тоже становится историческим фактом! "Он мой единомышленник, -- думал Раппопорт. -- Почему же я его недолюбливал? Может быть, потому, что он говорит это слишком серьезно?" -- Вы сами знаете, -- сказал Ягубов, -- чем больше мы с вами становимся творцами исторических фактов, тем ближе светлые вершины. "А он альпинист! -- снова подумал Тавров. -- И тянет нас, всех заставит карабкаться, ничего не попишешь. Вернее, попишешь, но уже на вершине". Яков Маркович опять кивнул заместителю редактора в знак солидарности с его прогрессивными мыслями. -- В последнее время, -- продолжал между тем Ягубов, -- из отделов в секретариат поступают статьи, которые приходится возвращать. А разве самим отделам не пора понять уровень новых требований? Давайте подойдем к вопросу диалектически, по-государственному. Разве партийные органы не знают о недостатках? Знают! Стоит ли писать о временных трудностях, когда всем ясно, что эти трудности будут преодолены? Стоит ли вообще писать о недостатках, если в скором времени они станут далеким прошлым?! "Недостатков стало так много, что не видно достоинств". При этой своей мысли Яков Маркович отрицательно качнул головой, соглашаясь с Ягубовым, что писать о недостатках не имеет никакого смысла. -- Ну, а если необходимо поставить принципиальный вопрос, -- у коммуниста должно быть развито чувство предвидения: а что скажут наверху? Давайте говорить реально. У нас с вами два хозяина -- Большой дом и читатель. Но ведь читатель нас с работы не снимет! Яков Маркович заморгал глазами, снял очки и, закрыв глаза, стал протирать стекла. "Как умно и точно говорит замредактора! Я его недооценивал. Неужели он умней меня? Хитрей, это точно. Ведь при Макарцеве был тише воды, ниже травы. И вот расцвел. Как быстро растут люди в нашей стране!" -- Будем откровенны, -- улыбнулся Степан Трофимович. -- Иногда мы хотим поговорить о недостатках в той или иной сфере, но для того, чтобы сделать статью проходимее, начинаем с достоинств. В Большом доме мне показали статью английского журналиста. Он пишет, что статьи в советской печати надо начинать читать с того места, где встречается слово "однако". Не будем потрафлять вкусу буржуазной прессы. Слово "однако" прошу не употреблять. -- А слово "но" -- можно? -- спросили сзади очень тихо. Ягубов расслышал. -- "Но" можно, -- ответил он. -- А вообще, я думаю, такого рода шутки неуместны. Сегодня мне звонили по поводу рецензии на спектакль. Мы его покритиковали, а его смотрели товарищи из Большого дома, и пьеса понравилась. Я вызвал редактора отдела: "С кем согласовывали?" Оказывается, ни с кем. А ведь всегда есть где и с кем согласовать заранее. -- Все согласовывать? -- спросил Алексеев. -- Если хотите работать без ошибок, -- все! -- С кем? -- Подумайте -- и всегда найдете с кем. Если трудно, вместе посоветуемся. Пресса может быть подлинным оружием только в сильных руках. Допустим, позиция автора вам не годна -- не мне вас учить, что делать. Сперва вы ему объясняете, что статья дельная, но в ней нужно убрать выводы, которые умный читатель и без подсказки поймет. Автор перерабатывает. Затем вы просите смягчить название и начало, чтобы не было слишком в лоб. А потом немного изменить середину, чтобы статья выражала не только частное мнение, но и мнение газеты. Позиция автора стала более партийной. Теперь вы поручаете опытному правщику дотянуть ее. И мы можем быть спокойны, и у автора не возникнет неприятностей... Шатания, намеки -- вещи опасные. К чему привели послабления в чехословацкой прессе? Мы все, конечно, любим Игоря Иваныча, но он, мне кажется, приуменьшал опасность аполитичной критики. К тому же ситуация за время его отсутствия изменилась. В частности, будем давать меньше литературы и искусства, меньше спорта и больше пропагандистских материалов. Зачем нам, к примеру, занимать газетную площадь кроссвордами? -- Это, как спорт, -- для увеличения подписки, -- сказали Ягубову. -- Пятьдесят процентов почты -- решение кроссвордов, -- сказал Полищук. -- Простите, -- Степан Трофимович извинился тоном обвинителя. -- Позволю себе не согласиться. Спорт нужен для обороны страны. А кроссворды? Надо воспитывать вкус читателя, а не идти на поводу. Да если на месте кроссворда будет стоять боевая статья о соцсоревновании -- конечно, сделанная с огоньком, -- читатель нам скажет только спасибо. -- Верно! -- вслух сказал Тавров, подумав при этом: "Хотя слово "однако" запрещено, Ягубов сунулся, однако, не туда. Это его первый промах". Кроссворды печатались по субботам с фамилиями трех читателей, первыми приславшими решение предыдущего. Содержание кроссвордов было идейно выдержано. Готовили кроссворды, выбирая их из обширной читательской почты, трое стареньких большевиков из "стола добрых дел и советов", существовавшего при газете на общественных началах. О том, что кроссворды пользуются популярностью, свидетельствовали, в частности, ошибки, иногда в них проскакивавшие. Читатели требовали опровержения, грозили сообщить в ЦК. Трудно представить, что было бы, если б в одну прекрасную субботу кроссворд не появился. "Этот промах свидетельствует, что вы недостаточно знаете газету, Степан Трофимыч, -- думал Раппопорт. -- Кажется, я вас переоценил. Вы не понимаете, что никаких реформ провести у нас не удастся, потому что мы лишь заводь одного большого болота. Но по неопытности и в поспешности рвения недолго и шею сломать". -- Я уже дал распоряжение секретариату, -- продолжал Ягубов, -- победителей в решении кроссвордов не печатать. Мало ли кто окажется победителем?! Вы это взяли на заметку, Полищук? -- Взял! -- отозвался ответсекретарь. -- Вот и хорошо! -- похвалил Ягубов. -- Теперь я хотел бы перейти к оргвопросам и трудовой дисциплине. Речь идет, если хотите, о партийности в жизни и быту. Я бы не хотел никого упрекать конкретно, полагаю, что все сотрудники -- люди сознательные. Но всем предстоит мобилизоваться. В кабинете и без того было тихо, а теперь тишина сгустилась, стала угрюмее. "Будет война с Китаем", -- подумал Яков Маркович. -- Наша задача -- привлекать для газеты ярких, интересных авторов. Но, бывает, самотеком приходят неизвестные люди, никем не рекомендованные. Некоторые из них даже печатаются на первой полосе! Скажем, в отделе комвоспитания подвизается некий Закаморный. Это ученый-неудачник, исключенный из партии, а фактически -- тунеядец, проживающий в Москве без прописки. Не слишком ли мы с вами сердобольны, Яков Маркыч? -- Чуть-чуть есть, -- уныло усмехнулся Раппопорт. -- Но ведь нам эта сердобольность боком выйдет!.. Знать авторов -- просить их заполнить анкеты и лично проверить кто где работает, на каком счету -- наша прямая обязанность. Есть утвержденный порядок, сколько процентов рабочих, сколько колхозников, сколько партийных работников должно у нас выступить в течение месяца. На них должно приходиться шестьдесят процентов гонорара. Штатным сотрудникам, которые пишут их статьи, получать за это деньги нескромно... "Ой-е-ей, -- засопел Тавров, -- вот и еще рискованный шаг! Да если перестать платить за негритянскую работу, кто же станет писать все это дерьмо?! Ox, Ягубов, Ягубов! Опять перегибаете!" -- Кстати, о сердобольности, -- Степан Трофимович поднял палец. -- Партбюро готовит отчет "стола добрых дел и советов". Не скрою, у нас есть намерение удалить этот придаток редакции. Для удовлетворения жалоб и заявлений трудящихся есть советские и хозяйственные органы. Газета должна выполнять свою основную функцию... "Опять промах! Уже третий, -- подумал с тревогой Яков Маркович. -- Но теперь меня не проведешь. Уверен, что и этот вопрос уже получил добро где надо". -- Относительно "стола добрых дел", -- продолжал Ягубов, -- мы уже вентилировали вопрос у руководства. Нас поддержат... Зачем посторонним лицам, да еще неопрятно одетым, проникать в помещение редакции? "Стол добрых дел" был детищем Макарцева. В нем работали восемь пожилых юристов, все пенсионеры с солидным партийным стажем. Сюда шел поток посетителей с жалобами и заявлениями, с просьбами помочь. Разбирая эти жалобы, юристы находили темы для выступлений газеты, поднимая престиж "Трудовой правды" в местных органах власти. К юристам попадал разный люд, в том числе много амнистированных, но не реабилитированных, не могущих из-за этого устроиться на работу, немало оборванных (Ягубов был прав) старух и стариков, хлопочущих о пенсии или жилплощади. Ничего не выпросив в "столе добрых дел", они пытались жаловаться на юристов, добиваясь через Локоткову приема у руководства газеты. Макарцев принимал таких людей, расспрашивал, иногда помогал. Ягубов же составил для Анны Семеновны перечень организаций, куда направлять этих посетителей, разъяснив, что он не имеет права тратить время на десятерых читателей в ущерб миллионам других. -- Валентин Афанасьич, -- Ягубов повернул голову к Кашину. -- Что это вы притихли в сторонке? Теперь вам слово! Кашин поднялся, слегка смутившись, потоптался на месте раненой и с тех пор более нервной ногой, оперся руками на спинку стула, стоящего впереди. -- Значит, так, -- сказал он, виновато улыбаясь. -- Вопрос дисциплины, конечно, у нас имеется... Сотрудники позволяют себе приходить на службу позже положенного, уходить раньше, а то и не приходят вообще без оправдательных документов. А где их искать, когда срочно надо? Бывают случаи распития спиртных напитков... Так я говорю, Степан Трофимыч?.. На лица указывать не буду, кто захочет, догадается... С завтрашнего дня в редакции по решению администрации вводится книга ухода и прихода. Если сотрудник с утра, к примеру, на задании, он должен накануне написать куда и кем он послан, когда прибудет. Остальные утром поднимаются к Локотковой и расписываются в книге. По кабинету Ягубова пронеслось легкое гудение и стихло. -- Дальше... -- Кашин опять виновато улыбнулся. -- Вводится пропускная система, и все штатные сотрудники при входе и выходе обязаны предъявлять охране служебные удостоверения. Остальные заказывают пропуска по телефону. При выходе пропуск подписывает редактор отдела, проставляя время. А штамп ставит лично секретарь Локоткова, как это принято в других организациях. Еще вот что... Сотрудникам предлагается навести порядок в столах, содержимое которых раз в месяц будет проверять комиссия из трех человек... -- Под руководством завредакцией Кашина, -- договорил Ягубов. -- Это, товарищи, тоже мера необходимая, так как некоторые забывают, что у них есть партийные документы, которые положено хранить в сейфах. -- И комнаты за собой запирайте, когда выходите, -- закончил Кашин. -- Как любит повторять наш главный редактор, -- улыбнулся Степан Трофимович, -- порядок расширяет мысль. -- Новый порядок... -- прошептал Раппопорт, но так тихо, чтобы никто не услышал. В конце совещания Яков Маркович нервничал, незаметно поглядывая на часы. Ивлев ждет его дома и не может уйти. Возможно, ему там нескучно, но не может же семейный человек не заспешить. Ягубов между тем оглядел всех, сделал паузу, как бы колеблясь, говорить ли о такой деликатной мелочи, однако решился: -- И еще есть просьба, товарищи. Мы с вами не на стадионе, поэтому попрошу мужчин являться на работу в пиджаках и галстуках, а женщин -- в более строгой одежде, чем сейчас. Я имею в виду, так сказать, длину юбок... Будем брать пример с Большого дома. Да, кстати, Кашин. Вот список для явки на это наше совещание. Проверьте, почему некоторых сотрудников нету. У нас в стране, как вы знаете, демократия, а это значит, дисциплина для всех одна: и для членов редколлегии, и для тети Маши. Вывод один: усилим бдительность -- к себе и другим. -- Усилим... -- пробурчал Тавров, ни к кому не обращаясь, и на этот раз достаточно громко и смело. Наконец всех отпустили. Оттолкнув двух немолодых сотрудниц, он протиснулся к двери и спустился к себе. Раппопорт бегло оглядел стол, не стал ничего убирать, вынул из шкафа и нахлобучил шляпу, обмотал шею протертым до дыр шарфом и протянул руку за пальто. Пальто на вешалке не было. Яков Маркович с удивлением оглядел вешалку, посмотрел вниз (может, упало?), заглянул за шкаф. Он даже не выругался, настолько был изумлен. По коридору расходились с собрания. Останавливались, чтобы договорить, и скрывались за дверями. -- Коллеги! -- завопил Тавров проходящим. -- Не видели, кто заходил в мою комнату? Пальто мое, понимаете ли, тю-тю! -- А хорошее пальто? -- Не столько хорошее, сколько единственное. -- Я бы такое пальто не украл, -- сказал Алексеев. -- А если бы у меня украли, только радовался. -- Но у меня же нет другого, -- растерянно моргал Яков Маркович. -- Что за день сегодня -- с утра до вечера радуют новостями! -- проговорил замсекретаря Езиков, вращая маленькой головкой на длинной шее. -- А почему у тебя нет другого? Намекаешь на то, что гонорары все время урезают? -- Ватник, правда, есть, в котором я из лагеря вернулся... -- В ватнике тебя в ЦК не пустят. -- Как же я без пальто на холод? -- приуныл Яков Маркович. -- У меня ведь спина болит! -- Это она в преддверии субботника, -- не унимался Езиков. -- За субботник ты, Тавров, получишь премию -- на нее купишь новое пальто. -- Не купит, -- возразил Алексеев. -- Премия -- не больше пятидесяти рубчиков. А Рапу ее с Лениным пополам делить надо. Идея-то субботника обоим пришла! -- Шучу я и сам, Петр Федорыч, -- сказал Раппопорт. -- А пальто нету! -- Больше ничего не украли? -- сообразил Езиков. -- Ну-ка посмотри! Они втроем вошли в комнату. -- Портфель! -- крикнул Яков Маркович. -- Ну вот! А ты пальто, пальто! Что там у тебя ценного? Обычно у Якова Марковича в портфеле всегда лежало кое-что почитать не для посторонних. Он сразу подумал об этом. Но сегодня, к счастью, ничего такого не было. Хорошо еще, папку в кабинете Макарцева он не нашел! -- Ценного? Да так... Ничего... Яков Маркович недавно купил в киоске свежие речи вождей и собирался нарезать их для своего конструктора. А потом решил эту книгу оставить как историческую реликвию -- последнее воспоминание о коллективном руководстве. Носил он ее всегда в портфеле на тот случай, если портфель где-нибудь забудет, чтобы перекрыть другое, бесцензурное. Книгу эту он вынимал в метро, а в редакции клал на стол, чтобы все посторонние видели название. И вот книга осталась на столе, а портфель украли. -- Надо сообщить Кашину, -- решил Алексеев. -- Пускай заявит в милицию. Что творится! Не помню такого, хотя в редакции с сорок пятого года. А вот и Валентин Афанасьевич. Легок на помине! В комнату заглянул Кашин, подтянул отстающую ногу, тихо прикрыл за собой дверь, улыбнулся. -- Что тут у вас случилось? -- Пальто и портфель, -- Тавров развел руки, не продолжая дальше. -- Ясненько! -- хихикнул Кашин. -- Прошу ко мне... Из своего кабинета он вынес портфель Якова Марковича и пальто, аккуратно сложенное подкладкой наружу. -- Что за спектакль, Валентин? -- Спектакль? Вы систематически оставляете отдел незапертым. А я -- материально ответственное лицо. Почему же вы не хотите беречь собственное имущество? -- От кого беречь? Что за идиотские установки? -- Установки не мои, Яков Маркыч. Я ведь исполнитель. А уж какие они -- не мое дело. Хотите -- жалуйтесь. -- И пойду! Не пойдешь -- тебе сядут на шею! Яков Маркович решительно взял из рук Кашина пальто и портфель и в гневе направился прямо в кабинет Степана Трофимовича. Анна Семеновна, заметив Таврова, бросилась ему наперерез. -- Разве Ягубов вас вызывал? -- Он -- меня?! -- не понял Раппопорт. Анечка понизила голос. -- Ягубов приказал пропускать к нему только тех, кого он сам вызвал... -- Еще чего он придумает?! Раппопорт оттолкнул Анну Семеновну и решительно рванул двери ягубовского кабинета. -- Вот! -- крикнул он с порога, показывая Ягубову пальто и портфель. -- Что случилось, Яков Маркович? -- с готовностью спросил Ягубов. Он стоял у окна, держа в одной руке блюдечко, в другой чашку с чаем. Отхлебнув глоток, поставил чашку на блюдце. -- Безобразие! -- заявил Раппопорт. -- Форменное безобразие! -- Успокойтесь, -- Степан Трофимович поставил чашку на подоконник, вынул из кармана чистейший носовой платок, вытер губы. -- Призыв к бдительности -- общее распоряжение по редакции и касается всех сотрудников, в том числе и меня, и вас. Скажите спасибо, что это сделал Кашин, а не посторонние. -- А просто сказать он не мог? Не мог? -- жаловался Раппопорт. -- Сегодня вещи берет, а завтра будет шарить в карманах? -- Ну, не думаю, -- усмехнулся Ягубов. -- В карманы он, вероятно, не заглядывал. Впрочем... -- Что впрочем? Ягубов заколебался. "Впрочем, если вам не нравится работать в "Трудовой правде", редколлегия и партбюро, я думаю, пойдут вам навстречу..." Нет, Макарцева такой шаг рассердил бы, да и в горкоме, и в ЦК найдутся люди, которым Раппопорт пока еще нужен для подготовки докладов. Если бы он не был уверен в своей силе, он не стал бы говорить со мной в таком тоне. Услышав "впрочем", Яков Маркович понял, что Ягубов хотел сказать. "Он меня ненавидит, это ясно. Но теперь я ему скажу что я о нем думаю. Мне терять нечего!" -- Так что же -- "впрочем"? -- решительно повторил Яков Маркович, израсходовав на этот вопрос весь запас гнева. -- Впрочем, -- после некоторого размышления произнес Степан Трофимович, -- Кашин погорячился... У всех есть свои слабости. Вот и вы тоже нервничаете. А зря! -- Зря? -- Раппопорт сменил гнев на жалобу. -- Да как же я могу работать в условиях, когда меня не уважают как человека. Может, кому-нибудь не нравится мой пятый пункт? У нас в редакции раньше этого не ощущалось... -- А разве сейчас есть? -- рассмеялся Ягубов. -- Или вы имеете в виду конкретно меня? Подумайте, Яков Маркович, неужели мы, партийные работники, можем быть антисемитами? Для нас главное -- убеждения. Мы с вами, хотя и разных национальностей, но в одном лагере, так ведь? Хотя отдельные ваши соплеменники и плохо рекомендуют себя. -- А кто делал революцию? Ягубов не ответил. Евреи участвовали в революции, но для чего? Раппопорт просто не знает последних веяний наверху. Они шли в революцию, чтобы захватить власть и начать последовательно насаждать в России сионизм. Хорошо, что партии и Сталину удалось вовремя пресечь эту опасную тенденцию. Но до конца довести эту линию пока не удалось. Не фашизм опасен для человечества, а евреи. Они рвутся к власти, и в США им это уже удалось. Они хотят править миром. И поскольку коммунисты выражают интересы всех народов, наша историческая миссия -- спасти человечество. Так что антисемитизм в целом, если его понимать с прогрессивных позиций, -- это гуманная политика в интересах передового человечества. Между нами говоря, Маркс портит всю историю коммунистического движения. Ее теперь, по существу, приходится начинать с Ленина и не лезть в глубокие дебри средневековья. -- Революцию делали не только евреи, Яков Маркович, -- вежливо улыбнувшись, заметил теперь Степан Трофимович. -- Должен сказать, что я лично не люблю только тех евреев, которые борются по другую сторону баррикады. Но не люблю я и таких французов, англичан, испанцев и даже русских. Я думаю, что и вы, Яков Маркович, не любите таких? -- Разумеется, -- поперхнулся Раппопорт. Наконец-то он понял, что нужно заткнуться, ибо в любом случае прав будет Ягубов. И вообще, Яков Маркович устал, и у него болел живот от голода. -- Я, Степан Трофимыч, только потому обижен, что я же член партии с тридцать четвертого года! -- Знаю! -- Ягубов решил полностью отвести от себя подозрения. -- И поверьте, люблю евреев, и у меня есть друзья-евреи. Есть партийцы, которые считают: евреи трудолюбивей и настойчивей. Они быстрее пробиваются и занимают все ответственные посты. Ведь так уже было в тридцатые годы! Разве это правильно, если русскими будут управлять евреи? Сторонники такой точки зрения спрашивают: а что, если бы у них в Израиле правили русские? Еще раз повторяю: это некоторые так считают, я с ними решительно не согласен!.. Давайте я помогу вам одеться, Яков Маркович. Ягубов взял из рук Раппопорта пальто и, раскрыв его, держал, ожидая, пока Тавров суетливо просовывал руки в рукава. Яков Маркович был на голову выше и значительно толще. Зато Степан Трофимович был спортсменом. -- Между прочим, -- вспомнил Ягубов, -- я давно собирался с вами посоветоваться... Мне тут предложили написать диссертацию в Высшей партшколе. Тема: "Роль печати в коммунистическом воспитании трудящихся по материалам газеты "Трудовая правда". Это ведь близкая вам тема. Не будете возражать, если я к ней прикоснусь? -- Почему я должен возражать? Яков Маркович понял, что за неувольнение ему придется написать Ягубову диссертацию. -- Не откажетесь помочь подобрать кое-какие материалы? От работы я вас на это время освобожу. -- Ленин сказал: "Партия -- это взаимопомощь", -- процитировал Яков Маркович. Эти слова Ленина он придумал сам только что. -- Вот именно! -- подтвердил Ягубов. -- Значит, договорились. Продолжая стоять посреди кабинета, Степан Трофимович вдруг подумал: не провоцировал ли его Раппопорт разговором на высказывания? Не исключено, что он был осведомителем в лагерях, и нить тянется за ним. А сейчас, когда руководство газетой передано ему, Ягубову, органы не прочь поинтересоваться. Он вспомнил весь разговор и пришел к выводу, что ничего лишнего не сказал. Топая по коридору, Яков Маркович размышлял о том, что Ивлев клянет его на чем свет стоит и теперь ничего не остается, кроме как разориться на такси. -- Я извиняюсь, вы -- Тавров? Перед ним вырос мордастый молодой грузин в клетчатом пальто, большой замшевой кепке и игривом шелковом шарфике с цветочками. -- Ну, -- сказал Раппопорт. -- Я невероятно спешу! -- Дело в том, -- продолжал молодой грузин с тяжелым акцентом, -- что меня зовут Зураб Макашвили. Мне надо сказать вам несколько слов. Зайдем в комнату, дорогой! -- А здесь нельзя? -- Нет, здесь никак нельзя! Я долго не задержу. -- Что, насильник? -- спросил Яков Маркович, входя в свой отдел. Комната была открыта, он ушел, опять забыв ее запереть. -- А вы точно Яков Маркович? -- Клянусь покойной матерью. Дальше! Зураб тщательно затворил дверь, расстегнул пальто, пиджак и вынул прижатую ремнем брюк к животу серую папку. Яков Маркович сразу узнал ее, ту самую папку, которую показывал ему Макарцев и которую он сегодня утром безуспешно искал у него в кабинете. Морщины у Таврова углубились, губы сжались. Он пытался не показать вида, что узнал папку. -- Что это за бухгалтерия? -- Не узнаете? "Влип. Влип совершенно глупо, не по своей вине. Пока буду все отрицать, отрицать до последнего. Только бы не били по позвоночнику. Этого второй раз я не перенесу, расколюсь, утоплю всех..." -- Понятия не имею, -- глухо сказал он. -- Не волнуйтесь, я вам объясню, -- сказал Макашвили. -- Сашка Какабадзе -- мой старый друг, мы с ним сидели на одной парте до четвертого класса. Вчера я позвонил ему и сказал, что прилетел из Тбилиси в командировку на одни сутки утвердить проект, и он вечером приехал ко мне в гостиницу "Россия". Я всегда останавливаюсь в гостинице "Россия": кладу в паспорт двадцать пять рублей -- и никаких забот! Саша приехал, мы немножко выпили чачи, и он мне показал эту папку. Он сказал, что у вас в редакции все ее читают с большим интересом. Я попросил оставить мне ее на ночь, но утром он мне не позвонил. Мне надо улетать в Тбилиси. Я искал его весь день -- дома он не ночевал. -- А при чем тут я? -- спросил Раппопорт, несколько успокоившись, но все еще осторожно. -- Вы? Он мне вчера рассказывал про субботник -- я очень смеялся. Он показывал мне фотографии: профессора из какого-то института скалывают лед возле шашлычной. Это годится для любой китайской газеты. Вы -- гений, Яков Маркович! Саша вас очень хвалил. -- Что еще он клеветал? -- Меня не надо бояться, Яков Маркович. Зураб Макашвили -- могила, ясно? Я их ненавижу! Вот скажите, как вы относитесь к Сталину? -- Видите ли, Зураб, я должен уважать ваши грузинские чувства... -- Бросьте! Сталин был подонок, фашист! Он вырезал три четверти нашей семьи только за то, что мой дедушка кое-что знал. Они учились вместе в духовной семинарии. Дедушка был коммунистом, а Джугашвили они звали "кинто". -- Что это -- кинто? -- Кинто? Бродяга, подзаборник... Мой дедушка хоронил его мать, она умерла перед войной. "Кинто" даже не приехал ее проводить. Грузин так не может поступить! Так что Зураба Макашвили не надо бояться. Где же Сашка? Говоря по секрету, он взял эту папку у редактора... Как бы не хватились... -- Вы -- наивный провинциал, -- пробурчал Раппопорт. -- Ладно, черт с вами, давайте! 42. ДОМА У РАППОПОРТА Когда все уселись и Ягубов постучал карандашом по столу, начиная совещание, Ивлев и Сироткина сидели в такси. Вячеслав позвонил Надежде сразу после звонка Раппопорту. -- У меня есть ключ, -- сказал он ей. -- Смыться можешь? -- Сейчас? -- Естественно... -- А совещание у Ягубова? -- Авось, не заметят. А заметят -- у тебя болел зуб. В общем, я сижу в такси -- в двадцати шагах от редакции. Теперь они ехали, и Надя не спрашивала куда. Он позвонил, и вот она с ним. Таксист ехал быстро, дергал и резко тормозил. На поворотах Надя хваталась за ивлевское колено, чтобы не улететь в сторону, потом смущенно убирала руку. Но едва отодвинувшись, она успокаивалась, потому что он всем этим мелочам, казавшимся ей такими важными, не придавал никакого значения. -- Измайлово? -- удивилась она, выглянув в окно, будто рассчитывала, что он везет ее на остров Фиджи. -- А ты обедал? -- Голодный кобель, -- сказал он, усмехнувшись ее логике. -- Тогда надо купить поесть. -- И выпить... Старина! -- обратился Ивлев к шоферу. -- Останови возле гастронома! В магазине Надя встала в очередь в кулинарию, а Ивлев --в винный отдел. Встретились они у выхода. Сироткина держала в руке ромштексы, а он -- четыре бутылки пива. -- Теперь хлеба, -- сказала Надя и продолжила с немецким акцентом. -- Рюсские льюбят ошень много хлеб... Они зашли в булочную. -- А масло? Там, куда ты меня везешь, масло для ромштексов найдется? Они проехали еще два квартала. -- Не суетись, я заплачу, -- она вытащила из сумочки трешку. Ивлев поставил возле двери бутылки и долго ковырялся, не зная в какую сторону поворачивать ключ, и оглядывался, не идет ли кто по лестнице. Наконец, они вошли в коридор. В темноте перед ними засветились две пары зеленых глаз. -- О Господи! Хорошие вы мои! Две кошки, одна серая, другая черная, потеревшись у Надиных ног, охотно забрались к ней на руки, и Сироткина вошла с ними в комнату. Вошла она осторожно, будто боялась обнаружить там кого-нибудь еще. Убедившись, что никого нет, Надежда двинулась вдоль стен, как в музее, разглядывая фотографии, книги на полках, посуду в серванте. На книгах лежала пыль, на тарелках тоже. -- А хозяйничать можно? -- спросила она. -- Делай что хочешь. Ивлев с деловым видом направился к шкафу. -- Ай-яй-яй! -- покачала головой Надя. -- В чужих вещах рыться... -- Выполняю приказ, -- объяснил Вячеслав и извлек из шкафа чистую простыню. Сироткина, стараясь не оскорбляться этой мужской деловитостью, склонилась над газовой плитой. Аккуратно покрыв тахту простыней, Ивлев придвинул журнальный столик и постелил на него "Трудовую правду". Надежда внесла сковородку с дымящимися ромштексами, нарезала хлеб на тарелочке, взбила какой-то соус, поставила два стакана, положила, протерев салфеткой, ножи и вилки. Кошкам она опустила на пол общую тарелку, отрезав им по кусочку мяса, и глазами пригласила к столу Ивлева. -- Сперва разденься, -- попросил он. -- Совсем? -- Совсем. -- Стыдно! Что кошки о нас подумают? И вообще, сперва -- ты! Она подождала, пока он снял пиджак, повернулась на каблуках, ушла в кухню. Вячеслав вдыхал аромат ромштексов, от которого у него начала кружиться голова. Сироткина явилась из кухни в сапогах на босу ногу и остановилась в дверях, любуясь произведенным эффектом. На тонкой цепочке свисал, укладываясь в паз между грудей, маленький серебряный крестик. Ивлев осматривал ее постепенно, не в силах отвести глаз. Наконец, она, ощущая свою власть, великодушно снизошла к нему. Он взял ее за пальцы и усадил на тахту рядом с собой. Она едва заметно дрожала от него или от холода. -- Пиво! -- вспомнил он. -- Где пиво? Пиво они забыли на лестничной клетке. -- Пол холодный, простудишься! Ивлев выскочил в коридор и, прислонив ухо, прислушался. За дверью было тихо. Он отпер замок и выглянул. Никого. И пиво на месте. Слава радостно схватил в каждую руку по две бутылки и голой пяткой затворил за собой дверь. -- А если бы дверь захлопнулась? -- она сощурила глаза. -- Ты бы впустила. -- И не подумала бы! Лежала бы на тахте с кошками и ждала хозяина. Открывая бутылку, он молчал, ухмыляясь, а открыв, резко плеснул в Надю, облив ее пивом крест-накрест. -- Псих! -- захохотала она, инстинктивно прикрываясь руками. -- Ненормальный! Обои испортишь. -- А тебя? -- Меня ты уже... Он отпил немного, еще раз плеснул в нее пивом, поставил бутылку на пол и упал на Сироткину, собирая языком с ее кожи капли горьковатой пенистой влаги. -- Делай со мной что хочешь! -- проговорила она. -- Все, что хочешь, только скорей! Она изо всех сил старалась помочь ему и вдруг, забыв о нем, задрожала, замотала головой, заметалась по тахте, изогнувшись и откинув голову назад, издала гортанный крик, похожий на птичий. Она быстро стихла и, полежав несколько мгновений, убрала слабой рукой волосы, закрывшие ей глаза, и виновато потерлась носом о щеку Ивлева. -- Что это я? -- Ты молодец! -- похвалил он ее снисходительно. Она усмехнулась еле-еле, как больная. -- Теперь я женщина? -- спросила она, не открывая глаз, и сама ответила. -- Да, женщина! -- Настоящая женщина, -- удостоверил он. -- Могу выдать тебе диплом. -- Не надо себя связывать. Они сели и стали уничтожать жесткие, как резина, ромштексы, запивая их пивом. Сироткина отрезала куски от своей порции и незаметно подсовывала ему. -- Как хорошо на простыне и одним, -- сказала она. -- На стекле тоже, и с этим парнем на соседней кровати ничего. Но на простыне одним лучше... Мне стыдно от того, что я тебя совершенно не стесняюсь. Знаешь, я поняла, что такое любовь. По-моему, любовь -- это обнажение души. -- И тела тоже... -- Я знаю, чья это квартира, -- она указала на конверт с адресом, лежащий возле тахты. -- Он называет ее пеналом: узкая и длинная... -- По-моему, ты засыпаешь. -- Я ночью летел к тебе. -- Знаешь, поспи, а я пойду в ванную. Мгновенно расслабившись от того, что не надо быть вежливым и внимательным, Вячеслав уснул, как провалился. Кошки дремали на коврике на полу. Войдя в маленький совмещенный санузел, Сироткина вздохнула, погляделась в зеркало и осталась собой недовольна. Открыв краны и отрегулировав воду, она забралась под душ. Повернувшись спиной к зеркалу, она увидела на крючке старые кальсоны Якова Марковича и стыдливо отвела глаза. Но заметила серые выцветшие буквы и осторожно двумя пальчиками расправила, чтобы прочесть. На задней их части стоял штамп, гласивший: "ГУЛАГ МВД СССР. Карлаг, больница No 1". Поскольку полотенце оказалось сомнительной свежести, вытираться Надежда не стала. Ивлев спал, раскинувшись по диагонали. Она тихонько пристроилась возле него. -- Он очень симпатичный, Яков Маркыч, -- сказала она ему в самое ухо. -- У него в уборной наклеены на двери счастливые номера "Спортлото": 13, 19, 25, 31, 41 и 49. -- Дуреха, -- пробурчал Ивлев сквозь дрему, -- это волны Би-би-си. -- А где его жена? Я никогда о ней не слышала... -- Три года назад мы ее отсюда вынесли. В больницу ее не брали, чтобы не увеличивать процент смертности от рака. -- У него много книг. Какие? -- Тебе все надо знать! Он собирает партийную литературу, в основном старую, изъятую из библиотек. Роется у старьевщиков, меняет на модные издания. -- Зачем? -- Наверно, ему интересно. -- Можно, я открою книжный шкаф? -- Нельзя. Он не любит, когда книги трогают. -- А почему он пишет такие трескучие статьи? Читать невозможно. -- Он и не читает. Он их склеивает. -- А о других он думает, когда склеивает? Он же этому не верит. -- А ты -- веришь? -- Ивлев внимательно посмотрел на нее. -- Я-то? Я -- другое поколение! Мне хоть стыдно. А ему -- нет! -- Откуда ты знаешь?! -- Ему? Ему не стыдно! У него ирония. Ирония -- это равнодушие, я где-то читала. -- А у меня чувство вины перед Рапом. Подумай: я учился в школе, трепался о смысле жизни, поступил в МГУ -- он сидел. Я любил -- он сидел. Эти люди отсидели свое, мое, твое, наше -- за всех. У Рапа нет сил, он устал. -- И стал прислужником? Рап -- раб. Раб по убеждениям! -- Глупенькая! Раб на цепи -- это не прислужник. Попробуй сама пойти наперекор! -- У меня короткий ум, бабий. Я могла бы только помочь другому. Кто горит... Уголек пошел через реку... Хочешь, буду соломинкой? -- она встала и босиком подошла к нему, уткнулась лицом в грудь. -- Иди по мне... -- Уголек сжигает соломинку и тонет. Сгоришь! -- Ну и пусть! Под тобой сгореть не страшно. И Сироткина поцеловала его в шею. Вячеслав дотянулся до брюк, вынул ремень и, надев его на Надю, затянул пряжку у нее на животе. Она молча следила за его движениями. -- Разве так красивее? -- Не в этом дело! Будет за что держаться... Он притянул ее за ремень к себе. -- А это что? -- немного погодя спросил он, отодвинувшись, впервые заметив у нее на животе небольшой, ладно зашитый рубец. -- Аппендицит. Некрасиво? -- Красиво! -- он стал целовать шов. -- Странно, -- задумалась она. -- Странно, что ты меня любишь после... Или ты для вида? Тогда не надо. Я уйду. -- Боишься увидеться с Рапом? -- Не хочу, чтобы видел тебя со мной. -- Чепуха! Ивлев лежал на диване и читал. Надя, чтобы не надоедать ему, оделась, села в кухне на табуретку и курила сигарету за сигаретой. Раппопорт позвонил в дверь, и Надя ему отворила. -- Разве я сомневался, что у Ивлева хороший вкус? -- Спасибо, -- вежливо ответила она. -- По-моему, пахнет жареным, -- весело сказал Тавров, проходя в комнату в сопровождении обеих кошек, которые встретили его в коридоре и вились вокруг. Рап втягивал воздух большим ноздреватым носом. -- Сейчас приготовлю, Яков Маркыч. -- Надежда обрадовалась, что у нее нашлось дело, и побежала на кухню. -- Мужики -- чревоугодники! -- Чревоугодники? -- переспросил Раппопорт. -- Ивлев, вас оскорбляют! -- Ну конечно! -- щебетала Сироткина. -- Вам бы только пожрать да женщину... -- А еще лучше, -- мечтательно произнес Раппопорт, проходя на кухню, -- пожрать и поговорить! Надежда юношей питает, отраву старцам подает. Правильно сделали, котята, оставив мне пожрать! Сев на тахту, он тихо, чтобы не было слышно Наде, прибавил Ивлеву: -- За амортизацию оборудования надо платить пивом! Хотя пива мне никак нельзя! А почему вы не спрашиваете, что было на собрании? -- Ян Жижка, чешский герой, требовал, чтобы после смерти его кожу натянули на барабан, -- Ивлев прищурился. -- Не иначе как Ягубов решил натянуть кожи не только у чехов, но и у нас! -- Да, новая метла чище метет, -- сказал Раппопорт. -- Закоморному не дал печататься. Придется его деньги выписывать на других. Гайки затягиваются, ребятки. -- Что Макарцев, что Ягубов -- оба сталинские соколы! -- Боюсь, Славик, разница есть: один действительно сталинский сокол, а другой-то -- сталинский ворон. -- Оба хороши... -- Ну, первым выдающимся нацистом был, как известно, Иван Грозный, -- проговорил Яков Маркович. -- Когда русские захватили Полоцк, там обнаружили евреев. Спросили царя, как с ними быть. Он велел: "Обратить в нашу веру или утопить в реке". Для простоты дела утопили... -- Ox уж эти евреи! -- сказал Вячеслав. -- Основали христианство, сочинили коммунизм. Зачем? Протест у них в крови. И сами потом страдают. -- То ли дело московиты! -- в тон ему продолжал Раппопорт. -- У меня за стенкой пять лет назад умер сосед. А фамилия на дверях -- висит. Новому жильцу все равно. Апатия... -- Надя, пора! -- сказал Ивлев, когда Сироткина поставила перед Раппопортом дымящийся ромштекс и пиво. -- Поговорить и на работе можно... Сунув в рот кусок хлеба, Яков Маркович вскочил и, жуя, помог Надежде надеть пальто. -- Ну и как в моем склепе? -- Я здесь была счастлива. -- Деточка... -- вздохнул Яков Маркович и продолжать не стал. -- Между прочим, ребятки, Какабадзе пропал. -- Как?! -- с тревогой прошептала Надя. -- Он на съемке. Или в командировке... -- Э, нет... Заходил его приятель. Саша ушел от него ночью и домой не добрался. -- Подумаешь! -- сказал Ивлев. -- Перепил и недоспал... -- Он так не пьет. -- Утром выясним у Светлозерской, -- успокоил Ивлев. -- Пошли! -- Почему у нее? -- удивилась Надя. -- Не задавай глупых вопросов!.. Раппопорт затолкал в рот кусок мяса побольше и по ломтику бросил кошкам. Они забрались к нему под бок, пригрелись, замурлыкали. Он вытащил из портфеля тяжелую серую папку. Открыл и, продолжая жевать, начал неторопливо перечитывать "Россию в 1839", сочинение маркиза де Кюстина, заедая маркиза ромштексом и запивая вредным для своей печени пивом. Но поскольку сочинение это было еще более вредным, опасность пива уменьшалась. Тавров жевал медленно, лениво, наслаждаясь запретными пивом и чтением, а также пока еще разрешенной тишиной. 43. СВЕТЛОЗЕРСКАЯ МАРИЯ АБРАМОВНА ИЗ АНКЕТНЫХ ДАННЫХ Старшая машинистка машинописного бюро "Трудовой правды". Девичья фамилия Пешкова, фамилия по первому браку Вередина, по второму браку Грязнова, по третьему Светлозерская. Родилась 9 ноября 1934 г. в городе Балахна, Горьковской области. Русская. Социальное происхождение -- крестьянка. Беспартийная. Образование незаконченное (шесть с половиной классов). К судебной ответственности привлекалась первым бывшим мужем Верединым и вторым бывшим мужем Грязновым за отказ дать развод. (Привлечение к суду по гражданскому иску в анкете можно не указывать. Примечание завредакцией Кашина В.А.). Родственников за границей и внутри не имеет. Муж -- Светлозерский Альфред -- старшина-сверхсрочник Внутренних войск МВД. В браке фактически не состоит. (Записано со слов. -- Кашин В.А.). Выполняемая работа с начала трудовой деятельности: доярка комсомольского призыва "Все на фермы!". Машинистка штаба в/ч 60307 Внутренних войск МВД. Дворник-машинистка газеты "Красная звезда". Машинистка "Трудовой правды" -- по настоящее время. Военнообязанная. Состав -- рядовой. Годна к нестроевой службе. Военный билет ШН З No 812467. Прописана временно (сроком на 6 мес.) по адресу: гор. Киржач, Владимирской области, дом Грязновой. Действительно проживает: 123826 Москва, Ново-Хорошевское шоссе, 27, кор. 2, кв. 44. Тел. 255-21-54. СТУПЕНИ СВЕТЛОЗЕРСКОЙ Она пришла по объявлению, что требуется машинистка, и завредакцией Кашин оформил ее без рекомендаций, забыв даже в приказе указать месячный испытательный срок. О такой решительности и смелости Валентина Афанасьевича можно было только строить догадки. А получилось так. Она открыла дверь маленького кашинского кабинетика и замерла на пороге, держа за спиной сумочку. Кашин вопросительно на нее посмотрел, но она молча дала ему возможность разглядеть ее, стоящую напротив окна, получше. Не шибко красивое, слишком грубо слепленное и простоватое лицо с излишне сплющенным носом и маленькими, как их ни подводи, глазками, лишь слегка компенсировалось светлой и безмятежной улыбкой. Но фигура! Назвать ее Венерой -- значило бы обидеть, поскольку Светлозерская имела основания для демонстрации собственного стандарта красоты. Фигура ее, от ног до шеи, дышала здоровьем, гармоничной отточенностью линий и неповторимым сочетанием неподкупного целомудрия с немедленной готовностью. Сдержанный Кашин глотнул воздух и чуть не захлебнулся. Он просто присох к ней, заставил себя глянуть в окно, но то и дело пробегал глазами по вошедшей сверху вниз и снизу вверх и снова как бы равнодушно отворачивался. Теперь, после паузы, поняв, что она победила, Светлозерская скромно произнесла: -- Я машинистка, по объявлению... -- Вы где работали? -- Кашин использовал вопрос, чтобы более основательно прогуляться глазами по вошедшей. -- В газете "Красная звезда". -- А почему хотите перейти? -- Мне ваша газета больше нравится. -- А зарплата? -- Девочки сказали, такая же... -- Ну, что же? -- заведующий редакцией вскочил со своего места значительно проворней, чем обычно. -- Сделаем так: садитесь за мой стол, заполняйте анкету. Присев на край стула, Светлозерская протянула вбок длинные ноги. Валентин подошел к аквариуму так, чтобы ему было видно эти ноги и выше, и начал сыпать рыбкам корм. Они устремились к его руке. -- Ой, какая прелесть! -- она хлопнула ресницами от радости. -- Это верно, -- согласился польщенный Кашин. Он плохо умел переходить с женщинами с официального языка на личный, а с личного на интимный -- и еще того хуже. Красивых женщин он панически боялся, терялся и краснел. Отсюда он делал вывод, что некрасивых добиться легче. Лицо у новенькой было некрасивое, и завредакцией мгновенно решил, что это очень удачно: с одной стороны, она ему понравилась, а с другой -- она некрасива. Стало быть, не будет чересчур много о себе воображать и оценит глубину будущего чувства его, Кашина. -- Так-с, -- он взял анкету и ходил вокруг, время от времени поглядывая то в анкету, то на Светлозерскую. -- Значит, Мария Абрамовна?.. -- Только по паспорту, -- строго сказала она. -- Я прошу, чтобы меня все звали Инной. -- Почему, Маша? -- Никаких Маш! Имя Маша я терпеть не могу, Мария -- тем более, а за Марусю просто готова глаза выцарапать, -- она с улыбкой показала, как она это сделала бы. -- Я и с мужем-то последним разошлась частично из-за этого. -- Хорошо. Пусть Инна... -- он вдруг придумал ход и доверительно наклонился. -- Сделаем так: я эту тайну оставлю в сейфе, возьму грех на душу, как ответственный за кадры... Только вот отчество у вас странное... для русской... Инна, как впоследствии выяснилось, очень любила, когда ее принимали за еврейку. Была она патриархальной славянкой, и от имени ее отца Абрама Пешкова, дальнего родича великого писателя Алексея-Максима Пешкова-Горького, ничем не веяло, кроме православной волжской дремучей старины. Инна привезла с Волги русые волосы, стянутые в старомодный узел, который ей шел, и хромоту оканья, которую евреям, при всей их переимчивости, освоить не дано. Зацепок в анкете Светлозерской было более чем достаточно, но Кашин уже так настроился ее взять, что некоторые изъяны (например, неудачливую семейную жизнь) оценил как плюс лично для себя, а другие (вроде отсутствия московской прописки) принял как выгодный шажок для последующего. Он, Кашин, сможет пробить ей прописку, если она хорошо себя зарекомендует. У Инны-Марии была своя причина временной прописки во Владимирской области. Решив развестись со своим вторым мужем Грязновым, она начала новую жизнь и приехала в столицу. Тут, на улице Горького, Инна приняла свою излюбленную позу статуи современной Афродиты с сумочкой за спиной. К ней сразу стал клеиться итальянец, вышедший с Центрального телеграфа, как оказалось, технический представитель фирмы "Оливетти", заключившей контракт на поставку специальной мебели для ЦК КПСС. Инна встречалась с Альдо у него в номере гостиницы "Берлин" дважды в неделю в течение трех месяцев, и хотя он плохо говорил по-русски, а Светлозерская ограничивалась в итальянском одним "чао!", она чувствовала, что он открыл ей мир страстей, до этого никем ей не объясненный. Инну взяла на учет служба внешнего наблюдения. Прошлого у нее не было, итальянец поставлял оборудование в ЦК, и обижать его не было указаний. Предполагалось, что после его отъезда Инна будет встречаться с другими иностранцами. И тогда органы решат, что с ней делать. Но едва Альдо уехал, Инна из Москвы исчезла. Появилась она в Киржаче, под Владимиром, в доме матери Грязнова. Тут она родила итальянцу сына, честно все сообщив грязновой матери. Бабка, однако, привязавшись к мальчику, немедля после отъезда бывшей снохи ухитрилась в местном ЗАГСе черноволосого худенького мальчика усыновить за поднесенную курицу и два десятка отборных яиц. А с Инны теперь в каждый ее приезд требовала денег только на поддержание временной прописки, за которую надо давать взятку трояк в месяц участковому оперу. Освободившись от итальянца и его ребенка, Инна не могла найти себя и от скучности окружающей ее действительности согласилась выйти замуж за сержанта-сверхсрочника Альфреда Светлозерского: его имя напоминало ей Альдо. Других точек соприкосновения не нашлось. Долго возле него продержаться она не смогла. Он был ей физически противен, а его глупые шутки заставляли ее морщиться, будто от зубной боли. Она уехала в Москву, решив начать сызнова, и устроилась машинисткой, числясь на должности дворника, так как только на эту должность ее взяли без прописки. Работала она в окружении таких же туповатых, как ее последний муж, полувоенных-полужурналистов. Она продолжала одеваться в шмотки, подаренные ей Альдо, и от офицеров не было отбою. В газете ей нравилось, но хотелось более интеллигентного окружения. В расцвете своих физиологических сил она очутилась в "Трудовой правде". В машбюро говорили только о тряпках и мужчинах, а в перерывах между разговорами печатали. Языкастая умница Светлозерская прижилась сразу. На вопрос, сколько у тебя, Инна, было мужчин, она немедля ответила вопросом: "Когда? Сегодня?" Ибо до вчерашнего дня у нее был в жизни четыреста восемьдесят один мужчина. Первые сотни имен стали выкрашиваться из памяти, но счет не нарушался. -- С какой стороны ни глянь, у Инки фигура -- лучшая в редакции, -- говорили машинистки с гордостью. -- Жаль, нельзя голой ходить. Любая одежда, даже импортная, такую фигуру только портит. -- Не портит! -- успокаивала их Светлозерская. -- Если сразу раздеться, то и пообещать нечего. А если мужик выпил, что ему ни подложи, все красиво. Так что, девки, не расстраивайтесь! С такой житейской мудростью, да получи она хоть плохонькое высшее образованьице, Светлозерская могла бы шагнуть ой как далеко! Так считали ее подруги. Но сама она уговаривала -- не столько их, сколько себя: -- Да что вы, девахи! Мне не отсутствие диплома препятствует, а то, что я женщина: гормон так и прет. -- А у мужика разве не прет? -- Прет, да после отдых дает, -- отстаивала свою точку зрения Инна. -- А у нас без перерыва! Если б не гормон, я бы такие высоты взяла!.. В "Трудовой правде" ей поручали самую ответственную работу. Грамотность у нее была природная -- откуда же ей взяться с шестью-то классами с половиной? А скорострельность выше всяких похвал, и пальцы никогда не болели, и не бюллетенила никогда, даже после абортов. -- Самые несчастные люди в редакции мы, машинистки, -- философствовала она. -- Мы должны вдумчиво переписывать двумя руками ту белиберду, которую в отделах, не задумываясь, строчат одной правой. Жила Инна небедно за счет халтуры. Между делом она успевала пропустить в день две-три левых статьи. Из Балахны, из своего детства, она привезла умение гадать на картax, которое вдруг с тайным интересом потянуло к ней женщин. Она гадала всем -- у всех были несчастья или неопределенные ситуации. Все мужчины в редакции от Макарцева до алкашей-печатников в цехах были перегаданы сотни раз, распределены по королям и валетам, скрещены с разными дамами. Много зная, Инна могла злоупотребить чьим-то доверием, но никогда этого не делала. Мужская часть редакции называла ее "своим парнем", хотя все меньше оставалось таких, кто лично не убедился, что она женщина. 44. ЕДИНСТВЕННЫЙ ВЫХОД Утром Ивлев первым делом забежал к Светлозерской. Увидев его в дверях, она помахала рукой, чтобы не входил, мгновенно поднялась и, изогнувшись по-кошачьи, пробралась между столиками к выходу. У нее была особая манера разговаривать со всеми в коридоре, в углу: облокотиться одной рукой о стену, в другой держать сигарету и приближаться полуоткрытыми губами к лицу собеседника так близко, будто все начнется прямо сейчас. Дверь машбюро то и дело хлопала, сотрудники отделов забирали материалы, оставленные с вечера, а в углу было тихо и темно. -- Куда дела Сашку? Не темни! -- С чего ты взял? -- Неважно. Его мать звонила, сходит с ума. -- Ой, Славачка! Не говори! -- заокала Светлозерская. -- Ей-Богу, ума не приложу! -- Прошлую ночь он был у тебя? -- Нет! Обещал приехать, это точно. Друг из Тбилиси очутился. Я ждала до часу, все к шагам за окном прислушивалась. Он любит приходить, когда я уже в постели, так что я заранее ложусь. Ждала, ждала, а утром просыпаюсь -- одна... Я с тобой абсолютно откровенна, как ни с кем... -- У тебя с ним что -- серьезно? -- Уж куда! Он сам говорил: "Ты мне идеально подходишь в смысле секса. Но жениться мамаша не разрешит". Да мне и не надо! Главное, он работает -- криком кричу. Синяки по две недели не сходят. Вот это мужик! Она двумя руками повернула лифчик, съехавший от того, что она слишком эмоционально объясняла руками Ивлеву. -- Ладно, Инка, -- Вячеслав погладил ее по плечу. -- Найдем твоего грузина. Иди, стучи... -- Я не стучу, а печатаю. Ну-ка, закрой меня от коридора, чулок подтяну. -- Сама, или помочь? -- Все вы такие! -- она надула губы. -- Сперва дай застегнуть, а после расстегнуть. Топай! Стол был забросан нечитаными письмами и старыми блокнотами. Ивлев придвинул к себе телефон, взгромоздил на него телефонную книгу и стал думать, где ее открыть. Поколебавшись, он начал с моргов. В тех пяти, где Какабадзе мог по случайности оказаться, среди опознанных трупов он не значился. К неопознанным можно будет вернуться, если другие ходы не дадут результатов. Если Сашка был жив, задача облегчалась. Вячеславу пришло в голову, что Какабадзе рванул в свой Тбилиси, сидит с друзьями и потягивает "Изабеллу". Но он тут же отказался от такой версии. Об этом знал бы тбилисский друг или мать. Можно сразу позвонить дежурному милиции города, но там разговор записали бы на пленку, а Ивлев не хотел преждевременно поднимать шума, чтобы не повредить Саше. С телефонной трубкой в руках он прогулялся по приемным покоям скорой помощи. Нет, такого не доставляли. По госавтоинспекции дорожного происшествия с участием такого-то не было. Впереди маячил тупик, когда затрещал телефон. -- Вячеслав Сергеич, -- услышал он официальный тембр Раппопорта. -- Зайдите не мешкая ко мне... Тавров расхаживал по комнате, размахивая руками, что было признаком крайнего возбуждения. На краешке стула сидела миниатюрная старушка лет восьмидесяти. Лицо -- сморщенный кулачок с глазами-бусинками. Она часто-часто моргала, загипнотизированно поворачивая голову следом за бродящим взад-вперед Яковом Марковичем. -- Садитесь, Ивлев, -- Раппопорт сделал широкий жест рукой. -- Степанида Никитична, не могли бы вы повторить? -- Сначала? -- А что? Этот наш сотрудник тоже обязан послушать. И, обратившись к Ивлеву, Тавров прибавил: -- Степанида Никитична -- постоянная подписчица нашей газеты, бывшая учительница, любит искусство, в частности музыку и живопись. Она давно на пенсии, общественница ЖЭКа. Кроме того, она человек с принципами. -- Ах, не в этом дело, Яков Маркыч! А в том, что я живу на втором этаже. -- Запомните, Ивлев, на втором! -- А на первом, подо мной, милиция. Точнее, как я выяснила, КПЗ... Я живу одна, у меня всегда тихо. Телевизор я пре-зи-раю! И ночью из-за бессонницы слышу каждый шорох. Я слышу, как внизу отпирают и запирают двери, что кричат. И удары, когда в КПЗ бьют кого-то, тоже замечательно слышу. Между прочим, они бьют каждую ночь, но обычно пьяных, хулиганов и тому подобную публику. У них там такой педагогический метод. А позапрошлой ночью я приняла две таблетки димедрола и уснула, потому что ездила к своей сестре в Загорск и очень устала. Но среди ночи проснулась: удары были такие, что дом вздрагивал. -- Внимание, Ивлев! -- вставил Раппопорт. -- Человек, которого били, пытался объяснить, что его фамилия Какабадзе и что он из "Трудовой правды". Естественно, я не поверила, что может хулиганить человек, облеченный столь высоким общественным положением. Что-то тут не так! Я встала, пошла к телефону, позвонила 02 -- в милицию и сказала дежурному по городу, что у меня терпение иссякло. Где это видано, чтобы в советской милиции пытали человека? А на что тогда вышестоящие органы? Я сказала, что если они не примут мер, завтра добьюсь приема у министра МВД. -- И помогло? -- спросил Ивлев, до этого молчавший. -- Представьте, помогло! -- гордо сказала Степанида Никитична. -- Минут через пятнадцать приехал автобус с автоматчиками, и они ворвались в милицию. Я у окна стояла, видела. Что уж они там делали, не знаю, только внизу стало тихо. А немного спустя вывели несколько милиционеров в наручниках и увезли. -- Теперь, Степанида Никитична, -- оборвал ее Раппопорт, -- расскажите главное. -- Главное, что я после заснула. А утром проснулась оттого, что мне в дверь звонили. Вошел молодой человек, очень элегантный, в красивой форме, я даже сперва подумала, генерал. Но представился он майором милиции. Очень воспитанный молодой человек, лет пятидесяти, не больше. Вошел в комнату, ноги предварительно вытер и, представьте, даже фуражку снял. -- У Степаниды Никитичны, -- вставил Раппопорт, -- развито чувство юмора. -- А вы как думали? Я еще и не то сказануть могу! Так вот этот генерал, то есть майор, красивый, как генерал, мне говорит: "Извините за то, что помешали вам спать. По вашему сигналу все меры приняты, больше никого тревожить не надо. Кто заслужил, понесет наказание, ни о чем не беспокойтесь". "Как же, -- говорю, -- не беспокоиться? А что с тем молодым человеком, которого били до полусмерти?" "До какой, -- говорит, -- полусмерти, -- когда он живой и здоровый! Это матерый хулиган, и он понесет наказание в соответствии с законом". Тогда я ему говорю: "Знаете, я каждую ночь слышу, каких бьют людей. И у меня подозрение, потому что я знаю кто это!" "Лучше, -- говорит, -- мамаша, не вмешивайтесь. А то вас привлекут к ответственности за разглашение". -- Так и сказал? -- ухмыльнулся Ивлев. -- Меня не то задело, что он запугать хотел, а то, что мамашей назвал. Я считаю, что отдел коммунистического воспитания просто обязан вмешаться! Старушка поднялась, протянула обоим тонкую сухую ладошку и юркнула в дверь. -- Ну, что скажете, Ивлев? -- Яков Маркович остановился перед ним, широко расставив ноги и сунув руки в карманы. -- Да любая нормальная газета в мире рассыпала бы набор и на первой полосе дала бы об этом отчет! -- Не булькайте, Слава, вы не чайник. Подумайте лучше: если Сашу забрала милиция, так как он виноват, почему его не было в списке? В список, который готовит Управление внутренних дел Мосгорисполкома и который каждое утро кладут на стол первому секретарю горкома, попадают партийные работники, актеры, журналисты и прочая элитарная братия, совершившая антиобщественные поступки в течение истекших суток. Если Какабадзе попал в список, Кашину уже сообщили бы для принятия мер. -- А что вы, Рап, предполагаете? -- Стало быть, у них была причина не включать его в список. -- Рыльце в пушку? -- И тогда, если они явно виноваты и скрывают это от горкома, для спасения Какабадзе мы можем вспомнить, что мы -- центральная газета. И, так сказать, побороться за честь мундира. Правда, Ягубов -- слизняк. Но, может, удастся подключить Макарцева? -- Газета -- против МВД? -- Во-первых, МВД -- не КГБ, а видимость законности сейчас соблюдается. Во-вторых, это только Управление города, мы же городу не подчиняемся. Если всплывет щекотливое дело, министерству выгоднее будет отмежеваться. Ну, что, Слава, рискнете? Тогда с Кашиным лучше поговорить мне. -- Почему? -- Двоюродный брат моей покойной жены работает бухгалтером в "Зоообъединении". Вошел он к Кашину торжественно, как входят для поздравления. -- Ну, Валентин, наверно, я тебя обрадую. Мальки дефицитных рыб нужны? -- А есть канал? -- И какой! Сможешь с черного хода получать редкие экземпляры. И главное, без спекуляции, абсолютно законно. -- Просто не верится! -- Кашин поднялся со стула. -- Я ваш должник, Яков Маркыч. -- Об этом не думай! Ну, я пошел... -- Раппопорт повернулся к двери. -- Да, Валя, кстати. Про Какабадзе не слыхал? Пропал парень, наш человек, комсомолец... В списке его не было? -- Я бы знал, -- обиделся Кашин. -- А что? -- Так я и думал. Значит, не виноват. -- А в чем? -- Да говорят, его ни за что избили в милиции. Надо это выяснить. У тебя в МВД есть людишки? Узнай... Мы ведь с тобой партийная газета -- сильнее их! Валентин задумался. Выяснить, что произошло с сотрудником редакции, было его прямой обязанностью. Он набрал номер Утерина и попросил навести справочку насчет Какабадзе. Кашин и Тавров поговорили о рыбах, когда Утерин перезвонил. -- Какабадзе Александр Шалвович -- ваш? У нас! В тюремной больнице в тяжелом состоянии. Драка по пьяной... -- А почему в тюремной-то? -- Стало быть, виноват! Разберутся... -- Пока разберутся -- меня начальство вызовет. Я что -- глазами хлопать буду? -- Надо самим разобраться, -- вмешался Раппопорт. -- Володя, -- продолжал Кашин в трубку, -- сделай пропуск, мы отправим сотрудника. Идет? Раппопорт ввалился в комнату спецкоров. -- Кашин помог затолкать вас в МУР, Славик. Только будьте осторожны. Они и вас в два счета подошьют к делу. -- Я им не дамся! -- Тогда действуйте... На ходу застегивая пальто, Ивлев сбежал по лестнице и остановил первую попавшуюся машину. Это был самосвал, груженный снегом. За три рубля шофер согласился везти куда надо и действительно плевал на все и ехал на красный свет. Быстрая доставка, однако, не помогла: часа полтора ушло на оформление пропуска. -- Говорить разрешаю недолго, -- с показной строгостью сказал хирург в офицерских погонах. Он был худой и длинный. Плечи у него, казалось, вообще отсутствовали. -- А что с ним все-таки? -- спросил Слава. -- Писать будете? -- уточнил хирург. -- Распишите покрасивее, это ваш брат умеет. Пьяная драка и прочее... Возишься с таким и думаешь, а стоит ли возиться-то? Трещина в основании черепа, сломано два ребра, уплотнение в правой почке, лицо всмятку. Хирург повернулся, ушел. Шаги гулко уносились по коридору. Славик вынул из кармана четвертак, оглянувшись, протянул молодому и симпатичному охраннику. -- Я один поговорю. Не бойся, ничего не будет. Охранник оглянулся, спрятал деньги за голенище сапога и остался в коридоре. В палате было коек двенадцать, дух смрадный, больные все тяжелые. У потолка два окна с намордниками. Потолок в желтых подтеках -- где-то сочилось сквозь перекрытия из канализации. Ивлев шел от кровати к кровати, ища Какабадзе. -- Ты? -- Саша хотел улыбнуться и не смог. Глаза его стали мокрыми, слезы потекли мгновенно. Ивлев опустился на колени на грязный пол, чтобы очутиться поближе к забинтованной, точно шар, Сашиной голове. -- Как тебе удалось... сюда? -- губами еле слышно прошевелил Какабадзе. -- Я думал, умру, никто не узнает... -- Чушь! Ты знаешь, мы -- люди пробойные. Времени в обрез, тебе говорить нельзя. А суть? Можешь? -- Меня опять будут бить, если скажу... Больно... -- За что? -- Просто так... Садисты... -- Да кто?! Кто, старик? -- Я искал такси... -- Спешил к Инке? -- Она сказала? -- Она. Да Инка свой человек, последний кусок хлеба отдаст. -- Я знаю... Не говори Наде... -- Наде? Не скажу. Ты искал такси и... -- Ага! На тротуаре милиционер. Я голосую, машины не останавливаются. Он подходит: "Здесь остановка запрещена -- никто не остановится. Пройди отсюда". Я рассердился: замерз, а он в валенках и ему делать нечего. Я говорю: "Давай спорить. Если остановится -- червонец с меня, не остановится -- с тебя! Сейчас остановится, вот увидишь!" А он говорит: "Точно! Остановится!" Смотрю, прямо возле меня раковая шейка. В ней двое. "Садись!" -- говорят мне. Я говорю: "Это мне не подходит, мне такси надо". -- "Садись, говорят!" Меня за руку втащили и сразу поехали. -- Куда? -- В райотдел милиции. Но это я уже на другой день понял, потому что бить они меня начали сразу, еще в машине, когда обыскали. Связали руки ремнем и били... Они думали, грузин, денег много. А когда привезли в милицию, к ним еще дежурный подключился. Я им: "Я не типичный грузин, я нищий". "Будешь, -- говорит, -- знать, грузинская морда, как наших русских баб хапать!" Они меня ногами били, и кастетами, и табуретку кидали из угла в угол, она мне по голове задевала. И опять спрашивали, где я деньги прячу. А когда я уже двигаться не мог, окружили и мочились на меня, все старались в рот попасть. Я захлебнулся... Саша прикрыл глаза, сморщился то ли от боли, то ли от воспоминаний. -- Говорят, судить будут. А за что? Славик! Берегись их! -- Да ты успокойся, Сашка. Теперь мы вмешались. Если что, Макарцева попросим. Дверь в палату открылась. Тощий хирург поманил пальцем Ивлева. Слава погладил Какабадзе пальцами по лицу, собирая его слезы, и вышел. -- Вы, значит, из "Трудовой правды"? -- капитан в милицейской форме потянул Ивлева за рукав. -- Рад познакомиться, старший инспектор Утерин. Мне поручено с вами побеседовать. Пресса о нас немало пишет, не жалуемся, да только не все понимают нашу специфику. Давайте поднимемся ко мне... Они прошли узким подвальным коридором под лампочками, закованными в решетки, к лифту. Дважды у них проверили документы. В комнате Утерин указал Вячеславу на стул. -- Трудная у вас задача, -- Владимир Кузьмич перешел к сути. -- Сам я делом этим не занимался, полковник поручил вам объяснить. Улики против Какабадзе серьезные. У вас сомнения: дескать, в милиции его били. Между нами, случается иногда, бьют -- люди разные у нас. Но тут драка. Свидетелей у него нет... -- Есть, -- сухо сказал Ивлев. -- Нашли? -- искренне удивился Утерин. -- Вячеслав Сергеич, я насчет вас Кашину звонил, справился. Он вас рекомендовал как умного и опытного журналиста. -- Спасибо! -- Мы с вами оба -- люди подчиненные. У меня свое начальство, у вас свое. С начальством лучше не ссориться, верно? -- Точно. -- Кстати, как там ваш Макарцев -- все еще в больнице? Вот не повезло: инфаркт, а тут история с сыном. И рад бы найти смягчающие вину обстоятельства -- так нет ничего! Мальчишке пятнадцать лет отсидеть -- это будет конченый человек. Начальство считает, можно пойти друг другу навстречу. Посоветуйтесь. Официально такого, конечно, никто не скажет, понимаете? -- Я вас понял, -- Ивлев поднялся. Утерин тоже встал и виновато улыбнулся. Они крепко пожали друг другу руки, как старые друзья. По тротуару холодный ветер мел пыль, закручивая ее в воронки. На Тверском бульваре дети играли между луж на сухих островках асфальта. "Согласись!" -- скажет ему Раппопорт. "Никаких статей! -- заявит Ягубов. -- Критиковать милицию -- значит критиковать власть. Разоблачать -- дело карающих органов. Мы -- пропагандисты". "Запашок в этой сделке есть, но это частный случай, -- скажет Макарцев. -- Речь ведь идет о жизни. Представь, что твой сын, Ивлев, попал в беду..." Интересно, а что скажет Полищук? 45. ПОЛИЩУК ЛЕВ ВИКТОРОВИЧ ИЗ АНКЕТЫ ПО УЧЕТУ РУКОВОДЯЩИХ КАДРОВ Социальное происхождение -- служащий. Дед, также Лев Викторович Полищук, -- рабочий, участник трех революций, член партии с 1906 г., персональный пенсионер (из автобиографии). Член КПСС с 1949 г., партбилет No 02692311. Ранее в КПСС не состоял. Партийное взыскание (выговор с занесением в учетную карточку) снято год назад в связи с безупречным поведением. Образование высшее, инженер, окончил Высшее техническое училище имени Баумана в 1955 г. Имеет научные труды по социологии (статьи написаны в соавторстве). За границей был в Швеции, Австрии, Саудовской Аравии, Бангладеше, Кувейте, OAР, Корейской народной республике, Монголии (трижды), -- туристические поездки по "Спутнику" руководителем молодежных делегаций. Женат, один ребенок, 6 лет. Член партийного бюро редакции, зампред Общества монгольско-советской дружбы. Отношение к воинской обязанности -- майор запаса, политсостав, спецучет. Паспорт УП ФИ No 283452, выдан 21 о/м Москвы 8 января 1960 г. Прописан постоянно по адресу: ул. Кондратюка, 10, кор. 3, кв. 67. Тел. 253-28-14. Дополнение к анкете: рост 176 см, глаза зеленые, цвет волос -- темный шатен, усы черные. ВИРАЖИ ПОЛИЩУКА В десятом классе Лев, человек целеустремленный, стал кандидатом в мастера спорта по стоклеточным шашкам. Когда он поступал в Бауманское училище, самая патриотическая кафедра института -- спортивная -- надавила на приемную комиссию, и Полищук был принят, хотя недобрал одного балла. На втором курсе он стал мастером спорта и учился меньше, чем разъезжал по соревнованиям. Как человека общительного его выбрали членом комитета комсомола, а затем выдвинули на должность секретаря. Перед ним замаячила сверкающая перспектива выхода в дамки. Получив диплом инженера, молодой коммунист и румяный комсомольский лидер Лев Полищук, имеющий безукоризненную анкету (никто не знал, что у него бабушка -- еврейка), был рекомендован ответорганизатором в отдел науки ЦК ВЛКСМ. Он стал курировать молодежь в новых сибирских академгородках. У Полищука был серьезный недостаток, который на студенческом уровне не очень ему мешал, а после стал обжигать: он верил людям. И они его подвели. Два раза он поддержал в Новосибирском академгородке нечто, похожее на дискуссии. Однако дискуссии быстренько переросли из чисто научных в социальные, и было дано указание закрыть комсомольско-молодежное кафе. Первый секретарь ЦК ВЛКСМ Павлов вызвал Полищука и кратко объяснил: -- Стриптизов не будет. Вслед за Семичастным и Шелепиным Павлов рвался в ЦК КПСС или, на худой конец, в КГБ. Полищук, как и все ответработники комсомола, понимал, что руководству страной требуется омоложение и лучшие кадры для этого есть в комсомоле, первом помощнике партии. Однако если Полищуку такое омоложение представлялось выходом из застоя, то для Павлова и его единомышленников цель была в том, чтобы взять свое. Так или иначе старейшины поняли, что стоит только пустить в Большой дом одного комсомольского лидера -- за ним двинутся остальные, связанные веревкой, как альпинисты. И хотя оба серых здания стоят напротив друг друга, между партией и комсомолом был построен прозрачный и непреодолимый забор. Лев понял это окончательно, когда проворовавшегося Павлова назначили Председателем спорткомитета, оставив ему спортивный Олимп, навсегда закрыв партийный. К этому времени Полищук и сам поостыл в оргработе. Друзья его лепили диссертации, жили веселее. Во время перетряски, связанной со сменой руководства, Полищуку удалось уйти в институт, где после многолетнего перерыва возобновлялась социология. Но какую бы сторону жизни ни взялись изучать социологи, о публикации результатов не могло быть и речи, поскольку они "не соответствовали". Руководство возило закрытые отчеты наверх, но там они тоже не нравились. У Полищука уже была готова диссертация на тему "Стремления советской молодежи и их реализация", когда пришло указание прекратить заниматься конкретной социологией. Впредь институт должен был следовать заданиям, в которых указывалось, какие выводы нужно получить. К счастью, Лев Викторович уже прошел хорошую школу чутья и сумел до оргвыводов перескочить в Институт международного рабочего движения, в новый сектор футурологии. Тут готовили для компьютера сложную программу, цель которой -- показать, как далеко уходит коммунизм по сравнению с загнивающим капитализмом. Работа продвигалась успешно, были почти готовы несколько докторских и ряд кандидатских диссертаций. Компьютер работал в торжественной обстановке, руководство института обещало верхам результаты к предстоящему съезду партии. Однако неожиданно машина заявила, что международное рабочее движение не имеет существенного значения, коммунизм не уходит вперед, а капитализм не загнивает. Больше того, идеология, с точки зрения футурологии, не играет роли в развитии экономики. В некоей точке пути капитализма и коммунизма сливаются. Временная роль идеологии в том, заявил компьютер, чтобы тормозить конвергенцию, мешать ей. Наказать компьютер за антиленинский подход к науке было нельзя, но сектор футурологии ликвидировали. Полищук метнулся в поисках другого места работы и замешкался. Тут-то его и настиг выговор с занесением в учетную карточку за идеологическую халатность, хотя непосредственно с расчетами Лев связан не был. В это время Макарцев, озабоченный омолаживанием кадров "Трудовой правды", подыскивал себе ответственного секретаря взамен старика Овсеева, старого правдиста, которого с почетом проводили на пенсию. Макарцев понимал, что, не найди он сам нейтрального человека, ему пришлют из ЦК и тот станет усердно выполнять не его, Макарцева, волю, а тех, кто его посадил. Полищук, рекомендованный через знакомых, сразу понравился, -- Макарцеву вообще сразу нравились или не нравились люди. В новом деле мастер спорта по стоклеточным шашкам скоро почувствовал себя как рыба в воде. Весь прошлый организаторский опыт пригодился. Газетный механизм увлек Льва. Опасная система верить людям, так до конца Полищуком не изжитая, обеспечивала ему хорошие отношения со всеми сослуживцами. Единственное, что для него было хуже горькой редьки, -- это частые поездки наверх. К счастью, Макарцев любил это делать сам, а когда не мог, облегчал его участь, посылая своих замов. К этому времени карьерные соображения Льва Викторовича еще раз полиняли. Он будто ощутил макушкой свой потолок. Ягубов очень удивился, когда услышал, что Полищук ездит на работу в метро с пересадкой на троллейбус, в то время как ему положена персональная машина, и обедает в закрытой столовой ЦК ВЛКСМ, куда его пускают по привычке, а не в столовой Большого дома. Замечание Полищук выслушал без возражений, признал правоту Ягубова, но ничего не изменилось. Когда Макарцев отдал распоряжение печатать гневные отклики трудящихся на Солженицына, Полищук, сказавшись больным, просил заменить его на посту дежурного редактора и уехал. Номер подписал Игорь Иванович сам. В кабинете у Полищука иногда собирались два-три человека поговорить. И он, печально улыбаясь, высказывал мысль, что улицы в Москве переименовывают по фамилиям отечественных и зарубежных вождей, им ставят памятники, и город становится похожим на кладбище коммунистов всего мира. -- Однажды, когды мы были в Швеции, -- рассказывал он близким друзьям, -- мэр Стокгольма бросился нас обнимать. "Я очень уважаю советских журналистов. Они такие умные! Наши журналисты -- примитив по сравнению с вами. Ведь при той цензуре, которая у вас в стране, вы еще ухитряетесь что-то писать!" Лев оставался в рамках, стараясь не делать гадостей. Чтобы идти наперекор, надо быть героем, а он -- обыкновенный человек. Он будет делать дело, стараясь не участвовать в подлостях и добровольно не подливать масла в огонь. Впрочем, и на мелкой честности он мог нажить большие неприятности. Когда Сироткина в связи с отсутствием Ягубова принесла Полищуку очередную пачку почты, тот просмотрел ее и некоторые слишком злые письма, а также открытые письма в защиту политических заключенных вынул из стопы, порвал и бросил в корзину. -- Ты ничего не видела! Больше они на эту тему не говорили. В редакции у Полищука в друзьях числилась Раиса Качкарева, редактор отдела литературы и искусства. Поговаривали всякое. Энергии у Раисы имелось хоть отбавляй. Рая заходила за сигаретой, оставалась, подолгу трепалась за жизнь, давала советы (как правило, умные) с кем и как себя вести, где быть левее, а где воздержаться, чтобы не погореть. Она понимала Полищука, как никто. Жена Полищука знала об этой дружбе и, стараясь не показать виду, ревновала. Бывшие коллеги по комсомолу пристроились в разных организациях. Как-то начальник Полищука в ЦК ВЛКСМ, работавший теперь в органах, узнав, что Лев Викторович стал журналистом, поговорил о жизни, а после предложил: -- Слушай, не перейти ли тебе к нам? На два года -- в спецшколу: языки, специальность. И поедешь от своей "Трудовой правды" или от другой газеты в загранку. Пошлем с семьей, не волнуйся. Будешь числиться корреспондентом и собирать информацию, которая нам нужна. В современных условиях делать это несложно. -- Заманчиво! -- ответил Лев, но на другой день отказался: Райка отговорила. -- Ну и дурень! -- сказал Макарцев, когда ответсекретарь поведал ему эту историю, хотя сам органы недолюбливал. Однажды Полищук не на шутку обидел редактора, и будь тот чуть глупее, не простил бы. Отдел информации подобрал подходящего парня и хотел взять. Газета хромала без хороших репортеров, нужны были оперативные материалы в каждый номер, и парень охотно бегал и быстро писал, а Макарцев упирался, ссылаясь на то, что парень беспартийный. -- Примем его в партию, -- уговаривал Полищук. -- Проще взять партийного, -- возражал Макарцев. -- К тому же мы не детский сад, нам нужны люди из других газет, с опытом. -- Но ведь по деловым качествам он подходит! -- Да пойми ты, Лева: я за кадровую политику в целом отвечаю, а ты отрываешь одни деловые качества! -- Не знал я, что вы против пятого пункта! -- выходя, процедил Полищук. -- Постой! -- крикнул Макарцев. -- Если так, нет уж, постой! Посмотри что у нас в редакции делается! И сравни с другими... Анонимки, что у нас слишком много евреев, на меня идут, а не на тебя! Знаешь что? Поезжай в ЦК и там скажи, что я антисемит. Громко скажи. Они меня меньше попрекать будут! -- Там не скажу, -- возразил секретарь. -- На том уровне этого, возможно, и недостаточно. А тут... -- Видали либерала? -- засмеялся вдруг Макарцев. -- Никак не пойму, чему тебя в комсомоле учили? Ладно! Где заявление? Оформим! Больше они к этой теме не возвращались, но холодок оставался. Макарцев не злился. Просто неприятно, когда тебя обвиняют в том, чего в действительности нет. 46. ЗА СПИНОЙ ЯГУБОВА Ивлев не раздеваясь направился в кабинет ответсекретаря. У него с Полищуком была служебная дружба. Вне редакции они не встречались, но тут, чувствуя общность в оценке ряда проблем, проникались друг к другу все большим доверием, сближались и углублялись в такие дебаты, которые еще недавно были невозможны. -- Ну что там с Какабадзе? -- Лев накрыл ладонью кипу гранок на столе, чтобы не разлетелись от сквозняка. Вячеслав в пальто рухнул в кресло и кратко изложил ситуацию и предложение Утерина. -- Игоря Ивановича жалко, -- проговорил Полищук. -- Но плевать себе в морду мы тоже не нанимались. Речь идет даже не о Какабадзе -- о газете. Я за то, чтобы выступить. Иначе мы становимся такими же уголовниками, как эти из МВД. Чего молчишь, Сергеич? -- Предположим, воздержимся от статьи и их обоих выпустят. Из-за макарцевского щенка Сашка Какабадзе должен ходить оплеванным всю жизнь? -- Считай, договорились. Строчи. -- А кто поставит на полосу? Уж не Ягубов ли? -- Ягубову сегодня не повезло. Утром в редакцию приехал -- вахтер требует удостоверение. Степан Трофимыч: "Я, папаша, Ягубов". Тот ему: "А мне все равно, Ягубов ты или нет, -- давай удостоверение". Замредактора наш полез в карман и протягивает. Вахтер посмотрел: "Пропустить не могу -- просрочено". -- "Да ты понимаешь, кому говоришь?!" -- "А мне и понимать не надо. Есть приказ Кашина -- с непродленными удостоверениями не пускать". Ягубов потребовал удостоверение назад, ну, дернул, наверно. Вахтер психанул, разорвал документ пополам и вернул. Степан Трофимыч оттолкнул вахтера и, говорят, специальный прием применил, чуть шею тому не сломал, а сам пошел к лифту. Вахтер с пола вскочил, догнал его и схватил за воротник. Да так рванул, что воротник от пальто в руках остался. -- И чем же кончилось? -- Мне позвонили. Я заказал разовый пропуск. А у Ягубова, как назло, паспорта не оказалось. Провел под залог своего документа. -- Сам поставил мышеловку и... -- Ан, нет! Сказал, что правильное дело иногда искажают несознательные люди. Анечка полдня воротник пришивала. -- Знаешь, Ягубов на статью может клюнуть. -- С какой стати? -- С той, -- выпалил Ивлев, -- что для него это способ подложить свинью Макарцеву. Газета выступит против МВД, а те устроят судилище его сыну. -- Ход! -- осклабился Полищук и потрогал языком щеточку усов, словно проверяя, не отрасли ли; но идея тут же померкла в его глазах. -- А если струсит? -- Ну а ты? -- Я?.. Я бы, пожалуй, рискнул, -- Полищук поиграл пальцами по столу, оттягивая принятие решения, потом глянул на часы. -- Ягубов уедет часов в восемь. К этому времени материал должен быть готов. И без шума. Строк двести хватит? -- Уложусь... -- Сын мой! -- произнес Тавров, выслушав краткий отчет Ивлева и устало массируя пальцами глаза. -- Если хотите довести дело до конца, никаких обобщений! Главное в статье -- что милиция у нас лучшая в мире, и только те три милиционера -- случайное исключение. Глядя ему вслед, Раппопорт вдруг подумал: а не Полищук ли положил на стол Макарцеву серую папку? Пожалуй, все же не он. Полищук -- весь в словах, а в поступках -- гораздо умереннее. Впрочем, приятно, когда человек оказывается лучше, чем ты думал. Запершись, Ивлев вытащил из карманов два блокнота и от обоих сразу оторвал обложки, распотрошив листки. Он освободил середину стола, чтобы было просторнее, и стал раскладывать пасьянс: что вольется в статью, что может пригодиться, а что не подойдет наверняка, но пригодится на после. "Отделение милиции старается не регистрировать краж и ограблений, чтобы занять лучшее место в соревновании с другими отделениями". Это может пригодиться, но вряд ли. "Когда сверху поступает приказ поймать определенного убийцу, в данном преступлении сознается 60-80 человек". Это не подойдет наверняка. "В МУРе гордятся высоким процентом опознания трупов. В моргах порядок и чистота. В Лефортовском морге висит плакат: "Наш морг победил в социалистическом соревновании с другими моргами г. Москвы. Поздравляем с победой!" Из доклада руководителя этого морга: "Дело, товарищи, не в количестве, а в качестве обработки трупов. Родственники наших трупов всегда остаются довольны!" Это вообще записано просто так. А вот рассказ Какабадзе, диалог с Утериным, выписки из акта судебно-медицинской экспертизы -- это так или иначе вольется в статью. Построив в голове примерный план, Вячеслав положил посередине стопку чистой бумаги. Название пришло сразу, и он записал мелко, в уголке: "Мутная вода". Обкатанные критерии "можно" и "нельзя", то есть что пройдет и что не пройдет, помогали быстро обходить острые углы. Он скромно (помня завет Якова Марковича) изложил эпизод с Какабадзе в милиции. Ему приходило в голову, что статья не пройдет, ляжет в стопу других его статей, не напечатанных по тем или иным, а в основном по одной причине. Таких статей становилось у Славы все больше. Написанные по поводу сиюминутных событий, они быстро устаревали из-за отсутствия глубины и теряли исторический интерес из-за пристрастности. Раньше он мог катать о чем угодно и с завидной легкостью. Но едва посерьезнел, стало трудно писать для газеты. От размышлений его отвлекло шуршание под дверью. На паркете шевелился клочок бумаги. Слава поднял и прочитал: "Пусти на минуточку". Ивлев повернул ключ. Надежда, оглянувшись, не видит ли кто, проскользнула внутрь и сама за собой заперла. -- Ты занят? Только покажу новые брюки. Нравятся? А вот здесь не очень стянуто? Потрогай... Вежливо он прикоснулся к ней, и она прыгнула на него, как кошка, обвив руками и ногами. Вячеслав качнулся, но устоял, подхватил ее, поднял и посадил на стол, перемешав тщательно разложенные листки из блокнотов. Сироткина сползла вниз, продолжая стискивать его руками и ногами. -- Пусти, змееныш! -- Работай, мешать не буду, -- она разжала руки и ноги. Плюхнувшись на стул, Ивлев положил голову на рукопись, пытаясь успокоить возникшее сердцебиение и собрать оставшиеся недописанными фразы. Он слышал скрип паркетин, потом почувствовал, как она по-кошачьи гладит ему колени и легонько брыкнул ногой. Не тут-то было! -- Теперь ты мой! -- донесся из-под стола ее радостный голос. -- Если будешь сопротивляться, оторву совсем. Он прикусил губу, протянул руку под стол и погладил Сироткину по волосам. Комната закачалась, поплыла и вдруг остановилась. Еще несколько мгновений Надя сидела на полу, потом поднялась и, стараясь ступать неслышно, направилась к двери. -- Запри за мной, труженик. Слава распахнул окно, и сырой вечерний холод потянулся в комнату. Листки на столе зашевелились. Сырость довела Ивлева до озноба, но привела в чувство. Он запер фрамугу, заставил себя сосредоточиться и дописать еще два абзаца. Материалы без визы "Срочно в номер!" печатались дежурной машинисткой поздно вечером на завтра. Светлозерская, едва Вячеслав вошел в машбюро, не спрашивая, взяла листки, будто почувствовала о чем они. Не допечатав до конца страницу, она выдернула ее из машинки и впилась глазами в покатые линии ивлевского бисера. Дважды пулеметная дробь ее "Континенталя" прерывалась: не веря своим глазам, перечитывала, как Какабадзе били. Оба раза Инна вставала и выпивала по полстакана холодной воды. Отколотив в конце "В.Ивлев, наш спецкор", она прибежала к нему. -- Я поеду, -- сказала она, положив на стол статью. -- Сейчас! -- Никуда ты не поедешь, дуреха, -- мягко урезонил он, положив ладонь ей на ухо. -- Больница-то тюремная... Она села на стул и заплакала. Он поднял ее голову обеими руками, посмотрел, как слезы стекают по краешкам носа в рот, и медленно поцеловал сперва в один глаз, потом в другой. -- Поеду, -- упрямо сказала она. -- Не поедешь, -- устало повторил он ей, как ребенку. -- Максимум, что я могу предложить, -- заменить его на время. -- Кретин! Все вы кретины... Яков Маркович, оставшийся в редакции под предлогом, что у него завал самотека, выкинул в статье Ивлева один абзац в начале и две фразы в конце и возвратил странички Вячеславу. Полищук, не читая статьи, включил селектор, тяжко при этом вздохнув. -- Анечка, Ягубов уехал? -- Только что. Медленно читал Полищук "Мутную воду", то и дело вынимал платок, вытирая лоб. Он не заметил, как вошел Раппопорт и, сопя, сел рядом со Славой. Дождавшись, когда Полищук кончил чтение, он прошепелявил: -- Вы знаете, Лева, чем вы отличаетесь от Зои Космодемьянской? Вам памятника не поставят. Вас извиняют только добрые намерения и дилетантизм. Но все равно: из партии, и с должности, и затаскают. Вы этого хотите?.. Лучше сделать так, ребятки. Наберем, поставим в полосу и вызовем представителя МВД почитать статью. Вы ловите мою мысль на лету, да? Или -- или. Полчаса на колебания и согласования. Скорей всего, они не захотят огласки и дело Какабадзе закроют. Им ведь не придет в голову, что вы не собираетесь печатать статью! А потом скорей-скорей все убрать! -- Шантаж? -- прошептал Полищук. -- Но с благородной целью! И потом, с волками жить -- не поле перейти... Закрыв глаза, Полищук посидел в сосредоточении, взвешивая предложение Якова Марковича. Смелость и трусость образовали в нем такой симбиоз, что граница между ними вообще перестала существовать. -- Эх, мать-перемать! -- в сердцах процедил Лев. -- Вся жизнь -- сплошные компромиссы. Все мы друг другу помогаем быть нечестными... Яков Маркович промолчал. Полищук рванул рычажок селектора, соединился со своим замом в цехе и попросил набрать поскорей и подумать что снять, чтобы освободить на второй полосе место на 180 строк, когда по городскому телефону позвонил из дому Ягубов. Он поинтересовался, как дела с подписанием номера. -- Идем по графику, -- весело отрапортовал Полищук, подмигнув Ивлеву. -- Четвертая и третья полосы подписаны, с минуты на минуту жду остальные. Закругляемся... -- По ТАССу задержки нет? -- Ни строки. Скоро отбой. Спокойной ночи! Повесив трубку, Лев перевел глаза на Таврова. -- Не нравится мне эта возня. Ox, как не нравится! -- ворчал Раппопорт. -- Поверьте травмированному в драках шакалу... Ожидая чистую полосу, они вдвоем наметили, как вести разговор с представителем МВД. -- Пора вызывать, -- сказал Полищук, заметно нервничая. Вбежала Анна Семеновна, тараторя на ходу: -- Ну вот, Лев Викторыч, свеженькая вторая. Только осторожней: воды перелили, тиснули плохо, не запачкайтесь! Едва она убежала, Полищук вытащил из сейфа справочник для служебного пользования, готовясь звонить в МВД, когда загудел селектор. -- Волобуев беспокоит. Добрый вечер! Что-то я в книге регистрации никак не найду... Там у вас на материальчик "Мутная вода" визочка, конечно, имеется? -- Частный случай. Зачем виза? -- Виза? А для порядка. Степан Трофимыч-то знает? -- А как же! Слушайте, Делез Николаич, сейчас я пришлю Ивлева, он вас успокоит... Полищук в остервенении выключил селектор. 47. ВОЛОБУЕВ ДЕЛЕЗ НИКОЛАЕВИЧ ИЗ АНКЕТЫ ПО УЧЕТУ КАДРОВ ОБЩЕГО ОБРАЗЦА Занимаемая должность: старший уполномоченный Комитета по охране государственных тайн в печати при Совете Министров СССР (Главлита). Родился 21 января 1919 г. в Ташкенте. Русский. Отец русский, мать узбечка. Социальное происхождение -- рабоче-крестьянское. Член КПСС с 1941 года, партбилет No 12108742. Ранее в партии не состоял, в других партиях не был, из рядов КПСС не выбывал, партийных взысканий не налагалось. Окончил Военную ордена Ленина Академию бронетанковых и механизированных войск Красной армии имени Сталина в 1950 г. Диплом No х 8642. Подполковник бронетанковых войск запаса, комиссован. Военный билет No ТБ 1722048. Код 012/001200. Правительственные награды: Герой Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали Золотая Звезда, других орденов и медалей 29. Паспорт IV СЕ No 764802 выдан 52 о/м Москвы 29 мая 1961 г. взамен воинского удостоверения. Действителен до 29 мая 1971 г. Прописан постоянно: Москва Б-232, Русаковская ул., д. 25. кв. 17. Тел. дом. 264-88-14. ПОБЕДЫ И ПОРАЖЕНИЯ ДЕЛЕЗА ВОЛОБУЕВА Ни единый штрих в генеалогическом древе и последующей биографии Делеза Николаевича не предсказывал, что он станет работать рядовым уполномоченным Главлита. Он опустился в цензоры по недоразумению. Отец его был хотя и малограмотным, но страстно преданным делу большевиком-ленинцем. Отсюда и взялось красивое имя его сына Делез, с одной стороны, похожее на пышные восточные имена, а с другой, означающее: "Дело Ленина завершим!" Волобуев-отец был послан с красным отрядом на борьбу против басмачей и баев для установления советской власти в Средней Азии. В это время Бухарский эмир, ярый враг Советов, как раз сильно страдал от сифилиса. А в медицинской науке уже было совершено открытие, что все болезни происходят от нервов и только сифилис -- от удовольствия. Дабы пресечь болезнь, придворный врач, немного недоокончивший не то Сорбонну, не то Махачкалу, рекомендовал эмиру полностью заменить контингент и набрать в гарем новых чистых девушек, посредством общения с которыми наступит у эмира выздоровление. Кадровики эмира, вооруженные винтовками, хватали соответствующих девушек и увозили в Бухару. Прибыв на место, большевик Николай Волобуев решил, что лучшим способом агитации несознательных узбеков за советскую власть будет противодействие эмиру в выздоровлении за счет трудящихся женщин, ибо эти женщины должны принадлежать узбекским рабочим и крестьянам. Но когда четверо красноармейцев со своим смелым комиссаром отбили у эмирцев трех юных узбечек и разглядели их без паранджи, трое немедленно на них женились. Двоим, оставшимся неженатыми, стало понятно, что дрались они вхолостую. Среди женившихся был комиссар Волобуев. После победы над эмиром Николай Волобуев занял пост заместителя Наркома просвещения и работал на этом посту до 37-го, когда был расстрелян в качестве врага узбекского народа "за попытку превращения республики обратно в Бухарский эмират". Делезу было восемнадцать, а рано овдовевшей матери его тридцать четыре. На руках у нее оставалось пятеро детей, и она носила шестого. Когда началась война, Делез Волобуев решил кровью смыть со своей семьи позор отца, от которого они с матерью полностью отреклись. В танковых войсках он был механиком, водителем, командиром танка. Попадал в окружение и выходил, горел и шел на таран. Он с отчаянным упорством искал смерти, но таких, как известно, косая не берет. Ордена сыпались на него. Он получил бы вторую звезду героя, но ему со скрипом вручили первую из-за противодействия спецчасти, которую смущали дефекты его биографии. Однако фронтовая печать освещала его подвиги охотно и даже приписывала их магическому смыслу его имени. Всю войну Делез вырезал из газет статьи про свой героизм, надеясь числом хвалебных строк перевесить одну строку: "Сын врага народа". И, видимо, перевесил, поскольку был откомандирован учиться в бронетанковую академию. Герой Советского Союза подполковник Волобуев после академии командовал различными соединениями и служил в Генштабе, где занимался секретным сталинским планом полного освобождения Европы для окончательной победы коммунизма. По вечерам ему нравилось доставать старые газеты и читать о своих подвигах. Жаль только, что об этом за пятнадцать послевоенных лет не написали больше ни разу. Делез решил, что он сам напишет книгу о себе -- не хуже тех, что выходили. И еще ему, честно заработавшему звание героя, вдруг пришло на ум, что напишет он, как было, в отличие от тех звучных слов, которыми пенились известные ему книги. Жена одна безропотно возилась с детьми, он писал. Написал много и стал носить по редакциям. Везде охотно брали почитать, но везде отказывали. Волобуев не понимал в чем дело. А дело было в том, что акценты у него переставлялись чуть-чуть не так, как нужно. То, захватив немецкий город, наши части грабили местное население, то солдаты располагались ночевать в особняке, выгоняли хозяина, но оставляли его дочерей. То появлялись в воспоминаниях поляки и чехи, которые стреляли в наших солдат. И еще герои волобуевской литературы сражались с криками: "За родину! За Сталина!"", а после 56-го в книгах сражались уже не за Сталина, а за партию. Наконец неудачливый автор разделил свою рукопись на две части: можно и нельзя. Оказалось "можно" так мало по сравнению с "нельзя", что от произведения Волобуева вовсе ничего не оставалось. В это время он уже вышел на военную пенсию, поскольку год в армии засчитывается за два, и решил слетать на родину, в Ташкент. В самолете рядом с ним сидел человек маленького роста, лицо знакомое, но Делез его сперва не признал. А когда сосед языком ловко перекатил сигарету из одного угла рта в другой, Волобуев вспомнил. Этот человек командовал его танкистами и шоферами, когда в 56-м очищали улицы Будапешта от трупов. Они даже разговаривали, стоя на мосту между Будой и Пештом, прикидывая, какой объем работы остается. Они были награждены орденами по одному списку. Волобуев услышал, что Ягубов руководит теперь издательством агентства печати "Новости". Он решил, что это судьба и написанное им наконец-то увидит свет. В Ташкенте Волобуев привел Степана Трофимовича к бюсту, который поставили его отцу. Тут Ягубов и предложил Делезу протащить его на должность уполномоченного Главлита. Теперь Волобуев зорко вглядывался в произведения других авторов, чтобы у них не проскакивало чего-либо такого, что было написано им самим. Внешне отношений со Степаном Трофимовичем они не поддерживали, поскольку находились на разных уровнях, но когда Ягубова перевели в "Трудовую правду", он перетащил Волобуева. Тут и начал разворачиваться по-настоящему цензорский талант Делеза Николаевича. Не печатать других оказалось даже интереснее, чем напечатать себя. Начал он не просто с запрещений, а с кропотливых разъяснений сотрудникам, о чем и почему нельзя писать. Государственной тайной является точное расстояние между двумя городами, любые абсолютные цифры производства промышленной продукции (можно только проценты). Запрещено упоминание колхозов, выращивающих мак. Нельзя критиковать недостатки изделий, если они продаются за границу, ибо это подрывает нашу внешнюю торговлю. От разъяснений Волобуев перешел к воспитанию сотрудников газеты. -- Обязанность всего коллектива редакции, -- говорил Делез Николаевич, выступая на летучке, -- помогать Главлиту. Проявляйте инициативу: при отказе авторам ссылайтесь не на цензуру, а на ваше собственное решение. В индивидуальных беседах Волобуев просил не называть его цензором. От этого слова веяло чем-то холодным. -- Я простой политический редактор... Макарцева это раздражало. Но по свойственной ему деликатности он не вмешивался в решения лиц, ему не подчиненных. Однако в душе он считал, что не позволит Главлиту встревать в те вопросы, за которые он сам отвечает перед ЦК. Впрочем, и Волобуев никогда не доводил температуру до высокой. -- Мое дело -- поставить на ваше усмотрение и доложить своему начальству, Игорь Иваныч. -- А решать, если это не касается конкретных государственных тайн и конкретных ограничений по спискам, -- решать, конечно, вам! Слово "конечно" успокаивало Макарцева, и он об очередном конфликте забывал. Деловая энергия Делеза искала выхода, но существовало и чувство опасности. Героизм в тылу только мешал, а его отсутствие только помогало. Войдя во вкус новой профессии, Волобуев размышлял о своем новаторском вкладе в деятельность Главлита. Он пришел к выводу, что его функция не дает полных результатов, так как он приступает к работе над уже готовыми материалами. Вот если бы цензор мог подключаться к автору на стадии замысла, тогда не возникало бы необходимости вынимать лишнее. В январе 69-го Волобуеву исполнилось пятьдесят. Подготовить приветственный адрес юбиляру Ягубов поручил Кашину, а написал его, конечно, Яков Маркович Тавров. Кашин обошел с письмом отделы. Все сотрудники "Трудовой правды", включая Макарцева, подписались под словами: "Желаем Вам, добрый друг нашей газеты, крепкого здоровья и дальнейшей плодотворной работы на ниве славной ленинской печати". Редакционный художник Матрикулов реализовал идею Якова Марковича и изобразил на обложке Волобуева, держащего в одной руке серп, а в другой молот. Яков Маркович пояснил друзьям, что молотом цензор бьет автора по голове, а серпом по... 48. НЕКОНТРОЛИРУЕМЫЕ АССОЦИАЦИИ На двери комнаты маячила дощечка "Уполномоченный Главлита. Вход воспрещен". -- Ну что? -- с порога спросил Ивлев, без особого усердия пожал Волобуеву руку и сел на стул. Делез приветливо ему улыбнулся. -- Слушай, Вячеслав Сергеич! Объясни: почему у вас всегда спешка? Я тут человек новый, прошу, требую, чтобы материалы приносили заранее, ну хотя бы за неделю. Мне же надо согласовать с начальством. Нет! Норовите в последнюю минуту... -- Мы -- газета! На кой нужно старье через неделю? -- Это -- неправильное понимание. Я что ли ограничения придумываю? В Главлите не дураки сидят. Там специально создали группу подтекста -- неконтролируемых ассоциаций. У меня инструкция: первый раз читать текст, второй -- подтекст. Раньше главным был контроль и профилактика текстонарушений, теперь -- подтекстонарушений. К примеру, автор рассуждает о средних веках, а читатель соображает, что у нас еще хуже. Текст укрепляет советскую власть, а подтекст расшатывает. -- И при чем тут "Мутная вода"? -- Сейчас поясню. Критикуете милицию, вроде бы ничего опасного. А читатель поймет, что мутная вода -- это система в целом, понимаешь? -- Какая логика?! -- Ивлев встал и, повернув стул за спинку, пристукнул им об пол. -- А ты не ищи логики. Что вчера можно было печатать, сегодня уже нельзя. Нынче можно карикатуры на глав одних иностранных государств, завтра на других. Я подчиняюсь последней инструкции, только и всего. -- Ладно, -- Слава сделал вид, что уступил. -- Ты, как всегда, прав, Делез Николаич. Снимем материал, не волнуйся! -- Не я волнуюсь -- Степан Трофимыч. -- Он же уехал! -- Пришлось домой позвонить. Оказалось, он о статье-то понятия не имел. Разберется, если уже не разбирается. -- Дома? -- Зачем дома? Сюда покатил... Ивлев смотрел на Волобуева в упор, размышляя: сказать что он думает или просто плюнуть в лицо -- круглое, здоровое, спокойное. Не сделал он ни того, ни другого, а просто вышел, аккуратно прикрыв дверь. Теплые, только что отлитые, серебристые стереотипы третьей и четвертой полос, уже подписанных дежурным редактором Полищуком, пошатываясь на крюках и поскрипывая, давно приползли в печатный цех. Печатники, отрываясь время от времени пососать бесплатного молока из пакетов, снимали тяжелые блоки и устанавливали в ротационные машины. Шла приправка. Медленно прокручивая валы, рабочие подгоняли, подпиливали, придавливали отливки, чтобы оттиск краски был равномерный . ТАСС дал отбой, и пошла первая полоса. Отбой означал, что в номер не поступит срочного материала, в передаче которого газетам ТАСС сам является переправочным звеном. Где готовятся эти важные материалы, обязательные для всех газет, неизвестно. Но о возможности появления таких coобщений редакции уведомляются заранее. В наборном цехе все еще задерживалась вторая полоса, подвал которой занимала статья Ивлева "Мутная вода". Рабочие подходили и читали ее в зеркальном изображении. Такое бывало редко: свою газету печатники презирали, а информацию получали дома сквозь глушилки. Стереотиперы задерживали печатный цех, а тот -- экспедицию. Автомашины ожидали мешки с матрицами, чтобы везти на аэродромы. Там их растаскивали по самолетам и отправляли в города, где "Трудовая правда" печаталась и выходила утром вместе с местными газетами. Срыв графика на несколько минут за