орбно улыбнулся пастор. - Да, но как, как? В писании сказано: "И бесы веруют и трепещут", - так как же верует ваш супруг? Как трепещущий бес или как добрый христианин? Руки у старухи так и ходили на ее коленях, она сделала движение встать и снова села. Открыла и закрыла рот. Потом заплакала, тихо и горько. - Так, значит, вы думаете... - беспомощно спросила она, утирая слезы. - Ах, опять я думаю! - мягко упрекнул ее пастор. - Да я ничего не думаю. Ровно ничего, допускаю даже, что он добрый христианин. Ведь уцелел же Даниил во рву львином. Уцелеет и праведник среди языческих торжищ! Будем думать, что мистер Виллиам возвращается с благочестием в сердце и раскаянием в душе, но если это не так, - он взял Анну за плечо, если это все-таки не так, говорю я, пусть ваш дом, как и ваше сердце, превратится в крепость и не впустит к себе торжествующего зверя. Помните слова Спасителя: враги человека -домашние его; помните притчу об оке, искушающем вас. Лучше вырвать его, чем искуситься. Вот это все. Будьте тверды и готовьтесь к испытанию вашей веры. Ибо некто уже стучится в двери вашего дома и во тьме мы не можем разглядеть лица его. Так будем же ждать и молиться! Глава 2 Только что пронесся косой солнечный дождик, загнал под навес кур, стеклянно прозвенел по лужам, и на дворе вдруг сильно запахло свежим сеном и мокрой глиной. В это время с последними каплями дождя и влетел в ворота трактира "Золотая корона" веселый всадник. Он был высок, плечист и осанист. На нем был зеленый дорожный плащ, сапоги с фигурными шпорами, на боку дворянская шпага. И конь и всадник сильно устали, оба были в поту и грязи, но ни тот, ни другой не вешали голову. Влетев во двор, конь весело заржал, а всадник припал к самому седлу и, заглянув в распахнутые двери конюшни, крикнул: - Дедушка Питер! Эй, старина, что, ты не хочешь встречать гостя? Зазвенело ведро, и из конюшни вышел высокий, худой старик в вязаной фуфайке, горло у него было костлявое и щетинистое, как у ощипанного петуха. Он посмотрел на всадника и воскликнул: - О, мистер Шекспир! Приехали? А мы ведь, признаться, думали... - А вы думали, что мистер Шекспир уже сгорел с театром? - Шекспир легко соскочил с коня. - А вот видишь, приехал! Здравствуй, здравствуй, старина! - Он смотрел на него весело и дружелюбно. - Как живется, как можется? - Старик вздохнул. - Что, разве не расколдовала тебя та ведьма? Все болит живот-то? - Все-то вы помните, мистер Виллиам! - хмуро улыбнулся старик. - Нет, ведьма-то расколдовала, да какое житье в семьдесят лет? Так - доживание! - Он провел рукой по шерсти лошади. - Что, опять небось неслись во весь опор? Ишь спина-то мокрая. Как бы не сгорела! Небось опять неслись, спрашиваю? - А ты поводи, поводи ее по двору, не ленись! весело воскликнул Шекспир. - Нет, последний перелет только скакали! Я ведь думал, ливень хлынет, вот и торопился! - Как раз ливень хлынет, когда кругом солнце, - недоверчиво улыбнулся старик и взял лошадь за ухо. - И сколько же вы за нее заплатили? Шекспир прищурился. - А что, нравится? - Он потрепал лошадь по гриве. - Хороша, хороша лошадка! Дорого! За эту, уж точно, дорого заплатил! Ты бы вот сколько дал? Я продам! Старик пожал плечами, и лицо его сразу стало тупым и равнодушным. - Да нам такая к чему? Нежная, холеная, простыла - и все. Конечно, - помялся он, ~ если не подорожитесь... Шекспир вдруг прыснул и расхохотался. - Ах, старина, старина! И говоришь - семьдесят лет! Так слышишь, поводи, поводи по двору. - Он пошел и остановился. - Хозяин дома? - Хозяин-то? - старик неуверенно посмотрел на Шекспира. - Хозяин-то, конечно, дома! Дома, дома хозяин, заходите. - А хозяйка? - быстро и открыто спросил Шекспир. Они оба видели друг друга насквозь и поэтому притворяться не стоило. - А хозяйки-то вот и нету, - любезно ответил старик и даже слегка развел руками. - Хозяин-то дома, конечно, а хозяйки и нету. Хозяйка-то вчера уехала. - Куда? - спросил Шекспир. Старик двумя пальцами ощупал горло. - Да ведь кто ж ее знает, куда? - спросил он раздумчиво. - Нам-то об этом никто не докладывает, взяла обоих ребят и уехала. Шекспир все смотрел на него. - Ну, раз с детьми, значит, к родителям, - вдруг сердито огрызнулся он. - А куда же еще? К ним, конечно. Шекспир молча отцепил со спины кинжал и швырнул старику, потом снял с пояса небольшой дорожный меч в черных кожаных ножнах, тоже кинул ему и пошел. - В конюшне все ты спишь? - спросил он, вдруг приостанавливаясь в дверях. - Все я! - ответил старик. - Да я скажу, когда приедет. Шекспир повернулся к нему лицом: - Пойди сюда! Ты скажешь, что меня дома ждут и я очень тороплюсь. Понял? Задерживаться не буду. Понял? Но крестника своего, - понимаешь, крестника, - очень хочу видеть. Ну, а это все, - он ткнул на дорожную сумку, - принесешь ко мне. И он вошел в помещение. * * * "Гостиница "Золотая корона" была построена еще лет семьдесят тому назад. Все в ней было увесисто, топорно, неуклюже и крепко, как во всех постройках короля Генриха VIII. Но как раз эта грубость и нравилась многим. Крестьяне любили гостиницу "Корону" за то, что стены ее расписаны яркими завитушками и со двора и с фасада; ремесленники - за то, что в ней все прочно и удобно, что внизу, в харчевне, стоят огромные дубовые столы, и если по ним хорошенько ударить, то они загудят, как бубны, потому что их делали добрые старые мастера и из хорошего, сухого дерева; купцам же нравилось то, что здесь все отпускалось открыто, на глазах заказчика. Стоит, например, внизу, возле стойки, большая черная сорокаведерная бочка, и когда кто заказывает эль, то его и наливают прямо на глазах. Главное же, что хозяин хорошо знает и местные оксфордские, и стратфордские, и даже кое-какие лондонские цены, и если с ним поговорить по душам, он всегда посоветует чтонибудь дельное. Но заходили сюда и студенты оксфордских колледжей, - их привлекало, конечно, совсем другое. Им нравилась галерея с крохотными комнатушками под самой крышей, под потолком клетки с жаворонками, а на стенах дешевые гравюры; то, что хозяин знает несколько латинских кудрявых цитат, а молодая, спокойная, красивая хозяйка говорит даже пофранцузски; что все, что бы ни случилось, тут будет шито-крыто, а главное - то, что здесь всегда можно встретить бродячих актеров. И потому в "Корону" заходили и те, и другие, и третьи, и в ней всегда было шумно и весело. А сейчас старый дом как будто вымер. Шекспир постоял в дверях и прислушался, - на кухне кто-то играл на свирели, начинал, доходил до середины и опять повторял все сызнова. А так никого не было. Он прошел по длинному темному коридору и заглянул в зало. Там, за дальним столом, сидели два бородатых человека, пили из глиняных кружек и о чем-то разговаривали. Шекспир хотел отворить дверь и войти, но в это время к нему подошел хозяин. Волк звали этого человека. У него были прямые скулы, жесткие короткие волосы и глубоко запавшие, узкие серые глаза. Волком его звали уже с детства, и тогда он чурался этой клички, но к сорока годам, то есть сразу же после женитьбы, у него и волосы сразу поседели, и возле рта и носа появились прямые, волчьи складки, - и тогда уже никто не стал звать его иначе. Улыбался Волк редко - разве только когда встречал кого-нибудь из знакомых актеров. Ибо поистине не было в городе Оксфорде большего болельщика и театрала, чем Волк. Тут ему и хозяйство было нипочем. Он мог по целым часам сидеть и слушать рассказы какого-нибудь случайного театрального бродяги; он не перебивал, не поправлял и не переспрашивал, а просто и честно слушал. А если рассказчик вступал с ним в разговор, то он видел и другое - этот захолустный медведь имеет свои суждения. Так, например, он очень здраво судил, почему трагический актер театра "Лебедь" Эдуард Аллен хуже, крикливее актера театра "Глобус" Ричарда Бербеджа, а ныне преуспевающий комик Аримн недостоин даже развязать ремня на башмаке чудного, нежного Тарльтона, умершего десять лет тому назад. Так, по крайней мере, прибавлял он, говорит мистер Шекспир, его кум и близкий приятель. И, услышав наконец про такого кума, чрезмерно прыткий рассказчик (а по совести сказать, какой актер не чрезмерно прыток в кабачке за пять дней пути от Лондона?) начинал сбиваться, мекать, а потом и совсем замолкал. А вечером хозяин говорил своей жене - спокойной и ласковой ко всем Джен: "Враль изрядный, но актер, кажется, неплохой", или: "Умен-то он умен, да толку-то что? Ведь в театре не за ум деньги платят", или (со вздохом): "Ну что ж, лет десять тому назад и эта ветряная мельница чего-то стоила", - и молоденькая Джен смеялась. Она вообще на людях много и охотно смеялась, и смех ее был просто необходим завсегдатаям трактира "Золотая корона". Ведь иначе было бы просто невыносимо думать, что она живет с этим Волком уже восемь лет и имеет от него двоих детей. Вот этот Волк и стоял сейчас перед Шекспиром. - Здравствуйте, мистер Шекспир, - сказал хозяин, делая вид, что улыбается. - А мы позавчера как раз вспоминали про вас. Они пожали друг другу руки. - Вы меня только позавчера вспоминали, мистер Джемс, - ласково, но с сердцем сказал Шекспир, а я вас все эти пять дней непрерывно вспоминаю! Да что, в самом деле? - продолжал он, разводя руками. - Выезжал я из Лондона в дождь, и вот как промок на мосту, так и до сих пор не обсушился. В гостиницах все дрова мокрые, а камины дымят! И что они только летом смотрели, не знаю! Ну нет, любезные, говорю, нет! Мистер Джемс в Оксфорде отлично знает, что делает, когда выписывает печника из самого Лондона, - вот уж у него обсушишься! На лице хозяина появилось опять какое-то подобие улыбки, хотя, может, он просто пожевал губами. - Благодарю вас, мистер Виллиам, - сказал он очень любезно. - Очень рад, что мы - я и Джен сумели вам угодить. Моя супруга все время напоминала про вас. Крестника-то вашего нет. Вам, наверно, сказали? - Нет! - быстро отозвался Шекспир. - Я ведь никого еще не видел. А что, разве... - Так нету, нету, - уехал с матерью к бабушке. Ничего, пусть потормошит стариков, правда? - Он посмотрел на Шекспира. - А вы все еще не хотите стареть. Все такой же красавец! - Ну да, а виски? - мотнул головой Шекспир. - Виски-то все белые! Нет, мистер Джемс, что уж тут нам говорить про нашу красоту... - Такой же красавец, такой же красавец! безапелляционно повторил хозяин и отпустил его руку. - Ну, наверно, хотите умыться и отдохнуть с дороги? Идемте, - как раз ваша комната свободна! Они прошли коридор и стали подниматься по лестнице. - И ведь ни одна ступенька не качнется, - похвалил Шекспир. - А у меня в доме ничего не шатается, мистер Виллиам, - ответил Волк, мельком взглянув на Шекспира. - У меня все крепко, - продолжал он с нажимом, - и дом, и двор, и потому что я за этим смотрю по-хозяйски, я... И тут вдруг Шекспир приглушенно вскрикнул, выпрямился и, конечно, упал бы, если бы хозяин вовремя не успел подхватить его за спину. - Ну-ну! - сказал Волк, удерживая в руках его тело. - Ничего, ничего! Ну-ка, сядьте на ступеньки. Закинутое назад полное лицо Шекспира полиловело, а на висках, как пиявки, вздулись извилистые черные жилки. Он все хотел что-то сказать, но челюсть его отваливалась и отваливалась, и изо рта лезли длинные ленты слюны. Волк стоял, держал его за плечи и говорил: - Ничего, ничего. Сейчас все пройдет! Но как будто огромное деревянное колесо шло по телу гостя, давило грудь, ломало ребра, и он все выгибался и выгибался под его страшной тяжестью, задыхался и ловил руками воздух. Так продолжалось минут пять. Наконец Шекспир облегченно вздохнул, открыл и закрыл глаза и встал. Потом дрожащей еще рукой вынул платок и обтер лицо. - Извините, - сказал он пересохшим, но уже бодрым голосом, - я вас испугал. Вот так накатит иногда на меня... Губы у него мелко дрожали, а по щекам бежали слезы. Хозяин, не отвечая, молча взял Шекспира за плечи и повел. Довел до кровати и, сбрасывая одеяло, сказал: - Ложитесь! - Шекспир что-то медлил. - Да ложитесь как есть. Я все сделаю. Он положил его, ловко стянул с него сапоги со шпорами и поставил возле изголовья. Потом подвинул стул и сел. Шекспир лежал, смотрел на него и улыбался. Он чувствовал себя очень сконфуженным, как будто его кто уличил во вранье. - Как же вы ехали? - спросил тихо Волк, помолчав. - Да вот так и ехал! - ответил Шекспир. Волк покачал головой и с минуту смотрел на него, что-то соображая. Сзади скрипнула дверь. Толстая, трепаная девка заглянула в комнату и деликатно хмыкнула. - Что ты? - спросил ее Волк, не оборачиваясь. Девка опять хмыкнула и пошаркала ногой по полу. - А это раньше надо было, - сказал хозяин спокойно. - Убирайся. Ну а играли вы как же? Шекспир молчал. Хозяин встал. - Так, может, обед вам принести сюда? Шекспир кивнул головой. - Но без вина? Без вина, конечно! После припадка пить нельзя. Да и вообще - вы свое уже отпили, правда? Ну и женщины, конечно, тоже нельзя. Помните смерть Рафаэля? Умер на чужой кровати. Ну, если и с вами что-нибудь случится, что же мне тогда за вас Джен-то скажет? Нет уж, отца крестного надо беречь и беречь. А случайная женщина и случайная смерть - две родные сестры. Так-то, мистер Виллиам. Волк ушел, а он лежал на кровати и думал. Мысли налетали на него и сразу обхватывали всего, как ветер шумящую листву. Сперва он думал: "Надо обязательно добраться до дома и позвать нотариуса. А то она и своей свадебной кровати не увидит! Бедная моя старуха! А что ты хорошего еще видела в своей жизни? Одну ругань!" Потом: "Ну а до этого, конечно, еще далеко, лет на пять меня хватит. А все-таки надо позаботиться загодя". Так прошел час, а он все лежал на кровати и смотрел на потолок, мысли по-прежнему захватывали его; как всегда, это был бессвязный вихрь - одного, другого, третьего, - все без начала и конца. Он думал еще: "Питер прав, нужно же было мне скакать сломя голову неведомо зачем!" (Джен хотел видеть, Джен хотел видеть, Джен хотел видеть - вот и скакал.) "... Полежу еще немного и спущусь. "Без вина, конечно!" А вот выпью при тебе целую кварту, тогда ты прикусишь язык". (Спускайся не спускайся, Джен-то нет...) "Двойной родственник... смерть Рафаэля... Ах, Волк! Хитрейшая бестия он, скажу вам по совести. Почему он, когда ему рассказывают, сидит и молчит и никогда ничего не спросит? Потому что он знает: ври не ври, а все равно скажешь правду. Но я-то не из таких! Бросай не бросай мне червяка, я на него не клюну, помни это, пожалуйста. ... Смерть Рафаэля... А что, если я с этой самой кровати и явлюсь в царство небесное? О, тогда я буду полон всеми смертными грехами, и сегодня прибавится еще новый (не бойся, сегодня ничего не прибавится - ее-то нет!). Я скажу тогда: Господи, конечно, я большой грешник, но, сказать по совести, корень всех моих грехов - моя женитьба. Все, что есть нехорошего, мелкого в моей жизни - все наползло оттуда. От нее я и одинок. Ни дома, ни семьи, ни детей, - только могила сына да три деревенские ведьмы над ней - вот все, что у меня осталось под конец. Да еще ты, Джен, если это верно, что ты меня любишь. Да, надо будет сразу же позвать нотариуса и составить завещание, но Господи, Боже мой, ты же знаешь, я никогда не любил ее, такую безобразную, грубую, плечистую - ни дать ни взять, переодетый мельник. Когда мне было восемнадцать лет, ей уже стукнуло двадцать пять. А вообще, Господи, все получилось очень просто, - ты же знаешь, я был молод и гол, а отец слыл самым богатым плутом в нашем округе. Она знала это и была такая гордая да чванливая, что просто хоть не подходи, но против меня все-таки не устояла. Когда мы появились вместе, все оглядывались на нас и говорили: "Молодец, Билл! Ты, Билл, далеко пойдешь", "Тебя повесят, Билл, подлец ты эдакий". Вот как говорили тогда. И это меня больше всего подхлестывало. А были такие, которые смеялись: "Ни черта из этого не выйдет все равно, разве старый Хатвей примет к себе нищего?" Но я-то знал: теперь уж ничего не попишешь - примет! Я был в ту пору тщеславен, как все деревенские парни. Так мы и обвенчались. В первые годы она была свирепой и необузданной стервой, швыряла тарелки и кричала через все комнаты так, чтобы слышали прохожие: "Нищий лоскут! Ты думаешь, я не знаю, почему ты женился на мне? Нет, я очень хорошо знаю это". Но раз я ей ответил: "Анна, я женился на тебе потому, что через пять месяцев после нашей свадьбы родился ребенок, - вот и все". Тогда она упала на свою кровать и заревела, а я был доволен и улыбался. Так мы ругались пять лет, потом охрипли и устали, потом совсем замолкли, - вот с тех пор и молчим. Так что ты зря считаешь меня счастливчиком, Джен. Одной тебе нравятся мои стихи - очень дрянные стихи, если сказать по правде, не то у меня сидит в голове, когда я еду из "Золотой короны" в Стратфорд, но тебе все равно они нравятся. Дрянные стихи. ... Однажды некий сэр мне сказал: "Ваше время проходит безвозвратно, вы двадцать пять лет заливали сцену кровью из бычьего пузыря, а нам нравятся теперь только изящные интриги, тонкость чувств и речей. Королева любила вас потому, что сама была груба, как скотница, а его величеству еще нравятся ваши ведьмы и духи, но долго на них вы все равно не проездите. Изящный вкус возвращается в Англию". А тот великий лорд и философ, который когда-то допрашивал меня по делу Эссекса, - этот мне сказал так: "Сэр, я видел вашего "Гамлета", не скрою, в нем много истинно смешного и истинно высокого, но, сэр, вы забываете свое же золотое правило, что скромное суждение одного знатока следует предпочесть реву целой сотни ослов. Вы пишете только для увеселения черни. Достойно ли это истинного таланта?" Тогда я ответил: "Ваша светлость, в моих трагедиях короли и графы говорят о философии". Он засмеялся, махнул рукой и ответил: "Ах, нет, сэр, пусть ваши короли и графы никогда не говорят о философии, а занимаются своими делами". И больше по своей благовоспитанности он ничего не пожелал прибавить - так мы и разошлись. Только одной Джен нравятся еще мои неуклюжие стихи..." * * * А вечером как ни в чем не бывало он и Волк сидели в харчевне за самым дальним столом, и возле Шекспира стояли два стакана и большая, тяжелая бутылка из черного грубого стекла. - Ну вот, часок поспал - и опять молодой и красивый, - сказал Волк радушно. - Сейчас подадут закуску, и будем пить за ваше здоровье. Шекспир, чисто выбритый, в свежей, душистой сорочке с кружевными манжетами, поднял пустой стакан. - Первый - за маленького Виллиама! Вчера я даже не успел вас спросить про моего крестника, как он жив? - Да, да, не спросили, - серьезно подтвердил хозяин. - А он ведь не только крестник, он еще ваш тезка! Как жив-то? А вот через два дня приедет с матерью - увидите. - В голосе Волка дрожало что-то неуловимое. - Да вот уж и не знаю, увижу ли, - закинул крючок Шекспир. - Я ведь очень тороплюсь. Дома меня ждут. Уже неделю, как ждут. - Но вы же не уедете, не повидавшись с крестником? - спокойно изумился Волк. Шекспир хотел что-то сказать, но тот перебил: - Нет, нет, об этом и речи быть не может, и Джен вас так хочет увидеть. Вот! - Волк взял в руки бутылку. - Настоящее португальское! Она для вас сберегла эту бутылку. Сейчас попробуете, что за вино. Подошел слуга, откупорил бутылку, любезно осклабился и ушел. Хозяин, строго нахмурившись и священнодействуя, взял бутылку, осторожно и бесшумно наполнил стаканы и один подвинул Шекспиру. - Ну, - сказал он, - за ваше здоровье! Вы в этом году что-то здорово запоздали. - Да, запоздал, - подтвердил Шекспир, оглядываясь. - А что это, я смотрю, у вас сегодня мало народу? Не то что народу было мало, просто никого не было в харчевне, только на другом конце стола опять сидели два пожилых бородатых человека, наверное, купцы, - пили эль и о чем-то тихо разговаривали. И Волк тоже мельком посмотрел на купцов. - А прогораем, - сказал он спокойно и смешливо, - скоро все придется продать и пустить с молотка. Почему? А вот появился в Оксфорде новый лорд-канцлер и начал наводить свои порядки. "Как? говорит он. - Чтобы будущие пасторы, богословы и судьи рыгали, как свиньи, и валялись с непотребными девками под заборами? Так не будет же этого! Буду ловить и судить своим судом". Ну, а человек он крутой, и суд у него короткий, - вот видите, не ходят, боятся. - Волк говорил насмешливо и спокойно. - Так что хоть закрывай лавочку. Только одна надежда есть: у нас в веселой Англии праведники что-то не заживаются. - Он взглянул на Шекспира повеселевшими глазами. - Ну а вы надолго к нам? - Насовсем, - ответил Шекспир. - Вот как? - удивился хозяин и в первый раз посмотрел на своего гостя как-то по-настоящему. - Да вот так, - ответил Шекспир уныло и сдержанно, - именно так! Помолчали. - Нехорошую весть вы мне сообщили, мистер Виллиам, - сказал наконец Волк печально и просто. - Лондон для меня будет пуст без вас. - Ну что там! - отмахнулся Шекспир. - Знаете, какие парни там будут работать вместо меня? Он говорил о Флетчере и Бомонте - двух модных драматургах, поступивших в "Глобус" еще семь лет назад. - Да, не ожидал, не ожидал, - повторил Волк задумчиво. - И что же, Бербедж вас отпускает? - А-а! - поморщился Шекспир. - Вы думаете, это все те же времена, когда в театре только и были я да Бербедж? Нет, теперь все не то. Меня и слушать не хотят. Тут хозяин даже улыбнулся. - Шуточки! Кто же захочет порвать с вами после письма короля? - Ах, это письмо! - Шекспир так рассердился, что даже выругался про себя. - Дорогой мистер Джемс, - сказал он бешено и тихо, - этому письму уже семь лет, - это раз. Второе: надо же знать, что это за письмо и что в нем было, а этого никто не знает, но все кричат: "Письмо короля, письмо короля!" И третье, самое главное: правда, король послал мне письмо, но сверх этого его величество не даст мне ни шиллинга. Меня содержат такие же простые люди, как вот вы, или старый Питер, или я сам. Это они бросают в медную кружку свои пенсы, - значит, они хозяева и в них все дело. И я всю жизнь жил с ними в ладу, потому что знал, что им от меня нужно. А сейчас вот не знаю, - значит, стал стар и непонятлив. Да и вообще, скажите, может, наконец, человеку все надоесть? - Конечно, если этому человеку шестьдесят пять лет... - сказал хозяин неохотно. - Ну а если человеку сорок восемь, но двадцать пять лет он провертелся на сцене, тогда что? - спросил Шекспир сердито. - Ведь если мне сорок восемь, то Вену только тридцать девять, а Бербеджу тридцать шесть. - Все это не то! - досадливо сморщился хозяин, - Бербедж - актер, Бен - солдат. И вы теперь только пишете, а не играете! - Я пишу! Марло кончил писать в двадцать девять, а Грин в тридцать, - сказал Шекспир, - а мне сорок восемь, и этого все мало! Эх, мистер Джемс, давайте тогда лучше уж пить! Волк быстро отодвинул бутылку. - Хватит! Я не хочу с вами возиться всю ночь. Нет, вы говорите не то. Ваш возлюбленный Марло и Грин были пьяницы и пропащие души. Поэтому одного зарезали, а другой сгорел от вина. А вы хозяин, джентльмен и благоразумный человек. - Вот поэтому я и нагружаю свой фургон, что я благоразумный человек, - сказал Шекспир, отдуваясь. - Именно поэтому. Вы же знаете, что такое "нагрузить фургон"? Волк кивнул головой. "Нагружал свой фургон" Шекспир уже дважды. Первый раз - когда во время чумы парламент на три года закрыл все театры и актерам пришлось ехать за границу, и второй раз, лет двенадцать тому назад, - когда в Лондоне появились детские труппы. Успех их был потрясающий, и актеры не понимали, в чем секрет. Все в этих театрах, все было как в настоящих, только хуже. По сцене двигались, неумеренно махая руками и завывая, карликовые короли, замаскированные крошечные пираты, наемные убийцы, малюсенькие принцессы, рыцари, монахи, арабы и любовники. Все, что полагалось по пьесе, дети проделывали до конца добросовестно, - они изрыгали чертовщину, говорили непристойности, резались в карты, блудодействовали, убивали и даже вырывали из груди сердце убитого, но ручка у убийцы была тонкая, детская, с пальчиками, перетянутыми ниточкой, а из-под злодейски рыжих лохматых париков светились чистые, то по-детски сконфуженные, то детски восторженные глаза; у блудниц же были голубые жилки на височках, тоненькая, наивная шейка, и у всех без исключения - звонкие, чистые голоса. Репертуар для детских трупп подбирался самый что ни на есть свирепый - убийства, отцеубийства, кровосмешение, вызывание духов, но детские голоса побеждали все - и кровь, и грязь, и блуд, зритель уходил из театра довольный и очищенный от всей скверны. И тогда большие мрачные театры взрослых опустели. Актеры закрыли их ворота на замок, забрали костюмы да и поехали искать счастья по графствам. "Дети оттеснили всех, даже Геркулеса со своей ношей", - писал Шекспир о "Глобусе". Вот именно тогда они и встретились, молодой Волк и молодой Шекспир. - Ну что ж, - сказал Волк, подумав, - пусть будет так. Вы правы, "отцветают первыми те цветы, которые зацветают первыми". Вы достаточно поработали - у вас два дома... Шекспир сердито засмеялся. - Вот в этом-то и все дело! Дома-то и тянут меня на дно. Юдифь говорит: "Ну, когда у тебя не было за душой ни гроша и мы жили на матушкино приданое..." Вы слышите, "на матушкино приданое"! Это все тетки Хатвей им вбивают в голову. Так вот, им понятно, зачем тогда я сунулся в клоуны. Ну что удерживает меня теперь, когда у меня есть деньги? Ведь мы для них все клоуны - что я, что Бербедж, что король джиги Кемп, - разницы-то нет! Они всех бы нас засунули под один колпак. - Он протянул Волку стакан и сердито приказал: - Налейте! Вы еще будете, Джемс, дурить! Волк налил, и они выпили еще по стакану. - В прошлом году было такое, - продолжал Шекспир, - приходит к моей супруге некое очень уважаемое лицо. Ольдермен или пастор, уж не знаю, для меня же все тайна. Так вот, приходит это очень уважаемое лицо и говорит моей старухе: "Вы мать почтенного и богобоязненного семейства, ваши дочери - лучшее украшение нашей апостольской церкви, а ваш супруг за пенни представляет дьявола возле кабачка рыжего Джона". Вот видите, какое дело! И моя старуха плачет и говорит соседям: "Я знаю, что господня десница на мне и на моих детях". - Вы ей и ее детям заработали дворянство, возмутился Волк, - про это-то она, по крайней мере, помнит? - И теперь насчет дворянства, - продолжал Шекспир. - Моя старуха, конечно, ему это сейчас же и выпалила, - так знаете, что он ей ответил?" - Милорды своим шутам и не то дают, но Бог в судный день отворотится от такого дворянина". Эти старые надутые дурни, оказывается, знают, кого Бог спасет, кого осудит! - Он швырнул в сердцах по столу стакан и продолжал: - На достопочтенного сэра можно было бы, конечно, и плюнуть, как он этого и заслуживает, но тут другое: Юдифь-то все не замужем. Когда Сюзанна выходила за доктора Холла, у Юдифи целую неделю обмирало сердце, болела голова, и она ходила с опухшими глазами. Я в то время этому не придал значения: ладно, мол, еще время-то будет, успеет выскочить. Но вот прошло пять лет, а она все в девках. И говорит: "Это все твой чертов театр, чтоб он сгорел!" Ну вот, он наконец сгорел, и я приехал, чтоб ее выдать замуж. Волк сидел молчаливый и хмурый. Он хорошо знал Юдифь. Это была рослая, белобрысая, перезрелая девка, такая тяжелая и злая, что когда она шла, то на столе и полках дребезжала посуда. Она, конечно, и не такое еще могла выпалить. - "Чтоб он сгорел"! - угрюмо повторил Волк. - И ведь не знает ни одной вашей строчки. - Одну 'знает, - ответил угрюмо Шекспир. - В прошлом году, как я только приехал, она мне ее и преподнесла. Вот: "Я должна танцевать босиком на свадьбе моей сестры и из-за вашей глупости водить обезьян в ад". Волк покачал головой, - видно, кто-то из стратфордцев подобрал этой ведьме подходящую цитату: "Водить обезьян в ад" - это и значило сидеть в девках. - Это, наверное, ее доктор подучивает, - сказал он. - Возможно, - сейчас же равнодушно согласился Шекспир. - Возможно и доктор, я его плохо знаю. Так вот, для того чтобы она не "водила обезьян в ад", я и возвращаюсь. Раз уж нажил два дома и народил дочек, ничего не поделаешь, тогда возвращайся и уж сиди смирно на месте. Оказывается, что за все нажитое приходится отвечать перед людьми и Господом. - Да, перед людьми и Господом, - задумчиво согласился хозяин, упорно думая о своем, - и такова, наверно, природа вещей. Как говорит один ваш герой: "Простите нам наши добродетели, ибо в наши жирные времена добродетели приходится просить прощения у порока". Глава 3 На другой день он сидел и брился, как вдруг вошла давешняя девка и спросила, готов ли он и может ли к нему прийти госпожа. Он вскочил, как был, весь в мыле и с бритвой в руке. - Скажи ей, что сейчас я сам... Но девка, не торопясь, подошла к постели и стала ее убирать. - Госпожа придет сюда. Хозяин уехал ночью за сеном, - голос девки был очень спокойный, она даже ни разу не посмотрела на Шекспира, - госпожа приказала, чтоб вы скорее вставали и ждали ее. "Сумасшедшая! - подумал Шекспир о Джен. - Ну не сумасшедшая ли? Что еще за спешка?!" Пришла она, однако, только через полчаса. На ней было простенькое черное платье, которое очень ей шло, потому что оттеняло чуть желтоватую, сливочную белизну ее лица и шеи. Ведь она и вся была полная, спокойная, неторопливая, с мягким шагом, осторожными руками и округлыми, плавными движениями. - Подумать только, - сказала она, бесшумно заходя в комнату и притворяя дверь, - он как будто выбрал специально такое время, когда меня не было. Год ждала его, уехала на два дня - и он тут как тут! Ты что же, не хотел меня видеть? А я вот все равно услышала и приехала! - Боже мой, Джен! - как будто даже подавленно сказал Шекспир, подходя к ней и целуя ее то в одну, то в другую щеку. - Джен, да я с ума сошел, когда узнал, что тебя нет! Я бы и сам поскакал к тебе, но Джемс был так снисходителен... Она не то поморщилась, не то улыбнулась. - Снисходителен? - спросила она певуче и вздохнула. - Ну, хорошо! - Она подошла к окну, спустила штору и села в кресло. - Так почему ты так запоздал? Он посмотрел на нее. - А разве тебе твой муж ничего... - Я его видела только одну минуту, - ответила она, серьезно и прямо глядя на него. - Он вызвал меня, а сам уехал. Она говорила очень спокойно, но он вдруг почувствовал, что с ней что-то случилось и она совсем не такая, как всегда, - не то встревоженная и затаившаяся, не то совершенно спокойная, - но какая же именно, он ухватить не мог. - Так рассказывай, - нетерпеливо сказала она. - Ты рассчитался с театром, да? Это "ты рассчитался" прозвучало так по-обидному легко и жестоко, что он внутренне вздрогнул. - Значит, кое-что он все-таки успел тебе рассказать? - спросил он. - Но я же сказала: он мне ничего не говорил, суховато отрезала она, - так говори, я слушаю. Он смотрел на нее настороженно и неуверенно, потому что совсем не этого ждал от их встречи и никак не понимал ее тона. - Ну так что ж рассказывать? - пожал он плечами. - Рассчитался, вынул свою долю и вот еду домой. - Домой? - спросила она протяжно, что-то очень многое вкладывая в это слово, но сейчас же и осеклась. - Ладно, о доме потом, но почему ты ушел? - Он открыл было рот. - Ты болен? Давно? "Рассказал о припадке, скотина", - быстро подумал Шекспир и ответил, принимая вызов Волка, в лоб: - Так болезнь-то, собственно говоря, одна - мои пятьдесят лет. Для театра я стар - вот и все. - А те моложе? - спросила она спокойно. - Те делают сборы, - резко сказал Шекспир, а я не делаю сборов, значит, я выдохся и стар. Что бы я ни написал, все теперь не имеет успеха. Ну кому теперь нужна "Буря" или "Зимняя сказка"? - Он улыбнулся и развел руками. - Никому! Только мне. Так же резко и спокойно она спросила: - А "Гамлета" ты больше не напишешь? - А "Гамлета" я, пожалуй, больше не напишу, ответил он задумчиво и просто, - нет, определенно даже не напишу. Да он и не нужен. И потом я просто устал. Джен, ну может человек устать? Она ничего не ответила, он хотел сказать что-то еще, но вдруг, наколовшись на ее взгляд, резко махнул рукой и замолчал. Он знал: что бы он ей ни сказал, она поймет его, но говорить дальше было уже просто невыносимо, кто же имеющий голову станет жаловаться любимой женщине на свою несчастную судьбу или на интриги товарищей! Но она больше ничем и не интересовалась, а только спросила: - А дома тебя ждут? - Ну конечно, - ответил он невесело. - Жена и дочери? - спросила она, легко произнося те слова, которых они до сих пор оба тщательно и пугливо избегали. - И зять еще, - ответил он, усмехаясь. - И все они будут рады? Он пожал плечами. Ему вдруг подумалось, что вот он рассчитался с театром - и все вокруг сразу переменилось: и Волк не так его встречает, и старый Питер глядит как-то странно, и даже Джен иная. Или, может быть, это он переменился, а люди-то остались прежними?! - Джен, Джен, - сказал он, мучительно улыбаясь, - что ты такое говоришь, как же жена может быть не рада своему мужу? Нет, моя Анна благочестивая женщина. Джен кивнула головой и сказала раздумчиво и печально: - Месяца полтора они были все тут: миссис Анна, Сюзанна и доктор Холл. Его сразу обдало жаром, и он спросил: - Ну и что? Она смотрела на него с улыбкой, смысла которой он не понял. - Ничего! Миссис Анна - старая достойная женщина. Когда Джемс показал ей две твои книги "Сонеты" и "Гамлет", - она взяла их и долго переворачивала и только потом листнула и положила, а вечером она спросила Джемса, давно ли они печатались. Джемс ответил: "Одна - восемь лет назад, другая три". Тогда она покачала головой и сказала: "Не знаю, не знаю, восемь лет тому назад мы, правда, уже купили дом, но, наверно, не на них. За эти штуки дорого не платят". А Сюзанна крикнула из другой комнаты: "Да и ничего не платят! Это так кто-то зарабатывает, а нам от них только позор". Тут я сказала ей, что это не позор, а слава. Лорды, графы и герцоги издают такие книги. А миссис Анна вздохнула и сказала: "Да уж наверно не такие, а какие-нибудь графские. Вот у доктора в комнате лежит с гербом и короной на белом переплете - это другое дело, а от этой дряни чести нам не много, а денег и того меньше. - Они правы, - усмехнулся Шекспир, - и хорошая слава в Лондоне на мне, а худая в Стратфорде на них. В том-то и дело, Джен, что, пока я витал в облаках, мои женщины ступали по стратфордской земле. Поэтому я и имею два дома. - Разве поэтому? - повторила Джен невесело. - Когда Анна увидела, что доктор принес своей жене букет, она сказала ей: "Вот твой бы отец посмотрел! Он ведь знает название каждого цветка. Бывало, пойдем мы за мельницу, сорвет он какую-нибудь болотную травку и спрашивает: "Анна, ну а это что такое?" Тут Сюзанна закричала: "Ой, мама, вы всегда заведете что-нибудь такое! Ну кому интересно, в какое болото вас таскал отец сорок лет тому назад..." И миссис Анна сразу замолкла. Вечером я подошла к ней и спросила: "Мистер Виллиам так любит цветы?" У нее уже были заплаканные глаза, - там что-то опять вышло у Холлов, - и она мне сердито ответила: "А что он только не любит? И птиц, и деревья, и цветы, и песни, и еще Бог знает что! Только до своей семьи - жены и детей - ему нет никакого дела!" Я возразила: "Но и земли и дом он купил в Стратфорде только для вас и дочерей. Его сердце все время с вами". Тут она так рассердилась, что даже покраснела. "Да что вы мне толкуете про его сердце, сударыня? Я-то уж знаю хорошо, где его сердце. Вы мне хоть этого-то не рассказывайте. Несчастная та женщина, которая ему поверит!" Я хотела ей еще что-то сказать, но она закричала: "Ну и довольно слушать мне эти глупости! Куда ни приеду, все мне: "Ваш муж, ваш муж!.." Как будто хотят похвалить, а на самом деле запускают когти. А я стара-стара, глупа-глупа, да вижу, кто на что метит. Я вам говорю: забери нас всех завтра чума - он только перекрестится. Слава Богу, наконец развязался бы и со мной и с дочерьми". Джен посмотрела на Шекспира: - Виллиам, зачем вы туда едете? К кому? Пока она говорила. Шекспир сидел и горел. Ему было так неудобно, что он даже перестал улыбаться. Когда же Джен кончила, он вскочил и бурно обнял ее, но она резко вывернулась и сказала: - Оставьте, я с вами хочу серьезно говорить. Но он, беспокойно и мелко смеясь (куда делось его мужество!), схватил ее и уткнулся лицом в ее шею. Действительно, только того и не хватало, чтоб его ведьмы, собравшись скопом, поочередно совали в нос Джен печные и ночные горшки его семейства. И Шекспир понимал, что сейчас чувствовала Джен. До сих пор она знала его совсем иного - легкого, веселого, свободного, как ветер, избалованного успехом и женщинами, знатного джентльмена, спустившегося в их харчевню из голубоватого лондонского тумана. Любимца двух королей и друга заговорщиков. Он сорил деньгами и был молод - сколько бы лет ему ни исполнилось! - был весел и беззаботен что бы с ним ни случилось! - был одинок и беспощаден в своей жестокой свободе. И вот теперь перед ней оказался старый, больной человек, плохой муж и нелюбимый отец, который никак не может сбыть свою перезревшую дочь и за это все семейство грызет ему шею; то, от чего он скрывался всю жизнь, откупаясь письмами, деньгами и обещаниями, вся эта жадная, глумливая прорва наконец настигла его и накрыла в его последнем и сокровенном убежище - как же тут не мычать от стыда и боли и не прятать раскаленное лицо в шею любовницы? - Да что ты их слушаешь? - чуть не закричал он. - Сюзанна поссорилась со своим мужем - это у них на неделе два раза, чем-то затронула мою старуху, та и раскудахталась... - Он не хотел сказать "старуху", это уже само собой вырвалось, и он увидал, как Джен поморщилась. - Ну вот еще беда! сказал он безнадежно. - Я вижу, наговорили тебе черт знает что, а ты и расстроилась. - Вы не научили ваших дочерей даже грамоте, сказала она задумчиво, - они же не могут отличить писаного от печатного. - Он осел от ее тона - так горестно и искренне прозвучали ее слова. Замолчала и она. Так они и молчали с минуту. - Ах, Виллиам, Виллиам, - сказала она наконец, - завтра вы будете у них. Что ж вы там будете делать? С кем говорить? Куда вы кинетесь, когда вам станет невмоготу? - К тебе! - пылко, тихо и решительно сказал Шекспир. - Ты мне теперь заменишь всех. Ты моя последняя и самая крепкая любовь. Она хотела что-то возразить, но он перебил: - Послушай, я все обдумал. Спроси у Питера, какого коня я купил, - для него сорок верст - пустяк, один прогон! У старика глаза разгорелись, когда он на него взглянул. Она посмотрела на него, словно не понимая. - Ну конечно, придется беречься. Я уже не буду заезжать к вам каждый раз. Он не докончил, потому что увидел - она плачет. - Джен, - сказал он обескураженно, - что это с тобой, а? Она быстро вытерла глаза и приказала: - Сядь! И так как он продолжал стоять, вдруг горестно крикнула: - Ах, да сядь же ты, пожалуйста! Мне надо тебе сказать! Он посмотрел на нее, отошел и сел. - Ну вот, - сказала она как-то тупо. - Я хотела сказать тебе, что нам надо перестать встречаться. И только что она сказала так, как он понял, что именно этого и ждал от нее с самого начала разговора. И все-таки это было так неожиданно, что он вскрикнул. А она продолжала: - Муж знает все. Уж Бог ведает, кто ему сказал и что именно. Ты же знаешь, что от него не допросишься лишнего слова. Но сегодня, как я только приехала, он сказал: "Милая Джен, я вызвал тебя и сам уезжаю, чтобы ты могла хорошенько наедине поговорить с мистером Виллиамом". Я ему сейчас же ответила, что наедине нам с тобой не о чем говорить, но, наверное, все-таки побледнела, потому что он даже усмехнулся и сказал: "А ты поговоришь вот о чем: скажешь, что мы его по-прежнему очень любим и ценим, но останавливаться в другой раз ему у нас не следует, и вообще, раз он уже ушел из театра, пусть сидит в Стратфорде". Я чувствую, что у меня пересекается голос, и говорю: "Джемс, что ты делаешь? Он же крестный отец нашего Виллиама". А он кротко ответил: "Джен, так будет лучше для всех нас". С этим и уехал. Она умолкла. Шекспир понимал: это все. Здесь слова на ветер не бросаются. Волк подумал, решил и отрезал. А Джен не такая, чтоб идти на гибель. Она его любит, конечно, но больше всего она держится за свою честь и тишину в доме. Ну, так значит, все. Не переставая улыбаться, он наклонился и галантно поцеловал ей руку. - Ну что ж, - сказал он любезно, - раз вы уж оба так решили - покоряюсь. Хорошо: буду сидеть дома. - Да жить-то ты с ними как будешь? - спросила Джен, задумчиво смотря на него. - Как тебя там встретят? Вот о чем я думаю все время. Он выпрямился. Сейчас он уж полностью владел собой. Так его всегда укрепляла безнадежность. - Как меня встретит семья? - спросил он, тщательно выделяя интонации (но актеры сразу же заметили бы, что он переигрывает). - Странный вопрос, Джен. В конце концов, это же мои дочери, и моя жена, и мой дом. Я приеду к своей семье и буду разводить розы. Вот и все. Она подошла и обняла его. - Ну, я рада, что ты так это принял. Но помни я тебя люблю и о тебе думаю. У него сразу же потеплело у глаз (это же беда - до чего он стал плаксив за последнее время!), но он скрыл это, торопливо поцеловав ее в висок. - И мне жалко, что мы так расстаемся, - сказал он. - Но Волк прав, пора кончать. Случайная женщина и случайная смерть - две родные сестры. Она возмущенно вскрикнула: - Это, значит, я - случайная женщина? Он мирно поцеловал ее опять в щеку, а потом быстро наклонился и стал беспорядочно целовать ее руки - одну и другую. Это на время скрыло его лицо. - Не сердись! - сказал он кротко и беспощадно. - Но когда человек проживет на свете пятьдесят лет, с ним обязательно случится однажды что-то такое, что он вдруг поймет: все встреченные женщины - случайность, а по-настоящему есть у него только одна старая и некрасивая жена, та самая, которая сидит и, проклиная, терпеливо ждет его всю жизнь. Вот только в ее кровати он и должен умереть, если хочет кончить по-порядочному. - А я? - спросила Джен обескураженно. - Как же я-то, Виллиам? Он пожал плечами. - А ты навеки останешься в моем сердце. Без твоей любви мне было бы очень трудно, я даже не знаю, выдержал ли бы я эти годы. Ты не знаешь, какими они для меня были тяжелыми. Но ты ведь вот меня не ждала, не проклинала, не отрекалась от меня по сто раз в день. Ты меня только любила - и все. А любить в жизни - это все-таки, наверно, не самое главное. Вот и получается, что ты возвращаешься к своему мужу и детям, а я иду к своей старой злой жене и перезрелой девке - своей дочери, потому что они единственно близкие мне люди. И оба мы с тобой с этих пор будем жить честно и лежать только в своих кроватях, ибо, - он криво улыбнулся, - должны же исполниться наконец слова того попа из соседнего прихода, который обручил меня с Анной. - Он улыбнулся. - Этот поп был хоть куда - пьяница, грубиян, но людей видел насквозь. Он сказал тогда: "Парень, ты женишься на богатой девке, которая старше тебя на семь лет. И я вижу уже, куда у тебя глядят глаза, - ты гуляка, парень, и человек легкой жизни, но сейчас ты, кажется, уж налетел порядком, ибо у меня тяжелая рука, и кого я, поп, соединил железными кольцами, того уже не разъединят ни люди, ни Бог, ни судьба". И вот так и получилось. КОРОЛЕВСКИЙ РЕСКРИПТ Глава 1 Эсквайру Саймонсу Гроу: "Дорогой сэр! Обращаюсь к вам с великой и покорнейшей просьбой. Вот уже в течение пятнадцати лет я занимаюсь историей смуты в нашем королевстве и в связи с ней и жизнью короля-мученика. Мой труд начинается с описания детства его величества при дворе венценосного отца его, короля Британии, Шотландии и Ирландии - Иакова 1. Правда, я не имел возможности работать в королевских архивах, но зато все труды его величества - теологические, политические, философские, демонологические и эгзегетические - я проштудировал с величайшей основательностью. Это-то и дает мне некоторое - пусть слабое и обманчивое - право надеяться на то, что светлый образ короля-философа в моей книге предстанет перед потомством в подобающем ему свете и величии. Увы, сэр, должен сознаться, что сердце мое сейчас не весьма спокойно. Слишком уж часто на уроках (я преподаватель латинского и греческого) приходится приводить школярам слова великого Флакка, что уж третье поколение рождается и живет в пламени гражданской войны! Да избавит же нас Бог от этого! Именно по этой причине я решил на склоне лет своих откинуть школьную ферулу и взяться за перо. Я хочу, пользуясь словами Спасителя, отвести слепцов, следующих за слепым поводырем, от поджидающей их бездны. Только объяснив все это, я могу наконец изложить свою просьбу. Мне стало известно, что полвека тому назад вы, сэр, будучи лекарским учеником, стояли у смертного одра некоего актера и сочинителя масок Уилиама Шекспира. Этот актер за несколько лет до своей кончины был почтен личным письмом его величества, а затем и длительной аудиенцией наедине. Как и следовало ожидать, беседа с монархом оставила неизгладимый след в загрубелом сердце лицедея. Вскоре после этого он покинул подмостки и уехал на родину, чтобы провести последние годы в мирных трудах и размышлениях. Вот это чудесное преображение я и хотел бы с соответствующими комментариями внести в свой труд. Однако никаких подробностей и даже подтверждений этого факта, который к тому же отрицается весьма многими, я не имею. Ничего существенного не дало мне и знакомство с собранием пьес покойного, выпущенных посмертно его сопайщиками. Это беспорядочное и утомительное нагромождение непристойных, грубых и кровожадных зрелищ, большей частью списанных у древних (со смешной важностью или невежеством издатели именуют их то трагедиями, то комедиями). Но если столь безмолвны сочинения-покойного, то не открылись ли его уста в предсмертный час? Не поведал ли он в ту пору кому-нибудь из близких самое дорогое достояние свое - сокровенную сущность беседы с королем-мыслителем? Утверждают также, что мистер Шекспир весь остаток жизни тщательно хранил и даже прятал от своих близких письмо его величества, а после его смерти оно вообще пропало. Но так ли это? Нельзя ли предположить, что драгоценнейший манускрипт сей еще до сих пор хранится у кого-нибудь из наследников и что, чтя память покойного, они согласятся через меня познакомить с ним мир? Однако где эти наследники, кто они и как их искать? Вот с этими вопросами я и обращаюсь к вам, сэр. Сознаюсь, кроме того, что мне очень бы хотелось прибавить ваше почтенное имя, со всеми подобающими ему титулами, к тому списку лордов, философов, графов и пэров, удостоивших мой труд своим вниманием и поддержкой, который будет помещен в предисловии. Равно так же я был бы вам благодарен за любое сообщение о бумагах и рукописях покойного, которые в какой-то мере могли бы быть использованы в моем труде. В последнее время мистер Шекспир работал в труппе, которой по соизволению монарха было присвоено звание королевской. Именно в этой связи меня заинтересовала его пьеса "Макбет". Самый замысел ее и некоторые подробности текста как будто указывают на то, что сам монарх мог указать лицедею на..." Последний лист или листы утрачены. Но вместе с этим письмом лежит черновик другого, ответного: "Уважаемый сэр! Ваше любезное письмо я получил и спешу на него ответить, хотя боюсь, что скорее разочарую вас, чем обрадую. Вы совершенно правы: я в действительности некоторое время пользовал сэра Виллиама Шекспира, в ту пору уже находящегося на смертном одре, но не был с ним ни близко знаком, ни тем более дружен. Не могу также представить себе, кому бы из домашних он мог доверить те сведения, которые вы разыскиваете. Кажется, никому. Если же вас интересует история моего знакомства с покойным, могу сообщить, что привел меня к нему его зять, а мой дальний родственник доктор Холл, ныне тоже уже давно покойный. Произошло это наперекор воле его домашних, которые вообще не терпели около больного посторонних. Покойный, впрочем, платил и домашним тем же - вот почему я не думаю, чтоб кто-нибудь из его потомков мог бы быть в чем-нибудь вам полезен. Что касается бумаг и рукописей, то о них я ничего достоверного сообщить не могу. Кажется, актеры, друзья покойного, что-то подобное действительно нашли и увезли с собой. Помнится, что какой-то такой разговор при мне был, но ничего более точного я сказать не могу. Что же касается письма его королевского величества, то я сейчас вспоминаю, что действительно слухи о нем по городу ходили, но я так и не знаю, видел ли его кто-нибудь из друзей и родственников покойного. Но кажется, что нет. Очень сожалею, что, кроме этих отрывочных сведений, не могу сообщить вам ничего иного, действительно достойного вашего внимания и труда, вами затеянного". Отрывок из второго письма тому же адресату. Начало не сохранилось - черновик. "... от безусловно смертельного удушья, протекающего до того довольно вяло и вдруг приобретшего галопирующее течение. Кроме того, здоровье его, как говорили мне близкие, и без того не весьма крепкое (все мужчины в этой семье умирали рано), было подорвано многолетним служением там, где требовалось чрезвычайное напряжение гортани, а значит, сердца и легких. Я имел горькое счастье присутствовать при последних минутах покойного и могу увы! - засвидетельствовать, что ни в предсмертном бреду, ни при прощании с близкими мистер Шекспир не произнес ничего такого, что представляло бы философский или государственный интерес. Умер он, однако, как добрый христианин, приняв святые дары, помирившись с домашними и разумно распорядившись своим имуществом. Даже мне, юнцу, человеку совершенно ему постороннему, доктор Холл вручил от его имени 20 шиллингов и два пенса на покупку памятного перстня, который я и до сих пор ношу на пальце. Жене же своей он завещал вторую по качеству кровать, что вызвало тогда же много разговоров. Погребен сэр Виллиам в той же церкви Святой Троицы, в которой он и воспринял таинство крещения. Как мне передавали, лет двадцать пять тому назад наследники его водрузили над могильной плитой раскрашенный бюст покойного. Мистер Шекспир изображен таким, каким он запомнился близким в последний год жизни. Вот, пожалуй, и все, что могу сообщить дополнительно в ответ на ваше второе письмо. Примите же, сэр..." Написал, бросил перо и вышел в сад. Была уже ночь, было очень, очень тихо, кузнечики не стрекотали, и он опустился на скамейку, сник и задумался. Вот за эти пятьдесят лет была война, резня, палач поднимал за волосы голову короля и мотал ее перед толпой; кости лорда-протектора, вырытые из могилы, качались на виселице, - а этот чудак все интересуется королевским рескриптом, королевской аудиенцией, еще какой-то такой же ерундой. А что он может ему рассказать? Разве после всех этих событий не испарилось у него из памяти почти начисто, что он пережил полвека тому назад, стоя у изголовья той кровати? Разве помнит он все это? Разве не забыл начисто все? Нет, не забыл ничего и помнит все. Вот как это было. Свел его с доктором Холлом хозяин трактира "Корона", некий Джеймс Давенант - угрюмый и молчаливый, хотя по-своему добродушный человек с глубокими, волчьими складками на щеках. А сам-то он в ту пору был молодец хоть куда! Его так и звали "неистовый Саймонс" и "Саймонс-молодец", потому что он ничегошеньки не боялся! И, Боже мой, как он нравился тогда женщинам и там, в Кембридже, и здесь, в Оксфорде! И как это злило сводную сестру, у которой он гостил! И в дом Волка он вошел в тот вечер растерянный и расстроенный по этой же причине. Был скандал. Он только что насмерть поругался с сестрой, преподнес что-то хорошее ее мужу - этакому бычине с круглым лбом и маленькими глазками на сизом лице - и скатился к себе упаковывать чемоданы. За этим и застал его посланный за ним поваренок. И сначала он, даже не выслушав ничего, крикнул: "А шли бы они все..." - но сразу же одумался, поднялся и сказал: "Сейчас". И прицепил шпагу. Когда они с хозяином вошли в гостиную, доктор Холл сидел на кресле возле стола и что-то тихо внушал жене Волка. Та стояла рядом. Рука ее лежала на спинке кресла, около затылка Холла. Она слушала, наклонив красивую белокурую голову, и улыбалась. Саймонс знал: она всегда, когда с ней говорят, улыбается так - неясно и загадочно. И всегда эта улыбка бросала его в пот. А в доме, очевидно, только что отобедали: пахло жареным луком, стояла грязная тарелка с ложкой и обглоданной костью, валялся комок салфетки. Когда они - хозяин и он - вошли в комнату, доктор сразу поднялся с кресла и оказался высоким, худощавым господином солдатской выправки, со светлыми холодными глазами. Он взглянул на них и сказал: "Минуту! Вымою руки!" и исчез. Миссис Джон поглядела на мужа, мельком скользнула взглядом по нему, завсегдатаю "Короны", взяла тарелку, салфетку и тихонько вышла. Волк отодвинул от стены кресло и сказал: "Присаживайтесь, пожалуйста". Потом посмотрел на подсвечник и негромко хлопнул в ладоши. Вошел поваренок. - Замени, - спокойно приказал Волк. - Стой! Принесешь две бутылки из бокового шкафа и три бокала! Но я же не сказал тебе "иди"?! Захватишь еще жбан грушевой воды. Иди! Доктор вернулся и подошел прямо к нему. Голубые глаза его сияли. - Ну, здравствуйте, здравствуйте, дорогой, сказал он, сжимая ладонь Саймонса в своих тонких, сильных и горячих пальцах. - Здорово? - спросил он вдруг удивленно. -Очень здорово! Вот этого красивого молодого джентльмена я в последний раз видел двадцать два года тому назад, когда ему исполнилось три дня от роду. И тогда мы так пили за его здоровье, что моя кузина с кровати сказала: "Ох, чувствую, он тоже пойдет в отца". А ее муж - у него была бондарная мастерская, и сам он был вырублен как из черного мореного дуба - ответил: "И на здоровье! Пусть хлещет, пока из него не попрет. Только бы не стал безбожником". Ну вот, я вижу по нему, хоть первая часть пожелания исполнилась, а? Так, коллега, да? Что ж, стали врачом и не хотите знать своего дядю? Вот это уже нехорошо! - Он повернулся к Волку: - Мистер Джеймс, ведь он и в самом деле не знает, кто с ним говорит. (Волк чуть улыбнулся и двинул одним плечом.) Да дядя я ваш! Дядя! Доктор Джон Холл из Стратфорда, если разрешите представиться! - закричал он. - Что ж, дорогой племянничек, вот говорят, что вы частенько бываете в наших местах, каждый год гостите у сестры - привет ей, кстати сказать, привет и лучшие пожелания! и никогда вам не захотелось навестить своего дядю? Пожить у него хоть недельку, а? Может быть, я, конечно, как врач и немного стою перед вашими светилами, но... Холл как врач стоил очень много и хорошо знал это. Его имя было известно даже в Кембридже и Оксфорде, За это его люто ненавидели здесь все местные лекари и аптекарь, лекарствами которого он не пользовался (кажется, они не сговорились о барышах). Саймонс посмотрел на дядю (хотя какой, по совести, дядя? Троюродный брат его матери!). Лицо у доктора было такое же худощавое, солдатское и сильное, как и он сам, он говорил и улыбался, а светлые глаза не улыбались - они были пристальны и неподвижны. В это время появился поваренок с подносом, и Волк, прерывая излияния, сел за стол и изрек: - Ну, со свиданьем. И все тоже сели за стол. После третьего бокала Волк вдруг негромко заговорил о новых порядках в оксфордских колледжах. Доктор молчал. Волк пожаловался на какой-то скандал у него в "Короне". Участвовали юристы и богословы. Доктор сказал, что студенты всегда буянят. Когда им и не побуянить, если не в молодости. Волк ответил: так-то это так, но вот у него был уже с лордом-канцлером один очень неприятный разговор, и тот повышал голос и под конец повернулся спиной. Доктор ответил, что вот уж точно нехорошо, лорд не гот человек, с которым можно пошутить. Волк кивнул головой и сказал, что вот теперь он и не знает, чем все это кончится. Доктор сначала только молча и досадливо махнул рукой ("А, сойдет!"), но потом вдруг поставил свой бокал на стол и сказал, что молодежь сейчас совсем не умеет веселиться. Раньше вот и веселья было больше, и учились лучше. Поэтому и врачи старые ценятся выше новых, хотя эти новые и напичканы всякими премудростями века. Тут Волк возгласил: "Я поднимаю бокал за старика Гиппократа". Все чокнулись и выпили. Снова поговорили об университете, и доктор сказал о том, что для новых бакалавров, лиценциатов и магистров медицина сделалась ремеслом и в этом ее гибель. Она не ремесло, а искусство, муза - поэтому овладеть ею может только избранный. Больной должен чувствовать врача и верить ему. И врач тоже должен чувствовать больного - вот так! - и доктор вознес над канделябрами сильную белую руку с тонкими, гибкими пальцами. И еще, сказал доктор Холл, врач должен быть человеком ровным и успокоенным. Никаких девок и никаких привязанностей вне семьи! - У вас есть невеста? - спросил он вдруг Гроу строго. - Зря! Мы вас обязательно женим. Вот приедете ко мне... Я слышал, что у вас с сестрой тут какие-то нелады? Ладно. Поживите-ка у меня недельку, и все наладится. Затем, непонятно как, разговор перекинулся на театр, и тут доктор Холл вдруг по-настоящему разволновался и разгорячился. Он повернулся к Волку и сказал: - А я всегда говорил: театры надо закрыть! Почему, когда в городе чума, то прежде всего разгоняют актеров? Почему тогда окуривают можжевельником и посыпают известью даже то место, где стояли их грязные балаганы? Потому, что нет у черной смерти слуг вернее и проворнее этой сволочи! Ну а старого актера вы когда-нибудь встречали? Никто из них не доживает до шестидесяти! Вот хотя бы взять семью моей жены. У нее и дядя и отец актеры. Так вот, дядя умер, когда ему не было еще тридцати, а отец... - Он махнул рукой и потянулся через стол. - Что отец? - спросил Волк. Холл, не отвечая, хмуро взял бутылку, посмотрел ее на свет, поболтал - она была пуста, - снова поставил и хлопнул в ладоши. Поваренок появился мгновенно. В руках у него был поднос. Он аккуратно поставил его на стол, снял бутылку и, откупорив между коленями, сколупнул с горлышка глину. Доктор Холл, не ожидая других, хмуро протянул руку с бокалом. Насупившись, он смотрел, как стекает в синее узорчатое стекло черная и тягучая, как деготь, густота. - Хватит! - стукнул он бокалом о стол и снова повернулся к Волку. - Я же говорил, ему надо лежать и ни о чем не думать. А главное - гнать в шею всех этих приятелей. А он пьет с ними. (Волк что-то хмыкнул или возразил.) Да нет, пьет, пьет! А совести у этих людей нет. Когда он уже не может лежать на боку, они ему подкладывают подушки под спину. Ну конечно, они здоровые, как кони, у них и легкие, как мехи, им бы колесо крутить, а не... Ничего, ничего, поорут на сцене лет пять-шесть - тоже станут такими же! А ведь вот, когда я им говорю, что это лежит их собственная смерть и глядит на них чуть не из могилы, - они не верят и смеются! И вот клянусь, он сжал кулак, - женою и детьми клянусь: буду последним подлецом, если ко мне сунется хоть один из них. Говорят: "Мы его любим, он наша гордость". Любят они его! Как же! Пить они с ним любят - вот это верно. Ну и советы его им, конечно, нужны! А по-моему так: рассчитался человек, ушел к своей семье - так оставь его в покое! Оставь ты его, ради Господа! Дай ему хоть последние дни побывать со своими. Так ведь нет! Без его советов они, видишь, никуда. - Да, - согласился Волк, - мистер Виллиам знает сцену, это так! И зрителей он тоже чувствует вот как вы больного, пятью пальцами! Это тоже так. - Ну и вот, - кивнул головой доктор, - говоришь с ними: "Тише, господа, поаккуратнее, никаких волнующих разговоров и, главное, ненадолго! Вот в столовой накрыт стол, милости просим туда". Ну, входят, действительно, на цыпочках, он увидал их: "А! Друзья..." - и пошло! Через пять минут весь дом вверх ногами. Гогочут, жрут, ржут, пьют! Одной мало - за другой побежали на конюшню! Фляги у них в сумках. Хором песню затянут. Так до ночи. Утром встанут - то же самое. Потом еще вечером. Еле-еле их выпроводишь. Уедут. Он доволен. Лежит, улыбается. "Нет, мы еще поживем. Это я так, распустился немного". Наденет сорочку с кружевами, побреется, возьмет своего Плутарха - листает, думает, внучку позовет, иногда даже с женой о хозяйстве поговорит. А ночью - припадок! Бегут за священником! Вытаскивают завещание! Где нотариус? Бегите за нотариусом! Ну и конечно... Доктор с маху выпил и снова налил себе доверху бокал. - Что конечно? - спросил Волк. Пока доктор говорил, он не спускал с него глаз. - Конечно, уже не встанет, - сердито отрезал доктор и вдруг ударил себя костяшкой в грудь. - А что я могу с ним сделать? - спросил он с тихой яростью. - Ну что, что, что? У него уже нет ни сердца, ни легких, он тридцать лет рвал их на потеху всякой сволочи. Теперь у него разлилась желтая жгучая желчь, и легкие каждый день теряют влагу. Когда испарятся последние капли, жар поднимется до грудобрюшной перегородки и сварит его целиком. Так учит великий Гиппократ, - так что же я могу против него сделать? Что? Что? Что? И вдруг по щекам его поползли слезы, настоящие слезы злобного, сухого человека. Волк осторожно поднялся и вышел. Джен осталась сидеть. Она глядела на доктора широко открытыми глазами, и взгляд ее теперь был очень прост и ясен. - Ничего, - сказал ей доктор Холл безнадежно, - ровно ничего не могу я сделать. - Кивнул Саймонсу на бутылку: - Пейте, молодой человек! Глава 2 Когда-то и где-то он написал: "Умеренная скорбь право умерших, а чрезмерная скорбь - враг живых". Он не скорбел - он просто умирал и знал это. И одно утешение у него все-таки было. Он умирал в хорошем месте - там же, где родился. Как старое дерево, он чувствовал эту землю всей своей кожей. И были дни, в которые смерть от него как будто отходила. В эти дни он просыпался вдруг веселый, бодрый, брился, умывался над тазиком, требовал свежую, хрусткую сорочку с обшлагами, смотрелся в зеркало, сидел поверх одеяла, читал и думал: "А может, и обойдется! Вон сколько раз к отцу вызывали священника..." И был бодр до вечера. А к вечеру в груди его ссыхался какой-то колючий комок, и он не мог уж сидеть и полулежал, но все еще старался обмануть себя, сдержаться и не кашлять. Но кашель все равно уже был в нем, он нарастал, рвал грудь, душил, клокотал, лез вверх по горлу, и через несколько минут уже спешили домашние, несли полотенца и звали доктора. Все двигалось неясно, как в угаре или в грани большого хрустального кубка (ему такой привезли из Вены). Свечи горели радужными мутными пятнами, люди говорили шепотом, ходили неслышно. Он лежал, вытянувшийся, обессиленный, с начисто опорожненной грудью. Потом он переставал существовать и приходил в себя от противного, приторного запаха болезни - это его обкладывали горячими выжатыми полотенцами. Потом жесткие холодные пальцы доктора уходили ему под ребра, в живот, на сердце снова клали горячую тряпку, а он кричал и хотел ее сбросить. "Потерпите, потерпите, - говорил доктор властно, - сейчас все пройдет". И верно, через несколько минут он забывался. А утром просыпался умиротворенный, тихий и как будто совсем бестелесный. И опять лежал и думал: нет, все-таки хорошо, что он здесь, хорошо, что у него все в кулаке, - дом, где его родили, церковь, где его крестили, школа, где его учили, дом, из которого он ушел, и дом, из которого его вынесут. Как на круге башенных часов, - все можно обойти за час. А у него на это ушло пятьдесят два года! Боже мой, Боже мой! Боже правый! Боже сильный! Боже крепкий! Зачем же ты все это так устроил? Ведь все и было и как будто не было, все как на яву и все во сне, а вот когда умру - именно это и назовут моей жизнью. А сад возле дома ему все равно нравился, он любил зиму: ранний пушистый снег, мягкую, нежную порошу, кисти на вязах и белые колокола на елочках. Любил весну, ее грязь и ростепель, бурые ручьи. Стайки белых бабочек обсели лужу, колодец в плюще и около него желтовато-зеленые, хрупкие и липкие стебельки, - он знал: летом здесь сомкнутся ряды лилово-багровых, таинственно сизых и крапчатых, как щука, меченосцев, и они совсем скроют колодец, а когда колодец засквозит вновь, то будет уже осень, и все эти ирисы, лилии, нарциссы согнутся, пожелтеют и повянут; с деревьев посыплется листва, и весь колодец - вся черная вода его - усеется багровыми и красными корабликами. Раньше он любил в такую пору стоять над прудом и смотреть, как их гонит ветер, но сейчас он знал - этого уже не увидать. Осень не для таких, как он. Но вот на эту весну и даже на лето он еще надеялся. И смущало только одно: однажды, осматривая его, зять вдруг сказал деловито: "Нельзя же вас на целый день бросать на детей и женщин: я съезжу в Лондон и захвачу оттуда своего помощника". Он тогда смолчал, а когда доктор собирался уходить, спросил: "А зачем вам помощник? Разве мне стало хуже?" Доктор - он стоял уже около двери и тихонько толковал о чем-то с женой - ответил: "Почему хуже? Просто вы больны - и все тут! А болезнь требует ухода! У меня есть на примете один человек, я думаю, он вам придется по вкусу - студент!" После второй бутылки доктор Холл сказал: - Ну, так я думаю, что мы уже сговорились, я хочу прибавить вот что. Вы, наверное, из наших разговоров поняли, что больной совсем не из легких? Гроу кивнул головой. Да, это-то он уже понял. Холл в раздумье погладил двумя пальцами подбородок. - Совсем, совсем не из легких, - повторил он, наоборот, это сложный и трудный больной. Со всякими причудами. - Да знаю я актеров! - сказал Гроу. - А! Это все не то, - досадливо поморщился Холл. - Таких вы не знаете. Он пайщик, руководитель королевской труппы, его вызывали во дворец, и он говорил с королем! У него хранится рескрипт. - Да, это так! - кивнул головой Волк. - И от этого они уже никуда не уйдут. - Было время, когда некоторые молодые люди из знатнейших фамилий... - продолжал Холл и вдруг остановился. - Но это было в молодости, - объяснил Волк. - В дни его ранней молодости все это было. Потом этого уже не стало. Помолчали. - Ну так вот, трудный больной, - заговорил доктор, - как все актеры, мнителен и вспыльчив. И язык как бритва! К этому нужно быть готовым. - Но зато и отходчив, - сказал Волк, - не надо только говорить ему под руку. От этого Боже избави, конечно, но после он сам все поймет. "Так что же это за актер такой? - подумал Гроу. - Во дворец его вызывают, с королем он беседовал! Пайщик! Рескрипт! Дом двухэтажный. Дочка у него замужем за доктором! Вспыльчив, с причудами! Не больно много среди актеров таких! Бербедж разве?" Он было приоткрыл рот, чтобы спросить, но вдруг остро и болезненно подумал: ну что толку спрашивать? Ведь от сестры все равно уходить надо! Это еще хорошо, что случай такой подвернулся завтра она проснется, а его уж нет. - Я не буду говорить ему под руку, - мирно согласился он, - я вообще не буду ему перечить. Профессор Фенелл на лекциях фармакопеи нас учил: "Соглашайся со всеми жалобами больного - и он согласится со всеми твоими прописями". - Ну, ваш Фенелл, мягко сказать... - недовольно поморщился Холл. - Только избави вас Боже вот от этого. Если он заметит, что вы ему подыгрываете, он вас перестанет замечать. - А он это умеет, - усмехнулся Волк и взглянул на доктора. Опять замолчали все. Холл сидел и думал, Гроу смотрел на него и тоже соображал: это неспроста, что доктор решил позвать к больному его, совершенно неизвестного там человека. Значит, он точно нужен доктору. Это хорошо! - А самое главное - имейте в виду вот что, сказал доктор, - не верьте его простоте. Ни один судья не прощупает вас так, как он. Вы и не заметите, как сами выложите все. Самое трудное будет скрыть, насколько он болен. - Скажите о семье, - тихонько напомнил Волк. - Ну что говорить о семье? - нахмурился доктор. - Семья как семья! Достойная и дружная семья! Все хорошо устроены. Болезнь главы - это большая скорбь для всех его родных. А в городе сэра Виллиама любят и уважают. Не у каждого же хранятся письма короля! - Он проговорил это все спокойно и скучно и с минуту просидел неподвижно, потом поднял голову и, смотря Гроу прямо в глаза, окончил: - Но в то же время надо помнить: это же Стратфорд. Актеров в город вообще не пускают. В городе только одна церковь, но каждый день она полна. А сэр Виллиам свой недуг нажил на сцене, дома не бывал годами. В церковь заглядывал только мимоходом. Это не всем по вкусу. Особенно женщинам! - Понятно, - кивнул головой Гроу. После нескольких стычек с сестрой он на этот счет вообще стал понимать очень многое. - Ну вот, - кивнул головой доктор, - все такие разговоры доходят и до семьи, так что предупреждаю: если дочери и жена вам сгоряча скажут не то, что нужно, не придавайте этому чрезмерного значения. - В общем, - вдруг вмешалась Джен, и он не узнал ее голоса, всегда ласкового, мягкого и певучего, - хозяина в его доме не любят, и добром вас никто там не встретит. - Н-да, - хмыкнул доктор, - н-да! Наступила неудобная пауза. Все смотрели на Гроу и ждали, что он ответит, а он молчал, и тут доктор поднялся. - Ну что ж, - сказал он. - Вино выпито, час поздний, пора в постель. Ничего, все будет в порядке, - повернулся он к Гроу, - я всех предупредил, что привезу своего ученика. За больным нужен уход. Примут вас как родного, ручаюсь. - Ну, ухода-то там хоть отбавляй, - грустно усмехнулась Джен. - Дочка, внучка, жена, сестра, племянничек. И все ждут, ждут! Только не вас, конечно, - обратилась она к Гроу... Доктор вдруг бесшумно поставил на стол кулаки - не положил, а прямо-таки поставил на стол два сильных, крепких докторских кулака. - Гиппократ учит, - сказал он: - "... пусть около твоего больного постоянно дежурит кто-нибудь из твоих учеников, ибо ты ничего не вправе поручить посторонним". По-сто-ронним! А для меня все профаны около ложа больного - это посторонние, кем бы они ни приходились. - Он положил руку на плечо Гроу: - Ну, молодой человек, если ехать, то идемте спать. Завтра я вас подниму с петухами. "Если бы не сестра, - подумал Гроу, - не ее проклятый бычина, послал бы я вас... А что, если их и вправду послать, а?" И сказал обидчиво: - А где же я лошадь возьму? Нет у меня лошади! Он до сих пор помнит это утро. Когда он вышел из дому с сумкой, воздух был тонкий, острый. Высоко над головой стояла полная луна - желтая и светлая, как ночью. Придорожные кусты только что пробуждались и сонно перещелкивались, зато грачи с платанов и тополей около гостиницы орали вовсю. Волк запретил разорять гнезда. Гроу постоял, подумал, потом пристроил сумку под лавкой у "Короны" и пошел к колодцу. На свежем срубе стояло деревянное ведро. Вода в нем была со льдинками и такая холодная, что, когда он сделал глоток, заломило у глаз. Ровно в семь, как было договорено, он постучал молоточком - он висел на цепи - в дверь "Короны". Не ответили. Он постучал еще. Снова не ответили. Только лениво гавкнула и сейчас же со звоном и визгом зевнула за дверью собака. Но тут появился поваренок и сказал, что его ждут, а заходить нужно с другой стороны. Когда они вошли, доктор, уже свежевыбритый, в дорожном платье, розовый и душистый, что-то быстро писал на полоске бумаги. Волк сидел напротив. Перед ним была раскрыта Библия, он держал палец на какой-то строке. - Да, было, было такое, - спокойно говорил доктор, - я-то, конечно, не помню, но отец рассказывал. Однажды, говорит, во время такого зрелища Иуду чуть не убили. Вскочили на сцену - и ну его таскать и топтать. Даже все скамейки поломали. - Ну вот видите! - сказал Волк. - Ну так что ж хорошего-то! - поднял глаза доктор. - Зверство! А апостола Петра, говорят, такой пьяница играл! Его каждый день из кабака за ноги выволакивали и бросали около забора, а тут, - пожалуйста. Он - святой! Вокруг головы веночек золотой! Нет, мистер Джемс., язычество оно и есть язычество. Что там, у папистов, что здесь у моего тестя! Женщины-то правы! - И петух тогда кричал? - спросил Волк с любопытством. - На сцене? - Наверное, - пожал плечами доктор. - А что тут хитрого? Мало ли у нас шутов! И залают вам, и закукарекают - поднеси только! И Петр был пьяный, и Пилат, и Иуда! И все, вы говорите, укрепляет веру? А вы знаете, что они сейчас на сцене плетут? Вот только времени нет, а то бы я вам рассказал что племянничек мистера Виллиама на его рождении ляпнул. А мальчишке шестнадцати нет! И подучил его кто? Бербедж. Ведь вот, кажется, самый порядочный из них, а... Достопочтенный Кросс на что человек добрый, тихий, а и тот тогда не выдержал! - Что же он ляпнул? - спросил Волк. - А! Говорить даже не хочется, - ответил Холл. Он положил рецепт на стол. - Тут все, что нужно, моя дорогая леди, - сказал он ласково. - Когда кто-нибудь поедет в Лондон, дадите ему это. Пусть заедет в аптеку возле моста. Я позавчера заходил, проверил, там все это есть. Так! - он взглянул на Гроу и улыбнулся, как будто только что его увидел. - Ну, молодец, коллега, не запаздываете, сейчас поедем! Завтракали? - Ну когда же?! - ответила за него Джен и вышла из комнаты. У нее была легкая девичья походка. Волк захлопнул Библию и бережно отнес ее в шкаф. - Пошли, - сказал он. - Я вам, мистер Гроу, самую смирную дам, только не надо ее понукать. Втроем они подошли к конюшне. Рядом был большой курятник, и в нем бойко переговаривались куры. Когда Волк взял в руки тяжелый замок и стал вставлять в него ключ, заорал петух. Доктор поморщился. Волк взглянул на него и улыбнулся. - "И пропел петел третий раз", - сказал он. - И тогда Петр, - продолжал он с внезапным вдохновением, - вспомнил слова Спасителя: "Прежде чем петух пропоет третий раз, ты трижды отречешься от меня". И заплакал. Вот! - Да, Христос понимал толк в таких вещах, - холодно и буднично ответил доктор, - ведь среди двенадцати учеников был Иуда, Фома неверный и этот Петр. Но только не всякий возглашающий: "Господи, Господи, я люблю тебя", спасется. Вот что я хотел сказать вам. Мистера Виллиама всю жизнь любили через край, а что толку? Волк распахнул конюшню и вошел. Пахнуло, как из медвежьего садка, соломой и животным теплом. Он вышел, ведя под уздцы молодую лошадь. Она горячилась, косила большим карим глазом, взметывала голову и переступала с ноги на ногу. - Это вам, мистер Гроу, - сказал Волк. - Ну-ну-ну, моя красавица! - он похлопал ее по спине. - Чувствует чужих, не любит уезжать от хозяина... Ничего, ничего! Не бойся, не бойся, через три дня тут будешь. - Зачем через три? - возразил доктор. - Как доедем, я сразу ее отошлю со своим конюхом. Так! - Он вынул кошелек. - Ну, дорогой, благодарю вас за все, и вот... - И не вздумайте! - резко отвел его руку и сам отстранился Волк. - Мистер Виллиам - крестный нашего сына. Нет, нет, сейчас же уберите, а то обидите насмерть! Доктор спрятал кошелек. - Ну что ж, давайте я тогда обниму вас, мистер Джемс, - сказал он спокойно. - Дай Бог вам и вашей очаровательной жене всего, всего. Я думаю, то лекарство, что я выписал, поможет. Вошла Джен с сумкой. - Вот, мистер Саймонс, - сказала она, обращаясь к нему по имени. - Здесь жареная курица, и кроме того, я положила кувшин с медом. Волк выпустил из объятий Холла и вошел в конюшню. Джен метнула ему в спину быстрый взгляд и продолжала: - Я очень прошу вас. - И, пока Гроу принимал у нее сумку, она украдкой крепко пожала ему руку. - Очень! Доктору будет некогда, а вы уж не поленитесь, с каждой оказией давайте нам весточку о мистере Виллиаме. Вся наша семья обеспокоена. Это наш друг, у нас его так любят. Доктор с улыбкой посмотрел на открытую дверь конюшни. - Стой! Да стой ты! - говорил там Волк лошади неторопливым, хозяйским голосом. - И ТОГДА пропел петел третий раз, - сказал весело доктор, - петел пропел, а Петр заплакал, ибо понял - как ни люби, а отрекаться ему все-таки придется! Так-то вот, миссис Джен... К вечеру третьего дня они уже въезжали в Стратфорд. Пройдет лет полтораста - и Гаррик назовет его "самым грязным, невзрачным и неприглядным заштатным городом во всей Великобритании". Да, но то великий актер Гаррик - кумир театральных капищ, первый актер века, привыкший к морям света, копоти факелов, блеску стеклярусов, радуге вееров, поклонениям и истерикам, - то Гаррик! Гроу же, наоборот, городок понравился тихо, мирно, непритязательно, робкая весенняя зелень пробивается через землю. Деревья стоят тихие, задумчивые, в нежной, тонкой листве. Пахнет свежей землей. Зато в большой красной харчевне, мимо которой они проехали, горели все окна (одно даже на чердаке), и кто-то бестолково ударял в бубен, а кто-то притопывал ему, и все смеялись. Потом запели. Холл посмотрел на Гроу и улыбнулся. - Будет где, будет где, - сказал он. - А мед здесь тоже знаменитый. Ну вот, сейчас через мост и дома! Два человека, мирно разговаривая, прошли мимо них, и каждый притронулся к шляпе. Доктор придержал лошадь и остановился. - Вы что, прямо из Лондона? - спросил один. - Ну что там? - Да все так же, мистер Шоу, все стоит на том же самом месте, - отвечал Холл. - А что у Шекспиров?.. Шоу посмотрел на Гроу. - А это тот самый молодой человек, которого...начал Холл. - Ага! Знаю! - Шоу слегка кивнул Гроу. - Поезжайте же скорее! Вас там заждались. Он тронул шляпу и быстро отошел. Холл вопросительно посмотрел на второго джентльмена. - Плохо, мистер Холл, - сказал второй. - Мистера Грина два раза с бумагами вызывали, если не полегчает - пойдут за преподобным Кроссом. Кашляет, рвет его! Кровью! - Едем! - приказал Холл и дал коню шпоры. Они проскакали несколько улиц прямо, потом резко свернули и поехали по топкой, пахнущей тиной земле. Холл молчал и только раз предупредил: - Осторожно! Здесь канавы и доски, - придержал лошадь. - А что там? - спросил Гроу. Доктор поморщился. - Да я уверен, что ничего, - ответил он. - Обычный припадок - и все. Опять, наверное, те молодцы приезжали! И как они так подгадывают, когда меня нет? Ну, сейчас увидим! Но вот что, - он снова придержал лошадь, - когда войдем в дом полное спокойствие! Никаких там испуганных взглядов, вопросов или предложений. Поняли? Я все вам сам скажу, что надо. Поняли? Сговорились? - Сговорились, - ответил Гроу, - никаких вопросов. Им отворила старуха. Увидев доктора, она всплеснула руками и забормотала: "Ну, слава Богу, ну, слава Богу!" - и заплакала. - Что, плохо? - спокойно спросил доктор, раздеваясь. - Два раза за вами посылали, - сказала старуха. - Да и сейчас бы меня не застали, - объяснил доктор, приглаживая волосы и отстегивая шпагу. - Я прямо сюда! Там наших лошадей нужно будет забрать, а то что-то нас никто и не встретил! Сразу видно - нет хозяина. Ну хорошо, проводите молодого человека в гостиную, а я сейчас приду. Сюзанна здесь? - Здесь, - ответила старуха, - наверху. Ее отец не принял. - Отлично, - кивнул головой доктор так, как будто это и впрямь было отлично. - Так я сейчас! и он быстро вышел. - Вот, - сказала старуха, когда они остались вдвоем, - вот, молодой человек, наша жизнь. Правильно поется: вчера я сидел с вами, друзья, свежий и румяный, вчера я пил и веселился, а сегодня пришла ко мне смерть и... Проснулся веселый, со мной шутил, внучке что-то такое рассказывал, после обеда попросил своего любимого квасу, выпил один глоток - да вдруг как закашляется. Упал лицом в подушку, зашелся в кровь. Кровь печенками! Вот наша жизнь! - Да, - сказал Гроу неловко, - да, это уж... - Преподобный Кросс два раза приходил, - понизила голос старуха. - Только к нему что-то не зашел. А он меня и спрашивает: "Мария, а кто это там у дочек?" Стала я ему что-то плести, - она опять хмыкнула, - а он мне вдруг: "Ладно! Знаю!" - лег, вытянулся и глаза закрыл. Разве с ним слукавишь? Он тебя насквозь видит. - Она открыла дверь в комнаты. - Зайдите, сударь, посидите, обогрейтесь, доктор сейчас придет. Гостиная была обширная, с темными стенами, камином, большим окном и двумя дверями. Плечистый, бородатый мужчина, одетый по-дорожному, стоял возле окна и скучно барабанил пальцами по стеклу. На вошедших он не обратил никакого внимания. Старуха сердито взглянула на него, громко высморкалась, бормотнула что-то свое неодобрительное и ушла. В комнате было темновато. В большом канделябре горела только одна пара свеч (в доме, видно, знали цену деньгам), но стол, на котором стояли эти канделябры, был покрыт богатой, тяжелой скатертью с бахромой и кистями. У стен стояло несколько стульев, крытых тисненой кожей с золотыми лилиями, и несокрушимый шкаф с врезанными костяными медальонами. Плечистый постоял у окна, еще немного побарабанил, вздохнул, сказал печально и иронически: "Да! Д-а-а! Да-да!" - и пошел по гостиной. Дошел до Гроу, остановился и спросил: - Вы здешний? - Нет, - ответил он. - А откуда? - Из Кембриджа! - Медик? - Да! Лицо плечистого сразу оживилось. - Ах, вы, верно, тот самый студент, что... Вы к больному? Гроу кивнул головой. Плечистый протянул ему РУКУ. - Познакомимся. Ричард Бербедж. Актер!.. Слышали? Ну, очень приятно, значит, конечно, слышали! Половину сбора нам делают студенты. Вас как зовут-то?.. Гроу? Саймонс Гроу? Отлично, Гроу. Меня можете просто называть Ричардом! Так вот, Гроу, обязанности у вас будут чертовски сложные. Вы кем приходитесь доктору?.. А жене его?.. Так-таки никем?.. Странно! Очень, очень странно, - он даже покачал головой. - Почему? - спросил Гроу. - Почему странно? - Да не больно в этот дом пускают чужих! Ну да сами скоро все поймете. Тут главная сила, конечно, дочки. И та и другая. Только жалят они по-разному. Старшая как топором рубанет. Кого ей тут бояться? Младшая действует словно невзначай. Простушка и все, просто обмолвилась или не поняла да и ляпнула лишнее. Старуха перед ними - ангел. А говорят, тоже была... Вы из Кембриджа? - Нет, я из Оксфорда. - Да?! А в "Короне" были? Хозяина ее случайно не знаете?.. Как, знаете? - Бербедж даже схватил Гроу за ладонь. - Ну как же! Как же! Друзья мы с ним, друзья. Я всегда у него на ночь останавливаюсь. Я и Билл! Гуляли не раз! Но все было, конечно, в порядке. Большого расчета в маленькой комнатке у нас никогда не случалось. Вы знаете, что это такое? Гроу улыбнулся. Актеры всегда хотят во всем быть первыми и все знать больше всех. Среди теологов и юристов Оксфорда, верно, ходила такая пословица. Про неудачливого игрока говорили: "Ну, кажется, он меня доведет! Я ему устрою большой расчет в маленькой комнате: не умеешь играть - не садись, а проиграл плати!" - В маленькой комнате убили Марло, - сказал Гроу. - Но, мистер Ричард, может быть, вы мне расскажете хотя бы в двух словах об этом доме и больном? Бербедж задумался. - Рассказать-то, конечно, надо бы, только вот что? - развел он руками. - Ну, с больным легче всего - он тихий и нетребовательный. Он догадывается, что умирает, и ни от кого ничего не требует. У него на это свой принцип: "Если ограбленный смеется, то грабит вора, а если плачет, то грабит самого себя", так что с ним никаких забот у вас не будет, зато вот семья... - Он нахмурился, подбирая слова. - В общем, в этом доме все перемешалось, и не поймешь, кто на кого и кто за кого. Дочка - на дочку, обе дочки - на мать, обе дочки и мать - на отца, а отец разом на них всех. Однажды даже тарелкой запустил. А с ним тоже положение сложное: с одной стороны, он и для них сэр Виллиам и пайщик королевской труппы, джентльмен и домовладелец; с другой стороны, на все это им наплевать. Он просто-напросто актер, который нагулялся, наблудился, а помирать приехал домой. В общем, как смерть подошла, и родной дом стал хорош. Дальше: он дворянин, и король удостоил его личным письмом, а с другой стороны, и на это им наплевать. Преподобный Кросс им объяснил: короли не только на актеров, а и на медведей ходят смотреть. Какой-то языческий тиран даже коня произвел в лорды - так почему актеру смеха ради не нацепить шпагу на бок? Его величество все может! - А письмо? - спросил Гроу. - Письмо? Ну, письмо, конечно, кое-что значит. Против него не возразишь, в особенности если содержание его неизвестно, а болтают всякое, - но все это больше для соседей, чем для своих. - Правильно, Волк тоже так говорил, - подтвердил Гроу. - Волк? - удивился Бербедж. - Какой Волк?.. Ах, Волк! Ну, правильно, очень похож! Вы обратили внимание на складки у рта? Но дальше, у этого шута, Виллиама Шекспира, имеются, однако, денежки, и он может поступить с ними, как ему заблагорассудится. Вот тут-то и начинается опять гадание и смятение. Тут на него все бабы прут животами: "Деньги - наши! Твое грешные руки их наживали, наши праведные их пристроят". Но ведь их четверо - жена, сестра, дочери, - и все они тянут в разные стороны. Осаждают нотариуса, подарки ему носят - кто медку, кто бутылку португальского, кто сорочку с кружевами, - чуть не к плечику прикладываются. Но мистера Грина этим не проймешь, у него не сердце, а хартия. Он и подарки берет и обещания дает, а свое знает. Особенно им хочется выведать про завещание, но здесь рот у него на замке. "Это исповедальная тайна умирающего, мои дражайшие. Бог и король с мечами стоят на ее страже, а я всего-навсего простой секретаришко". Вот и все. Но, кроме Бога и короля, эту тайну могут знать еще друзья больного, и, значит, вопрос о друзьях тоже имеет две стороны - праведную и неправедную. По праведной надо бы гнать всю эту сволочь в шею, а с неправедной - надо, да боязно. Ведь пусть они будут для всех сто раз шуты, но с ними он провел всю жизнь. Они у него днюют и ночуют, а вот праведные родственнички приходят, только когда их позовут, а то все стоят у дверей и подслушивают. Значит понимают они - и с шутами надо быть поласковее. Ведь тут золото, золото! А с золотом, молодой человек, шутки плохи. Одна капля его может все черное сделать белым, а черта превратить в ангела. У него, - Бербедж кивнул на потолок, - есть об этом еще один монолог, очень выигрышный, - зал всегда аплодирует. Вот я и прочел ему однажды эти стихи. Были еще Грин-нотариус, племянник, два товарища. Все смеялись. А Грин сказал: "Раз золото от дьявола, то пойду повешусь над своими закладными". - А доктор? - спросил Гроу. - Доктора не было. При нем бы я не стал. Он бы понял и обиделся... Ах, вы вообще о нем? Что он за человек то есть? Ну, на это одним словом не ответишь. - И Ричард на минутку как бы вправду задумался. - Странный во всяком случае человек. То он такой, то совсем другой. Только одно можно сказать: к мистеру Виллиаму он относится хорошо. Во-первых, он тоже что-то пишет, ну, всякие там свои медицинские трактаты и схолии, поэтому знает, что такое труд сочинителя. Во-вторых, он человек безусловно честный и ни на какую явную подлость не пойдет. Но на явную! Подчеркиваю! И потом опять-таки... Деньги же! Дома же! Земли! Имущество! А жена его, наверное, день и ночь гудит: "Узнан! Повлияй! Объясни! Отговори!" Свою сестру она терпеть не может! Недавно все-таки выдворила ее из дома. Окрутила, - старуха уж молчит, только ходит и слезы утирает! И то тихонько-тихонько. Тут громко не поплачешь - такая тут любовь к родителям! Она давно поняла, что ее кровного здесь уж ровно ничего не осталось. А чуть что заикнется, так старшая дочь ей ласково: "Мамочка, ну зачем вы себя утруждаете всякими мыслями? Вам же это вредно. Вы на семь лет старше отца! Вы нас выкормили, поставили на ноги, ну и отдыхайте". Вот и все! Мать и замолчит! У-у, змея! Ее и муж боится. Он у нее под каблуком. Как она скажет, так и будет. А что вы так на меня посмотрели? Не верите? Ну, поживете - увидите. Я вам потом объясню, чтоб вы были готовы. А то еще увидите и убежите. - Да нет, мне и миссис Джен говорила то же, сказал Гроу. - Джен? Неужели Джен Давенант? - И лицо у Бербеджа вдруг сразу и почти чудесно изменилось сделалось каким-то очень мягким и простым. - Да, миссис Джен Давенант - чудесная женщина, чувствует, что здесь происходит. И Волк тоже чувствует, они верные друзья Виллиама, только помочь ничем не могут. Да, впрочем, кто тут может помочь? Так что же доктор вам рассказал, когда вез сюда? Неужели о штучке племянника смолчал? - Начал, да ему помешали, - ответил Гроу. Ему очень нравился этот актер: он был весь доброжелательный, положительный, собранный в кулак. На все смотрел трезво и прямо. - Если, конечно, что-нибудь важное, - прибавил он, - то простите. Бербедж нахмурился. - Ну, важности, положим, никакой нет... ответил он небрежно. - Впрочем, это для меня нет, а они, конечно, раздуют костер как хотят. Так вот что вышло... - Он выглянул за дверь. - Приехал я к нему в день его рождения по делу, привез с собой бумаги... Дело, по которому приехал Бербедж, было очень деликатное. Помимо кучи лондонских новостей и сплетен, Бербедж привез комедию "Буря". Шекспир написал ее лет пять тому назад для придворного театра, и с тех пор она прошла только однажды и тоже при дворе. Теперь решили поставить ее для публики, но прошла репетиция, и часть пайщиков заколебалась. Уж слишком странной им показалась эта пьеса. С одной стороны, в ней, конечно, все, что надо: океан, необитаемый остров, буря, дикарь, а сейчас, когда наши корабли бороздят все моря и океаны, такие вещи в моде; с другой стороны, ни убийств нет настоящих, ни приключений - так, черт знает что! Сделает ли сборы? И пантомима, кажется, не у места лишняя и дорогая! Спорили, спорили и наконец решили обратиться к самому автору, - что он скажет, то и будет, у него на эти вещи нюх правильный. С этим Бербедж и приехал в Стратфорд. - Хорошо, - сказал Шекспир, выслушав его. - Оставь, я посмотрю. Когда Ричард утром пришел к нему, Шекспир протянул рукопись с вложенным в нее листком. - Ну вот и все, что я мог сделать, - сказал он. - Если ты будешь играть Просперо, то, я думаю, пройдет. Часа через два Ричард с пьесой в руках снова спустился к Шекспиру. - Ну? - спросил Шекспир. - Ты знаешь, - ответил Ричард, присаживаясь, я прочел. Хорошо! Теперь, по-моему, все в порядке. Я бы даже и пантомиму оставил. Без нее непонятен монолог Просперо, а его жалко выбрасывать - отличное место! Громкое, звучное! На аплодисменты! Шекспир повернулся к окну в сад и крикнул: - Виллиам! - И объяснил Ричарду: - Мой племянник. Учится неважно, а почерк как у секретаря королевского суда. Всегда все мои бумаги пишет. Мальчишка вбежал с луком, увидел Бербеджа и остолбенел. - Твой почитатель, - объяснил Шекспир с хмурой и гордой отцовской улыбкой. - С утра здесь крутится. Видел тебя в "Гамлете" и "Саяне" <Трагедия Бен Джонса>. Тебе сколько тогда было? - Одиннадцать, - ответил мальчишка. - Боже мой, пять лет прошло, а все как будто вчера, - вздохнул Шекспир. - И стихи пишет. - Хорошие? О чем? - На темы древних. Ничего. Достопочтенному Кроссу нравится. Он ведь здесь у нас самый ученый человек. И читает хорошо, с чувством. - Преемника себе готовишь? - улыбнулся Бербедж. - Что ж, давай его к нам на треть пая? - Что ты! Что ты! - по-настоящему испугался Шекспир. - Вот тогда уж меня точно сживут со света. Три актера в одном семействе! Это даже для Шекспиров много. - Ладно! Пусть тогда будет секретарем королевского суда, - улыбнулся Бербедж. Он взял мальчика за плечо: - Поднимемся, малый, ко мне, я тебе дам бумагу и покажу, что мне нужно. А на другой день вот это и случилось. ... После ужина гости вышли в сад. Их было много. Был содержатель соседнего трактира, высокий, длинный мужчина с висячими усами, хитрый, плутоватый и добродушный; был достопочтенный Кросс; был клерк муниципалитета и местный нотариус Грин; был старый друг, сосед и торговец шерстью Юлиус Лоу; был Джон Комб - человек странный, замкнутый, иронический, вечно подтянутый, о котором ходила нехорошая слава, что он дерет безбожные проценты; был сын его Томас; был близкий друг дома Сандлер и многие другие. Все были веселы, беспечны, все сильно выпили, и никто не думал о смерти. И вот когда гости расселись за столом под большой тутовицей, а слуги принесли и поставили фонари и свечи, Ричард Бербедж вдруг встал и сказал: - Леди и джентльмены, минуту внимания! Самый молодой из нас прочтет стихи, посвященные нашему дорогому новорожденному. Мистер Харт-младший, прошу! Мальчик встал из-за стола, высокий, спокойный, независимый маленький джентльмен, и вышел на середину. Под мышкой у него была папка. Он распахнул ее и вынул лист бумаги, украшенный рамкой со шнурами и розами. - Нет, сюда, - позвал его Бербедж и показал на место около хозяина. - И громко, здесь ведь театр, а это, - он показал на дочерей хозяина, - ложа для дам и лордов. Читай, обращаясь к ним. Мальчик выкинул вперед руку и начал читать. Конечно, не ахти какое было это стихотворение, каждый начинающий мог скропать такое, но гости, слушая мальчишку, одобрительно порыкивали и кивали. Молодец парень, правильно догадался! Прямо как в муниципалитете во время праздника. Даже достопочтенный Кросс и тот легонько хлопнул два раза в ладоши, хотя если хорошенько подумать, то было отчего ему, человеку ученому, насторожиться. "Жизнь не только коротка, но и бессмысленна, - читал мальчишка, - вечно только искусство. Только поэтам принадлежит бессмертие". ("Как это так - поэтам? - спрашивали потом друг друга почтенные горожане. - А людям с праведной жизнью? Зачем же тогда и в церковь ходить?") - Все на свете - сон. И дом - это сон (великолепный, двухэтажный каменный дом на площади, может быть, лучший в городе, окруженный прекрасным садом и цветником), и стол, за которым мы все веселимся, и вечер, сошедший на нас, и горящие свечи, и наши разговоры, наши радости и горе - все это сон.. - Да! Точно! - благочестиво кивнул головой Кросс. - А мы это забываем и продаем жизнь вечную за чечевичную похлебку. И детей учим тому же. Истинно сказал Спаситель: "Они слепые-поводыри слепых". Спасибо, милый! - Горы, замки, храмы - весь земной шар когданибудь заколеблется, поплывет и превратится в клочья тумана, - продолжал мальчик, - и останется одно пустое, холодное небо. Мы состоим из того же вещества, что сны. И снами окружена маленькая жизнь - непонятная и бессмысленная. Так сказал великий Просперо! Поэтому восславим же сегодня великое искусство и тех творцов, которые служат ему, непреходящему, вечному, бессмертному, и сами становятся причастными вечной жизни. Мальчик кончил, опустил руку, и все захлопали. - Иди, иди сюда, мой милый, - сказал Бербедж растроганно, - иди, очень хорошо сочинил и прочел. Молодец! Лист клади сюда, и вот тебе бокал, как взрослому, - пей! Задвигались стулья, зазвенела посуда, и все потянулись к маленькому Харту с бокалами, только мать откуда-то из-за угла закричала: - Нет, нет, ему нельзя! Я вас прошу! И вообще сейчас уже поздно. Достопочтенный Кросс - он все время сидел неподвижно, переждал, когда шум стихнет, а потом спросил: - Виллиам, милый, а кто такой Просперо? Я что-то не слыхал такого. Это из древних или он итальянец? - Это добрый волшебник из последней комедии дяди, - ответил мальчик. - Ну, не очень-то он добрый, если говорит такие вещи, - усмехнулся Кросс. - Жизнь для христианина - это не сон, а подвиг, мой любимый. И пресвятая апостольская церковь тоже не сон, а твердыня, коя сотрет врата ада. - Так это же стихи! Достопочтенный Кросс, стихи это! - крикнул Грин с другого конца стола. - Что ж, и царь-псалмопевец писал стихи, скромно и неумолимо вздохнул Кросс, - и Библия разделена на стихи. И Нагорная проповедь тоже состоит из стихов. И все-таки все они не сон. А земной шар не разлетится в туман, а по воле сотворившего его в один день станет местом Страшного суда, где все получат по заслугам - и грешники, и праведники, и словоблуды, и мытари. Пусть никто не забывает этого. Каким судом мерите, таким и вам отмерится, учит Святое Писание. - И он слегка покосился на спокойного и равнодушного ко всему Комба, который сейчас даже не слушал его. - Не повторяй больше этих негодных стихов, мой ненаглядный. Когда гости расходились, Шекспир шепнул Бербеджу: "Зайди ко мне". Он пришел и застал Шекспира за столом. Увидев Ричарда, Шекспир отложил перо и встал. - Это ты научил мальчика? Бербедж засмеялся: - Да нет, он сам. Шекспир покачал головой: - Скверно. - Почему? Шекспир положил перо, встал, пошел, сел на край постели и закрыл глаза. Лицо его было очень утомленным. - Тебе что, нездоровится? - спросил Ричард. Шекспир ногой об ногу сбросил туфли и лег. - Нет, ничего, - сказал он. - Так почему же скверно? - спросил Бербедж. - А потому, - ответил Шекспир, - что пастор прав. Не мальчишке в шестнадцать лет повторять такие стихи. Это приходит в голову только перед самым концом. Когда человек начинает, как сказал один умный француз, учиться умирать. Тогда он смотрит на свою жизнь с другого конца, переоценивает ее заново, и оказывается, что и деньги, и земля, и семья, и все житейские треволнения были только дурным сном. Он рассеивается, и вот ты умираешь. - Все? - спросил Бербедж. - Когда-то ты не так говорил об искусстве. Шекспир открыл глаза и улыбнулся. - О каком? О нашем с тобой? Ну что ж, мы не зря сунули в руки нашему Геркулесу земной шар и написали: "Весь мир актерствует". Так оно, кажется, и есть, если поглядеть на жизнь поосновательней. ... Уж с неделю ему было трудно дышать. Но доктор догадался: по его указанию жена и Мария устроили что-то похожее на большое кресло из подушек, и с тех пор он не лежал, а сидел. Думал, вспоминал, читал Сенеку (раньше он как-то прошел мимо него). Он думал, что, может быть, было бы хорошо написать трагедию "Актею". Но сейчас на это у него просто не хватит пороху. Ему была очень понятна эта древняя Актея, героиня трагедии Сенеки, двоюродная сестра и жена Нерона. Тиран и ее, конечно, убил, как и всех остальных своих жен, и она безропотно приняла эту участь - кроткая, белокурая, печальная женщина. Одна из тех, которые в жизни любят только однажды и гибнут как-то сами, когда любовь их обманет. Он сам искал таких женщин, любил их, восхищался ими, а через месяц сбегал от них, потому что ему становилось нестерпимо скучно. Сейчас он вспоминал о них то с нежностью, то с грустью, то с хорошим чувством сожаления и не замечал, как в комнате становилось все темней, приходила Мария и зажигала две свечи три было плохой приметой. Утром он брился, переодевался - сорочка на нем всегда была свежая - и разгов