ерится... -- продолжала она. -- Скажи, теперь я женщина? -- Нет еще. -- Нет? А я думала... Ну и когда же? -- Что -- когда? -- Когда стану женщиной? -- Откуда я знаю? Наверно, когда не будешь спрашивать у меня. -- Газета -- публичный дом, -- мечтательно произнесла Надя. -- У нас в отделе два социолога материалы для диссертации собирают. Вчера один, когда мы вдвоем в комнате остались, подходит и кладет руку на талию. "Наденька, -- говорит, -- у меня к вам просьба..." "Пожалуйста", -- говорю. Снимаю его руку с талии и кладу в нее пачку писем... "Я попрошу письма антисоветского содержания откладывать, чтобы нам не приходилось просматривать всю почту". -- А раньше? -- Раньше я эти письма начальству сдавала, как велели... Я же не знала... А сегодня поняла. -- Почему сегодня? -- А я у редактора в столе Самиздат нашла; когда будете дежурить, Вячеслав Сергеич, обязательно почитайте серую папку. Только никому! Я сказала вам, потому что... у меня никого нет. Вот мой Староконюшенный... В том подъезде живет Хрущев. -- Его охраняют? -- В нашем доме все подъезды охраняют. Зайдите, не бойтесь... Они постояли немного в темноте, подождали, пока лифтер отошел к своему столу в углу холла. Дверца лифта захлопнулась, и сквозь решетку просунулись тонкие пальцы. Он стал целовать их, все по очереди. -- Пожалей меня! -- прошептала она. -- А то умру от неисполненных желаний. 31. СВИДАНИЕ В КРЕМЛЕВКЕ Опасность миновала настолько, что Игоря Ивановича перевезли в новый корпус в сосновой роще на Рублевском шоссе. Но он все еще лежал на спине. Первое время он вздрагивал от пронзительных звонков, периодически раздававшихся во всех палатах. -- Да вы не волнуйтесь, -- ласково успокаивала хорошенькая сестра. -- А в чем дело? -- Звонки -- просто предупреждения медперсоналу. Пока звенит, выходить в коридор нельзя: член Политбюро лечиться приехал. А пройдет он -- и опять можно... И Макарцев действительно привык. Ему даже было приятно, когда звенел звонок: вот и здесь, в больнице, Игорь Иванович находился поблизости от руководства. Вчера после очередного консилиума профессор Мясников пообещал, что вот-вот разрешит повернуться на правый бок. -- Еще месяц, ну, от силы полтора, и будете, как огурчик, правда, пока еще маринованный... -- Мне нужен телефон, -- потребовал Макарцев. -- Телефон? Нет! Никаких дел! Вам нужны положительные эмоции... В качестве таковых ему разрешили немного читать. Он уговорил сестру принести из библиотеки "Трудовую правду". Он читал свою газету, как все читали, утром, а не накануне. Внимательно просмотрел все номера, вышедшие в его отсутствие. -- Нет, ты только подумай, Зина! -- возмущенно сказал он жене, едва она присела возле него. -- Чем заполнены полосы? Мышиная возня, когда я сотни раз им твердил: поднимайте значительные вопросы! Не мельтешите!.. Зачем только я согласился взять Ягубова? -- Не волнуйся, Гарик, -- успокаивала она его, ласково вынимая из рук "Трудовую правду". -- Ягубова ведь не ты выбирал. Конечно, ты нашел бы своего человека... Но скоро выйдешь, и этот Ягубов опять будет выполнять твои распоряжения. Ягубов, так сказать, пришел вместе с должностью. Газете дали еще одного заместителя редактора, и кто-кто, а уж Игорь Иванович не мог не понять, чем это пахнет. Все замы были двойного подчинения -- ему и ЦК. Ягубов, без сомнения, предназначался в фигуры тройного подчинения -- еще и КГБ. К чему этот сверхконтроль? Недоверие, закулисные шашни... Ведь покончили с этим -- и вот опять. Чего-то я не понимаю... Я всегда сам делал газету, можно сказать вдохновлял людей. А теперь второстепенные работники решают вместо меня и меня же считают старомодным за то, что я приезжаю вечером посмотреть полосы. Это, видите ли, атавизм -- вникать в конкретные дела. Ведь прав был Ленин, говоря: если что и погубит советскую власть, так это бюрократизм. Теперь узнаете, каково без меня. -- Ты позвонила Таврову? -- нетерпеливо спросил он жену. -- Где же он? -- Конечно, позвонила! Сказал, приедет... Сейчас протру тебе спину. Надеюсь, я сделаю это аккуратней сестры, хотя тебе, может, и приятней, чтобы протирала она и хлопала при этом ресницами. -- Не говори глупостей, Зинуля. Он прикрыл глаза в полудреме, а Зинаида протерла ему спину до самого копчика ваткой со спиртом от пролежней. Она опять села, раскрыла "Трудовую правду" и просматривала ее. Иногда она это делала, но только при Игоре Ивановиче. Думала она о том, как удачно ей удалось сделать дорогой подарок палатной врачихе. На доллары, оставшиеся от последней заграничной поездки мужа, она купила в валютной "Березке" джинсовый костюм и японские часы, узнав, что у врачихи сын-подросток. Та была очень рада и тут же сообщила, что ей уже обещали по великому блату новый швейцарский препарат, которого тут, в Кремлевке, днем с огнем не найти, и она его израсходует на Макарцева. Зинаида Андреевна пообещала ей японский зонтик и заодно спросила размер ее обуви, после чего они расстались довольные друг другом. Мужу, разумеется, рассказывать это было ни к чему. Хорошенькая сестра приоткрыла дверь и тихо произнесла: -- К вам гость, Игорь Иваныч. Можно пропустить? -- Давайте, давайте, -- сказал он. Сестре этой Зинаида недавно подарила флакон французских духов. Вопрос, только что заданный сестрой, Макарцеву понравился, и глаза у него заблестели. Сами давали разрешение медперсоналу пропускать к себе те больные, у кого дело шло на поправку, кто снова становился ответственным работником. В палату медленно и неуклюже вошел Яков Маркович, придерживая белый халат у шеи рукой, более волосатой, чем его голова. Он замахал руками, затопал на месте, брызгая слюной. -- Макарцев, Макарцев! Ты с кем-нибудь свою болезнь согласовал? Ведь по всем данным в больницу должен был загрохотать я... -- Почему ты? -- слабо улыбнулся Игорь Иванович. -- Я в больницу всегда готов, как юный пионер. -- Не очень ты похож на юного пионера, правда, Зина? Она вежливо улыбнулась. -- Я выходил строиться на линейку в другом лагере, вот и выгляжу не очень свежо. У меня сто болезней, а ты взял мой процент на себя! -- Будет считаться! Рад тебя видеть, старина. Познакомься, моя супруга. Зина, это Тавров, ты о нем слышала. -- Раппопорт, -- представился Тавров. -- Мы уже знакомы, -- Зинаида Андреевна протянула руку. -- Заочно. -- Заочно я воспринимаю только партийные постановления. А красивых женщин, вы знаете, так мало, что их надо посмотреть. -- Муж не ценит, -- она погладила Игоря Ивановича по голове. -- Зинуля! -- Макарцев похлопал ее по руке. -- Хватит здесь отсиживать. Борька придет обедать, а тебя нет. За меня не волнуйся. Мы тут с Яковом Маркычем чуток потолкуем о газетных делах -- тебе это неинтересно... Он притянул жену за руку к себе и поцеловал в щеку. Зинаида улыбнулась Якову Марковичу. -- Умоляю, недолго. Ты должен меня слушаться. Это я говорю как врач. -- Ты не врач, Зинуля, а жена ответработника. Она с показной обидой надула губы и тихо притворила за собой дверь. -- Что там творится, рассказывай! -- жадно набросился Макарцев на Якова Марковича, едва жена исчезла за дверью. -- Кстати, я на досуге прочел твою статью "Писатели -- идеологические бойцы". Дельно, и главное, правильные обобщения. Чего ты смеешься? -- Писатели, -- пробурчал Раппопорт, -- бывают двух категорий: те, за кого пишут, и те, кто пишет за других. -- Но есть ведь и настоящие писатели? -- Боюсь, они не бойцы идеологического фронта... -- Ну их к Богу! -- Макарцев сделал вид, что понял иначе. -- Нам хватает хлопот с нашими писателями. О них и будем думать... -- Если так... -- Вот что, Тавров. Расскажи лучше о субботнике. Какой план действий дальше? -- Что рассказывать?... Соцстраны нас, конечно, поддержали. Весь наш лагерь выйдет с лопатами. Куда уж дальше? -- Да, это размах! Ай да жилу раскопал! Вот это, я понимаю, журналистика! От души поздравляю! Погоди вот, выйду из больницы, поставлю вопрос о том, чтобы представить тебя к премии Союза журналистов... -- Не надо. Не надо премии, -- замахал руками Раппопорт. -- Ты лучше Ягубова умерь... -- Мешает? Вот сукин кот! Не понимает важности мероприятия. Ну и кругозор у моего зама! -- Не об этом. Он понимает!.. Я знаю, антисемитом быть необходимо... -- Чепуха! -- Но нельзя же так в лоб... -- Вот сволочь! Не бойся, Яков Маркыч! Пока я главный редактор этой газеты, тебя никто пальцем не тронет, так и знай!.. Вот что... Готовь-ка доклад к очередному партсобранию о требованиях идеологической работы в новых условиях. -- Я -- свой доклад на собрании? -- Ты, ты! Ягубову дам указание. Тебе это важно для партийного авторитета. На собрании будут представители райкома, горкома, ЦК. -- Пожалуйста, мне что -- жалко? В разговоре возникла пауза, и Яков Маркович снова подумал, зачем он все же понадобился Макарцеву. Не для того же, в конце концов, чтобы поздравить с рождением идеи юбилейного субботника! И уж тем более не для того, чтобы поручить доклад на партсобрании. Неужели опять он беспокоится о той папке? -- Кстати, чтобы не забыть, Тавров, -- Макарцев прервал молчание, поморщился от боли. -- Помнишь о папке? В больнице Макарцев то и дело возвращался к ней мыслями. Маркиз де Кюстин не давал ему покоя. Разумеется, Игорь Иванович правильно поступил тогда. Но теперь обстоятельства изменились. В его столе может что-либо понадобиться, будут искать. Не исключено, что это станет делать Кашин или посторонние... А вдруг кто подумает, что Макарцев доносит на сотрудников? От этой мысли у Игоря Ивановича заболела грудь. -- Так вот, о папке, -- сердясь на самого себя, повторил он, глянув на дверь. -- Что-то у меня душа не на месте. Должность обязывает, сам понимаешь! Раз у меня лежит, значит, я вроде как с ней связан. Глупость, считаешь? -- Надеюсь, ты меня не заставишь добровольно нести ее на Лубянку? -- Плохо же ты обо мне думаешь! Просто, пока я болен, надо ее, от греха подальше, спрятать, чтобы не валялась в кабинете. Мало ли что! -- Разумно, -- тряхнул головой Яков Маркович. -- Вынесу -- никто не заметит. -- Она в среднем ящике стола. -- В среднем так в среднем... Спрячу ее вне редакции, так? -- Вот именно, -- глаза у Макарцева заблестели. -- Нет ее -- и все. А на нет и суда нет! -- Суд-то есть! Но зачем лишние улики? -- Вот именно! Значит, сделаешь? -- А как же! -- Тавров протянул Макарцеву руку. -- И не думай ты больше об этой папке. Держи, Макарцев, хвост морковкой! Я ушел, и меня здесь не было. Спустившись в мраморный вестибюль, Яков Маркович отдал гардеробщице халат и, кряхтя, натягивал пальто, когда к нему подошла Зинаида Андреевна. -- Вы? -- удивился Раппопорт. -- Разве вы не уехали? -- Я ждала вас... Скажите, о чем просил Игорь Иваныч? -- Откуда вы взяли, что он меня просил? А если это я его просил? -- Нет! Он... Сюда бы никто к нему с просьбой не пошел! Я бы не допустила... -- Ну хорошо. Допустим, он. Разве вам это интересно? Женщины от этих проблем далеки. И нужно долго объяснять, с самого начала... -- Долго? Ничего! Знаете, я ведь чувствовала, что он от меня что-то скрывает... Спрашиваю, а он отшучивается... -- Ваш муж слишком близко принимает к сердцу престиж газеты, вот и нервничает... Мы начали кампанию в масштабе всех соцстран. -- Субботник? -- Он самый! И есть реальная опасность -- она-то и тревожит Макарцева больше всего. И, честно говоря, я думаю, не без оснований... -- Опасность? -- Опасность, что инициативу, мягко говоря, присвоят себе другие газеты или партийный аппарат. -- Чем это пахнет? -- Тогда и работа будет оценена не наша. -- Ну и что? -- И из кандидатов в члены ЦК переведут не Макарцева, а другого. Хотите что-то спросить? -- Вы сказали, что я красивая женщина, Яков Маркыч. Вы имели в виду, что я дура? -- Что вы, как можно? -- Тогда о чем вас просил Игорь Иваныч? -- С завтрашнего дня во всех материалах мы будем подчеркивать, что почин начала "Трудовая правда". Это не совсем тактично и может не понравиться в ЦК. Но пока там сообразят, мы уже застолбим свое первенство и почин из-под Макарцева будет выбить-таки трудней... Она не поверила, и он стал уважать ее чуть-чуть больше. -- Вы в редакцию? -- сухо спросила Зинаида Андреевна. -- Я довезу вас... Он представил себе, как сейчас потащится к автобусу, долго будет мерзнуть на остановке, потом спустится в сырое метро "Молодежная" и будет с полчаса сидеть на ледяном клеенчатом сиденье, пока доедет до центра, а там снова пересадка... "Волга" у Макарцева теплая и чистая. Но Яков Маркович, идя в больницу, уже обошел ее стороной. -- Знаете, я в лесу не был уже десять лет, -- сказал Раппопорт, указав рукой за окно. -- Забыл, как он пахнет, а сейчас, говорят, все-таки весна. Пойду прогуляюсь, если вы не возражаете... -- Как угодно. Зинаида Андреевна гордо вышла, широко распахнув стеклянную дверь. 32. МАКАРЦЕВА ЗИНАИДА АНДРЕЕВНА АВТОБИОГРАФИЯ, ПРИЛОЖЕННАЯ К АНКЕТЕ ДЛЯ ТУРИСТИЧЕСКОЙ ПОЕЗДКИ В КАПСТРАНУ Я, Макарцева 3.А., девичья фамилия Жевнякова, фамилия по первому браку Флейтман, русская, родилась 3 февраля 1925 г. в Ростове-на-Дону в семье служащего. Отец умер в 1927 г., мать учительница. В комсомол вступила в 1940 г., беспартийная. В 1943 г. поступила в Ташкентский медицинский институт, окончила его в 1949 г. со специальностью врача-педиатра. Направлена на работу в детскую поликлинику No 1 спецсектора Мосгорздравотдела, лечила детей работников МК и МГК партии. Оставила работу в связи с рождением сына. Являюсь военнообязанной, ст. лейтенант запаса. Мой муж, Макарцев И.И., кандидат в члены ЦК КПСС, главный редактор газеты "Трудовая правда". Личная подпись -- 3.Макарцева. СУЩЕСТВОВАНИЕ ЗИНАИДЫ АНДРЕЕВНЫ Эту свою автобиографию Зинаида Андреевна написала впопыхах: муж стоял над душой и торопил. Едва расписалась, схватил и уехал в ЦК, ничего не объяснив. Только вечером она выяснила, что ее, возможно, пустят за границу вместе с ним. Получилось так, что первые свои поездки в разные страны Хрущев совершал с Булганиным, а западные руководители являлись на эти встречи с женами. Во время деловых встреч глав государств жены собирались отдельно, и Булганин невольно оказывался с женами. Возвращаясь в Москву, он жаловался Никите Сергеевичу на свою судьбу. Он, конечно, сознает, что это его партийный долг, но, с другой стороны, и в его положение войти надо. Хрущев поступил в соответствии с духом демократических веяний и поставил вопрос на Политбюро: ездить с женами или без? Члены Политбюро высказывались осторожно! Есть, мол, в этом свои плюсы и свои минусы. После этого Никита Сергеевич подвел итоги дебатам. Он сказал историческую фразу: -- С волками жить -- по-волчьи выть! И в очередную поездку вместо Булганина взял Нину Петровну, которой в срочном порядке привезли несколько платьев из Парижа, Брюсселя и Рима. Тем временем прогрессивное постановление было спущено ниже -- изучалось заведующими отделов ЦК. Тут, видимо, не обошлось и без давления самих жен. Намечался государственный визит в Великобританию. Тогда-то Игорь Иванович вместо столовой ЦК неожиданно приехал обедать домой и заставил Зинаиду быстро написать автобиографию. Но решение вопроса взяла на себя супруга Никиты Сергеевича. -- Я-то еду по обязанности. А другим зачем отрываться от семей, да государственные деньги швырять на ветер? Исключение сделали только для супруги министра иностранных дел Громыко, да и то ненадолго. Некоторые жены, правда, позже стали ездить в туристические поездки за границу. Зинаида же особенно никуда не стремилась. Биография ее осталась в служебном досье мужа. Хотя Зинаида Андреевна этого никому, даже Игорю Ивановичу, никогда не говорила, родилась она в семье графа Андрея Андреевича Жевнякова, получившего великолепное образование в Сорбонне и Гейдельберге и имевшего угодья на юге России, подаренные его предкам императрицей Екатериной Второй. Молодой ростовский адвокат и землевладелец после революции потерял все, что ему принадлежало, титулы скрыл и пошел служить в суд, когда советской власти понадобились адвокаты. Защищая других, он сумел защитить и себя, чудом уцелел, женился по любви на учительнице, но вскоре умер, оставив двух дочерей. Сестры выросли красавицами в умеренно-южных, смуглых тонах, но было что-то холодное в их красоте. Мать потихоньку называла их графинюшками. Жили в Ростове трудно, голодно. В войну попали в Среднюю Азию. Зина кончила десятилетку и поступила в эвакуировавшийся туда медицинский институт. Профессор Флейтман, читавший студентам курс общей терапии, сразу обратил внимание на красивую студентку, к тому же интеллигентную. Жена Флейтмана погибла в самом начале войны. Она была хирургом и добровольно ушла на фронт. Флейтман сделал Зине предложение, отказываться было глупо. Она окончила институт, и профессор через коллегу, который тогда работал в Четвертом управлении Минздрава, устроил ее в спецполиклинику. Неожиданно профессор Флейтман заявил Зине: у него есть предчувствие, что им лучше разойтись. Она ничего не поняла и гордо ушла от него. Уже будучи женой Макарцева, Зинаида узнала, что Флейтман был отстранен от всех постов, а позднее посажен по делу врачей. Разведясь, профессор Флейтман спас ее. Он ее любил. Макарцев берег ее от неприятностей с той же тщательностью, что и первый муж. Она давно оставила службу и больше к ней не возвращалась. О благополучии ей тоже не приходилось думать: оно было всегда, даже когда Макарцев был на волоске от гибели. Зинаида привыкла к трудной должности жены ответственного работника и мужественно несла это бремя. Хотя ей пошел сорок пятый год, время, казалось, не коснулось ее: лицо, фигура, походка -- все было в полном порядке. Когда она шла, держа под руку сына, дистанция чувствовалась, конечно, но не реальная. Игорь старел гораздо быстрей, а ведь вполне могло бы быть наоборот. Он гордился тем, что жена у него такая красивая, и радовался, если им удавалось побывать где-нибудь вместе. Но это случалось редко. Едва она начинала говорить, что соскучилась без природы, он отправлял ее на госдачу; едва намекала, что устала, он спустя час звонил ей и говорил, что заказал для нее путевку. Она любила отдыхать в Грузии, в Ликани, в закрытом санатории ЦК возле Боржоми. Старый дворец царей Романовых в сказочно красивом лесу, мало людей, целебная вода. Семейное прошлое будто вставало перед ее черными очами. Санаторные нравы Зинаида Андреевна не принимала. Ее возмущала невоздержанность мужчин и особенно женщин, легко сходящихся на один вечер. В этом было что-то кошачье, она брезгливо морщилась, старалась не заводить знакомств, чтобы не слышать: "Выпили коньяку, а потом..." Иногда она пыталась пожалеть этих женщин, понять их. Но тут же с брезгливостью думала: "У нас с Гариком тоже ведь немало трудностей, но ни я, ни он не стали бы вот так..." Игоря Ивановича она поднимет, поправит, все сделает, чтобы он стал здоров. Другие по два и по три инфаркта переносят, а работают, хоть бы хны! Единственный, кто ускользал из ее логики жизни, был сын. Но, с другой стороны, сейчас у всех с детьми проблемы. Боренька вырастет, поумнеет. Если бы муж помог, почаще вмешивался, и она нервничала бы меньше. А он полагался в этом вопросе на жену. Зинаида Андреевна не раз просила всерьез заняться сыном, проявить мужской характер. Макарцев обещал, подолгу собирался, обдумывал, пытался это сделать, откладывал. А теперь, когда он заболел, она думала: "Ну вот, теперь у Игоря Ивановича больше будет времени подумать о сыне, а мальчик станет терпимее к отцу. И все наладится". 33. ВСЕ РАВНО Я ТЕБЯ ПОЦЕЛУЮ! Сироткина была уверена, что теперь, когда Ивлев, хотел он сам того или нет, а все же принадлежит ей и хоть изредка она обретает полную власть над ним, -- она успокоится. Ведь ей от него ничего не надо, а то, что было надо, получено. Любовь до тех пор приносит состояние дискомфорта, вычитала где-то Надя, пока эта любовь не удовлетворена. А теперь, поскольку уже все было, а ничего большего не может быть, потому что это не входило в ее планы, интерес к спецкору Ивлеву должен пойти на убыль. Она уже отбыла свой срок в тюрьме у Ивлева. Но амнистия для Нади не наступила. Пройдет, твердо говорила она себе. Достаточно будет его видеть, хотя бы изредка, и больше ничего. Ну, еще слышать, что он говорит, -- пусть не ей, другим. Главное, переключиться на что-нибудь другое: ведь все позади! Но какая-то новая власть распоряжалась теперь Надеждой. Если раньшe в мыслях, на работе или дома, за полночь ложась в постель, она говорила с ним, слушала его, они гуляли по улицам, и этого было достаточно, то теперь во рту было кисло, яблоко хотелось откусить еще раз. Она стыдилась, уверяла себя, что долго играть в современную активную женщину выше ее сил. А это была не игра. Останавливало ее лишь то, что это отпугнуло бы его совсем. Она металась. С вечера говорила себе, что завтра подойдет к нему и пригласит в кино. Она брала билеты, но утром видела его в редакции, устремленного к целям, содержание и глубина которых были ей непонятны или казались второстепенными, когда между ними произошло такое. Он спорил с кем-то в коридоре, отчаянно матерясь, и она спешила пройти мимо, хотя безо всякой неприязни слушала эти жуткие и сочные слова. Ему было не до нее. Она убегала в туалет, рвала там билеты и, спуская воду, уносившую клочки, плакала, и потом долго стояла, глядя в окно на корпус печатного цеха, в котором гудели ротационные машины, ждала, пока спадет краснота с глаз. Наконец Сироткина решилась. -- Слушай, -- весело прощебетала она, как бы случайно остановив Вячеслава в коридоре. -- Привет! Ивлев глядел на нее рассеянно и ждал, что она скажет дальше. А она задохнулась, слова смешались, легкости хватило только на одно слово. -- Ты чего? -- удивленно спросил он. Она сжимала кулаки. Длинные ногти впились в ладони. После паузы, такой затянутой, она наконец вспомнила что заранее придумала сказать. Шепотом, медленно выдавливая слова и заставив себя опять беззаботно улыбнуться, Надежда произнесла: -- Между прочим, я подсчитала: у меня сегодня юбилей. -- Поздравляю? А какой? -- Ровно три года, как мне вырезали аппендикс. -- Надо сказать Рапу. Пусть напишет передовую. -- Не надо. А вообще, если хочешь, можем отметить. Ну, например, сходим в Дом журналиста... Деньги у меня есть. -- Понимаешь... -- замялся он. -- Я ночью улетаю. -- Куда? -- В Новосибирск. Рап просил накатать статью секретаря обкома о субботнике. Сам Paп в Сибирь не любит ездить -- надо же выручить старика. -- Надолго? -- Неделька. -- А вечером? -- Что -- вечером? -- Ничего! Надя вспыхнула, внезапно возненавидев его. Ей захотелось немедленно резко ответить или ударить Ивлева, чтобы точка была поставлена. Но она улыбнулась опять и ушла, стараясь шагать легко и независимо. День тянулся нудно, как пленка в магнитофоне с подсевшими батареями. А вечером Сироткина взяла у Инны Светлозерской в машбюро перламутровую помаду, накрасила губы и поехала в Дом журналиста. Одна. С твердым намерением наперекор приличиям выпить за светлую память о своем аппендиксе. Войти в ресторан Надя все же не решилась. Она взяла у стойки кофе и рюмку коньяку. Сироткина высмотрела пустой столик у стены, заполненный обертками от конфет. Она села спиной к проходу, чтобы никого не видеть. После глотка коньяку стало тепло. Ивлев передумает и заедет сюда перед отлетом на полчаса. Она глотнула еще, и Ивлев стал более расплывчатым. Надежда вынула сигарету, рассчитывая, что остатки этого негодяя улетучатся вместе с табачным дымом -- единственным (если не считать алкоголя) наркотиком, почему-то разрешенным в ее родной стране. У нее не было спичек, она оглянулась. -- Разрешите? Худой и длинный парень в клетчатом свитере поднес к ее лицу красивую иностранную зажигалку, ловко повернул ее пальцами и чиркнул, осветив ее чистый лоб. Сироткина прикурила. -- А за это, -- спросил он, -- вы не дадите мне сигарету? -- За это я ничего не дам. Просто так -- пожалуйста. Без лишних церемоний он присел к ней и закурил. Мальчик был моложе Надежды и никакого практического интереса не представлял. Надо было сразу вежливо сказать ему, что сейчас к ней подойдет муж. Но Ивлев, оказалось, не улетучился, и ей хотелось отомстить ему. На роль роковой соблазнительницы Сироткина не годилась, но когда ее уговаривали отомстить, можно было согласиться. -- А я вас здесь уже не раз видел. Он сказал то, что должен был сказать, и ничего другого. -- У вас хорошая память, -- сказала Надя. -- Это даже родители признают. -- Почему "даже"? -- Потому что их все во мне раздражает. Представляю, как мать подпрыгнула бы, если бы узнала, что я хочу жениться. -- Поздравляю! -- Надя произнесла это слово с интонацией Ивлева и рассердилась сама на себя. -- Спасибо!... Только невесты еще нет... -- Ну, это не проблема! -- Проблема! У меня жесткие требования: вес 45, рост 160, размер бюста четвертый. В общем, похожа на вас. "У меня размер третий", -- сказать это у Нади чесался язык. Но она решила, что неприлично растлевать малолетку пошлостью, которой в нем и без ее поддержки достаточно. И она произнесла: -- Вы прямо-таки восточный султан! -- Давайте выпьем! -- По чашке кофе. -- И по коньяку! -- Вы разве не пили? -- А вы? -- удачно парировал он. -- Я всего четыре рюмки -- грамм двести, не больше. -- А можете сколько? -- Семьсот пятьдесят пил, -- скромно сказал он. -- Больше не пробовал. Попробуем? "Не рассердятся ли папа с мамой?" -- могла бы спросить она. Но не стала его унижать. -- Нет, это слишком дорого. Но, по одной, малюсенькой... Они выпили. -- Вы мексиканскую водку пили? -- спросил он. -- У них к бутылке привязан мешочек перца, а внутри плавает заспиртованный червяк. Он придает особый аромат, понимаете? На стол ставят лишнюю рюмку и на закуску червяка целуют... Выпили они еще по три рюмки, и Надя подумала, что уже одно то обстоятельство, что она пьяна одна, без Ивлева, хорошая месть ему за его эгоизм. Новый знакомый не очень ловко помог ей надеть шубу. При этом он как бы случайно прикоснулся к ее шее и волосам, а она как бы случайно отклонилась. На улице он взял ее под руку и подвел к бежевому "Москвичу". Остывший мотор долго не хотел запускаться, и похоже было, что не заведется вообще. Надежда сидела в холодной машине, уткнув нос в пушистый меховой воротник. Мотор завелся, и ее новый знакомый, не грея двигателя, резко выехал. Непрогретый мотор дергал, чихал. Машин, пешеходов и милиции на Никитском бульваре было мало; падал легкий, сухой снежок, разбегающийся от машины по асфальту в разные стороны. Выскочив из тоннеля, "Москвич" тормознул на перекрестке: горел красный свет. -- Есть идея. Прокатимся в лес? -- Ночью?! -- Что мы -- дети? Погуляем. -- В такой-то холод? -- Печку включим, -- он сдвинул рычаг. Вентилятор заверещал, гоня теплый воздух к ногам. -- В другой раз, ладно? -- ласково сказала Сироткина. -- Отец ждет, будет сердиться... Мне вот сюда. -- Провожу. -- Не надо, я сама. -- Провожу! -- упрямо сказал он и вошел за ней в подъезд. Лифтер внимательно оглядел его, но, поняв, что он с Надей, ничего не сказал, только проследил за ними глазами, пока они поднимались по лестнице. -- А поцеловать? -- спросил он, когда она протянула ему руку. -- Кого? -- она подняла удивленные глаза. -- Тебя. -- Не рано ли?.. Он неловко притянул ее к себе. Надя отвернулась и попыталась освободиться. -- Пустите, сэр. Я не мексиканский червяк. Нельзя! -- Почему нельзя? -- он вдруг поглупел. -- Можно! -- А я говорю -- нельзя! Она наклонилась, прошмыгнула у него под рукой и стала искать в сумочке ключ. -- Когда же будет можно? -- спросил он, качнувшись. Надежда пожала плечами и вставила ключ в дверь. -- Давай еще постоим тут. Домой неохота... -- Лучше в другой раз. Запомните телефон? Он записал номер на пачке сигарет. -- А может, прокатимся? Но она уже отворила дверь. -- Ты меня по телефону с другим Борисом не спутаешь? У тебя другого знакомого Бориса нету? Я Макарцев. Макарцева знаешь, моего отца? Его все знают. -- Макарцева? -- переспросила она. -- Кто это? -- А как же ты прошла в Домжур? Ты где учишься? -- Я работаю, -- сказала она, -- в ателье. Портнихой. А в Домжур знакомые провели... -- Мне очень хочется тебя поцеловать. -- Я же сказала: нет! Она поспешно затворила за собой дверь. Он прижал рот к замочной скважине и проговорил: -- Все равно я тебя поцелую, вот увидишь! В губы! Борис Макарцев запрыгал вниз по лестнице через пять ступенек сразу и чуть не свалился на повороте. В последний момент он ухватил рукой перила. 34. МАКАРЦЕВ БОРИС ИГОРЕВИЧ ИЗ АНКЕТЫ ПОСТУПАЮЩЕГО В ВУЗ Родился 29 октября 1950 г. в Москве. Русский. Беспартийный. Член ВЛКСМ. Образование среднее. Окончил французскую спецшколу No 109 Ленинградского района Москвы. Аттестат зрелости No 9836457. Специальности нет. Знание иностранных языков: французский (читает, может объясниться). Выполняемая работа с начала трудовой деятельности (включая учебу в высших и средних специальных учебных заведениях, участие в партизанских отрядах и работу по совместительству): не работал. Ближайшие родственники: Макарцев Игорь Иванович -- отец, Макарцева Зинаида Андреевна -- мать. Военнообязанный призывного возраста. Приписное свидетельство No 741374К, выданное Тимирязевским райвоенкоматом Москвы. Состояние здоровья: практически здоров. Основание: справка спецполиклиники Мосгорздравотдела для поступающих в вузы -- форма No 281. Паспорт: VIII MX No 381014, выдан 63 о/м Москвы 11 ноября 1966 г. Проживает: Петровско-Разумовская аллея, 18, кв. 84. Телефон 258-71-44. ОБСТОЯТЕЛЬСТВА, СОПУТСТВУЮЩИЕ И МЕШАЮЩИЕ БОБУ Игорь Иванович не сомневался, что его сын, как все дети партработников его положения, поступит в Институт международных отношений и посредственный аттестат зрелости -- не столь уж существенный изъян при возможности нажать где надо. Одновременно Макарцеву хотелось, чтобы Бобочка тоже стал журналистом, но никаких позывов у него в этой области не обнаруживалось. Впрочем, как и в других областях. Оставалось надеяться, что мальчик поумнеет. Захоти он поступить на факультет журналистики МГУ, Макарцеву достаточно позвонить декану факультета Загульскому, разоблачительные статьи которого "Трудовая правда" печатает после каждой его заграничной поездки. Все пойдет само собой, только правильно занять исходную точку. А уж в эту точку Макарцев поставит сына, будьте уверены! Так думал отец, пока Бобочка кончал школу. А окончив, заявил родителям, что аттестат зрелости дарит им на память, сам же он хочет отдохнуть. Ни в какой международный он не пойдет, поскольку там учатся одни маменькины сыночки-тряпичники, а шмотки его не волнуют. -- Зачем же ты учил французский? -- спросил Игорь Иванович. Оказывается, французским языком Боб и его приятели овладевали для того, чтобы трепаться по телефону, оставаясь непонятыми родителями. -- Выходит, ты считаешь мою жизнь неинтересной? -- Да любой гегемон-работяга счастливей тебя в сто раз! Отвкалывал восемь часов, принял стакан водки -- и никаких забот. А ты по ночам трясешься, не ошибся ли вечером и не снимут ли тебя утром. -- Разве тебе не хочется жить за границей? -- попытался купить его отец. -- Интересные развлечения, фильмы, которых мы не покупаем? -- Думаешь, не знаю, за какие коврижки живут? Антохинского отца директором института сделали. А за что? За то, что в Англии, на стажировке, он в какой-то фирме несколько ампул украл... -- Это крайности! -- Это -- промышленный шпионаж. Это твоя внешняя торговля... А журналистика?! Да сам ты напечатаешь о том, что видел за границей? Сто раз вымажешь дегтем, а потом тиснешь. -- Обычную идеологическую игру ты воспринимаешь сердцем. -- А вот и нет! Принимаю тем местом, для которого она годится. -- Ладно, Боря, иди работать на завод. -- Еще чего! Пусть быдло работает! -- Выходит, в армию? -- Не пойду. Позвонишь -- мне запишут шум в сердце и оставят в покое. -- Не буду звонить, Боря. Клянусь! -- Мать надавит -- позвонишь! -- При матери говорю. Слышишь, Зина? Сын -- тунеядец? Этого не допущу! Осенью сам позвоню в Министерство обороны. Приедут и заберут. Во флот пойдешь -- там служба на год дольше! Но есть и еще вариант. -- Макарцев поколебался, но решил попытаться предложить сделку. -- Поступишь в институт -- покупаю тебе машину. Подожмемся с матерью, но куплю. И учти! Мое слово твердое. -- Твои слова -- в дерьме!.. Через месяц, однако, Борис сообщил матери, что, так и быть, поступит в институт. -- В какой, Бобочка? -- Иностранных языков имени Мориса Тореза. Слыхала? Буду толмачом. -- Кем-кем? -- Переводчиком, мать. -- Почему же именно в этот институт? Отец ведь предлагал посолиднее... -- Агентура сообщила, в этом девчонки смотрибельные, поняла? Но если отец будет проталкивать, уйду, так ему и скажи! -- Ладно, ладно, Бобочка! Он и пальцем не пошевелит... Макарцев хотел позвонить ректору, но жена отговорила. Не дай Бог, Бобочка узнает -- все испортишь! Настроение у родителей поднялось. Боря переутомился, у него был нервный спад, и вот все входит в норму. Сын Макарцева и не может быть другим, ясно! Пусть, в конце концов, кончит любой институт. А перебесится -- отец всегда найдет пусковую установку для его выхода на настоящую орбиту. Когда они узнали, что Борис стал студентом, Макарцев привез шампанское и сказал, что уже звонил директору завода и тот обещал выделить один автомобиль из своего лимита вне всех очередей. Словом, к восемнадцатилетию будет обещанный "Москвич". Машину студент воспринял как нечто разумеющееся. Ни его жизнь, ни отношение к родителям не изменились. Учебники лежали на столе. Он по-прежнему приходил ночью. Если мать еще не ложилась, она издали чувствовала, что он опять пил. Иногда, явившись рано, он заглядывал в кухню: -- Фашиста нет? -- Не смей называть отца фашистом! -- Пардон, мадам, забыл! Буду звать его "наци"... Он заваливался с ботинками на тахту и названивал приятелям. В телефонную трубку вперемешку с французским летела матерщина, от которой у Зинаиды Андреевны начиналась мигрень. Вскоре собиралась компания человек из пяти-шести. Новые парни, которых в прошлый раз не было. Борис забирал на кухне стаканы и закрывал дверь. Из обрывков разговоров, которые долетали до Зинаиды Андреевны, она ничего, кроме мата, понять не могла. Они не разговаривали ни о девушках, ни о политике, ни о своих институтских делах, ни о хоккее. Ей казалось, что они просто дымят и пьют. Иногда она приносила им еду. Они отказывались, но все уничтожали, оставляя на полу грязные тарелки. Куда они стремятся? Что для них свято? Слушают часами эту идиотскую музыку, и им нечего сказать друг другу. -- Бобочка, скоро месяц, как папа в больнице. Неужели у тебя нет времени навестить его? -- К нему не пускают, сама говорила... -- Уже давно пускают. Отца надо поддержать... -- А выпишут когда? -- Врачи говорят, сейчас и думать нечего. Возможно, через месяц... -- Вот и увидимся. Пускай от меня отдохнет. А я от него. -- Я устала врать, что у тебя семинары, лекции, коллоквиумы... -- Ничего, мать! Ври дальше! Он к вранью привык. 35. В ПЯТНИЦУ, В ШЕСТЬ УТРА Зинаида Андреевна не ложилась. Она поздно приехала от Игоря Ивановича, увидела, что ужин, оставленный Бобочке, не тронут, и поняла, что домой он не заходил. Она досмотрела конец телепрограммы -- спорт и последние известия, накинув платок, вышла на балкон. Иногда Боб стоял с компанией возле беседки во дворе. Но там никого не было. В половине второго Зинаида наконец разделась. Она постояла перед большим зеркалом в спальне, надеясь отвлечься, сосредоточившись на себе. Она скептически потрогала излишки на животе и бедрах, впрочем небольшие. Она все еще была хороша собой и думала не без гордости, что нет в мире ничего гармоничнее женской фигуры. Зинаида теперь совсем мало ела и перепробовала все диеты, но вдруг это перестало помогать. Еще можно было испытать голодание в клинике очень модного врача Николаева, к которому попасть, говорят, невозможно. Конечно, Игорь устроил бы ее в два счета. Но голодание ей казалось жестокостью по отношению к себе самой. Ведь только в обнаженности видно, а когда она затянута -- ни-ни! Она приподняла пальцами груди, которые были предметом особой гордости Игоря, но теперь сохраняли форму только во французских лифчиках. Груди потеряли свой вид из-за этого шалопая Бобочки, который, похоже, вообще не явится ночевать и даже не позвонит. Надев английскую шелковую ночную рубашку, всю в кружевах, Зинаида Андреевна легла на свою половину широченной финской кровати. Она еще почитала немного какую-то чепуху в "Роман-газете", погасила лампу и, рассчитывая услышать топот Боба, задремала. Ее разбудил телефон на тумбочке со стороны Игоря Ивановича. "Позвонил все-таки! -- сразу проснувшись, подумала она. -- Есть в нем сыновний долг. А сколько же теперь времени?" На ее любимых золотых часах, подарке матери к свадьбе, было десять минут седьмого. Она сняла трубку. -- Попрошу отца Макарцева Бориса, -- сказал хрипловатый мужской голос. -- Его нет. -- Где он? -- Он в больнице, разве вы не знаете? В чем дело? -- А вы ему кто? -- Жена. -- Вы будете мать Макарцева Бориса Игоревича? -- Да. С ним что-нибудь случилось? -- Капитан Утерин, старший инспектор МУРа, беспокоит. Ваш сын Макарцев Борис Игоревич ночью на Кутузовском проспекте, будучи в нетрезвом состоянии, сбил двух пешеходов. Одного насмерть, второй скончался в больнице. -- А Боря? -- спросила она, плохо поняв то, что услышала. -- Он как? -- Он-то жив-здоров, отсыпается у нас в КПЗ. -- Где-где? -- В камере предварительного заключения. -- Спасибо, что позвонили. Сейчас я приеду и заберу его! -- Зинаида Андреевна уже совсем проснулась, будто она заранее была готова к этому случаю. -- Забрать?.. Да нет... Будет следствие... -- Следствие? Скажите... -- она замялась, понимая, что важно сохранить достоинство, не показать, что ты испугалась. В конце концов, с твоим мальчиком, что бы ни случилось, не смогут сделать ничего против твоей воли. Но она хотела скорее узнать, что все это может означать, против чего бороться. И она договорила. -- Скажите, а это как, серьезно? -- До десяти лет лишения свободы по статье 211 УК плюс отягчающие вину обстоятельства -- еще лет пять. Но это будет суд решать... -- Суд? -- А вы как думали? Можете сейчас к нам приехать? Возьмите с собой паспорт. Фамилию мою записали? У-те-рин... Не вставая с постели, Зинаида Андреевна оглядела спальню, будто впервые в нее попала. До пятнадцати лет? Бореньке?! Чепуха какая-то! Он еще раскается в своих словах, этот капитан Утерин, пожалеет, что угрожал мне... Игорь, как назло, в больнице. Он бы позвонил куда надо и сразу все уладил. Ладно, она поедет сама. Зинаида Андреевна прикрыла пальцами рот, пытаясь сосредоточиться, затем повернулась и перелистала телефонную книжку, лежавшую у Игоря Ивановича на тумбочке. Она позвонила в диспетчерскую и, когда ей ответил заспанный голос, сухо произнесла: -- Машину жене Макарцева Игоря Иваныча. -- Когда? -- Сейчас. Срочно. -- Ладно, -- ответил голос. Послышались вздох и короткие гудки. Зинаида поднялась и начала быстро одеваться, выбрасывая из ящиков на пол то, что не подходило. Она причесалась, не глядя в зеркало, вышла на кухню, поколебавшись, вынула из холодильника несколько баночек черной и красной икры, которые держала, чтобы класть в карман санитаркам. Теперь икра могла пригодиться. Она подумала, что понадобятся деньги. Но их дома было мало, а в семь утра сберкасса закрыта. Надев сапоги, шубу, меховую шапочку, которая ее молодила и очень шла, и заперев квартиру на все три замка, она хотела вызвать лифт, но он был занят. Она нервно постучала по двери, торопя едущего. Лифт остановился на ее этаже, и из него вышел Леша Двоенинов. -- Вызывали, Зинаида Андревна? -- Вызывала, Леша. Поехали, да побыстрей. Когда сели в машину, Леха закурил и молча посмотрел на Макарцеву, ожидая указания. Зинаида поколебалась, говорить ли куда она едет, но решила, что все равно не скроешь. -- Ты знаешь, где МУР? -- Петровка, 38. Кто ж не знает? Туда? -- Туда, Лешенька... На-ка вот, пока не забыла... Она порылась в сумочке и протянула Двоенинову баночку черной икры. -- Спасибо, -- сказал он, завел мотор, тронулся и потом на ходу ловким движением закинул баночку в бардачок. -- Как самочувствие Игоря Иваныча-то? Уж пора его выпустить. Все без него соскучились... -- Не говори, Леша! Сама не дождусь... Зинаида Андреевна ответила механически. Она вынула из сумочки листок с криво написанной фамилией "Утерин". Леха подумал, не попросить ли напомнить Игорю Ивановичу, что тот обещался позвонить насчет его, Лешиной, работы в "Совтрансавто". Но лучше потерпеть еще немного, пока сам выйдет, а не просить через третьи руки. Двоенинов не стал мешать Зинаиде Андреевне своим обычным разговором о том, о сем и погнал по пустым улицам на Петровку. 36. УТЕРИН ВЛАДИМИР КУЗЬМИЧ ИЗ АНКЕТЫ ДЛЯ СПЕЦКАДРОВ Старший инспектор МУРа, капитан милиции. Родился 29 января 1932 г. в деревне Знаменка, Смоленской области. Русский. Член КПСС с 1952 г., партбилет No 3453211. Образование специальное и высшее: окончил спецшколу КГБ в 1963 г., юридический факультет МГУ. Иностранными языками не владеет. За границей не был. Семейное положение: женат. Жена, Утерина Н.П., работает лаборанткой в научно-техническом отделе МУРа. Сын 9 лет. Военнообязанный. Запас ВВ (Внутренние войска), спецучет. Паспорт IV HE No 651127, выдан 114 о/м г. Москвы 14 июля 1967 г. Прописан постоянно: просп. Вернадского, 15/14, кв. 26. Тел. 130-92-81. Сведения о трудовой деятельности, родственниках, справки о состоянии здоровья находятся в личном деле. КАРЬЕРА КАПИТАНА УТЕРИНА Вернувшись вместе с шифровальщиком Кашиным из Гаваны, замначальника шифровальной группы Центра Виноградов поручил младшему лейтенанту Утерину попытаться дешифровать слово "кадум", что и было Утериным сделано без всяких дешифровочных таблиц. При этом Утерин усмехнулся, и подполковник сделал вывод, что ему об оскорблении известно. Владимир Кузьмич Утерин, пониженный в звании, был переведен, как и Кашин, в Десятый отдел "Семерки" -- в службу внешнего наблюдения. Немногословный и исполнительный, он получил тут номер 43-85 и прижился. Работа оказалась более живой, требовала сноровки, а эти качества у Владимира были от природы. Топтунов привозили к объектам небольшими группами. Старший распределял точки, раздавал фотографии, объяснял кто кому передает объект в случае преследования. Объектами были в основном иностранцы и советские граждане, которые с ними встречались. Сотрудники запоминали, с кем они говорили, фотографировали встречи микрокамерами через грудное отверстие в плаще. Владимир не допускал ошибок в работе и вскоре был назначен на должность старшего оперативной группы. Второй прокол произошел снова не по его вине. Сотрудников внешнего наблюдения, отменив все текущие задания, собрали в управлении. Обратился к ним седой полковник в гражданском костюме, до этого в лицо топтунам, как ни странно, неизвестный. -- Наша разведка, товарищи, сообщила, что в Шереметьево из Франкфурта-на-Майне под видом туриста прибывает некий господин Зигмаринген, скромный немецкий бизнесмен, большой любитель живописи и симфонической музыки. В действительности этот Зигмаринген, он же Майер, он же Люттгенс, -- крупный западногерманский агент. Мы изучили его дело (в нем свыше трехсот документов) и запросили у нашей службы в ФРГ дополнительные данные. К сожалению, ответ не успокаивает. Поездка настолько засекречена разведслужбой, что нам остается быть начеку. Принято решение не препятствовать во въезде Зигмарингену, выдать визу, не отказывать ни в каких просьбах, даже если они выйдут за пределы установленных для Интуриста маршрутов. Багаж его официально не будет досматриваться. Надеюсь, понимаете, какая ответственность ложится на вашу службу? Только в Москве мы поднимаем по готовности No 1 456 человек и на время операции подключаем вас к 12-му отделу. Необходимое количество ваших ребят будет занято во всех городах по маршруту Зигмарингена. Все наши люди в службе сервиса в гостиницах, аэрофлоте, общественных местах, где он может появиться, оповещены. Дальнейшие инструкции поступят после его приземления... Теперь о вас... От вас требуется чистая работа. Господин Зигмаринген и в мыслях не должен иметь, что за ним следят. Пусть наслаждается полной свободой. Если что, немедленно связь со мной! 12-ый отдел 7-го оперативного управления КГБ -- это специальные операции по слежке. Трудные были две недели для Утерина. Когда бизнесмен и знаток симфонической музыки господин Зигмаринген, невысокого роста седеющий господин в дешевом сером пальто, сияя сердечной улыбкой, сбежал с трапа и к нему направилась переводчица, старший группы наблюдения из машины доложил по рации: -- Приняли объект. 21-14 начала. Пошло-поехало! А гость как ни в чем не бывало ходил в Москве на симфонические концерты, гулял по Тбилиси, отправился в Ташкент и Самарканд и за две недели ни единого раза не остановился на улице, чтобы заговорить с прохожим, ни единого раза не поинтересовался химией, специалистом в которой себя называл. -- Зачем он приехал? -- гадали на всех ярусах советской разведки. -- Я хотел бы продлить визу еще на две недели, -- сказал он переводчице. -- Если это, конечно, не трудно... -- Вы что-нибудь не успели сделать? Я могу помочь? -- Да, я не успел осмотреть Эрмитаж и Русский музей. Визу продлили. Утерина вызвали на новое совещание: этот чертов господин Зигмаринген будет их мучить еще две недели! -- Удвойте бдительность! -- предупредил полковник. -- Не исключено, что он, как матерый волк, путает следы, усыпляет нашу бдительность, а в конце попытается что-либо натворить. Тщательное изучение содержимого его чемоданов, к сожалению, не дало никаких результатов. Вся надежда на вас! Получив объект от своего коллеги, 43-85 смотрел за ним во все глаза. К счастью, гость не имел манеры оглядываться, хотя и ходил, глазея по сторонам. Иногда он бегал, хватая под руку переводчицу, так что Утерину и его коллегам удавалось перевести дух лишь в машинах. Уехал Зигмаринген не по графику, а на день раньше, внезапно поменяв билет на ночной рейс и подняв с постелей топтунов. У трапа гость поцеловал в губы переводчицу 21-14 и вручил ей в подарок сто долларов, которые она после сдала под квитанцию в бухгалтерию "Интуриста". -- Теперь все ясно! -- резюмировал седой начальник. -- Зигмаринген постарел и решил порвать с преступной жизнью. У нас в стране он отдыхал. Мы хорошо поработали, товарищи, сделали все, что могли! Однако спустя две недели наша разведка переправила домой из Израиля копию сообщения об иллюстрированном отчете, разосланном Зигмарингеном разведкам всех стран, дружественных ФРГ. Изучая советское искусство, гость сфотографировал большую часть сотрудников службы внешнего наблюдения, чтобы они были известны заинтересованным сторонам. В течение месяца коллег Утерина пересортировывали и раскидывали. И его вызвали на собеседование. -- Как у вас с дикцией? -- спросил один из членов комиссии. -- Стихи в школе учили? -- Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя, -- продекламировал бывший номер 43-85. -- Для начала неплохо! Остальное дотянем! Утерина перевели в группу скандирования, и тут ему сразу понравилось. Работающие в группе лучше одевались, всегда ходили в белоснежных рубашках и при галстуках, некоторые даже с платочками в нагрудных карманах. Начальник группы скандирования представил им Прова Царского, народного артиста СССР, секретаря партийной организации Малого театра, на которого возложили почетную общественную нагрузку подготовить пополнение к работе. Царский всю жизнь играл Чацкого, но в остальной жизни был со всем согласен. Он начал с дикции, заставил Утерина раз двадцать повторить скороговорки "Ехал Грека через реку" и "Карл у Клары украл кораллы". Затем подошел к пианино и взял аккорд. -- Ну, а теперь красиво и раскатисто споем: "Слава коммунистической партии!" Утерин крикнул. Царский поморщился. -- Потише, голубчик! Слава -- интонация вверх -- Коммунистической партии -- интонация вниз. И больше чувств, искренности, страсти! Вот послушайте... Он прожурчал своим бархатным профессиональным голосом. Интонация ушла вверх, повисела там немного и торжественно опустилась. Далеко было бывшим топтунам до народного артиста. -- Понятно? -- спросил Царский, счастливый своим талантом. -- Давайте-ка хором, друзья: "Да здравствует -- интонация вверх, пауза -- наше родное -- маленькая пауза -- советское -- пауза еще меньше -- прави-тель-ство-о-о!" Пианино подтвердило правильность этой мысли величественным мажорным аккордом. -- Не басите, не басите! Нежнее, задушевнее! Так, чтобы всем, сидящим вокруг вас в зале, захотелось повторить вместе с вами. Ну, давайте, -- артист заглянул в бумажку, -- "Слава могучему авангарду нашей партии, ее ленинскому -- и раскатисто, как эхо, -- По-лит-бю-ю-юро-о-о-о!" После уроков актерское мастерство Утерина продвинулось. Но и старый опыт не пропал. На съездах и партийных конференциях членов группы скандирования равномерно распределяли по залу с таким расчетом, чтобы каждый сотрудник отвечал за определенную группу депутатов или делегатов. Владимир наблюдал за движением рук закрепленных за ним зрителей. Локтем он мог незаметно определить содержимое кармана проходящего мимо человека, надавить бедром на портфель, выясняя твердость и вес лежащего в нем предмета. Тексты для скандирования сотрудникам выдавали заранее, отметив галочками, после каких слов в докладе какую здравицу произносить, когда аплодировать, когда аплодировать бурно, после какого абзаца долго не смолкать, а когда вставать и устраивать овацию. В обязанности входило также вовлекать окружающих в аплодисменты и крики "ура!" Делалось это так. Когда приближались слова, после которых должны были следовать аплодисменты, Утерин поворачивался к своим соседям справа и слева и, восторженно улыбаясь, говорил: -- Здорово сказано, правда? Гениально! Давайте похлопаем!.. Тут как раз докладчик прерывался (у него в тексте тоже стояла галочка), и Утерин мгновенно принимался хлопать, вовлекая сидящих вокруг личным примером. И разницу между теми, кто аплодирует от избытка чувств, кто из вежливости, а у кого такая работа, установить было невозможно. Организация окончания речи вождя была самой сложной и ответственной задачей. Требовалось особое мастерство, чтобы поднять весь многотысячный зал единым порывом восторга. Ведь начальник не подавал сигнал, когда аплодисментам пора вдруг перейти в бурную овацию и когда во время овации всему залу встать. Поэтому на специальных тренировках участники группы, начав аплодировать, отсчитывали в уме двадцать секунд (два хлопка в секунду) и переходили к бурным аплодисментам (четыре хлопка в секунду), вовлекая зал. Затем ими отсчитывалось еще ровно двадцать секунд, и начиналась овация, во время которой раздавались как бы случайные, разрозненные крики "Ура!", "Слава!". Наконец, еще через двадцать секунд (восемьдесят хлопков) все сотрудники группы скандирования поднимались с мест, продолжая бурно аплодировать, но теперь -- над головой. Одновременно они жестами приглашали встать соседей и кричали выученные заранее здравицы в честь вождя. Это был апофеоз, после которого сотрудникам оставались только рутинные мероприятия по слежке за сидящими вокруг. Работал Владимир Кузьмич добросовестно, но вечерами у него теперь оставалось время. Он решил сделаться следователем, и после второго курса юридического факультета был переведен в группу борьбы с нарушениями советской морали. Работа в группе была разнообразной. Сотрудники группы дежурили возле церквей в праздники и, отводя в сторону, били молодых людей, пытающихся войти в церковь. В парадных избивали евреев, желающих поехать в Израиль. По указаниям смежного отдела поджидали студентов, вынимали из портфелей Самиздат и били кастетами. Но били без увечий, поскольку это были меры чисто воспитательного характера. Потом была работа в группе заполнителей. Заполнители заранее занимали все места на открытых политических процессах. Каждый желающий мог в принципе тоже попасть в зал судебного заседания, но мест не было. Если же кого-то требовалось впустить, один из заполнителей как бы случайно поднимался и уходил, освобождая ровно одно место. Утерину пришлось заполнять залы, когда перед студентами выступали американский сенатор и член Политбюро итальянской компартии, которые могли сказать не совсем то, что нужно; он заполнял зал Библиотеки иностранной литературы, когда там выступал социолог из ФРГ, залы выставок иностранной живописи, а также заполнял с плакатами улицы перед посольствами вместе с группой скандирования, а если требовалось бить стекла, то и с группой борьбы с нарушениями советской морали, выражая гнев и возмущение советского народа. Настал день, когда Утерин доложил начальству о том, что он окончил университет и его образование может считаться законченным высшим. Он был произведен из младшего лейтенанта госбезопасности в капитана милиции и назначен на должность старшего инспектора МУРа. С Петровки Владимир Кузьмич и сейчас частенько ходит домой пешком до метро, замедляя шаг возле Лубянки. Топтуны, прогуливающиеся вдоль здания, делают вид, что они просто прохожие. А прохожие делают вид, что об этом не догадываются. Утерин идет медленно, подмигивая каждому из бывших своих коллег. -- Как дела, Володя? Сколько платят? -- Дела идут, контора пишет, -- тихо отвечает Утерин, делая вид, что разглядывает бронзового Дзержинского. -- А ты все топчешься? -- Да вот, понимаешь, никак не переведут в группу скандирования. -- Понятно! Ну, будь! И Владимир идет дальше. А топтун очаянно трет уши и вдруг, чтобы согреться, бросается к мальчику из провинции, который сфотографировал памятник Дзержинскому. -- Здесь фотографировать запрещено! -- сурово выговаривает он, отбирает фотоаппарат и засвечивает пленку. 37. НАДО ИСКАТЬ КАНАЛЫ Около получаса Зинаида Андреевна ждала в бюро пропусков, пока ее позвали к окошечку и вернули паспорт с вложенным в него листочком бумаги. Сердце у нее колотилось, и мысли сновали в беспорядке. Но она старалась не позволить себе расслабиться и думала о том, как подать новость Игорю Ивановичу и можно ли ему вообще при нынешнем его состоянии услышать такое. Макарцев не раз упрекал ее в том, что она живет, как у Христа за пазухой. Умру -- как будешь справляться? Она смеялась и отвечала ему, что надо будет -- научится, а вообще она уверена, что он с его энергией переживет ее и еще женится. Конечно, ей не хотелось бы этого, но сие не в ее власти: все мужчины одинаковы. Вот и представился Зинаиде случай доказать, что самостоятельной она быть умеет. Лучше бы только не было этой необходимости. За что прогневался Бог? Она вспомнила Бога механически, в связи с навалившейся бедой. В остальное время он был ей не нужен. Ей объяснили, как пройти к старшему следователю Утерину. Дверь оказалась запертой, и Зинаида Андреевна остановилась в коридоре, прислонясь к стене. Мимо нее деловито сновали люди в милицейской форме и штатские. Одного она попыталась спросить, он отрицательно качнул головой, как немой, и она снова стояла, ждала. Защитить ее от невнимания, прийти на помощь было некому. В ней никто здесь не нуждался, но от всех от них она сейчас зависела, и это ее унижало. Минут через сорок (а может, и час минул) к двери подошел спортивного вида мужчина, немного простоватый, с погонами. Он вытащил из кармана связку ключей, нашел подходящий и открыл дверь. -- Вы -- Макарцева? -- не подняв глаз, с хрипотцой спросил он. -- Зайдите. Он вошел в кабинет первым, позвякивая ключами. Зинаида Андреевна не привыкла к такому обращению и готова была разреветься от обиды. Но ей предстояло заменить Игоря, быть мужчиной, и она плотно сжала губы. -- Присаживайтесь. Утерин так и не взглянул на нее. Он не торопясь закурил, ловко швырнул спичку в форточку и молча углубился в папку. Дым дешевых сигарет доплыл до нее, и она закашлялась. -- Макарцев Борис Игоревич, рождения 1950-го, русский, комсомолец -- ваш сын? -- он наконец-то посмотрел на Зинаиду Андреевну. -- Мой, мой, конечно! -- она напряглась так, будто у нее собрались отобрать сына. -- Та-ак... Он выпивал? -- Нет, -- помедлив, ответила Зинаида Андреевна. -- Только сок -- томатный очень любит. -- Томатный любит... Это хорошо. -- Ну, может быть, на праздник рюмочку с отцом... -- С отцом? Вот протокол первого допроса... "Вечером 15 марта я встретился с Котловым, моим бывшим школьным другом... Купили бутылку водки и сели у него дома поговорить по душам. Пришел еще один друг, Демченко. Остатки водки мы вылили ему. Потом я поехал в Дом журналиста, где познакомился с девушкой, имя не помню..." Кто это -- Демченко? -- Котлов -- Борин одноклассник. А Демченко -- первый раз слышу... -- Имя девушки тоже не знаете? -- Не знаю, -- закрыв глаза, тихо ответила Зинаида. -- Так... "Я угостил ее коньяком и предложил проехаться за город. Она отказалась, так как ей надо было домой. Тогда я поехал за город сам. Двоих людей, переходивших Кутузовский проспект, заметил, только когда они уже были перед самым радиатором, так как было темно. Я нажал на тормоз и резко повернул вправо, но они тоже побежали вправо, и я их сбил. Хотел затормозить, но пока думал, останавливаться или нет, отъехал уже далеко и тогда еще прибавил газ. Выехав на Минское шоссе, я одумался и остановился. И сам вышел на дорогу, навстречу Госавтоинспекции..." -- Он на себя наговаривает, -- сказала Зинаида. -- Хвастается! -- Посмотрим, -- проговорил Утерин, листая бумаги. -- Вот заключение медицинской экспертизы... Спустя 1 час 40 минут после происшествия... Сильная степень алкогольного опьянения. -- Он не мог много выпить! -- Стакана два водки или коньяку, не меньше! -- Но ведь как он сбил, никто не видел! Это кто-то другой, а вы сваливаете на него! Утерин в первый раз усмехнулся. -- Вот показания свидетелей: таксист Мамедов, автомашина 13-77 ММТ. Следовал за "Москвичом" Макарцева на расстоянии ста метров. Видел, что произошло, и из ближайшего автомата позвонил в милицию. После этого патрульную машину направили в погоню. Шофер уборочной машины 91-54 МОР Окунь двигался по левой стороне навстречу... Акт дорожного происшествия... Превышение скорости до 95 километров в час. На правом крыле и капоте "Москвича" следы ударов, кровь. -- А те двое? -- она замялась, не зная как их назвать и как спросить. -- Они... что? -- Как раз принес заключение патологоанатома. Вскрытие показало у обоих наличие алкоголя в крови -- в средней степени. -- Значит, они сами виноваты! -- Больше того, они переходили улицу в неположенном месте. -- Вот видите, я же говорю! Сами и поплатились... -- Сами-то сами, -- Утерин почесал затылок. -- Это смягчает вину вашего сына. Но много остается. Пьяный за рулем -- раз. Превышение скорости -- два. Оба пострадавших со смертельных исходом -- три. Не остановился, чтобы оказать помощь, -- четыре... Решать будет суд... -- Суд? Подождите, -- глаза Зинаиды Андреевны наполнились слезами, и вся ее твердость рухнула. -- Объясните, что я должна сделать, чтобы суда не было? Утерин смотрел на нее внимательно. Вопрос можно было понимать по-разному, но сама постановка его свидетельствовала о том, что его собеседница имела определенные возможности. -- Таких советов давать не могу. Лучше вам самой решить этот вопрос. -- Я должна посоветоваться с мужем. Но он сейчас в больнице. Вы знаете, кто он? -- Знаю. Это узнать нетрудно. -- Я тоже так думаю... Скажите, а могу я увидеть сына? -- Вы просите свидания? -- Да, да! Свидание! Утерин тщательно погасил сигарету о каблук ботинка, бросил в корзину для бумаги, медленно поднялся, дело положил в сейф, запер его и вышел. Зинаида успела наплакаться, вытереть слезы и тщательно привести себя в порядок. Только глаза остались вспухшими и красными. Еще никогда она не чувствовала себя такой старой. -- Учитывая, что вы -- жена Макарцева, свидание разрешили, -- произнес Владимир Кузьмич с порога, -- но ваш сын отказался. -- Не может быть! -- воскликнула Зинаида Андреевна, пораженная этим больше, чем всем предыдущим. -- Неправда! -- Если хотите, -- сухо сказал Утерин, -- можем привести его. -- Насильно? Нет уж!.. Я могу быть свободна? Она гордо поднялась. -- Я отмечу ваш пропуск. Утерин глянул на часы, проставил время и расписался. Он посмотрел вслед Макарцевой. "Самых красивых женщин отбирает для себя начальство", -- промелькнуло у него. Но зависти в этой мысли не было. Зинаида вышла из ворот, не чуя под собой ног, остановилась, не зная куда двигаться, что предпринять, к кому обратиться. Второй удар, после инфаркта Игоря, обрушился на нее. Но мужу она ничего не скажет. Она будет бороться сама. Игорь Иванович болен, но с его положением не могут не посчитаться. Она не имеет права расслабиться, позволить несчастью взять власть над ее нервами. Она будет рассуждать, как обычно делает Гарик, начиная с основного, а не второстепенного, и действовать так, будто это не ее сын, а чужой, будто это лишь ее общественный долг -- спасти ребенка, попавшего в беду. Придумав эти слова -- общественный долг, она решительно подошла к машине. Двоенинов безмятежно подремывал за рулем. Он вложил руки в рукава, чтобы не стыли, и добирал невзятое у сна ночью. -- Я не поеду, Лешенька. Мне рядом. Можешь быть свободен... -- Понял. А тут, на Петровке, случилось что? -- Общественные дела, -- она беззаботно усмехнулась. -- Поезжай в редакцию. Было утро, светлое и веселое. Начинался рабочий день, мимо нее спешили люди, на ходу переговариваясь. Из подъездов выкатывались коляски. Все вокруг знали куда они идут, что и зачем делают. Зинаида Андреевна, уже решив действовать, все еще, однако, судорожно пыталась направить мысли по одному руслу. Но они растекались, а выползала другая, ненужная, отчаянная: что же теперь будет? Эта мысль только сбивала, мешала другим, создавала в душе панику. Ей нужен квалифицированный советчик. Не приятельница, которая станет ахать, а после обзвонит всех знакомых: "Слыхали, а у Макарцевых-то сын!.." Юрист, вот кто необходим! Надо немедленно разыскать Кореня. Самуил Аронович Корень, один из заместителей председателя Московской городской коллегии адвокатов, был старинным другом ее первого мужа. Посадили их в одно время. После реабилитации он звонил Зинаиде несколько раз, был готов поддержать старые дружеские связи, но ей не хотелось воспоминаний о первом муже, да и положение Игоря Ивановича обязывало думать об уровне знакомств. Теперь, раздобыв несколько двухкопеечных монет, она дозвонилась до Самуила Ароновнча без особого труда. Корень искренне, как ей показалось, обрадовался, начал расспрашивать о жизни. Но узнав, что у нее дело, сказал, что ждет ее немедленно. Макарцева остановила такси у старого, обшарпанного особняка, вошла не раздеваясь в комнату, забитую столами и людьми, и сразу отыскала грузного и сутулого Кореня. Он поднялся ей навстречу, обнял ее и по-старому поцеловал в обе щеки, а после усадил на стул в сторонке и попросил чуток подождать. Самуил Аронович постарел, лысина расползлась во все стороны, синеватые щеки с красными прожилками и дряблый подбородок обвисли, черный костюм, обсыпанный перхотью и пеплом, не сидел на нем, а висел. Зинаида Андреевна подумала, что у него плохо работают почки, да и сердце плохо тянет. Евреи раньше созревают и раньше старятся. Это касается не только женщин, но, как ни странно, и мужчин. Она удивилась, что думает сейчас не о Бобочке, но так уж плавали мысли, не подчиняясь ей. -- Ну, теперь я весь ваш, мадам! -- отряхивая пиджак от пепла, галантно произнес Самуил Аронович. -- Надеюсь, Зиночка, ваш муж не собирается с вами разводиться? В свое время Корень, по просьбе Флейтмана, быстро провел через суд его развод с Зинаидой. Шуток она сейчас воспринимать не могла и оглянулась, не слышит ли кто. -- Не беспокойтесь, -- он прикоснулся корявыми пальцами к ее плечу. -- Здесь каждый занят своим делом... -- Бобочка сбил двоих, -- сразу выпалила она. -- Насмерть... Зинаида Андреевна стиснула рот, чтобы сдержаться, но слезы полились, будто прорвало. Вынула платок, мокрый. Корень, не утешая, подождал немного. -- Он совершеннолетний? Права есть? На своей машине? Трезвый? Скорость? Вопросы сыпались один за другим, она только мотала головой, соглашаясь или отрицая. -- Не остановился?.. Ну, это не самая страшная оплошность! Что? Он делал неверные шаги один за другим, один другого хуже! Это естественно в его положении... Где он был до этого? С кем? Что делал?.. Как -- вы еще ничего не знаете?! Ладно, все это мы сможем выяснить. Но факт остается!.. Нельзя на него все валить -- он мальчишка! Был бы старше -- сообразил: раз уж это случилось, надо бросить машину и бежать. Да! Позвонить в ГАИ и сказать, что машину угнали. Еще неизвестно, доказали бы или нет... Кстати, а что муж, Зиночка? Она объяснила ситуацию. Самуил Аронович схватился за голову. -- Зачем вы приехали ко мне? Допустим, я найду самого лучшего адвоката... Шансов никаких. -- Что же делать? -- едва слышно произнесла она. -- Ищите каналы. Но без мужа вы не обойдетесь. Попробуйте, конечно, хотя маловероятно. Но не падайте духом, делайте все от вас зависящее... -- Что от меня зависит? Что? -- В любом случае, надо познакомиться с семьями погибших. Придется как следует помочь, делать все, что они пожелают. Сколько у вас в запасе денег? -- На книжке тысячи полторы, не больше. -- Так мало?! -- Да мы никогда не копим, а расходов много... -- Придется вещи подбросить этим семьям. Ведь жены будут давать показания! -- Как же я их найду? -- Дело еще в МУРе? Какой инспектор им занимается? Попытаюсь узнать. Позвоните мне... Я даже не сказал вам ни одного комплимента. Такая стала жизнь -- прямо сумасшедший дом. Встречаемся, когда что-то случилось, а без дела никто никому не нужен. У меня, поверите, даже родственников не осталось. То есть они живы, но встречаемся, когда кто-нибудь умрет. Может, на том свете соберемся? Ну, не падайте духом, Зиночка! Выйдя, она взглянула на часики на руке. Пора в Кремлевку. Не появись она там вовремя, Игорь заволнуется. Она поискала такси и поехала на Рублевское шоссе, дав зарок улыбаться как ни в чем не бывало. Из холла, еще не поднявшись в палату, она позвонила в гараж и вызвала машину. Игорь Иванович чувствовал себя лучше, ему включили телефон, и он воспрянул духом. Она пристрастно расспрашивала его о самочувствии, поворчала по поводу телефона и вообще охотно разговаривала на разные темы, лишь бы только он не стал расспрашивать о Бобе. И все же он заметил. -- Что с тобой, Зина? -- Ну чего пристал, Макарцев? Женский календарь... Вечно ты пытаешься вывернуть меня наизнанку! Она преувеличенно ворчала, чтобы отбить у него охоту расспрашивать. И действительно, благополучно уехала. Только дома Зинаида почувствовала, что ни крошки не ела и уговорила себя поесть, чтобы были силы. Пока она автоматически жевала, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, она обдумывала, имеет ли смысл звонить друзьям Игоря Ивановича, не сделается ли от этого хуже. Но ведь скрыть все равно не удастся. А кто же еще поможет, если не они? Ведь и он им всегда готов прийти на помощь. Она знала, что Игорь Иванович редко обращается с просьбами к цековским работникам, а использует друзей в министерствах и ведомствах. Зинаида решила действовать так же. Она принесла телефон на диван, и позвонила Дерюгиным. Павел Лукьянович был одним из заместителей председателя Госплана. Вот уже много лет Макарцевы и Дерюгины проводили вместе праздники, дачи у них были рядом, дети вместе росли. Наталья Степановна, услышав голос Зинаиды Андреевны, обрадовалась. -- Что это вас не слышно? -- произнесла она раскатисто, по-простому, почти по-деревенски. -- Как там наш Игорь Иваныч? Скоро его врачи отпустят? -- Скоро. Но у нас несчастье, Наталья Степанна. С Бобочкой... -- А что такое? Макарцева стала рассказывать в чем дело, поворачивая таким образом, что милиция вроде бы ждет указания и если звонок такой поступит, Бореньку выпустят... -- А убийство-то как же? -- прошептала Наталья Степановна. -- И потом, как вы предполагаете, кто позвонит? -- Я думала, Павел Лукьяныч. Он ведь по ВЧ может позвонить Щелокову. Не давить, нет, просто намекнуть, что решается не у них, а выше... -- Я, конечно, передам Павлу Лукьянычу, -- после паузы решила Наталья Степановна. -- Но вряд ли он согласится. Ведь это совершенно не по его профилю. -- Может, мне ему позвонить? -- Да какая разница? Я все равно сейчас звонить ему должна, напомнить, чтобы он боржоми выпил. У него ночью изжога была. Если он согласится, я вам перезвоню. Ну, а если нет... Он, сами знаете, какой щепетильный в личных вопросах!.. А я вам сочувствую! Посидев с минуту, держа палец на рычаге, Зинаида набрала еще номер. Риго Артемьевича Бадаляна, председателя Госкомитета по атомной энергии, Зинаида застала дома (вот какая удача!) самого. Риго Артемьевич искренне расстроился. Сын Макарцева -- это все равно что его собственный сын. Он готов сделать что в его силах, а силы у него есть. Он занялся бы этим вопросом немедленно, но, к сожалению, у него через полтора часа самолет. Он летит в Индию и будет в Москве только через месяц. Тогда можно будет вернуться к вопросу и подумать, кого лучше просить. -- Спасибо, Риго! Это поздно, но спасибо. Она еще полистала телефонную книжку и нашла вписанный Игорем Ивановичем телефон Шапталы. Игнат Данилович Шаптала работал в Днепропетровском обкоме и в ЦК Казахстана вместе с человеком с густыми бровями, а теперь был заместителем заведующего отделом административных органов. Его звонок многое мог бы изменить. Шапталы бывали у Макарцевых в гостях. Игорь Иванович и Шаптала не раз ездили вместе за рубеж. С женой Шапталы Тамарой Богдановной, круглой, как колобок, очень молодящейся бабушкой с жизнерадостным украинским выговором, Зинаида Андреевна дважды отдыхала в санатории и очень подружилась. Тамара Богдановна весело загуторила, рассказывая про своих ранних внуков, с которыми у нее дел невпроворот. -- Ну, а у вас как? Зинаида Андреевна объяснила ситуацию. Тамара Богдановна умолкла, а потом вдруг спросила: -- Что же теперь будет с Игорем Иванычем? -- Он не знает. Я не хочу его беспокоить. -- Да я не о том, миленькая! Как это отразится на его положении? Сын -- в тюрьме! -- Я этого не допущу! -- воскликнула Зинаида Андреевна. -- Если бы Игнат Данилыч мне помог, позвонил Щелокову... -- Ну как же он может? Ведь это ж подорвет его авторитет! -- Тамара Богдановна, родная, спросите его, умоляю! -- И спрашивать не буду! В его положении разве же можно такое? Да ведь кого он попросит, первый его потом и упрекнет. Не проси, Зинаида Андревна. Это ж беззаконие... -- Пускай беззаконие! -- в отчаянье воскликнула Макарцева. -- Ведь один-единственный раз! Пускай неправда, нечестность, что угодно! Ведь сын! Другого не будет. -- Я сама мать, внуки уже. Но Игната Данилыча лучше не впутывать. Зинаида Андреевна, миленькая, сама понимаешь, не звони лучше нам, пока все не образуется. Мало ли что? Ты ведь тоже ради мужа от опасной дружбы отреклась бы. Откинувшись на подушку, Макарцева некоторое время тупо глядела в потолок. После встрепенулась. Нет, она не сдастся! Она будет действовать сама. Она позвонила Кореню. -- Зиночка, я кое-что выяснил. Эти двое убитых -- разнорабочие, хронические алкоголики. Оба состояли на учете, один подвергался принудительному лечению. Жена в семье второго вроде бы даже рада, что муж погиб. Говорит, наконец-то вздохнет. Там ребенок шести лет, в другой семье -- двое. Один -- умственно отсталый. Может, дебильного в детский санаторий устроите? Задабривайте, обещайте, голубушка. В общем, запишите адреса... 38. НОЧЬ В НОВОСИБИРСКЕ В гостинице Ивлев медленно поднялся по лестнице в свой номер. Весной в Сибири еще и не пахло. В демисезонном пальто, прозванном семисезонным, в сорокадвухградусный мороз Вячеслав почти час тащился в холодном автобусе, забитом людьми так, что ногами не пошевельнешь. Ноги эти были обуты в ботинки на резиновой подошве, и мех внутри отсутствовал. Ивлев ходил по городу, опустив у шапки уши, подвязав тесемочки под подбородком, и тем отличался от закаленных местных людей. Сегодня он закруглился со статьей за подписью секретаря обкома по агитации и пропаганде Данилова, нужной Раппопорту. Данилов рассказывал в своей статье о том, как трудящиеся Новосибирской области, сплоченные вокруг родной партии, с нетерпением ждут, когда можно будет выйти на всесоюзный субботник. Помощник секретаря дал Ивлеву старые доклады, из которых Вячеслав вырезал три куска (местные цифры и факты). Остальное дабавил. Визируя, Данилов читал статью, недовольно оттопырив губу. Иногда он морщился, давая понять, что искажены те мысли, которые он хотя и не высказывал, но подразумевал. В одном месте Данилов вычеркнул абзац критики: "Это не надо". В конце расписался и протянул статью Ивлеву, сказав по-деловому: -- Можно печатать. Никаким воспоминаниям Данилов не позволил всплыть, а ведь мог бы. Слава знал, что два года назад у "Трудовой правды" назревал конфликт с обкомом, и Макарцев потерпел поражение. В Новосибирске у редакции был тогда собкор -- молодой, энергичный парень с выразительной фамилией Предыбайло. После первой же критической статьи, опубликованной в Москве, его пригласили к Данилову. Тот ласково пожурил: -- Ну зачем же ты, дорогой, сразу позоришь нас на всю страну? Мы не против критики и даже любим ее, но критика нужна глубокая, со знанием дела. А это просто злопыхательство. Ты человек новый, не все знаешь, не все тебе видно. Пришел бы сперва в обком, поделился сомнениями, мы бы подсказали, что да как... Ведь ты парень с головой, можешь действительно помочь области. А строчишь -- читать страшно! После второй критической статьи Данилов снова вызвал Предыбайло. -- Значит, хочешь выносить сор из избы? Такая, говоришь, у тебя профессия? Ладно! Ты нам не хочешь помогать, и мы тебя, в случае чего, не поддержим. Да, кстати: сигнал поступил. Вчера вечером ты нецензурно выражался в ресторане "Обь", при женщинах. Пьяным тебя видели... -- Не может быть! Не пил я. И не ругался. -- Ты в "Оби" вчера не был? -- Был! Один был и ни с кем не разговаривал. Поужинал и ушел. -- Вот видишь! А в каком состоянии ушел и не помнишь! А тебя видели -- драться хотел... Смотри, опозоришь свою газету! Хороший ты парень, Предыбайло, вроде и неглупый. Да не хватает в тебе реального ощущения... -- Ощущения чего? -- Пространства и времени -- вот чего! Лично мне ты даже нравишься. И фамилия у тебя красивая. Мы, сибиряки, народ гостеприимный. Квартиру тебе дали, машину, все хорошо. Но у милиции, сам знаешь, закон для всех один... Теперь, после второго предупреждения, Предыбайло надо было понять, что он тут не приживется. А собкор оказался по молодости принципиальным и сделал третью критическую статью. Обком, конечно, не задел, но облисполкому досталось. "Трудовая правда" статью напечатала, потому что московские газеты любят замечать недостатки на периферии. Областное управление внутренних дел уже получило устное пожелание обкома поинтересоваться Предыбайло. С паспортом, свидетельствующим о судимости, ему бы потом никогда не разрешили не то что писать статьи хоть для стенгазеты домоуправления, но и просто жить в определенных городах. Макарцев убрал Предыбайло, решив отступить. Вот почему собкоры обычно больше хвалили местные органы. Когда московской газете поручали выступить с критикой местных кадров, выезжал спецкор. Статья Данилова была готова. Остальное время командировки принадлежало Славику. Раньше любимым его состоянием в чужом городе было лежать в гостинице, укрывшись теплым одеялом, думать, писать и спать. В последнее время он стал более любопытен. Тут, в Новосибирске, Вячеслав ходил по незнакомым учреждениям, вытаскивал замусоленный блокнот и отрезок карандаша. Он специально нарезал карандаши на короткие кусочки, затачивал и рассовывал эти отрезки по всем карманам, чтобы всегда были под рукой. Он исписал уже третий блокнот, а когда вечером, лежа в номере, перечитывал записи, самым интересным оказывалось то, что ему рассказывали, прибавляя: "Это не записывайте" или "Это не для печати". Он понимающе соглашался и тут же спрашивал: "А какие у вас успехи? Что похвалить?" И когда ему начинали рассказывать про успехи, он записывал то, что не надо и не для печати. Ивлев дошел до своего номера и замерзшими пальцами стал шарить в кармане, ища ключ. -- Вячеслав Сергеич... -- тихо окликнули его. В маленьком холле, под пальмой, гниющей в деревянной кадке, на стуле, прижимая к груди перчатки, сидела Надя. -- Ты сошла с ума! -- проговорил он, еле открывая окоченевшие губы. -- Ага, -- согласилась Сироткина, счастливо улыбаясь, но не решаясь к нему приблизиться. -- Заходи, -- он пропустил ее в номер. -- Как это тебе взбрело в голову? -- Сама удивляюсь. Ты один? -- Нет, вдвоем. Но соседа вроде нету. Дежурная тебя видела? -- К сожалению... Пришлось ей подарить английские колготки. Не бойся, я на минутку. Сейчас обратно улечу. Есть рейс, ночной... -- Слушай, ты действительно того... -- крутил пальцем у виска Ивлев. -- Пятьдесят четыре рубля сюда, столько же обратно -- и не поцеловаться? -- Вот еще! -- возразила она и, скинув шубу, бросилась к нему, обняв за талию. -- Ты потолстел здесь. -- Это я надел все, что было... Я кусок льда... -- Растопить лед у меня энергии не хватит. А душ есть? -- Если течет горячая, есть. -- Тогда немедленно под душ, а то простудишься! В ней проснулось нечто материнское. Он был ее сыном, великовозрастным и непрактичным. -- Скорей, скорей, -- подгоняла она, стаскивая с него пальто, пиджак, рубашку, брюки. -- Да не ступай на холодный кафель босиком... Поеживаясь, он влез под шуршащие струи и зажмурил глаза. Надежда Васильевна вошла за ним следом. Водяная пыль достигала ее и садилась на волосы, на одежду. Она разглядывала Ивлева, будто ей предстояло запомнить все его пропорции и потом по памяти воспроизвести на бумаге. Под душем, от которого клубился легкий пар, застилая тесный санузел, стоял чужой человек. Только такая дура, как она, могла почти шесть часов лететь из Европы в Азию ради того, чтобы на него взглянуть, жалкого и окоченевшего. И вот она смотрит на него -- и ничего интересного, никаких чувств. Можно лететь обратно. Впрочем, ладно. Раз уж она загнала его в душ, так и быть, она будет ему матерью до конца. Сироткина взяла на полке мочалку, намочила и обильно намылила. Она немного вытянула Ивлева из-под дождя. Он подчинился, не открывая глаз. Она стала намыливать его мочалкой, начав с головы, не щадя носа, и губ, и ушей. Ивлев был выше ее, и она встала на цыпочки, развернула его, растерев докрасна спину, снова повернула и так же сильно растерла живот. Только в одном месте, боясь сделать ему больно, она отложила мочалку, намылила руки и мыла ими, наощупь, глядя на его лицо, которое стало быстро оживать. Она подтолкнула его под душ обмыть пену и решила, что сейчас тихо выйдет, наденет шубку и поедет обратно в аэропорт. Туда добираться из города больше часа, и она может опоздать на последний рейс в Москву. Надя повернулась уйти, но Вячеслав поймал ее за конец юбки и тянул к себе. -- А ну, отпусти сейчас же, хулиган! Он продолжал упрямо тянуть ее к себе. -- Пусти немедленно! Если ты не намочишь мне юбку, то уж наверняка порвешь! А запасной нету... -- Порву! -- сказал он. -- Я тороплюсь! И вообще, ты меня не достоин. Пока! -- Не достоин, -- согласился он и обеими руками втащил ее под душ. Пытаясь вырваться, она ударила его сначала по руке, потом по щекам. Но было уже поздно: она промокла насквозь. Даже сапоги хлюпали. По спине, под одеждой, текла река, волосы сбились, закрыв половину лица. -- Ты что, озверел в Сибири? Отстань, дикий кабан! Она укусила его в плечо, но Ивлев даже не прореагировал. Он опустился на колени, нащупал молнию на юбке и открыл ее. Мокрая юбка, отяжелев, рухнула вниз. Надя попыталась ударить его коленом в челюсть, рвала ему волосы, но боли он не чувствовал. Он приник к ней лицом. Надя перестала драться и держала его за волосы. Глаза у нее остановились. Она глотнула и почувствовала, что ее собственное тело ей больше не принадлежит. Он стал хозяином этого тела, а не она. Кусая губы, чтобы не закричать, она глотала воду, текущую в рот. -- Все! -- вдруг хрипло сказала она, будто обрадовалась освобождению. Тело ее снова стало независимым и принадлежало ей одной. И чтобы окончательно вернуться на землю, она закрыла кран с горячей водой. Полилась ледяная. Как ошпаренный, Ивлев рванулся в сторону. Надя с трудом стянула остатки одежды, стала развешивать на батарее. Вячеслав ушел одеваться и вернулся. -- Сосед пришел, -- шепотом сообщил он. -- Одетый спит. Вроде пьян... -- Что же делать? -- Не обращай внимания! -- Дай твою рубашку. Все мое мокрое. Не зажигая света, они забрались под одеяло. Надя то и дело оглядывалась на кровать в противоположном углу, где похрапывал человек. -- Он кто? -- Инженер, говорит. Вроде ничего парень... -- У тебя все ничего, спецкор ты мой! Господи! Если бы ты знал, какое счастье спиной тебя чувствовать! У меня главный орган -- спина. Когда вода за шиворот потекла, думала, сознание потеряю -- так было хорошо. -- Выходит, я не при чем? Сироткина повернулась к нему, закрыла ладонью рот. -- Знаешь, я думала, после того что было в кабинете у Макарцева, все пройдет, а мне нравится. Я женщина, скажи? -- Уже почти! -- Что же будет, когда я стану настоящей женщиной? Я с ума сойду от счастья! -- Выдумываешь ты все! -- Конечно! -- охотно согласилась Сироткина. -- Скажи, а почему ты со мной матом не ругаешься? Ты мужчина, это твой основной язык. Утром разбудил их сосед. Он фырчал и плевался, умываясь. Потом вернулся в нижнем белье и стал одеваться. -- Извини, старина! Видишь, как получилось, -- зевнув, сказал Ивлев. -- Бывает, чего там! Надя предпочла сделать вид, что еще спит. Сосед понизил голос до шепота. -- Ну а баба-то как? В порядке? -- Что к чему, разбирается, -- похвалил Ивлев. Осторожно проведя руку под одеялом вниз, Надя так сжала ему это самое "разбирается", что Ивлев ойкнул. -- Ты чего? -- спросил парень. -- Язык прикусил, -- ответил Вячеслав. Надежда хихикнула. -- Девушка, а у вас подруги нет? -- Есть, -- охотно ответила Надя, приподняв голову из-под одеяла. -- Но она с убеждениями. -- С какими, если не секрет? -- Не секрет, наоборот: сперва -- в ЗАГС. -- Не подойдет, -- сказал парень. -- Ну, я ушел. До вечера! -- Счастливо поработать, -- Слава помахал ему рукой. -- И тебе того же! Надя вылезла из-под одеяла и слонялась голая по комнате. -- Скажи, а ты меня не ревнуешь к Саше Какабадзе? -- Нет! -- Почему? -- она обиделась. -- Я, между прочим, с ним в театр ходила... -- На здоровье! -- Ты странный! Ну хоть бы сделал вид, что ревнуешь... Она подошла к окну, отодвинула штору, открыла ивлевский блокнот и стала пролистывать. -- Слушай, а почему тут, в Новосибирске, люди такие злые? -- А в Москве добрее? Она стала читать из блокнота вслух: "Для меня журналист есть высший идеал человека и благороднейшее существо... Впрочем, если обстоятельства заставят отправиться в места отдаленнейшие и бросить журналистику, то тут и плакать нечего..." Кто это сказал? Ты? -- Писарев. -- Но ведь бесполезно, Славик! Твой Писарев боролся сто лет назад, и что изменилось? -- А ты? Ты чего хочешь? -- Я? Я хочу, чтобы мне было хорошо и тебе. Что будет после -- не все ли равно? -- Мне -- нет. -- Господи, ребенок!.. Тому, кто понимает, что ты можешь объяснить? А кто нет -- тому плевать. На тебя влияет Рап! -- Влияет! И я ему благодарен. -- Я тоже. Но будь осторожен... Глядя на нее, он механически брился. -- Я улечу, улечу, не бойся! Она собрала высохшую, но мятую и сморщенную свою одежду и, чтобы не являться пред очи Ивлева в таком виде, натянув все на себя, сразу надела шубу. -- В редакцию и к концу дня не доберусь -- будет прогул... Да, чуть не забыла. Я ведь прилетела посоветоваться. Сын Макарцева сбил двоих насмерть. -- Ух ты! -- Ивлев выключил бритву, и стало тихо. -- Теперь ему будет, если не вытащат... -- А мне? С ним пила я... Слава уставился на нее, по-бычьи выпятив глаза. Хотел еще что-то спросить, но не спросил, и Надя оценила его благородство. -- Наверно, это я виновата. -- Дуреха! Ты-то при чем? -- Они уже знают. У него нашли мой телефон на пачке сигарет. Скажу, что я его споила. -- И не вздумай трепаться! Резко повернувшись, Надежда пошла. Возле двери она обернулась и указала пальцем на кровать соседа. -- Ночью, когда у нас спало одеяло, он нахально глазел на меня, я видела. Вызови его на дуэль! -- У тебя есть на что глазеть. -- Комплимент на его уровне. Прощай! 39. ЧАС ЯГУБОВА -- Товарища Кашина можно к телефону? Валь, ты? Голос что ль изменился? -- Кто это? -- Своих не признаешь? Утерин. -- Володя! Сколько лет, сколько зим! -- Я, Валя, посоветоваться, как к другу... -- Для тебя -- все!.. -- Тогда слушай. Макарцев Игорь Иванович -- есть у вас такой? -- Не знаешь?! -- Как не знать? Жена его говорила: "Вы знаете, кто мой муж?!" -- А в чем дело-то? -- Дело?.. Да сынок их у меня подследственный. Что молчишь? Вот и звоню тебе по дружбе. С одной стороны, чтобы тебя подготовить, а с другой -- чтобы самому не вляпаться. Зачем мне лезть на рожон? У тебя свое начальство, у меня -- свое. Но есть ведь еще и общее, так? А куда оно повернет -- к нашему или к вашему? -- Трудный вопрос, Утерин. Надо обмозговать... Я думаю, нужно прежде всего своему подчиняться. А сверху твое начальство поправят, если надо. Тогда ты опять ему подчинишься. Держи меня в курсе, а я тебя, правильно? Положив трубку, Кашин некоторое время сидел, вперив взгляд в аквариум. Борю Макарцева он видел два раза, когда завозил домой Игорю Ивановичу срочные бумаги, которые тот забывал подписать перед отъездом за границу. Парень был как парень, ничего подозрительного. Как же теперь будет складываться ситуация? В любом случае Ягубов должен быть срочно поставлен в известность именно им, Кашиным. Ягубов что-то листал, слушал не очень внимательно, но при словах "двоих насмерть" встал и приподнялся на цыпочки, покачался. Брови у него сошлись на переносице. -- Вот беда-то, Валентин! Можно сказать, трагедия... Что за это, не выяснял? -- До пятнадцати... -- Так... Трагедия для всего коллектива редакции... Ты кому об этом говорил? -- Никому! Как из МУРа друг позвонил, прямо к вам. -- Одобряю! Не будем бить по воде, чтобы круги разбегались... -- Понял, Степан Трофимыч... Оставшись один, Ягубов почесал подбородок и подошел к окну. Он приблизил лицо к стеклу -- из форточки проникал холод и помогал успокоиться. То, что произошло, нельзя было предвидеть. Не везет! Эх, как не везет Игорю Иванычу! И с инфарктом, и с ребенком! Остается надеяться, что наверху это так и поймут. А с другой стороны, ведь будут и люди менее сентиментальные, которые решат, что предвидеть было можно. Кандидат в члены ЦК мог серьезнее отнестись к воспитанию сына. Он давно от рук отбился, Игорь Иванович сам не раз жаловался. Беда бедой, а вина виной. И тогда в Большом доме посмотрят на ситуацию по-иному. Инфаркт? Не хочется думать, но будем объективны: образ жизни Игоря Ивановича не был идеальным. Физзарядку, говорил, он всю жизнь собирался делать. А после как-то сказал, что станет ее делать, когда отвезут его на Новодевичье кладбище: будет вставать пораньше, когда нет экскурсий, и бегать вокруг собственной могилы. В наших условиях, учитывая напряженность партийной работы, отсутствие крепкого здоровья -- существенный недостаток. Такой работник может быть заменен с пользой для дела. Будут смотреть, распространялся ли макарцевский стиль на коллектив. И придется честно сказать: есть разболтанность, отсутствие оперативности, расшатана дисциплина. В таких условиях и политическая бдительность усыплена. А где есть сырость, там будет плесень. Сегодня это беспокоит его, Ягубова, завтра -- горком, послезавтра заговорят в Большом доме. Случай с сыном Макарцева -- тревожный сигнал, и мы ошибемся, если не сделаем оргвыводов. Это будет и в интересах самого Игоря Ивановича. 40. И НЕ ХОЧЕШЬ ВОРЧАТЬ, А ПРИХОДИТСЯ В то время, когда Зинаида Андреевна выходила из проходной МУРа, Раппопорт проснулся. Он проснулся на два часа раньше, чем обычно, долго стонал, сопел и кряхтел, пока поднялся. А поднявшись, полчаса бродил полуодетый по комнате и кухне, бурчал под нос, что эта власть не дает ему покоя даже во сне. При всем при том он приплелся в редакцию на полтора часа раньше обычного. Здание "Трудовой правды" было построено в начале тридцатых годов, когда еще существовал в московской архитектуре конструктивизм и влияние Корбюзье. Поэтому спустя треть века дом выглядел современнее, чем корпуса послевоенного сталинского барокко. Сперва Раппопорт собирался сразу взять у вахтерши внизу ключ от приемной редактора. За взятый ключ надо было расписаться в журнале. Конечно, можно было вписать любую фамилию, но вахтер мог позже вспомнить -- а это в планы Якова Марковича не входило. Поэтому он просто глянул на часы, поднялся к себе и стал ждать. -- Уже сидишь? А я смотрю -- не заперто. Убирать иль не надо? Маша, грузная баба в черном халате, приспущенных чулках в резиночку и мужских ботинках, ожидая ответа, стояла в дверях с ведром и тряпкой. Сотрудники редакции были уверены, что уборщица больше пачкает, чем убирает, и звали ее не иначе как тетя Мараша. Происхождение клички было связано с термином "марашка"1. -- Убрать, обязательно убрать, тетя Мараша, -- сказал Яков Маркович. -- У меня тут грязи полно! -- Пили, небось, опять? Бутылки есть? Погодите, сообщу на вас! Регулярная выручка от собранных бутылок была серьезным довеском к скромной зарплате Маши, и, ворча, что люди пьют, она хотела бы, чтобы пили больше. -- Может, и есть, поищи, -- подыграл Раппопорт. -- Я уйду, мешать не буду... Лифт поднял Якова Марковича в коридор, где была приемная редактора. Дверь в приемную стояла открытой. Сперва уборщица проходила по всем коридорам со связкой ключей, отворяла все двери редакции (кроме опечатанных, конечно), опоражняла мусорные корзины, ссыпая их содержимое в большие бумажные мешки из-под почтовой корреспонденции, и только потом мокрой тряпкой, намотанной на щетку, протирала паркетные полы. Паркет от этого был грязно-серого цвета, трескался, но Маше протирать было удобнее, чем натирать. Опечатанные комнаты она убирала днем, в присутствии ответственных лиц. Оглянувшись, Яков Маркович вошел в приемную. В ней было непривычно тихо. Стулья и кресла, расставленные вдоль стен для посетителей, пустовали, молчали телефоны. Уродливо торчал желтый тамбур с дверью, обитой темно-красным дерматином: на двери -- черная стеклянная планка с надписью: "Макарцев Игорь Иванович". Не теряя времени, Тавров отворил в столе Локотковой дверцу левой тумбочки, которая не запиралась. В тумбочке верхние ящики были заполнены пачками бумаги, бланков, конвертов. В нижем ящике стояли туфли Анны Семеновны, в которые она переобувалась утром, мыльница, ножницы, отвертка, флакончик с лаком для ногтей, крем для рук, пачка чаю. Позади всего этого, под старым журналом мод "Силуэт", лежала коробочка скрепок. Яков Маркович выдвинул пальцем коробку. Вместо скрепок в ней (и об этом знали все сотрудники редакции, которым приходилось дежурить) лежал ключ. Кабинет Маша убирала уже при Анне Семеновне. Шторы в кабинете Макарцева были задернуты, и стоял полумрак. Яков Маркович медленно обошел вокруг большой редакторский стол и сел в кресло. Он выдвинул средний ящик, заглянул в глубину, стал осторожно приподнимать бумаги. Серой папки не находилось. Тавров выдвинул ящик до конца, положил на колени, начал все перерывать более тщательно. Папки, которую он держал собственными руками в этом же кабинете в присутствии Макарцева, ни в конверте, ни без оного сейчас не было. Раппопорт приподнял бумаги на столе, осмотрел содержимое боковых ящиков, тоже не запертых. Папка отсутствовала и здесь. И не хочешь ворчать, а приходится: обстоятельства вынуждают. Опытный зек чувствовал, что больше оставаться в кабинете нельзя. Он огляделся, не оставил ли следов, запер кабинет, положил на место ключ, осторожно выглянул в коридор и, расслабившись, вялой походкой пошел к лифту. Лифт был занят, поднимался, остановился на этаже. Чтобы не столкнуться с выходящим, Тавров забрался по лестнице вверх на несколько ступенек. Из лифта вышла Анна Семеновна и торопливой походкой засеменила к приемной. Дождавшись, пока она скроется, Яков Маркович ввалился в лифт и поехал к себе. Маша кончила уборку и шла по коридору, волоча швабру и запирая одну за другой двери. -- Мою не закрывай, тетя Мараша! -- крикнул он. Она молча побрела дальше, громыхая большими ботинками. 41. ГАЙКИ ЗАТЯГИВАЮТСЯ В середине дня Анна Семеновна перебегала по редакции от двери к двери. Каждому встреченному и каждому сидящему она протягивала ручку и список: -- В шестнадцать ноль-ноль совещание у Ягубова. Явка строго обязательна! Расписывайтесь. Схватив лист, она бежала дальше. Раньше на совещания так никого не собирали. И дело вовсе не в том, что ты карьерист, мчишься по первому звонку, садишься и смотришь, кто опоздал, а кто обошел тебя, уже сидит ближе к руководству и проявляет активность. Все спешили: ведь твое положение в редакции зависит от того, насколько ты информирован. Чем больше знаешь о том, что происходит, тем больше твоя власть. Кого ругали? Кто погорел? Кого похвалят? Как без литургии неполон христианский обряд, так без совещаний нет партийной газеты. -- Под расписку? -- спрашивали Анечку. -- А в чем дело, не знаете? -- Понятия не имею! -- Может, с Макарцевым что? -- Нет, уж я бы знала! -- Может, о сыне его хотят объявить? Весть о сыне Макарцева еще с утра облетела редакцию и была обсосана до косточек. Расписавшиеся терялись в догадках, отменяли встречи, переносили междугородние переговоры. Те, кто собирался смыться, переигрывали планы. Локоткова тем временем открывала следующую дверь: -- В шестнадцать ноль-ноль... Распишитесь... -- Ради вас, Анечка -- сказал Раппопорт, -- я подпишу все что угодно. -- Ox, Яков Маркыч, вы все шутите!.. -- Нисколько! Ивлев прилетел и позвонил Раппопорту, когда до совещания оставалось полчаса. -- Статья для вас готова. -- Догадываюсь... Когда появитесь? -- Яков Маркыч, вы мне предлагали ключи. -- Намек понял. Хоть сейчас... -- Тогда я сажусь в такси. -- Отлично. Только учтите, что тут скоро совещание... Ягубов затягивает гаечки. Так что вам, Славик, надо или явиться, или считаться еще в командировке. Я выйду на улицу -- остановите такси шагах в двадцати от подъезда. Когда, отдав ключи, он вернулся в редакцию, народ уже двигался к приемной. Анечка металась, носила стулья из кабинета Игоря Ивановича в кабинет Степана Трофимовича. У дверей толпились сотрудники. Ягубов возвышался за столом, на новой дерматиновой подушке, перед самым совещанием принесенной Кашиным. Он красиво курил и время от времени двумя пальцами, держащими сигарету, и второй рукой указывал на свободные места, где можно потесниться. -- Почему не в зале, а здесь? -- осторожно спросил кто-то. -- Тесно ведь... -- Рабочее, деловое совещание, -- объяснил Степан Трофимович, ловко перекатив сигарету по губе из одного угла рта в другой. -- В тесноте, да не в обиде. Верно я говорю, Яков Маркыч? Раппопорт в это время стоял в дверях, держа в руках очки и ища плохими своими глазами свободное место. -- Садитесь вот сюда! -- показал Ягубов. -- Это место просил забронировать Полищук, но поскольку наш ответственный секретарь безответственно опаздывает, мы его бронь снимаем... Сидящие заулыбались. Полищуку пришлось скромно присесть на край стула возле двери. Ягубов постучал карандашом по столу. -- Что ж, будем начинать? -- спросил он и, приняв стихнувший гул за одобрение, распорядился. -- Анна Семеновна, закройте, пожалуйста, двери и проследите, чтобы за дверью никаких посторонних не было... Так вот, товарищи! -- он погасил сигарету. -- Не будем сегодня говорить высоких фраз о том, что происходит у нас в стране. Все мы живем ради высоких целей. Давайте сегодня говорить по-деловому о том, что нам мешает, что тормозит наш путь к вершинам, которые теперь близки, как никогда. "Опять близки?" -- в испуге подумал Яков Маркович. При этом он кивнул Ягубову в знак одобрения и засопел. -- Думаю, вы согласитесь со мной, -- продолжал Степан Трофимович, -- что наша газета должна не только смело говорить о хорошем, но и смело критиковать недостатки. Разумеется, ни то, ни другое нельзя делать без чувства ответственности. Мы служим партии и будем вести войну не только с вредными нам идеями, но и вредными фактами, если они мешают идти вперед. Ведь когда газета выходит, печатное слово