Юрий Дружников. Ангелы на кончике иглы --------------------------------------------------------------- © Copyright Юрий Дружников, 1969-1979 Источник: Юрий Дружников. Собр. соч. в 6 тт. VIA Press, Baltimore, USA, 1998, том 2. --------------------------------------------------------------- Роман ОГЛАВЛЕНИЕ 1. У главного подъезда 2. Двоенинов Алексей Николаевич 3. Классический инфаркт 4. Макарцев Игорь Иванович 5. Айсберги 6. Серая папка 7. Локоткова Анна Семеновна 8. Ночное чтение 9. Маркиз Астольф де Кюстин 10. Ближе к утру 11. С кем посоветоваться? 12. Кашин Валентин Афанасьевич 1З. У каждого свои функции 14. Раппопорт Яков Маркович 15. Игра по правилам 16. Планерка 17. Страсти по Раппопорту 18. Ягубов Степан Трофимович 19. Вышли мы на дело 20. Сироткина Надежда Васильевна 21. Секрет одного фокуса 22. Закаморный Максим Петрович 23. Школа кенарей 24. Какабадзе Александр Шалвович 25. Я - рыба 26. Ивлев Вячеслав Сергеевич 27. Чего вы боитесь? 28. Нетленка 29. Шабаш 30. Холодное стекло 31. Свидание в Кремлевке 32. Макарцева Зинаида Андреевна 33. Все равно я тебя поцелую! 34. Макарцев Борис Игоревич 35. В пятницу, в шесть утра 36. Утерин Владимир Кузьмич 37. Надо искать каналы 38. Ночь в Новосибирске 39. Час Ягубова 40. И не хочешь ворчать, а приходится 41. Гайки затягиваются 42. Дома у Раппопорта 43. Светлозерская Мария Абрамовна 44. Единственный выход 45. Полищук Лев Викторович 46. За спиной Ягубова 47. Волобуев Делез Николаевич 48. Неконтролируемые ассоциации 49. День рождения 50. Дождь 51. Сагайдак Сизиф Антонович 52. Десятый круг 53. Алла 54. Рюмка чаю 55. Субботник у Нади 56. Сироткин Василий Гордеевич 57. Стенограмма совещания 58. Прием у председателя 59. Такова партийная жизнь 60. "888" 61. Болельщики 62. Вечная мерзлота 63. Ивлева Антонина Дональдовна 64. Не записывайте телефонов! 65. Машинка 66. Шмон 67. Возвращение блудного сына 68. Личная нескромность 69. И это пройдет 70. Роковая девочка 71. Расплата 72. Избранные стихотворения З.К.Морного 73. Голубой конверт 74. Завтра праздник Послесловие автора к первому американскому изданию ------------------------ На кончике иглы может уместиться количество ангелов, равное квадратному корню из двух. Учебник схоластики. Год и страница забыты. Просьба не искать под вымышленными именами знакомых, ибо это ни к чему хорошему не приведет. 1. У ГЛАВНОГО ПОДЪЕЗДА Он остановился между двумя охранниками и предъявил темно-красное удостоверение. Пока один изучал фотографию и сверял ее с оригиналом, другой внимательно оглядел Игоря Ивановича Макарцева с головы до ног. Второй кивнул первому, первый вернул документ. -- Пожалуйста... Механически пряча удостоверение в карман, Макарцев двинулся к выходу. Раньше он говорил "до свидания", а теперь шел с достоинством молча. На ходу он закутал шею шарфом и застегнул пальто. Оттянув на себя внутреннюю дверь, ощутил мягкое давление теплого воздуха из-под деревянных решеток. Толкнув наружную дверь, очутился на тротуаре. Промозглый воздух защекотал в ноздрях, заполнил легкие. Глазам открылся Политехнический музей, толстопузый памятник гренадерам, павшим под Плевной, и пустынная, если не считать нескольких инспекторов специального отделения ГАИ, Старая площадь, огороженная плотным рядом автомобилей. Вправо по спуску к Китайскому проезду мчались, обгоняя друг друга, машины. У Макарцева уже не первый раз мелькнула мысль, что название проезда -- явное упущение Моссовета. Улицу давно следовало переименовать. Эка глупость: к главному зданию страны ведет Китайский проезд! Появление Макарцева на пустынном тротуаре не осталось незамеченным для регулировщиков и нескольких в гражданском из "Семерки", стоящих в неприметных местах. Кроме того, всех выходящих оглядывали шоферы, ожидая хозяев и время от времени прогревая стынущие моторы. Начало темнеть, порошил снежок, а фонари еще не загорелись, и водители напрягали глаза, чтобы не прозевать своего. Леша Двоенинов, юркий и востроносый, изредка перебегал глазами от дверей к дверям. Макарцев, хотя и ходил чаще всего через главный вход, но по своему пропуску мог выйти из любого подъезда. Завидев хозяина, Алексей мгновенно заводил мотор и включал печку, но не спешил отворить для Макарцева дверцу, чтобы не выстуживать салон. Вряд ли хозяин появится скоро. Сам всегда говорит, что ненадолго, и сам же сидит там часа по два, а то и по четыре. Макарцев пересек тротуар и уже ступил на площадь, но вдруг, отбросив назад голову, остановился, ощутив укол в сердце. Оно, бывало, пошаливало, и он, постояв секунду, решил не вдыхать сильно. Осторожно шагнул еще, и тут загорелась резкая боль во всей груди и сзади, между лопаток. Его будто ударило током в плечо, и боль мгновенно перебежала вниз, к желудку. Игорь Иванович застонал, но получился хрип. Схватился рукой за грудь, силясь расстегнуть пуговицу. Перед глазами зарябили огни, здание Политехнического накренилось набок, машины тронулись, разом поехали на Макарцева, и он угадал, что теряет сознание. Ноги враз ослабли, и колени подкосились. Спасая голову от удара об асфальт, он подставил под зад руки и сел. Сознание осталось при нем. Первое, что он учуял возле земли, был резкий запах мочи. Ветер, смешанный со снегом, дул с угла Политехнического музея, донося дыхание общественной уборной. Рядом никого, кто протянул бы руку или позвал на помощь. И боль, боль, от которой задыхаешься. Единственный шанс спасения -- скорей вернуться к двери, из которой только что вышел. Боль стала невыносимой, заныли руки. Тело корчилось, перестало подчиняться, и Игорь Иванович упал навзничь. Заскрипев зубами, стал медленно повертываться набок и встал на колени. Теперь надо подняться на тротуар. А снег тает, руки скользят. На мгновение он ощутил глупость своего положения: в его должности вползать в ЦК на четвереньках. Увидят, будут пересказывать, снизится авторитет. А то и Самому доложат. Но боль заставила забыть обо всем. Главное -- добраться до врачей. Они спасут! Дверь тяжелая, не отодвинешь. Дотянуться бы только до ручки! На четвереньках, хотя и медленно, он продвигался к двери. Леша, загодя заметив Макарцева, сходящего с тротуара к машине, включил было мотор и печку и нагнулся открыть пошире люк: Игорь Иванович любил держать ноги в тепле. Щиток заело. Когда Алексей рывком выдвинул его и снова посмотрел вперед, хозяина не было. Неужели Леха обознался? Тут он увидел, что в сумерках кто-то бежит по-собачьи к двери, над которой золотыми буквами написано: "Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза". Прошло еще несколько мгновений, пока до Алексея дошло. Последним усилием Игорь Иванович отцарапал за кромку дверь, заскулил и рухнул на мокрую щетинистую подставку, о которую вытирают ноги. Макарцева подняли дзержинцы. Один из них нажал кнопку. Дальнейшее не доходило до разума Макарцева: он был без сознания. -- Наш, -- сказал один из охранников, поглядев на его почерневшее лицо. Другой, однако, проворно расстегнул макарцевское пальто и вынул из кармана удостоверение. Вынул так быстро и ловко, будто сам туда его опускал. Как положено, он сверил фото с лежащим оригиналом и разрешил врачам: -- Можно внести. Взяли его за руки, за ноги и положили на носилки. Он застонал. Через минуту и сорок секунд переместили с носилок на стол реанимационного кабинета, оборудованного новой американской аппаратурой. Макарцев лежал в темном костюме, чистом, но поношенном, вышедшем из моды лет десять назад. Черные полуботинки были тщательно вычищены, но каблуки слегка сносились. Эта форма, сшитая в ателье ЦК, предназначалась для тех дней, когда он ездил в Большой дом. Там нельзя было выделяться ни более ярким галстуком, ни слишком тщательно наглаженными брюками, и жена, зная это, брюки цековского костюма гладила через сухую тряпку. Пациента накрыли простыней, и над ним склонились два реаниматора Четвертого Главного управления Минздрава, круглосуточно несущие здесь трудовую вахту. Заскочив в тамбур, Двоенинов увидел только, как хозяина, будто неживого, кладут на носилки и куда-то уносят. -- Мне узнать... Шофер я, водитель... -- Водитель? Ну и идите в машину. -- Да что хоть с ним? -- Когда можно будет, сообщат. Алексей заглушил мотор и, обхватив руками руль, лег на него. Ехать в редакцию и рассказать, что главному стало плохо? Или сперва сгонять к нему домой и супруге сообщить? Тогда придется ехать с ней сюда, а может, еще куда... Он полежит да выйдет, а машины нету! И Леха панику поднял на всю Москву. Посиди-ка лучше, подремли... Двоенинов выспаться успел (на работу он являлся рано и досыпал в ожиданиях за баранкой), раз шесть включал мотор, чтобы согреться. Стоящие рядом машины уходили, на их место заруливали другие. Он докурил последнюю сигарету, хотя обычно последнюю всегда оставлял, с тех пор как в позапрошлом году вез Игоря Ивановича с приема на правительственной даче. Макарцев был в подпитии, поискал сигареты в карманах и попросил закурить, а у Леши тоже курево иссякло. -- Какой же ты шофер, если сигарету для меня не держишь? -- Игорь Иванович отечески потрепал Двоенинова за ухо. "Волга" мгновенно притормозила возле автоинспектора -- их на Успенском шоссе больше, чем грибов в лесу. Леша, скосив глаза на хозяина, попросил сигарету. Грузный лейтенант в летах (на правительственных трассах чины у них выше, чем указано на погонах) скосил глаза на машину с буквами МОС и номером, начинающимся с двух нулей. Таких нулевиков не имеют права останавливать, а у Леши в права вложена карточка, разрешающая нарушать правила движения с соблюдением мер безопасности. Козырнув, инспектор молча вытащил пачку, и Леша, подмигнув, взял две сигареты. С того дня последнюю Двоенинов оставлял. Но Макарцев ни разу не попросил, наоборот, сам дарил то пачку американских, то сразу две. И вот Леша скурил чинарик и решил ехать в редакцию, а если что, вернуться. Поскольку шофер в "Волге" был один, для него не сразу переключили свет на зеленый. Алексей покатил к площади Дзержинского не спеша, хотя привык гонять по Москве так, что красная полоска спидометра заползала за сто. На троллейбусной остановке его поманил плотный человек с чемоданчиком, похожий на командированного. -- Плачу до Курского, опаздываю... Двоенинов молча повез его на Курский. Подъезжая и разворачиваясь на Садовом, Леша попросил: -- Рассчитайтесь со мной заранее, а то у вокзалов следят, чтобы не халтурили... Пассажир отнесся с пониманием и вынул трояк -- Леше на обед. Зарплату Алексей не тратил, а собирал на пристройку к родительскому дому. Не потому, чтобы жить в деревне, а чтобы на лето для жены и ребенка была дачка. Он хотел жить не хуже других. Халтура заняла минут десять, не более. Вращая ключи на пальце, Алексей поднялся в лифте на четвертый этаж, где располагался кабинет главного редактора, и, войдя в приемную, уже открыл рот, чтобы сказать заготовленную фразу, как на него шепотом набросилась Анна Семеновна. -- Ты куда пропал, Двоенинов?! Надо было срочно Зинаиду Андревну везти к Игорю Иванычу. По всему зданию и в гараже тебя обыскались. Послала машину Ягубова, а Степану Трофимычу самому срочно в горком... -- Я отвезу, -- сказал Леша. -- Да что с ним? -- С кем? -- С Игорем-то Иванычем? -- С луны ты свалился? Инфаркт миокарда, глубокий. Задняя стенка и еще что-то задето... На Грановского лежит, в камере, забыла, как называется... А ты где был? Опять левачишь?.. Ох, Леха... Она исчезла в кабинете заместителя главного редактора Ягубова. -- Ин-фаркт, -- тщательно выговорил Леха, не вкладывая в слово никакого понимания. В приемной было пусто. Он посмотрел на стол секретарши. На перекидном календаре сегодняшнее число -- среда, 26 февраля 69-го года -- было обведено черной рамочкой. Анечка для памяти отметила день, когда заболел редактор. Вернувшись, она сообщила, что Ягубова надо везти минут через десять. Алексей стал рассказывать, как ждал возле ЦК. Анне Семеновне положено было находиться в курсе абсолютно всех событий, и она слушала внимательно, запоминая новые подробности. -- А чего же молчал, когда я тебя отчитывала? -- Вот так по-собачьи к дверям и добежал, -- не отвечая, закончил рассказ Алексей. -- И мудро сделал! -- похвалила Анечка. -- Да останься Игорь Иваныч лежать на площади, его подобрала бы городская скорая. А ее пока вызовешь! Ушло бы минут тридцать, да потом еще столько же место искали бы в городской больнице, да положили бы в коридоре. В Кремлевку перевозить -- трясти... Мне Зинаида Андревна мнение врачей сообщила. Говорят, не доползи он до двери, в сознание бы не привели! -- Ну! -- Вот и ну! -- Отчего инфаркт-то? Веселый был, как всегда... Она не ответила, и он не переспросил. Сейчас отвезет зама и заскочит в пельменную в проезде Серова, а то уже в животе от голода бурчит. Прикрыв глаза, Леша лениво подумал о том, что он, обыкновенный шофер Двоенинов, неизмеримо счастливее Макарцева. У того суета, обязанности, и забот -- не перечислить. То ли дело: отвез, привез и живи для себя. Нет, он не хотел бы на место редактора! Да самый последний шоферюга в Москве будет дураком, если без червонца в гараж вернется. Впрочем, у Лехи были свои стремления. И не менее важные, чем у других. 2. ДВОЕНИНОВ АЛЕКСЕЙ НИКАНОРОВИЧ ИЗ АНКЕТЫ ПО УЧЕТУ КАДРОВ Место работы и должность: ГОН (гараж особого назначения -- автобаза ЦК КПСС), шофер первого класса. Родился 8 февраля 1946 г. в селе Аносино, Истринского района, Московской области. Русский. Отец русский, мать русская. Родители родителей русские.Социальное происхождение -- крестьянин. Партийность: кандидат в члены КПСС. Кандидатская карточка No 271374. Партийных взысканий не имеет. Ранее в КПСС не состоял. Образование среднетехническое. Окончил военное летное училище. К судебной ответственности не привлекался. За границей не был. Родственников за границей не имеет. Ни сам, ни ближайшие родственники в плену или интернированы в период Отечественной войны не были. Ближайшие родственники: мать, отец, жена, сын, 1 год. В центральных, республиканских, краевых, областных, окружных, районных партийных, советских и других выборных органах не участвовал. Правительственных наград не имеет. Отношение к воинской обязанности: лейтенант запаса. Военный билет No ПМ 2427183. Общественная работа: секретарь комитета комсомола второго цеха эксплуатации "Волг". Паспорт V СК No 876 922, выданный РОМ Истринского р-на Московской области 15 февраля 1962 г. Прописан постоянно: Москва, ул. Плющиха, д. 19, кв. 3. Телефона нет. ВЗЛЕТ И ПАДЕНИЕ ЛЕХИ ДВОЕНИНОВА Никанор Двоенинов возвратился с войны в деревню первым из немногих односельчан, которые вообще вернулись. Произошло это накануне Дня Победы. Село вывалило на улицу, когда шагал он, бренча медалями, в гору к своей слободке, поглаживая раненое бедро. Ушел он мальчишкой, а сделался облыселым, хотя особенно его война не повредила. Повалялся в госпитале недолго, с легоньким ранением без опаски для жизни. То ли облыселость настала от постоянного страха, то ли волосы сопрели под зимней шапкой, которую три года не снимал. Весь день допоздна из соседней деревни Падиково, где у Никанора пол-улицы родни, шли его, живого, потрогать. Попросили показать рану. Спустил Никанор галифе, оставшись в пропитанных потом синих трусах. И вдруг соседская Клавка бросилась на колени, зарыдала и, обняв Никанора за ногу, стала покрывать поцелуями рассеченное шрамом бедро. Еле Клавку оттащили и заставили выпить ледяной родниковой воды. Но все равно в тот же вечер Никанора, обалделого от собственной радости, всеобщего внимания и самогона, Клавка на себе женила. В застолье она исхитрилась оказаться с ним рядом и уж не отходила ни на ступню. То и дело Клавдия как бы невзначай к бедру его прикасалась. Она смотрела на него влажными преданными глазами, а стоило ему слово сказать, закатывалась от смеха. Созрела Клавка давно и, когда возможность открывалась, гуляла в лесу со случайными чужими. Но по абсолютному отсутствию в Аносине мужиков последний период длительно пребывала на полной диете и потому была сильно активная. Никаноровские старики, дождавшись сына, на радостях померли с интервалом в три месяца, оставив молодым гнилую хату под соломой. Никанор с Клавкой сами сруб перебрали. А ровно через девять месяцев, день в день, родила Клавдия сына. Как они его выходили, бледненького да рахитичного, одному Богу известно. В колхозе не платили ни деньгой, ни картошкой, заставляли вкалывать за электричество. Если не выйдешь с косой в поле, срежут провода на столбе, и сиди впотьмах. Клавка таскалась за две версты по святую воду из монастырского родника и в ней Лешеньку купала. Сам-то Аносинский девичий монастырь свели под колхозный гараж -- в нем заросли бурьяном две полуторки, не взятые на войну в силу пенсионного возраста. Иконы из монастыря разворовали. Часть разбитого иконостаса укрыла у себя в доме Клавкина мать Агафья, числившаяся до разорения монастыря старшей в нем нищенкой. -- Бога давно нету, -- разъяснял им Никанор. -- Газеты надо читать! Клавдия верила только своим желаниям и мужика никогда не слушалась. Бог ей понадобился, чтобы сына спасти, и Клавка зачастила в избу к матери, рядом с ней на коленях молилась. Над монастырскими воротами, неподалеку от двоениновского дома, поверх надвратной иконы Богоматери прибит был подковными гвоздями выцветший портрет генералиссимуса в обрамлении кладбищенских бумажных цветов. Старики в Аносине уверяли, что это для конспирации, и продолжали перед воротами молиться. Клавка тоже, если Никанор не видел, осеняла себя крестом, чтобы Господь не забывал про ее Алешеньку. Вырос Алеха, хотя и хиловатым, но почти что здоровым да радостным, наперекор голоду и нищете, будто жили в Аносине так, как показывают в кинофильмах, которые крутят в клубе -- бывшей монастырской гостинице. Соков своих родители и бабка Агафья для него не пожалели: один-единственный он у них так и остался. Никанор, правда, еще хотел изготовить детей: картошку огород давал, прокормили бы. В Германии, рассказывал он, у всех без исключения родителей заделано по трое. Но Клавка заболела каким-то женским изъяном, и врач в больнице в Павловской Слободе сказал Никанору, что у нее вообще не может быть детей. Как она изловчилась сродить -- это для медицины остается загадочным явлением. Что уж там доктор у Клавдии выглядел, Никанор не уразумел, а только она действительно больше не забеременела, видно, вся в первый раз выложилась. Когда подоспел призывной возраст и забрил военкомат ее Лешеньку, Клавдия убивалась, плакала под веселые марши духового оркестра, будто предчувствовала. Из-за военной малой рождаемости в 64-м в армию был недобор, и здоровье у всех призывников от послевоенного голода слабое. Но поскольку, как объяснял Никанор, срочное развитие реактивной авиации и атомного подводного флота для защиты от американского империализма требовало кадров, медицинские комиссии строгость временно сбавили. Так что Алексей оказался здоровяком экстра-класса, сильно годным, и попал в авиационное училище летчиков для сверхзвуковых МИГов. Леша Двоенинов приспел к воинской службе в эпоху, когда людей уже перестали считать винтиками. И они стали просто самыми передовыми и самыми сознательными в мире советскими людьми. Взлеты их и падения, поступки и проступки, победы и поражения, их прямые, параболы и эллипсы, то есть вся геометрия их жизни зависела от Родины, которая вычерчивала Лешину кривую и орбиты всех других леш. Гагарина вывели на орбиту, на орбите его приняли в КПСС, и он прилетел и был встречен со славой. Но его могли не принять и не встретить, или не сообщать ничего, или не сделать его героем, -- все решала Родина, у которой, согласно песне, все леши вечно в долгу. Двоенинов об этом не задумывался и принимал судьбу как данность. Хотя в училище была дисциплина тугая, как натянутая тетива, ему даже нравилось, что за все его решения отвечали другие. Жизнь твоя принадлежит не тебе, а советской Родине. Леша этим гордился. Ему нравилось летать, но видел он только побеленные баки для горючего на военных аэродромах да склады бомб за колючей проволокой, а остальное скрывали облака. Такой он представлял себе Советскую страну: взлетно-посадочные полосы, склады бомб да еще деревня Аносино и двоениновскоий дом-пятистенка на бугре возле самой чистой в мире реки Истры.Однако либо недодумали чего конструкторы Микоян и Гуревич, либо схалтурили работяги на авиазаводе -- почтовом ящике 4134, а только вскоре после прибытия для прохождения службы в Прибалтийский военный округ у лейтенанта Двоенинова произошел сбой. В полете вдруг резко упали обороты двигателя. Алексей -- в соответствии с инструкцией -- немедленно сообщил об этом на командно-диспетчерский пункт. -- Уточни координаты, -- потребовали с КДП. Двоенинов заложил вираж возле шведского острова Эланд и пошел к побережью Польши, чтобы затем свернуть на Калининград. Поступил приказ руководителя полета: -- Выясни причину, мать твою перемать! -- Выяснить не удается, -- доложил Двоенинов. -- Не удается... -- Сейчас запросим штаб... Наступила долгая пауза. Обе стороны действовали в строгом соответствии с инструкцией, но даже это не помогало. Двигатель замолчал, наступила тишина. -- Выполнение боевого задания командир отменяет, -- услышал Двоенинов в шлемофоне. -- Сбрось фонарь и запасные баки. По двум мелькнувшим самолетам иностранных авиакомпаний Алексей понял, что вошел в зону гражданских рейсов. Он продолжал терять высоту. Леше стало холодно не от близкого конца -- от мертвой тишины. Лучше бы погибнуть в грохоте, в лязге металла, когда сам не слышишь своего последнего гортанного крика. Обидно, что не отгулял отпуска, не съездил в Аносино к мамке с отцом, что никто в деревне не видел его в офицерской форме. Жизнь, если разобраться, не так уж и дорога. Отпуск жалко. Ну, и еще долга своего не выполнил. Долг -- это Леша сознавал. Раз учили, значит, нужно. Самолет, доверенный ему партией и правительством, он обязан сберечь. Но как это сделать, когда машина уже перестала слушаться? -- Катапультируйся! -- услышал он приказ. Катапультировался он на тренажерах дважды. Оба раза благополучно, если не считать рвоты и головокружений от легких сотрясений мозга, что необходимо было тщательно скрывать от начальства. На этот раз он ощутил сильный толчок вверх -- его выбросило вместе с сиденьем. Выбросило, не покалечив (зря он матюгал Микояна, Гуревича и работяг почтового ящика 4134). Кратковременную потерю сознания из-за отлива крови от головы можно в расчет не брать. Двоенинов повис в сырой массе, которая залепила стекло гермошлема. Судя по высотомеру, на который он взглянул перед катапультированием, до земли, верней, до воды оставалось всего ничего. Лехин МИГ-21 исчез, растворился в облаках, будто и не было вовсе. -- А я живой! -- заорал Алексей Никанорович в веселом бреду. -- Живой!Едва тучи пропустили лейтенанта сквозь себя, увидел он сплошную серую массу и ничего больше. Лешу затрясло, замотало на стропах. Тут шел сильный косой дождь. Верней, не шел, а опускался вместе с Двоениновым. Серая масса снизу набегала, вбирала его в себя. Волна накрыла его, поволокла вниз, но сама же вытолкнула из пучины. Лейтенант нажал на клапан баллона со сжатым воздухом, и оранжевая лодка размоталась, быстро напузырилась и встала вертикально. Он повалил ее и лег плашмя, раздвинув для баланса ноги. -- Живой! -- опять повторил Алексей, проверяя себя. Лодка то взбиралась на гребень волны, то ухала вниз. Он мог только предположить, что находится в двух третях расстояния между островом Эланд и польским берегом, и неосознанным чувством ощущать, что его относит то ли на юг, то ли на юго-запад. То и другое хорошо: в Польше -- свои, в ГДР -- тоже наши. Остается ждать. Двоенинов стащил с головы гермошлем, в нем было тяжело, а без него холодно. Сначала он придерживал шлем в лодке рукой, потом устал, и шлем унесло водой. Наверное, свои уже ищут. Леша распечатал ракетницу, приготовился подать сигнал, но в округе никого не было, стрелять бесполезно. Он прислушивался к звукам и ничего не слышал, кроме плеска волн. Мотало его изрядно, поташнивало. Паек НЗ он проглотил и пил дождевую воду, повернувшись лицом к небу и сгребая ладонью влагу со щек и со лба в рот. Сквозь дрему Леша услышал тарахтение мотора. Он и не сомневался, что его найдут. Первый выстрел не получился -- ракетница дала осечку. Он подумал, что отсырела. А во второй раз услышал шипенье, и веер красных огней рассыпался над морем. Его заметили. В сумерках Алексей различил борт рыбачьего судна. -- Пан тоне? -- спросил голос, усиленный рупором. -- Кто есть пан? -- Я русский! -- орал Леша. -- Потерпел аварию!.. Помогите! Наши люди -- они протягивают руку помощи всему миру, и любой человек на земле с гордостью встречает наших, это же как пить дать! -- Рюсски? -- переспросил человек на сейнере. -- Совьетски? -- Советский, советский! -- бормотал Двоенинов и встал в лодке на колени, чтобы его, советского, лучше увидели. -- Совьетски нада езжать назад. Езжать на большевик. Пускай он будет помогать. Прошу, пане! Человек на сейнере опустил рупор и ушел в рубку. -- Эй, -- кричал ничего не понявший Алексей Никанорович. -- Постойте! Я же здесь болтаюсь больше девяти часов... Звук мотора стал громче и перекрыл двоениновские слова. Сейнер исчез.-- Вот фашист! -- пробурчал Алексей. -- А ведь мы их освободили!..Он дрожал мелкой дрожью. Сжимал зубы, шевелил руками и ногами, чтобы сохранить тепло, но сил шевелиться не было. Наступила ночь. Алексей забылся, а очнулся от боли в позвоночнике. Он застонал, открыл глаза. Фильм крутили в обратную сторону. Двоенинов снова висел над серой массой воды с белыми барашками, и ветер мотал его из стороны в сторону. Бесконечная серая масса воды удалялась. Ногу стянуло стропой парашюта, и Леха попытался высвободить ее. Но тут бред кончился. Его, согнутого в три погибели, втянули в люк вертолета.Пришел он в себя в госпитале. Проболтался Двоенинов на волнах тридцать шесть часов. О нем сообщили командующему Прибалтийским военным округом. Тот доложил в Москву главнокомандующему объединенными силами стран Варшавского договора маршалу Гречко. Москва дала шифровку на береговые военные базы ГДР. Оттуда и был послан вертолет. С диагнозом галлюцинаторно-бредовый психоз Двоенинова отвезли в Павшино, под Москву, в госпиталь Министерства обороны для офицеров с заболеваниями психики. У Лехи была бессонница, он чувствовал голод даже после еды, постоянные головные боли и страх. Страх упасть, страх смотреть из окна вниз, страх оставаться в палате одному. По ночам он кричал, и более здоровые соседи по палате трясли его за плечо. Лечили его покоем, химией, снимающей страхи.Родителям еще ничего не сообщили. Те были уверены, что сын служит. Леха и до этого редко писал. А он лежал почти что рядом с домом: от деревни Аносино до Павшино можно рвануть на велосипеде. Выписав из госпиталя, Двоенинова комиссовали. Он примирился с тем, что жизнь надо устраивать по-другому, и даже был рад этому. Клавдия поревела, поахала, но беды были позади, и слава Богу! Командиров у Алексея не стало, приходилось думать самому. Первое, что он сделал на гражданке, -- женился. Немедля, как отец, с бухты-барахты. Женился на Любе, подружке школьного приятеля, который работал слесарем на автокомбинате. Приятелю Люба надоела. Она сама чувствовала, что ничего не получится, и позвала на танцы в парк культуры демобилизованного Лешу. Люба жила с отцом и матерью в Москве, в старом доме на Плющихе, в коммуналке, в комнате шестнадцати метров. Она сразу объяснила, что если бы прописать к ним в комнату еще одного человека, то поставили бы в очередь на новую квартиру. Леша замирал, когда прикасался к Любе, и согласился. Одна Клавдия была категорически против. -- Окрутила она его, неопытного! -- жаловалась она соседкам. -- Ох, окрутила! -- Ан прописку получает московскую! -- возражали ей соседки. -- Прописка? Да его любая прописала бы, офицера! Ведь погулять мог, выбрать первый сорт! А то, что ни попадись, первое! И живут как? Еще когда ее дадут, квартиру-то? А счас спят -- кровать к кровати с родителями. И не повозишься. Срамота! Лехин друг уступил ему не только Любу, но и свое место работы. Начальник цеха спросил у Алексея биографию. -- Это же, выходит-значит, герой вроде как? Двоенинов пожал плечами: -- Ну какой герой? Герой -- это который сам... А я что? Получилось...-- Нет! Другой бы, может, к врагам попал или утонул, а ты... Самолет не смог спасти, зато лодку надувную спас. Не своя ведь лодка, государственная!Непонятно было, шутит начальник или серьезен, но это стало Леше приятно. Алексей совсем поправился, послесарив, окончил курсы шоферов. Фотографию его повесили на доску "Лучшие водители гаража". А скоро троих лучших водителей вызвали в райком партии и предложили перейти в особый гараж. Зарплата тут была выше, а работы меньше. Лешу закрепили за редактором "Трудовой правды" Макарцевым, и тот был им доволен. Работа Алексею нравилась, но люди кругом добивались большей зарплаты, новых квартир, покупали хорошую мебель. А у них с Любой (она училась в финансовом техникуме на последнем курсе) ничего не было. Теперь же, когда сын родился, стало еще трудней. Все использовали связи для добывания благ, а Леша не умел. Понял он: выгоднее делать вид, что ты поглупее. Тогда спросу с тебя меньше и легче жить. Но, читая газеты в ожидании редактора, он все чаще вспоминал свой героический поступок и размышлял, как бы его приспособить к делу. Однажды на Минском шоссе Двоенинова остановил водитель тяжелого рефрижератора. Леха только что отвез Макарцева на дачу и не спешил, дал шоферу свечной ключ. В перекуре разговорились. Рефрижератор шел из Венгрии. -- Каждый раз чего-нибудь привезешь. Не то что на советские бумажки! Лучше бы, конечно, в капстраны ездить, но и соц тоже для начала неплохо. -- А попасть к вам как? -- Вступай в партию. Без этого и говорить не станут. Ну, и руку ищи...Леша загорелся перейти на работу в "Совтрансавто". Но устроиться оказалось туда еще сложнее, чем мужик рассказал. Партийность партийностью, но берут со стажем работы, только семейных и только шоферов первого класса. Леша специально окончил курсы на первый класс. В гараже сделался активным комсомольцем, и вскоре его избрали секретарем. Это был шаг в кандидаты партии, и Двоенинова приняли как человека с героическим прошлым и добросовестным настоящим. Алексей надеялся на биографию, но помнил, что нужна рука. Однажды он набрался нахальства и, когда Макарцев был в хорошем расположении духа, попросил. -- Не нравится меня возить? -- Что вы, Игорь Иваныч! Вас возить хорошо, но и мне расти надо, так ведь? -- Я пошутил. А как у тебя с партией? -- Порядок! Кончается кандидатский стаж. -- Вот видишь, мы с тобой оба кандидаты. Ты в партию, я в ЦК партии... Ладно! Позвоню во Внешторг. Готовься. Алексей Никанорович подготовился. Но осуществление мечты откладывалось. 3. КЛАССИЧЕСКИЙ ИНФАРКТ Макарцев открыл глаза, жмурясь от белизны. В окно светило солнце, от которого он за зиму отвык. Сколько он пробыл в забытьи, выяснить невозможно. Он лежал плашмя на спине и хотел поднять руку, чтобы взглянуть на часы, но рука была привязана к кровати, и он почувствовал, что часов на ней нет. Возле кровати стояла капельница, трубочка с тонкой иглой уходила в вену его руки. Дышалось хорошо, в носу чуть слышно сипел кислород, выходя из другой трубочки. Он повел глазами от капельницы на потолок, усеянный зайчиками, выяснил, что они отражаются от склянок, стоящих на стеклянном столике, и от экрана телевизора в углу. Глаза устали работать, и он закрыл их. -- Больно? -- послышался хрипловатый женский голос. Значит, он был не один. Снова приподнял он с усилием веки и увидел пухлогубую девушку в белом халате и шапочке. -- Число? -- спросил он. -- Двадцать седьмое. Вам что-то нужно? -- Телефон.-- Ой, что вы! -- медсестра всплеснула пухлыми руками и поправила ему кислородную трубочку. -- Телефон нельзя! Вас ночью опять в реанимацию возили. Завотделением сказала, чтобы вы лежали и думали о чем-нибудь приятном... -- Болит. Язык плохо поворачивался и приходилось говорить коротко. -- Где болит? -- Плечо. Живот. Спина. -- Это вам кажется. От сердца. -- Сердце не болит. -- И хорошо! У вас классический инфаркт. Сейчас сделаю обезболивающий укол... Она повторяла слова врачей. Приподняв край одеяла, сестра оголила ему ягодицу. -- Ой! -- сказал Игорь Иванович, как маленький, почувствовав боль от укола. -- Пить! Она поднесла ему чашку с продолговатым носиком, вода потекла между губ, пролилась со щеки на подушку, но и в рот попало. -- Приезжала ваша жена, -- вспомнила сестра. -- Сказала, дома все в порядке, на работе тоже. Завтра опять приедет. Отдыхайте. У нас все отдыхают... Я пойду. Если надо, нажмите кнопочку... Макарцев лежал, прислушиваясь к сердцу, в полузабытьи. Зачем я здесь? -- плыло в сознании. Долго ли придется лежать так глупо и бесполезно? Где жена -- неужели не могла пробиться сюда? Я даже не знаю, что поставили в номер... Сестра попала в точку. Как многие партийцы его положения, лежавшие в этой палате до него, он не умел ни болеть, ни отдыхать. В отпуск не ходил. Жена ездила сперва с сыном, а когда тот вырос и ездить с ней отказался, сидела в цековских санаториях одна. Игорь Иванович всегда действовал. В наружном пласте это означало: принимать участие в подготовке решений высшей инстанции, узнавать эти решения, нацеливать на их выполнение, следить за выполнением и докладывать о проделанной работе. Напряжение существовало постоянное, особенно на первом и последнем этапе. То, что было посередине, то есть выпуск газеты, являлось производной функцией первого и делалось ради последнего. Людям, стоящим ниже, понять и тем более оценить разумную строгость и четкость партийного аппарата практически невозможно: для этого надо самому находиться на определенной высоте над уровнем моря. Внутренним пластом, на котором держался наружный, стелились личные связи, встречи, банкеты, поездки. На каждом этапе обговаривание того, что не пишется, а часто (по важным соображениям) утверждение противоположного тому, что заложено в документы. Этот пласт дел был так же серьезен, как первый. Не меньше. Но и не больше. Те, кто считал, что личные связи важнее, обычно сгорали преждевременно. У Макарцева на чашах весов стояли одинаковые гири. В обоих пластах деятельности были свои формы поведения, своя ответственность за каждое поручение тебе и твое указание, официальное и личное. Иначе -- легко и оступиться. Партийный деятель ранга Макарцева всегда должен думать о том, что будет, если оступишься, и как обогнуть опасный участок. Оступившемуся на идеологической работе не удается подняться. Несмотря на весь гуманизм нашей системы, такого не случалось. Правда, тут у Макарцева была твердая уверенность, что с ним этого произойти не может. Мысли сами собой бежали по кругу, сложившемуся за десятилетия руководящей работы. Пластинка, поставленная в юности, играла, иголка была еще острой, исправно держалась в борозде, мелодия привычная, выученная наизусть. Но каждый раз, едва она доходила до определенного места, происходил сбой, и следовало бесконечно повторяющееся сочетание: фаркт-ин-фаркт... Инфаркт возник ниоткуда, незапланированно, как некая сила, которой в принципе, с точки зрения нормального, то есть материалистического, мировоззрения появиться не могло. Самым страшным, страшнее смерти, для Макарцева всегда было неправильно угадать генеральную линию в конкретном преломлении к обстоятельствам. И вот оказалось, что он жив, ни в чем не ошибся и тем не менее отстранен. Инфаркт не согласовывал свой поступок ни с ним самим, ни с ЦК. Весь вчерашний вечер и целое утро Макарцев не держит руку на пульсе партийной жизни. Все там, а его нет. Там зреет, решается, проводится в жизнь -- без него. Если бы там тоже пока остановилось -- так нет же, идет! Инфаркт -- только у него. Он -- необходимое звено в живой цепи -- выпал, и цепь соединилась -- без него! Когда же руки снова разожмутся, чтобы его принять? Много наслышавшись про инфаркты у других, сам он был уверен, что у него иммунитет. И теперь еще он не хотел признать, что ошибался. Нет, без него обойтись не смогут. Он столько сделал, столько еще сможет сделать. Руки-то без него сцепились, но скоро ощутят нехватку одной человеческой силы. Хотя он лишь кандидат в члены ЦК, но потому его и ввели на ХХIII съезде в состав кандидатов, что в ЦК необходима макарцевская голова. Надо, чтоб как можно скорее его подняли на ноги. Где профессура? Особые врачи? Чем они все занимаются? Почему не научились лечить инфаркты быстро, хотя бы в важных случаях? Неужели не понимают, что ему нужно быстрее поправиться, начать руководить отсюда. Пусть хоть телефон включат! -- Прошу, Зина, -- промямлил он, полуживой, вялыми, непослушными губами жене, как только ее на минуту к нему пустили. -- Поменьше распространяйся, что у меня инфаркт. Говори лучше, что было подозрение и не подтвердилось. -- Конечно, Гарик, я что, дура? Поверят ли? Она не сказала ему, что из больницы сразу сообщили в ЦК, а оттуда в редакцию, в Союз журналистов, везде. -- Не поверят? Это их личное дело. А от нас пусть услышат то, что нам надо! -- Разумеется, Гарик, не волнуйся... Она тихо вышла. Как же у него мог произойти инфаркт, да еще классический?.. Это хорошо или плохо? Наверно, хорошо. Уж классический-то лечить научились, надо полагать! А отчего он случился -- знают? Сердце у него всегда было здоровое, не молодое, но ведь и не старое! Нужна причина. Ведь в целом все было нормально. Если бы это было хоть в малой степени не так, Игорь Иванович не получил бы указания готовить анкету и прочие документы для получения дипломатического паспорта по новому постановлению Совмина. Он и до этого, согласно специальной справке, один представлял собой делегацию, проходил через специальный проход, досмотру его багаж не подлежал. Теперь его сможет ожидать персональная машина прямо возле трапа. Но позволит ли здоровье ехать? Нет, ему необходима причина! Пока врачи копались, Игорь Иванович решил сам проанализировать свои дела и установить эту причину, чтобы знать, с каким врагом бороться и как его победить. 4. МАКАРЦЕВ ИГОРЬ ИВАНОВИЧ ИЗ СПРАВКИ (ТАК НАЗЫВАЕМОЙ "ОБЪЕКТИВКИ"), ЗАПОЛНЯЕМОЙ ДЛЯ ВЫЕЗДА В КАПСТРАНЫ Занимаемая должность: главный редактор газеты "Трудовая правда". Родился 24 июля 1912 г. в Санкт-Петербурге (ныне Ленинград). Менял ли фамилию, имя, отчество? Когда и причина изменения. Изменение имени Ганс на Игорь в соответствии с существующим законодательством (Свид. Бюро ЗАГСа г. Москвы No 80714 от 26.IV.1941). Причина смены -- исправление ошибки родителей. Русский. Социальное происхождение -- служащий. Член КПСС с 1933 г. Партбилет No 00008242. Партийных взысканий не имеет. Образование высшее, окончил филологический факультет Ленинградского университета в 1935 г. Специальность: журналист, редактор, партийный работник. Знание языков -- работаю с переводчиками. Были ли за границей? Англия, Франция, Италия, Швеция, Финляндия, Бельгия, Япония, Индия, ОАР, Чили, Аргентина, ФРГ, Исландия, Австралия, США, а также все социалистические страны (служебные командировки, в ряде стран был членом партийно-правительственных делегаций). Воинское звание: полковник запаса, политсостав, спецучет. Участие в выборных органах: кандидат в члены ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР, секретарь Союза журналистов, заместитель председателя Общества дружбы СССР -- Япония, член партийного бюро редакции газеты "Трудовая правда". Правительственные награды: орден Ленина, орден Красного знамени, медали. Женат, имеет сына, 18 лет. Паспорт: VI CМ No 621394, выдан 63 о/м Москвы 7 октября 1962 г. Прописан постоянно: Петровско-Разумовская аллея, 18, кв. 84. Дом. телефон 258-71-44. Дополнение к справке: рост 177 см, глаза карие, цвет волос -- седой. К справке прилагаются: автобиография, характеристика, заверенная секретарем райкома партии, справка о состоянии здоровья, выданная спецполиклиникой No 1 Четвертого Главного управления Минздрава, шесть фотокарточек. ВЗЛЕТЫ И ПАДЕНИЯ ИГОРЯ ИВАНОВИЧА Считая себя удачливым человеком, Макарцев вправе был рассчитывать на большее. На каждом этапе его биографии, когда он, расправив крылья, перелетал на ветку, расположенную ближе к вершине, крыло обо что-то задевало. Из-за этого взлет оказывался не таким значительным, как замышлялся. И каждый раз была опасность сломать крыло. Учитель немецкого языка Санкт-Петербургской гимназии (на Васильевском острове) Иван Иванович Макарцев назвал сына Гансом, выразив тем самым свое уважение к немецкой культуре. Лучше бы он выучил его немецкому языку. Родись молодой Макарцев на пару лет позже, когда Петербург переименовывали в Петроград, Гансом бы его уже не назвали и тем облегчили бы последующие взмахи его крыльев. Родители Ганса Ивановича умерли в Гражданскую войну, десятилетнего мальчика приютила родня. Дядья и тетки бывшего среднего сословия в те разбродные годы переводили его из семьи в семью, подкармливали чем могли. Вторым домом для него стал отряд скаутов. Он с радостью надевал сшитую из грубого полотна синюю форму с голубым галстуком, на котором завязывал узелки после каждого доброго дела. Все как один -- в этом была особая радость коллективной жизни. Потом появились юки, юные комсомольцы, а отряды скаутов запретили. В комсомол он вступил с гордостью. В комсомольской ячейке Гарика Макарцева любили за открытый нрав, энергию и всегда выбирали вожаком. В тридцатые годы, когда пошла мода на странные и иностранные имена, Ганс Макарцев ни у кого не вызывал недоумения. Он стал секретарем комитета комсомола (поступил в университет, в графе "соцпроисхождение" написал "сирота": в вуз не приняли бы сына учителя гимназии). Он заканчивал университет и активно работал в комсомоле, когда убили Кирова. Макарцев, к счастью, не принимал участия в обсуждении истории ленинградского комсомола. После смерти Кирова участники этого обсуждения, члены ЦК комсомола Колотынов и Румянцев, были арестованы, поскольку убийца Кирова Леонид Николаев тоже присутствовал на этом обсуждении. Колотынов, обвиненный в том, что стоял во главе "Ленинградского центра", в который входили Каменев и Зиновьев, был расстрелян вместе с Николаевым. Макарцев и Колотынов были хорошо знакомы, но Колотынов на допросах Макарцева не назвал. Макарцеву, уже вступившему в партию, предложили занять освободившееся от врага народа кресло редактора ленинградской комсомольской газеты "Смена". Ему нравилось и писать -- лучше всего получались у него звонкие статьи на международные темы. Содержание их черпалось в газете "Правда". Но он добавлял яркие краски, примеры ужасной жизни трудящихся под гнетом капитала, углубляя темы за счет своей фантазии. Несколько раз его статьи перепечатала "Комсомольская правда", и ему предложили перебраться в Москву. Он стал заведовать международным отделом в "Комсомолке", а затем в "Известиях". Теперь темы статей ему давали в Наркоминделе, туда же он возил написанное. Кое-что убирали и кое-что предлагали добавить. Неожиданно под одной из статей отдел печати рекомендовал ему подписаться не одной буквой "Г", но и полным именем: Ганс Макарцев. Информбюро распространило статью за границу. Это было вскоре после 16 августа 39-го, когда Риббентроп прибыл в Москву. Макарцев стоял в группе журналистов, когда пакт подписывал Молотов. Ганс Иванович сам слышал тост, произнесенный Сталиным: "Я знаю, как любит народ своего фюрера. Я хотел бы поэтому выпить за его здоровье". Макарцев писал статьи, разъясняя в них, как необходим этот пакт Германии и СССР, но сам ничего не понимал. В детстве и юности его воспитывали, а потом и он воспитывал других на антифашизме. А теперь? Внешне вроде бы все осталось, но внутри стало другим. Он чувствовал, что если поймет сегодняшний день генеральной политики товарища Сталина, он будет на коне. Весь его дальнейший путь, возможности его максимальной отдачи партии сейчас зависели от того, насколько верно он сможет проводить в жизнь гениальный, видимо, по своей смелости замысел главного человека в партии, в стране и во всем мире. Ведь не случайно Сталин объявил, что фашизм -- исторически прогрессивный строй, служащий промежуточной стадией между капитализмом и социализмом. Значит, сейчас нужно работать рука об руку с фашистами. Когда Литвинова сменил на посту Наркоминдела Молотов, Макарцев почувствовал, что он уловил дух времени. Враг No 1 -- не фашисты, а насквозь прогнившие буржуазные демократии Запада. Гансу Ивановичу так понравилось звучное выражение "насквозь прогнившие буржуазные демократии Запада", что он дважды употребил эти слова в статье. Неожиданно Макарцева включили в список лиц, сопровождавших Молотова в Берлин. Переводчик Вячеслава Михайловича Бережков сказал тогда: -- Имя у тебя симпатичное для поездки... Но причина была не только в этом. Молотову понравилось выражение "насквозь прогнившие буржуазные демократии Запада", которое он прочитал в статье Макарцева и использовал в докладе. Позже Сталин несколько раз употребил это выражение. НКВД проверило подноготную молодого журналиста- международника, и он вошел в картотеки, но, поднятый по личному указанию, проскочил обычные проверочные задания, которые дают такого рода лицам при поездках за границу. Начало войны было для Макарцева ударом, хотя он мог бы его и предвидеть. Мы Гитлеру помогали, а он оказался неблагодарным! Слишком уж абсолютно Макарцев поверил в то, о чем писал в своих статьях. Он быстро перестроился и никогда больше так искренне не заблуждался. Однако выработанное им высокое чутье, в каком духе надо писать, по-прежнему его не подводило. В год второго разочарования, в 53-м, Макарцев оказался умнее. Но то было позже, а пока, в начале войны, он, хотя и не верил, что это может с ним произойти, но слышал об арестах и ссылках людей с немецкими фамилиями и именами. На всякий случай он написал заявление в ЗАГС: "Любовь к Родине и ненависть к врагам обязывают меня исправить ошибку, допущенную родителями". Он просил изменить имя Ганс на Игорь. После этого в военкомате попросился на фронт. Его не отправили: он был номенклатурой ЦК. Макарцев не знал, что остался на свободе благодаря Молотову, который регулярно читал "Известия". -- Макарцев, который ездил с нами к проходимцу Гитлеру, -- сказал Молотов, -- правильно понял, как вести пропаганду в новых условиях. Отличать наших журналистов и ненаших научил меня Владимир Ильич. У этого Макарцева есть нюх. Включите его в список. Так Макарцев попал в группу первых награждений военного времени. В конце войны, когда налаживалась идеологическая работа и выпуск газет в областях, ранее оккупированных немцами, его провели инструктором в сектор газет аппарата ЦК. Ему шел тридцать девятый год, когда он стал вдруг до болезненности серьезно задумываться над тем, что он одинок. Не в друзьях тут было дело и не в подругах для отдыха. В этом Макарцев не был ханжой и принимал участие во всех мероприятиях, которые имели место в его кругу. Без этого он не считался бы там своим человеком. Но у людей, его окружающих, дома был уют, дети, а он, сирота казанская, этой радости не вкусил. Еще чуть-чуть и поздно будет. И потому что страна, потерявшая на войне больше двух десятков миллионов живой силы, спешила воспроизводиться (а Макарцев был сыном своей страны), и потому что приспела пора, он решил жениться. Зина, с которой он познакомился на скамеечке возле пруда в Барвихинском санатории ЦК, уже была однажды замужем. По ее красоте и уму это было неудивительно. Он был тактичным и не расспрашивал ее о первом муже. Место знакомства было вполне приличное, они сходили два раза в Большой театр и раз во МХАТ. Стремясь жениться, он полюбил Зину. Игорь приезжал домой поздней ночью, как было принято в те годы. Он подолгу стоял у кроватки, радостно прислушиваясь к ровному сопению малыша. Он так много работал, что даже поиграть с подрастающим сыном не оставалось времени. В середине февраля 53-го в отделе руководящих кадров его попросили заполнить новую анкету. Внимательно прочитав ее, коллега спросил: -- Какая девичья фамилия у вашей жены? -- Жевнякова. -- А ее фамилия по первому мужу? Макарцев не знал (разойдясь с первым мужем, Зина вернула себе девичью фимилию). Но сказать, что не знает, не мог и растерялся. -- Разве это имеет значение? -- Я ведь просто исполнитель, -- ответил инструктор. -- Ее фамилия по первому мужу -- Флейтман... -- Но она русская! -- он пробовал защищаться, чувствуя, как страх покрывает лицо румяным налетом вины. По обязанности Игорь Иванович сталкивался с этой проблемой, подбирая кадры для областных газет в соответствии с духом времени. Однако сам не ощущал в этом потребности, даже, напротив, неприятное чувство виноватости каждый раз овладевало им. Сам по себе он объяснял данное явление местными пережитками, делом малокультурных кадров, наводнивших партию после чистки. Сталин об этом, конечно, не знал. -- Она чистокровная Жевнякова! -- повторил он. -- Дело не в этом. Вы знакомы с ее бывшим мужем? -- Нет! Не видел и не спрашивал... А что случилось? -- Знаете ведь, что дан ход делу врачей, которые пытались неправильно лечить руководство. А бывший профессор Флейтман работал в клинике с Вовси и консультировал Когана. -- Но жена тут ни при чем, я знаю абсолютно точно. -- Пока абсолютно точно одно: по поводу дела врачей Рюмин получил новое указание. Генерал госбезопасности Рюмин был заместителем Берии и начальником следственного отдела по особо важным делам. -- Можно мне позвонить Рюмину? -- тихо спросил Игорь Иванович. С Рюминым он встречался не раз, когда готовились для газет материалы о борьбе с врагами народа. -- Вы не хотите понять: указание получено, -- инструктор надавил голосом на последнее слово. -- Даже Лаврентий Палыч ничего не сумеет. Макарцев сидел в оцепенении. Мысль лихорадочно бежала по нехитрому кругу, со всех сторон утыканному шипами. В безответности была его погибель. Он уже представил себе, что жену уводят от него, а может, предложат с ней развестись. Он подумал позвонить референту Молотова, но Вячеслав Михайлович уже проявил высокую принципиальность, сообщив, что его жена Жемчужина -- враг народа. -- С кем же мне закрыть вопрос? -- С кем закроешь, -- вопросом ответил инструктор, -- когда есть указание? -- Чье указание? -- Не понимаете? -- инструктор поднял глаза к небу и посмотрел на Макарцева с сочувствием. Игорь Иванович представил себе, что добился приема у Поскребышева. Поскребышев, сгорбясь, двинется на него и обматерит. "Закрывать" вопрос было не с кем. Потому и был сделан им нелепый шаг -- от отчаяния, наверно. Он попросился в отпуск, в санаторий, поскольку не отдыхал лет пять и неважно себя чувствует. Там улыбнулись: арест в санатории считался более удобным, чем на работе. Взяв путевки на Кавказ, он отбыл с женой и сыном. В Курске Игорь схватил чемодан, вытолкал недоумевающую Зину из поезда, объяснив проводнице, что должен вернуться в Москву. Через час они уже ехали в общем вагоне, в духоте, среди людей с мешками, и Зинаида расширенными зрачками смотрела на мужа. Он понимал: рано или поздно его найдут везде, не хотел только, чтобы сейчас. Из Воронежа добрались до Тамбова. На рынке, заполненном оборванными людьми, попался старик-лесничий, приехавший в город купить поросенка. Макарцев назвался другой фамилией и пожаловался, что больному ребенку, врачи сказали, нужен лесной воздух. Заплатит он хорошо. В избе лесника пахло кислым молоком и куриным пометом: кур зимой держали в избе. По ночам Макарцев ждал. Но никто ими не интересовался. Жили -- не шиковали, ели хлеб и сало, спали на нарах. Игорь томился без дела. Газет лесничий не получал, а радио играло, сообщая о грандиозных свершениях и ширящемся размахе соцсоревнования в странах социализма и о забастовках в других странах, что, безусловно, свидетельствовало о скором крахе капиталистической системы. Однообразно ведется пропаганда, мало гибкости, думал Макарцев, слушая. Мысли о приближающемся окончании отпуска он отгонял с душевным трепетом. Когда хозяин разбудил под утро и шепотом сказал, что передали, будто Сталин помирает, Макарцев испугался еще больше. -- Это конец! -- сказал он жене. -- Какой ты неиспорченный, Гарик! Плевать я хотела на Сталина, ты мне дорог! -- Замолчи, Зина! -- он закрыл ей рот рукой, но она оттолкнула его, встала с нар. -- Да неужели не понимаешь: только это наше спасение!.. Макарцев попросил старика отвезти его в город. Оттуда он позвонил заведующему. -- Ты куда делся? -- удивился тот. -- Тебя искали... -- Сын у меня заболел по дороге. -- Возвращайся скорей, ты нужен... В том деле ошибка... По дороге в лесничество он выхватил у старика вожжи и сам понукал и бил кнутом лошадь. -- Дело врачей отменяется! -- крикнул он Зине с порога. -- А я что говорила? Макарцевы вернулись. В ЦК внешне было спокойно, но нервы у всех напряжены. В процессе подготовки к XX съезду Макарцев оказался одним из самых активных. Работал с подъемом, энергией и опять с чистой совестью. Когда многих, в связи с сильно запятнанным при культе прошлым, переводили из ЦК на другую работу, его не тронули. Люди, которым он подчинялся, не вызывали у него симпатии. Мир перевернулся вверх дном, и они поднялись со дна. Они стояли вокруг немого Сталина, когда тот лежал с инсультом на полу и плакал. Теперь трон оставался свободным. Остерегаясь друг друга, они заговорили о коллективном руководстве. Никто не хотел проиграть, и от них Макарцев зависел всецело. Прошлое в одну минуту могло стать уликой, а могло выдвинуть вперед. Берия попытался использовать момент и достичь полной власти, но сгорел. Отправили на пенсию Кагановича. Убрали Молотова послом в Монголию. Макарцев постарался не вспоминать контактов с ним. Жуков поддержал танками Хрущева. Иван Серов, командир отделения расстрела, лично уничтожавший прославленных маршалов, теперь, после убийства Берии, возглавил КГБ, и Макарцев часто видел его на совещаниях в ЦК. Он знал, что Серов -- родственник Хрущева. Жизнь менялась, но оставалась той же. Впрочем, исповедей никто не требовал. Оценивали по поступкам не вчерашним, а нынешним: на кого ты ориентируешься сейчас. К счастью, он был в ЦК рабочей лошадкой в той большой упряжке, которой Политбюро доверяет работу, себе оставляя только одно -- власть. С группой референтов он писал целые главы выступлений Хрущева. Именно Хрущев долго смеялся, случайно узнав, как Макарцев спрятался в лесничестве. После одной из своих зарубежных поездок, во время которой Макарцев занимался обеспечением правильной информации для прессы, Хрущев предложил Макарцеву "Трудовую правду". Предыдущий редактор Шлыков, член ЦК, незадолго до этого в узком кругу задал вопрос о том, не слишком ли часто в печати по мелким поводам упоминается имя Никиты Сергеевича и тем снижается величие первого секретаря и его личная скромность. Шлыков был отправлен на пенсию. Сделавшись главным редактором, Макарцев все чаще подумывал, что сталинские репрессии были не такими уж страшными для преданных делу партийцев, как об этом иногда поговаривают. Однако, размышляя о самом Сталине, он постепенно убедил себя, что никогда до конца Сталину не доверял. Сыну сапожника, рассуждал Макарцев, и во сне не снилось быть властителем всей России, отомстить ей за угнетение Кавказа. Но, утвердившись и уничтожив своих врагов, он все чаще стал думать о том, чтобы он, Сталин, стал реальным вождем трудящихся всех стран. А Гитлер в этой позиции видел себя. Двое играли в шахматы -- мы были пешками. Я тоже! Поняв для себя Сталина, Макарцев вздохнул облегченно и практически Сталина забыл. Он работал на Хрущева и делал это самозабвенно, говорил себе, что работает на партию. В 62-м Хрущев лично повесил Макарцеву на грудь орден Ленина в связи с пятидесятилетием, похвалив: "Редактор Макарцев -- наш человек!" Еще в молодости Макарцев стал славен тем, что умел выделить в человеке основную примету, и он не раз слышал, как эта кличка прилипала к владельцу. Именно Игорь назвал будущего сменщика Хрущева человеком с густыми бровями, и эта примета пошла потом гулять, родив известный анекдот о сталинских усах на более высоком уровне. В свите "человека с густыми бровями" Игорь участвовал в государственных визитах. Сам-то Макарцев догадывался, что чувствует себя твердо не потому, что имеет старые связи в ЦК, и не потому, что помогал Молотову, Хрущеву и теперь человеку с густыми бровями. Сила Макарцева состояла в том, что он еще при Сталине был странным образом допущен к вечному члену Политбюро. Не к двадцать седьмому бакинскому комиссару, который никогда реальной власти не имел, и не к Первому Маршалу, которого в 56-м, по выражению Хрущева, попутал бес, а к тому, который всегда оставался в тени. Макарцев понимал, что старейшина аппарата, которого он про себя именовал худощавым товарищем, -- уникальная личность на фоне остальных членов Политбюро. Его стиль -- старомодность. Он сам считал себя ленинской гвардией, хотя и не имел к ней отношения. Он был преданным сталинцем, однако втайне считал, что массовые репрессии нецелесообразны, держать в повиновении народ можно и без этого, и оказался прав. Он единственный из них, казалось Игорю, по-прежнему верит во что-то, -- остальные циники. Теперь он держит в руках все нити внутренней и внешней идеологии, и эта незаметность дает ему особое удовлетворение. Только догадываться мог Макарцев, чем он, рядовой инструктор, обратил на себя внимание. Но однажды его пригласили на дачу к худощавому товарищу. Тот встретил Игоря в парке. Худощавый товарищ был в длинном габардиновом китайском плаще, с зонтиком и в калошах, хотя стоял солнечный июнь. Калоши давно прекратили выпускать, но для него делали специально на резиновой фабрике "Красный треугольник", об этом Игорю рассказал как-то по секрету директор фабрики. Пили чай на воздухе, под липами. Макарцев старался показать, что он неглуп, скромен, и гадал, зачем он мог понадобиться. Хозяин рассказывал о том, как он по настоянию врачей бросил курить. Игорь тут же погасил сигарету. Худощавый товарищ усмехнулся и предложил должность помощника. -- Мне нужен работник, который умеет писать и понимает, зачем пишет. Это было тем более неожиданно: считалось, что худощавый товарищ -- единственный, кто пишет свои доклады сам. Игорь, конечно, согласился; отказ мог стать концом его биографии. Однако будущий шеф вдруг был назначен Сталиным редактором "Правды". Он снова пригласил Макарцева, и они опять хорошо поговорили. С тех пор Игорь стал периодически бывать на чаях (ничего более крепкого хозяин не пил). С годами чаи стали реже, но сохранялись. Отношения эти не были ни дружбой, ни обязательными, как у подчиненного с начальником, скорее -- взаимовыгодным симбиозом. За чаем Макарцев угадывал некоторые предстоящие поветрия наверху, а товарищ, предпочитающий быть в тени, узнавал дуновения снизу. Макарцев был для него партийцем того уровня, ниже которого он не опускался. Были тут и недоговоренности, но они обоих устраивали. Эту связь Макарцев скрывал даже от Зинаиды. Ему казалось, чаепития под липами чем-то унижают его, а чем -- не хотел себе объяснять. Не только отдел пропаганды ЦК руководил "Трудовой правдой", но и худощавый товарищ во время чаепитий, хотя об этом никто не говорил. Именно им Макарцев был включен в группу подготовки наиболее важных выступлений человека с густыми бровями. А затем, на XXIII съезде, -- в список кандидатов в члены ЦК. Однако чем дольше не было сучков, тем навязчивей становилась мысль об их скором появлении. Взлеты увеличивали риск падения. Макарцеву шел шестой десяток, и ему было что терять. Материальные блага он не очень ценил, но положение по-прежнему его волновало. Стабильность он мог чувствовать только в движении вверх, но в последнее время оно замедлилось. А ведь стоит остановиться, и начнешь катиться вниз. Здоровье стало не то. Каждый день, хотя и старался об этом не думать, у него что-нибудь болело: то спина (отложение солей, как говорили врачи), то печень. Он любил поесть -- и переедал, любил выпить. Что касается женщин, то, когда заходил о них в мужской компании разговор, он с улыбкой говорил, что к старости понял одну простую истину: конституция у них у всех одинакова. Как говорил старик-лесничий из-под Тамбова, сколько ни ищи, у которых поперек, -- не найдешь. Разумеется, Макарцев понимал, что занятый им пост -- не предел, но некая апатия и внешние причины, ему неясные, не позволяли быть активнее. "Меня порядочность погубит", -- хвалил он себя за то, что не двигался вперед, как некоторые, наступая на ноги соперникам. Несмотря ни на что, Игорь Иванович верил в торжество коммунизма. Не в средства (они себя изрядно скомпрометировали), а в результат, в счастье, которое должно наступить когда-нибудь. Не для него -- для других. В дни чешских событий прошлого 68-го Макарцев думал: не пойдем на крайность, не введем войска. Даже при Сталине с Югославией не смогли так поступить. Будь я наверху, я бы не допустил. Он симпатизировал Дубчеку, но так глубоко в душе, что и себе не признавался. Игорь Иванович не разделял самодовольства нынешних руководителей, для которых партийные функции выше человеческих. Послабления страшат их. Он бы наверняка действовал иначе, интеллигентнее. Впрочем, неизвестно, какие соображения возникли бы у Макарцева, пройди он оставшиеся четыре ступени: член ЦК, кандидат в члены Политбюро, член Политбюро, член группы сильных в Политбюро. Нет, нет! Его программа-максимум -- еще одна ступень. Внешне это раздумье никак не проявлялось. Он боялся отторжения даже внутри себя, а уж тем более вовне. Не столько инерция, сколько здравый смысл стал сильнее его самого, диктовал поступки, линию поведения. Кто-кто, а уж Макарцев не мог не предвидеть подводных течений. У него дважды выясняли, сколько лиц еврейской национальности в "Трудовой правде". Он понимал: идеологические мышцы после чешских событий напрягаются. Он успокаивал себя, что это необходимо, что он будет соблюдать меру. Однако в середине декабря 68-го Макарцеву пришлось понервничать. Недели две у него гостила теща из Ростова-на-Дону. Она ходила по музеям, в ГУМ и ЦУМ, восхищалась длиной очередей. -- Зять у меня такой ответственный -- не поговоришь, -- шутливо ворчала она. -- Впрочем, я и сама в бегах... -- Да не стойте по очередям! Составьте список, я пошлю шофера... -- Нет уж, Гарик! Не хватало еще вам забот прибавлять... Теща была старше его на пять лет и постоянно это подчеркивала. Раз он приехал домой рано -- председательствовал в Доме журналистов на всесоюзном совещании газетчиков по идеологической работе, устал, хотел сразу лечь. Кроме тещи, в комнате сидел незнакомец с короткой шкиперской бородкой, похожий на ученого -- из нынешних. Вот тещенька и хахаля завела! Гость поднялся со стула, протянул руку и, внимательно поглядев в глаза, резковатым голосом произнес: -- Александр. -- Игорь, -- сразу ответил Макарцев, хотя столь неофициально уже давно не знакомился. -- Сестра Настя с ним в одном классе училась, -- объяснила теща. -- Дружили, играли вместе. Я его последний раз в Ростове перед войной видела. Саня как раз университет кончал. Разыскала вот. А на улице бы не узнала... Гарик, вы голодный? Теща вышла на кухню. -- Вы какой факультет кончали? -- спросил у Сани Игорь. Спросил не потому, что интересно, а для разговора. -- Физический? -- Физмат, -- сказал гость. Макарцев даже не похвалил себя за проницательность. Что-что, а людей он быстро понимал. Теща поставила перед ним тарелку: холодную куриную ножку и два помидора -- как он любил. -- А вы не ужинаете? -- Благодарствую, -- буркнул гость. Не очень-то он был разговорчив. -- Не хочет, -- объяснила теща. -- Говорит, сыт. А я по вечерам сохраняю талию. Как говорят французы, минуту на языке, всю жизнь на бедре. -- Вы редактор "Трудовой правды"? -- Александр покосился на красные свежие декабрьские помидоры. Было непонятно, хочет он в связи с этим о чем-то попросить (есть, что попросить у главного редактора газеты, -- этому Игорь Иванович не удивлялся, воспринимал как должное и по мере возможности помогал) или тоже спросил просто для вежливости. -- Да, я журналист, -- подправил Игорь Иванович и продекламировал: -- В тридцать лет очки себе закажешь, в тридцать пять катары наживешь, в сорок лет "адью", ребята, скажешь, в сорок пять убьют или помрешь... -- Это чье сочинение? -- Народное. Молодые газетчики, подвыпив, поют. А кто постарше да перевалил рубеж, помалкивает. -- Вам сколько? -- Отстукало пятьдесят шесть. -- Выходит, не все пророчества сбываются! -- гость опять покосился на алые помидоры. -- Зато у меня радикулит, печень пошаливает, -- улыбнулся Макарцев. -- В физике есть такое понятие -- порог. Вода, вода -- и вдруг за порогом -- лед, другое качество. У человека, думаю, пороги относительны. -- А как твое здоровье, Саня? -- спросила теща. -- Лет десять назад, думал, наступил мой порог. Врачи пугали: обречен. А вот вытянул сам себя за уши... Ну, мне пора. Я по вечерам тоже работаю... -- В режимном институте? -- спросил Макарцев, снова уверенный, что не ошибается, поскольку большинство исследовательских учреждений -- почтовые ящики. -- Почти! -- гость поднялся. -- Желаю вам! Они пожали друг другу руки, и теща пошла проводить одноклассника своей сестры. В коридоре слышались их приглушенные голоса, смех. Игорь Иванович отставил тарелку, налил полстакана боржоми, выпил, подождал отрыжки, вынул губами из пачки "Мальборо" сигарету, сладостно затянулся. Теща вернулась.-- Понравился мой гость? -- В общем... -- корректно пробурчал Макарцев, уже думая о своих делах. -- А скромник какой! Ведь весь мир о нем говорит и пишет! -- Весь мир? -- Макарцев вынул сигарету изо рта. -- Да кто он такой? -- Иногда вы меня удивляете, Игорь! Солженицын. -- Сол..?! -- Макарцев закашлялся. -- А что удивительного?-- Нет, ничего... Он встал и скрылся в спальне. "Раковый корпус", когда решался вопрос о публикации в "Новом мире", Макарцеву дал почитать худощавый товарищ, предпочитающий быть в тени. Игорь Иванович вернул верстку через три дня. -- Ну как? -- спросил тот. -- Твардовский ждет ответа. -- Не знаю. Если выкинуть намеки, то, может, разрешить? -- Мы-то с тобой правильно понимаем. А масса? И потом, разреши это -- завтра попросят еще острей! Солженицын -- не наш человек. Прежде всего вылезла обида на тещу. Макарцев, походив по спальне, вышел снова. Теща мыла на кухне посуду. -- Учтите, что вашего Саню, -- он сознательно не хотел произносить фамилию, -- скоро исключат из Союза писателей за антисоветчину! -- Это будет большой ошибкой! В свое время ругали Есенина, Пастернака, Булгакова, а теперь? -- Вы хоть знаете, что он имеет связи с заграницей и за ним ведут наблюдение органы? -- Это же глупо! Он честный человек, честнее нас всех. Ему еще недавно хотели Ленинскую премию дать. -- Да, он обнялся с Хрущевым. -- А без Хрущева -- он уже не талант? -- Не хочу я спорить о его таланте. Но, приведя его сюда, в какое положение вы меня ставите?! -- Ах, вот вы, Гарик, о чем! -- Допустим, на меня вам плевать, -- не давал он ей отговориться, -- но о дочери и внуке вы подумали? Их положение тоже зависит, между прочим, от меня! -- По-моему, сейчас не тридцать седьмой! -- Много вы понимаете! Может, я даже симпатизирую этому вашему Сане. Не исключено, что он без пяти минут Лев Толстой. Так это или не так, пускай потомки разбираются. Вы учительница литературы, а я, как говорится, ответственный партийный работник, черт побери! И мои симпатии и антипатии определяете не вы и не ваш одноклассник! -- Не мой, а Настин! -- Пусть Настин!.. -- Я поняла, не будем заниматься политграмотой... Больше вы о нем не услышите. Я имею в виду, не услышите от меня. И теща с достоинством вышла. -- Извините за резкость, -- бросил он ей вслед. Но еще и на другой день он был зол на нее. Она, конечно, говорила с Зиной и с внуком. Не хватало еще, чтобы сын начал презирать его за трусость! Известно ли там, что Солженицын был у него дома? Целесообразно застраховаться. Решение, как это сделать лучше, голова подыскивала ночью, а выдала утром, когда Игорь Иванович заехал в ЦК. Шагая по коридору, он объяснил себе, что вправе наступить на свои интеллигентские соображения по мотивам идейным и, помня о чаепитиях под липами, заглянул в кабинет помощника человека, предпочитающего быть в тени. Хомутилов, помощник по печати, сухой и длинный, похожий на своего хозяина, говорил мягко и неторопливо. Знакомы они были с конца тридцатых годов. Макарцев попросил провентилировать, не сможет ли сам принять его по короткому и важному делу. Приняли его в тот же вечер. Игорь Иванович доложил, что в редакцию поступает масса писем трудящихся, осуждающих Солженицына. До сих пор газеты хранили молчание, может быть, теперь пора дать несколько откликов? Макарцев понимал, что здесь может не понравиться, когда советуют, как вести идеологическую линию, но в случае чего он застраховывался от обвинения в симпатии к Солженицыну. Во время приема, однако, худощавый товарищ не высказал своего отношения, а захотел взглянуть на письма. В редакции Макарцев вызвал исполняющего обязанности редактора отдела коммунистического воспитания Таврова и предложил срочно подготовить отклики. Через полтора часа они лежали у Игоря Ивановича на столе под заголовком "Клеймим позором!". В тексте говорилось о Солженицыне все, что нужно. Макарцев зачеркнул заголовок и написал: "Протестуем!". Он знал, что всякая кампания разгорается постепенно и надо оставить керосина про запас. День спустя Хомутилов позвонил Макарцеву и разрешил поставить в номер. Газета вышла, и он думал, теща не удержится, выдаст ему нечто обидное. Но вечером Зинаида сказала, что она проводила мать на поезд. Мать хотела остаться на Новый год, а сегодня вдруг передумала. -- Хоть бы попрощаться позвонила, -- сказал он, в душе довольный, что не позвонила. -- Просила тебя поцеловать. Значит, теща ничего не сказала Зинаиде. -- Пусть хоть вообще к нам переедет... -- Она у меня самостоятельная, Гарик, ты знаешь! После "Трудовой правды" кампания против Солженицына была поддержана всеми газетами, ТАСС и иностранной коммунистической прессой. Макарцева похвалили на идеологическом совещании в ЦК за правильную линию. Так он снова чуть не зацепился за сучок, но обошлось. В таких действиях была особая радость: в любых обстоятельствах всегда поступать, как нужно партии, хотя ты лично можешь с чем-то и не согласиться, даже считать иначе. Да, иначе, поскольку ты не машина, а живой член партии. Но, конечно, не согласиться в душе, не высказывая этого. Поступить ты обязан так, как считает партия. Тут-то и коренится разница между ленинской принципиальностью и принципиальностью абстрактной, аполитичной совестливостью. В молодости Макарцев терзался, чувствуя, что иногда из-за необходимости выполнять нелепые приказы унижается его собственное достоинство. И нащупал выход: достоинство не страдало в том случае, если он сам, еще до постановления, мог постичь, что в данный момент партийно, а что нет. Плохой же, недалекий партийный руководитель ждет указания. И хотя в конечном счете результат один, поскольку предвидеть -- значит поступить в соответствии с постановлением, которое еще не поступило, -- принципиальная разница несомненна, как разница между словами "угадать" и "угодить". Без ложной скромности Макарцев относил себя к хорошим партийцам. Однако же нелегко двигался он по жизни, не избежал нравственного дискомфорта. Был у него близкий друг, или приятель -- дело, в конце концов, не в названии. Во всяком случае, не чужой человек, как Солженицын, когда ничто личное не задето. С Андреем Фомичевым, редактором "Вечерней Москвы", виделись они то часто, то реже, но перезванивались регулярно. Анна Семеновна знала: с Фомичевым соединять немедленно, что бы в кабинете ни происходило. Они вместе начинали. Оба любили газетное дело, оба были полны энергии, оба удачно избежали неприятностей определенного периода, хотя висели на волоске. Возможно, помогло и то, что они предупреждали друг друга об оплошностях. Так или иначе, но остались невредимы и даже выросли. Макарцев ушел вперед, а Фомичев старился в городской "Вечерке". Им всегда было что наедине обсудить. Каждый серьезный шаг обговаривали. На совещаниях в ЦК находили друг друга в кулуарах и садились рядом. Ну, а деловые просьбы -- поставить в номер материал, который надо поставить, но почему-либо это неудобно в своей газете, -- тут уж зеленая улица. Звали они друг друга не по именам, а просто по фамилиям -- так привыкли. И жены их звали также. Погорел Фомичев при Хрущеве, нелепо и мгновенно, с Макарцевым и посоветоваться не успел. Сообщение ТАСС о запуске первого в мире космонавта Гагарина поступило вскоре после того, как он в действительности благополучно приземлился. В это время очередной номер "Вечерки" Фомичев уже подписал в печать. Тогда над тассовкой не стояло, как теперь, указаний, обязательно ли печатать всем газетам, на какой полосе, с фотоснимками или без. Фомичев заколебался. Поставить сообщение в номер -- значило задержать газету. Горком по головке не погладит. К тому же по радио новость известна. Когда его вызвали в ЦК, о причине он еще не догадывался. И совсем растерялся, увидев перед собой Хрущева и Политбюро в полном составе. -- Кстати, товарищи! -- сказал Хрущев. -- Вчера на даче я открываю "Вечерку" и вижу, что о Гагарине в ней ни слова! Об этом сообщили все газеты мира, даже буржуазные. Не поверили только два человека: президент Эйзенхауэр и товарищ Фомичев. Что же получается? Фомичев хуже буржуазных редакторов. Фомичев, в мгновение покрывшийся красными пятнами, с тревогой поднял руку, как на уроке, и, чувствуя, что надо объяснить неувязку пока не поздно, дрожащим голосом произнес: -- Позвольте мне сказать... Дело в том, что я, как редактор... -- Вы, Фомичев, -- остроумно парировал Хрущев, -- уже не редактор. Какой следующий вопрос?.. Вечером после нокаута Фомичев приехал к Макарцеву. Они выпили, пока Зинаида кормила их и поила крепким чаем с ватрушками с корицей, которые Игорь особенно любил, они со всех сторон обсудили ситуацию. Если бы снял горком, можно было бы попытаться в ЦК заменить снятие строгачом или переводом в другую газету, хотя и тут маловероятно. Ну, а уж если снял лично Хрущев, Фомичеву оставалось гордиться, что назначал его горком, а освобождало Политбюро. Фомичев как-то сразу надломился, сгорбился, стал каждый день заезжать к Макарцеву жаловаться на несправедливость, просил взять его на небольшую должность -- ну, скажем, редактором отдела. -- И не думай! -- восклицал тот. -- Зачем тебе такое понижение? Старый партийный конь, как известно, борозды не портит. В действительности Макарцев не мог его взять без согласования с ЦК, а согласовывать не решался. Он давно осознал необходимость не заводить друзей. С ними всегда труднее, чем с подчиненными, они требуют искренности и душевных сил, а эти силы Макарцев до конца отдает партии. Дружба с Фомичевым была исключением, но и она начала тяготить. -- Думай что хочешь, -- проговорила Зинаида, услышав рассказ мужа, -- а только дружба эта тебя не украшает. О ней ведь знают, и все говорят: "Фомичева сняли, а Макарцев с ним заодно!". -- Нет, Зина, не могу! Не могу отказать Фомичеву! Она видела, что муж переживает. -- И не отказывай! Отдались постепенно, как все делают... Он умный человек, поймет. Да если бы ты, не дай Бог, оказался в его положении, он бы не церемонился! Ничего жене не ответив, он ушел спать. А утром, когда Фомичев позвонил ему и сообщил, что сделал третью попытку добиться приема в ЦК и опять неудачно, Игорь Иванович сказал: -- Слушай, надо с тобой посоветоваться, честно, по-партийному. -- Понял тебя, -- сразу ответил тот. -- Сейчас подъеду. Сделать теперь ничего не могу, а совет -- с радостью... -- Да подъезжать как раз и не нужно... -- Макарцев искал подходящие слова, даже махнул рукой от раздражения на самого себя. -- Видишь ли... Может, нам лучше повременить, как считаешь? Тут говорят всякое... -- Кто и что говорит? Я не понимаю... -- Сплетни, не обращай внимания. Но я тебе после лучше помочь смогу, если сейчас не будут говорить, что мы свои люди... Слышишь? -- Слышу. -- Как считаешь? -- Я понял, Макарцев. -- Да что понял-то? Обиделся, небось, а ничего не понял! Дело говорю, а ты в сентиментальность. Я тебя на проводе буду держать. Только, чтобы в глаза не бросалось. Прав я? -- Извини, -- прервал Фомичев. -- Некогда мне с тобой совещаться. Жена вот на рынок посылает: в магазине нет ничего, а жрать надо! Прощай! С тех пор они не увиделись и не поговорили ни разу. Макарцев, вспоминая, протягивал руку к телефону. Номер помнил наизусть и никогда не просил Анну Семеновну соединить его. Но каждый раз, когда он решал позвонить, его отрывали по срочному делу. 5. АЙСБЕРГИ Казалось, Игорь Иванович лежал в полузабытьи, но мозг его напряженно работал. Кардиограф тихонечко гудел рядом, регистрируя каждый толчок редакторского сердца, и этот гул не мешал, а даже помогал размышлять. Дышалось в кислородной палатке легче. Шел четверг, 27 февраля. Беда навалилась в среду. Вспоминать предшествующие дни Макарцев начал с понедельника, так как в воскресенье Зинаида настояла, чтобы они в кои веки уехали в однодневный санаторий и погуляли в Барвихе в сосновом бору. Они бродили по парку, участвовали в праздничном обеде в честь Дня Советской армии, потом отдыхали в двухкомнатном номере с телевизором. Макарцеву сделали массаж, рекомендовали упражнения йоги от растущего живота, прикрепили в бассейне индивидуального тренера. Но Игорь Иванович по старинке пренебрегал всеми благами обслуживания, которые ему полагались. Пренебрегая, он выделялся среди остальных и наживал себе врагов, но иначе не мог. Он истомился за целый день, изнервничался, изнемог от безделья. Последнюю треть воскресенья он все-таки засел за телефон и, поговорив с кем нужно, решил ряд вопросов. Зинаида смотрела на него, дорвавшегося до телефона, с укоризной. -- Ты чего? -- спросил он. -- В гроб с собой тоже телефон возьмешь? Домой Леша привез их слегка разморенными, а все же отдохнувшими. Макарцевы легли, когда двенадцати не было. И еще вспоминать он решил с понедельника, потому что на прошлой неделе все было спокойно, в воскресенье он нервничал только от безделья, а из-за этого, он уверен, инфарктов не происходит. Итак, в понедельник, 24 февраля 1969 года, без пятнадцати десять утра, Макарцев позвонил Анне Семеновне. Рабочий день в "Трудовой правде" начинался в одиннадцать, большинство сотрудников приходило к двенадцати, в десять начинало только машбюро. Локоткова появлялась в приемной в полдесятого, чтобы успеть проветрить прокуренный редакторский кабинет и отобрать неотложные бумаги на подпись и для просмотра лично ему. Кроме того, в прорези щитка с надписями "Дежурный редактор", "Дежурный зам ответственного секретаря" и "Свежая голова" она вставляла карточки с фамилиями, чтобы все видели, кому сегодня сдавать материалы на читку, у кого брать визы "Срочно в No " для печатания в машбюро вне очереди, кто поставит статью в макет номера, разметив шрифт и ширину набора. Раз и навсегда нанизанные на нитку бусы этих дел не касались Макарцева. Он мог читать уже сверстанные полосы вечером. А мог и не читать. Ставить, снимать, проверять, дополнять и сокращать было кому в газете и без него. Лишь принципиально важные статьи он сам просматривал до набора. Но Игорь Иванович жил традициями тридцатых годов, любил газетную кухню, ему нравилось вникать. Он сам ходил по отделам, спрашивал, кто чем живет, мог заговорить даже с рядовыми сотрудниками, большинство из которых знал в лицо и по фамилиям. Заместители были его тенями, он работал за них, а они в кабинетах сочиняли для себя второстепенные дела. Макарцев любил, когда ему кратко излагали суть будущей статьи, схватывал с полуслова и ускорял: "Дальше! Что в конце? Вывод?" Конечно, прежде всего его волновала стратегия, то есть темы, протянутые из номера в номер на длительные сроки, а также планомерное отсутствие других тем, что тоже было стратегией вверенной ему газеты. Смысл и большие цели этой стратегии постигались не на редколлегии. Поэтому в понедельник утром он позвонил, чтобы его не ждали: он на идеологическом совещании. Он поехал в ЦК, хотя до совещания оставалось два часа. В коридоре ЦК он встречал старых товарищей. Многие позащищали диссертации, но так же сидят за столами с утра до вечера, подчиняясь незыблемой дисциплине, готовые вскочить по звонку, наживают болезни на нервной почве. Он был бы сейчас не ниже. Нет, он Макарцев, правильно сделал, уйдя в газету: самостоятельности больше, а работа живая и видна народу. Оставшееся до совещания время было важнее совещания. В частных беседах, перекурах и коридорных встречах он выяснил ряд вещей, о которых не говорится с трибуны и не пишется в закрытых документах. Это были намеки, от которых зависело остальное, в том числе решения, принятые совещанием, и стратегия всех газет. Как айсберг -- почти весь под водой. Но и нечто, обратное айсбергу, не могущее существовать в океане: верхняя часть движется в одну сторону, а подводная, невидимая, -- вбок или даже в противоположном направлении. Газета была таким раздвоившимся айсбергом. В частности, Макарцев выяснил, что в докладе на совещании "Трудовую правду" будут хвалить, но завтра его вызовут на ковер за недостатки, и тут нет противоречия. Будь готов ко всему, выясни, за что критика, правильно соразмерь самозащиту и обязательное признание вины, подчеркнув этим разумность руководства. Докладчиком на совещании была секретарь МГК по идеологии, пухлая и медлительная Шапошникова, которую Макарцев глубоко презирал. Читала она размеренно, не отрывая глаз от бумаги, все делали вид, что слушают. Макарцев, как и все цековцы, недолюбливал работников горкома, считал их туповатыми и готовыми в любом деле перестараться. Cквозь сонливую монотонность слов он уловил название своей газеты. "Трудовая правда", отметила докладчица, выступила с новым важным почином: "Не выбрасывать ценные промышленные материалы в утиль!" Только по Москве это сулит солидную экономию. Почин уже широко поддержан. "Дуреха, -- подумал Макарцев. -- У нас были почины и покрупнее, да ты газету невнимательно читала! Солидную экономию -- а какую? Мы цифры давали, какая будет экономия!" Тем не менее всегда приятно, если газету хвалят. А еще приятней, когда говорили не "Трудовая правда", а "газета Макарцева", хотя на последней странице печатались холодные слова: "Редакционная коллегия". Он считал, что газета его, говорят же: "самолеты Туполева". Макарцев любил свою газету, переживал ошибки и никогда не считал, что он ее делает. Сам он, когда докладывал о газете или отчитывался, говорил: не "Трудовая правда", а "наш коллектив". В хорошем расположении духа он приехал в редакцию. Анечка разложила у него на столе чуть влажные полосы, аккуратно загнув нижние края вверх. Он начнет читать сверху и может испачкать манжеты черной краской. Он вытащил из кармана очки и, просмотрев полосы, встал, прихватив их за края, чтобы не пачкать рук. Номер вел ответственный секретарь Полищук, и Макарцев сам зашел к нему с полосами. Он обсудил ряд перестановок на первой полосе, выяснил, что будет на пустом месте третьей, спросил счет матча в Лужниках, для которого оставили пустую строку, велел придумать заголовок посвежее к статье "Америка: нищета и слезы". Статью тут же назвали "Америка -- море бесправия". Игорь Иванович поморщился, но махнул рукой и пошел по отделам. Дежурные работали, остальные собирались домой, хотя рабочий день еще не кончился. Макарцев считал, что журналистика -- дело творческое. Кто не хочет или не умеет работать, не будет этого делать и при самом строгом порядке. Он требовал сознательной отдачи -- то есть материалов, а не просиживания штанов в редакции "от" и "до". Кроме того, трудовая дисциплина была заботой завредакцией Кашина, а не главного редактора. Еще через полчаса Макарцев внезапно оделся и пошел к лифту. -- Чего это вы сегодня так рано? -- удивился Леша, выруливая через скверик на улицу. -- Считаешь, у меня и личной жизни быть не может? Резко сбросив газ, Двоенинов оторвал глаза от дороги. -- Так куда вас везти? -- Домой, Леша, домой... -- усмехнулся хозяин. -- Личная жизнь у меня, брат, дома... Редактор не был расположен говорить о ерунде, и Леша молчал. Макарцев думал, что наконец-то сегодня поговорит с сыном. Жена давно просила, но они с Борисом никак не могли встретиться. В те редкие дни, когда отец приезжал домой пораньше, тот заваливался за полночь. Не оказалось его и теперь, Макарцев жевал ужин один. Зина по примеру матери перестала есть вечерами, сохраняя фигуру. Она сидела и смотрела, как ест муж. В глубине души Макарцев был даже рад, что Бориса опять нет и разговор не состоится. Они были в ссоре, хотя отец старался этого не показывать. Из Германии в 39-м Игорь Иванович привез пишущую машинку "Олимпия-Элита", изготовленную в малой партии специально для канцелярий Рейха. Макарцев никогда не писал на машинке, но она всегда стояла дома возле письменного стола. Он спрятал ее в начале войны, когда сменил имя. Игорь боялся, что фашистская машинка будет уликой. А после войны нашел ее и снова привез домой. Недавно хватился -- допечатать строку в проекте какого-то документа -- и не нашел. Где она? Оказалось, Борис сдал машинку в комиссионку. -- Зачем? -- А на кой она тебе? -- Твой отец -- журналист! -- Она вся в масле была -- как купил, не раскрывал! -- Попросил бы денег, я бы дал. Ведь это единственная дорогая для меня вещь. -- Ладно слюни распускать. Ничего у тебя дорогого нету! Объяснить что-либо стало невозможно. Отец не мог подобрать убедительных слов, то начинал, как с ребенком, то раздражался, и сын каждый раз ускользал. Борис отрастил волосы до плеч, жидкие усы до подбородка, ходил в неизвестно кем и как сшитых брюках, а манеры его стали смесью мушкетерского с блатным. Домой он являлся в облаке винного перегара. У себя в комнате независимо от времени врубал стереофонический "Грюндиг" на полную мощность, а иногда подключал к нему электрогитару, бренчал и пел песни Галича, надрываясь под Высоцкого. Игорь Иванович уже успокоился, что разговора не будет, перестроил ход мыслей. Он собирался сделать два-три нужных звонка и лечь. Просто лечь и смотреть в потолок. Тут появился Боб. Не здороваясь, он распахнул дверь в гостиную, мельком глянул на отца, швырнул под вешалку в коридоре синюю сумку на длинном ремне с надписью "SABENA" и пошел к себе. -- Давненько не виделись, -- пробормотал вслед ему отец. Сын не ответил, не задержал шага, исчез. Ни от кого на свете, даже от руководства, Макарцеву не перепадало такого хамства. Но он сдержался, не крикнул, встал и приоткрыл дверь комнаты сына. Отца оглушил водопад звуков: Борис уже успел поставить пленку. -- Мы давно с тобой не говорили, сын, -- сказал Игорь Иванович, пытаясь перекричать битлов, которых он сам, на свою шею, привез ему из Лондона. -- А о чем с тобой говорить? -- Ну мало ли... Как живешь, хотел бы знать... -- Живу нерегулярно, папа. -- Остроумно! -- Уж таким воспитал!.. Чего пристаешь? Делать нечего? Катись, откуда приехал, там руководи! -- Ты меня неправильно понял. Я не собираюсь тобой руководить. Но мы как-никак родственники... -- У тебя своя дверь, у меня своя. Закрой мою с той стороны! -- Нет уж, извини! Кто платит, тот заказывает музыку. Поэтому не забывайся! Если для тебя родственные отношения -- атавизм, то как иждивенец не забывай о материальной зависимости. -- У!.. Затянул дурацкую песню... -- Да выключи этот чертов "Грюндиг"! Если я не прав, докажи. -- Я же сказал, Макарцев: до тебя все равно не дойдет. Ты -- ортодокс.-- Я?! Да ты щенок, не знающий сложностей жизни! Дорасти еще до благ, которые мы с матерью кладем тебе в рот тепленькими. Другим детям такое и не снится. -- Навязались со своими благами! -- Навязались? -- Видишь, я же сказал: не дойдет! Подойдя к окну, Борис стал рассматривать темное небо. Игорь Иванович оглянулся: Зинаида облокотилась о косяк в другом конце коридора и внимательно прислушивалась к разговору, морщась от надрывного крика битлов. -- Давай все же установим дипломатические отношения, -- выдавил отец. -- Если тебе нечего сказать, так выслушай. Только сделай тише! Сын посмотрел на него, пожал плечами, подошел к магнитофону и резким движением повернул ручку. Игорь Иванович вздрогнул: и без того громкий звук превратился в невыносимый рев с шипением и свистом, которого не могли выдержать барабанные перепонки. -- Ты, видно, не в настроении! -- ему пришлось отступить в коридор. -- Ладно, поговорим в другой раз... Его слова утонули в грохоте. Зинаида исчезла, дабы муж не стыдился, что она видела его поражение. Он прошел в спальню, положил под язык таблетку валидола и лег, не раздеваясь, на только что открытую белоснежную постель.Грубости следовало ожидать, успокаивал он себя. Возрастное! Кажется, я таким был... А это поколение более сложное. В чем-то мы, конечно, виноваты! Слишком легко низвергали авторитеты. Несправедливость породила другую несправедливость. Правда, сами авторитеты во многом повинны, но будем самокритичны: и мы хороши! Человек -- тоже айсберг, большая часть не видна. При коммунизме люди будут открыты друг перед другом до конца, и тогда они не смогут иметь недостатков. В конце концов ядро у парня здоровое, я уверен... В другой раз обязательно побеседуем. Уговорив себя, он выплюнул валидол в пепельницу. Считать, что ссора с сыном стала причиной инфаркта, нелепо. Такие сцены возникали не раз и не два. И еще будут до тех пор, пока, как говорит Зинаида, Боренька не обзаведется семьей, и мы снова понадобимся -- дать, достать, нянчить. Игорь Иванович не заметил, как заснул. Проснулся он около часу ночи, разделся и лег. Зинаида слышала, как он раздевался, но сделала вид, что спит. 6. СЕРАЯ ПАПКА Во вторник утром подул ветер, возникло ощущение перемены погоды, и макарцевский айсберг закачало. В отделе пропаганды состоялась накачка, которой он ждал. Но не с таким поворотом. О ценном почине никто и не вспомнил. Выговаривали ему за снижение активной позиции газеты, поднятие второстепенных вопросов, заслоняющих основную линию идеологической борьбы, а между тем имеются просчеты, о которых говорилось на последнем Политбюро как о запахе чехословацких рецидивов. Главное, в "Трудовой правде" слабо отражается социалистическое соревнование. Ряд отраслей промышленности не выполняет плана пятилетки -- это вина и печати тоже. Необходимо срочно и с конкретными предложениями пересмотреть планы газеты и снова представить в ЦК. Стало ясно, что Политбюро нужно найти козлов отпущения. Отделы ЦК были передаточным звеном, и взвалить вину за недостатки пропагандистской работы на плечи газет естественнее всего. Недоработки редактор признал просто, по-партийному. Это не были его конкретные ошибки, и он не принял их близко к сердцу. В редакцию Макарцев приехал, когда шла планерка. Вел ее первый замредактора Ягубов. Он был в редакции человеком новым, месяца четыре всего, как назначили. Макарцев помогал ему быстрее войти в курс дела, чувствуя, однако, сопротивление материала. Доброжелательно и настороженно присматривался он к заму и ощущал отсутствие контакта. Общий тон планерки за полуоткрытой дверью кабинета Ягубова был ровный и деловой. Игорь Иванович снял у себя в кабинете пальто и мимо Анечки, готовившейся было бежать к нему с папкой, прошествовал к Ягубову. На стене, наколотые на острые гвоздики, висели красиво разрисованные цветными фломастерами макеты всех четырех полос. Фломастеры эти Макарцев привез для секретариата из Японии. Увидев в дверях редактора, Ягубов остановился на полуслове и обрадованно объявил: -- А вот и наш главный, товарищи. Сами будете дальше вести? Мы, правда, закругляемся... Макарцев отмахнулся. -- Тогда повторить вам основные вехи? -- Продолжайте, продолжайте. После посмотрю. Он искал глазами свободный стул, где присесть. Кабинет Ягубова был раза в полтора меньше его кабинета, и свободных мест не оказалось. Завредакцией Кашин встал, усадил редактора, а себе принес стул из приемной. Когда текущие дела были решены, Ягубов вопросительно взглянул на Макарцева, не хочет ли тот добавить. Игорь Иванович попросил задержаться членов редколлегии и редакторов отделов. -- Остальные могут быть свободны, -- прибавил Ягубов. -- Хочу еще раз сосредоточить внимание на планах отделов, -- проговорил редактор, когда лишние вышли. -- Так ведь сдали уже! -- возмутилась языкастая Качкарева, эдакий коренастый мужик в юбке, редактор отдела литературы и искусства, вечно со всеми конфликтующая по пустякам. -- Правильно, сдали. Планы в целом неплохие. Но руководство газеты, -- Макарцев взглянул на Ягубова, и тот, еще не зная в чем дело, кивнул, -- руководство газеты считает, что некоторые линии надо углубить. Я имею в виду (это касается отдела промышленности) уделить больше внимания выполнению пятилетки... -- Да разве мало даем статей? -- удивился редактор отдела промышленности Алексеев. -- Много, но недостаточно, -- чуть тверже сказал ему Макарцев. -- Ясно! -- неряшливый и добросовестный, как школьный учитель, Алексеев огорчился тем, что вместо живых статей ему придется еще добрых часа три потеть над перекройкой этого плана, никому не нужного. Главный редактор тоже понимал, что планы лучше не станут, но должен был спустить вниз полученную директиву. -- Теперь об идеологии, -- Макарцев сделал паузу и обвел глазами тех людей, которых это касалось в первую очередь. -- Давайте подумаем вместе, как, на каком материале ярко и взволнованно ввести тему усиления идеологической борьбы в мирных условиях. Эта работа касается в основном плана отделов комвоспитания и литературы -- вам и карты в руки. Локоткова разнесет старые планы по отделам. Прошу завтра до планерки вернуть их доработанными. -- У вас все, Игорь Иванович? -- вежливо спросил Ягубов. Макарцев не ответил и первым встал. В дверь потянулся ручеек выходящих. Заместитель редактора понял, хотя это и не было произнесено, что замечания по плану поступили сверху. Он думал, Игорь Иванович задержится и один на один добавит еще что-либо, но от вопросов воздержался. А тот не стал раскрывать дополнительных карт и ушел в свой кабинет, прихватив макеты. Едва редактор прикрыл за собой вторую дверь кабинета (тамбур исключал возможность слышать его разговоры), на столе загудел телефон. Анечка соединила его с секретарем райкома партии Кавалеровым. Когда же поставят его статью, ведь Игорь Иванович обещал? Это средняя статья, написанная за секретаря работниками райкома, о том, как трудящиеся Москвы изучают марксистско-ленинскую теорию. Макарцев не читал статьи, но знал, что все в ней правильно. К тому же он был обязан Кавалерову услугой -- не лично себе, а "Трудовой правде". Возможно, теперь Кавалерова собирались выдвинуть, и автор хотел стать заметнее. Разговаривая, Макарцев перелистал макеты -- статьи Кавалерова в номере не было. Он вызвал по селектору дежурного зама ответсекретаря и дал указание поставить Кавалерова в номер, вынув... Он заглянул в макет и указал на такую же ненужную статью другого автора. -- Порядок! -- сказал через минуту Макарцев Кавалерову в трубку. -- Завтра читай! Тем временем он бегло просмотрел макеты и, нажав кнопку, попросил Анну Семеновну унести их в секретариат. -- Ко мне Какабадзе, -- крикнул ей вдогонку Макарцев. -- Пусть захватит фотоаппарат. После планерки в отделах наступало время переключения с одного номера на другой, послезавтрашний. И хотя секретариат и часть коллектива еще работали на завтрашний, редакция затихала. Игорь Иванович вытащил из ящика стола две анкеты -- старую и новую, -- стал заполнять новую, списывая со старой, чтобы не было расхождений. -- Разрешите? -- Саша Какабадзе, молодой фотокорреспондент, приоткрыл дверь кабинета. -- Кого будем снимать, Игорь Иванович? -- Меня, Саша. Фото на загранпаспорт. Ты уж извини за эксплуатацию... -- Что вы! Я собираю снимки всего руководства. Нет, серьезно. Целая коллекция, а вашего экземпляра не было. Саша поставил кофр на ковер, извлек из него камеру с большим портретным объективом и крался по ковру гибко и легко, как пантера. -- Подойдите к окну, Игорь Иванович, но не совсем... Немного подальше. Повернитесь боком -- будут мягкие тени. Подтяните галстук -- узел ослаб... Смотрите на меня, чуточку повыше... -- Слушаюсь! -- Приятно, черт возьми, командовать начальством! -- Саша щелкнул несколько раз, опустил камеру в сумку, вынул другую. -- А теперь для страховки переменим позу. Повернитесь сюда. О'кей! -- Спасибо, Саша. Ты торопишься? Редактор обнял его за плечи и повел в свой буфет, куда могли заходить только члены редколлегии. Здесь были особые продукты, американские сигареты, жвачка. -- Спасибо, я не курю, -- смутился Саша. -- Бери, бери! Девушек угостишь... Саша купил "Кэмел", Макарце