оторые работающие, те уж давно отобедали, а всякие бездельницы да мамины дочки... Да, представь себе, уже два часа. Ну как нога-то? А кто у тебя был? Так и сказал? Ну слава Богу! А теперь вот подумай, что, если бы ты трахнулась не коленкой, а головой? Ну да, тебе на все наплевать, а вот что бы я моей дражайшей сестре стал бы говорить? Ну вот то-то и оно-то! Теперь возьми карандаш, запиши: Анатоль Франс. "Жизнь Жанны д'Арк". Знаю, что нет. Позвони в библиотеку. Если и у них нет, пусть от моего имени закажут в Публичной. Да, очень надо! Слушай, да не будь ты уж чрезмерно-то догадливой! У нас был один чрезмерно догадливый, так ему потом родственники посылки посылали. Да, вот так. Буду как обычно. Лежи смирно и никого не приглашай. Отлично! Исполняйте! Он повесил трубку и поглядел на прокурора. Лицо его было теперь ласковым и простым. А глаза - как глаза у всякого пожилого, потрепанного жизнью человека, усталые и с прожелтью. - Вот какая она у меня, - похвалился он, - лед и пламень! - А что это у нее с ногой? - поинтересовался Мячин. - Да сумасшедшая же, дура! - выругался Нейман нежно и восторженно. - Поехала на моем велосипеде ночью провожать подругу, ну и шарахнулась в темноте о столб. Когда подруга позвонила мне и я примчался, у нее на месте коленки была пачка подмокшего киселя, меня даже замутило, не переношу кровь! Видеть не могу! А она смеется! Что же, видно, родовое, отец грузин. Тамара Георгиевна Долидзе - как? Звучит? - Звучит, - улыбнулся Мячин, удивленно приглядываясь к Нейману, - таким он его еще не видел. - Но и наша кровь тоже есть в девчонке! Мой дед был кантонистом, а отец... Снова зазвонил телефон, теперь вертушка. Нейман снял трубку и сразу погрузнел и потяжелел. - Да, - сказал он скучным голосом, - майор Нейман вас слушает. Да, слушаю вас, Петр Ильич. Так точно! Так Аркадий Альфредович как раз сейчас у меня. Да вот сидим, разговариваем о жизни. Слушаюсь. Ждем, - он положил трубку. - Сейчас полковник придет, какие-то вопросы у него к вам. Он плотно уселся в кресло, вынул трубку, набил и закурил. - Ух! Хорошо! - сказал он. 3 - Ну, привет громадянам, - сказал Гуляев, входя. - Привет, привет! Был он низкорослый, тщедушный, мальчишистый (его дразнили хорьком), в огромных роговых очках. Когда он снимал их, то становились видны его неожиданно маленькие, постоянно моргающие и воспаленные глазки. И тогда все его лицо теряло свою зловещую и таинственную значительность. Мужик как мужик. - Куда же ты это пропадаешь, прокурор? - продолжал он, проходя к столу. - В прокуратуру звоню, говорят: ушел в наркомат, звоню в прокурорскую комнату, говорят: был, да весь вышел. Так куда же ты это все выходишь, а? - Да вот видишь куда, - хмуро усмехнулся Мячин, - сидим уже час, вентилируем твоего Зыбина. - А что такое? - Ноту он нам прислал, - объяснил Нейман. - Ноту? Ну, это он умеет, - равнодушно, согласился Гуляев, ожидая, пока Нейман встанет и уступит ему свое место, - этому-то мы его обучили! - Он сел, вынул блокнот и положил его перед собой. - Полина Юрьевна Потоцкая, - прочитал он, - сотрудница Ветзооинститута, говорит вам это что-нибудь? - Мне даже очень много, - усмехнулся Нейман, - коронная свидетельница Хрипушина. Его от нее чуть удар не хватил. Ну как же? Вызвал ее повесткой на дом - не явилась! Оказывается, дома не было, а повестку подруга приняла. Тогда вручили на службе лично - и опять не явилась! В институте нет, дома тоже. Только через три дня узнали: попала в больницу. У нее там какой-то привычный вывих, вот и обморозилась в горах. - Так что ж, так и не допросили? - удивился Гуляев. - Ну почему же нет! Допросили! - Голос Неймана иронически подрагивал. - Да еще как! Десять листов с обеих сторон они с Хрипушиным на пару исписали. Потом еще пять прибавили. Принес он их мне. Я прочел и говорю ему: "Ну вот, теперь все это, значит, чистенько перепечатайте, сколите и отошлите в "Огонек", чтоб там печатали с картинками. Гонорар пополам". - И что там, так ни одного дельного слова и нет? - засмеялся Мячин. - Ну как нет! Там пятнадцать страниц этих слов. Целый роман! Море. Ночь. Луна. Он. Она. Памятник какой-то немыслимый, краб величины необычайной. Они его с Зыбиным под кровать ему засунули, потом вынули, в море отпустили. Вот такой протокольчик! А не хочешь, говорю, посылать его в журнал, тогда тащи-ка его в сортир. Так сказать, по прямому его назначению. Ну а что вы об ней вспомнили? - Так вот, звонит она мне. Просит принять. - На минуту Гуляев задумался. - Ну так что ж, может, тогда и отослать ее к Хрипушину? Или вы с ней сами поговорите? - Он взглянул на Неймана. - Ну нет! Пусть она идет к своей бабушке, - серьезно сказал тот, - может, вот Аркадий Альфредович захочет ее увидеть. Вот ведь! - Он прошел к столу, достал из него папку, из папки черный конверт с фотографиями, выбрал одну из них и подал Мячину. - Взгляните-ка! Как? - Да-а, - сказал Мячин, вертя фотографию в руках, и вздохнул. - Да-а, - он протянул фото Гуляеву. - Посмотри! - "Люблю сердечно, дарю навечно", - прочел Гуляев, - да что это она? Такая барыня и вдруг... - А это юмор у них такой особый, - зло ухмыльнулся Нейман. Он был раздражен и взвинчен, хотя и старался не показать этого. - Для нас, дураков, конечно. И он ей тоже - "Во первых строках моего письма, любезная наша Полина, спешу вам сообщить..." или "К сему Зыбин". Остряки-самоучки, мать их так! - А прическа-то, прическа, - сказал Гуляев. - А наимоднейшая! Как у звезд! У этой прически даже особое названье есть. Путти? Мутти? Лили? Пути? Аркадий Альфредович, не слышали? - Нет, не слышал, - сказал серьезно прокурор и отобрал у Гуляева карточку, - у Лилиан Путти не прическа, а стрижка, и очень низкая, вроде нашей польки. А она тут под Глорию Свенсон. Такие прически года три тому назад были очень модными. - В самом деле? - Гуляев взглянул на прокурора (тот все рассматривал фото) и снял трубку. - Миля, - сказал он, - тут сейчас будет звонить опять Потоцкая, так я у Якова Абрамовича в 350-й - ведите ее сюда. А вообще меня нет. - Он положил трубку и прищурился. - Аркадий Альфредович, - сказал он деловито, - вот мы в прошлом году отмечали твои именины. Это сколько же тебе исполнилось? - Тлидцать тли, - недовольно ответил прокурор и отдал карточку Нейману. - Точно, точно! Тридцать три плюс пятнадцать! И ты все еще о каких-то футти-нутти думаешь? Вот что значит отец - присяжный поверенный! А ты взгляни на майора! Ему этих пути... на дух не нужно! А ведь не нам с тобой, старичкам, чета, молодой, здоровый, румянец во всю щеку! А ты его когда-нибудь с женщиной видел? Он, как это в стихах пишется? Анахорет! - А может, я у себя оргии устраиваю, - неприятно скривился Нейман. - Да сразу видно, что устраиваете! Вот ты, прокурор, все по этим путти, кутти, ножки гнути стреляешь, а он знаешь чье сердце покорил? Марьи Саввишны, товарища Кашириной! Управляющей нашими домами! Ну ты ее знаешь - Екатерина Великая! В буклях! Ее ни одна пила не берет. Дочку развела и мужа ее посадила. А когда она о Якове Абрамовиче говорит, у нее голос, как у перепелочки, - то-о-ненький! "Ну чистота! Ну порядок! Взглянуть любо-дорого! Взойдешь и не ушел бы. И воздух свежий! Все фортки настежь! И порядок! Порядок! Как у барышни! И у каждой вещи свое место. Все сразу отыщешь". Вот как об нашем о Якове Абрамовиче наш рабочий класс отзывается. О нас черта с два так скажет. Что ж? Ана-хорет! - Да, - сказал прокурор рассеянно, - это очень, очень... - Но знаете, чем вы ее больше всего купили, Яков Абрамович, - обернулся к Нейману Гуляев. - Своими монетками! Такая, говорит, у них красота, такая научность! Все монетки в особой витрине, ровно часики в еврейской мастерской. И все одна к одной! Серебряшечки к серебряшечкам, медяшечки к медяшечкам, а золотые, ну, те уж, конечно, в отдельной коробке, в сундуке. Они не показываются, а есть, есть! Я такой красоты, говорит, даже у купцов Юховых не видела, когда с ними по ярмаркам ездила. Пропадал, пропадал в полковнике Гуляеве незаурядный характерный актер. Недаром говорили, что мальчишкой он пел в архиерейском хоре. До последнего года он даже активно участвовал в драмкружке, которым руководил заслуженный артист республики - добродушный пухлячок, вечно подшофе, но обязательно жаждущий самых-самых распоследних ста граммов. С ним Гуляев дружил и провел его сначала в агентуру, а потом в заслуженные. Нейман знал об этом, потому что после последней стопки, когда его вели уже домой, заслуженный внезапно садился на тумбу, начинал плакать и говорил, что он пропал, абсолютно и безусловно, потому что... И очень драматично рассказывал почему. Но обязанности свои при этом выполнял аккуратно, был на хорошем счету и, кажется, даже поощрялся. Эту историю Нейман держал еще про запас. - Постойте, - спросил Мячин ошалело, - да вы что? Нумизмат, что ли? Он был в самом деле не только огорошен, но даже и огорчен. В их домах собирали всякое: открытки, голыши из Ялты и Коктебеля, фарфор с Арбата, мебель из всяких распродаж. У его предшественника в спальне над кроватью висел даже ящик с африканскими бабочками, а в столовой, на особом столике, блистала и переливалась голубым и розовым перламутром горка колибри (мир праху вашего хозяина, птички!). Все это было в порядке вещей, но чтоб какой-нибудь следователь занимался нумизматикой! Да еще такой следователь, толстый местечковый пошлячок и ловчила, в этом для сына столичного присяжного поверенного, старого московского интеллигента, было что-то почти оскорбительное. Но, впрочем, если подумать, то и это норма! Мало ли археологов и историков провалились в землю через полы тихих кабинетов пятого этажа! А дальше все уже было проще простого: сначала "и с конфискацией всего лично принадлежащего ему имущества", затем "столько-то килограмм белого и желтого металла по цене рубль килограмм". - И много у вас монет? - спросил прокурор. - А ты знаешь, что у него есть? - воскликнул Гуляев. - Рубль Александра Македонского! На одной стороне он в профиль, а на другой конница! Нет, ты представь себе, сам Александр Благословенный две тысячи лет тому назад этот рубль или дубль держал в руках! Да за него любой музей мира сейчас отвалит десять тысяч золотом! - И давно вы их собираете? - спросил Мячин. - Да занимался когда-то, - небрежно махнул рукой Нейман. Рука у него была толстая, с пухлыми пальцами, перетянутая у запястья красной ниточкой (он отлично понимал чувства прокурора, и они попросту забавляли его). - Я даже, если хотите знать, - продолжал он, - два года ходил на семинар профессора Массона, - он усмехнулся. - "Дела давно минувших дней"! - А вот мы заставим показать нам их, - жизнерадостно крикнул Гуляев. - А правда, Яков Абрамович, а что бы вам не пригласить нас к себе? Ведь сейчас и хозяйка у вас имеется! Прокурор, ты не знаком с племянницей Якова Абрамовича? Ну! Сразу всех пути-кути забудешь! Вот только прячет он ее от нас. Ну ничего, ничего, поступит к нам работать, тогда уж мы... - Да нет, товарищи, что вы, что вы, - запротестовал Нейман, - я и сам думаю, как бы ее ввести в наш тесный круг, да вот видите, какая беда-то, лежит она! - Да, а врач был? - спросил Гуляев. - Может, ее госпитализировать? И все трое вздрогнули. Это было очень страшное слово. Почти каждый день приходилось кого-то госпитализировать; вчера госпитализировали директора элеватора с отбитыми легкими, позавчера свезли двух: у одного были раздавлены пальцы, у другого случилось внутреннее кровоизлияние. Это часто бывает от удара сапога. - Да нет, какая там госпитализация, - поморщился Нейман, - ненавидит она всякие больницы, совершенно безумная девка! - Ну, ну, - улыбнулся Гуляев, - не надо на нее так! Очень славная девочка, умница, тонкая душа! Из нее получится настоящий следователь. Это, наверно, у вас наследственное, Яков Абрамович! Вы знаете, что она мне сказала, когда побывала на допросе вашего Зыбина? "По-моему, у вас с Хрипушиным ничего не получится, товарищ полковник, надо идти иным путем. Ищите женщину!" Поняли, что она хотела сказать? Нет? А я вот сразу понял! Надо следовательницу! А? Что скажете? Во всяком случае, какая-то творческая мысль в этом есть. Может, попробуем? Наступило короткое молчание. - А вы знаете - верно! - воскликнул вдруг прокурор и ударил кулаком по спинке кресла. - Вообще-то я не верю в этих молодых следовательниц, двадцатипятилетних прокурорш и оперативниц. Старухи - другое дело, - он хохотнул. - Вы знаете, что выкинул Пуришкевич в 1912 году? Какой-то дамский журнал прислал ему анкету о женском труде, и он написал крупными буквами поперек ее: "Их труд - когда их трут". А? Голова, сукин сын! Но точно, работники они никудышные. Сначала крутят без толку, потом рубят, тоже без толку. Раз его в карцер! Два его в карцер! Три его в карцер! Он сидит, а время идет. И следствие, конечно, стоит, и получается чепуха. Надо снимать. Их снимаешь, а они плачут. Но в данном случае я, пожалуй, согласен. Можно бы было попробовать и следовательницу. Можно бы! Но тут у меня возникает вот какой вопрос, с ним я и пришел к вам, - повернулся он к Нейману. - Чего мы от него, собственно говоря, добиваемся? Три дня тому назад я с ним говорил в присутствии зам. начальника тюрьмы, и у меня создалось вполне определенное впечатление. Конечно, он лжет, вертится, чего-то недоговаривает, что-то скрывает. Вообще личность грязная, болтун, пьяница, антисоветчик, все это так. Но это и все, товарищи. А дальше пустота. Так стоит ли мудрить? Тем более что вы сами мне сказали, Яков Абрамович, что из-за одного десятого пункта вы бы с ним сейчас связываться не стали. Так для чего нам тогда менять следователя? Что это может дать конкретно? Та же болтовня, то есть десятый пункт! Правда, не через ОСО, а через суд. Конечно, это более желательный исход, но, право же, Яков Абрамович, стоит ли из-за одного этого... - Нет, нет, Аркадий Альфредович, - энергично замотал головой Нейман, - совсем не из-за одного этого. Я же все время вам повторяю: не из-за этого. Зыбин - птица крупная. Он не болтун, он деятель, а болтает он, может, так, для сокрытия всего остального. И деятельность свою он начал рано. Вот это дело с изнасилованием студентки... - Извините, как вы сказали? - встрепенулся прокурор. - Я ведь ничего не знаю. - Да не можем, не можем мы ему это предъявлять, - ворчливо сказал Гуляев. Он терпеть не мог ни такие разговоры, ни бессильные потуги навязать что-то лишнее. - Он вообще тут с боку припека: заступился за товарища, и все. Его тогда же отпустили. Что об этом попусту говорить?! И дела у нас этого нету, одни выписки. - Разрешите не согласиться, товарищ полковник, - упрямо и скромно наклонил голову Нейман, - конечно, сейчас уж ему ничего не предъявишь, это безусловно так, но я думаю, что именно с этого началась его карьера. Было собрание, выступил Зыбин и весьма квалифицированно сумел повести за собой весь коллектив. В результате полетела резолюция, подготовленная райкомом партии. Я думаю, что это все совсем не случайно. Тут работала целая группа. Один выступал, другие поддерживали. Но дело в конце концов даже не в этом. Дело в вопросе: что его сюда привело? Ведь Алма-Ата - край ссыльных. Половина его товарищей очутились либо в Сибири, либо тут. Кого же он из них тут искал? И если искал, то, конечно, и нашел, так? На этот вопрос опять-таки ответа нет. Но вот посмотрите. - Он взял конверт и встряхнул его над столом. Выпало несколько фотографий. Он выбрал из них пару. - Вот одна интересная деталь. Он перед фасадом какого-то дома стоит, прижимает к груди какую-то книгу. Фотография как фотография, но знаете, что это за дом? Это улица Красина, номер семьдесят четыре. Госархив. Прокурор взял снимок, мельком взглянул на него и положил. - Ну и что? - спросил он. - А то, что этот дом известен всему миру как дом Льва Давидовича Троцкого. Здесь он жил во время ссылки в 1929 году, тут был его штаб, сюда собиралась его агентура, из этого дома его и выпроводили за границу. Так вот Зыбин стоит около бывших апартаментов врага народа и прижимает к груди какую-то книгу. Формат ее как будто точно соответствует тому из собраний сочинений Л.Троцкого. Я справлялся: такое выходило в 1923 году. А посмотрите, как встал, апостол же с Евангелием! - Любопытно, - сказал прокурор и опять покосился на Гуляева, но тот по-прежнему смотрел в окно, курил и скучал. - Очень, очень даже здорово! Но в облсуд такую фотографию представить нельзя, - не примет! - Он положил снимок и снова взял карточку Потоцкой. - Не сочтет облсуд это за вещественную улику, - продолжал он, рассматривая карточку. - Работал человек в архиве и снялся возле. А в доме этом не один архив - я его знаю, - там еще и Союз писателей, так что там много кто фотографировался. - А книга? - спросил Нейман. - А что книга? Он скажет: "Это сочинения Пушкина, том третий, а года издания не помню", - вот и все. - А ОСО и спрашивать ничего не будет, - решительно сказал Гуляев и повернулся от окна, - так что посылаем в ОСО, и конец. Ну а в бумагах-то его вы ничего не обнаружили? Там он много их что-то исписал. И письма есть. Правда, почерк... Курица лапой водила. Так что, ничего там нет? - Да как сказать, - пожал плечами Нейман, - чтоб явного, так опять ничего, а любопытного много. Ну вот, например, выписки из сочинения Карла Маркса "18 брюмера Бонапарта". Не из самого сочинения, а из предисловия. - Ага, - оживился Гуляев. - Чье предисловие? - Да нет, Энгельса, - поморщился Нейман, - так что ничего мы тут... но вот выписки интересные. Сделанные со значением. Выписано место, где Энгельс "отказывается от революционных мер борьбы. Зачем нам идти на баррикады, когда мы можем просто голосовать и собирать большинство? Пускай уж тогда буржуазия идет на баррикады. В общем, идея желтых профсоюзов. - Ну, положим, не желтых профсоюзов, - строго поглядел на него Гуляев, - а Фридриха Энгельса, так что не мешайте божий дар с яичницей. - Во-во-во! - фыркнул Нейман. - Он мне примерно так и отрезал. Готовился к политзанятию и выписывал тезисы. - Логично, очень логично, - улыбнулся Мячин. - Еще бы не логично! Я говорю, крупная птица! И была у него какая-то цель, а может быть, даже и задание! Определенно была! Вот вы его спрашивали, Аркадий Альфредович, зачем он на Или поехал? Что же он вам сказал? Ничего он вам не сказал! Но ведь ездил же! Ездил! Да и как! Вдруг его словно кольнуло. Утром в воскресенье неожиданно собирается, берет водки, закуски, сговаривается с девушкой и едет на товарняке. Зачем? - Ну там, пожалуй, все ясно, - усмехнулся Гуляев, - водка, закуска, девка, воскресенье! Нет, это понятно! - Ну вот так он и режет. Люблю выпить по холодку. Река течет, людей нет, девочка под боком, выпил, закусил, спрятал "железный звон свой в мягкое, в женское", и порядок. Все засмеялись. - Тут даже у него и психология есть, - сказал прокурор. - Извиняюсь, - покачал головой Нейман, - но вот психология-то его как раз тут и подводит. Ведь если бы он хоть неделю, хоть три дня назад до того поехал, тогда и спрашивать, конечно, было нечего. Но ведь тут что получается? Приезжает эта самая Полина, его давнишняя любовь, он сам не свой: ждет ее, готовится, убивается, что вот никак они не встретятся. Он и в камере все время бредит ею. То они с ней купаются, то на гору лезут, то под гору, то он ее на руках куда-то тащит. Хорошо. Сговариваются на вечер воскресенья, и вот он утром в воскресенье забирает секретаршу и дует с ней куда-то к черту на рога - на Или в колхоз "Первое мая". Зачем? Неизвестно. - Да, - сказал прокурор задумчиво. - Да, я спрашивал, он молчит. - Вот, он молчит! - возбужденно воскликнул Нейман. - Он и будет молчать - не дурак! А вы знаете, что там за места? Я специально ездил! Это два часа от города. Голая пустая степь, скалы и река. Ни одной души. И так до самого Китая. А по берегу километров на сорок рыбацкие землянки. Ловят маринку. И кто там рыбак, а кто просто так, ни один дьявол не знает. Ни паспортов, ни прописки, ни участкового - ничего нет. А сведенья нам попадают: там и раскулаченные, и беглые, и даже, может, перебежчики из Китая, и черт знает кто еще. - Ловили? - спросил прокурор. - Да всякую шпану ловили, а крупная рыба, конечно, уходила сразу же. Ведь туда незаметно не подойдешь, все пусто - степь! За десять верст человека видно. А ночью они, конечно, свои посты расставляют. Так вот зачем он туда сунулся? Да еще с водкой? С девкой? Узнала бы его любовь про девку, что было бы? А? - Да, - сказал прокурор, - действительно, тут что-то не так. А вы этой Полине ничего не говорили? А то ведь бабья ревность в наших делах - великая сила. Если ее умело использовать. - Ой, - покачал головой Нейман, - разве же их проймешь? Я вот велел Хрипушину сказать ему: "Будешь молчать, мы ее посадим!" Порядочный человек, конечно, призадумался бы: а вдруг правда! Так эта сволочь сразу к Хрипушину чуть не на шею: "Правильно! Посадить! Пусть сидит, меня дожидается! А то я тут, а она там будет с кем-то гулять? Какая же это справедливость!" Гуляев посмотрел на прокурора, и они оба опять рассмеялись. - Силен бродяга, - сказал прокурор с удовольствием. - И она так же отвечает: я ей про Или и с кем его захватили, а она мне: "Ну вот видите, товарищ следователь, я же сразу вам сказала, что у нас были чисто товарищеские отношения и не больше. Он и там меня знакомил со своими приятельницами". Вот и весь ее ответ. - Да! Так когда же ваша племянница встанет? - вдруг спросил Гуляев. - С неделю еще пролежит? Вот когда встанет, мы ей это дело и поручим, как вы думаете, Аркадий Альфредович? - А не получится первый блин комом? - осторожно спросил прокурор. - Ведь хотя тут, кроме десятого пункта, пока ничего не собрали, но вот сейчас я соглашаюсь с Яковом Абрамовичем: это дичь крупная, она требует особого подхода. Деликатного. Выпускница может и не справиться. - Хм, выпускница! - усмехнулся Гуляев. - Допотопное у тебя представление о нашей молодежи, прокурор! Яков Абрамович, а ну в двух словах расскажите нам про то краснодарское дело. За что Тамара Георгиевна получила благодарность от начальника управления. Она ведь, прокурор, целую отлично законспирированную антисоветскую организацию открыла. Что, неужели не слышал? А ну, Яков Абрамович, просветите прокурора. - Да вы, наверно, слышали, - поморщился Нейман. - Сначала задержали в станице старуху шинкарку. Ну, конечно, самогон, там все его гонят. 68 лет ей, ни одного зуба, кривая, косая, не слышит, ходит еле-еле, хотели уже выгонять, да спохватились. Как так: и самогон гонит, и шинкарствует, а живет на одном хлебе и молоке, и денег нет. Где они? Начали спрашивать - ревет, и все. "Да сыны вы мои! Да деточки вы мои милые! Ничего у меня нет! Где хотите, там и смотрите. Только на похороны и накопила себе малость". - "Да где они? Покажи, мы не возьмем, только посмотрим!" - "Ой, сыночки мои, нету их у меня, нету! Сын приезжал, отдала на сохранение". А сын зимовщиком где-то. Далеко-далеко! "Была у меня бумажка, сколько дала, да затеряла, видно, а то все за иконой лежала!" Ну и совсем решили уже выгонять. И дали моей племяннице оформить окончание дела. Так она бабку вызвала, с утра до полуночи просидела и все до точки выявила. Оказывается, 10 лет в районе под самым носом властей работала организация "Лепта вдовицы". Не только старые станичники, но и их дети, невестки, внуки отчисляли по пяти процентов со всех доходов, и шло это на помощь осужденным попам и религиозникам. Работали так, что любо-дорого. Бабка эта в агентах состояла. А был еще казначей, экспедиторы, даже счетовод. Посылали посылки, передачи делали, вызывали родственников на свиданья и дорогу оплачивали. Нанимали защитников, чтоб те подавали кассационные. А самое главное - в нескольких случаях даже переквалифицировали статьи и снижали срок до фактически отбытого. Вот какие чудеса творились у нас за спиной. Вот тебе и наша бдительность! - Действительно, черт знает что! - возмутился прокурор. - Ну и чем это все кончилось? - Очень хорошо кончилось, - гордо воскликнул Нейман, - трем по десятке, четырем по пяти, двенадцать человек на высылку, адвокатам-голубчикам всем по пяти Колымы. Один не доехал: урки в дороге придушили. Вот что девчонка сделала! А мы сидели, слюни распускали! - Да, внушительно, внушительно, - согласился прокурор. - Молодец девчонка. А бабке что? - Да бабку на другой день после этого допроса пришлось госпитализировать. Нет, нет, ничего такого, просто сердце, и кажется, что с концами: в приговоре не числится. Да и, собственно говоря, она уже была не нужна. - Да, что хорошо, то хорошо, ничего уж тут не скажешь, молодец, молодец, - повторил прокурор. - Ну что ж, - обернулся он к Гуляеву, - по-моему, давайте попробуем! В дверь постучали. - Ага, пришла, - встал с места Гуляев, - значит, так. Начинаю разговор я, передаю его тебе как представителю надзора, товарищ Нейман нам помогает. Он собрал со стола фотографии, засунул их в конверт и крикнул: - Войдите! Вошла секретарша, а за ней та, чью фотографию они только что все трое рассматривали и критиковали. И пахнуло духами. Однако на звезду она не походила. И прическа у нее была не такая, как у Глории Свенсон, и ресницы не были длинными, и даже губ она не накрасила. Так что, конечно, не Глория Свенсон, а может быть, даже героиня фильма о советских женщинах. Она вошла и остановилась на пороге. - Здравствуйте, - сказала она. - Здравствуйте, здравствуйте, Полина Юрьевна, - гостеприимно и просто ответил ей Гуляев, - проходите, пожалуйста, садитесь. Вот в это кресло. Итак, какая нужда вас к нам занесла? - Я пришла поговорить, - сказала она. - Ага! Отлично! Поговорим! О чем! - Меня вызывали по делу Зыбина! - Ага, значит, с Яковом Абрамовичем вы знакомы. Я начальник отдела, моя фамилия Гуляев, Петр Ильич, а это облпрокурор по спецделам. Все налицо. Так что, если есть у вас какие вопросы и неясности... Это что у вас? Заявление? Давайте-ка его сюда! Он взял бумагу и погрузился в чтение. Читал он внимательно, взял красный карандаш и что-то длинно подчеркнул в тексте. - Так, - сказал он, - понятно! - И протянул бумагу Нейману. - Но ведь такие справки, Полина Юрьевна, мы на руки не выдаем. Пусть нас официально запросят - мы ответим. Вас что, кто-нибудь направил сюда? - Нет, я сама пришла, - ответила она. - Сама! Тогда совсем непонятно, зачем вам понадобилась такая справка? Вы специалист, советская гражданка, читаете лекции студентам. Так что кто у вас может потребовать? Совершенно непонятно! Нейман прочел заявление и молча отдал его Гуляеву. - Разрешите, я поинтересуюсь? - перехватил его руку прокурор. Он быстро пробежал листок и засмеялся. - Вот где сидят-то настоящие остряки-самоучки! - сказал он Нейману. - Да шлите вы их всех, Полина Юрьевна, подальше со всяким их сомнением и вопросами! Обыватели, и все! - Да нет, они ни при чем, - сказала Потоцкая, - просто когда в ректорат пришел ваш работник и стал про меня расспрашивать, то по институту загуляли всякие слухи. Это же понятно. Когда ваши органы интересуются человеком, все становится очень непросто. - Когда наши органы интересуются человеком, Полина Юрьевна, - объяснил Нейман, - то они поступают очень просто: просят его прийти для разговора в определенное время. И тогда этому человеку лучше всего и проще всего так и сделать и явиться в назначенный час. Вы, конечно, Полина Юрьевна, очень интересная женщина, но, простите, следствию до этого никакого дела нет: в данном случае мы интересовались не вами, а вашим добрым знакомым Зыбиным. Для этого мы вас так упорно и звали. Послали две повестки. Впрочем, вы сказали правду, при первом же разговоре выяснилось, что отлично можно было бы вас и не беспокоить. - Что так? - удивился Гуляев. - Да вот не пожелала нам помочь Полина Юрьевна, никак не пожелала, - вздохнул Нейман. - Ну зачем же так, Полина Юрьевна, - укоризненно покачал головой Гуляев, - следствию нужно всемерно помогать. Зачем же что-то скрывать? Чем скорее мы выясним правду, тем всем нам будет лучше. - Все, что я могла сказать, я сказала, - ответила посетительница. - Ну если так, то, значит, вы многое еще не можете нам сказать, Полина Юрьевна, - мягко и зло улыбнулся Нейман. - Ну так что же, было что-то выяснено или нет? - нахмурился Гуляев. - Да вот, пожалуйста, могу продемонстрировать. Все под руками. - Нейман встал, вынул из стола папку с документами и стоя стал их перебирать. - Вот первая встреча. Вот вторая. Прогулка - одна, вторая, третья. Разговоры о живописи. К современному монументальному искусству он равнодушен, она - нет. Вот они купались. Вот они в ресторане сидят втроем. Вот опять-таки втроем они - третий какой-то отдыхающий - гуляют всю ночь со студенческой компанией. Разжигают костры. Вот вдвоем полезли на гору, там старое заброшенное кладбище. Ангел какой-то там неимоверный мраморный - это все собственноручные показания. Вот послушайте - "Памятник при луне был прекрасен. Когда пошли обратно, камни сыпались из-под ног, и если бы не сторож с разбитым фонарем..." Страница о стороже. "Он жил в склепе" и т.д. Спустились и пошли домой. Конец. Вот пятнадцать страниц и все они такие. Словом, то, что могла написать любая случайная знакомая. А у него, что верно, то верно! их было... было!.. - Да ведь я и есть случайная знакомая, - сказала она и как-то очень хорошо улыбнулась, - я ведь тоже из этого "было... было"! Она сидела совершенно свободно, даже руки вот положила на поручни кресла и говорила так, как будто совсем не на площади Дзержинского, не в кабинете 350 происходил этот разговор, а просто забежала она на минуточку в свой деканат и там ее усадили заполнить анкету. Прокурор смотрел на нее, не скрывая улыбки, - на таких он клевал. Гуляеву было просто скучно. Он участвовал и не участвовал в разговоре. И вдруг Нейман почувствовал дуновение приближающегося бешенства. В такие минуты ему становилось горячо, предметы начинали косо прыгать перед глазами, а голос дрожал и становился мурлыкающим. Он уважал себя за эти минуты гнева, остервенения, ярости, потому что они - хоть они-то! - были настоящими, но сейчас все это было ни к чему, он подавил, проглотил удушье и сказал: - Ну зачем же так скромничать? Вы случайная курортная знакомая? Ну вы же сами знаете, что это не так! Вспомните-ка! - Ну, конечно же, не случайная, - ласково подтвердил прокурор и даже чуть ли не подмигнул. - Ну, если вы говорите о том, что Зыбин помог мне выбраться из очень неприятного положения, - сказала она, - конечно, вероятно, вы правы. Но ведь так же он помог бы и другому. - А если не секрет, то что за история? - спросил прокурор и поспешно оговорился: - Если, конечно, тут нет ничего интимного... - Да какое там интимное, - слегка поморщилась Потоцкая, - я купалась, поскользнулась и вывихнула ногу. Было очень больно... - А, вот в чем дело, - с почтительным пониманием кивнул прокурор. - Да. И случилось это очень рано. Часов в шесть утра. В это время пляж совершенно пуст - позвать было некого. Я лежала и стонала, наверно, и тут вылез какой-то парень. Подошел ко мне. У меня на платочке лежала всякая мелочь: ну, ручные часы, перламутровый бинокль, сумка. Он схватил это и кинулся бежать. Я стала кричать. И тут откуда-то наперерез ему бросился Зыбин, нагнал его и отобрал. Вот так мы и познакомились. - Ну я же говорю, иллюстрированный журнал "Огонек", роман с продолжениями, - усмехнулся Нейман, - что говорить! Умеете, умеете подносить события, Полина Юрьевна. А дело-то было так. Когда этот босикант подхватил сумку, Полина Юрьевна, конечно, закричала, а тут где-то шатался с великого перепоя и ждал похмелиться - это он сам нам объяснил - рыцарь Зыбин. Когда он услышал эти крики, он и гаркнул во всю глотку: "Ложь взад!" - а глотка у него луженая, труба. Босикант испугался, кинул сумочку и драпанул, а Зыбин подобрал и чин чином вручил все Полине Юрьевне. Вот так они и познакомились. Говорю все это с его слов и его слогом. История, конечно, чудесная, но нам она вроде бы ни к чему. Так что я велел Хрипушину изложить ее в самом сокращенном варианте. - Нет, верно все так и было? - спросил восхищенно Мячин. - Примерно, - кивнула головой Потоцкая. - Если не вдаваться в некоторые детали. Но вы тоже умеете подать материал, товарищ майор! - Да уж будьте спокойны! Как-нибудь! - с легкой наглецой ответил Нейман. - Но, значит, было и еще кое-что? - скромно поинтересовался прокурор. - Было, - кивнула головой Потоцкая. - Так вот это как раз "кое-что" нас больше всего и интересует, - сказал Нейман, - но вы как раз этого-то нам и не открыли. - Ну, может быть, там какие-нибудь деликатные женские подробности, - шутливо нахмурился прокурор. - Вот все вам так уж и выложить! Нельзя! - Нас женские подробности ни с какого бока не интересуют, товарищ прокурор, - жестко обрезал Нейман, чувствуя, что удушье его захватывает все глубже и глубже. На допросах он с ним справлялся сразу же: рявкнул, топнул, раз по столу, р-раз по скуле зека, и словно прорвался в горле и груди какой-то давящий пузырь, и начался обычный продуктивный допрос без всяких дурочек. - Нас никакие женские дела абсолютно не интересуют, - продолжал он с тихой яростью, - мы просто просили Полину Юрьевну рассказать нам о политических настроениях Зыбина. Ну хорошо, встречались, купались, гуляли, так что ж, и все это молча? Были же и высказыванья какие-то! Конечно были! Она ничего не сказала, только как-то особо поглядела на него. И от этого взгляда его снова замутило - он подошел к столику с графином, осторожно налил стакан до краев и так же бесшумно опорожнил его. Но удушье, то единственное в своем роде чувство, что сейчас все сорвется и полетит к черту, что сию минуту он заорет, застучит, заматерится, и разговор будет кончен, - не уходило. Но в то же время он отлично понимал, что ровно ничего не произойдет. Было ли это чувство мгновенной, все перехлестывающей ярости настоящим, или же он сам его придумал и взрастил, т.е. и вообще чувство ли это было или профессиональное приспособление, необходимое для его работы, - об этом Нейман никогда не думал и, следовательно, даже и не знал этого. - И не надо нам говорить, что таких разговоров не было, - сказал он, отставляя стакан, - в наше время каждая колхозница, каждый дед на печи говорят о политике. Будет война или нет? Как с хлебом? Будет ли снижение? - Так ведь это дед на печи, а не Зыбин. Он ее сейчас по-настоящему ненавидел! За все: за то, что она сидела слишком вольно, что сейчас же воспользовалась разрешением курить и курила так, как в этом кабинете, кажется, еще никто до нее не курил, - откинув острый локоть и легко стряхивая пепел в панцирь черепахи, - его ей поднес прокурор, - за взгляд, который она бросила на него, за прямую и открытую несовместимость с этой комнатой. - Да, конечно, Зыбин говорил не как дед на печи, - согласился Нейман, медленно выговаривая слова, - и поэтому, скажем, будет война или нет, его должно было интересовать. - Это его, конечно, интересовало, - согласилась она небрежно и, как ему показалось, насмешливо, - я даже помню такой разговор. Мимо нас по дороге шли пионеры и пели "Если завтра война, если завтра в поход", и он послушал и сказал: "Да, точно! Вот мы с вами планы строим, а если, верно, завтра война и завтра в поход? Тогда что?" - Ну и что тогда? - спросил Нейман. - Не знаю. Мы заговорили о другом. Слушайте, - взмолилась она вдруг, - да что у нас, других разговоров не было, что ли? Вы гуляли когда-нибудь с интересной женщиной хотя бы в парке Горького? И что, вы с ней о войне тогда разговаривали? - Нет, меня уж прошу оставить в покое, но вы же сами сказали, - несколько сбился с толку Нейман, потому что прокурор тихонько фыркнул, - сами же сказали, что его интересовали такие вопросы, как... - Ну правильно, - согласилась она, уже улыбаясь ему как маленькому, - интересовали! Но я-то, наверно, его интересовала еще больше. А о войне у него было с кем поговорить! - Было? - Да, было, было! Был у него такой человек, с которым он охотно говорил о войне, о политике и о всем таком... - А фамилию не помните? - Почему не помню? Роман Львович Штерн. Надо сказать, что удар был мастерский. Его даже по-настоящему качнуло. На некоторое время он вообще выбыл из строя, просто сидел и глядел на нее. - А кто это такой? - спросил он наконец. - Отдыхающий, - ответила она очень просто. - Так о чем же они говорили? Он очень медленно собирался с мыслями, он все-таки собирался. - Но откуда же я знаю? Его спросите. В кабинете было тихо. Даже прокурор приумолк. - А как спросить? Вы же не знаете его адреса? - Почему? Знаю. Пожалуйста. Прокуратура Союза. Следственный отдел. Он его начальник. - А... - двинулся было Мячин, но его прервал спокойный голос Гуляева: - А еще он кто, не знаете? Ну этот ваш знакомый по пляжу. Кто он? Ну собеседник Зыбина, ну говорил с ним о политике, ну начальник отдела прокуратуры, а еще кто? - Писатель? - спросила она неуверенно. - Правильно! Писатель! Член Союза писателей Советского Союза! А еще кто, знаете? Так вот я вам скажу: еще он брат Якова Абрамовича Неймана, в кабинете которого мы сейчас находимся и который ведет дело вашего знакомого. Он говорил твердо, сухо, и на какое-то время Потоцкая смешалась и покраснела. - И все это вы отлично знали, Полина Юрьевна. Поэтому и звонили и вчера и сегодня, что знали. Только это вас и интересовало. А не какие-то там бумажки. И если бы мы не были предупреждены заранее тем же Романом Львовичем, то действительно могли бы на первое время растеряться и повести себя как-нибудь не так, но мы все отлично знали. Так что вы не поразили нас, Полина Юрьевна, нет, никак не поразили. - Да я и не собиралась вас поражать, - пролепетала Потоцкая. Она сидела бледная и напряженная. - Да? - добродушно удивился Гуляев. - Так не надо, не надо нас ничем поражать! Не к чему! Да и к тому же мы очень не любим, когда нас чем-нибудь поражают! Мы ведь сами мастера поражать! Где у вас пропуск? - Он быстро подписал его. - Пожалуйста! Только прошу, если захотите куда-нибудь ехать, то известите, пожалуйста! Но тут вмешался прокурор - в тот момент, когда была названа фамилия Штерна, он вздрогнул, вытянулся и застыл, просто сделал настоящую охотничью стойку, а потом засопел, задвигался, полез зачем-то в карманы, словом, постарался показать, что он страшно поражен и заинтересован. - Извините, - сказал он почти заискивающе и поглядел на Потоцкую, - но скажите, как вы могли быть уверены в том, что вас не обманули? Ну мало ли в домах отдыха всяких самозванцев? Ведь удостоверение вы не смотрели? Правда? Так как же вы?.. - Нет, смотрела, - коротко кивнула головой Потоцкая. - Странно! - пожал плечами Мячин (нарочно, ну конечно, нарочно - ничего ему не было странно). - Служебное удостоверение - это такой документ, который... А вы не напутали чего-нибудь, Полина Юрьевна? - Нет, не напутала. Он же мне сделал предложение. - К-а-а-к? - почти каркнул прокурор и на секунду, верно, лишился языка. - Да он же женатый человек! Мы же знаем его жену! Нет, нет! - Возьмите ваш пропуск, - сказал Гуляев, - вот! До свиданья! Потоцкая протянула руку, взяла пропуск, встала и пошла к двери. - Одну секунду, - кинулся к ней прокурор. - Что же вы ему ответили? Нет же, это надо знать, - объяснил он Гуляеву и Нейману. - Так что? - Они оба стояли в дверях. - Я поблагодарила и сказала, что не могу. - Потому что в это время... - вдохновенно изрек прокурор. - Да, потому что в это время мне нравился другой человек, и как раз в этот день я собиралась сказать ему это. - И это был... - Да, это был Зыбин. Гуляев встал, подошел к двери и открыл ее. - Прошу, - сказал он любезно, но настойчиво, - очень был рад вас увидеть. Вы действительно прояснили нам очень многое. Так справочку я сегодня же вам изготовлю и пришлю. И знаете, если вам потребуется - вполне можете ехать куда хотите! До свиданья. Желаю всего наилучшего, Полина Юрьевна! 4 Нейман от здания наркомата жил недалеко и домой возвращался всегда пешком. Правда, утром ему все равно приходилось забираться в голубой служебный автобус. Автобус этот аккуратно подкатывал к их дому в восемь часов утра - стоял, порыкивал, и в него постепенно собиралось почти все население дома. Дом был наркоматовский, постройки Хозу НКВД (значит, один из лучших в городе), а верхний этаж занимал первый заместитель. Сейчас, однако, Нейман пошел не как всегда по проспекту, изумительно прямому и правильному, вычертанному лет восемьдесят тому назад взмахом стремительной генеральской руки, а побрел через широкие проходные дворы с саманными избушками, через пышные багровые сады с мелко полыхающим осинником и барбарисом; по скверу с вялыми утомленными кленами, сладкими липами и дальше, дальше, мимо глиняных заплотов, плетенок, частоколов и водоразборных сторожек - белые, в этот час они сначала голубели до синевы, а потом синели дочерна. Было часов десять. На углах зажглись фонари, и почти сейчас же и разом в окнах вдруг вспыхнули красные, зеленые и синие занавески. У ворот на лавочках сидели люди, лузгали семечки, смеялись и по-вечернему мирно судачили. Кто-то быстрый, невидимый проскользнул мимо и тихо его поприветствовал, в ответ он слегка пригнул голову. С тех пор как он замещал несколько месяцев начальника одного из оперотделов, такие встречи для него были не редкостью. Он дошел до Головного арыка и остановился. "Так-так, - сказал он вполголоса, - значит, вот эдак". Он любил эти тихие часы, это место и его каменную ледниковую прохладу. Здесь около бетонного мостика кончался город: горел первый загородный фонарь и стояла последняя городская скамейка. Внизу, по круглому цементному ложу, бесшумно и стремительно неслась с гор снеговая вода. В такие глухие вечерние часы он скидывал со своих плеч, как тяжелую ведомственную шинель, все это серое длинное здание с площадью Дзержинского, со всеми его постами, секретками, кабинетами, несгораемыми шкафами, тюремными камерами, голыми коридорами и бессонными лампами - и оставался простым немудрящим человеком. Ведь он и верно был таким по ограниченности желаний и потребностей, по самой сути своего скучного, бедного существованья. Даже вспышки ярости, которые он теперь испытывал все чаще и чаще, и те, по существу, ничего не меняли. Это было как ракета над заснеженным таежным лагерем. Он видел однажды такую. Она взорвалась, взлетела, побежала, рассыпалась десятками звезд и огненных перьев, пустила по фиолетовому снегу длинные панические тени - все бежит, полыхает, все куда-то рушится, а прошла минута, и снова ничего нет - и только безмолвно летят в сугроб с неба черные картонные трубки. "Я так же беден, как природа", - прочел он раз в каких-то арестованных и поэтому, очевидно, преступных стихах и рассмеялся. Вот писака-то! Вот чудило-мученик! Он беден, как природа! А откуда же все тогда берется?! И пишут вот такую чепуху. Но, наверно, это была все-таки не чепуха, а часть какой-то правды, а может быть, дело даже не в этой правде, а в том, что эти строки имели и какой-то особый, более обширный смысл. Одним словом, как бы там ни было, но в минуты раздумья он всегда про себя повторял эту строку. И сейчас, когда надо было ему идти домой и написать обо всем брату, он несколько раз, словно убеждая самого себя, повторил: "Я просто беден. Я беден, и все тут", - потому что домой его никак не тянуло. В такие тихие сумрачные часы он часто прикидывал, а что случится, если он вдруг сорвется и однажды среди работы встанет из-за стола, оденется и тихонечко-легонечко, никого ни о чем не предупреждая, выйдет и пойдет прямо-прямо до последней городской скамейки. Тут как раз стоят автобусы, он сядет в любой из них: все они идут в горы. Проедет первый мостик, проедет второй, тут кончается предместье и к шоссе подступают горы, посвежеет, запахнет снегом, хвоей и землей - и замелькают станции со странными ласковыми названиями: "Веригина гора", "Лесной питомник", "Каменское плато", "Березовая роща", "Горельник", и наконец стоп! Конец пути - "Мохнатая сопка", дом отдыха "Медео". В доме этом всегда шумно, весело, бестолково, толпятся лыжники, инструктора спорта, просто студенты и школьники. Когда автобус подойдет, они все кинутся к нему, зашумят, закричат, загремят котелками и полезут все разом, а он спрыгнет и пройдет через мостик к буфету. Тут у него давнишняя хорошая знакомая Мариетта Ивановна. Она увидит его и сейчас же заулыбается. Она пышная, белокожая, розовощекая, как тот осенний георгин, что всегда стоит в хрустале над ее коробками, вазами и бутылками. И он тоже улыбнется ей, потому что соскучился по всему этому и рад, что наконец добрался сюда. Он знает про Мариетту все: то есть то, что она живет с пятилетней дочкой, служит в буфете уж третий год, а мужа нет - не то его забрали, не то он сбежал. И Мариетта знает про него тоже все: то, что он геолог какой-то редкой специальности, раньше работал в своем управлении, теперь же перешел в органы, в отдел охраны недр, поэтому его часто посылают в командировки. Во время одной такой командировки от него ушла жена, не то что уж больно любимая, но все-таки... все-таки... И главное, обидно, что он не заслужил такого! И вот он растерян, огорчен, порой даже тоскует, и тогда он приезжает сюда. Человек он тихий, безвредный, ну а что он еврей - так что ж? Ведь есть жиды и есть евреи. В Медео он берет только пиво. Выйдет на балкон, выберет столик, сидит тихо, пьет, закусывает бараночкой и смотрит на горы. Разговаривают они тогда через буфетное окно. Она все время приглашает его в гости, а он отшучивается. А в этот раз пошел бы. Заказал бы не пива, а, скажем, финьшампань, потребовал бы шоколадный набор "Москва" и пошел бы с ней. "Ну что, - сказал бы он и налил бы пару стопок, - что ж ты тут поделаешь, Мариетта Ивановна? Раз такая уж жизнь у нас. Сегодня день моего рождения. Выразите мне свои соболезнованья и давайте поднимем бокалы". И они бы выпили по одной - колом, по другой - соколом, по третьей - мелкой пташечкой. Дальше этого его воображение не шло, потому что он отлично знал, что даже и это неосуществимо. Попробуй уйди-ка! Войдет секретарша, увидит, что бумаги на столе, а плаща нет, позвонит по одному телефону, по другому, там тоже позвонят куда-нибудь, и начнется кутерьма. Вызовут четырех практикантов, усадят их, жеребцов, по двое на мотоциклы, и одна пара полетит по городу, а другая в горы. Найдут и примчат к Гуляеву. А Гуляев потом скажет: "Ну, это не в счет! Вот если бы я удрал в горы..." Но ни Гуляев, ни он, Нейман, никогда никуда не удерут. А он, кроме прочего, парторг отдела, крепкий опытный работник и подлинный мастер своего дела. Вышинский на каком-то совещании сказал: "Я всегда предпочту пусть уклончивое и частичное, но собственноручно написанное признание любому полному, но написанному рукой следователя". Так вот, все признания, которые Яков Абрамович представлял в прокуратуру и начальству, были только собственноручные. И брат всегда хвалил его за это. А он такие похвалы брата ценил превыше всего. И вообще он любил вспоминать и думать о брате: о его словах, хохмочках, рассказах, о его легкой удачливости, о веселом бодрящем цинизме; но с некоторых пор к этим мыслям стало примешиваться и что-то другое - непонятное и тревожное. Был у них один разговор наедине, когда брат, обычно сдержанный и осторожный - это у него отлично сочеталось с простотой и душой нараспашку, - рассказал об одной встрече на курорте. Он не называл ни фамилии, ни места, где это произошло, но сегодня, допрашивая Потоцкую, эту неискреннюю и нечестную свидетельницу, Яков Абрамович представил себе, как это все примерно было. Нарочно заводя и растревоживая самого себя, он снова вспомнил, как она сидит в кресле, как курит, далеко отставляя локоток, улыбается, заводит этого олуха царя небесного Мячина, отмалчивается, изворачивается, а когда ей это надоедает, попросту швыряет им, как говорится, на отмазку голову брата. И тогда уже охотно отвечает на вопросы прокурора. И черт знает до чего бы они договорились, если бы не умница Гуляев. Он сразу поставил все на место. Эх, брат, брат! Эх ты, дорогой мой Роман Львович - лицо чрезвычайное и полномочное, - как же это ты угодил в эдакую поганую лужу! Ведь слушки же пойдут, анекдотики, хохмочки с подковырочками, рассказы на ушко, под самое честное-пречестное! Эх, брат, брат! И надо же так, чтоб случилось это, как нарочно, при этом паршивце Мячине! Ты помнишь, как он раз потешал публику? Тогда ты рассказал что-то из своей практики, а он после этого подошел к тебе, взял тебя за локоть и по-голубиному застонал, заиграл белками: "Вот вы рассказывали, а я сидел и думал: почему они это не напишут! Куда же подавались наши советские Чеховы? Вот увижу своего боевого друга Александра Александровича и прямо без всякого якова скажу ему: "Саша! Посади-ка ты, брат, своих маститых на жесткие пайки, пусть порастрясут свои зады и подумают, а то пишут черт знает что!" И он посадит, я его знаю". (С Фадеевым Мячин как будто учился в гимназии и каждое лето гостил у него на даче. "Вот уж мы дрозда тогда задали! Чудо человек! Простой, ясный! Бесконечно его люблю!") А ты ведь тоже, брат, тогда подсмеивался. Вхожий! Авторитетнейший! Второй Чехов! Он ведь тебе и такое поднес - второй Чехов; мол, рассказы о следователях в русской литературе хорошо писали только Чехов да вот вы, Роман Львович, но если уж по совести говорить, то я предпочитаю вас! Чехов писал понаслышке, а вы пишете про пережитое, поэтому у вас все получается жизненно, рельефно, впечатляюще! И ты слушал и улыбался, брат. Так вот посмейся сейчас над собой! А помнишь это дерьмецо, этого лощеного субчика в желтых туфлях-лодочках с наколочками, писателя, мать его так! "У нашего Ромаши масса наивности и неистраченного природного юмора! Не знаю, как уж ему удалось сохранить эту первозданность при его страшной, тяжелейшей работе, но когда он смеется, то у него, как говорили про Пушкина, все кишки видны!" Так вот покажи-ка им, сукиным детям, кишки! Эту жидконогую дрянь с папироской - в собашник! А прокурора в желтых лодочках так шугани, чтоб он засунул свой поганый язычок куда поглубже. Да уж не сделаешь, не сможешь, попал уж на крючок! Эх, брат, брат! Хоть не брат ты мне на самом деле, но... Да, братья-то они были, конечно, сомнительные - троюродные, даже четвероюродные, хотя и жили в одном доме. Только брат Роман жил, как тогда почтительно говорили, в "бельэтаже", а он, брат Яков, ютился в полуподвале, и это никого не удивляло: отец Романа был владелец самой большой в уезде мельницы, а отец Якова служил метранпажем в городской газете и безмерно боялся двоюродного или троюродного брата! "О, это аидише копф, - говорил он чуть не с суеверным страхом, прикладывая ко лбу изуродованный прессом, похожий на кривой корень палец, - это же голова!" Когда брату Роману исполнилось 14, он стал бойскаутом и ему купили велосипед. С тех пор он носил костюм цвета хаки, ходил в поход, пел какие-то особые песни, ночевал вместе со всем отрядом в вигваме собственной постройки и хвалился, что может разжечь костер одной спичкой. А скоро у него появился еще фотоаппарат "кодак" и пистолет "монтекристо". Из гимназии он приносил, и показывал украдкой сестрам романы "Яма", "Санин" и "Записки госпожи Ванды Захер Мазох". Он читал их и говорил, что современному человеку все это надо знать, потому что в этом нерв века. Когда ему исполнилось 15, открылось, что он гений. Он написал драму в пяти актах "Смерч", перепечатал, прошнуровал розовой ленточкой и послал Вере Холодной (он долго носил по городу эту бумажную трубу с надписью "Санкт-Петербург, кинематографическое заведение Ханжонкова"). Из писателей рукопись читал фельетонист газеты "Родной край" Анджело Кальяри, хвалил и говорил, что автор очень талантлив, но печататься ему пока рано: надо поглубже узнать жизнь во всей ее красоте и многообразии. Все это, однако, протекало там, вверху, и до Якова доходило только какой-то стороной. В его полуподвале не было ни взрослых романов, ни мечты о Вере Холодной, там всегда стоял подводный сумрак, и читал он не "Записки госпожи Ванды Захер Мазох", а Ника Картера и Ната Пинкертона, жидкие грошовые книжечки в пестрых обложках, и компанию его составляли типографские пацаны. Они вообще-то были неплохие ребята, и когда участвовали в "громке" фруктовых садов или водили в казаки-разбойники, то лучше их и не найдешь, но, скажем, играть с ними в козны или расшибалочку на интерес было скверно. Когда кто-нибудь ему проигрывал, то сердился и начинал его звать Абрам или, еще того хуже, Абхам, с гнусным картавым "р". Хотя все отлично знали, что он Яков, "Яшка - медная пряжка", а Абрамом был его отец - тихий тайный выпивоха, золотые руки, смирнейший и добрейший человек в мире, всегда чем-то безмерно удрученный и в чем-то виноватый и тихо оправдывающийся. И еще дразнили типографские его "узе, узе": "Вы узе куда же пошли, а-а-а?" И пели, убегая (у него были здоровые кулаки): "Жид пархатый номер пятый, на булавочке распятый". А попробовал бы кто-нибудь спеть такое при брате, гимназисте, бойскауте, писателе, шикарном мордастом молодом человеке с черным "кодаком" через плечо и желтой кобурой у пояса. Крикнули бы они это юродивое "узе, узе" Роману Львовичу Штерну, названному Романом не просто, а в честь дома Романовых, сыну почетного попечителя острога, чья фамилия через день жирным шрифтом красовалась в отделе реклам в газете, а газету эту читал весь город. Отец, Лев Яковлевич, в свою очередь благоговел перед ловкостью, светскостью и талантливостью сына, он ничего ему не навязывал, но мечтал, чтоб тот стал столичным адвокатом и переехал в Петербург. "А там он может писать сколько ему заблагорассудится", - махал рукой отец и подсовывал сыну плечи Плевако. Но сын отвечал друзьям: "Да плевать я хотел на этого Плеваку! Подумаешь, дело об убийстве в Варшаве артистки Висновской! Ну и что? Когда я стану писателем, разве я про такие дела писать буду?" Когда произошла февральская революция. Роману было 18, а Якову 14. Когда Яков кончал школу, Роман был председателем учкома, участвовал в педагогическом совете и, очевидно, выполнял первые деликатные поручения (во всяком случае, именно такой у него был вид). Когда через несколько лет, поддавшись уговорам, Яков перешел с истфака в некую особую юридическую школу, Роман уже занимал в прокуратуре особую комнату с надписью "Стучать". Да, так вот, настоящими братьями они никогда не были, и дистанция между подвальным этажом и бельэтажем продолжала существовать и дальше. Тем не менее друг к другу они чувствовали настоящую приязнь и разговаривали обо всем совершенно свободно. А один разговор - тот, о котором Яков вспоминал сейчас, - даже был чрезвычайно, чрезмерно значительным. Яков в то лето возвращался с курорта и делал остановку в Москве. А брат тоже только что вернулся с курорта и жил с женой на даче. Вот там вечером в саду и произошел этот чрезвычайный разговор. Начал Роман издалека. Сначала он похвалил Якова за то, что тот до сих пор еще не женился, потому что, сказал брат, он фактически женат был трижды, один раз официально, и вот, оборачиваясь назад, он просто ужасается, неужели все это был он. "Ты знаешь, - сказал он, хватая Якова за руку, - ни одна подлая профессия, даже палача и стукача, ни одно самое подлое правительство - даже гитлеровское - не может так выдавить душу по капле, как скверная баба. Знаю, брат, по себе. А ты бы поглядел, что делается в нашем Солнечногорске, в нашем дачном городке! Обычная семья: мать (необязательно!), муж, жена и ребенок. Муж и жена обрыдли друг другу до того, что и глядеть друг на друга не могут. Вот как сокамерники, что год просидели вдвоем. И знаешь, иногда в театре я наблюдал, как во время действия вдруг муж неожиданно отворачивается от сцены и с такой ненавистью взглядывает на жену. Тут, мол, музыка, красивые женщины, свобода, а со мною рядом вот ты, ты... И она это понимает, тупится и тоже отворачивается. И все это молча, молча! Они и ссорятся не так часто, потому что незачем им ссориться, а вот унизить, осечь, осмеять - это пожалуйста! Это для них радость! Сразу поднимается настроение, отольет ей и ходит, улыбается: "Ага, стерва! Проглотила язычок! То-то! Ага!" - А ребенок? - спросил Яков. Роман поморщился. - А ребенок давным-давно их понял: говнюки, дешевки, боталы, трусы, хамы! Вырастет, уйдет и забудет, если в нем есть что-то, а если такая же сволочь, ну что ж? Тогда еще проще! Теперь ты мне вот что скажи. Мы говорим "жена", "самый близкий человек", "мать моих детей", ну и разное такое! И ведь все это верно, верно! Ну а при всем том разве у нас муж может поделиться чем-нибудь с этим самым близким человеком? Да что ты! Да никогда! И не потому, что нельзя, нет, а иногда даже можно, а просто - ну зачем? Она только испугается до смерти. Ведь этот подлый страх у нее всю жизнь в печенках сидит, хоть она и чурка, а видит же: был человек - и ау! Сгорел, и дыма не пошло! Вот ходит она, ходит, хвост как у павлина, хвастается: "Вот что у нас есть! И вот еще что! И вот, вот..." - а ведь отлично знает, что ни хрена собачьего у нее нет! Все это не ее. (Крепче, кажется, брат не выражался даже на допросах.) - А чье же оно? - спросил Яков и даже передернул плечами. Чрезмерность этого разговора действовала на него почти физически, его по-настоящему знобило. - А я знаю? Черт ее душу знает чье! - широко выругался Роман. - Дядино! Вот она знает, что дядино, и нюнит, и сопит, и плачет. А тебе слезы ее проклятые нужны? Нос ее разбухший, красный, губы раскисшие подлые бабьи, тебе это надо? Нет, брат, коль тебе станет плохо, так ты тогда уж молчи! Ты тогда уж лучше как проклятый молчи! Ты отыщи в поле какую-нибудь развалюшку или старый курятник, залезь туда, и чтоб ни одна душа не знала, где ты. Вот тут уж плачь или вешайся, это уж сам решишь по обстоятельствам. Ведь жизнь-то, она не твоя, а государева, а вот горе, оно уж точно твое и больше ничье. Никому ты его не спихнешь, потому что тебе-то смерть, а всем-то смех! Всем-то хаханьки! "Что, получил свое, сволочь?" "За что боролся, на то и напоролся!.." Вот так-то, брат, - он остановился и как-то очень жалко, беспомощно взглянул на Якова. А у Якова уже и голова зашлась. Он не знал, как все это понять. Неужели же с братом что-то стряслось и вот теперь он сообщает об этом ему первому? Но тут Роман взглянул на него и улыбнулся. - Постой, вот тут скамейка, давай присядем. Нет, это я пока не про себя, то есть не все про себя. И в пустой курятник мне пока тоже лезть незачем, тут, брат, другое. На жизнь я оглядываться стал. Ведь чем я все время себя тешил? Что все это у меня еще впереди, и это так... временное, я, мол, еще покажу, каков я таков. Ведь я писатель, черт возьми! Творец! У меня не только следственный корпус со смертниками, но еще и творчество. Я не только "Ромка-Фомка - ласковая смерть", как меня тут зовут мои покойнички, но и еще кто-то. Ведь вот выйду я из этих серых стен, пройду два квартала, и сразу друзья, поклонники, поклонницы, актрисы одна лучше другой. Они же все таланты, красавицы, умницы. Но вот понимаешь, смотрю я на этих своих друзей-писателей, гигантов мысли, и думаю: кем бы я хотел быть из них? Да никем! Смотрю на своих красавиц и думаю, какую бы я из этих стерв хотел бы в жены? Да никакую! А вот с некоторого времени запала у меня другая мысль. А что, если бы меня полюбила хорошая молодая девушка? С кудряшечками? Такая, чтоб я в ней был уверен! Знал бы, что она не перебежит! А главное, в случае чего, будет меня помнить! Не вспоминать, а именно помнить. Ах, какое это великое дело, брат, чтоб тебя помнили! Это все, все! Меня тут один случай потряс. И случай-то такой пустячный. Понимаешь, арестовали органы одного газетчика, из таких - штаны клеш, из молодых, да ранний. Ну что про него сказать? Я таких видел-перевидел: Фрейд, Джойс, Пикассо, Модильяни, театр "Кабуки" и все такое. И знает, что нельзя трепаться, а трепется же, болван. Ну а дальше все понятно: лучший дружок и сдал, а органы тоже не поскупились, отсыпали червончик, там папа у него еще какой-то не такой был, так вот уже и за папу. Отправили в Колыму, литера ТД - троцкистская деятельность, - понятно, что это такое? И вот когда ко мне пришла его жена, такая тоненькая, беленькая, в кудряшках, видать, хохотунья, заводила, я посмотрел на нее и сказал - не-не-не! не по обязанности, не мое это дело, а так, по-доброму, по-хорошему: "Выходите-ка вы, дорогая, замуж. А с разводом поможем". И знаешь, что она мне ответила: "А что вы с моим вторым мужем сделаете?" И ушла! Ушла, и все. Он замолчал. - И все? - спросил Яков. - Все до точки, брат. А через день рано утром мне позвонили... Он снова замолчал и молчал так долго, что Яков спросил: - Ну и что? - Ничего! Нашли ее рано утром на 60-м километре, где-то возле Валахернской, под насыпью. Тело изломало, изрезало, а голову отбросило в кусты. Мне фотографию принесли. Стоит голова на какой-то подставке, чистая, белая, ни кровинки, ни капельки, стоит и подмигивает. Вот тогда меня как осенило. "Вот какую мне надо! Ее! С ее смешком и кудряшками! Но где ж мне такую взять? Разве у нас на наших дачах такие водятся?" Да, вот так я, брат, подумал, и стало мне очень невесело. - Но ты ведь сам сказал, что пишешь, - робко напомнил Яков, - и что компания есть, друзья, женщины. Так неужели они... - Ну вот и понял ты меня, - скорбно улыбнулся Роман, - как есть все понял! Пишу! Я пишу, а ты вот монеты собираешь, - крикнул он вдруг, - ты вон ведь сколько их насобирал! Ученым хотел стать, да? Так что ж не стал ученым-то? А? Что помешало? Почему ты не этот самый... как его? Не нумизмат, а? Что тебе помешало? - Постой, постой, это-то к чему? - по-настоящему растерялся Яков. - Ну, когда учился на историческом, я собирал монеты, а потом... - А потом они стали тебе ни к чему. Так? Историку-то они были, конечно, к чему, а следователю-то они зачем? Так? Ну, так? - Он спрашивал яростно, настойчиво, так, что Яков неохотно ответил: "Ну, положим, так, но что ты из этого..." - Ага, ни к чему, вот ты и бросил собирать и правильно сделал! И я вот правильно сделал, что свое настоящее писанье бросил! Я теперь случаи из практики описываю, "Записки следователя", и все охают. Такой гуманный! Такой человечный! Такой тонкий! И монета кругленькая идет! Еще бы - "Записки следователя"! Это же все равно что мемуары бабы-яги. Все хотят знать, как там у нас кипят котлы чугунные. Вот и покупают. И издают! И переиздают! И во всех газетах рецензии! - И что это, плохо? - спросил Яков. - Да нет, наоборот, очень хорошо! Отлично! У нас же с моей легкой руки все теперь пишут! Мы самый пишущий наркомат в Союзе! Да нет - в мире! Мы все мастера психологического рисунка! Мы психологи, мать вашу так! У нас и наивысшее начальство сочиняет драмы в пяти актах для МХАТа. И чем начальство выше, тем психологичнее у него выходит. - Он засмеялся. - А что? "Слабо, не отработано, вот возьмите почитайте рецензию и подумайте над ней, а потом поговорим". Нет, это не для нас! Это к черту! У нас такие номера не проходят! Какая там, к дьяволу, рецензия и черта ли мне ее читать! Ты сядь, отредактируй, допиши - на то ты редактор или режиссер, за то тебе, олуху, и деньги государство платит! А мое дело дать материал и протащить его где надо, вот и все! А в театре аншлаг. Билеты в драку, все пропуска отменены. Сидят в проходах. Вот как! Да ты что, не видел сам, что ли! Неужели у вас в Алма-Ате не то же самое? - Да нет, и у нас то же самое, конечно, - засмеялся Яков, - только я удивляюсь почему. Ведь все эти драмы-то, по совести... - Ну вот, по совести, - усмехнулся Роман, - тебе что? Литература нужна? Так читай Фадеева и Федина! Нет, ты в другой конец смотри - вот свет погас, занавес взвился, и открылось тайное тайных, святая святых - кабинет начальника следственной части НКВД. За столом полковник, вводят шпиона. Часы на Спасской башне бьют полночь. Начинается допрос. "Кем и когда вы были завербованы гестапо? Ну?!" От одного этого у зала душа в пятки ушла. Ведь этого ни одна живая душа не видела и не слышала, а если видела, то она уж и не живая. И потому это вовсе не литература, а акт государственного доверия советскому человеку! Психологи называют это эффектом присутствия. От этого самого эффекта у зрителей зубы мерзнут. Посмотри, как они расходятся! Тихо, тихо! А буфет торгует коньяком в два раза больше, чем, скажем, на "Ревизоре". Наши психологи и буфет точно засекли! Так вот я и без этого эффекта проживу. Потому что я настоящий писатель. Вот! Я когда еще бегал по нашему двору и играл с тобой в расшибалочку (никогда не бегал Роман по двору и не играл с ним в расшибалочку), чувствовал в себе этот огонь. - Это когда ты свой "Смерч" посылал? - не удержался Яков. - Оставь! Глупо! - поморщился Роман. - Так вот со всеми этими настроениями я уехал отдыхать. И встретил одну беспартийную особу. И, как говорят наши социально близкие друзья-уголовники, упал на нее. Потому что смертельно она мне понравилась. - А кто она? - спросил Яков. - Да ровно никто! Баба! Хорошая, красивая, умная - это что, мало? Да этого до ужаса много, брат! Вот я и заметался, и затосковал. Вообще-то, говоря по совести, я сейчас понимаю, что все это было вроде как гипноз. "Амок" - слышал такое слово? Это когда с ума сходят. Так вот и со мной случился амок. Но, получив отказ, я пришел к себе, рухнул на постель и подумал уже по-умному, по-трезвому: ну вот она сказала "нет", а если бы сказала "да", тогда что? Как бы я ее потащил на себе, с собой? С ее остротой, холодком, свободой, ясностью, с эдакой женской терпкостью? Как кто-то из них сказал, "с муравьиной кислинкой". Как бы я мог присвоить все это себе? Она и я - ведь это же бред! Бред же это собачий, и все! Первое, что случилось бы, - это бы мы смертельно возненавидели друг друга, не так, как я свою Фаину ненавижу - я ее спокойно, равнодушно, даже порой любовно ненавижу, - а остро, до тошноты, до истерики! И тогда бы она попыталась свернуть мне шею! Потому что перевоспитать меня - пустой номер, не такой я товарищ. Значит - катастрофа. И погибла бы, конечно, она, а не я. Понимаешь? - Нет, - ответил Яков добросовестно, - абсолютно не понимаю! То есть я вот что не могу понять: если ты все это хорошо знаешь и предвидишь, зачем же... - А ты всегда делаешь, что предвидишь? Оставь! А потом, я же говорю - амок, - досадливо поморщился Роман, - амок, и все. Или еще, по-нашему, солнечный удар. Есть у Бунина такой рассказ. А точнее сказать, конечно, все дело в моем настроении. Ух, какой я тогда был разнесчастный! Какие у меня в душе кошки скреблись! А вот встретился с ней, и все прояснилось: и мир стал хорош, и люди хороши, да и сам я ничего. - А как ты с ней встретился, если не секрет, конечно? - спросил Яков. - Да как вообще встречаются на курорте? Шлялся по пляжу и встретился. Она там с одним фертом ходила, знаешь, из этаких, из свободных художников? А я с ним как раз случайно познакомился дней за десять до этого, то есть встретились мы тогда случайно, но я его сразу узнал, как только он заговорил со мной: вызывал я его свидетелем лет семь тому назад по одному скандальному делу. Тоже с выкидончиками тип! Я его по этим выкидончикам и запомнил, а он меня нет. Так вот он мне первый на пляже и закричал спьяна: "А, мой полночный друг, докучный собеседник! Один? Ну-ка идемте, познакомлю с интересной женщиной!" Ну мы целый день и прошатались, в развалюху одну зашли, вино пили, я один целый кувшин выдул. Ну и вино! Ох и вино! Умирать буду, не забуду! Вспомнишь - до сих пор скулы сводит. Я ведь, знаешь, насчет вина и вообще-то не больно... а тут такое попалось! Это на жаре-то, после трех часов ходьбы! - Так после этого ты и упал на нее? - рассмеялся Яков. - Эх, брат, брат! Какой же тут, к дьяволу, амок? Тут пьяная башка, жара да усталость. Вот и все. Есть о чем говорить! - Есть, брат, есть! - серьезно качнул головой Роман. - Я ведь и пить-то никак не хотел. Я, понимаешь, и выпил только потому, что она на меня смотрела. Я как-то вдруг случайно поднял на нее глаза, поглядел да чуть и не рухнул: такая она сидела передо мной. И вдруг я почувствовал, как бы тебе это объяснить, - высокое освобождение!! Освобождение от всего моего!! От моей грубости, грузности, недоверчивости и уж не знаю от чего! Она такая была свободная, легкая, простая, раскованная, как говорят актеры, что я чуть не взвыл! Правда, правда! И вспомнил вдруг свою Фаину, как утром она ходит по комнатам в халате, потом возле зеркала стоит зевает, зуб ковыряет, и тут вдруг телефон звонит, какая-то подруга вызывает. Разговаривает с ней, смеется, какие-то намеки, полувопросики, полуответики, недоговорки, фырк, фырк! "А-а? Да? А-а?" Там ведь все понимается по одному звуку. Трубку положит, начнет мне шарики вкручивать, щупает, какое у меня настроение, то есть что ей сегодня можно, что нельзя. Вот представил я себе все это и такую муть в душе почувствовал, что даже застонал. Ну нет, думаю, конец! Бери свои цацки и иди от меня к чертовой матери. Не могу больше! Так сижу, мычу, а она через стол дотронулась до моей руки и спрашивает: "Вы что-то сейчас неприятное вспомнили, про дом, наверно?" Ну как вот она сумела понять, как? А? - Эх, брат, брат, - повторил Яков и слегка поворошил ему волосы. - Эх, брательник ты мой знаменитый! Ну что, плохо тебе живется? Свободы тебе мало? Так если уж так дома невтерпеж, что? Разве не можешь на стороне завести? Квартиру ей снять? Денег нет? Давай я подброшу, если ты уж так обеднел! Смотри - накаркаешь! Судьба, она такая! Ее рассердишь - будет худо! Я с некоторых пор в это очень верю! Брат ничего не ответил, только тихо снял его руку и молча крепко пожал ее. - Да я ведь сам понимаю, что глупость, - сказал он угрюмо. - Да, да! Видно, не часто мне в жизни бывало хорошо! Это верно! - Он замолчал и молчал так долго, что Яков спросил: - Ну а дальше-то что? - А дальше вот что. Пришел домой часа в два ночи и долго, что-то дней десять, не видел ее. Куда-то она уезжала. А приехала - сразу позвонила: "Знаете, я уж по вас соскучилась". И опять мы все втроем шатались по берегу. А потом купались в море, оно знаешь какое вечером? Оно ласковое, парное, по нему от весел, от рук голубые светлячки бегают. Ты вот на море ни разу почему-то не был, а зря, зря - его твои горы никак не заменят! Там и дышится, и думается, и чувствуется совсем иначе. - То-то ты там... - Да, да, может быть, и от этого! От моря, может, это отчасти! Но сколько раз я на море бывал, а ничего похожего не испытывал. Не знаю, брат, ничего тут не знаю и не понимаю. Так вот купались мы, на луну смотрели в морской бинокль, а уж под утро пристали к какой-то студенческой компании - и пошло! На гору с ними лазили, хворост собирали, я костер разжигал, мне за это хлопали! Затем водку и вино откуда-то принесли. Была пара стаканов, так женщины из них пили, а мы по кругу из консервной банки. Хорошо! - Он покрутил головой и засмеялся. - Потом какую-то невероятную "моржу" они затянули, а я подпевал. И тут вот что случилось. Стало прохладно, и этот ферт снял пиджак и ей на плечи набросил, а она его под руку взяла. Тут одна студентка меня спрашивает: "Это его жена? Какая красивая!" И тут меня что-то ровно толкнуло. "Нет, - отвечаю, - это моя жена такая красивая". И так спокойно, даже строго ей сказал, как будто в самом деле это так и что за глупые вопросы. И сразу в меня как будто вступило: "Ну и правильно! Жена! Встретил, так не отпускай! Это твое счастье на тебя набрело, дурак! А она пойдет, ты ей понравился, а больше ей и не надо". Нет, ты чувствуешь этот ужас? Так чего же я, дурак, олух царя небесного, тогда ищу? И чего я в ней нашел? Если ей ничего не надо? Бред же? Вот как ты правильно сказал - пьяный бред с перепоя. А вот в таком бреду люди и творят черт знает что. - Стой, - нахмурился Яков, - а что ж такое они творят? Убивают? Сами стреляются? Или по пьяному делу расписываются черт знает с какой? Ну что, что? Ты уж говори до конца! Я же понять хочу. - Да нет, - поморщился Роман, - ты опять все не про то, как бы тебе эти объяснить, чтоб ты понял. - Он задумался. - Да сначала ты себе объясни, а там и я пойму как-нибудь, - усмехнулся Яков. - Да, это верно, - погладил себя по волосам Роман и вздохнул. - В том-то, конечно, и беда, что я и сам-то себе никак не... Но тут, вероятно, надо, как говорит мой шеф, судить по аналогии. - Он подумал. - Вот когда я вернулся оттуда, мне передали дело каких-то федосеевцев, есть такая секта на Кавказе. Так вот что случилось там. В субботу они, преподобные, оделись в белые рубахи до колен, с рукавами вот такой длинноты, вот такой широты, вышли в колхозное поле, запели что-то свое дикое, улеглись навзничь, рукава раскинули, а у каждого в кулаке по горящей свечке. Лежат, поют и ждут. Вот-вот слетят к ним ангелы и, значит, заберут их в царство небесное. Ну, понятно, народ сбежался, стоят, смотрят: они лежат, поют свое загробное, свечи горят, бабы воют. Народ на колени повалился, с одним припадок. Жуть, конечно! Живые же трупы! И так часа три было, пока кто-то не догадался позвонить. Ну, тут все быстро завертелось. Через десять минут прилетели на мотоциклах ангелы-архангелы в красных фуражках, похватали, побросали в пятитонки и на полном газу в город. А потом рядовых в ДПЗ, а главарей в Москву. Я приехал, а их дело у меня уж на столе. Следователь в неделю со всеми справился, потому что все ясно, никто ничего и не отрицает. Отдали шефу. Ну, шеф полистал дело и приказал отправить ко мне на заключение, чтоб я, значит, определил состав преступления и интерпретировал это их лежание в белых рубахах по соответствующим статьям УК. Я же еще с 1928 года считаюсь специалистом по всяким духовным делам. Помнишь тех расстрелянных братьев Шульцев? Один инженер, другой преподаватель иностранных языков. Ну вот, с тех пор все христосики идут ко мне. Я посмотрел - дело ясное: чистая 58-10, часть вторая, "антисоветская агитация с использованием религиозных предрассудков, приведшая к народным волнениям", - десятка или вышка. Но знаешь, что меня больше всего поразило? Они в камере верили, что чудо было! То самое, которое не совершилось, понимаешь? Ангелы - к ним прилетели! - Нет, - ответил Яков, - не понимаю, что же это, галлюцинация была? Массовый гипноз? - Да какой там, к шуту, гипноз! Вот разговариваешь с ним: "Так вы же не полетели! Вы же как легли, так и пролежали, пока вас не похватали! Ну, так или не так?" - "Так точно! Что верно, то верно: похватали и морды еще начистили". - "Так какие же тогда ангелы, а?" Молчит. "Так, значит, не было никаких ангелов?" - "Так точно, не было". - "Не было?" - "Для вас нет". - "А для тебя?" - "А что я? Я темный мужик, вахлак, дурак, для меня и Бог есть, и ангелы есть, и власть есть, для меня все на свете есть". Вот и весь тебе разговор. И учти, не юродивые - один кузнец, другой тракторист, третий шофер, коновал! Однажды они меня так довели, что я не выдержал и сказал их вожаку: "Вот получишь пулю, тогда и будут тебе ангелы!" А он мне: "Так точно, гражданин начальник, вот и будут мне ангелы и будет небесное жито - все правильно, гражданин начальник, все по писанию: не пострадаешь - не спасешься. Как от нас это ни прятали, а мы давно это поняли". - Расстреляли? - спросил Яков. - Да в лагере уже, наверно, расстреляли за саботаж, они ж там не работают, а поют. Мы-то не стали мараться, сунули по десятке и отправили, ну а там уж, конечно... Пойдем, походим, а то что-то прохладно. И пока они ходили, по саду, все лился и лился из окон второго этажа золотистый свет, громыхал рояль и пели две женщины. - Слышишь? - усмехнулся Роман. - Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поет. Поет, поет моя канареечка, уничтожает пренебрежением. На секунду рояль замолчал, затем вдруг ржанул, взвизгнул и рассыпался на сотни острых осколков. И женщины тоже взвизгнули, и в воздухе заскакало-заплясало что-то мелкое, подпрыгивающее и подмигивающее. И рояль тоже стал подпрыгивать с ножки на ножку. - Французский шансонет - это она себе такую подружку нашла, - очень серьезно прокомментировал Роман, - дочку моего оппонента, одного адвоката из самых, самых главных. Третий муж уж ее, стерву, выгоняет, вот она и упражняется, хочет четвертого заполучить. Это убиться надо, как моя таких вот любит! - Он вздохнул и взял Якова под руку. - Я как соображаю: Фаина к ее папаше насчет меня ныряла, там они и познакомились. Не знаю, что уж он ей посоветовал. Ведь накануне той моей встречи она собиралась писать на меня в ЦК. Конечно, о бытовом разложении, на большее-то у них котелок-то не варит. Причем не просто в ЦК, а Хозяину, слышишь, как произносится? С большой буквы и с этаким клекотом в горле: "Хооо-зяину! Я твоим друзьям писать не буду, я Хо-ооо-зя-ину напишу. Он семьянин, прекрасный муж! Он меня сразу поймет". И смотрит на меня, как факир на кобру: а вдруг я сорвусь да ляпну что-нибудь про этого-то верного мужа, как он свою-то жену... - Зачем это ей? - удивился Яков. - Ну вот, зачем? Тогда, по ее бабьему рассуждению, я сразу буду у нее за пазухой, под самыми ее сиськами! Говорю же - безмозглая! - Он встал со скамейки. - Идем ужинать! А то и коньяка-то не попробуем! Фаина-то пьет мало, а адвокатская дочка хлещет как лошадь! Он уж засыпал, когда к нему пришел Роман. - Те, тес, - пригрозил он ему пальцем, - тихо! - В руках у него был поднос, а на подносе бутылка коньяка и две стопки. - Из моих подкожных запасов, тихо! Она за стеной! По идее, я сейчас сижу в кабинете и работаю, и спать там же лягу на диване. Ну-ка, на грядущий, чтоб сны были легкие. - А не перебор это? - посомневался Яков. - И закуски нет! - Да ты что, адвокатская дочка? Трюфеля любишь? Какая тебе закуска? Хотя, постой, постой, кажется, у меня... ага, есть! - Он выгреб из кармана горсть конфет. - Заключенных угощаю, когда в перерыве пьем чай. Да смотри какие - "Мишка на Севере". Бери! Ну, за все хорошее! - Они тихонько чокнулись, и Яков закусил конфетой. - Богато живете, - сказал он. - Ну а ты что думал! Москва! - усмехнулся Роман. - А во Франции и того чище, там перед гильотиной ромом угощают, мы еще до этого не дошли. - А может, Зиновьева и Каменева тоже... - Не знаю, не присутствовал, - слегка поморщился Роман, - я от этого отказался раз навсегда. Нервы слабые. Ну что ты! Какой там ром! Слушай, а что, если нам вот с такой штучкой да закатиться в Сандуны, в особое номерное отделение, там у меня такой чудесный грузин есть, он так промассирует, что либо с ходу инфаркт схватишь, либо десять лет с плеч сбросишь. Пойдем? - Там видно будет. - Ну и отлично! А теперь я тебе вот какую загадку загадаю. Вот как, хорошо я живу? Просторно или нет? Ведь все это, - он сделал круг в воздухе, - это ведь все не казенное, а кровное, так сказать, благоприобретенное. Так с какого же дохода оно? В американской разведке я не работаю, взяток не беру, существую на зарплате плюс премиальные и командировочные. Пакетов нет. Всего этого и на одну комнату не хватит, а у меня их восемь! И своя машина! Так откуда же это, а? - Правительственный подарок? - спросил Яков. - Да что я - Папанин или академик? - рассмеялся Роман. - Нет, брат, нам такое не подносят. Ну, я тебе открою. Все это цена одного газетного подвала в "Известиях" на четыреста строк. - Да неужели там так платят? - обомлел Яков. - Один подвал? - Да, всего один подвал. Только потом я этот подвал переделал в рассказ, рассказ в либретто, либретто в сценарий, сценарий в драму, драму в радиопередачу - собрал все до кучи, слепил и смотрю - дача. Это пока что дача, а там еще капает, капает. Правда, приходится делиться, но пока я в прокуратуре второе лицо, это еще так... не очень чувствительно - берут, но по-божески, смущаясь. Драть потом уж будут. - Пока ты еще!.. - воскликнул Яков. - Тише, - поморщился Роман, - ну-ка повторим, - он налил еще по стопке, - на-ка еще парочку трюфелей. Когда-то я той, в адвокатский ее ротик... Она и губки вытянет! Страсть как она, стерва, сладенькое любит... - Он проглотил какое-то ругательство. - Да, брат, думаю, думаю. Во-первых, и заработаю я в десять раз больше, а во-вторых, силы уже не те. Нервишки зашалили. Знаешь, все чаще что-то вспоминаю Гамлета. Хорошо это место во втором МХАТе у Чехова выходило: "Я бы в ореховой скорлупке чувствовал себя царем вселенной, когда б не сны". Так вот недавно такое привиделось, что в холодном поту вскочил. Так только во сне можно испугаться. Вскочил, смотрю: рядом жена лежит, гудит-дудит, полипы у нее, что ли, там? Мощно гудит, как ведерный самовар перед бедой, помнишь, как у нас в 17-м году самовар гудел? Я помню. Моя нянька все ходила и обмирала: быть беде, быть беде! Вот так и моя гудит. Зажег свет: лежит на боку, рубашка задралась, а бок крутой, сырой, лошадиный, лоснится, как у пони. Ах ты! И такая тоска опять на меня навалилась. Такая смертельная, что я даже замычал в подушку. - А с доктором ты не советовался? - осторожно спросил Яков. - Нет еще, с этим я не тороплюсь. Когда все согласую, обговорю, тогда и пойду за заключением. Ну-ка давай-ка еще по последней - и спать, спать, а то слышишь, там за стеной что-то загудело. - А сон расскажешь? - Расскажу потом, в другой раз, сейчас не могу, а то, чего доброго, опять приснится. Однако сон свой брат рассказал тут же, минут через двадцать. К тому времени бутылка была уже опорожнена, а сам Роман сидел на стуле верхом, держался за спинку и покачивался, а Яков смотрел на него и думал: "Плохо, совсем плохо! Вот что значит наша работа! Сверхсрочный выход на пенсию. Брат, видать, уже весь вышел". Но а сон был-то как раз как сон. Обыкновенный сон переутомившегося следственного работника - ничего удивительного в нем не было. Брату приснилась его черноморская чаровница. Будто ее арестовали, и он ее допрашивает. Ну что ж? И такое иногда случается, и никто от этого на стену не лезет. Опять-таки - такова уж профессия. Будто она стоит перед Романом, вперилась в него и молчит. А он отлично знает, что у нее или в ней таится какой-то страшный секрет, и как только этот секрет откроется - а для этого ей только стоит заговорить, - так ему тут же и конец. И вот он сидит за столом, смотрит на нее и не знает, что сказать, что сделать, как зажать ей рот. А она стоит, руки назад, пуговицы срезаны, смотрит на него и молчит. - Так ты что, и срезанные пуговицы заметил? - спросил Яков. - Их-то всего яснее, - ответил Роман, - обратил еще внимание: черные ниточки болтаются. Так вот так я испугался, так испугался! Будто дверь сейчас отворится, войдут и схватят меня. И от этого такая слабость, такая слабость! Будто вот - а-аа-а! - и упаду. И главное, сказать я ничего не могу, голоса нет, и смотреть на нее тоже не могу, вот так. - А у тебя было что-нибудь подобное? - спросил Яков. - Ну, когда знакомого приходилось... - Было, - поморщился Роман. - Даже и хуже того было. - И что? - Да ничего. Когда я в своем кабинете за столом, у меня в голове полный порядок, я власть, государство, Закон! Ну а как же мой шеф с Николай Ивановичем, своим благодетелем, можно сказать, посаженым отцом своим, "разумом века", недавно разговаривал в одном кабинете? А ведь того тоже без шнурков, без пуговиц привезли. Как-нибудь расскажу тебе про это. - И ничего? - спросил Яков. - Еще как ничего! На самом высшем уровне ничего! А-аа! Ты хочешь спросить, так как же я тогда пишу, что людям нужно доверять, что бдительность и подозрительность ничего общего между собой не имеют, и все такое? Ты ведь это хочешь спросить? Так вот так и пишу. С легкой душой пишу. И рассказы и трагедии об этом пишу. Вот психологическую драму собираюсь еще выдать на эту тему. Под Стриндберга, во всех театрах пойдет. В сукнах! Посмотришь - наплачешься! - О чем же? - О духовном перерождении бывшего вредителя под влиянием гуманных методов советского следствия. Монодрама. Хотя нет. Участвуют только два человека. В сукнах. Вот так. И никакого тут противоречия нет. Там - идеальное, тут - реальное, там должное, тут существующее, там художественный вымысел, тут наша суровая советская действительность. Что, удовлетворяет тебя такая форма? - Вполне, - усмехнулся Яков. - Сам придумал? - Да нет, где же мне! Это за меня один подследственный выдумал. Ну что ты так на меня смотришь? Правда, правда! И все мои драмы мне подследственные пишут: сидят в одиночке и того... строчат, строчат! А я их за это "мишками" потчую. А когда уж очень здорово потрафят, так что до слез продерет, я им коньяк приношу. Не ром, нет, у нас его не производят, а три звездочки или старку. Опять не веришь? Зря! Сейчас у меня такой американский резидент сидит, что я его думаю сразу за трехтомную эпопею усадить - на материале капиталистических разведок. И в это не веришь? Эх ты, Фома неверующий! Но тут вошла Фаина в японском халате с голубыми цветами и цаплями, а сзади нее показалось улыбающееся козье лицо дочки адвоката, - засмеялась, заужасалась, замахала на них развевающимися душистыми рукавами, погнала мужа наверх и потушила свет. И стало темно и тихо. Он долго лежал в этой теплой темноте и тишине, вспоминал и думал. А ведь у Романа это все неспроста: их бабушка по матери, как тогда говорили, сбилась с панталыку 35 лет от роду и еще столько же провела в одном частном пансионе для тронутых. А про его собственного отца, Абрама Ноевича, говорили, что он, конечно, прекрасный, сочувственный, честный человек, золотые руки, работяга, если нужно, может сутками не выходить из типографии, только вот не в пример брату: маленько он тряхнутый, из-за угла пыльным мешком его ударили, пьет много, а пьяный рассуждать любит, жена рано померла, сына оставила, а сын тоже не утешает, растет ворлаганом, по двору целый день бегает, голубей гоняет, с типографскими в бабки сшибается, и никому-то до него дела нет. Так выйдет ли из него толк? Ой, сомнительно! Вышел толк, папа, вышел. Посмотрел бы ты сейчас, Абрам Ноевич, какой я мундир ношу, с какими он у меня нашивками, значками, выпушечками, в каком кабинете я сижу, чем занимаюсь! Небось расстроился бы, замахал руками, заплакал: "Ой, Яша, зачем же ты так? Разве можно!" Можно, старик, можно! Теперь уж не я перед людьми виноват, а они передо мной. И безысходно, пожизненно, без пощады и выкупа виноваты! Отошли их времена, настали наши. А вот к лучшему они или к худшему, я уж и сам не знаю. Ну ничего, торопиться нам некуда - подождем, узнаем. Все скоро выяснится! Все! Теперь ведь до конца рукой подать. Я чувствую, чувствую это, папа! Зыбин проснулся внезапно, среди ночи, как будто от толчка, и увидел, что кровать напротив занята. На ней лежит кто-то длинный, худой и старый. Желто-бурая кожа лица, впалые черные виски, острый колючий подбородок. - Черт, - сказал Зыбин ошалело. - Неужели опять кого-то подбросили из городской колонии? Он осторожно поднялся, так, чтобы ничего не звякнуло, и сел. Да, скорее всего этот тоже из лагеря - узбек или таджик. А впрочем, может быть, кавказец. Как-то он видел целую колонну таких. Посреди мостовой их вели в тюрьму. Конвой шел рядом вразвалку, заходил на тротуар, глядел по сторонам, улыбался встречным. Да и арестованные чувствовали себя довольно вольготно, разговаривали, смеялись, курили, махали руками. Обычно этапируемые так себя не ведут. Было много прохожих, и они стояли, смотрели. - Что это? - спросил Зыбин у стоящего рядом усатого дядьки. Тот махнул рукой. - А перебежчики, - ответил он с каким-то непонятным и неприятным подтекстом. - Из Синьцзяня. Видишь, так и несет их в тюрьму! Водят и водят. - И что им будет? - спросил Зыбин. - А известно что - два года, - пренебрежительно улыбнулся дядька, - раз в тюрьму с Дзержинского погнали, то это верные два года. - Могут и вышака дать, - сказал хмуро какой-то парень рядом. - Не-е, - мотнул головой дядька. - Которому вышака, тот там и остается, а если вывели, то два года. Так вот, очевидно, такой перебежчик и находился сейчас перед Зыбиным. Да, немолод, очень даже немолод, но жилист и еще крепок. Очень высок, ступни в шерстяных носках упираются в стену. А на столе квадратиком лежат комбинезон и плотная серая куртка железнодорожника на крюках. Под столом туго набитая и зашнурованная туристская - именно туристская, а не красноармейская! - сумка с лямками. Тут же ботинки. Все приведено к некоему несложному, но строгому лагерному идеалу. И он, видно, тоже идеальный лагерник. Вот как и Буддо. Так что ж, его тоже привезли на переследствие? Может быть, но и на Буддо он не похож. Он похож еще на кого-то и, кажется, того же плана, но на кого же, на кого же? Он осторожно встал и зашел с другой стороны. Спит - ровно, спокойно, непробудно. Крепким хозяйским сном. Видно, что ко всему привык: тюрьма, лагерь, переезды - это его стихия. Ну ладно, пусть спит. Утром посмотрим. Наутро он разглядел его как следует. Да, это был старик, высокий, очень худой - остро выделялись ключицы, - с черными клочкастыми жесткими бровями, но глаза под этими разбойничьими бровями были тихие и какие-то выжидающие. - Позвольте представиться, - произнес старик с какой-то даже легчайшей светскостью и поднялся с койки, - Георгий Матвеевич Каландарашвили. Имею восемь лет по ОСО. Вчера ночью на самолете был доставлен сюда. Как полагаю, на новое следствие! "Недурно, - весело подумал Зыбин. - И этот на новое следствие! Ну халтурщики!" Он назвал себя и, не вдаваясь больше ни в какие подробности, спросил: а не знает ли Георгий Матвеевич такого Александра Ивановича Буддо, он тоже был привезен из лагеря на новое следствие, и они сидели в одной камере. - Как говорите? Буддо? - нахмурился старик. - Нет, в нашем лагере такого не было. А вы верно знаете, что он из Карлага? Ах, из городской колонии! Ну, так это совсем другое дело. У него какая статья-то? Зыбин сказал: 58-8 через 17. Старик снисходительно улыбнулся. - Болтун! Посочувствовал кому не надо. Нет, встречаться с ним мы никак не могли. Таких, как я, в городских колониях не держат. У меня же ПШ! Караганда, Балхаш, Сухо-Безводное - вот наши родные края. И давно, Георгий Николаевич, вы имеете честь тут припухать? - Как вы сказали? - удивился Зыбин. - Припухать? - Припухать, припухать, - улыбнулся старик. - А вы разве не слышали этого слова? Как же это сосед-то вас не образовал? Дело в том, что у нашего брата, лагерника, бывают только три состояния: мы можем мантулить (или, что то же самое, "упираться рогами"), то есть работать, или же кантоваться, то есть не работать, и, наконец, припухать, то есть ждать у моря погоды. Вот мы с вами сейчас припухаем. Хорошо! А вот вы не знаете, с какого конца сейчас оправка? С того? Ну, это значит, еще минимум полчаса придется ждать, тут коридоры большие. Тогда извините. Он отошел в угол к параше. "И все-то ты знаешь", - подумал Зыбин неприязненно. И спросил: - А что такое ПШ? - О-о, это серьезное дело, - ответил Каландарашвили, возвращаясь. - С этими литерами вы не шутите - это "подозрение в шпионаже". А получил я эту литеру потому, что прожил в Грузии беспрерывно с рожденья по тридцатый год, значит, присутствовал при основании и падении так называемой кукурузной республики. Ну, конечно, был знаком кое с кем из будущих грузинских эмигрантов. А они, как следует из газет, все шпионы. Так что тут логика полная, но то, что я сейчас здесь, никакого отношения ни к кукурузной республике, ни к ПШ не имеет, это у меня уже благоприобретенное, заработанное в лагере! "Ну, все как у Буддо, - отметил про себя Зыбин. - Ах ты Господи! Хорошо, хорошо, не буду забегать вперед, сам все скажет". И неожиданно сказал: - Ну возобновят вам старый срок, и все! - Срок! - покачал головой старик. - Да я бы старый срок у них с закрытыми глазами схватил бы. Но для этого они меня не стали бы вывозить на самолете. На месте сунули бы, и все! Нет, тут дело иное, серьезнее! - А какое же? - не удержался Зыбин. Каландарашвили взглянул на него и улыбнулся. - А вот какое, - сказал он, протянул костлявый палец и приставил его к переносью. - Вот какое, - повторил он и слегка щелкнул себя по виску. - Господи, да за что же это? - невольно воскликнул Зыбин. - Вы извините, конечно, что спрашиваю... - Ничего, ничего, спрашивайте. Да нет, ничего особенного я не сотворил. Никого не убил, не зарезал, не ограбил, просто в один прекрасный день написал и отправил одно честное, чисто деловое письмо в Москву. Потребовал у должника его еще дореволюционный должок. Вот и все. И никаких там высказываний, эмоций или упреков - ничего! - И что же, письмо это задержали? И полагаете, что вас за это... - Голос у Зыбина насмешливо дрогнул. - Да нет, раз взяли, значит, оно точно дошло по адресу, - не заметил его тона старик. - Ну, конечно, сглупил я страшно, потребовал, как говорится, у каменного попа железной просфоры, а поп этот - человек действительно каменный, без всяких там сантиментов, он на это письмо посмотрел с государственной точки зрения. - И что ж теперь будет? - Да плохо будет. Начальник намекнул, когда меня выводили из лагеря, что очень плохо будет. Ему, бедняге, самому, конечно, здорово влетело. Выходит, что скорее всего получу я из всей суммы девять копеек натурой. И все! - Это что ж такое? - спросил Зыбин. (Игра? Провокация? Просто порет чепуху? Да нет, не похоже что-то.) - Вот сразу видно, что вы в лагере не были, - засмеялся Каландарашвили. - Это, так говорят, выразился один из адвокатов в защитной речи. "Мой подзащитный, граждане судьи, не стоит даже тех девяти копеек, которые на него затратит наше государство". Следователи очень любят этот анекдот. А впрочем, вряд ли это и анекдот. Теперь адвокаты мудрые. Они научились говорить с судьями на понятном для них языке. Так! - Он вдруг сделался совершенно серьезным. - А теперь разрешите, я на минуту займусь своим хозяйством. - Он поднял сумку и поставил ее на стол. - Понимаете, меня выдернули ночью с такой скоропалительностью, - продолжал он, распуская шнурки, - что даже и не обыскали. А этот вот рюкзачок принесли на машину прямо из каптерки. Так что я и друзьям даже не смог ничего оставить. А как раз недавно посылка была. Да еще от старой оставалось, - он наклонился над сумкой. - Вы курите, Георгий Николаевич? Ах, жалко, жалко! В лагере или в тюрьме это большая поддержка, особенно когда волнуешься. Ну а курящих-то вы ничего, выносите? - Да ради Бога, - всполошился Зыбин, - я даже люблю, когда дымят... - Благодарствуйте! Но только вы не стесняйтесь, я теперь дымлю немного, так что мне и двух оправок утром и вечером вполне хватило бы. - Он вынул из сумки и положил на стол несколько коробок. - Ну вот взгляните, что за папиросы-то мне прислали! "Герцеговина Флор!" Раньше мне никогда их не присылали, так что, может быть, это и намек! Вы знаете, кто их курит? Нет? Вот! - он быстро двумя пальцами пририсовал себе усы. - Так вы... - воскликнул Зыбин и вскочил. - Тес, садитесь, садитесь, потом, если меня не выдернут. А сейчас мы будем пить чай. - Он снова наклонился над сумкой. - Да, сегодня нам есть с чем попить. Поразительно, что здесь ничего не отобрали, даже не осмотрели! Ох, боюсь я этих добрых данайцев! У них беспричинных даров не бывает. Так! Чай! Настоящий, фамильный, с цветком! Сейчас сварим. Вот и кружка для этого лежит. Даже ее не отобрали, чудеса! "Мишки". Целый пакет, попробуйте, пожалуйста, очень, очень прошу. И вот - наш кавказский сыр. Эх, хорош он с молодым вином да на чистом воздухе! Так уж хорош! Но не все его понимают и любят, и поэтому вот - кусок рокфора. Вот его-то надо быстро кончать, а то, видите, уже черствеет. Сахар. Масло. Икра. Смотрите, какие у меня дома умные, все разложили в розовые туалетные коробки из пластмассы. Их не отбирают. Ну вот и разговеемся! А скептики говорят, что еще жизнь не прекрасна! Нет, она прекрасна, вот существованье-то часто невыносимо - это да! Но это уж другое. Загремел ключ, дверь приотворилась, и в образовавшуюся щель въехал и закачался на половине порога большой медный чайник, а полная белая женщина протянула в эту щель две аккуратных горбушки и на них четыре кусочка сахара. День начался. Чай они пили молча и сосредоточенно, то есть сосредоточенно пил его он, а Каландарашвили сидел, ломал маленькие кусочки хлеба и аккуратно намазывал их маслом, для этого у него была хорошо обструганная и отполированная щепочка, что-то вроде деревянного ножа. Один раз он поймал на себе взгляд Зыбина и улыбнулся. - А вы кушайте, кушайте, пожалуйста, Георгий Николаевич! На меня не обращайте внимания, я вот утром никогда много не ем, а все это надо быстро уничтожить, видите, какая жара. И Зыбин ел, ел, наконец он с некоторым усилием отставил от себя кружку и откинулся к стене. - Ух, - сказал он, - спасибо! Уж забыл, что все это существует. А теперь... - Он лег, вытянулся, закрыл глаза и словно в колодец ухнул. Это было как обморок. Когда он снова поднял голову, стол был пуст, а Каландарашвили сидел и читал какую-то очень толстую, как карманный молитвенник, книжку в белом переплете. - Вот здорово! - сказал Зыбин изумленно. - Заснул. Никогда со мной так не бывало. - Ну что ж, на здоровье, - очень добро сказал Каландарашвили и отложил книжку. - Но меня вот что удивляет: они что, разрешают вам спать когда угодно? У вас что, следствие, что ли, кончилось? - Нет, не думаю, - покачал головой Зыбин. - Хотя черт его знает! Может, они его и кончили, уже недели три как не вызывают. Тут такое дело: держал голодовку, только неделю как ее снял. - Ах вот что, - кивнул головой Каландарашвили. - И что ж, этот Буддо сидел с вами до голодовки или во время ее? Они ведь хитрят, первые три дня оставляют в той же камере, и, значит, голодовка не считается. - Да нет, мы с ним встретились как раз во время допросов, и даже очень активных допросов. - Ах так, - Каландарашвили с полминуты думал. - А он вас о чем-нибудь расспрашивал? Ну, за что вас забрали, что вам предъявляют, кто следователь, как следствие идет? - Да пожалуй, что нет. А вообще, что я бы мог сказать? Не о следствии, а о своем деле. Я ведь ничего не знаю. Решительно ничего. И в чем виноват, тоже не знаю. - Угу, - кивнул головой старик, - так бывает при доносе, когда не хотят выдать доносчика. Послушайте, раз так, то я вам дам действительно ценный совет: твердо помните три тюремных правила: ничего не бойся, ничему не верь, ничего не проси! Если вы будете им следовать, то все образуется. - То есть они меня выпустят? - усмехнулся Зыбин. - Сейчас? Нет, вряд ли. А вот потом, конечно, отпустят. А затем другое: ведь в лагере люди живут, и из лагеря людьми выходят. И даже неплохо живут и выходят. Друзей настоящих имеют, книги хорошие читают, учатся, но только к этому надо уже сейчас готовиться: подобраться, затянуться, все на себя прикинуть, все мысленно пройти, быть ко всему готовым, а главное, всегда помнить эти три правила - вот это, конечно, самое трудное. - Запомнить-то их нетрудно, - усмехнулся Зыбин. - Придерживать