Сомнения, брать вас или нет, у них были, но кончились на день раньше вашего ареста. Теперь все. Теперь вы не только арестованы, но и осуждены - не будьте же ишаком, поймите, что происходит, и тогда все обернется легко и для вас и для следователя! И не фырчите на него, что там фырчать? Не он вас сюда затащил, и не он вас отпустит. Его дело собачье - оформил и сдал. Но ведь и оформить-то тоже нелегко. Форм много, и у каждой свой оттеночек. Положим, что все, кто тут сидит, контрреволюционеры - это так! Но ведь у агитатора одни родовые признаки, у шпиона другие, у вредителя третьи. Тут все должно сходиться по инструкции: знакомство, высказывания, национальность, с кем пьет, с кем живет, все, все! - Одним словом, - усмехнулся Зыбин, - я не личность, а преступник, определенный заранее, вот как жучок в определителе: такие-то усики, такие-то крылышки, надкрылышки, жевальца. Определили на булавку, так? - Может, по-вашему, по-ученому, и так - не знаю. Ну а вот насчет преступника вы опять ошибаетесь. Не преступник вы, а человек, и-зо-ли-ру-емый от общества! Ибо - вот это и есть второй принцип - вы, голубчик, человек вредный, сомнительный, не советский. - А чей же? - А батюшка вас знает, чей вы, ну, наверно, вот тех господ, что сидят за рубежом да на нас с вами зубы скалят: Чемберлена, лорда Керзона, господина Форда - акул капитализма. - А откуда же вы взяли, что я такой? - Я-то ниоткуда не взял, а они - из всего вашего облика. Из ваших манер: ходите боком, подсмеиваетесь, шуточки-прибауточки какие-то отпускаете. А над чем смеяться-то? Смеяться сейчас не над чем! Время серьезное! Смеются вон в парках на гуляний - а вы небось у себя дома норовите смеяться, за закрытыми дверями! С компанией! Это не полагается - подозрительно! Да и вообще... Вот скажите прямо: вы признаете, что наши вожди - это и есть самая доподлинная народная власть? И что никакой иной не только не было, но и не должно быть! Признаете или нет? Но прямо, прямо... - Давайте устроим голосованье, спросим народ, я-то что? - Вот демагог! Народ спросим! А он, значит, не народ! Да, да, верно, вы не народ, народ верит своей власти, а вы маловер, брюзга, ходите, подмигиваете и посмеиваетесь. А раз не верите, то и других - не дай Бог еще война - можете совратить. А ведь еще когда-когда было сказано: "Горе тому, кто соблазнит малых сих". Вот! И Вождь эти слова еще с тех самых пор запомнил. Значит, вы человек опасный. В обществе вас оставлять рискованно - надо изолировать. Ну и изолируют. Через военную прокуратуру в Особое совещание. Справедливо ли это? По классической юриспруденции - нет, а по революционному правосознанию - безусловно. Гуманно ли это? В высшей степени! Ведь цель-то, легко сказать, какая! Счастье будущих поколений!! За нее ничего не жалко! - Это кому же не жалко? Вам, что ли? - Не мне! Не мне! Я такой же враг, как и вы! Лучшим умам, совести человечества не жалко! Роллану, Фейхтвангеру, Максиму Горькому, Шоу, Арагону не жалко! Они люди мужественные, их кровью не запугаешь. Что вы усмехнулись? - Ничего! Оригинально вы говорите! - Да нет, дорогой, для нас, для старой интеллигенции, это совсем не оригинально. Нам это было обещано давно, только не больно мы в это верили. "Кто не с нами, тот наш враг, тот должен пасть". Эту песенку нам еще в 1905 году пропели! Да и кто пропел-то? Друг Надсона! Поэт-символист Минский! А гениальный писатель пролетариата - Горький - уже в наши дни добавил: "Если враг не сдается - его уничтожают". Ну а вы не сдаетесь! Скандалите, синяки вон зарабатываете! Так может себя вести только нераскаявшийся враг - и, значит... - Да нет, я согласен, - засмеялся и махнул рукой Зыбин, - если действительно все может быть сведено к этому, то я согласен. - А вы сомневаетесь, что все уже давно сведено именно к этому? Зря! Хотя нет, конечно, не зря! В этом и есть ваше вражеское нутро, значит, вы должны быть уничтожены - или, скажем мягче - мы ведь гуманисты, единственные подлинные гуманисты! - изолированы! Хорошо, если вам это понятно, то идем дальше; какая же тогда, спрашиваете вы, цель допросов? Ну, об одной я уже все сказал: канцелярия, делопроизводство. Дело должно иметь абсолютно законченный вид - так, чтобы его можно было показать любой, самой высокой инстанции. Вы видели, что на обложке-то наших дел написано? "Хранить вечно!" О! Вечно! Слово-то какое! Вечно! Это значит - Пушкина забудут, Шекспира, Байрона забудут, всяких там Шелли-мелли забудут, а нас - нет. В нас, врагов, вечно будут тыкать пальцем! Смотрите, дети, вот какие были враги!.. - Да ведь и те сволочи, что нас делали врагами, тоже сдохнут, - взревел наконец Зыбин, - пожалуй, даже и пораньше нас! Гады ползучие! - Ах, враг, враг! Вот о чем он думает, - засмеялся Буддо. - Потомство! Потомство, батенька, - вот кто будет тыкать в нас пальчиком! А "потомство - строгий судья"! Как вы однажды написали о Державине. То есть написал-то это Державин, но вы его сочувственно процитировали. И дельно, дельно процитировали. Да, строгий, строгий судья потомство! И праведный! Так вот этот строгий праведный судья через эн веков должен взять ваше дело в руки и сказать: "Правильно моего предка закатали! Разве с такими обломками можно было коммунизм построить? Мало им еще давали! Хотели наше счастье украсть, подлецы, мистики, идеалисты!" Ну и мировая буржуазия тоже должна умыться, если им ваша папочка ненароком в руки попадет. Все в ней доказано, подписано, все законные гарантии соблюдены, презумпция невиновности - вот она, с самого начала. Преступник признался под гнетом подавляющих улик! На каждой странице видно высокое следственное и оперативное мастерство. Мы истинные гуманисты, господа хорошие. Самое ценное для нас на земле - человек. Мы так просто не хватаем! Мы людоведы, как выражается великий Горький. Ни одного процента брака! А вот вы можете себе представить, - он оглянулся и понизил голос до суеверного шепота, - вдруг сам товарищ Сталин (!) захотел просмотреть ваше дело, так сказать, проверить его лично - так как же оно должно выглядеть, а? Вот ведь в чем дело! - Он вздохнул, помолчал немного и сухо сказал: - Это одна сторона вопроса, но есть и другая. Буддо встал и прошелся по камере, дверь все время моргала очком, но Буддо на это внимания не обращал. Было видно, что он любит говорить. В своем кругу на профсоюзном собрании он, наверно, был заводилой. Сейчас он заливался, как скрипка. - А вторая сторона вопроса, мой дражайший, милейший и умнейший Георгий Николаевич, такая: ведь никто лучше вас ваших дел не знает. Вот и открывайте их все до единого. Зачем вашему Хрипушину сужать следствие? Он просто должен вынуть из вас, все, что есть. Вот он и вынимает. Кто вас поддерживал? Кто вам поддакивал? Кто сам что-то говорил? Давайте, давайте их сюда! - И дают? - спросил Зыбин. Он сидел на кровати четкий и внимательный. Вся вата ушла, появилась резкая достоверность. И нащупывалось что-то еще, склизкое, хитрое, уходящее из пальцев, но что это - он уловить пока не мог, только чувствовал. - А вы думаете, нет? Снявши голову, по волосам ведь не плачут? Кто себя закатил на десятку, тот и другого не пожалеет, вот и сдают - причем сразу же, с пылу с жару. Муж жену сдает, сын - мать (обратно бывает, реже), а брат брата, друг друга - это уж как общее правило. Вот они и топят на очных ставках друг друга. А когда после им в присутствии следователя дают свидания, так знаете, как они тогда обнимаются, как плачут?! Ой, Боже мой! Ведь оба погибли, только что вот погибли! Ведь и тот уже воли не увидит! Все! Иногда вся семья сидит в одном коридоре - что ж? Статья пятьдесят восемь, пункт одиннадцать - антисоветская организация. Двое говорили, один слушал и молчал - двое в лагерь, один к Нейману наверх. И вот именно отсюда-то исходит третье. Вот вы спрашиваете, почему следователь вам не предъявляет ничего конкретного, а только долдонит: "Говори, говори, рассказывай!" Да потому, дорогой, что вас сюда привел не свят дух, а человек! И человек вам известный! Больше чем известный: ваш лучший друг и брат, так как же его ставить под удар? Он как воздух нужен стране - он благороден, надежен, проверен и перепроверен, оперативен и вхож, вхож! Ему бы еще служить и служить - чистить и чистить страну от гадов и предателей, а вы его - раз и погубили! Шепнули на свидании, скажем, "особый привет такому-то" и поглядели соответственно - ну и все! Люди сейчас на эти штуки оч-чень догадливые! Или из лагеря передали с освобожденным цидулю - и опять все! - Да-а, да-да! - Зыбин встал и прошелся по камере (зрачок в двери сейчас был телесно-розовый, за ним кто-то стоял). - Да, да, Александр Иванович! Очень вы мне хорошо объяснили! Очень, очень!.. Ну а теперь я прилягу. Голова что-то не того... Мой друг и брат! А брат-то мой - Каин: "Каин, Каин, где брат твой Авель?" И отвечает тогда Каин Господу: "Я разве сторож брату моему?.." ...Проснулся он от резкого металлического стука. Стучали ключом об лист железа металлической обшивки двери. Он вскочил. Над ним стоял Буддо и тряс его. Оконце было откинуто. За ним стояло лицо коридорного. - Вот еще раз ляжете, - сказал он, - и пойдете в карцер. - За что? - спросил Зыбин. - За нарушение правил распорядка. Вон инструкция на стене - читайте! - И солдат захлопнул оконце. После этого они оба с минуту молчали. - Да, - покачал головой Буддо, - доводят до конца! Эх, Георгий Николаевич! И что вы партизаните, что рыпаетесь по-пустому? Для чего - не понимаю! Зыбин сел на койку и погладил колено. - Что я рыпаюсь? Ну что ж, пожалуй, я вам объясню, - сказал он задумчиво. - Вот, понимаете, один историк рассказал мне вот какой курьез. После февральской революции он работал в комиссии по разбору дел охранки. Больше всего их, конечно, интересовала агентура. На каждого агента было заведено личное дело. Так вот, все папки были набиты чуть не доверху, а в одной ничего не было - так, пустячный листочек, письмо! Некий молодой человек предлагает себя в агенты, плата по усмотрению. И пришло это письмо за день до переворота. Ну что ж? Прочитали члены комиссии, посмеялись, арестовывать не стали: не за что было - одно намеренье, - но пропечатали! И вот потом года два - пока историк не потерял его из вида - ходил этот несчастный студентик с газетой и оправдывался: "Я ведь не провокатор, я ничего не успел, я думал только..." И все смеялись. Тьфу! Лучше бы уж верно посадили! Понимаете? - Нет, не вполне, - покачал головой Буддо. - Поясните, пожалуйста, вы говорите, письмо было послано за день до... Значит, вы думаете... - Вот вы уже и сопоставили! Да нет, ровно ничего я не думаю. Не сопоставляйте, пожалуйста! Тут совсем другое. Этот молодой человек дал на себя грязную бумажонку и навек потерял покой. Вот и я - боюсь больше всего потерять покой. Все остальное я так или этак переживу, а тут уже мне верно каюк, карачун! Я совершенно не уверен, выйду ли я отсюда, но если уж выйду, то плюну на все, что я здесь пережил и видел, и забуду их, чертей, на веки вечные, потому что буду жить спокойно, сам по себе, не боясь, что у них в руках осталось что-то такое, что каждую минуту может меня прихлопнуть железкой, как крысу. Ну а если я не выйду... Что ж? "Потомство - строгий судья!" И вот этого-то судью я боюсь по-настоящему! Понимаете? Буддо ничего не ответил. Он пошел и сел на койку. И Зыбин тоже сел на койку, задумался и задремал. И только он закрыл глаза, как раздался стук. Он поднял голову. Окошечко было откинуто, в нем маячило чье-то лицо. Потом дверь отворилась, и в камеру вошли двое - дежурный и начальник. Зыбин вскочил. - Предупреждаю: при следующем замечании сразу пойдете в карцер, - не сердясь, ровно сказал начальник. - На пять суток! Второе нарушение за день! - Но я не спал неделю! - Этого я не знаю! - строго произнес начальник. - Но здесь днем спать нельзя! Говорите со следователем. - Вы же знаете: они нас не слушают. - Ничего я не знаю. Мое дело - инструкция. Вот она. Днем спать нельзя. Пишите прокурору. - И он повернулся к двери. - Стойте! - подлетел к нему Зыбин. - Я буду писать прокурору, дайте мне бумагу. - В следующий вторник получите, - сказал ровно начальник. - Нет, сейчас! Сию минуту! - закричал Зыбин. - Я напишу прокурору. Я объявлю голодовку! Я смертельную, безводную объявляю! Слышите? - Слышу, - с легкой досадой поморщился начальник и повернулся к дежурному. - На пять суток его в карцер, а потом дадите бумагу и карандаш. Так Зыбин попал в карцер. И так он в первый раз за семь суток заснул на цементном полу. И море снова пришло к нему. ...Я ведь страшно мудрый тогда был. Я тогда вот какой мудрый был: я думал, посидит он у меня под кроватью, сдохнет, и все. Сейчас мне самому непонятно, как я мог пойти на такое. Боль и страданье я понимал хорошо. Меня в детстве много лупили. Бельевой веревкой до синяков, пока не закапает кровь. Мать у меня была культурнейшая женщина - бестужевка, преподавательница гимназии. Она ходила на всякие там поэз-концерты, зачитывалась Северяниным, Бальмонтом. У нас в гостиной висел "Остров блаженных" Беклина, мне дарили зоологические атласы и Брема ("он обязательно будет зоологом"). И била меня по-страшному. Отец не вмешивался и делал вид, что не замечал. А потом он умер, появился отчим, так тот вообще не велел меня кормить - ведь он был еще культурнее! - Как же ты жил? - спросила она тихо. И они оба вздрогнули от этого неожиданного "ты". - Да вот так и жил, представь себе, не так уж плохо. Имел товарищей, писал стихи, конечно, очень плохие стихи, сначала под Есенина, потом под Антокольского, я любил все гремучее, высокое, постоянно сгорал от любви к какой-нибудь однокурснице. Тогда я поступил на литфак, как-то очень легко сдал все экзамены и поступил. Надеялся, что буду стипендию получать. Нет, не дали. Я ж из состоятельной семьи: отчим - профессор, мать - доцент. - Пил? - Нет, тогда совсем не пил. Тогда я капли в рот не брал. Пить начал много позже. Уже когда кончал. Ведь тогда время очень смутное, страшное было. Есенинщина, богема, лига самоубийц - да-да, и такая была! Трое парней с нашего фака составили такую лигу. Вешались по жребию - двое успели, третий - нет. И знаешь, как вешались? Не вешались, а давились петлей, лежа на койке. А-а! - вдруг удивленно закричал он и остановился. - Вот оно что! Теперь я понял, откуда мне знакомо его лицо. Он же меня допрашивал по делу этих самоубийц. Но это еще до Кравцовой было! Да, да! Да как же он-то меня забыл? Или... - Это ты про...? - Ну про него, про него! Он же следователь, только почему же он не сказал мне сразу? - Ты знаешь, - она взяла его за плечо. - Он вчера мне сделал предложение. - Что?! - воскликнул он и тоже вцепился ей в плечо. - Он вам?.. Он тебе... Ух, черт! - Да, вчера, после того как тебя увели отсюда твои соседи. - Здорово! И что же ты ответила? - Просила подождать. Сказала, что должна подумать. Подумаю и отвечу. Вот подумала. - И что же? - Поблагодарю и извинюсь, скажу, что не смогу. - Не сможете? - Нет, не смогу. Я же тебя полюбила! Вот только сейчас поняла, что я тебя люблю! Но только, пожалуйста, не думай, что ты меня разжалобил! Нет, нет! И пожалуй, ты зря мне всю эту пакость начал. Теперь же я все время буду думать об этом! Но есть в тебе что-то такое... Яд какой-то, что ли? Ведь я не из влюбчивых - нет, нет, совсем не так! И на всякую лирику и исповеди не податливая. А вот ты меня влюбил с такой великолепной легкостью, что и сам не заметил. А вот сейчас не знаешь, что же делать со мной? - Нет, не знаю, - засмеялся он. - Да ты еще вдобавок и невозможно искренен! Это в тебе особенно ужасно. Хорошо. Завтра придумаем вместе что-нибудь. Пока не думай. Несколько шагов они прошли молча. - Слушай, - сказал он, вдруг останавливаясь. - Вот ты сказала, что любишь меня. Я тебя - тоже. Так что ж? Целоваться, обниматься? А мне совершенно не хочется. Не в том я совсем настроении! Она засмеялась тихонько, обняла его, чмокнула в щеку и сказала: - Да нет, все в порядке. Вот и море. Давай краба! Краб неделю просидел под кроватью - он сидел все в одном и том же месте, около ножки кровати, и когда кто-нибудь наклонялся над ним - с грозным бессилием выставлял вперед зазубренную клешню. На третий день около усов показалась пена, но когда Зыбин к нему притронулся, он пребольно, до крови заклешнил ему палец. Тогда Зыбин ногой задвинул краба к самой стене - вот он там сначала и сидел, а потом лежал. На пятый день его глаза проросли белыми пятнами, но только Зыбин притронулся к нему, как он выбросил вперед все ту же страшную и беспомощную клешню (ох, если бы он умел шипеть!). На панцире тоже появилось что-то вроде плесени. На седьмой день Зыбин утром сказал Лине: "Больше я не могу - вечером я его выпущу". Она ответила: "И я с вами". Они договорились встретиться на набережной около маленькой забегаловки, где вчера они сидели втроем, оттуда его увели соседи, чтоб разрешить какой-то спор в корпусе. Когда она пришла вечером, он уже сидел и ждал ее. Краб был в его шляпе. Уже смеркалось - зажегся маяк, на судах горели зеленые и белые Огни. Они пошли. Он сказал: - Вот уж не думал никогда, что во мне сидит такой скот! Обречь кого-то на медленное и мучительное умирание. Никогда бы не поверил, что способен на такое! Но вот рыб же вынимают из воды, и они засыпают. Тоже задыхаются, конечно, я и подумал, что и краб заснет. Вот скот! И из-за чего? Из-за глупой бабьей прихоти! - А она очень красивая, эта прихоть? - спросила Лина подхватывая его за руку. - Ничего, красивая. Но ты много лучше ("Господи, - даже остановилась она, - неужели ты способен и это замечать?"). Будь спокойна! Очень способен! Но не в этом же дело! Пусть хоть раскрасавица, хоть Мэри Пикфорд, голландская королева! Что из этого? Беда, что я скот! И, наверно, права была мать, когда говорила: "Я тебя научу, садиста, гуманизму!" - и хватала веревку. Вот ведь как! - Он засмеялся и покачал головой. - Вот уж никогда не думала, что тебя можно так назвать. - Не думала! Нет, называли, лет десять назад только так и называли, а я все думал, что зазря. Ведь меня в зоологи готовили, а какой же зоолог не потрошит лягушек? Но это чепуха, детство, а вот сейчас... Я ведь страшно мудрый был, когда покупал краба. Я ведь вот какой мудрый был - я думал: посидит, заснет, как рыба. А боль я должен был понимать. Знаешь, что такое - веревкой по рукам и ногам? ...Он закатал до колен брюки и вошел в воду. Краб лежал в шляпе. Лина светила с берега. - А ты сойти сюда не хочешь? - спросил он. - Хочу! Сейчас. - Она быстро скинула через голову платье и оказалась в черном трико. - Слушай, - сказала она, наклоняясь над шляпой. - Еще бы день, и он был бы готов. - Да, - сказал он. - Конечно! Но больше я уже не мог. У каждого скотства есть какой-то естественный предел. А я перешел и его. Стой. Опускаю! Он наклонился и опрокинул шляпу. Волны под светом фонарика были прозрачные, тихие, почти зеленые, а по белому подводному песочку бегали их светлые извилистые тени, Краб упал на спину да так и остался. - Мертв, - сказала Лина. - Да, - тяжело согласился он. - Поздно. Еще вчера... - Смотри, смотри! Сперва заработали ноги, не все, а одна и две, потом движение вдруг охватило их все. Краб перевернулся, медленно, с трудом поднялся. Встал, отдыхая и отходя. Он стоял большой, корявый, стоял и набирался сил - вода шевелила его усики. И как-то сразу же пропали все белые пятна. - Будет жить, - сказал Зыбин твердо. Какая-то мелкая рыбешка приплыла, сверкнула голубой искрой и сгорела в луче фонаря, исчезла. Тогда краб двинулся. Он пошел тяжело, неуклюже, кряжисто, как танк. Шел и слегка шатался. Прошел немного и остановился. - Будет жить, - повторил Зыбин. - Будет. И тут краб каким-то незаметным боковым, чисто крабьим движением вильнул вбок. Там лежала большая плоская зелено-белая глыба. Он постоял около нее, шевельнул клешнями и сразу исчез. Был только волнистый песок, разноцветная галька да какая-то пустячная тонкая черно-зеленая водоросль моталась туда и сюда. Да свет фонарика над водой и светлые круги на дне, да тени от ряби на песке и скользкая, поросшая синей слизью плита, под которую ушел краб. - Ну все, - сказал Зыбин. - Пошли! - Пошли, - сказала она и как-то по-особому, по-женски, не то выжидающе, не то насмешливо повернулась к нему, поглядела на него. Тогда он вдруг подхватил ее и понес на берег. Вынес и осторожно поставил. - Ну, так ты все-таки решил, что будешь делать со мной? - спросила Лина и засмеялась. Засмеялся и он. И вдруг схватил ее и стал целовать в запрокинутое лицо, в шею, в подбородок, в мягкую ямку около горла. Поддался какой-то тормоз, прорвалась какая-то пауза, и он опять был самим собой. Засмеялся он и сейчас, грязный и небритый, лежа на влажном цементном полу под ослепительно белым светом лампы. Свет здесь был такой, что пробивал даже ладони. А стены, покрытые белым лаком, сверкали, как зеркала, так, что через десять минут начинали вставать матовые радуги. Но он не смотрел на них. Он смотрел куда-то вовне себя. Он знал теперь все. И был спокоен. - И имейте в виду, что бы там еще вы ни придумывали, - сказал он громко солдату, который заглянул в глазок, - какие бы чертовы штуки вы там еще ни напридумывали, сволочи!.. Не ты, конечно! Не ты! - поскорей успокоил он солдата. - Ты что? Ты такой же заключенный! Мы и выйдем вместе! И еще кое-что им покажем! Ты мне верь, я - везучий! Мы им с тобой обязательно покажем! Он подмигнул солдату и засмеялся. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Он умер и сейчас же открыл глаза. Но был он уже мертвец и глядел как мертвец. Гоголь 1 Эти дни потом Корнилов вспоминал очень часто. Все самое непоправимое, мутное, страшное, стыдное в его жизни началось именно отсюда. Была суббота, он отпустил рабочих раньше времени, сбежал с косогора, окунулся несколько раз в ледяную воду Алмаатинки, фыркая и сопя, растерся докрасна мохнатым полотенцем, потом в одних трусах вбежал в гору и веселый, свежий залетел в палатку, оделся, поставил чайник, сел и раскрыл очередной номер "Интернациональной литературы". В повести, которую он читал, жили обыкновенные, похожие на всех и очень не похожие ни на кого люди, произносились обыкновенные слова, совершались обыденные поступки - но все это каждодневное и будничное звучало тут совершенно необычно, и Корнилов никак не мог ухватить, в чем же тут дело. Так, сидя перед плиткой, он прочел одну страницу, другую и задумался. И вдруг его ровно что-то толкнуло. Он вскинул голову и увидел Дашу. Она стояла и глядела на него, платок у нее сбился набок. - Вас дядя Петя зовет, - сказала она. - А что такое? - спросил он вскакивая (уже много времени спустя он понял, что в те дни в нем попросту жило предчувствие беды, и, увидев Дашу, он сразу понял: вот беда и пришла). - Не знаю, ему из города позвонили, - ответила Даша. - Он вернулся из конторы и сказал: "Беги". А вас все время не было. Корнилов простоял еще с секунду, соображая, как и что, потом осторожно положил книгу на раскладушку, выключил плитку и сказал: "Ну, пошли". Но всю дорогу не шел, а бежал. Однако как вошел к Потапову, так сразу и успокоился. Все здесь было как всегда. Горела лампа-"молния". На полинявшей клеенке возле орденоносного самовара стояли бутылки и стопки. Рядом с повеселевшим хозяином сидели двое - лесник с лешачьей бородой и завязанным горлом (угостили из кустов утиной дробью) и бравый, весь в кудельках, усач бригадир со строительства. Все они уже выпили и глядели орлами. "Так-таки-так" - чеканили дряхлые жестяные часики с огненным видом Бородина, "так-таки-так" - и этот стрекот успокаивал больше всего. - А вот и наша ученая часть подошла, - сказал хозяин с таким видом, как будто только ученой части этой компании и не хватало, - садись, садись, ученый, сейчас мы тебя тоже наделим. - Он поднял бутылку, поглядел на просвет и слегка поболтал ею. - Молодая хозяйка, - крикнул он весело, - что ж ты плохо потчуешь своих любимых-то? Видишь, на донышке только и осталось! Она ведь за эти черепки душу отдает, - обернулся он к гостям, - теперь нам и театров не надо: черепки посвыше. Так, Дашутка, а? Гости что-то весело загудели, а на столе появились графин и стопки. - Вот это уж по-нашему, - согласился Потапов. - Видишь? Тебе в графине. - Он налил стопку всклянь и бережно, двумя бурыми заскорузлыми пальцами, поднял и поднес ее Корнилову. - Попробуй-ка, Владимир Михайлович, - сказал он почтительно, - она у меня особая, на лимонной корочке. Дух чуешь? Пей на здоровьице. Целебная! Говорил Потапов дружески, смотрел на Корнилова с легкой доброй усмешечкой, а все-таки что-то непонятное все вздрагивало и вздрагивало в его голосе, и Корнилов сказал, что пить ему не хочется: только что поел. - Ну, как же ты отказываешься от моего доброго? - спокойно удивился хозяин. - Нет, так у нас не полагается. Пожалуйста, уж не обижай. - Корнилов посмотрел на него и выпил. - Ну вот и на здоровьице, - похвалил Потапов. - А теперь закуси. Эх и селедочка! В роте тает! С лучком! Как в "Метрополе"! Есть такой ресторан у вас в Москве? Есть, я знаю! Нас в осьмнадцатом как пригнали с фронта, в нем пшенкой и селедкой кормили. Как жрали-то! Видишь, когда еще о метро заговорили. - Вы меня звали? - спросил Корнилов. - Звал, звал, - добродушно ответил Потапов. - Вон Дарью спосылал. Не знаю только, где она столько пропадала. Перво дело - ну-ка выпей еще с селедочкой! Вот так, молодец! Перво дело - поднести хотел, а второе - требуешься ты мне, друг милый, на пару слов. Ты что? Один, без начальства? Они в Алма-Атах? - Да, а что? - Да вот находку без них сделали. Меч Ильи Муравца нашли. Дожж шел, размыл бугор, он и вылез из глины. Расскажи-ка, - кивнул он леснику. Лешачья борода дотронулась до горла и просипела: - Очень замечательный меч. Клинок погнулся маленько, а рукоятка вся цела: пальмы! - Он при вас? - спросил Корнилов. - Не. Объездчик увез. Завтра к обеду обещал завезти. У него сын в пединституте на историка учится. Он вот, я вам скажу, какой!.. - Он повернулся было к Корнилову, но тут Потапов махнул на него рукой. - Ну что ты тут будешь разобъяснять, - сказал он досадливо, - вот возвратится его хозяин, тогда и будет разговор. - Он вынул из кармана старинные часы с вензелем, открыл, посмотрел и сказал: - Ну, товарищи дорогие, давайте еще по одной... и... а ты посиди-ка, - тихо приказал он Корнилову. Все быстро выпили и вышли в сени. Там они еще поговорили о чем-то своем, закурили, крепко руганули кого-то, и вдруг ржанула лошадь, хлопнули ворота - это ускакал лесник. Потапов еще постоял немного на дворе, потом вернулся в комнату, прямо прошел к столу, сел и взглянул на Корнилова. - Так вот, - сказал он, - арестовали Георгия Николаевича. - Что-о? - вскочил Корнилов и вдруг понял, что вот именно этого он и ждал. - Тише, не ори! Сядь! Да, арестовали. Зачем-то он на Или очутился, то ли бежать хотел, то ли что. Там его и забрали. Квартиру уж без него опечатывали. Целый баул бумаг увезли. Вот. - Сказал и замолк. "Зачем он мне это говорит? Провоцирует? Угрожает? Пугает? Предупреждает?" - все это одновременно пронеслось в голове Корнилова. - А откуда вы это?.. - спросил он. Потапов неприятно поморщился. - Значит, знаю, раз говорю, - ответил он неохотно. - Позвонила одна. Их вместе на Или забрали. Ее-то в городе ссадили, а его в тюрьму провезли. Вот такие дела. "Угрожает? Провоцирует?" Но, взглянув на печальное и какое-то потухшее лицо Потапова, Корнилов понял: нет, не провоцирует и не угрожает, а просто растерян, боится и не знает, что делать. - Господи Боже мой! - сказал он подавленно. - Вот еще беда. И тут вдруг прежний злой, колючий огонек блеснул в глазах Потапова. Он даже усмехнулся. - Вот, - сказал он с каким-то болезненным удовлетворением. - Вот ты и замолился. И все мы так начинаем молиться, когда нам узел к ж... подступит. До этого нам, конечно, ни Бог, ни царь и ни герой - никто не нужен. Все своею собственной рукой! А Бог, оказывается, маленько нас поумнее. Да, побашковитее нас! Как саданет нам камешком по лбу, так мы и лапти кверху! - Он помолчал и вздохнул. - Так вот, загремел наш хранитель, загремел, только мы его и видели! Теперь жди, тебя скоро вызовут. - Зачем? - Как это зачем? - удивился Потапов. - Для допроса! Начнут спрашивать, что, как, за что агитировал. - Он посмотрел на Корнилова и вдруг подозрительно спросил: - Да ты что? Верно, ничего не знаешь? Тебя никуда не вызывали, а? Стой! Вот ты одное в город ездил, сказал, что в музее сидел, а Зыбин приезжал и говорит: "Не знаю, чтоб он в музее сидел, наверно, по бабам, черт, блукал, не видел я его там!" - Да неужели вы верно думаете, что я что-то знал и не рассказал бы Георгию Николаевичу? - удивился и возмутился Корнилов. - Ну, положим, если бы ты сказал, то знаешь где сейчас очутился бы? - строго оборвал его Потапов. - Как это ты рассказал бы? По какому такому полному праву ты рассказал бы? А подписка? А храни государственную тайну? А десять лет за разглашение? Это ты брось - рассказал бы! - Он еще посидел и решил: - Ну, раз не вызывали, значит, жди, вызовут. - Да, - невесело кивнул головой Корнилов, - теперь-то уж точно вызовут. Слушай, Иван Семенович, налей-ка мне еще. - На! Только закусывай. Вот сало, режь. А если вызовут, не пугайся. Пугаться тут нечего. Это не какая-нибудь там фашистская гестапо, а наши советские органы! Ленинская чека! Говори правду, и ничего тебе не будет, понимаешь: правду! Правду, и все! - И он настойчиво и еще несколько раз повторил это слово. - Понимаю, - вздохнул Корнилов. - Всю правду, только правду, ничего, кроме правды, не отходя ни на шаг от правды. Ничего, кроме правды, они от меня и не вышибут сейчас, Иван Семенович. Как бы они там ни орали, и ни стучали, и ни сучили кулаками. - Ты это что? - несколько ошалел Потапов. - Ты того... Нет, ты чего не требуется, того не буровь! Как же это так - орать и стучать? Никто там на тебя орать не может. Это же наши советские органы. Ну, конечно, если скривишь правду... - Нет, кривить я больше не согласен! - усмехнулся Корнилов. - Хватит. Покривил раз! - Это когда же? - испугался Потапов. - Не пугайся: давно. То есть не так уж давно, но до Алма-Аты еще. Теперь все. Он сидел перед Потаповым тихий и решительный. Он действительно не боялся. Просто нечем его уже было запугать. - Ты знаешь, сколько я тогда наплел на себя? - усмехнулся он. - Страшно вспомнить даже! Да все, что он мне подсунул, то я и подмахнул. Говорит: "Вот что" на тебя товарищи показывают: слушай, зачитаю". И зачел, прохвост! Все нераскрытые паскудства, что накопились за лето в нашем районе, он все их на меня списал. Где какой пьяный ни начудил, все это я сделал. И все не просто, а с целью агитации. И флаг я сдернул, и рога какому-то там пририсовал, и витрину ударников разбил, все я, я, я! А он сочувствует: "Ну, теперь видишь, что на тебя твои лучшие дружки показали. Ведь они с головой зарыли тебя, гады. Так слушай моего доброго совета, дурья твоя голова: разоружайся! Вставай на колени, пока не поздно, и кайся. Пиши: Виноват во всем, но все осознал и клянусь, что больше этого не повторится. Тогда еще свободу увидишь. Советская власть не таких прощала. А нет - так нет, от девяти грамм свинца республика не обеднеет. Если враг не сдается, то его уничтожают, знаешь, чьи это слова?" Вот больше от этих слов я и подписал все. - И ты ничего этого?.. - спросил недоуменно Потапов. - Господи! Да я близко в тех местах не был. Меня летом вообще в Москве не было. - Но как же так ты все-таки поверил? Дружков своих ты знал... - А как же я мог не поверить? - засмеялся Корнилов. - Никак я не мог не поверить. Ведь он же следователь, а я арестант, преступник. Так как же следователь может врать арестанту? Это арестант врет следователю, а тот его ловит, уличает, к стенке прижимает. Вот как я думал. А если все станет кверх ногами, тогда что будет? Тогда и от государства-то ничего не останется! И как следователь может так бандитствовать у всех на глазах днем, при прокуроре, при машинистках, при товарищах? Они же заходят, уходят, все видят, все слышат. Нет, нет, никак это мне в голову прийти не могло. Я так и думал действительно: меня оклеветали, и я пропал. Вот единственный добрый человек - следователь. Надо его слушать. А что он на меня кричит, это же понятно: и он мне тоже не верит, слишком уж все против меня. - Он вздохнул. - Беда моя в том, Иван Семенович, что у меня отец был юристом и после него осталось два шкафа книг о праве, а я их, дурак, все перечитал. Но ничего! На этого прохвоста я не в обиде! Научил он меня на всю жизнь. Спасибо ему. - Да, - сказал Потапов задумчиво. - Да! Научил! А вот это: "Если враг не сдается..." Это Максим Горький сказал? - Горький! - Острые слова! Когда Агафья, жена Петра, ходила к следователю, он их первым делом высказал. И в школе Дашутку тоже на комсомольском собрании этими словами уличали. Да, да. Горький! Ну, значит, знал, что говорит, а? - Знал, конечно. - Да! Да! Знал! - Потапов еще посидел, подумал и вдруг быстро встал. - Постой, там ровно кто ходит. - И вышел на улицу. - Это ты тут? - услышал Корнилов его голос. - Ты что тут? А вот я тебе дам курятник! Я дам тебе несушек, посмотрю! А ну, спать! Он еще походил, запер ворота, потоптался в сенях, вернулся и неторопливо, солидно сел к столу. Вынул трубку, выбил о ладонь, набил и закурил. - Так выходит, что ты и сам запутался, и следователя своего запутал, - сказал он строго и твердо, тоном человека, которому наконец-то открылась истина. - За это, конечно, тебя следовало наказать по всей строгости, ты свое и получил, но сейчас у нас не враг народа Ягода, а сталинский нарком Николай Иванович Ежов, он безвинного в обиду никогда не даст. Так что ты это брось! - Да я уж бросил, - вздохнул Корнилов и встал. - Ну, я пошел, Иван Семенович. Мне завтра рано вставать. Спасибо за угощение. Потапов неуверенно посмотрел на него. - Постой-ка, - сказал он хмуро. - Ну-ка сядь, сядь. Вот Дашка к вам бегала, а у вас там кого-кого только не перебывало. Ты язык широко распустил, а у нее и вовсе ветер в голове. Недаром ее на комсомоле прорабатывали. Вот дядю Петю поминает, а что мы про него знали? Приехали и взяли, а за что про что - кто ж нам объяснит, правда? - Правда, святая правда, Иван Семенович, - подтвердил Корнилов. - Нет, Даша ничего у нас никогда не говорила. Это и я скажу, и все подтвердят. Ну, пока. И уже за воротами Потапов догнал его снова. - Тебя директор твой будет спрашивать, - сказал он, подходя, - так ты вот что, ты до времени до поры эти наши тары-бары сегодняшние... - Ясно, - ответил Корнилов, - понял. - Да и вообще ты сейчас поосторожнее насчет языка... - И это тоже понял, раз мы с тобой об этом чуть не час проговорили, то, значит, уже оба кандидаты - вон туда! Если только, конечно, - он усмехнулся, - один из нас, кто пошустрее, не догадается сбежать до шоссе и остановить попутку в город. - Все шуткуешь? - невесело усмехнулся Потапов и вздохнул. - Шуткую, Иван Семенович. Шуткую, дорогой. Незачем уже и бежать. Поздно! Вернувшись, он снова попробовал читать, но только пробежал несколько строк и отбросил журнал. Повесть только раздражала, и все. Он лег на раскладушку, накинул одеяло и закрыл глаза. "Мне бы ваши заботы, - подумал он зло, - показали бы вам тут Карибское море и пиратов. Вот то, что выпить нечего, это жаль, конечно. А впрочем, почему нечего? Сколько сейчас? Двенадцать. У Волчихи самый разгар". Он прикрутил лампу и вышел. Ночь выдалась лунная и ясная. Все вокруг стрекотало и звенело. Каждая тварь в эту ночь работала на каких-то своих особых волнах. Почти около самого его лица как мягкая тряпка пронеслась летучая мышь. Он проходил мимо старого дуба, а там постоянно пищало целое гнездо этой замшевой нечисти. Большое окно под красной занавеской у Волчихи светилось. Он условно стукнул три раза и вошел. Хозяйка сидела за столом и шила. Он сказал ей "здравствуйте пожалуйста" и перекрестился на правый передний угол. В этой избе и в десятке подобных же это всегда действовало безотказно. На столе стояла бутылка, тщательно обернутая в газету. - Это, случайно, не для меня? - спросил Корнилов. Хозяйка подняла голову от шитья и улыбнулась. Была она в сарафане и с голыми плечами и выглядела совсем-совсем молодой (ей недавно стукнуло 29). Эдакая крепкая черноволосая украинка. - И для вас всегда найдется, - сказала она дружелюбно и звонко перекусила нитку, - а это вон для Андрея Эрнестовича. - И кивнула головой на угол. Корнилов обернулся. У стены на лавке, там, где около ведер, прикрытых фанерками, испокон веков стояли два позеленевших самовара, сидел старик. Высокий, худощавый, жилистый, с аккуратной бородкой клинышком. На носу у него были золотые очки, а на плечах одеяло. - Ой, извините, отец Андрей, - учтиво всполошился Корнилов. - Я вас не заметил. Здравствуйте! - Здравствуйте, - ответил отец Андрей и поднял на Корнилова голубые с льдинкой глаза. Отец Андрей работал в музее инвентаризатором. Но до сих пор Корнилову говорить с ним не приходилось. Месяца за два до этого директор задумал учесть музейные коллекции. Дело это было нелегким: неразбериха в музее царила страшная. Экспонаты откладывались, как осадочные породы, слоями, эдакими историческими периодами. Первый - самый спокойный, тихий слой. Семиреченская губернская выставка 1907 года. Фотографии земства, старые планы города Верного, XVIII век, договоры с ордами, написанные арабской вязью, с белыми, черными и красными печатями на шнурочках, муляжи плодов и овощей. Второй слой. Губернский музей 1913 года. Сапоги местного завода, открытки Всемирного почтового союза, "ул. Торговая в городе Верном", образцы полезных ископаемых, набор пробирок с нефтью. Третий слой. Музей Оренбургского края. Вот это уже сама революция: перемешанный, разнородный, взрывчатый слой - окна РОСТА "Долой Врангеля", штыки, ярчайшие плакаты с драконами, объявления, похожие на афиши, - красная, зеленая, синяя бумага, а внизу, вместо фамилии премьера, игривым кудрявым шрифтом - "Расстрел". Газетные подшивки. И тут же золоченая лупящаяся мебель с лебедиными поручнями, коллекция вееров, золотой фарфор, чучело медведя с блюдом для визитных карточек в лапах. Четвертый слой. В нем сам черт ногу сломит - где что, что к чему, что зачем, - никто не разберет. Стоит, например, на чердаке забитый досками ящик, и что в нем - одному аллаху ведомо: не то жуки, не то иконы. На хорах в одном углу окаменелости, в другом - старое железо, и опять-таки - что это за железо, что за окаменелости, откуда они, никто не знает. Но это слой мирный, относящийся к двадцатым и тридцатым годам. Он оседал незаметно - ящиками, посылками, актами передач. Вот - четыре слоя, и пойди разберись в них во всех. Тогда директор - человек решительный, острый и быстрый - задумал навести порядок по-военному - одним махом. Он запросил особые ассигнования, нанял десять работников-инвентаризаторов, прикрепил к ним Зыбина для консультации и фотографа для документации и заставил их писать карточки. Так появились в соборе очень удивительные люди: инвентаризаторы. В первые дни на них ходили смотреть все отделы. Самому молодому из них недавно стукнуло шестьдесят, и он неделю назад отрекся от сана через газету. К этому сословию, презираемому и осмеянному всеми агатами и стенгазами, директор, старый профессиональный безбожник, таил какую-то особую слабость. Общался он с батюшками уважительно, кротко, с постоянной благожелательностью и из всех выделял вот этого отца Андрея, того самого, что сейчас сидел в одеяле. "Вы с ним, ребята, обязательно поближе познакомьтесь, - советовал он Корнилову и Зыбину. - Вы больше такого попа уж никогда не увидите. Академик! Умница! Таких попов наши агитбригады вам никогда не покажут! Где им!" - А как вас сюда, отец Андрей, занесло? - спросил Корнилов неловко и покосился на его плечи. - Вы про то, что я в этой хламиде-то сижу? - засмеялся отец Андрей. - Так вот видите, конфузия вышла какая. В темноте задел за сук, чуть весь рукав не сорвал. Спасибо Марье Григорьевне, добрая душа, видите, пришла на помощь. - Я вам и все пуговицы укреплю, - сказала Волчиха, - а то они тоже на одной живульке держатся. - Премного буду обязан, - слегка поклонился отец Андрей. - Я тут, товарищ Корнилов, у дочки живу. Вроде как на дачке. Она агрономом работает. А сегодня директор послал меня с запиской к бригадиру Потапову. Акт какой-то он должен прислать, а мне надлежало помочь его составить. Да вот беда, что-то целый день хожу по колхозу и не могу поймать. Кто говорит, что здесь он, кто говорит, уехал. Вы ведь на его участке, кажется, работаете? Не видели? - А домой к нему вы не заходили? - спросил Корнилов не отвечая. Отец Андрей поморщился. - Подходил я под вечер. Да, признаться, не решился зайти. - А что... - Гости там были. "Значит, мог слышать и наш разговор", - подумал Корнилов и спросил: - А Георгия Николаевича вы нигде не встречали? - Нет. А что? - Да куда он делся - не пойму... Поехал в город вчера, обещал сегодня к полудню вернуться, и нет его. Правда, приехала к нему тут одна особа... - Про особу вырвалось у Корнилова как-то само собой и противно, игриво, с ухмылочкой, он чуть не поперхнулся от неожиданности. - Да уж пора, пора ему, - сказал отец Андрей. - В его-то годы у меня уже была большая семья - трое душ. Правда, тут - канон. Тогда духовенство женилось рано. - До принятия сана, - подсказал зачем-то Корнилов. - Совершенно верно. До посвящения. Значит, знаете. Ну а теперь времена-то, конечно, не те. - Да, времена не те, не те, - тупо согласился Корнилов. Хозяйка положила шитье на стол, вышла в сени и сейчас же вернулась с бутылкой водки. - Деньги сейчас платить будете? - спросила она, беря снова френч, и осматривая обшлага. - Зайду завтра расплачусь. За все, - ответил Корнилов. - Только тогда не утром. Утром я в город поеду, - сказала хозяйка. - Что-то плохо, отец Андрей, дочка о вас заботится. Вон все пуговицы на одной нитке. - Дочка у меня замечательная, Марья Григорьевна, - с тихим чувством сказал отец Андрей, - работящая. С пятнадцати лет на семью зарабатывала, я уже и тогда был не кормилец. И муж у нее великолепный. Спокойный, выдержанный, вдумчивый. Читает много. Сейчас он зимовщиком на острове Врангеля, так целую библиотеку с собой захватил. Вот ждем, в этом месяце должен в отпуск приехать. - Вот вы уж с ним тогда... - сказал Корнилов, мутно улыбаясь (словно какой-то бес все дергал и дергал его за язык). Отец Андрей улыбнулся тоже. - Да уж без этого не обойдется. Но у него душа меру знает. Как выпил свое - так все! А дочка, та даже пиво в рот не берет. Юность не та у нее была. Не приучена. - А вы? - А я грешный человек - на Севере приучился. Я там в открытое море с рыбаками выходил - так там без этого никак нельзя. Замерзнешь, промокнешь, застынешь - тогда спирт первое дело. И растереться и вовнутрь. - А в молодости так и совсем не пили? - посомневался Корнилов. - Водку-то? Помилуй Бог, никогда! - очень серьезно покачал головой отец Андрей. - Теплоту, что оставалось, верно, допивал из чаши. Теплота - это по-нашему, поповскому, церковное вино, кагор, которым причащают. Так вот, что в чаше оставалось, то допивал, а так - боже избави! А сейчас после Севера грешу, ох как грешу! Достать тут негде - так вот я к Марье Григорьевне и повадился. Спасибо, добрая душа, не гонит. - А что, я не человек, что ли? - спросила хозяйка серьезно. - Я хорошим людям всегда рада. Только от вас, отец Андрей, да и услышишь что стоящее. От вас да вот их товарища. Тот тоже ко мне заходит. "Ах, вот куда Зыбин нырял, - подумал Корнилов. - Однако надо идти выспаться. Директор завтра вызовет обязательно. Он меня терпеть не может. Ну что ж? Скажу - ничего не знаю, ничего не слышал, днем работал, а вечером пил с отцом Андреем". - Хозяюшка, - сказал он, - а что, если мы с отцом Андреем вот здесь у вас по стопешнику и опрокинем, а? - Я уж сказала, хорошим людям всегда рада, - опять-таки очень серьезно ответила Волчиха, - я сейчас соленых огурчиков из кадки принесу. Вот ваша одежда, отец Андрей, - она подошла к шкафу, вынула стопки, тарелку. Стопки поставила на стол, а с тарелкой вышла в сени. Отец Андрей надел френч, подошел к зеркалу и одернулся. И оказался стройным, аккуратным, почти по-военному подтянутым стариком. Он посмотрел на Корнилова и подмигнул ему. И вдруг с Корниловым произошло что-то совершенно непонятное. На мгновение все ему показалось смутным, как сон. Он даже вздрогнул. "Боже мой, - подумал он, - ведь все как в той повести. Правда и неправда. И есть и нет. Да что это со мной? И зачем я тут? В такой момент? С попом? С шинкаркой этой? Или я уже действительно тронулся?" Ему даже подумалось, что все - стол, две бутылки, одна в газете, другая так, мордастая баба-шинкарка, поп во френче, - все это сейчас вздрогнет и расслоится, как колода карт. Такое у него бывало в бреду, когда он болел малярией. И вместе с тем, как это бывало у него иногда перед хорошей встряской, выпивкой или баней, он почувствовал подъем, легкое головокружение, состояние обморочного полета. И еще порыв какого-то чуть не горячечного вдохновения. Он встал и подошел к зеркалу. Нет, все было как всегда, и он был таким, как всегда, серым, будничным, неинтересным. Ничего на земле не изменилось. И его возьмут, и тоже ничего не изменится. По-прежнему этот поп будет жить с шинкаркой и трескать ее водку. Он откупорил бутылку и налил себе и попу по стопке. - Ну, батюшка, - сказал он грубовато, - за все хорошее и плохое. Ура! - За плавающих, путешествующих и пребывающих в темницах, - серьезно и плавно, совсем по-церковному, не то произнес, не то пропел отец Андрей. - Марья Григорьевна, берите-ка стопку! При таком тосте сейчас все должны пить. Потом заговорили о жизни. Все трое были уверены, что никому из них она не удалась, но каждый относился к этому по-разному: Корнилов раздраженно. Волчиха безропотно, а отцу Андрею такая жизнь так даже и нравилась. - Да, рассказывайте, рассказывайте байки, - грубо усмехнулся Корнилов. - Так мы вам и поверили. У меня нянька была, - повернулся он к Волчихе, - вот ее спросишь: "Нянь, а ты пирожные любишь?" "Нет, - отвечает, - няня только черные сухари любит". - А ведь, - отец Андрей улыбнулся, - она правильно отвечала - я тоже черные сухари люблю больше, чем пирожные. Эх, товарищ дорогой, или как вас там назвать, ведь вы еще не знаете, что такое черный хлеб, самая горбушечка - ведь вкуснее ее ничего на свете нет. Этому вас еще не научили. - А вас давно этому научили? - прищурился Корнилов. - Меня давненько, спаси их Господи. И по совести скажу: хорошо сделали, что научили, спасибо им. Вот брожу по земле, встречаюсь со всякими людьми, зарабатываю этот самый черный хлеба кус горбом, тяжко зарабатываю, воистину в поте лица своего! - эту работу у вас я как по лотерейному билету получил, через месяц ей конец - и радуюсь! И от всей души радуюсь! Хорошо жить на свете! Очень хорошо! Умно установлено то, что у каждого радость точно выкроена по его мерке. Ее ни украсть, ни присвоить: другому она просто не подходит. - А когда, отец, вы губернаторским духовником были, вы тоже думали так? - Нет, тогда не так. Но тогда я еще не знал вкус черного хлеба. - А чувствовали себя как? Хуже? - Хуже не хуже, а, как бы сказать, обреченнее. По-поповски. Ни горя, ни радости. Течет себе река и течет. И все по порядку. Родничок, верхнее течение, нижнее течение - и конец: влилась в море и канула. - Обедни каждодневно служили, наверно? - Иногда и другим поручал, грешен. - Грехи прощали? - Прощал. Много что прощал. Да все прощал! И грабеж, и убийство, и растление, и то, что мой духовный сын по толпе велел стрелять, - все, все прощал: "Иди и больше не греши". - Он поднял на Корнилова спокойные серьезные глаза. - А это хорошо, что вы сейчас иронизируете. Это действительно и смеха и поруганья достойно. - Как же так, батюшка? - удивилась Волчиха. Она уже успела украдкой незаметно поплакать над долей (просто два раза дотронулась до глаз - сняла слезы) и теперь сидела похожая на снегиря-пуховичка - тихая, печальная, пригожая. - А вот так, дорогая, - ответил отец Андрей ласково, - что не смел я никого прощать. Откуда я взялся такой хороший да добрый, чтоб прощать? Как, скажи, простить разбойника за убийство ребенка? Что это, моего ребенка убили? Или я за это прощение отвечать буду? Нет, потому и прощаю, что поп я. А с попом и разговор поповский. Никто его прощенье всерьез и не понимает. Милость господня безгранична - вот и изливай ее, не жалея. Милость-то, конечно, безгранична, да я-то с какого края к ней примазался? Я разве приказчик Богу моему? Вот смотрите, наша хозяйка-ларечница отсидела три года за чужую вину. Подсыпался к ней однажды бухгалтер: дай да дай выручку на два дня. Она и дала. Только его, негодяя, и видела. А я его знаю! Он человек набожный! В церковь ходил аккуратно, два раза у меня на тайной исповеди был! Теперь появится здесь, обязательно в третий раз придет. "Отпустите грех, батюшка". Ну и как я ему отпущу? Сидела она, а прощу я? И он мне за это отпущение еще из ворованных денег, поди, пятерку в ладонь сунет? Что же это за прощение будет? Чепуха же это! Полный абсурд! Волчиха вдруг быстро поднялась и вышла из комнаты. - А Христос? - спросил Корнилов и налил себе и отцу Андрею еще по полстакана. - Как же Христос всех прощал? - Спасибо, - сказал отец Андрей и взял стакан в руки, - ну, это уже последний. Вот о Христе-то и идет разговор. Христос, Владимир Михайлович, так вас, кажется, по батюшке? - Христос мог прощать. Недаром мы его именуем искупителем. Ведь он бог, тот самый, что един в трех лицах божества, так почему же он, будучи Богом, то есть всемогущим, не мог простить, не спускаясь с неба? Даже не простить, а просто отпустить грехи, вот как мы, попы, отпускаем, не сходя с места? Умирать-то, страдать-то ему зачем? Вы думали об этом? Конечно, не думали: для вас и Христос, и троица, и Господь Бог-отец, отпустивший сына на казнь, и сын, молящий отца перед казнью: "Отче, да минет меня чаша сия", все это мифы, но смысл какой-то таят эти мифы или нет? Мораль сей басни какова? - Христос не басня, - сказал Корнилов, - я верю, был такой человек. Жил, ходил, учил, его распяли за это. - Ну вот, значит, уже легче. В Христа-человека вы, стало быть, верите. А я верю еще и в Христа! В Бога-слово. Вот как у Иоанна: "В начале бе Слово, и слово бе Бог". А если все это так, то мораль сей басни проста: даже Бог не посмел - слышите, не посмел простить людей с неба. Потому что цена такому прощению была бы грош. Нет, ты сойди со своих синайских высот, влезь в подлую рабскую шкуру, проживи и проработай тридцать три года плотником в маленьком грязном городишке, испытай все, что может только человек испытать от людей, и когда они, поизмывавшись над тобой вволю, исхлещут тебя бичами и скорпионами - а знаете, как били? Цепочками с шариками на концах! Били так, что обнажались внутренности. Так вот, когда тебя эдак изорвут бичами, а потом подтянут на канате да приколотят - голого-голого! - к столбу на срам и потеху, вот тогда с этого проклятого древа и спроси себя: а теперь любишь ты еще людей по-прежнему или нет? И если и тогда ты скажешь: "Да, люблю и сейчас! И таких! Все равно люблю!" - то тогда и прости! И вот тогда и действительно такая страшная сила появится в твоем прощении, что всякий, кто уверует, что он может быть прощен тобой, - тот и будет прощен. Потому что это не Бог с неба ему грехи отпустил, а распятый раб с креста его простил. И не за кого-то там неизвестного, а за самого себя. Вот какой смысл в этой басне об искуплении. - И, значит, теперь, - спросил Корнилов, - вы можете прощать, а не отпускать? - Да, теперь, пожалуй, я могу и прощать! Только вот пакость-то; когда я это право заслужил, то оказалось, что в нем никто не нуждается. Корнилов сидел пошатываясь и смотрел на отца Андрея. Что-то многое зарождалось в его голове, но он не мог, не умел этого высказать. - И как, вы все грехи можете прощать? - спросил он. - Или только те, которые перенесли на себе? Вот, например, вас, наверно, не раз продавали, так Иуду вы простить можете? Отец Андрей посмотрел и улыбнулся. - А почему нет? Ведь кто такой Иуда? Человек, страшно переоценивший свои силы. Взвалил ношу не по себе и рухнул под ней. Это вечный урок всем нам - слабым и хлипким. Не хватай глыбину большую, чем можешь унести, не геройствуй попусту. Три четверти предателей - это неудавшиеся мученики. - А Христос что ж, не понимал, кого он вербует в мученики? - неприятно осклабился Корнилов. - Ну, знаете, тогда далеко ему до нашей техники подбора кадров. Те тоже дают порой промашки, но так... - Он покачал головой. - Подумать только, какую компанию он себе собрал. Петр отрекся, Фома усомнился, а Иуда предал. Трое из двенадцати! Двадцать пять процентов брака. Да любой начальник кадров слетел бы за такой подбор. Без права занятия должности. Вот Петр: ведь только случайно и он не стал предателем. Ну как же. Его тогда какая-то девка из дворца правителя признала: "Э, да ты тоже из них?" А что он ей ответил? "Знать я его не знаю, ведать не ведаю, и дела мне до него никакого нет". И так три раза: нет, нет и нет. Ну а что, если бы кто из власть предержащих тут был и эти девкины слова услышал? Он сразу бы прицепился: "Как ты говоришь? Этот? Вот эта самая борода? А ну, подойди-ка сюда, уважаемый. Так вы что? Оба из одной компании, стало быть? Ах нет? И не видел, и не слышал? А что же она говорит? Наговаривает? Ах негодяйка! И этот врет? И этот тоже? Ах они клеветники! Ах гады, ну постой, я их всех!.. Взять! Этого, самого безвинного! В холодную его! Раздеть до низиков! Он думает, что он у тещи в гостях! Врешь! Запоешь! Вспомнишь! Как еще!" - Корнилов с большой экспрессией исполнил эту сцену. - Ну вот и конец вашему Петру. А ведь помните, что Христос об нем сказал: "Ты камень, и на камне этом я возведу храм свой!" Хорош камень! Впрочем, и храм у вас тоже получился хорош! Ну ладно, с этими двумя в общем-то понятно - а вот куда Пилата денете? Судью, руки умывающего? Который и на смерть осудил, и в смерти как бы не виноват. Потому что если общественность вопит "распни, распни!", то что тогда судье остается, как и правда не распинать? Так вот с этим-то председателем воентрибунала что нам делать? Тоже прощать? За чистоплотность? Не просто, мол, распял, а руки перед этим вымыл? Не хотел, мол, но подчинился общественности. Ах, какое смягчающее обстоятельство! Так что, войдет он в царствие Божие или нет? - Без всякого сомнения, - ответил отец Андрей. - Если судья вдруг почувствовал на своих руках кровь невинного - он уже задумался. А если он начал думать, то уж додумает до конца. Помните, как Мармеладов Раскольникову говорит: "Распни меня, распни, судья праведный, но распни и пожалей, и я тогда руки тебе поцелую..." Да и что мы знаем достоверного про Понтия Пилата - проконсула иудейского? Обратно шли уже сильно подвыпившие. Отец Андрей размахивал руками и говорил: - Да, Христово ученье это самое: "Несть Эллина, несть Иудея" - не оригинально! Все это уже было! Да! С этим приходится согласиться! Но только в каком смысле, дорогой товарищ Корнилов? Только в одном! В том-то и лихость таких истин, что они всегда были с нами, и изречь их не великая мудрость, а вот умереть за них... Но вот что-то философы не больно хотели умирать... Они шли покачиваясь, кричали, и на них даже редкие колхозные собаки, и те уже не лаяли. А над садами и горами плыла полная черная южная ночь. Тучи закрыли небо. Парило, как перед грозой. И было тихо-тихо: не стрекотали кузнечики, не пели сверчки, не кричали в длинных влажных травах, похожих на водоросли, крапчатые болотные птахи, только внизу, как отдаленный железнодорожный переезд, все грохотала Алмаатинка. Этот раздувшийся к ночи ледяной поток (весь день таяли снеговые шапки) ломал горы и катил валуны. Перед тем как выйти из дому, Марья Григорьевна - мягкая, теплая, податливая - набросила на голые плечи, черную шаль с розами, но когда Корнилов хотел обнять ее, то наткнулся на жесткую, напружиненную руку попа. "Вот чертов поп, - подумал он, - а ведь ему больше шестидесяти". - Вот у меня, - продолжал отец Андрей, - сейчас лежит книга. Ваш директор дал почитать. "Переписка апостола Павла с философом Сенекой Христианствующим". Слышали такого - Анний Луциний Сенека? Так вот, с христи-ан-ствующим. - Ну, а что же особенного? - А то особенное, дорогой товарищ Корнилов, что не был этот господин Христианствующим. Подделка это все. Он о Христе и не слышал. Как, конечно, и о Павле. А услышал бы - обоих вздернул на крестах и не охнул. Но веление века он понял правильно. Вот поэтому он и христианствующий. Нельзя было в то время услышать шаги командора и не стать Христианствующим. "Услышать шаги командора, - подумал Корнилов. - Наверно, собака, стихи пишет вроде попа Ионы Брихничева", - и сказал: - А не могли бы вы как-нибудь попроще? А то не совсем понятно, о чем вы вообще. - Я говорю вот о чем. Республика во время Сенеки умерла. Вернее, не то уже умерла, не то еще только умирала - этого толком никто не знал, потому что никто не интересовался. На свет лезли упыри и уродцы. И назывались они императорами, то есть вождями народа. Оглянуться было не на что. Ожидать было нечего. Настоящего не существовало. Сзади могилы, и впереди могилы. "Третье поколение уже рождается в огне гражданской войны". Это Гораций о прошлом Рима. "Волки будут спать на площадях и выть от голода в пустых чертогах" - это Овидий о будущем Рима. Но то был еще золотой век. Август. Принципат. Расцвет искусств. А после уже действительно пошла тьма и безысходность. И юрист Ульпиан объяснил причину этого так: "Что нравится государю, то имеет силу закона, потому что народ перенес и передал ему свои права и власть". И Сенека понимал: раз так, надо опираться не на народ - его нет, не на государя - его тоже нет, не на государство - оно только понятие, - а на человека, на своего ближнего, потому что вот он-то есть, и он всегда рядом с тобой: плебей, вольноотпущенник, раб, жена раба. Не поэт, не герой, а голый человек на голой земле. Вы понимаете? - Ну, я слушаю, все слушаю, - ответил Корнилов. - Ибо человек, если так на него взглянуть, не только самое дорогое, но и самое надежное в мире. Вот последнее-то, кажется, товарищ Сталин себе уяснил далеко не полностью! "Вот выдает, - подумал Корнилов, - зачем это он так? При ней?" Но неожиданно для себя сказал: - Я слышу речь не мальчика, но мужа, она с тобой, отец, меня мирит. - Спасибо! И безо всяких лишних слов спасибо! - серьезно ответил отец Андрей. - Да, Сенека это понял и за это у позднейших отцов церкви получил прозвание Христианствующего. Но не Христа! Теперь вот о Христе. Лет за тридцать до этого на другом конце империи бродил по песчаным дорогам Иудеи плотник или строитель, говорят еще, что он делал плуги, нищий проповедник с кучкой таких же бродяг, как и он. Они хоть не сеяли и не жали, но урожай собирали - то есть попросту попрошайничали. Что соберут, то и поедят, где их тьма застанет, там и заночуют. Все беспрекословно слушали своего вожака - нрав у него был вспыльчивый, яростный, но отходчивый. А вообще имел характер ясный и простой. Образован не был, хотя греческий и знал (иначе как бы он говорил с Пилатом?). А проповедовать умел, и его заслушивались. Говорил картинно, хотя и суховато, просто и четко, с великим жаром убежденности. Был очень осторожен, и заставить его проговориться было невозможно. И хотя всем было ясно, что он отрицает все - императора, власть императора, богов императора, мораль императора, - за язык поймать его не удавалось. Вести из Рима просачивались скупо, и что делалось в империи - никто не знал, да и что было этим рыбакам да ремесленникам до высокой политики? Философские же и исторические сочинения, так сказать, книги века, конечно, доходили и в эту тьму тараканью, но этот плотник или строитель их никогда не развертывал. Зато яснее, чем все эти поэты, философы, ораторы и государственные умы, он понимал одно: мир смертельно устал и изверился. У него нет сил жить. Выход один - надо восстановить человека в его правах. Но знал он и еще одно - самое главное! За это придется умереть! И не так умереть, как умер Сократ, среди рыдающих учеников, не так, как кончал с собой римский вельможа в загородной вилле, то открывая, то вновь перевязывая жилы, - а просто нагой и наглой смертью. А вы понимаете, что такое крестная смерть? - спросил отец Андрей, вдруг останавливаясь. - "Masmera min hazluv" - длинные гвозди креста, а? Понимаете? - Что, очень больно? - как-то даже всхлипнула Марья Григорьевна, и Корнилов почувствовал, что она прильнула к отцу Андрею, а тот, сминая, нарочито больно, придавил ее к себе. - Ну зачем вы это завели? - спросил Корнилов досадливо. - А крестная смерть значит вот что, молодой человек, - продолжал отец Андрей. - Вот легионеры с осужденными добрались до места. Кресты там уже торчат. "Остановись!" С осужденных срывают одежду. Их напоили по дороге каким-то дурманом, и они как сонные мухи, их все время клонит в дрему от усталости. На осужденных накидывают веревки, поднимают и усаживают верхом на острый брус, что торчит посередине столба. Притягивают руки, расправляют ладони. Прикручивают. Прикалывают. Работают вверху и внизу. На коленях и лестницах. Кресты низкие. Высокие полагаются для знатных преступников. Вокруг толпа - зеваки, завсегдатаи экзекуций и казней, родственницы. Глашатаи. Все это ржет, зубоскалит, шумит, кричит. Женщины по-восточному ревут, рвут лицо ногтями. Солдаты орут на осужденных. Кто-то из приколачивающих резанул смертника по глазам - держи руки прямее. Нелегко ведь приколотить живого человека, поневоле заорешь. Наконец прибили. Самое интересное прошло. Толпа тает. Остаются только кресты да солдаты. И там и тут ждут смерти. А она здесь гостья капризная, привередливая. Ее долго приходится ждать. Душа, как говорит Сенека, выдавливается по капле. Кровью на кресте не истечешь - раны-то ведь не открытые. Тело растянуто неестественно - любое движение причиняет нестерпимую боль, - ведь осужденный изодран бичами. Часа через два раны воспаляются, и человек будет гореть как в огне. Кровь напрягает пульс и приливает к голове - начинаются страшные головокружения. Сердце работает неправильно - человек исходит от предсмертной тоски и страха. Он бредит, бормочет, мечется головой по перекладине. Гвозди под тяжестью тела давно бы порвали руки, если бы - ах, догадливые палачи! - посередине не было бы вот этого бруса, осужденный полусидит, полувисит. Сознание то появляется, то пропадает, то вспыхивает, то гаснет. Смерть разливается от конечностей к центру - по нервам, по артериям, по мускулам. А над землей - день - ночь - утро. День, вечер, ночь, утро - одна смена приходит, другая уходит, и так иногда десять суток. Служат здесь вольготно, солдаты режутся в кости, пьют, жгут костры - ночи-то ледяные. К ним приходят женщины. Сидят обнявшись, пьют, горланят песни. Картина. - Да, картина, - сказал Корнилов неодобрительно, - и вы, видать, мастер на такие вот картины. - Христу повезло. Он умер до заката. Страдал, однако, он очень. Он изверился во всем, метался и бредил: "Боже мой, Боже мой, для чего ты оставил меня?" И еще: "Пить". Тогда кто-то из стоявших обмакнул губку в глиняный горшок, надел ее на стебель степной травы, обтер ему губы. В горшке была, очевидно, обыкновенная римская поска - смесь воды, уксуса и яиц: ее в походах солдаты пили. Тогда, вероятно, сознания у него уже не было. Один из воинов проткнул ему грудь копьем. Потекла кровь и вода - это была лимфа из предсердия. Так бывает при разрыве сердца, а в особенности в зной при солнечном ударе. Вот так умер Христос. Или, вернее, так народилось христианство. Он остановился, вобрал в себя полной грудью воздух и сказал: - То есть так произошло искупление, друзья мои. Человек был снова восстановлен в своих правах. - Чтоб наш любимый вождь через две тысячи лет мог сказать: "Самое дорогое, что есть на свете, - это человек", - ответил Корнилов. - Ах, как он неосмотрительно сказал это, - покачал головой отец Андрей. - Ах, как неосмотрительно. И не ко времени! Что они потом говорили и где были, Корнилов помнит очень плохо. Кажется, вдвоем они провожали Марью Григорьевну. Кажется, потом Марья Григорьевна проводила их. Затем как будто бы они шли вдвоем с отцом Андреем и тот ему о чем-то толковал. Отрезвление наступило внезапно. Впереди вдруг вспыхнул прямой зеленый луч фонарика, ослепил его и осветил высокую, тонкую женскую фигуру на тропинке. Голос из этого луча позвал: - Владимир Михайлович... - Даша! - крикнул он, бросаясь вперед, и сразу же стало опять темно. Пропал ли отец Андрей сейчас же или все время был с ними третьим, но стоял в темноте - от так и не помнит и потом тоже выяснил не с полной точностью. Во всяком случае, голоса он больше не подал. - Дядю сегодня увезли, - сказала Даша из темноты. - Что? Как? - крикнул Корнилов и стиснул ее руку. С этой минуты все, что он говорил ей и слышал от нее, он помнит в каких-то отрывках, словно в скачущем луче фонарика. То свет, то темнота. Он хорошо помнит, что она сказала: - Достучался один военный. Очень вежливый. Поздоровался. Попросил поехать с ним на час. Сказал, что потом доставит обратно. Я ждала, ждала, потом пошла к вам. - Я ничего не знал, - быстро ответил он зачем-то, а потом добавил: - Это, наверно, по поводу Зыбина. Ведь его тоже... Она вцепилась ему в руку. - Как? - Да вот так, - ответил он. Потом они стояли, молчали, подавленные всем этим, и вдруг он обнял ее за плечи и сказал: - Ничего, ничего, все образуется! - И в эту минуту ему действительно стало казаться, что все образуется. Что все так неважно, что об этом не стоит и думать. Потом Даша вдруг заплакала. Просто уткнулась ему в грудь и заплакала тихо, горько, как маленькая. А он гладил ее по волосам как сильный, старший и повторял: "Ничего, ничего". И спросил: - А бумажку-какую-нибудь он показывал? Оказалось, нет, не показывал. Просто военный сказал: "Я вас попрошу только на час, а потом сам вас довезу до дома..." И дядя как-то незаметно вздохнул и ответил: "Ну что ж, едемте!" И поглядел на нее, будто хотел что-то сказать, но так ничего и не сказал. Просто снял пиджак, оделся и вышел за военным. А на дороге, под горой, стояла, светила лиловыми фарами машина, и за рулем сидел шофер. Вот так все и случилось. - Да, - сказал. Корнилов, - да, это уже случилось. Ну что ж, пойдемте ко мне. И опять он был совершенно спокоен. Когда они вошли, он повернул выключатель. Зажегся свет. - Вы смотрите, починили-таки электростанцию! - удивился он, и, хотя это было совершеннейшим пустяком, он почему-то очень обрадовался. Подошел к столу, отодвинул стул и сказал Даше просто и обыденно: - Садитесь, пожалуйста! Не убрано у меня, конечно, и грязюка страшенная, но... - Ничего, ничего! - ответила она так же обыденно, по-школьному и, вот странность, - улыбнулась! И он тоже улыбнулся. Отчаянность и бесшабашность, как крепкое вино, били ему в голову. - Ничего, как увезли, так и привезут, - сказал он бодро и твердо. - Вот что с нами-то будет... Она воскликнула: - С вами?! - С нами, - кивнул он головой, - со