больше и больше. Ходили странные слухи. Женихи начали отказываться от невест и уходить на свидания к гробу. Кончилось все это тем, что по приказу папы гроб опять закопали в землю. Так вторично умерла красавица, пролежавшая тысячи лет в земле. Когда я кончил рассказывать, Потапов махнул рукой и сказал: - Ну, спящая царевна. Даже книжка такая есть. "Пушки с берега палят, кораблю пристать велят". - Да нет же, - сказал я, - это не сказка. - А что же это такое? - спросил бригадир презрительно. - Форменная бабья прибаутка, и все. А самый молодой из наших рабочих - высокий, белокурый, тонколицый, его звали Козлом - покачал головой и тихо спросил: - И неужели это все было? Я сказал: да, было. Красавицу эту видел человек верный и тут же записал все в тетрадку; ни одна из его записей, кажется, никогда не оспаривалась. - Ведь надо же, - сказал парень, подавленно выслушав меня. - Ведь надо же. Так что же, она вроде как обмерла на тысячи лет или как? Ведь надо же, - повторил парень задумчиво. - Ну вот ищи, - сказал Корнилов грубовато и насмешливо. - Здесь тоже где-то такая красавица находится. Вот недавно от нее две чешуйки принесли. Значит, лежит где-то, тебя с лопатой дожидается. И тут же все засмеялись. Так шуткой все и кончилось. А на другой день к нам опять пришел бригадир Потапов. Он вообще наведывался к нам каждый день - то яблони оглядывал, то приходил смотреть, как косят траву, то где-то близко строилась баня и он приводил техника. А в этот раз он пришел без всякой нужды - через плечо мешок, в руках вилы. - Ты что это, как водяной бог с фонтана? - сказал я. Он как будто не расслышал моих слов, поздоровался, махнул фуражкой рабочим и спросил: - Ну как, работяги, дела? Еще бабу сонную не выкопали? Не там копаете, наверное, глаза вам отводят. Небось дирекция для себя ее сберегает. Здравствуй, профессор. - Здравствуй, - ответил я. - Что, выпимши? - А с чего же это я выпимший, - слегка обиделся он. - Я на Май бываю выпимший, на Октябрьскую. - Он облокотился на вилы. - Так, значит, ничего нет? А здесь где-то должно быть золото, должно, это я точно знаю. Здесь при царизме, так за лето до войны, полный котелок с червонцами выкопали. Губернатор приезжал, осматривал, всем медали роздал, потом в газетах об этом писали. Золото Александра Македонского. (Ну, опять этот проклятый Александр Македонский со своим золотом!) Бригадир поговорил о золоте еще с минуту, потом встал и взял вилы. - Вилы-то у тебя зачем? - спросил я. Он хмуро улыбнулся. - Значит, надо. - И ушел, ничего не объяснив. И еще мне запомнился один разговор с ним, и не по содержанию запомнился, а по какой-то странной нервности тона, по той внезапности, с которой начался этот разговор. Я сидел на корточках и щеточкой прочищал черепок. И вдруг бригадир подошел и тихо остановился сзади меня. Я обернулся и увидел его, он стоял, опершись на вилы. - Здравствуйте, - сказал он печально. - Меня здесь никто не искал? - Нет, - ответил я удивленно. - А что? - Да нет, просто так спросил, - ответил он. - Отлучался я сегодня. - С вилами-то отлучался? - спросил я. Он усмехнулся, опустил вилы и сел со мной рядом. - Что газеты-то пишут? - спросил он. - Разное пишут. Тревожно в мире, нехорошо, - сказал я. Он вздохнул, вынул папиросную бумагу, насыпал табаку и стал лепить папироску. - Только ее бы не было, окаянной, - сказал он. - Только бы уж не воевать! - Боишься? - спросил я. - Боюсь, - серьезно сознался он. - Не за себя, за детей боюсь. Мы что? Мы свое прожили. Плохо ли, хорошо ли, а спрашивать уже не с кого. А вот ребята-то, вот мой старший кончает техникум - значит, на следующий год ему в армию идти. А начнется война - сразу же его на фронт. А там не то вернешься, не то нет. А что он в жизни повидал? Мы хоть пожили свое, попили водочки, а он ведь ничего не видел, ну ничего! Вот брательник мой пропал, я его не жалею. Нет, совсем не жалею! Виноват не виноват, а он свое отжил. Если где и ошибался когда, то за это и заплатил. Я вспомнил его рассказ про брата и спросил: - А он ошибся? - Он-то? - Потапов вдруг решительно встал и взял вилы. - Ладно! - сказал он грубо. - Что тут попусту языком теперь трепать. Было не было, на том свете разберут. Не было бы, так не взяли бы. - И он выдернул из земли вилы, положил их на плечо и пошел от меня. Пока я смотрел ему вслед, ко мне подошел Корнилов. - Что это он? - спросил Корнилов. Я не ответил. Корнилов покачал головой и усмехнулся. - Вилы зачем-то таскает с собой. Рабочие рассказывают: пошли вчера гулять с гармошкой, ну с бабами, конечно, а он по кустам крадется с вилами и топором, а через плечо мешок. - А топор-то зачем? - спросил я. - А вилы зачем? Шут его знает, зачем топор, небольшой такой, говорят. Не топор, а топорик, ну знаете, сучья обрубать. - Странно, - сказал я, - очень странно... И еще одно происшествие крепко запало мне в память. То есть само по себе оно ровно ничего не значило, так, мелочь, смешной анекдот. Но я его запомнил потому, что тогда я в последний раз увидел Потапова именно таким, каким он был в первый день нашей встречи в те часы, когда мы сидели под яблоней и толковали об археологии, саранче и судьбах мира. Два дня до этого я провел в городе, возвратился рано утром на казенной машине и первое, что увидел, вылезая около правления, была спина Потапова. С лопатой через плечо он стремглав несся вверх по дороге. - Иван Семенович, - крикнул я ему в спину, - подожди, милый человек, куда ты так разогнался, эй! Он обернулся и зарычал. - К дураку твоему бегу, дурак-то твой что натворил, он кости чумные раскопал! Там сто лет пропащий скот закапывали, а он всю эту заразу вытащил и скрозь, скрозь по саду разбросал. Вот если бабы узнают! И побежал дальше. Я догнал его уже у самой ямы. Картина предстала мне очень выразительная. Яма была большая, четырехугольная, полная до краев каким-то косточным крошевом. Рабочие молча стояли вокруг. Корнилов держал в руках кость. Рядом на траве лежала огромная куча костей - белых, желтых, черных. Потапов шпынял их сапогом и шипел: - И чтоб сей минут, сей минут! Чтоб ни косточки! Ах ты ученый! - и с размаху вонзил лопату в эту груду. Через час под яблонями уже ничего не осталось. И только раз Потапов оторвался от работы: это когда Корнилов вдруг швырнул заступ и, что-то бормоча, сердито пошел прочь. - Ах, бежите, - загремел ему вслед Потапов. - Барин! Белые ручки напаскудили, а работать не хотят. Ах, барин!.. Но тут я его толкнул, и он замолчал. - А он у нас точный барин, - сказал молодой парень. - Работать никак не любит, только показывает, где копать. Вот они, - и он показал на меня, - сразу видно, без дела сидеть не будут, а наш ученый... И тут Потапов мне рассказал, что же произошло. Он выделил Корнилову дополнительно для каких-то особых работ по его просьбе еще пятерых парней. Корнилов привел их в сад и приказал раскапывать тот самый холм, что старик пометил стрелкой "Копать тут!", а сам ушел пить чай в колхозную столовую. В этот день ничего не выкопали, а наутро в сторожку Корнилова ворвались два парня, и у одного в руках были сухие турьи рога, и у другого обломок древнего глиняного светильника. Оказывается, срыв холм, землекопы наткнулись на кости. Эти турьи рога и светильник лежали сверху. Корнилов, который лежал на топчане в одних трусах и майке, вскочил и, как был, пронесся к месту раскопки. Яма почти до самых краев была полна костным крошевом: рога, лопатки, позвонки, ребра, черепа - овцы, лошади, свиньи. Увидев свиной череп, Корнилов схватил его и, поднимая над всеми, как фонарь, заорал: - Доисламский период, друзья! Усуни. Шестой век! Копайте дальше! Ура! - Вот ведь какой дурак! - сказал Потапов, дойдя до этого "ура". - Золото он нашел!.. Да раньше, доведись у нас в станице... Эх, научники! Он был так возмущен, что не мог ни одну фразу договорить до конца, только фыркал и махал рукой. - Ладно, Иван Семенович, - сказал я мирно. - Ладно! Конечно, сейчас это нам ни к чему. Но вообще кость в раскопках - это вещь. Он посмотрел на меня и усмехнулся. - Вещь! Да я, знаешь, сколько этой вещи каждый месяц в город отвожу? Вагоны! И что-то никто не интересуется ими. А ведь те же самые: коза, овца, барашек. Так что же, не такая же кость? Интересно! - Такая, да не такая, - ответил я. - Этим вот барашкам, что Корнилов открыл, может, тысяча лет. Понял? Потапов усмехнулся и что-то поддал ногой. - Вот тоже наука валяется, - сказал он и поднял с травы что-то черное и грязное, какой-то влажный ком земли. - Эй вы, артисты! Чего заразу разбросали? - крикнул он парням. - Куда теперь это девать? - А что это такое? - спросил я. - Чурка! - ответил он презрительно. - Столб тысячу лет назад тут стоял. Столб! На столбе мочала... Он нагнулся, поднял чурку и размахнулся, чтоб пустить ее под откос. - Стой! - сказал я, перехватывая его руку. - Дай-ка я посмотрю. Это был срез бревна - очень ровный, только слегка подгнивший по краям. Сердцевина же сохранилась полностью. - Вот что, - сказал я. - Это я заберу. Пойду сейчас к реке и отмою. - Иди, - сказал Потапов сердито. - Вещь! Иди! Мой! Вещь! Иди! И пошел, сердито бормоча и размахивая руками. Но, дойдя до дороги, вдруг остановился и крикнул совсем иным тоном - ясным и добрым: - Слышь! Отмоешь свою вещь, чай пить приходи! И своего чудака-мученика приводи, а то совсем отощал, пока тебя не было. Вещь! Ах ты!.. Вещь! А для меня эта чурка и впрямь была самой настоящей вещью. Несколько лет тому назад мне в руки попала книга "Занимательная метеорология". Уж не помню, кто был ее автором, но одна глава заинтересовала меня чрезвычайно. Древесина, писалось в книжке, является очень точным документом, она свидетель всех земных и небесных сил, проявившихся за период роста дерева. Засухи, ливни, суховеи, большие пожары, слишком суровая зима, слишком жаркое лето, солнечные пятна, изменение климата, отход Гольфстрима, ледяная арктическая блокада (и такое было в жизни нашей планеты) - словом, все-все, что пережила земля и увидело небо, все это фиксируется и хранится в туго свернутой ленте годового кольца. Помню, как тогда меня, ученика восьмого класса, поразила эта связь всего со всем. Я подумал: а может быть, это только начало, и гораздо более тонкие, непрослеживаемые нити соединяют космос и сосну, куст орешника и созвездие Ориона? Кто знает, какие затмения, северные сияния, происхождение кометы, вспышки новых звезд прочтут наши потомки по доске, скажем, старого шкафа, стащенного с чердака. Может, и все звездное небо зашифровано там! Я так был захвачен этим, что стал искать специальную литературу и узнал еще больше. Я узнал, что кольца деревьев указывают на какую-то пульсацию климата, на какие-то циклы жизнедеятельности планеты, не совпадающие ни с периодом солнечной активности, ни с чем иным. Что-то неведомое случается с землей через каждые десять, через каждые тринадцать, тридцать пять лет, и все это складывается в мощный столетний цикл. Он тоже прослежен - узнал я - в течение трех с половиной тысячелетий на кольцах гигантской секвойи из Калифорнии. Вот бы сделать такую таблицу и для наших широт! Я носился с этой идеей целый месяц, а потом как-то забыл о ней и вспомнил только через десять лет. На чердаке музея хранилось несколько отличных спилов с тянь-шаньских сосен. На одном из них было двести семьдесят пять годичных колец, другие были моложе, но тоже очень старые. Я поговорил об этом с директором и он мне привел дендролога, совсем еще молодого человека, футболиста и баскетболиста, в майке и с жестким ежиком на голове. Исходя из нашего материала, он составил сравнительную (судя по толщине колец) таблицу влажных и засушливых годов в районе города Алма-Аты за двести пятьдесят лет, и мы выставили ее в музее. Однако дендролог не был доволен. - Двести пятьдесят лет? Что это? - говорил он. - Современность! Вот если бы узнать, какой здесь был климат тысячу лет тому назад. Неужели в курганах ничего нельзя найти? Ведь бывают там какие-то деревянные подпорки... Никаких подпорок в курганах, конечно, не бывает, но вот один отпил, и, может быть, даже именно тысячелетней давности, все-таки оказался в моих руках. Внизу у реки я тщательно отскреб чурку от грязи, промыл ее несколько раз и положил сушиться. А сам пошел по берегу смотреть валуны. Здесь их было превеликое множество, как будто целое стадо - красных, зеленых, синих, аспидно-черных - приковыляло сюда с гор и, добравшись до песка, застыло в разных позах: кто повалился на бок, кто заполз под кусток, кто по колено зашел в реку, подставляя горбатую спину солнцу и ледяным брызгам. Один самый длинный черный валун с узкой хищной мордой поднялся на дыбы и замер так в нелепой позе, похожий на только что вылезшего из берлоги перезимовавшего медведя. Вот около него через час с чуркой в руках и застал меня Корнилов. Посмотрев на меня, он засмеялся и легко сбежал по тропинке. На нем был белый костюм, плащ, переброшенный через плечо. - Ну как Потапов? - спросил я. Он опять засмеялся. - А что Потапов? - ответил он. - Эти злые и нервные мужики, писал где-то Чехов, - удивительно верно подмечено! Удивительно! Вот и этот такой же: накричит, наплюется, а потом ходит и качает головой: "Эх, неладно получилось". Ведь это он меня за вами послал: "Хранитель обиделся, с чуркой на реку побежал". - Он засмеялся. - Нет, в самом деле, что за чурка-то? Он наклонился, поднял ее и стал рассматривать. - Но ведь нет на ней ничего, - сказал он удивленно. - Это попросту кусок гнилого бревна, и все! Меня коробил его тон, но объясниться, конечно, было необходимо. - Видите ли, - сказал я, - с этим связана одна проблема, которая меня когда-то очень интересовала. И в нескольких словах я изложил ее сущность: годовые слои, возможность получить картину температурного режима столетия, возможность сравнить ее с данными летописей и документов. Я говорил, он слушал меня и молчал. А потом вдруг пожал плечами и спросил: - Господи, ну как это у вас все вмещается? Черепки, чурки, Хлудов, гражданская война... Господи, мне и с археологией-то одной и то не справиться... Копаем, копаем - и ничего нет. А вы... слои! И он засмеялся. И вдруг бригадир пропал. То он ходил, бухтел, рассказывал, поддразнивал, а тут вдруг как в тучку канул. Рабочие заметили это в первый же день. И вечером, после работы, Корнилов сказал мне: - В самом деле, что это с Потаповым случилось? Сильно он задумываться в последнее время стал. - Войны боится, - ответил я. - Насчет детей думает. Это сейчас бывает с людьми. К Потапову я собрался вечером и пошел прямо через косогоры. Быстро темнело, и я засветил фонарь. Собирался дождь. На горизонте несколько раз вспыхивали бесшумные молнии. Тогда становились видными облака, дикие и обрывистые, как те кручи, мимо которых я шел. Вскоре сделалось уж так душно, что мне показалось, будто я заперт в узком и длинном сарае, накрытом мокрой ватой. Дождь должен был хлынуть вот-вот. Я остановился на краю обрыва и стал соображать, где же удобнее спуститься. Было уже так темно, что я не различал дороги. Чуть не коснувшись лица, мимо меня пролетела длинная и бесшумная, как кошка, ночная серая птица. И только я нащупал дорогу и начал спускаться, как внизу в кустах ответно зажегся другой фонарик. Я остановился и два раза описал рукой светящуюся дугу (глупее, конечно, ничего уж нельзя было придумать), и другой фонарик проделал то же самое. Затрещали ветки, и я увидел на фоне кустов, как при свете молнии внезапно появилась неподвижная белая фигура. На секунду мне сделалось вдруг очень неприятно. Но тут вдруг фигура засмеялась и голосом Софы сказала: - Ну как хорошо, что я с вами встретилась. Ведь я заблудилась. Здравствуйте, дорогой. - Она протянула мне руку. - А Михаила Степановича вы здесь нигде не встречали? - Нет, - сказал я. - Вот незадача, вот незадача, - повторила она, глядя мне в лицо. - Понимаете, испортилась машина, и как-то безнадежно, как-то совсем испортилась. И вот пока он возился, я решила пойти пешком, да, видите, запуталась, никак не могу найти дорогу. Дорога была рядом, только надо было спуститься. Я сказал ей об этом. Она опять засмеялась. - Ну, значит, лешак водит, как говорил мой дед, - сказала она. - Вы знаете, мой дед замерз около стены своей усадьбы. Дошел до нее, уперся в стену спиной, сполз и замерз. - Она посмотрела на меня. - Он был помещик Якушев. Слышали таких? - Ну как же, - воскликнул я. - Так вот вы из каких! - Да-да, - сказала она, - да, я из таких! Старый дворянский род. Тем временем мы уже спустились и сошли, вернее, спрыгнули, на дорогу. - Ну вот вы и на месте, - сказал я. - Но куда же вы шли? К машине или... куда вас проводить? - К Потапову, - сказала Софа. - Я хотела достать у него яблок для посылки. - Ну вот смотрите, как хорошо! - воскликнул я. - И я к нему тоже. Он пропал куда-то, вот мы боимся, не случилось ли чего-нибудь. Она поглядела на меня. - А что же может с ним случиться? - спросила она осторожно и не сразу. - Не заболел ли? - предположил я. - Ах, не заболел ли! - воскликнула она. - Нет, не заболел. Сегодня Михаил Степанович встретил его в городе, там они и сговорились насчет яблок. - Она пошла и остановилась. - Знаете что, давайте спустимся на шоссе к машине, посмотрим, что там стряслось, может, он зря возится. Может, нужно просто поехать в город за помощью. Идемте-ка. И, не дожидаясь моего согласия, она быстро пошла назад. И только мы сделали с ней несколько шагов, как из-за поворота вылетела длинная желтая машина, ширнула лиловым лучом по дороге, осветила нас, кусты барбариса на обочине и вдруг резко, с визгом остановилась. Из машины выскочил Михаил Степанович и бросился к нам. В кабине сидело еще два человека в серых военных плащах. - Ну, как, - спросила Софа, - все в порядке? - Вроде, - уклончиво ответил Михаил Степанович, смотря на меня. - Откуда вы, прекрасное дитя? - Встретились по дороге, - сказала Софа, - тоже шел к Потапову. - Так я был там, - ответил Михаил Степанович, - Потапов в городе. "Когда же они тогда с ним сговаривались?" - подумал я, но ничего не спросил. - А вам, кстати, в город не нужно? - спросил меня Михаил Степанович. - А то можем довезти. - Нет, - сказал я, - в город мы ездим только по выходным. В кабине что-то произошло, зашевелился кто-то из военных и не то спросил, не то сказал что-то. - Так мы вас довезем до вашего лагеря, - воскликнул Михаил Степанович, - садитесь, садитесь! Не могли они меня довезти до нашего лагеря, не было туда дороги, и они отлично знали это. Я стоял, не зная, что предпринять, - все было странно, очень странно. - Поедемте, - ласково предложила, даже скорее попросила меня Софа и слегка дотронулась до моего плеча. - Поедет, поедет, - весело повторил Михаил Степанович и взял меня за руку. Мне стало вдруг очень не по себе. Черт знает, что хотели от меня эти люди. Ясно было только одно: они совсем не то и не те, за кого себя выдают. - Ну, прошу, - сказал Михаил Степанович уже без всякой улыбки. В это время впереди нас мягко вспыхнули лучом фары, и другая машина, черная и бесшумная, остановилась около нас. В ней никого не было, кроме шофера. Впрочем, не походил на шофера человек, сидящий за рулем. Был он маленький, очень тщедушный, с холодными серыми глазами и морщинами - две глубокие складки прорезали его лицо. Он мимолетно, но зорко взглянул не меня, потом молча перегнулся, протянул руку, отворил дверь кабины, тут я увидел, что под плащом на нем мундир. - Садись, - кивнул он Софе. И она сейчас же пошла к машине. - Нет, ко мне, - приказал он, - а его в другую. И тогда Михаил Степанович слегка подтолкнул меня, а один из военных подвинулся и освободил мне место. - В тесноте, да не в обиде, - сказал он улыбаясь. - Едем! И мы поехали. Мы молчали. Михаил Степанович достал из кармана портсигар и протянул его мне. Я покачал головой. - Тут недалеко, - успокоил он меня вполголоса. Машина неслась по асфальтированному шоссе в город, но вдруг шофер осадил ее, повернул руль, и мы нырнули на боковую дорогу. Я знал про эту до- рогу только то, что она ведет к зданию, расположенному на противоположном прилавке. Машина мчалась очень легко, дорога была асфальтирована, и свет фар опять вырывал аккуратные кусты по обочинам дороги. Какие-то сторожевые будочки, сторожевой гриб, поднятый шлагбаум, а около него лавочка и человек на ней в военной гимнастерке. Здесь машина сделала поворот и понеслась уже не вверх, а вниз. Мы въехали в широко открытые, большие деревянные ворота. Я увидел двор, усыпанный белым песком, и в глубине большую каменную дачу с застекленной террасой. Окна были освещены и плотно задрапированы. Машина остановилась, завизжала проволока, и к машине не торопясь подошла и остановилась огромная серая собака, похожая на волка. Михаил Степанович обхватил ее за шею и сказал: - Вылезайте. Я вылез. Впереди меня очутился один из моих спутников. Он слегка дотронулся до моего плеча и сказал, показывая на дом: - Пошли. Тут я впервые увидел его лицо - светлые глаза, аккуратно зализанные волосы, тяжелые скулы. Второй мой спутник был высок, худощав, костист, осыпан золотыми веснушками, рыжеволос. И хотя на первого, плотно и крепко сбитого, он совсем не походил, ясно было, что оба они существа одной и той же породы, оба одинаково подтянуты, чисто вымыты, ухожены. - Пройдемте, - пригласил или приказал мне первый. Пошли. Он впереди, я за ним, рыжий сзади. Он привел меня в большую комнату с завешенным окном, письменным столом около него и книжным шкафом в углу, выдвинул ящик стола, вынул оттуда кипу "Огонька", два-три номера "Вокруг света", положил все это на стол и вышел, плотно закрыв дверь, и сказал: "Только одну минуточку". Я постоял, посмотрел, потом перегнулся через стол и поднял занавеску. Окно упиралось в забор и мощные ворота, заложенные бревном. Между забором и окном не было ничего - белый песок, и ни кустика, ни цветика. Я опустил занавеску, подошел к шкафу и стал рассматривать книги. Впрочем, книга была только одна: Большая Советская Энциклопедия в новешеньком зелено-красном переплете. И тут в комнату вошел Михаил Степанович. - Ну как, нравится вам у нас? - спросил он радушно. - Ведь вы, наверно, по этой дороге никогда не забирались? - Нет, - сказал я. - Ну вот теперь поднялись и увидели, как живем! Садитесь, садитесь, пожалуйста, курите. Этот дом сейчас пустует. Здесь живут иногородние преподаватели Высшей пограничной школы, когда они к нам приезжают. Ведь и сама школа рядом. Я преподаю в ней международное право, а Софа - моя аспирантка. Я руковожу ее практикой. - Ах вот как! - сказал я. - Да, вот так. Да не стойте, садитесь. Вы же гость. - Он поглядел на меня и улыбнулся. - Тут ведь вот какое дело. Да, стойте-ка, я сейчас принесу стул и приду - поговорим. Он вышел, аккуратно притворив дверь за собой. Пришел он только минуты через полторы со стулом и портфелем. - Тут вот какое дело, - продолжал он, ставя стул и садясь. - Тут довольно смешное дело. Вам Потапов про удава рассказывал? - Да, - ответил я. Он юмористически сморщился. - И наверное, вы еще и в газете что-нибудь читали про него? - Читал. - А видеть его не видели? Нет, конечно. Ну а человека, который видел этого удава, вы встречали? - Ну да, Потапов, - сказал я. - Он даже стрелял в него раз. - Но промахнулся. Отлично! Запомним... А еще кто видел этого удава? Какие-то пионеры, которых так и не разыскали. Да? Пастушонок Петька, которому двенадцать лет и который, когда его стали расспрашивать, ничего путного рассказать не мог. Стрелял в кого-то дядя Потапов, а в кого - разглядеть не смог. А еще кто? Я молчал. - Вы понимаете, о чем я говорю? - Да, откровенно говоря, нет, - ответил я. - Да неужели нет? - удивился он. - Фантастика все это... Никакого удава в горах нет и никогда не было. Зоологи нас просто на смех подняли. Удав перезимовал в сугробах! Да это все равно что сказать: у меня в подполье завелась щука. - Постойте, постойте, - сказал я, - так, значит, Потапов врет? - Значит, брешет наш Потапов как сивый мерин, - ответил мой собеседник ласково, - вводит, как говорится, в заблуждение общественное мнение и советскую печать. Я молчал и смотрел на него. - Вижу, вы все еще сомневаетесь, - покачал он головой, - тогда прочтите вот это. "Социалистическая Алма-Ата" за вчерашнее число. Я взял газету. Наверху страницы были изображены обезьяны, карабкающиеся по решетке, попугаи на кольце, лев с гневно занесенным хвостом - и все это в окружении больших вертлявых букв. - Да читайте, читайте, - сказал Михаил Степанович. - Вслух читайте. - "Уж много дней свежевыкрашенное здание на колхозном базаре привлекает к себе любопытных..." - прочитал я первые строчки и перевернул газету, чтоб посмотреть, когда она вышла. - Номер сто шестнадцать от двадцать восьмого числа этого месяца, - услужливо подсказал Михаил Степанович. - Открылся новый зверинец: львы, тигры, крокодилы, страусы, удавы. А вы тут сидите в горах и ничего не знаете. Прочитайте вот тут отчеркнутое красным карандашом. "Демонстрируя удава, - писала газета, - директор напомнил, что летом этого года в одной из Алма-Атинских газет появилось фантастическое сообщение о сбежавшем из зверинца удаве, будто поселившемся в садах колхоза и даже перезимовавшем в прошлую особенно суровую зиму. Тропический гость никак не может акклиматизироваться в Алма-Ате. Он погиб бы через несколько дней при нашем климате. Да вдобавок удав и не сбегал. Вся история с удавом - выдумка досужего, не очень грамотного любителя желтеньких сенсаций". - Да, но к чему ему все это? - вырвалось у меня. - Вот, - удовлетворенно сказал Михаил Степанович. - Вот наконец-то вы задали совершенно дельный вопрос. К чему подняли весь этот шум? А шум поднят действительно немалый. В республиканской газете - одна статья, в вечерней газете - другая. А затем эта история вынырнула за границей и появилась знаете где? В фашистской Германии. В газете "Фелькишер беобахтер" опубликована большая статья о всей этой фантастике. Интересно? - Чрезвычайно, - воскликнул я, - но все-таки до меня еще не полностью доходит, что все это значит. - А надо, чтоб дошло, надо, - строго сказал Михаил Степанович. - Для" вас это просто необходимо. Я пытался дать вам это понять, но вы... Давайте зададим себе вопрос: кто мутит воду, кто распускает слухи? Бригадир Потапов. Ну а что собой представляет этот Потапов, кто он такой, а? Я молчал. - Ну кто он такой - скажите? - Бригадир шестой бригады, - ответил я. - Точно! - обрадовался Михаил Степанович. - Бригадир шестой бригады колхоза "Горный гигант". Но это сейчас он бригадир, а кем он был раньше? Вот стали мы дознаваться и дознались. Оказывается, был он белоказаком, участвовал в мятеже девятнадцатого года. Потом бежал из города Верного в Кульджу, то есть на китайскую границу. Доходит это до вас? Брат Потапова в прошлом году арестован и осужден за вредительство, он находился в связи с консулом одной из враждебных держав и получал задания от иностранной разведки. Во всем этом он сознался. Вот вам вторая и, так сказать, неожиданная сторона бригадира Потапова. Вы всего этого, конечно, не знали, - улыбнулся он. - Про брата знал, - сказал я неожиданно для самого себя. Он удивленно посмотрел на меня. - Откуда же? - Он рассказывал. - Да? - Секунду Михаил Степанович молчал, а потом воскликнул: - Ловко! Вот подлец! Прет напролом! Ну, раз вам это уже известно, то и дальнейшее не удивит. Вот. - Он вынул из портфеля и положил передо мной почтовый конверт, адрес был напечатан на машинке. - Обратите внимание - обратного адреса нет. Так что сразу не поймешь что откуда. - Он вынул из конверта письмо, отпечатанное на машинке, подал его мне и сказал: - Читайте! "Германская Империя, Министерство Иностранных дел, Консульский отдел Уважаемый г. Потапов Обращаемся к вам по поручению Немецкого общества акклиматизации животных. Означенное общество, существующее с 1848 года и объединяющее виднейших ученых Германии, обратилось к нам с просьбой выяснить все обстоятельства, связанные с появлением удава в горах Алма-атинского Алатау. "Самый факт, - пишет нам секретарь общества проф. Фохт, - что столь теплолюбивое животное, каковым является удав, могло провести суровую континентальную зиму, заслуживает всяческого внимания и детального изучения". Он надеется, что вы поймете, какое значение для науки имеют наблюдения, подобные тем, которыми вы располагаете, и поэтому просит не отказать нам в информации. В случае получения подобных сведений президиум общества перешлет вам диплом почетного члена-корреспондента, дающий право на посещение всех заседаний, выставок и мероприятий общества. Адрес общества... ...Если это вас устроит больше, вы можете сноситься с нами прямо через Германское консульство. С почтением..." - Ну, что вы скажете? - спросил Михаил Степанович, когда я положил бумагу на стол. - Оригинально. - Оригинально, - вздохнул он. - Хорошо, если бы это было только оригинально. Теперь вспомните шум, который был поднят, статьи в газетах, это самое отношение, и вы поймете смысл и содержание следующей бумаги, которую я вам сейчас предъявлю. На этот раз она исходит из советского учреждения и советских людей. Бумага эта, конечно, строго секретная. Но уж если говорить, то говорить начистоту. Вот с этого места. И он достал из портфеля другой конверт - большой, глянцевитый, без всяких надписей, вынул из него какую-то журнальную вырезку на немецком языке и отложил в сторону, потом бумагу, напечатанную на машинке, загнул ее начало и конец, дал мне и сказал: - Читайте, доверять так доверять. Я стал читать. Это были вопросы. Некоторые из них я запомнил. Вот примерное их содержание. Вопрос первый: прошлое бригадира Потапова, его политические убеждения. Вопрос второй: что именно могло заинтересовать фашистскую печать в сообщении об удаве, напечатанном в "Казахстанской правде" (перечислить все соображения). Вопрос третий: какую цель преследовала молодежная газета, пытаясь повторно опубликовать заметку на эту же тему. Кто является ее автором. Зачем потребовалось указывать на тайник (пещеру), находящийся в горах, в которой якобы мог перезимовать удав. Где находится этот тайник, обследован ли он органами государственной безопасности. Вопрос четвертый: есть ли какие-нибудь основания считать, что заметки эти являются кодированным сообщением фашистской разведки. Вопрос пятый: чем занимается археологическая экспедиция, работающая в районе мнимого появления удава. Какую роль в работе экспедиции играет археолог Корнилов, ранее репрессированный органами НКВД. Что вы можете сообщить о... (дальше стояла моя фамилия). Пока я читал, Михаил Степанович следил за мной глазами. - Вот видите, и о вас тут! - сказал он, когда я дошел до последнего вопроса, и отобрал у меня бумагу. - Вы понимаете, - продолжал он, - что такие документы являются секретнейшими, в особенности для лиц, затронутых в этом документе. А я взял и показал этот документ вам. Вы учитываете, что это серьезнейшее служебное нарушение? Так как, по-вашему, зачем я на него пошел, а? Я пожал плечами. - Но должна же быть причина! Не знаете? - Михаил Степанович не спускал с меня ясных, чуть насмешливых глаз. - Потому что доверяю я вам, вот почему. По-видимому, вся эта история с удавом - хитро задуманная диверсия. Он снова улыбнулся, и это была какая-то особая улыбка - тонкая, загадочная, чуть высокомерная. И сам он как-то сразу и мгновенно изменился. Из радушного, веселого хозяина дома вдруг незримо превратился в почти официальное лицо. Не говорил уже, а приступал к допросу. Но голос его был по-прежнему тих, и смотрел он на меня, тонко улыбаясь. А у меня уже голова шла кругом. - Слушайте, но зачем и кому все это нужно? - воскликнул я. - Зачем шпионам нужно шпионить? - спросил он, тщательно подчеркивая свое удивление. - Ну, наверно, просто потому, что они шпионы. Другой причины нет. - И он спрятал оба конверта в портфель. - Но если Потапов шпион, почему вы его не арестуете? - спросил я. - Есть основания, - сказал он ласково. - Почему шпиона далеко не всегда берут сразу? Во всяком случае мы хотим вас предупредить. - Он встал. - К Потапову не заходить! Если же встретите в горах, то держитесь с ним по-прежнему, но сразу же известите нас. Вот сюда придете! А теперь пошли обедать! Домой я шел в обход, косогорами. Уже наступило утро - холодноватое, ясное, с высоким небом и прозрачной далью. С вершины прилавков можно было охватить глазом верст десять. И впервые я увидел в это утро ту синеву, которой всегда в этих местах означается осень. Сизыми были склоны гор, поросшие лесом: сиреневыми - камни и глинистые обнажения оврагов; совсем синими - низ снежных шапок и заросли терновника. Чем дальше, тем этот цвет крепчал, наливался и где-то вверху переходил в фиолетовый и просто темный - летом его скрывала зелень, а осенью, когда все обнажалось, он становился основным фоном гор и сливался с небом. На этом фоне мерцали красные, оранжевые, золотые, светло-зеленые пятна. Стоило прищурить глаза - и предметы исчезали, а вся долина представлялась огромной мозаикой или панно из разноцветных камешков. Ночью прошел дождик, и пахло землей, мокрым щебнем и листьями. Я шел по высокой росистой траве, нес узелок, и колени у меня уже были мокрые, а башмаки хлюпали. Но я думал только о бригадире Потапове. Теперь мне многое представлялось в ином виде: прежде всего то, что он сильно переменился, таскается по целым дням в горах и перестал обращать внимание на колхозные дела. Вилы же и топор после сегодняшнего разговора приобрели в моих глазах совершенно особое значение. Хотя к чему они - я все-таки объяснить не мог. Непонятно казалось и все остальное: эта ночная встреча с Софой, шоссейная дорожка в гору, здание на горе, разговор в комнате с видом на заколоченный забор, неведомые и непонятные мне люди. Во всем этом было что-то и от настоящей тайны, и от чего-то совсем иного, раздутого, надуманного и несерьезного. Но ложь об удаве! Но статья в немецкой газете! Но письмо германского консула! Ведь все это действительно печаталось, писалось, существовало. Я шел, думал... И вот уже стали видны наши палатки и даже потянуло речной свежестью. Вдруг кто-то сзади осторожно дотронулся до моего плеча. Я обернулся. Незнакомая девушка в красном платке стояла передо мной. На ней была блузка защитного цвета, узкая юбка и тапочки на босу ногу. - Здравствуйте, - сказала девушка. - Здравствуйте, - ответил я, с некоторым даже страхом оглядывая ее небольшую статную фигуру. - Вы меня не знаете? - спросила она. Голос у нее был глубокий, грудной. - Нет, - сказал я. - Но что-то как будто... - Я племянница бригадира Потапова, - объяснила она. - А-а, - засмеялся я. - Помню, помню. Это вы, вместо того чтобы работать, хохочете? Она засмеялась. - Ну вот, вспомнили. А меня за вами прислал дядя, - сказала она, - вы ему очень нужны. - Бригадир Потапов? - воскликнул я. - Пойдемте, пойдемте. И, честное слово, сразу отлетели все раздумья, предположения и вопросы. Так все это не вязалось с ясным, солнечным утром, с открытым круглым лицом этой девушки, с беззаботностью тона, тем, что на груди ее был комсомольский значок, а на голове красная косынка. (Так в те годы на плакатах изображался комсомол.) Я повернул было на дорогу, но она меня остановила. - Не домой, - сказала она, - он вас в щель просит. - А почему в щель? - снова насторожился я. - Да тут близко, - успокоила она меня. Знал я, что это близко. Я был даже несколько раз в этой щели. Боже мой, до чего там было сыро и темно! Огромные желтые камни цвета ржавой воды, каменистые пещеры по склонам. Большие желтые, оранжевые, белые глыбы, продолговатые, как лошадиные черепа. Вот-вот и сам дракон пожалует из пещеры. И особенно тоскливо было глядеть на нависшие и набрякшие груды песка (они, кажется, могли ухнуть каждую секунду), на кустики осины с горькими зелеными побегами, на крошечные чахоточные березки. "Что ж там потребовалось Потапову?" - подумал я и вспомнил о тайнике. Девушка шла впереди, перескакивая с камня на камень, нащупывая ногой невидимые мне тропинки и уступы. И было видно, что в этих местах она как дома. - Не упадите! - крикнула она мне, когда под ногой у меня обвалился камень и я было поехал под откос. - Держите меня за плечи, - приказала она в другой раз, когда мы стали спускаться. Потапова я увидел сразу. Он сидел на большой глыбине, рядом лежало что-то накрытое серой мешковиной, валялись вилы, топорик и ружье. - Ну вот, молодец, Дашка, - похвалил он мою спутницу, - а я уж думал, если не дождусь, то поеду сам. Ты что, был у меня вчера? - обратился он ко мне. - Нет, - ответил я. - Не дошел, - усмехнулся он. - Встретили и завернули. Куда же они тебя повели, в органы, что ли? - Да нет, - ответил я, не зная, что сказать. - В пограншколу. - Тоже неплохо, - сказал он. - А насчет змея говорили, что нет, мол, никакого змея? Его Потапов выдумал. - Он сжал кулаки. - У, нечистая сила! Всю работу у меня отбили. Яблоки собирать надо, а я с ними пять дней как в котле киплю. - Он посмотрел на меня и вдруг сообщил: - А меня ведь вчера арестовывать приезжали. - Да что ты! - воскликнул я, соображая, к чему все это идет и как мне в случае чего надлежит поступить. Наверное, на моем лице выразилось что-то подобное, потому что он вдруг посмотрел на меня, грубо усмехнулся и вдруг ударом сапога сбросил мешковину. На срезанных лопухах лежало что-то черное, скрученное, чешуйчатое, кольца какой-то довольно большой, как мне показалось - метра полтора, змеи. Она была еще жива: кольца вздрагивали, сокращаясь, по ним пробегала длинная дрожь, чешуя блестела мельчайшими чернильными капельками, словно исходила предсмертным потом. - Да что же это такое? - спросил я очумело. - Откуда эта змея? Ведь это совсем даже не... Потапов искоса посмотрел на меня, зло усмехнулся и опять накрыл мешковиной умирающее чешуйчатое тело. - Вот и весь сказ, - сказал он твердо и скорбно. - Только всего и было, что вот эта гадючка. Вот она тут и ползала. А когда она ползет, знаешь, какой она кажется?.. Написал этот дурак четыре, а мне подумалось: нет, мало, метров шесть в ней будет. "Да, да, - подумал я. - Правильно, правильно... Как же это мне сразу не пришло в голову? Об этом и профессор Никольский пишет: когда змея ползет в траве, она кажется раза в два, а то и в три длиннее, чем есть... Да, так всегда бывает". Я приподнял концом сапога мешковину, разбросал лопухи - и тогда показалась голова, небольшая, плоская, с широко открытыми, пристальными синими глазами. - Черный полоз, - сказал я. - Самый обыкновенный черный полоз. Но только большой-большой. У нас стоят два в банках на выставке, но такого я еще не видел. - Я мерил - метр шестьдесят сантиметров, - сказал Потапов. - Вот, дорогой товарищ, и все, что было. Признаешь теперь, какие у страха глаза? В газету попал, себе на шею петлю надел, здесь уже пять суток сижу, а из-за чего? Эх! - Он махнул рукой. - Да, но при чем же тут ты? - сказал я. - Нет-нет, ты лишнего на себя, бригадир, не бери. Не ты эту анафему выдумал, и писать ты о нем тоже не писал. Подписи твоей нигде нет. А что другие там от твоего имени... - Эх, кабы попался мне тот артист, что с аппаратом приезжал. Уж я б его... - алчно покачал головой Потапов. - Но как я мог в нем эти метры насчитать? Как? Ведь явственно, явственно видел- громаднейший змей ползет. Или наваждение такое? А то говорят, что они отвод глазам такой делают. Ползет змеючка, а ты видишь дракона. Может, правильно так. Я засмеялся. - Какой там к черту отвод? Нет, это со всеми бывает, бригадир. Вот и Брем такие случаи подробно разбирает. Это, говорит он, самая обычная ошибка наших воспринимающих и оценивающих способностей. Так что не бойся. - Воспринимающих... - улыбнулся бригадир и покачал головой. - Да ведь не будут они твоего Брема спрашивать. Никогда не будут! Да что ты? Они в случае чего его сразу из города вышлют. Им дело нужно. Вот что! Разве они теперь со мной когда расстанутся? - Да зачем ты им, зачем? - сказал я. - Будто не понимаешь. Один брат расстрелян за вредительство, другой схвачен как шпион, что же им еще надо? Они и во сне такое дело не видели. - Ну ладно, ладно, - сказал я сурово. - Не говори что не надо. Бери его, пойдем. - Пойдем, - устало вздохнул Потапов. - Конечно, пойдем. У меня теперь только один путь - являться. Вот с этой самой штуковиной и пойду. Эх, не сумел я тогда отстоять брата Петьку. Не сумел. Оробел, струсил. Думал свою шкуру спасти. А вон видишь, что вышло. - Он снова наклонился, взял змея и стал засовывать его в мешок. - Всю жизнь он мне взбаламутил, из-за него покой потерял. Ведь знаешь всех, всех рабочих перетаскали на допросы. И что им надо? Ведь я снес бумагу, что мне германцы прислали. Поблагодарил этот длинный, что со мной водку трескал! Сначала ты, говорит, "советский человек", а потом: "Расскажи, с какой целью агитируешь население насчет Бовы-конструктора. Скажешь - простим. Нет - пеняй на себя. Значит, сколько тебе ни говори, ты все равно ведешь свою линию". - "Да какую такую свою линию я веду, какая такая линия? Зачем она мне нужна?" - "Хорошо! А брат у тебя где?" - "А это вам лучше знать! Вы его забрали". - "А ты как будто ничего уже и не знаешь. Мужичок-серячок! Брат он тебе, мать твою, или нет?" - "Брат! Брат, единокровный брат он мой, Петька! И знаю - ничего он не делал, никаких клещей в банке с собой не носил, и хлеб им не заражал, и к консулу не ездил. Все это одна ваша агитация". - "Ах, вот как ты заговорил, ты теперь за брата заступаешься, вражина! Значит, тебе враг, вредитель, шпион, диверсант дороже советской власти, да?! Да разве органы зря кого забирают? А ты знаешь, где ты находишься? Контрреволюционер! Антисоветчик! Японская морда! Встать! Марш в коридор! Посиди подумай!" Вот и весь разговор со мной. А что я сделал? Кому я что перешел? Что ж, неужели все это правда, что он творит, а? Ты умный, скажи. Он говорил теперь тихо, печально разводя руками. Я ему ничего не ответил. Он постоял, подумал, помолчал и вздохнул. - Думаю-думаю и ничего придумать не могу, какой враг все это устраивает, на что он людей толкает? Зачем все это ему? Вот и ты боишься! Стоишь молчишь. Ну хорошо, не надо. - Он посмотрел на племянницу. - Водку-то захватила или опять тетя Маня не дала? - спросил он хмуро. - Захватила, - ответила племянница, - два поллитра даже, да вот и они... - О, - сразу встрепенулся бригадир, - неужто два? А закуску? - Взяла колбасы да полбуханки... - Вот это чисто! - сказал бригадир. - Это ты чисто одумала. Это прямо можно сказать, что молодец девка! В самый, самый цвет мне попала. Эх, напьюсь! А стаканы есть? Ну-ну! - И он восхищенно развел руками. - Вот какому-то счастливому жена будет... Ну, тогда садись с нами. Садись... Сейчас мы это дело воспроизведем в большом масштабе. Садись, что стоишь? Сдвинь змея к чертовой матери и садись. Дашка, давай приготовляй все. Ну, как ты думаешь, - обратился он ко мне, - возьмут меня или нет? - Да за что же? - сказал я. - Теперь все в порядке, ты ничего не врал. Доказательство налицо - вот он, удав-то! Завтра стащим его в город, и все. - А я, брат, где? Я тоже вот он! - усмехнулся Потапов. - Заберет он меня - и следа не найдешь. Ну, ладно, что там говорить, все равно идти надо. Куда мы шли? Зачем мы шли? Кому мы несли этого дохлого змея, и не удава даже, а самого обыкновенного туркменского полоза - никто из нас ничего на это ответить не мог. В общем, шли в город "являться", как сказал Потапов. Солнце палило вовсю. Шоссе разогрелось так, что в нем отпечатывались следы. Пахло резиной и асфальтом. Это в августе в горах Алатау! Я был уверен, что бригадира посадят, и молчал. Молчал и он. На третьем или четвертом километре нам, наконец, повезло. Попался знакомый шофер, и мы как-то очень быстро, тары-бары, трали-вали ("А где теперь Петька Гвоздев? А что Маруська, все с тем, косым? А кто ездит с председателем?"), доехали до пивного завода. Здесь начинался город, отсюда Алма-Атинка текла уже по равнине. Тут мы и расстались с Дашей. Она не особенно понимала, что такое происходит, и поэтому покинула нас беззаботно. Бригадир наказал ей ждать его до утра (тетке пока ничего не говорить), а в обед бежать к председателю и сказать ему, что вот Иван Семеныч убил казенного удава и пошел с ним ("Напиши куда! Адрес"), да и не пришел до сих пор. Так не случилось уж что? Итак, мы простились на мосту. Даша ушла, помахав нам рукой, а мы остались ждать попутной. Бригадир сидел на перилах моста в пыльных сапогах, что-то посвистывал и листал самодельную записную книжку в желтой картонке. Потом вытащил зеленую бумажку и потряс ею. - Вот она, родная! Живые пол-литра, - сказал он. - Да деньги и у меня есть, - проворчал я. - Да? - Он сразу оживился и поднял мешок. - Ну тогда пошли напрямик. Здесь по дороге на мельнице "Смычка" есть шашлычная. Там и машину подцепим. Пойдем! Мы спустились с дороги и пошли через поле. Вот этот последний путь мне почему-то запомнился особо. То было место, где горная речка, вдруг резко изгибаясь, нырнет в лопухи и через двести метров появляется снова ласковой тихой Алма-Атинкой - спокойной городской речкой. Зато здесь у нее появляются отмели, косы, намывные песчаные островки, а кое-где даже тихие заводи и в них светло-зеленые клубки - комья русалочьих волос. Здесь купаются. Здесь лежат и загорают. Сюда любят бегать ребята. Здесь над разноцветными голышами стоят спокойные, дымчатые, как стрекозы, плотвицы. Так мы прошли с версту. Бригадир шел по песку, я по воде - парной и ласковой, А потом река вдруг потемнела, напряглась и остановилась около камней, свирепо гудя и набирая сивую, морщинистую пену. - Тут взрыв о прошлый год делали, - сказал Потапов, - русло расширяли. Видишь, что получилось? Столько он тут, дурак, поуродовал! Глыбины лежали в воде то боком, то плашмя, и вода возле них ходила винтом. А около двух острых, косо срезанных глыбин - очевидно, Сциллы и Харибды этих мест - свила гнездо семья мелких сердитых бурунов. Но прошли метров сто, и опять потянулись косы, заводи, а в них тихие рыбки и солнечные тени на дне. Все просто и ясно, понятно. Прошли с полверсты, пересекли какую-то дорогу и вышли в поле. Сразу потянуло влажностью и прохладой большого открытого пространства. Река появилась опять тихая, неслышная, в широких низких берегах. Пышно разрастаются болотные травы: высокие дудки, белые воздушные зонтики (их настоем отравили Сократа), широкие, разлапистые листья, то оранжерейно-нежные, то тропически зеленые, сердитая голубая осока, а дальше, там, где тростинки зелены уже просто до черноты, державным строем стоят вокруг какого-то окна или особо опасной топи камыши в коричневых меховых опушках. - Снять сапоги, - вздохнул бригадир. - Дай плечо. Тут и ухнуть одна минута. Пойдем стороной, где мох. Мох здесь был влажный и высокий. Металлически лиловая ржавчина, холодная, как ключевая вода, закипела у нас между пальцами, но окна и промоины стали отходить вбок. Зачастили небольшие кусты, поднялся болотистый ивняк. И кора на нем на солнце блестела, как золото на ложках суздальских мастеров. Белая хищная птица с круглыми голубыми глазами сидела на вершине большого куста и равнодушно, не мигая, - так могут глядеть на человека только гады и хищные птицы - смотрела на нас. - Она на той стороне живет, - сказал бригадир и показал на черно-зеленые и сизые осоки. - А воздух, чуешь? Да, воздух здесь был совсем особый. Болото курилось тысячами запахов, тонких, терпких, не смешивающихся друг с другом. По-одному пахли мох и вода, по-другому - неясно и терпко - осоки. Неуловимый, чайный аромат исходил от странных, бурых цветов с телесно-серыми лепестками и мохнатой пчелиной шапочкой, и совсем иным - водой и торфом - несло от широких промоин с совершенно прозрачной, но, как казалось сверху, черной водой. Кое-где в них, как свечки, стояли восковые кувшинки. И в помине не было тут того открытого, задорного перезвона, как в молодом осиннике или ельнике, - там весь лес шуршит, как огромный муравейник. Там слышно, как опята лезут на пни, лист - на лист, здесь же только мох хлюпал под ногами. Даже зеленые лягушки с золотыми глазами телескопов уходили под воду без взрыва и щелканья. - Приволье-то какое, - сказал бригадир. - А тут... И я понял: "А тут в тюрьму идешь". Ветер пробежал вдоль по камышам, и они заколебались, задвигались, задышали, бесшумно показывая свои широкие голубоватые лопасти и изнанки. Сзади нас раздался громкий, короткий, отрывистый писк. Я оглянулся. Это та белая птица снялась с ветки и полетела. Она кувыркалась, становилась то боком, то плоскостью, словно норовя нащупать подходящий воздушный ток. Наконец, видно, нащупала его и спокойно взмыла, набирая высоту. "Нет, окончательно все это глупость", - решил я. Через минут пять мы выбрались на шоссе, и Потапов шмякнул мешок на асфальт. - Дошли, - сказал он. Мы подошли к павильону. Павильон этот стоял у автобусной станции. Был он новенький, легонький, разноцветный, лакированный и весь блестел. Народу набралось уже порядочно. С десяток человек сидело, несколько стояло у стойки. Кто-то спал, положив голову на стол. Красивая рыхлая блондинка в белом фартуке стояла над бочкой, и кружка так и летала у нее в руках. - Молодец, Маша. Так ты никогда не проторгуешься, - похвалил бригадир. - Ну-ка и нам по полной. Продавщица поглядела и засмеялась. - А мы уж вас вспоминали, - сказала она весело. - Тут ваш приятель из пограна заезжал с компанией. Это беленькая что, его жена? Потапов посмотрел на меня. - Чуешь, Алексей? Вот где она, наша Софа-то. И долго сидели? - спросил он. - Да нет, с полчаса, говорят - встречают кого-то: профессор московский, что ли, должен приехать. - Профессор? - насмешливо переспросил Потапов и ногой загнал мешок под стол. - Теперь что-то все стали профессорами. Вот и я тебе профессора привез. Высший специалист по пятакам. У вас там ребята старых железяк нигде не находили? Продавщица посмотрела на меня. - А вы не из музея? - Из музея, - ответил я. - Постойте, - сказала она. Оставила кружку, подошла к столу, выдвинула ящик и достала оттуда какую-то бляшку и протянула мне. Я поглядел. Формой и цветом бляшка напоминала большой березовый лист. Были видны на ней и остатки каких-то узоров. Я подбросил бляшку на ладони. По тяжести это могло быть золотом или электроном. Так назывался сплав, употреблявшийся для монет и ювелирных изделий (античного ширпотреба, что ли). - Откуда это у вас? - спросил я. Она усмехнулась. - Да пьяный один дал. На тебе на зуб, говорит. Я спрашивала у нашего шефа, он говорит - латунь. Я попробовал бляшку на зуб и вдруг совершенно ясно понял, что это золото, и очень древнее, червонное. Я даже сам не знаю, откуда пришла ко мне эта уверенность. Вкус, что ли, у золота особый или по-особенному оно подается под зубом. Но, в общем, я уже не сомневался, что где-то поблизости действительно разрыли и разграбили курган. - Давайте я проверю в лаборатории на кислотность, - предложил я. - Да берите, - охотно согласилась она, и в ее руках снова зашипели, запенились и залетали кружки. - Пиво у нас сегодня настоящее, жигулевское. А Терентьева, уборщица, у вас работает в музее? - В музее? А-а! И вдруг я что-то сразу понял, что-то щелкнуло как будто у меня в голове, и я сразу решил, к кому идти, что говорить. - Ты далеко? - крикнул Потапов. - Ты заказывай, а я сейчас. - И выбежал на шоссе голосовать. Около самого павильона над раскаленной жаровней, черной, как дракон с тупо обрубленной головой, над четырьмя уродливо вывернутыми лапами ее стоял духанщик. Он махал кожаным опахалом, снимал и подкладывал дракону палочки шашлыка, а в такт его взмахам круглые кривые отверстия на боках дракона наливались огнем, как кровью, и оттуда тянуло тонким березовым угаром. Пахло шашлыком, красным перцем, луком, уксусом и еще чем-то рыночным. Другой духанщик, желтый, худой, голый до пояса, как факир, с выступающими ребрами, все время выхватывал из огня железные прутья и бросал на тарелку. Все это по-базарному, свободно, шумно и весело. Он кропил шашлыки желтым уксусом из одной бутылки, красным перцем из другой, засыпал рубленым луком и совал подручному. Подручный, подросток, в пышной, золотом шитой тюбетейке, серьезный и строго улыбающийся, как молодой будда, принимал деньги и совал тарелки в протянутые руки. Гуляющие подходили со всех сторон. Подъехал с гор голубой курортный автобус и остановился, мягко покачиваясь. Посыпались и по- бежали к духанщику пассажиры. И вот, смотря на них - веселых, беззаботных, с рюкзаками и гитарами, на духанщика, на его доброго черного дракона, - я опять почувствовал, что все, чем мы забили себе голову, совершенно невозможно и невероятно. Подошел Потапов и остановился рядом. - Да не будет тебе ничего, - сказал я. - Выгонят тебя с мешком, вот и все! Он только вздохнул и головой покачал. - Ох! - сказал он. - Ну-ну... Около въезда в город, где теперь памятник Абаю, я крикнул шоферу, чтоб он остановился. Посередине шоссе стояла Клара и готовилась голосовать. Была она белая, ажурная, с розовым зонтиком в руках - такие девушки на большой проезжей дороге не стоят более пары минут. Увидев остановившуюся вдруг машину, а потом нас, она запрыгала, завертела зонтиком (извечная студенческая манера останавливать машины) и радостно закричала: - Вот как кстати! Вот как кстати! А я уж второй раз как к вам. Здравствуйте, хранитель! Добрый день, Иван Семенович! Была она тонкая, гладко причесанная, высокая, и Потапов посмотрел на нее и отвернулся. Я молча кивнул головой. Клара вопросительно взглянула на нас и сразу осела. Я наклонился и открыл ей дверцу: - Садись! Бригадир, ну-ка подбери мешок. Она влезла, села рядом со мной и сразу примолкла. - Так куда же теперь? - спросил шофер. - К собору, - ответил я. И объяснил Кларе: - Едем к директору. Будет один разговор. Она не спросила, о чем, испуганно поглядела на меня и отвернулась. Глава шестая В директорском кабинете было темно, а в коридоре около печки мирно дремал старый казах с ружьем, и мы его еле-еле добудились. Он продрал глаза, зевнул, посмотрел на нас и сказал, что директора нету. - Так, может быть, он на заседании в каком-нибудь... - робко сказала Клара. И так могло быть, конечно. Но тогда мы просто попадали в идиотское положение. Что же, ночевать с убитым змеем, что ли? Мы на диване, а он на полу? Кроме того, мы сейчас обязательно должны были куда-то спешить, кому-то рассказывать, что-то делать, что-то доказывать, а не спать. Мы стояли с Потаповым и молча глядели друг на друга, не в силах сообразить, что же надо делать. - Да в чем же дело наконец, что у вас там, в дурацком мешке? - вдруг воскликнула Клара. - Смерть свою за собой таскаю, - усмехнулся бригадир. И тут сторож вдруг посмотрел на него и сказал: - А ведь похоже - он где-то здесь! Столяр от него приходил за лампочкой, говорит - директор послал. Сходите-ка к нему в столярку. Но и в столярке никого не было. Опять мы стояли и думали. Но тут вдруг какое-то вдохновение осенило меня, я схватил мешок и сказал: - Пошли! Обогнули все здание и около спуска в глухой церковный подвал на круглом сирийском надгробье, высеченном из гигантского голубого валуна (сколько раз я говорил директору, что его нужно убрать), увидели деда. Он сидел и курил. Я его окликнул. Он поднял голову и спросил, как всегда ничему не удивляясь: - Неуж столько золота накопал? - Где директор? - спросил я свирепо. Он усмехнулся. - Ну а где ж ему быть? Дома чай пьет с клубничным вареньем. - Ты не ври, - сказал я сердито. - Здесь он где-то... - Ишь ты, как тебе некогда, - удивился дед. - Да ты только что приехал, что ли? - Да вот так, мне некогда, - огрызнулся я. - Где, спрашиваю, директор? - Дома. - Нет его там. Он скучно вздохнул и затянулся. - Ну, так, значит, тебе лучше знать, где он, - сказал он равнодушно и отвернулся. Я постоял, подумал и вдруг опять что-то понял. - Постойте-ка, - сказал я и скатился в подвал. Странный был у нас этот подвал - темный, глубокий, сырой, ступеньки у него были узкие, сколотые, выщербленные. Для чего попам понадобился такой подвал, я так и не знаю, - может быть, покойников они туда затаскивали. Но у нас в нем лежали камни: сирийские надгробья, мусульманские плиты с полумесяцем, десяток гранитных баб, стащенных со всех концов степи. Деду как-то предлагали этот подвал под столярку, но он отказался, сказал: "Это, значит, мне из ямы в яму? Нет, я еще жить хочу, у меня внук университет кончает. Вот самогон здесь гнать - это нормально: пожара не будет". Итак, я сбежал по ступенькам и очутился как в каменной пещере. Передо мной была железная дверь; даже в сумерках я понял, как она походит на крыло дракона - зеленая, тонкая, перепончатая, злая. Я стукнул в нее кулаком. Никто мне не ответил. Я ударил ногой так, что она загудела, - опять не ответили. Тогда я увидел около новой проводки белую грушу и несколько раз ее дернул. Раздалось что-то очень противное, дребезжащее, жидкое, как будто покатилась по ступенькам и разбилась пара бутылок. Опять никто не ответил. Ничего не понимая, я поднял голову и увидел на фоне звезд Потапова. Он сидел наверху и курил, лицо у него было утомленное, усталое и такое же серое и бесчувственное, как у тех каменных баб, что мы стащили со всех степей и заперли в этом подвале. Тогда я скверно выругался, плюнул и хотел поддать эту проклятую дверь уже по-настоящему. Но тут Клара отодвинула меня от двери и громко приказала: - Митрофан Степанович, откройте. За дверью что-то произошло, послышались чьи-то шаги и голос директора спросил: - А дед где? - Да отворяйте же, отворяйте! - крикнул я бешено. - Что? Уже? - беззлобно спросил директор и открыл дверь. Клара сразу нырнула в темноту. - Давай, - махнул я Потапову. Он так и скатился с мешком. - Проходите, - сказал директор и захлопнул дверь Сразу стало так темно, что я уж не видел собственных рук. Со всех сторон нас обняло запахом устоявшейся сырости, плесени и отсыревшего камня. Директор взял меня за плечо и отвел куда-то. У другой стены вспыхнула папироска, и на секунду я увидел щербатый известняк - крепкую тюремную кладку стены... - Иди, иди, - сказал директор, - не бойся, ям нет!.. Да брось, брось мешок. Это что, яблоки? Я покачал головой. - Коровьи кости? - спросил он и приказал кому-то: - А ну давай... А мы тут над макетами работали, - объяснил он мне. Опять произошло что-то в темноте. И вдруг перед нами возник целый сверкающий город. Поднялись купола радиобашни, забил голубой фонтанчик, вспыхнули витрины магазинов, побежали автомобили, закрутилось огромное огненное колесо. А над всем этим, как огромный голубой кристалл, куб или октаэдр, возникло здание музея. Было оно такое же, как и на том листе ватмана, который мне показал однажды директор: те же арки, портики, переходы. Я узнал и ту башню, где я буду сидеть со своими камнями, и те светлые покои, где разместятся директор и Клара. Четыре человека до сих пор только знали об этой тайне (я оказался недостойным ее). И трое из них работали над ней своими руками. Все это огненное, сверкающее, великолепное, составленное из крохотных электрических лампочек, простояло минуту перед нами и так же исчезло бесшумно, оставляя нас в полной темноте. - Ну, как? - спросил директор. - Понравилось? - вежливо спросил меня чей-то ласковый голос. Я только вздохнул. - Вот какой будет наш музей через три года, если не случится война. Уже отпущены средства. Зажегся ровный электрический свет (это вошел дед), и подвал опять стал подвалом. Было очень грязно и беспорядочно в этом подвале, стоял верстак со свежевыструганными досками, лежали груды стружек (вот уж верно, что дед не боялся ни пожара, ни пожарной инспекции), ящик с инструментами, к стене были прислонены большие мотки проволоки; виден стал и самый макет, над которым они работали. Маленький архитектор стоял над ним и, склонив свою странную, неприятно красивую голову, заглядывал в окно одного из зданий. Оказывается, подвела проволока, один квартал так и не вспыхнул. Сейчас это выглядело довольно жалко - и лампочки и крашеный картон. Но я подумал: а может, он и в самом деле гений, второй Зенков, ведь собор-то они сломают, конечно. - Через две недели, - сказал директор, - мы все это выставим в здании городского Совета на пленуме, пускай посмотрят. Клара стояла сзади директора. Она замерзла так, что сделалась черной и некрасивой. - Так что кончай раскопки и будем заниматься выставкой, - сказал директор, снова спускаясь в сегодняшний день и становясь директором музея. - Что ты такое привез? Кости? Там, говорят, вы черт знает что наделали. Мне из колхоза звонили. Зарывайте вы эту яму к чертям - может, верно, заразная. Бригадир опустился на колени и размотал проволоку на мешке. - Вот, - сказал он робко и вытряхнул змея на белые плиты. Выглядел змей сейчас очень жалким и ненастоящим, как будто бы сделанным из черной гуттаперчи. Директор опустился на корточки. - Так вот что было!.. - воскликнул он протяжно. - А, Кларочка? Видели, что они нам притащили? Полоз... Огромная, кристальная ясность и трезвость исходила от этого человека. И с ней было несовместимо все - и наши страхи, и нелепость положения, и все то, что мы пережили за эти дни. - Да уж очень он большой для степного, - сказала Клара. - Ведь те, что у нас стоят в отделе "Природа"... - Да, здоров, здоров. - Директор поднялся с колен и отряхнул руки. - Такого я еще не видел. В нем что, метра полтора будет? Клара, вы вот что... Она хотела улыбнуться, но вдруг ее всю передернуло, и она только щелкнула зубами. Тут только директор заметил ее голые плечи и всплеснул руками. - А ну-ка, давай отсюда, - сказал он строго. - Кто за тебя отвечать-то будет? Ишь вырядилась, голенькая. Она хотела возразить, но он закричал: - Марш, марш, мы сейчас вслед идем. Дед, проводи, набрось ей там на плечи мой плащ! Когда они ушли, наступило недолгое молчание. Директор что-то обдумывал. - Ну, вот что, Иван Семенович, - сказал он решительно. - Вы его оставляйте здесь, мы его у вас купим, чучело сделаем или заспиртуем и дощечку сочиним: "Гигантский полоз, убитый в горах Ала-Тау." А может, он и вырос тут так, а? обратился он ко мне. - Уж больно он, правда, здоров. Таких "корольками" называют. Той же самой породы змея, ну, вроде как король среди своих. Бывает, бывает такое у них. Это и старики рассказывают, и читал я где-то об этом. Ты сходи завтра, хранитель, на биофак, там есть препаратор. Пошли, товарищи! А змею оставляйте, оставляйте тут, бригадир. Здесь холодно, она не испортится. - Он пошел и ласково тронул архитектора за плечо. - Ну, пошли, пошли, дорогой, - сказал он заботливо. - На вас сегодня даже фуфайки нет. На улице было уже совсем темно. Клара, высокая, прямая и опять очень красивая, стояла в плаще директора, наброшенном на плечи, и, закинув голову, смотрела на звезды. - Самолет пролетел, - сказала она. - Вон-вон, над горами огонек. Часто что-то стали они летать за последнее время. - Да, часто, - невесело подтвердил директор. - Очень часто. Настроение у него заметно испортилось. - Ну а раскопки у тебя как? - спросил он хмуро. - Одних копыт да рогов накопал, а? Бросай все это дело. Сматывай палатки и приезжайте сюда. Вот и все. Я вынул из кармана бляшку и протянул ему. Он равнодушно взял ее в руки, осветил папироской и вдруг ахнул, высек огонь из зажигалки и стал жадно рассматривать. - Откуда это у тебя? - спросил он. Я сказал, что дала в горах буфетчица. - А у нее откуда? - А ей принес какой-то пьяный. - Да? Пьяный? - в восторге крикнул директор. - Вы слышите, Клара, пьяный! Ну, все! Значит, есть где-то спящая красавица, есть, есть! Нам тоже вчера принесли в музей две такие бляшки и серьгу с верблюдом. Я уж хотел посылать за тобой, а Клара сказала: "Да ведь это из нашей же коллекции, у нас при прошлом директоре всю коллекцию скифского золота раскрали". Клара, смотрите, видите? - И он сунул ей бляшку в руки. - Да, - сказала серьезно Клара, глядя на меня. - Да, хранитель, значит, действительно ваша красавица ждет вас где-то. Надо искать. Я промолчал. - Ваша красавица, хранитель. Ваша! Археологическая! - повторила Клара с нажимом. Директор поглядел на нее, хотел что-то сказать, но вдруг махнул рукой и отошел. - Пока! - крикнул он. - До завтра. - Ладно, - сказал я Потапову. - Пошли и мы. И мы пошли. - Стойте! - крикнула вдогонку Клара. - Стойте. Я вас провожу. - Она подбежала к нам. - Ну, стойте же, товарищи. - И она нас обоих подхватила под руки. - Завтра, если будет хорошая погода, надо съездить в горы. Если это действительно горное золото... К себе я ее не пустил. Мы попрощались на пороге. - У меня очень не убрано, - сказал я ей. Потапов как вошел, так и рухнул на диван, только сапоги сбросил. Когда я вернулся с чайником, он уже храпел. Лицо у него было изможденное, желтое, с запекшимся ртом. Я осторожно приподнял его голову и подсунул подушку. Он даже и не шелохнулся, только бормотал что-то. Я пошел, сел за стол, налил себе холодного чая, но только пригубил и отставил. Не хотелось ни сидеть, ни пить, ни думать. Тогда я достал из шкафа пальто, бросил его на пол около дивана, положил в изголовье пиджак, лег и сразу же заснул. Спал я часа три и проснулся от собственного крика. Впрочем, может, это мне тоже приснилось. В комнате было по-прежнему тихо. Светлый лунный квадрат лежал на полу, и в нем шевелились какие-то неясные тени. Тишина стояла такая, что было слышно, как перекликаются собаки всего города. Я подошел к окну, асфальт блестел (значит, пролетел дождик), с другой стороны улицы поднимались неподвижные темно-синие тополя - парк. И ни прохожего, ни проезжего! Все спало, спало, спало... "Ну, хоть одно-то хорошо, - смутно подумал я, - с этой дурацкой историей теперь покончено! Впрочем, и вообще-то мы все придумали со страху! Что же?.. Ведь и черт когда-то существовал. Его тоже видели". Я вынул из кармана бляшку и немного повертел ее в руках. "Вот бляшка: где-то разграбили богатое женское погребенье, и золото уже пошло гулять по рукам. Не сегодня завтра они появятся в скупке и у протезистов. Значит, надо не опоздать, завтра же сделать заявку. Пойти в управление милиции или в НКВД"... И тут вдруг кто-то совершенно ясно и отчетливо сказал мне в ухо: - Уходи, пока не поздно! Скажи, что получил телеграмму от матери, и уезжай! Чтоб завтра тебя здесь не было! Слышишь? Это была трезвая, совершенно дневная мысль, из числа тех, которые приходят внезапно, поражают своей ясностью и достоверностью и именуются "озарением". Я вздохнул, отошел от окна и уже хотел лечь спать, как в коридоре рядом хлопнула дверь, заплакал ребенок и женский голос запел: Все люди-то спят, Все звери-то спят! Одна старуха не спит, У огня сидит, Мою шерсть прядет, Мою лапу варит. Скырлы, скырлы, скырлы, Отдай, старуха, мою лапу. "Это у нового завхоза поют", - подумал я. Наступила минута тишины, потом резко скрипнула колыбель и опять тот же голос повторил таинственно и зловеще: Отдай мою лапу, старуха. "Вот где чертовщина-то", - подумал я и поглядел на часы. Было уже три часа. Спать не хотелось. Прошвырнуться, что ли? Может, тогда лучше засну... Я очень люблю ночную Алма-Ату: ее мягкий мрак, бесшумные ночные арыки, голубые прямые улицы, дома, крылечки, низкие крыши. Весной - тяжелые и полные, как гроздья винограда, кисти сирени; осенью - пряный аромат увядания; зимой - сухой хруст и голубые искры под ногами. Как бы ты ни волновался, что бы ни переживал - пройди этак кварталов двадцать, и все станет на свое место: сделается ясным и простым. Только не торопись, а иди потихонечку, насвистывай что-нибудь, кури, если куришь, грызи семечки и отдыхай, отдыхай! Путь, который я проделывал в эти часы, всегда одинаков: сначала через весь город к головному арыку - посмотреть, как несется по бетонному ложу черная бесшумная вода, потом вниз, к Алма-Атинке, к ее плоским низким песчаным берегам; посидеть там, опустить ноги в холодную воду, помочить голову, а потом встать и, не обуваясь, пройти по не совсем еще остывшему асфальту в парк; сделать полный круг около него, потолковать с ночным сторожем - казахом-стариком, отлично, без запинки говорящим по-русски, покурить, что-то такое от него выслушать, что-то такое ему рассказать и уже усталым, успокоившимся, ленивым и добрым идти и ложиться. Вот этот путь я проделал сейчас. Но когда я подошел к собору, то увидел, что на лавочке со сторожем сидит и еще кто-то незнакомый в стеганой ватной куртке. "Кто же это такой?" - подумал я. - Нет, это не тот Шахворостов, - сказал сторож. - Этот - Петр Андреевич! Он не особо богатым был. У него всего один колониальный магазин на базаре, а ряды не его, а Семена Фомича. - Все Шахворостовы богатые, - категорически ответил тот, в куртке, и я вдруг узнал моего кладоискателя. "Подойти", - подумал я и кашлянул. Но они разговаривали и не слышали. - А Петр Андреевич был простой, - сказал сторож. - Мы с ним пили вот так! И эта его дочка, что бухгалтером в утиле работает, всегда со мной здоровается, как увидит. - Так ты верно знаешь, что она все еще там, на приемном пункте? - спросил старик, что-то прикидывая. - Хм, странное дело, - усмехнулся сторож. - Пойди посмотри, какая у меня дощечка висит. "Собирайте рога, кости, тряпки. Получите костюм и велосипед". И все это нарисовано красками. Иду раз, а она с этой дощечкой мне навстречу: "Прибейте, дедушка, куда повидней, видите, какая она нарядная. Вся блестит!" Я и повесил возле численника, кто приходит - всегда смотрит. - Так я завтра схожу, - решил Родионов. - Там их целый грузовик: и бараньих и коровьих. Ну что ж? Ты вот так целую ночь и сидишь на лавочке? Сторож взглянул на небо. - Вот сейчас пойду в столярку, лягу, - сказал он, - теперь уже до утра никто не придет. Директор иногда ходит. - Что это он? - удивился Родионов. - А кто ж его знает, - ответил сторож, зевая и качаясь от зевоты. - С женой что-то, наверно. - Да что ты! - радостно воскликнул Родионов. Но тут я вышел из тени, и они оба смешались. Сторож начал лепить папироску, а кладоискатель шарить по карманам. Я помахал им рукой и сказал: - Привет вам, громадяне! Все полуночничаете? - Служба такая, - строго улыбнулся сторож. - Не отойдешь ведь. Вот говорил дирекции: овчарку надо. Как бы нужно! Я бы, скажем, пошел в обход... - Ладно, дед, - сказал я и сел. - Не крути ты мне шарики, тебе-то и одному тут делать нечего, а то - овчарку ему! Что давно вас не видно? - обернулся я к Родионову. Он неуверенно посмотрел на меня. - Я только что из гор, - ответил он, - вот записку вам... - Он полез в карман. - Два раза проходил мимо вашей резиденции. Огонь горит, а голоса не слышно - то ли спите, то ли работаете. Я не решился. Вот, пожалуйста... - И он протянул мне записку. Выплыла луна, стало совсем светло, и я без труда разобрал убористый, очень четкий почерк Корнилова. "Дело получается дрянь, - писал он. - Как вы знаете, черт нас попутал открыть огромное скопление костей крупного и мелкого домашнего скота. Сюда их сбрасывали, наверно, веками (попадаются и черепа диких животных - барсука, волка, лисы). Все это очень интересный материал для тем "Охота и животноводство диких усуней" и "История фауны голоцена". После того как все это зарыли, я приказал тихонько выбирать целые черепа и плюсны ног. Но тут кто-то распустил слух, что мы опять раскапываем скотское сапное кладбище. Паника началась страшная. Колхозники перестали к нам ходить, жена бригадира прислала за самоваром, а про стаканы сказала: пусть остаются, мне их не надо. Козлову (это, помните, тот, который интересовался красавицей) запустили в голову кирпичом. Кто, за что, он не говорит, но ясно: колхозные ребята. Поговорите с директором - может быть, он приедет с милиционером". Я сунул письмо в карман и сказал: - И на кой черт ему понадобились эти кости, ну, зарыл бы их с самого начала, и все! А то ведь вон что получается. Родионов встрепенулся и так обрадовался, что схватил меня даже за руку. - Да ведь и я ему говорил: "Зарой!.." - азартно воскликнул он. - На кой черт вам эти коровьи лопатки? Это что, вещь! Это древность? Археология? Э, да что! - Он досадливо махнул рукой и вдруг сказал своим обычным тоном, скрипучим и злым: - Вот бригадир Потапов вчера в город поехал докладывать. - О чем, - спросил я, - кому? - Ну о чем? О том самом! - ответил он сердито. - А кто вам про это?.. - спросил я. Он помолчал. - Никто, - сказал он сухо, - сам знаю! Тут мне что-то пришло в голову, и я сказал: - Это Михаил Степанович вам сообщил. Он не ответил, только быстро посмотрел на меня, и я понял, что угадал. "Здорово! - подумал я. - Везде он успевает!" Дед-сторож сидел на лавочке и преувеличенно громко зевал. Ему давно хотелось идти в столярку на боковую, но при мне покинуть пост он не решался. - Ну ладно! - сказал я. - Утро вечера мудренее. Пойдемте спать. - Куда это? - спросил Родионов удивленно. - Ко мне. Он вдруг как-то потерялся, словно обомлел, и робко поглядел на меня. - Да ведь поздно, - сказал он. - Я к вам лучше завтра, если позволите. - Идем, идем, - сказал я категорически и дотронулся до его руки. - Вы ведь не здешний, так куда вы сейчас пойдете? Он переглянулся со сторожем. - Вот и ему не даете спать! Идемте! Входная дверь была открыта. На пороге Родионов остановился и стал разуваться. Я хотел ему сказать, что это уж лишнее, но он замахал на меня руками, поднялся на цыпочки и проследовал по коридору в чулках. Бригадир Потапов лежал по-прежнему на боку. Но я сразу увидел, что он уже просыпался: на столе лежали его часы с откинутой крышкой и стоял наполовину пустой стакан чаю. Родионов, как вошел, так и остановился посреди комнаты. Я указал ему на стул. Он сел. Все бесшумно, быстро, предупредительно. - Чаю? - спросил я. Он покачал головой. - Ну, стаканчик-то?! Я поставлю на плитку, - сказал я. - Да! - воскликнул он. - Тише, - шикнул я, - спят! И тут за стеной опять запели: Все люди-то спят... - Страшная песня, - сказал я, совершенно забыв про то, с кем говорю. Но он мне неожиданно ответил: - Ужасная! Я когда был маленький, так прямо замирал от нее. Да затем ее и поют, впрочем... - Зачем? - А вот чтоб напугать: у ребенка дух захлестнет - он прижмется, как заяц, и заснет. Я в недоумении посмотрел на него. Это мне еще в голову не приходило. - Да ведь их несколько, таких песен, - улыбнулся он. - Вон про козлика есть, так та еще страшнее. - Это что: "Жил-был у бабушки серенький козлик? - спросил я. - Вот как, вот как, серенький козлик?" - Нет, нет, это не та, - ответил он. - Тут вот что... Он подумал и запел: голос у него был тихий, приглушенный, пожалуй, даже сиплый, но пел он хорошо, и мне сделалось страшновато. Ночь, тишина, все спят, и только в этой комнате какой-то недобрый, колючий старик поет за стеной... Сложил эту песню, безусловно, гений. Никаких наших штучек он не знал, никакими художественными средствами не пользовался и все-таки сумел достичь поистине страшной выразительности. Страшное заключалось в самой монотонности этой песни, в гипнотизирующих повторах ее (ведь она, черт ее побери, колыбельная), которые каждый раз звучат по иному, но все страшнее и страшнее. И есть в этой песенке еще какой-то пафос пустоты: вот лес, горы, поля, непроглядная тьма, и из этой тьмы раздаются разные звериные голоса. С первых же строк чувствуется, как холодно, страшно этому серому козлику блуждать по лесам и долам. Сейчас мне очень трудно точно вспомнить, что же именно пропел старик. Ведь это народная песенка, и поэтому всюду она поется по-разному. Но вот примерно, что я услышал: Ох ты зверь, ты зверина, Ты скажи свое имя... Ты не смерть ли моя? Ты не съешь ли меня? Это обычным дребезжащим голоском заблудившегося козлика ("козлетоном"). И из непроглядной тьмы (только, как свечи, горят звериные глаза) отвечает сиплый волчий голос: По лесам я брожу, Каждой костью дрожу, Мне в обед сотня лет, А покоя все нет. Тут голос волка прерывается, на секунду он как бы забывает обо всем, кроме своей волчей доли, и тоскливо повторяет: Все нет, нет и нет. А затем волчий голос взлетает, как топор, и бьет уж наотмашь: Да, я смерть твоя! Да, я съем тебя! - И остались от козлика рожки да ножки, - сказал Родионов своим обычным голосом и пощупал рукой чайник. - Сейчас, сейчас поставлю, - сказал я. - Вот такая-то песня, - вздохнул Родионов, и по его голосу я понял, что он все еще находится под свирепым обаянием этой колыбельной. Я отошел, поставил чайник и вернулся. - А вот Потапов, - сказал я, - сегодня свою смерть за собой в мешке таскал. И только я сказал это, как Потапов (он до сих пор лежал совершенно неподвижно) поднялся и сел. - Наша смерть в игле, - сказал он, - а игла в яйце, а яйцо в щуке, а щука в море. Вот так бабки нам сказывали. Здравствуйте, граждане! - Он зябко передернул плечами. - Замерз что-то. То ли устал, то ли опять начало трясти. - А тебя что? Трясет? - быстро спросил Родионов. - Ужас как, - ответил Потапов и доверчиво взглянул на Родионова. - Я ее, проклятую, в Галиции в шестнадцатом году захватил. Понимаешь, сырой воды выпил из колодца, и в тот же вечер меня и забрало. Уж трясло, трясло... Как солнце заходит, так я без памяти, рубашка как из ведра! Хины я этой проклятой пуды, ну, просто пуды съел! Оглох даже! Приехал домой, так родной шурин не узнал: "Нет, говорит, это не ты, это еще какой-то". Вот этим и спасся. - Хорошее спасся! - удивился я. - А вот видишь, жив, - улыбнулся он. - Э, да что с вами, молодыми, говорить. Там весь наш полк подорвался. Там, знаешь, какое дело было? Там очень ужасное дело было! Там целые дивизии в котлы шли... Там нас немец как хотел, так и бил. Дисциплины никакой, а шпионаж этот наскрозь, наскрозь! А это все Сухомлин производил. Он от Гришки Распутина за нас, говорят, сто миллионов золота получил. Вот он знает. - Буровишь ты невесть что, - с досадой сказал Родионов. - При чем тут Сухомлин? Тут царизм... - А Гришка кто? Не царизм? - быстро спросил Потапов. - А Гришка - простой сибирский мужик, конокрад. Но только что гипнозу много имел, вот он Алису и того! А что в штабах происходило, он того знать не мог. Эх, вроде грамотный ты человек, газеты читаешь, а... Я подошел к плитке, снял чайник, всыпал прямо в него горсть мелкого чая и стал разливать в пиалы. В этих людях еще жило, продолжалось и волновалось прошлое, то, что для меня вообще не существовало. - Пей вот! - сердито приказал Родионов. - Тебе сейчас обязательно нужно домой; приехать, сухой малины заварить с медом и чашек пять опрокинуть, а потом - в полушубок и пропотеть хорошенько. Проснешься здоровым! А так толку не будет. Если она точно пришла... С минуту мы все молча пили. - Сухомлин, - повторил Родионов, усмехаясь. - Ты мне про него не говори. Я его на Кавказском фронте вот как тебя видел. - Он усмехнулся. - От него крест получил! Вот так же проснешься ночью, выйдешь на улицу - а ночи там ясные, ни облачка! Стоишь и думаешь: а уж, верно, стоит где-то у стеночки та австрийская винтовочка, в которой лежит моя смертушка. Стоит и дожидается своего часа. Он в то время из австрийских нас бил! Точный бой, за версту снимает. Вот и выходит: ты тут стоишь, а смерть твоя в окопе: ее из Берлина привезли, в австрийское дуло вложили, турку в руки придали. А задумал ее царь Николай да и кайзер Вильгельм из-за австрийского принца в Сербии. Когда ее обговаривали, тебя не спрашивали, а умирать - так небось сразу позвали. Понял? Вот в чем дело! А ты Сухомлин! Это что? - Это, конечно, так, - согласился бригадир. - Ну, вот то-то, что так, - ответил Родионов. - А Сухомлин - дело пятое. Из-за этого я и к Красной гвардии примкнул. Понял? Бригадир что-то тихо ответил. И вдруг они как-то разом сблизили головы, стаканы и очень хорошо заговорили о брате бригадира. Как же это могло так выйти? Почему? И кто в этом виноват, если он не виноват? Я увидел, что им не до меня, и тихонечко вышел на улицу. Уже почти рассвело. Небо было высоким, и хотя казалось оно еще тускло-зеленоватым, но на горизонте уже ползла и разливалась светло-розовая полоса, как будто над горами медленно раскрывалась огромная перламутрица. Два старика сидели за столом, пили чай и толковали о жизни. Оба они любили ее и старались сделать как можно более понятной, честной и чистой, и оба они не знали, как это сделать. А там в горах ворочался и не спал Корнилов. Что-то ничего путного у нас не получалось с древним городом, а время все шло и шло, и он начал терять всякую надежду. Директор тоже не спал и если только не лежал на диване с мокрым комком на лбу, то ходил по кабинету большими бесшумными шагами и думал. Думал о маленьком, горбатом архитекторе, о том макете, который он нам показал сегодня; о наших раскопках; о том, что истрачено столько денег, а результатов никаких; что мы его обязательно впутаем в какую-нибудь дурацкую финансовую историю; потом (сердито усмехаясь) об удаве и о том, как со всем этим покончить; опять об архитекторе в связи с проектом нового здания музея и реконструкцией города и, наконец, о том, что все это неважно и ненужно, потому что реконструкции не будет и скоро грянет война. Директор думал о ней и ходил. ходил по комнате, подходил к столу, пил прямо из горлышка холодный горький чай и прикидывал, что же тогда произойдет. Что будет со мной, с Корниловым, со всем музеем в тот день, когда заработают призывные пункты, подвалы окажутся вдруг не подвалами, а бомбоубежищами, а он не директором музея, а командиром какой-то части. Он думал об этом и не спал. Зато, очевидно, крепко спала за стеной и ни о чем не думала его жена Валентина Сергеевна. А в другом конце города спала Клара - длинная, тонкая, сильная, вытянувшаяся на кровати, как в строю. А еще дальше, в горах, спала племянница бригадира Потапова, которая так хорошо умела смеяться, когда надо было работать. Она, верно, тоже сейчас бормотала и улыбалась во сне. Тихо и мирно спали наши женщины, веря в нас, в нашу мужскую силу, доброту, ум, мужество и в то, что мы сумеем не допустить в мир ничего плохого. А где-то там, верст за двадцать, в глухом урочище, на берегу грязной речонки, под огромными голубыми валунами спала уже второе тысячелетие та, которая когда-то была первой красавицей, принцессой, невестой, а может быть, еще и колдуньей. Все вокруг нее было овеяно темнотой и тайной. Она не была похоронена и оплакана, над ней не возвели погребальной насыпи, не поставили надгробного камня. В день свадьбы она вдруг пропала из глаз людей. И два тысячелетия никто не знал, как же это случилось и где она находится. При жизни она была высокая, с тонкими пальцами, продолговатым лицом, и все считали ее, конечно, красавицей. Сыплет дождик, летят мокрые листья, идут низенькие тучи, грязь прямо хлещет с гор жирными потоками. Но она надежно укрыта валуном, и две тысячи лет, прошедшие над ней, ничего тут не изменили. Еще только две-три бляшки из ее свадебного убора попали нам в руки, все остальное цело. Ее еще не нашли и не ограбили. Придет время, и все триста ее золотых украшений - кольца и серьги - полностью переселятся в витрины музея. А сейчас она все еще невеста. И я только стою и гадаю, какая же она? Вот в это время и прошли около меня две женщины. Одна, та самая, которую за глаза мы звали "мадам Смерть". Я за последние два года видел ее только однажды - в ту ночь, когда увозили завхоза. Но никаких сомнений у меня это не вызвало. Я ведь тоже был понятой. А она была машинисткой особого отдела, и поэтому все, что выходило из ее рук, было секретным, важным и особенным. Полчаса тому назад она закончила печатать длинную бумагу, где упоминалась моя фамилия. В бумаге этой описывались наши поступки, приводились отдельные фразы и делался вывод, что мы люди опасные, ненадежные и доверять нам нужно с осторожностью, а одному так и совсем нельзя даже доверять. Машинистка неплохо, пожалуй, ко мне относилась и даже рискнула раз меня предостеречь, но я не послушал, и теперь она, печатая бумагу, думала только о том, чтобы все буквы выходили четко, интервалы и красные строки были расположены правильно, а заголовок и поля достаточны для резолюции. А рядом, в другой комнате, сидела женщина - красивая молодая блондинка, задумчиво курила и ждала эту бумагу. Ей надлежало сейчас же ее принять и приобщить к чему-то. Она знала всех упоминаемых в этой бумаге и полностью понимала, что по крайней мере для одного из них все это означает. Именно поэтому она была слегка смущена, огорчена... и даже, пожалуй, чуть-чуть взволнована и курила. С человеком, фамилия которого упоминалась в этой бумаге чаще всего и ради которого, собственно говоря, вся бумага и была составлена, ей редко случалось разговаривать. Тем не менее однажды она целый вечер просидела в нетрезвой компании, специально слушая его. Тогда был он, бригадир Потапов, ее начальник, и она, Софья Якушева, работница особого отдела, только недавно, после окончания института, принятая на службу и выполнявшая свое первое задание. И поэтому сейчас ей, должно быть, казалось, что не все в этой бумаге изложено правильно, что из нее ушло что-то очень важное, а появилось что-то совсем лишнее. Герой этой бумаги, обрисованный (вернее, сформулированный) со зловещей традиционной безличностью тех времен (он, оказывается, "восхвалял", "клеветал", "дискредитировал", "сравнивал"), очень мало напоминал ей того, кто вызвал у нее за оживленным столом неясную, несильную, но все-таки достаточно определенную симпатию. А к четырем часам утра бумага была напечатана, проверена и отложена в особую папку с надписью: "На визу". И вот теперь, в половине пятого, они обе прошли мимо меня, обе меня сразу узнали и поздоровались. Все было, как и раньше. Над городом опять стояло высокое холодноватое утро. Пробуждались первые птицы, спешили первые прохожие. Где-то далеко-далеко на высокой чистой ноте звенел первый трамвай, и мы втроем стояли, смотрели на небо, дышали острым воздухом и весело говорили о том, что день установится ясный и погожий. И хорошо бы сегодня всем троим выбраться в горы. ПРИЛОЖЕНИЕ  ИЗ ЗАПИСОК ЗЫБИНА  Два человека, две встречи из моего не столь уж далекого прошлого стоят у меня перед глазами, и я собираюсь о них рассказать. Я встретился с этими людьми при обстоятельствах, о которых мне придется еще много говорить потом. Поэтому сейчас я скажу только, что выслушал эти рассказы в конце сороковых годов, на Севере, в месте, не указанном на карте ни кружком, ни крестиком. А здесь нужно было не крестики ставить, а водрузить крест - огромный, гранитный, такой, который можно было бы видеть за пятьдесят верст, столько в этом месте было положено жизней. Да и положено-то как?! Глупо, походя, без всякой пользы и нужды. Лагерь, в котором я очутился, был крошечный, степной, жалкий, не лагерь, а так, лагеришко, затерянный где-то на грани Сибири и Дальнего Востока. И было-то в нем всего-навсего четыре отделения. Смехота, и только! А тот лагерь, из которого я прибыл, имел добрую сотню отделений и занимал пространство, равное Западной Европе. И звали его "Золотая Колыма". Там была тайга, глухая темень, болота, лесные речки, медведи, глухомань. Отойдешь десять шагов от дороги - и подавай голос, а не то потеряешься. Здесь же мерзлая равнина, ветер гонит по насту мелкую колючую пыль, и она звенит и поет. И заледенелый курай тоже под ветром звенит, как стеклянный. Ветры гуляли по этому пространству беспрепятственно. Всю ночь около ограды что-то пело, жужжало, завывало, говорило человеческим голосом, а наутро ворота приходилось откапывать. Сугробы вырастали в трехэтажный дом. Посмотришь со степи и не поверишь, что за ними живут люди. Лагерь был сельхозом. Летом и осенью мы работали в поле, сажали и убирали картошку, сеяли сою, фасоль, горох. Что же мы делали зимой, я сейчас положительно не могу припомнить. Но что-то делали всегда, немного, но день был занят полностью. В это время лагерь стоял ободранный, голый страшный. Летом он походил на станционный поселок средней руки; стояли какие-то скамеечки, щиты ударников, доска для газет, крытые уборные, еще что-то. У землянок были табуреты, лесенки (мы живли на три метра под землей), у клуба - плакаты. К зиме же ничего не оставалось, растаскивали все. Разжигали костры и варили картошку, бобы, сою, немолотую рожь. Конечно, надо было иметь желудок цапли, чтобы переварить это. Но наши все переваривали. Прекратились все катары, язвы, запоры. Не до них, наверно, было. Летом мы еще что-то воровали, что-то комбинировали. К середине зимы сжирали и сжигали все! Вот тогда жили уж только на пайке. Все свободное время лежали: лагерь-то был инвалидный, освобожденных-то хватало. Лежали молча. Во-первых, все уже переговорили, а во-вторых, просто было холодно. Надо было укутаться с головой во все тряпье, что имелось, и лежать, не двигаясь,- так, чтобы не растратить тепло. Топили кураем. Он горел красивым, белым, высоким огнем, трещал, стрелял, пускал фейерверки, но толку-то от него было чуть. Даже печка, и та нагревалась еле-еле. Ну а около печки, конечно, лежали блатные и всех желающих погреться гнали дрыном прочь. Связываться с ними в ту пору еще не решался никто. И воды не хватало тоже. Сколько ее ни качали из единственного колодца, а все было мало. Так что и кипятком согреться было можно только раз в сутки. Холод в бараке стоял какой-то странный, не сильный, но пронизывающий, гнилой. Каждое утро после развода на работу мыли полы. Выплескивалось на пол несколько ведер воды, а потом жидкую грязь сгоняли резиновой шваброй в щели пола. С мороза ведра дымились, и доски дымились тоже. Крошечная желтая лампочка, похожая на ссохшийся лимон, едва-едва пробивалась через туман. Около нее всегда висели мутные, желтые, перламутровые радуги. Другого края барака не было видно вообще. Пахло мокрыми, размочаленными досками. Укройся с головой и лежи так, и слушай: вот булькает вода, смешки, переговоры - это дневальные с обеих сторон сошлись посередине барака, стукнулись швабрами, встали и закурили. Значит, через пять минут можно будет подняться, еще через полчаса - выйти (а попробуй-ка спрыгни на мокрый пол раньше! Если так уж тебе приспичило - скачи через головы); еще через час оставшихся вызовут в санчасть. Но идти туда бесполезно: больница полна. Барак, как свайная постройка, стоит над озером многолетней грязи. Грязь подступает под самые доски, и когда спрыгиваешь с лестницы на пол землянки, навстречу тебе бьют грязевые ключи. Оживает барак только тогда, когда приходит дальний этап. Тогда все окружают новеньких: свежие люди, новые знакомства, сногсшибательные известия о новом кодексе, о пересмотрах, о том, что прокурор, посещая такую-то тюрьму, сказал, улыбаясь: "Подождем еще этот год, а потом..." Мы слушали, иронически улыбаясь, отмахиваясь, посылая их всех к черту... ("Что? Опять новый кодекс - самый высший срок пять лет? Знаешь что, а пошли бы они... С 38-го года слышим".) И верили! Боже мой, как же верили! Как твердо каким-то уголком ничем не замутненного сознания знали, что будет что-то, что непременно Должно быть что-то, - справедливость обязательно восторжествует! Нельзя же так - 10, 15, 25 лет! Кто же это выдержит? Да и за что выдерживать-то? Но в амнистию не верили тоже, да и не хотели ее. Лет пять тому назад, когда я впервые прибыл на Колыму и был еще "оленем с неотрубленными рогами" {Так в лагере воры зовут новичков. "Ты давно с воли? Год? Так тебе еще десять лет упираться и упираться рогами (работать). Ты сначала сдай рога в каптерку, на холодное, потом и говори со мной".}, со мной заговорил сосед по нарам, бухгалтер вещевой каптерки, желтый, прокуренный старик. Я ему рассказал об огромной всенародной амнистии, проект которой лежит на столе вождя, он посмотрел на меня с усмешечкой и сказал, подчеркивая каждое слово: "Так что вы, молодой человек, тоже из "желающих освободиться по амнистии"? Так знаете, кто вы такой? Прочтите первые буквы, и вы поймете кто!" Нет, в амнистию здесь никто не верил, и, повторяю, мало бы кто и принял ее (за что нас прощать-то?!), но во все остальное: в новый кодекс, в разгрузку, в пересмотр дел и просто в то, что возьмут да и выгонят, - в это тайно верили все. Но тайно! Тайно! Хорошим тоном считалось ровно ни во что не верить и махать рукой на все. И только один раз я услышал нечто совершенно противоположное. Вот об этом случае я и хочу рассказать. Однажды из госпиталя привезли несколько человек. Этап пришел ночью, новеньких наскоро рассовали по баракам, и в тот день их никто не видел, а на другой как-то уж и интерес прошел: не с воли же они! И вот однажды, сразу же после развода, в бараке хлопнула дверь, кто-то остановился на пороге и назвал мою фамилию. "Дверь, гад! - отчаянно крикнул дневальный. - Лето тебе?!" Стояла дождливая, грязная, промозглая осень, и барак был полон туманом. Я приподнялся с нар и крикнул: "Сюда, сюда!" Он подошел ко мне. Это был высокий жилистый человек лет пятидесяти пяти, длинное сухое лицо, впалые щеки, какая-то ржавчина на щеках. А вообще его лицо напоминало мне чем-то старый зазубренный косарь. Такие есть в каждом бараке. Во время генералки ими скребут полы и столы. Мы поздоровались. Он сел. Я спросил, не хочет ли он закурить. Он поблагодарил ("У меня есть, есть"), достал жестяную коробку из-под зубного порошка, слепил папироску и закурил. - Вам привет, - сказал он. - От кого? - спросил я. - От вашего бывшего начальника, - и он назвал фамилию директора. - Как?! - схватил я его за руку. - Разве он?.. - И в ту же минуту узнал его - замнаркома просвещения Мирошникова. Я начал было его расспрашивать, но сразу понял, что он ничего не знает: с воли давно и в последнее время директора видел мало. Знает его больше по армии. - Он сумел доказать, что он советский человек, а я нет. Меня тогда, правда, тоже не взяли. Но вот видите, через несколько лет все равно вспомнили. - Он улыбнулся. - А начальник ваш вообще открутился, и выговора не дали. - Он глубоко затянулся, подумал и печально, но твердо отрезал: - Сумел! Говорил он ровно, спокойно, так, как будто это его совершенно не касалось. И было в его тоне что-то очень странное, такое, какого я ни от кого еще не слышал. Я даже не знал, что же именно, но не так, не так вот говорят лагерники о своем деле! - Вы что же, признали себя в чем-либо виноватым? - спросил я. - А во всем, - ответил он охотно. - Что мне предъявили, то я и признал. - И опять-таки сказал он это очень спокойно и ровно, бесстрастно, так, как будто говорил не о себе, а о другом. - У них, сволочей, все признаешь, - усмехнулся кто-то рядом на нарах. - Что родную мать убил, и то признаешь. Это тут некоторые пыль пускают, а там они... - Это прямо относилось ко мне, это я якобы ничего не признал и ничего не подписал. Никто мне в этом не верил, а кое-кто так считал мои слова даже личной обидой. (Все подписали черт знает что, а ты вон какой храбрый, лучше нас всех, что ли? Знаешь? Вот выйдешь из лагеря, женишься, так жене своей будешь рассказывать, а нам погодишь - не глупее тебя.) - Да нет, меня пальцем не тронули, - ответил мой гость. - Когда мне только сказали: "Вы обвиняетесь в измене Родине, согласны ли давать показания?" - там ведь сначала деликатно, - я ответил: "Давайте бумагу и чернила, я что вам надо, то и напишу". - И правильно, что зря тянуть, - подхватил кто-то сбоку. - Все равно ведь заставят. - И написали? - спросил я. Он махнул рукой и пренебрежительно усмехнулся. - Написал, конечно! - Что же? - Шпионил в пользу Германии. Я подумал: "Значит, из вояк" - и спросил: - Вы окруженец? Он засмеялся. - Нет, куда! Я инвалид! Меня из дому взяли. Я посмотрел на него во все глаза. Неужели я таки наконец встретил настоящего шпиона? - А начальник мой что же? - спросил я невпопад. - А что он? Его и тогда не взяли, и сейчас не тронули, значит, сумел доказать, что он человек нужный. А вот брат-то его туда пошел, - он ткнул пальцем в пол. - Вы что, не знали? Как же, как же, расстреляли у него брата! Вот тогда его и перебросили к вам в музей. - Да за что же брата?! - спросил я. - Ну, как за что? - ответил он удивленно. - Прочесывали армию, а он не прошел проверку, не показался внушающим доверие, а чин большой, девать его некуда, вот и расстреляли. - Постойте, постойте, - сказал я. - Какая проческа армии? От кого ее прочесывать-то? Он посмотрел на меня. - От хлама, от старого мусора! От всего, что вредит ее боеспособности, от тех, кто еще до сих пор не пережил в душе партизанщину, гражданскую войну. Вот этих и выкидывали раньше всех. А потом принялись за нас. Значит, мы тоже не внушали доверия. - Он подумал. - Ну, конечно, и ошибки были! Дело-то огромное. Но в общем-то правильно! - (На нарах молчали - слушали.) - Все-таки я чего-то не пойму, - сказал я, - ну, человек устал, отяжелел, весь в прошлом, в общем, не внушает доверия, так уволь его из армии, дай ему пенсию, пусть отдыхает! Сажать-то его зачем? Он засмеялся. - Эх, какой вы быстрый, - сказал он хитро. - Как же это так? Дать пенсию, уволить. А ведь он герой, про него в песне поется, у него вся грудь в орденах, его именем города назван