держивал
доставку газеты  в  киоски  по всей стране. Миллионы,  идущие на  работу, не
успевали купить газету, и она шла в макулатуру.
     В ожидании отбоя в  редакции наступила тишина. Взрывы смеха  доносились
из  комнаты Раппопорта, в которой, кроме хозяина, сидел Закаморный.  Дверь в
отдел писем  была полуоткрыта.  Надя, прислушиваясь к шагам в коридоре, тихо
регистрировала дневную почту, хотя спокойно сделала бы это завтра. Ивлев мог
заметить, что  она здесь, и тогда до метро они дошли бы вместе. Кашин кормил
рыбок у  себя  в  кабинете,  решив оказаться  по дороге домой с  машинисткой
Светлозерской,  дежурившей  до  отбоя  на  случай, если дежурному  редактору
понадобится  допечатать в номер. Между тем Ягубов стремительной походкой уже
входил в наборный  цех. Начальники печатного и  стереотипного  цехов едва за
ним поспевали. Начальник наборного спешил навстречу.
     -- Где ближайший телефон?
     Ему показали. Ягубов был бледен,  немного взлохмачен.  Пиджак,  надетый
впопыхах на голубую шелковую майку, был  застегнут  на все пуговицы, а не на
среднюю, как обычно. Подойдя к телефону, Степан Трофимович набрал внутренний
номер Полищука.
     -- Лев Викторыч! Прошу срочно спуститься в цех.
     Не  ожидая  ответа,  Ягубов  положил  трубку и,  протянув  руку вперед,
потребовал:
     -- Полосу!
     Ему протянули пахнущий краской  лист. Ягубов сразу углубился в  чтение,
будто  стоящих  вокруг  него и  ждущих распоряжений  людей  не существовало.
Дочитав до конца, он  аккуратно сложил лист и  стал  рвать на  мелкие части.
Измельчив,  он  смял  их,  затем разжал пальцы  и ссыпал обрывки в ящик  для
мусора.
     -- Сколько экземпляров тиснули? -- спросил он.
     Начальник наборного стал загибать пальцы:
     --  Дежурному  редактору,  цензору,  "свежей  голове", бюро проверки, в
отдел спецкорров и в корректорскую, -- шесть, как обычно.
     --  Соберите все шесть немедленно.  За нехватку  каждый из вас отвечает
партийным билетом. Предупредите рабочих, мастеров, охрану...
     -- Ясно!
     Подошел Полищук. Люди расступились,  давая ему  возможность говорить  с
Ягубовым. Полищук был явно смущен.
     --  Нехорошо получилось,  Степан  Трофимыч,  --  он попытался  смягчить
конфликт. -- Не предупредил вас и взял ответственность на себя. Но  печатать
ведь   и   не   собирались.  Только   для  переговоров.  Ведь   с  Какабадзе
несправедливо...
     -- А со мной --  справедливо, Лев  Викторыч?  -- не дослушав,  медленно
проговорил Ягубов. -- Или, может, я не ваш сотрудник? Но об этом потом...
     Он повернулся к начальнику наборного цеха:
     --  Чего  вы стоите?  Ставьте  в полосу  загон.  Или  вы всю  ночь  тут
проторчите?.. Лев Викторыч, пройдемте ко мне.
     Ягубов нагнул голову, словно собрался бодать  собравшихся, и ни на кого
не  глядя  двинулся к двери. Он поднялся к себе в кабинет и открыл его своим
ключом.
     -- Садитесь, Полищук, -- теперь, когда меры были приняты, а  ответсек у
него в  руках,  Степан Трофимович успокоился и  подобрел. Он просто  сидел и
курил в задумчивости сигарету за  сигаретой. -- Ну и дела! Как прикажете все
это понимать? Ведь обманули-то не меня --  я рядовой партийный  работник. Вы
обманули партию!
     -- Макарцев в этом вопросе меня поддержал бы.
     --  Опасная игра! Я думаю, что Игорь  Иваныч  поставил  бы честь газеты
выше личных симпатий.
     -- При чем тут личное? Наоборот! Это и есть защита чести газеты!
     -- Подмена понятий! Вы можете поручиться за Kaкaбaдзе,  как  за себя?..
Видите? Что же  ставить  престиж газеты на карту из-за  одного сотрудника. К
тому же, если  говорить откровенно,  я  убежден:  у нас в стране  человек не
может быть арестован, если он не виноват!
     Полищук  сузил  зрачки и напряг  губы, чтобы не возразить немедленно. И
проглотил возражение.
     -- Согласны? --  продолжал Ягубов. --  Но  допустим,  фотокор Какабадзе
действительно  невиновен. Он  не был  пьян, не дрался. Допустим! Кто  же так
делает?  Надо решать  на высшем  уровне. Тогда и  я был бы "за"...  Вы умный
человек, Лев Викторыч. Мне жаль вас: ЦК такие  вещи не прощает, сами знаете.
Вы, с вашей хорошей анкетой -- конченый человек. Знаете, я мог бы попытаться
поговорить наверху со своими людьми, чтобы это дело замяли, взять часть вины
на  себя,  уволить  кого-либо из исполнителей. Но, прямо скажу,  от вас тоже
кое-что потребуется. Не сейчас и не мнe -- я человек без корысти. А тем, кто
вас вытащит, рискуя замарать себя.
     -- Что потребуется? -- глухо спросил Полищук.
     -- Мы ведь не купцы, -- усмехнулся Ягубов. -- Сам пока не знаю. Скажем,
когда  на партбюро будет решаться вопрос об оздоровлении редакции, вы должны
быть за...
     -- За вас и против Макарцева? -- уточнил Полищук, сжав пальцы в кулаки.
-- А если вы проиграете?
     Жест этот не  остался незамеченным. Улыбка мелькнула на  устах  Степана
Трофимовича.
     -- Американцы  считают, что  тот  руководитель хорош,  без которого все
идет нормально. А  стиль Макарцева, между нами, --  вчерашний день, аритмия.
Подумайте, на чьей вы стороне.
     Зазвонил внутренний телефон.
     -- Сколько? -- переспросил Ягубов. -- Ладно, я сам займусь.
     Положив трубку, он встал, подошел к Полищуку.
     -- Кстати, давайте посоветуемся. Хотя мы считаем, что "Мутной воды"  не
было, мне  доложили, что собрали лишь пять полос. Один наш  сотрудник все же
спрятал верстку со статей.
     -- Кто?
     -- Что делать с этим человеком? -- не отвечая, продолжал Ягубов.
     -- Смотря с какой целью...
     --  Вот и  я  думаю:  с  какой?  Цель  может  быть такая,  что и не нам
выяснять...
     -- Просто взял  прочитать,  -- сразу сказал Полищук, подумав, что лучше
предложить  из  двух зол  меньшее.  -- Поставим вопрос на партбюро, товарищи
решат.
     -- Тогда включите вопрос о коммунисте Раппопорте в повестку дня.
     Степан Трофимович внимательно  посмотрел на  Полищука, пытаясь прочесть
эффект от слова "Раппопорт", но Полищук повернулся и пошел к двери.
     Из своего кабинета Лев позвонил Якову Марковичу.
     -- В комнате есть кто-нибудь, кроме вас?
     -- Ага.
     --  Тогда просто слушайте. Ягубов знает, кто взял верстку. Во избежание
неприятностей немедленно отнесите ее Кашину. Скажите,  что ее нужно передать
Игорю Иванычу. Поняли?
     -- Значит, ничего-таки не вышло?
     Но  в  трубке уже звучали короткие гудки. Яков  Маркович мрачно оглядел
сидящих рядом  с  ним  Ивлева,  Закоморного и Надежду, которая не дождалась,
пока Слава к ней заглянет, и забрела к Якову Марковичу.
     -- Все логично, ребята! -- Ивлев  встал. -- Это следовало предположить.
Волобуева мы недооценили. Он -- ягубовский сторожевой пес.
     --  Вот раньше  были цензоры!.. -- мечтательно произнес Максим,  пустив
кольцо  дыма. -- Гончаров, Тютчев, Aксаков, Лажечников... Интеллигенты! Но в
данном случае, братья, вы сами виноваты!
     -- Интересно! -- промолвил Яков Маркович.
     -- Есть такое полезное существо богомол, -- Закаморный говорил красиво,
поглядывая  на  Надю  и  вдохновляясь.  --  Он  ловит насекомых. Зрение  его
устроено так, что он насекомых не видит,  если они не  шевелятся  или ползут
медленно. Раздражение зрительного нерва  наступает, когда объект промелькнет
быстро.  Тут богомол и хватает! Уполномоченный Главлита тоже замечает резкое
движение.  А  если  мелкими  вкраплениями много раз, то  для умного читателя
можно написать даже антисоветчину.
     -- Эзоп ты наш! -- Ивлев хлопнул его по плечу. -- Представь  себе: идут
строчки, в которых ничего нет, кроме повторяющегося "ура!". Если раз уберешь
восклицательный знак, богомол вздрогнет. И цап!
     --  Все гораздо  проще,  -- Раппопорт  потер спину. -- Степан  Трофимыч
хочет заживо похоронить  Макарцева.  Для  этого нужно  доказать, что  сейчас
"Трудовая  правда"  стала более  удобной  для  руководства. Макарцев  сделал
газету серой, Ягубов делает ее коричневой. В лагере, дети,  я выпекал газету
для зеков, которые мечтали стать свободными.  А теперь я выпускаю газету для
читателей, вполне довольных тем, что они сидят за колючей проволокой. Ягубов
с автоматом -- на вышке.
     --  Не расстраивайтесь, Яков Маркыч, --  Надя  погладила  его кончиками
пальцев по плечу. -- У вас желудок заболит.
     -- Как всегда,  женщина  права, -- засопев,  согласился Тавров.  --  По
домам, чекисты!
     В  коридоре  Надю окликнул  Кашин.  Он тихо спросил  ее  о  чем-то, она
ответила и вернулась к компании, а Кашин прошел мимо.
     -- Чего он? -- спросил Ивлев.
     -- Выяснил, что у меня день рождения. Спросил, почему его не приглашаю.
     -- Забавненько, -- протянул Максим. -- Его-то как раз не хватало!
     Он выразительно постучал согнутым пальцем по стенке.
     -- Что ты ответила?
     -- Сказала, буду справлять в ресторане.
     -- В каком?
     --  Это  надо знать ему, а не тебе. Ты,  если  захочешь, придешь ко мне
домой. А он съездит к черту на кулички...
     -- Сироткина --  умница,  --  заявил  Тавров и,  посмотрев  на  Ивлева,
прибавил. -- Некоторые этого не ценят.
     Вячеслав пропустил замечание мимо ушей. В лифте  Надежда просунула руку
в карман Ивлеву, он в кармане  сжал ее руку в своей. На лестничной клетке им
встретился Степан Трофимович. Замредактора сделал вид, что ничуть не удивлен
этой ночной компании,  а так  и должно быть. Он и  не сомневался, что именно
они ждали появления статьи. В чем-чем, а уж  в  людях он  разбирался. Ягубов
прошел  мимо,  чуть  наклонив  голову,  и  заглянул  в  комнату  с  надписью
"Уполномоченный Главлита". Волобуев поднялся ему навстречу.
     --  Спасибо, Делез, --  Степан Трофимович крепко потряс его руку. --  Я
твой должник.
     -- Да что там, чепуха...
     Совершив этот краткий дружеский  акт,  Ягубов  ушел так  же быстро, как
появился.


        49. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

     Долговязая, чуть  косолапящая  Катя и  юркая  полненькая  Люся,  Надины
школьные подруги, бегали  с тарелками из кухни в комнату, а гости слонялись,
перебрасываясь  репликами.  Все  приехали  прямо из  редакции,  голодные,  и
ворчали  на  тех,  кто  опаздывает.  Чтобы  побольше  наготовить,  Сироткина
осталась дома.  Катя  и Люся  самоотверженно  помогали  ей с  утра.  Генерал
Сироткин обещал прийти домой не раньше  часу  ночи.  Лифтеру было  приказано
пропускать   гостей.   Надежда  обещала   обеспечить   подругам  достаточное
количество мужчин, но пока что выбор был небольшой.
     -- А Слава будет, Надь? -- без посторонних ушей спросила Люся, несмотря
на запрет упоминать это имя.
     -- Ну  что  привязалась! -- Катя кинулась защищать ее. -- Кажется, тебе
объяснили...
     -- А  чего  я  такого  спросила? Мне  хочется посмотреть, кому это наша
независимая Надька все-таки уступила... Он красивый?
     Надежда отрицательно мотнула  головой. Благо, она резала лук, и плакать
можно было в открытую. Она уже почти убедила себя, что не хочет, чтобы Ивлев
у  нее  появился.  Будут  лишние разговоры,  и только. Но, убедив себя,  она
все-таки надеялась, что он заедет. Пусть не  заходит -- она выйдет к нему на
лестницу на минуту и возьмет веточку мимозы.  Или  позвонит,  что  не  может
приехать.  Пускай   придумает  любую   причину,   самую  липовую,  но  пусть
придумает!..
     В дверь позвонили.
     --  Граждане,  Закаморный,  --  вбегая  в  комнату,  уверенно  сообщила
Сироткина, в  душе надеясь, что  Ивлев. Звонок повторился настойчивей, и она
крикнула. -- Бегу, бегу!
     За порогом действительно  стоял  Максим, слегка  набычившись.  Плащ  на
груди отдувался, выпуклость  Закаморный поддерживал  обеими руками, скрестив
их на груди.
     -- Целоваться  можно? -- спросил он, не обращая  внимания на сидящих по
углам Раппопорта и Анечку с мужем.
     -- Сегодня можно, -- Надя подставила щеку.
     -- А в губы? -- он облапил ее ручищей, поцеловал  и в щеки, и в губы, и
в шею. -- Это подарок...
     Он расстегнул плащ и протянул мягкий живой комок.
     -- Собака?  --  только  и произнесла  Надя,  не  зная,  радоваться  или
расстраиваться.
     Щенок дрожал от холода, шерсть  у него местами слиплась, лапы покрылись
грязью.  Тем временем Закаморный  вытащил из кармана  бутылку "Столичной"  и
поставил на столик под зеркалом.
     --  Это  еще не  весь подарок, Надя,  --  Максим  указал  на щенка.  --
Остальное подарю позже...
     Строткина понесла щенка в комнату. Она пустила его на пол, он отбежал к
буфету, наделал лужу и скрылся под столом.
     -- Не имела баба хлопот, -- произнесла Раиса Качкарева, редактор отдела
литературы и искусства,  умеющая к месту вспомнить то,  что  всем  и без нее
хорошо известно. -- Один щенок заменяет двух детей. Правда, это беспородный,
с ним легче.
     --  Между  прочим,  --   включилась  Инна  Светлозерская,  сидевшая  на
подоконнике так, чтобы все могли видеть ее ноги. -- Это кобелек или сучка?
     -- Разберемся в процессе  размножения, -- ответил Максим. -- А, кстати,
здравствуйте, суки!
     -- Фу, как  неэстетично, Макс,  -- заметил  полулежащий  в  кресле Яков
Маркович. -- Ну зачем же так в лоб?
     --  Он  знает  новый  анекдот, -- объяснил Сережа  Матрикулов,  молодой
художник, отработавший на Сахалине три года после окончания полиграфического
института и теперь взятый в "Трудовую правду".
     --  Угадал! --  сказал  Закаморный.  --  Представляете,  всех с  работы
выгнали.  Остались  Лоры,  Доры,   Жоры   и  суки.  Лоры  --  это  любовницы
ответственных работников.  Доры  -- дети  ответственных работников. Жоры  --
жены ответственных работников...
     -- Прошу не оскорблять мою жену! -- вставил Полищук.
     --   Жена  молчит,  --  заметил  Раппопорт.  --  Возможно,  ее  это  не
оскорбляет.
     -- И...  --  Максим  выдержал  паузу, -- суки. Это  Случайно  Уцелевшая
Категория Интеллигентов.
     -- Выпьем мы когда-нибудь? -- застонала Раиса. -- Или нас сюда заманили
лечиться голоданием? Вон, щенку уже дали колбасы. Нам не останется...
     Закоморный принял позу чтеца:<i>

     -- В стране все хуже дело с мясом,
     И партия сказала массам:
     "Опять шалит интеллигент --
     Собак развел в такой момент".</I>

     -- Я Максима боюсь, -- сказала Качкарева.
     -- И правильно, Раиса Михаиловна, делаете, -- согласился Раппопорт.
     -- Хотя вообще-то, Яков Маркыч, я всех боюсь. На вид-то я мужик, а душа
трусливая, бабская...  Сегодня  вызывает  меня  Ягубов, протягивает  книжку.
Смотрю,  рассказы про милицию.  Автор какой-то Сизов. "Быстренько,  Рая,  --
говорит, -- строчите рецензию, да на похвалы не скупитесь". "Ладно, почитаю,
-- говорю.  -- А если мне не понравится?"  "Понравится, Рая, -- заявляет он,
--  если  вам новая квартира  нужна". --  "То  есть?" -- "Сизов  --  зампред
Моссовета,  ведающий  жилой площадью". Я в  библиотеку -- смотрю:  на  книгу
Сизова уже вышло 52 рецензии. Какие только журналы о нем не пишут!
     -- Всем квартиры нужны, -- сказала жена Полищука.
     -- Кроме  меня, --  заметил  Максим,  разливая водку.  -- А  где,  черт
возьми, Надя? Или мы будем пить за ее подруг?
     Он по  очереди внимательно оглядел Катю и Люсю. Больше  ему понравилась
Люся, но легче достижима была Катя.
     -- А почему бы и  нет? --  озорно сказала она, и  Закаморный улыбнулся,
довольный своим ясновидением.
     -- Посмотрите, гости, --  войдя,  Надежда  поставила на  стол паштет из
печени трески с луком и яйцом. -- У меня сегодня потрясающие  подарки. Целая
выставка!
     На пианино стоял подсвечник, вырезанный золотыми руками  Льва из  куска
дерева необычной  формы. Вот уже полгода  Полищук, купив инструменты,  резал
вечерами по  дереву,  получая  наслаждение  от  дел  рук  своих.  Подсвечник
напоминал  скорчившегося от  великой муки маленького  человечка  с  огромным
фаллосом,  на  котором  человечек, жонглируя, держал горящую свечу. Рядом  с
подсвечником  стояла дощечка,  сорванная  в  лифте: "При повреждении  стенок
кабины  немедленно прекратите  пользование  лифтом  и  сообщите диспетчеру".
Лишние слова  на доске  были выскоблены,  осталось: "Немедленно прекратите и
сообщите".  Здесь же, между коробок с  конфетами, лежал дар Якова Марковича:
кусочек ржавой колючей проволоки, перевязанный розовой лентой с бантом.
     -- Я тоже хочу проволоку, -- попросила Раиса.
     -- В крови горит огонь желанья, -- пропел ей Раппопорт.
     --  Подарки замечательные,  -- повторила Надя,  растерянно поглядев под
ноги.
     Там  щенок  выпустил со  странным звуком порцию  желтой слизи,  которая
растеклась по начищенному до зеркального блеска паркету.
     -- Это для аппетита, -- пробурчал Яков Маркович.
     --  Эх,  Надя!  --  мечтательно  сказал  Закаморный.  -- Ты  не  можешь
догадаться,  какова  вторая половина моего  подарка. Щенок нагадил, напустил
блох. Это, конечно, приятно. Но подарок мой состоит в том, чтобы взять щенка
назад и выпустить на двор, где я его нашел.
     -- Ход щенком, -- сказал Полищук.
     Максим поднялся  из-за стола, вынес  щенка за дверь, а  после в  ванной
тщательно вымыл руки.
     -- НГ?лито?  -- спросил, вернувшись, он. -- Все пьют водку? Тогда пора.
За Надю, до дна! Стакановцы вы мои!
     Выпили, поставили  рюмки,  молча навалились на жратву,  сперва отмечая,
что  особенно  вкусно, а потом поглощая все  подряд.  Яков Маркович  повесил
пиджак на спинку стула, оглядел их всех.
     -- Я здесь самый старый, дети, -- изрек он. -- И скажу вам, что не верю
я ни  в  близость людей по  крови, ни по половому признаку, ни  по расовому.
Верю я только  в близость по духу. И поглядите-ка, именно  духовное  родство
запрещают, следят за единомышленниками.
     -- Телепатии боятся, -- вставил Максим. -- Вдруг окажется неуправляемой
духовная связь людей?
     -- Слушайте! -- перебила Качкарева.  -- Ягубов на прошлой неделе послал
меня  в Калугу, в обком.  Подъезжаем  к городу --  щит с надписью: "Вперед к
коммунизму!" А за щитом знак: "Осторожно, крутой спуск!" Проехали метров сто
-- указатель: "Дорога на свалку".
     --  Качкарева-то -- символистка,  -- засмеялся Полищук. -- А  что, если
мир действительно катится к рабству?
     -- Мы всегда впереди, -- сказала Надя.
     --  Блажен, кому  отпущены  беззакония, и чьи грехи покрыты,  -- пропел
Максим. -- Выпьем за вождей. Пускай они не устают хоронить друг друга!
     Следом за  коллегой Яков Маркович  поднял  рюмку  к  небу и поставил на
скатерть. Он с грустью в который раз оглядел острые блюда, столь  аппетитные
(стол Сироткиной  нисколько  не напоминал  о том, что с продуктами  трудно).
Раппопорт отломил кусочек хлеба, намазал его маслом и стал медленно жевать.
     --   Вы  почему   не   пьете,  Яков   Маркыч?  --  к  нему  наклонилась
Светлозерская. -- Не пьют только стукачи...
     --  Успокойся, моя девочка,  -- невозмутимо и ласково  ответил  он.  --
Дай-ка лучше я тебе еще налью...
     --  Светлозерская  инстинктивно укрепляет  социалистический  лагерь, --
сказал Закаморный. -- Кто не пьет, тот подрывает нашу экономику.
     -- Если память мне  не  изменяет, -- заметил  Раппопорт, -- еще недавно
Макс утвержал обратное: алкоголик расшатывает систему.
     -- Нормальное диалектическое противоречие, -- сказал Лев.
     -- Постойте, постойте! --  крикнула Инна.  --  Макс, ты  между  тостами
успеваешь еще выпить? Переберешь!
     -- И разговаривали между собой обо всех событиях,  как сказал Лука,  --
усмехнулся Максим. -- Ты не беспокойся, Абрамовна,  на моей  потенции это не
отразится.
     -- Мне все равно!
     Сережа Матрикулов в это время прижимался коленом к ее ноге.
     -- Перебор -- наша профессия, ребята, -- твердил свое Яков Маркович. --
Что  такое  обычная  пресса?  Эти  три  примитивные функции:  информировать,
просвещать  и   развлекать.  У   нас   задачи  посложней:  дезинформировать,
затемнять, озадачивать...
     -- По радио призывы к мирному сосуществованию, -- пробурчала Качкарева,
-- дикторы читают голосом, будто начинается война.
     -- Согласно нашей  философии материя первична,  а сознание вторично, --
стал рассуждать  раскрасневшийся Полищук. -- Но  поскольку  мы  уверены, что
наши идеи преображают жизнь, нам кажется, что слово преображает  материю.  И
значит,  слово первично,  главнее материи.  Обещания  заменяют  материальные
блага. И,  стало  быть,  слово  опаснее  поступка.  И чужое мнение  мы давим
танками.
     --  А что?  -- опять заговорил Раппопорт. -- И наивные  потомки,  Лева,
будут читать  наши  газеты  (архивы-то  уничтожат!) и думать,  что  мы  были
свободны и счастливы.
     -- Словесное счастье!
     -- А реальное -- нам невдомек.
     --  Партайгеноссе  Раппопорт прав,  --  повысил голос  Максим, --  нами
никогда  не   двигали  гуманные  соображения,   которые   изложены  в  наших
программах.  Вождями  руководят  два  обстоятельства:  жажда власти и страх.
Чехословакия  --  это жажда  власти.  Щель в железном занавесе с  Западом --
страх перед  Китаем. Задача печати -- прикрывать истинные намерения лидеров.
Мы -- иллюзионисты!
     -- Тс-с-с...  --  Яков  Маркович поднял руки. -- Вам  не скучно,  Катя,
Люся?  Вы  приуныли...  Одна  политика,  молодые  люди.  Никакого   внимания
противоположному полу. Выпьем за прекрасных дам!
     -- За бабей! -- сказал Закаморный. -- Я вот все думаю, как назвать наше
общество...
     -- Тебе поручили, -- поинтересовался Полищук, -- или сам?
     -- Сам. Знаете, есть одноразовая посуда  -- из бумаги: поел и выбросил.
Теперь  делают  полотенца,  носовые  платки,   носки  из  бумаги.  А  мы  --
одноразовое  общество.  Пожили  и  умерли.  У   нас  одноразовая  философия:
высказались и забыли. У нас нет прошлого и нет будущего: любого из нас можно
сплюнуть в урну.
     --  В Одессе,  говорят,  есть секретный  завод,  --  вспомнил  Лев,  --
перерабатывающий   макулатуру.   Своеобразный    Антиполитиздат.    Вышедшие
миллионными тиражами речи там превращают опять в бумагу.
     -- Народ жалко, -- сказал молчавший до этого Анечкин муж Семен.
     Яков  Маркович  усмехнулся,  хотел  возразить,  но  не  стал.  А Максим
поддержал Семена.
     -- Народ  замечательно деградирует. Уровень культуры --  это  не  число
книг,  а  число  унитазов.  У нас  унитазами  пользуются  едва  ли  двадцать
процентов населения. Остальные -- очком при пятидесятиградусном морозе.  Все
обленились. Левша, который мог подковать блоху, теперь не способен  починить
кран.
     -- А говорят, у нас однопартийная  система, -- выкликнул, допив  рюмку,
Полищук. -- У нас давно есть вторая партия -- партия  наплевистов. Наплевизм
-- массовая философия, всем на все плевать.
     -- К  сожалению,  коммунисты  действуют, -- вставил  опять Семен, --  а
наплевисты -- терпят.
     -- Это  не так, -- мгновенно возразил Раппопорт. -- У нас работал такой
симпатичный парень по фамилии  Месяц. Поехал он в Курск, в  командировку,  и
вечерком,  когда зажглись  фонари,  вышел  на  балкон и стал делать пипи  на
прохожих. И описал инструктора отдела пропаганды обкома, культурно гулявшего
с женой.  Макарцеву  пришлось Месяца уволить,  как  инакомыслящего. Так  что
наплевисты совершают поступки!  Со мной, правда, вопрос сложнее, поскольку я
коммунист-наплевист.
     --  Похоже, --  сказал Закаморный. -- История с субботником: наплевал в
душу всем, Рап!
     -- И наплюю еще! Я вас не шокирую, юные леди?
     --  Вы  что думаете,  мы  маленькие? Да мы...  --  Катя  смутилась,  не
договорила.
     --  Во  что  же верить?  --  тихо  проговорила Сироткина, ни к кому  не
обращаясь.
     -- Уж и не знаю, во что, Наденька, -- печально ответил Раппопорт. -- Я,
деточка, верил в Сталина...
     -- Вы?
     -- Да,  я. Мы верили в  Сталина, а он на нас наплевал.  За  это  мы его
оплевали тоже.  Посоветовал  бы  верить  в  Бога,  но это для вас нереально.
Верьте в людей, которым... вы верите. Что же еще остается?
     Надя порозовела, поняв намек.  Ивлев, однако, не пришел, не позвонил  и
теперь уж не придет.
     --  Послушайте, мужчины! -- Анечка встала, потянулась  и оглядела всех.
-- Нельзя же круглосуточно разговаривать. Давайте споем, что ли?
     -- Давайте!  --  радостно  согласился  Семен и  вдруг  затянул  высоким
тенором:<i>

     От Москвы до самых до окраин,
     С южных гор до северных морей
     Человек проходит, как хозяин,
     Если он, конечно, не еврей.</I>

     --  Сема,  господи, ну  разве нельзя без  политики?  -- Локоткову вдруг
прорвало. -- Я так боюсь за этот ваш треп, так боюсь!..
     -- Перестань, Аня! -- обрезал Семен.
     -- Ой, мужики! --  закричала  пронзительно  Инна. --  До  чего  вы  все
занудные! Я в  новом платье. Ну хоть бы посмотрели, какое декольте! Ведь все
видно до колен. Прекратите разговоры! Я буду раздеваться.
     Светлозерская  встала и, покачивая бедрами, пошла вокруг  стола. Обошла
всех и повалилась к Якову Марковичу на колени.
     -- Посмотрите,  Рап, глядите сколько  хотите! Правда, красиво. Вы  один
тут  настоящий мужчина.  Они все дерьмо! Потрогайте, какое  у  меня белье --
итальянское. А итальянец исчез. Она подняла подол платья.
     -- Инка, ты что? -- прошептала Надя.
     --  Лучше  бы  музыку завела.  Давайте танцевать!  Расшевелим  мужиков,
девочки! Если еще  будет  политика, я не  знаю,  что сделаю! Женщина  готова
распахнуться -- и желающих нету! Ненавижу!
     Поставив  на проигрыватель  пластинку, Надежда тихо села  в уголке. Она
тоже  много  выпила  и  сникла.  Мужчины  продолжали спорить  за столом,  за
исключением  Якова Марковича,  которого Светлозерская  вытащила  на середину
комнаты.  Она  танцевала  вокруг  него, опускаясь  почти  до  полу  и  снова
поднимаясь, а Раппопорт неуклюже топал  вокруг нее, то  и дело оборачиваясь,
чтобы не пропустить разговора за столом.
     Видя, что ей так и не удалось привлечь внимание Якова Марковича к своей
особе,  Инна резким движением ухватила подол  платья,  подняла его до  плеч,
проделась через отверстие и швырнула платье Раппопорту.
     -- Ты замерзнешь, деточка, -- умоляюще сказал  он, продолжая по инерции
топать ногами.
     А она  уже скинула коротенькую прозрачную комбинацию, отстегнула чулки,
ловко  прыгая то на одной ноге, то на другой, сняла  их, набросив Раппопорту
на шею. Лифчик полетел к нему в руки. Яков  Маркович промахнулся. Кряхтя, он
наклонился  его  поднять, а  когда поднялся,  Светлозерская держала  в руках
малюсенькие   цветастые   трусики  и   торжественно  оглядывала   помещение,
убеждаясь, что теперь-то  уж точно  все мужики замолчали и смотрят только на
нее.
     -- Когда в компании, -- заметил  Максим, --  говорят "Девочки,  давайте
разденемся", есть два выхода: или все смеются...
     -- ...или раздеваются, -- окончил Сережа Матрикулов.
     -- Лева, пора домой! -- жена взяла Полищука под руку. -- Вы извините, у
нас ребенок один дома остался... Пойдем, Лева!
     -- Прошу тебя, не будь ханжой! -- он потрогал языком усы.
     -- Не буду, но уйдем...
     Полищуки исчезли  в коридоре. Надя,  Катя, Люся, раздетая Инна  и  Анна
Семеновна взялись  за руки и  пошли  хороводом вокруг Раппопорта, увешанного
одеждой Светлозерской.
     -- Сиди-сиди, Яша, под ракитовым кустом!..
     Максим,  Матрикулов, Анечкин Семен и мужиковатая  Раиса молча наблюдали
за ними. Полищук, уходя, чиркнул выключателем, стало темно.
     -- Что-то вы  все  раскисли? Давайте выпьем. О  плавающих,  негодующих,
страждущих,  плененных и о спасении их Господу помолимся... -- запел Максим.
Никто  тоста не поддержал,  и он выпил один. --  Знаете, что  сказал про вас
Камю? Для  характеристики  современного  человека  будущим  историкам хватит
одной фразы: он совокуплялся и читал газеты.
     -- Я больше не хочу читать газет! --  крикнула Инна, раскрасневшаяся то
ли от плясок, то ли от внимания, наконец-то ей уделяемого.
     --  Не  хочешь  газет, тогда пойдем, я тебя одену. Ты меня  слушайся. Я
бывший директор танцплощадки.
     -- А Какабадзе, Инка? -- громким шепотом спросила Надя.
     -- Я его тоже люблю. Но его же нету!
     Максим Петрович, пошатываясь, снял с плеч Якова Марковича Иннину одежду
и,  взяв Инну  под руку, повел в ванную. Инна  расставила  руки, уперев их в
косяки.
     -- Куда это ты ведешь меня, насильник?<i>

     -- О, дщерь греха! Зри белый кафель ванны.
     Есть ты, есть я. Стремления гуманны.
     Прими меня скорей в таинственной пещере,
     В которой страсть к своей приходит мере.</I>

     Неизвестно,  был   то  экспромт  или  старое  сочинение   Максима,  уже
неоднократно использованное в  обращении.  Конца  его  никто  не  расслышал,
потому что Надежда включила ужасающе громкий джаз.
     Долговязая Катя, глядя, как Максим  с  Инной исчезли  в ванной,  повела
плечами:
     -- Мужики гордые  до тех  пор,  пока рассуждают  о  высоких материях. А
увидят женское тело -- и можно веревки вить.
     -- Свейте из меня веревку, Катя, -- предложил Матрикулов, облапив ее за
талию. -- Потанцуем?..
     Катя неуклюже  пошла с ним, поглядывая сверху вниз, чуть иронически. За
столом ей казалось,  что  ее заметил Максим, и она с ним переглядывалась. Но
Закаморный  скрылся  в  ванной  и  долго  не  выходит. В  этой  Инне  ничего
особенного нет и лицо вульгарное.
     -- Дайте кто-нибудь сигарету! -- раздался вопль Максима из ванной.
     Выскользнув из объятий Матрикулова, Катя  схватила  на столе  сигареты,
спички  и побежала в ванную.  Она открыла дверь и в слабом свете, доходившем
сюда  из кухонного окна, увидела  Инну, склонившуюся  над ванной, и Максима,
стоящего позади нее.
     -- Спасибо, Катюша, душа моя! -- сказал Максим, когда Катя сунула ему в
рот сигарету  и  зажгла  спичку,  стараясь  глядеть только на  сигарету.  --
Спасибо, душа моя! Дай поцелую!
     Макс  сунул  зажженную  сигарету  Инне,  но  она  уронила ее  в  ванну.
Закаморный обнял Катю  одной рукой и притянул к себе. Она  без сопротивления
подчинилась  ему,  а когда почувствовала, что Сергей тянет ее  от Максима за
руку, обвила руками Закаморного  за шею, забыв  об Инне. Сергей гладил Катю.
Инна медленными ласковыми движениями расстегивала пуговички Сергею.
     В комнате между тем Люся пригласила танцевать Семена. Анечка напряженно
наблюдала,   как   Семен  все  крепче  прижимает  Люсю  к   себе   и  та  не
сопротивляется. Ну как это можно, как можно? Пускай он пьяный, ему все равно
с кем, думала  Анечка. Но Люся-то  -- она ведь женщина, видела, что я  с ним
пришла!  Есть же какая-то женская солидарность. Или теперь уж ничего святого
нет? Нехорошо это, нехорошо!
     -- Хочу пить! -- сказала Люся.
     Они направились на кухню.
     -- Семен! -- позвала Локоткова. -- Я тоже хочу пить!
     --  Случайные   связи  только  укрепляют  семью,   Аня,  --   объяснил,
обернувшись, он. -- Ты не бойся!
     На кухне,  пока  Люся пила, Семен погасил свет.  Из  ванной  доносились
сопение, стоны, бессвязные слова.
     -- Нет, -- говорила Люся, -- нет.
     -- Почему же нет?
     -- Потому что нет! Закройте хоть дверь!
     Семен   притворил  дверь  и  забаррикадировал  ее   столом.  Анечка  не
выдержала,  встала и последовала на кухню. Дверь в кухню оказалась запертой.
Анечка открыла дверь  в уборную и,  присев на краешек унитаза, заплакала. Из
ванной доносился хриплый женский голос: "О-о-о!"  На  краешке унитаза сидеть
было неудобно, а ломиться в дверь на кухню -- стыдно. Они там разговаривают,
больше ничего  не может  быть. Но  слезы  капали,  и Анна  Семеновна  их  не
вытирала.
     Раиса Качкарева полулежала на диване и разговаривала с Надей. Раппопорт
перед  книжным шкафом сам с собой играл в игру. В полутьме он угадывал,  что
за книга на  полке,  вынимал и убеждался, что выиграл  сам  у себя.  Услышав
звонки, он пошел открыть дверь. Но  это  звонил  телефон в соседней комнате.
Яков Маркович уселся во вращающееся кресло.
     -- С кем вы желаете говорить?
     -- Мне нужен Тавров.
     -- Игорь Иваныч?! -- изумился ничему не удивляющийся Тавров и на всякий
случай оглянулся. -- Ты откуда?
     -- Все оттуда же, Яков Маркыч. К сожалению...
     -- Как ты меня нашел?
     --  Да  просто:  "свежая голова" в  редакции  подсказала...  У вас  там
весело?
     --  Не  знаю...  -- замялся  Раппопорт. -- В целом весело...  Как  твое
самочувствие?
     -- Медленно все... Вот, выходить разрешили -- двести метров в день. Ну,
лечебная гимнастика -- лежа... Устал я...
     -- Болеть устал? Это мне понятно!
     --   Нет,   Тавров,  не  болеть...  Что  Ягубов  творит?  И  ведь   его
поддерживают! Надо бы задушить, да сил пока нет.
     -- Еще навоюешься!
     Установилась пауза, которая заполнилась джазом, долетающим из столовой.
Макарцеву  трудно  было,  и  Раппопорт его  не торопил. Не добившись никаких
результатов, Зинаида в отчаяньи поделилась с мужем.
     -- Мой  сын убийца? -- крикнул ей Игорь Иванович.  -- Нет у  меня сына!
Вся жизнь кувырком...
     -- Есть, -- холодно возразила она. -- Твои позы никому  не нужны и, тем
более, мне. Ты обязан поправиться хотя бы для того, чтобы спасти Бобочку!
     Такой бледной и жесткой Макарцев жену никогда не видел. После  того как
она ушла, он мучился, скрипел зубами, кряхтел, не в силах совладать с собой,
и наконец решился звонить Якову Марковичу. А позвонив, молчал.
     -- Может, мне о пенсии подумать, Тавров, как считаешь?
     -- Ты для этого звонишь?
     -- Нет, Яков Маркыч... Чего крутить? С сыном, брат, плохо.
     -- Понимаю...
     -- У  тебя нет каналов -- надавить?  Был бы я здоров, мигом нажал. Но я
временно вне игры...
     -- Попробовать могу...
     -- Попытайся. Ведь у тебя самого сын!
     -- Эмоций не надо.
     -- Ну, извини, Тавров, что оторвал от стола.
     -- Пустяки, я домой собрался. Поправляйся, все будет в порядке.
     -- Думаешь?
     -- Уверен!
     Дверь  ванной открылась.  Там  происходила перемена  декораций. Максим,
застегивая рубашку, жестом пригласил Раппопорта:
     -- Присоединяйся к нам!
     -- Рад бы, ребята, да нечем...
     -- Вечно ты прикидываешься старше, чем есть, Яша!
     Яков  Маркович  отечески  потрепал Закаморного  по  шее,  прошлепал  по
коридору и тихо притворил за собой дверь.
     -- Рап ушел, -- рассеянно сказала Надежда.
     --  А  ты   все  надеешься  на  Славку?  --  изрекла  Раиса  грубоватым
прокуренным голосом.
     Сироткина  придвинула к себе  подсвечник в  виде человека  и машинально
гладила его  выступающую часть, облипшую мягким стеарином, стекшим со свечи.
Пламя покачивалось от движений рук.
     -- Гладь, гладь, -- сказала Качкарева, -- если больше гладить нечего.
     Раиса  обняла Сироткину за  плечи,  прижала к себе и стала  гладить  ей
плечи  и грудь.  Надежда размякла,  расслабилась, прижалась  к Райке,  и они
поцеловались в губы.
     --  Счастливая ты, Надежда! Для твоего возраста их полно. А  моих война
да лагеря  уволокли.  Я  одна  росла  -- и за бабу,  и  за  мужика. Только с
подругами и целовалась.
     -- Я понимаю.
     -- По мне, так без мужчин даже лучше. Хоть бы они все передохли! От них
радости -- одни аборты...
     Перевернув Надю  набок, Качкарева  подмяла ее под себя, задышала часто,
прижала к животу ее бедро и стала остервенело целовать Наде шею и плечи.
     -- С ума сходишь, Райка, пусти.
     Надежда вырвалась и села, поправляя кофточку.
     -- Я лучше, -- сказала Райка обиженно.
     Пошарив на  столе,  она  нащупала  пачку сигарет,  но в ней было пусто.
Качкарева смяла пачку и  с остервенением запустила  комок  в противоположный
угол.


        50. ДОЖДЬ

     Дожди в апреле в Москве редки, и мелкая водяная пыль, липнувшая на лицо
и руки, заставляла Раппопорта цедить сквозь зубы несправедливые обобщения. К
тому же освещение на улицах почти совсем  погасло: экономили электроэнергию.
Яков Маркович спотыкался на трещинах асфальта, ступал в выбоины, заполненные
водой, и обобщения местами переходили в обычную брань.
     Он  шел по улице в поисках автомата. Стрелки близились  к часу  ночи. В
будке  первого  автомата  провод  болтался,  а трубка  была  оторвана.  Яков
Маркович протопал еще полквартала. Шляпа промокла, вот-вот отсыреют ботинки,
и тогда  заноет  спина. У  второго  автомата трубка была  на месте, но когда
монета  упала, раздались  короткие  гудки. Монету автомат не вернул.  Третий
автомат, рядом  с предыдущим,  признаков жизни  не  подавал.  Несправедливые
обобщения иссякли,  остались одни ругательства. Тавров двинулся  дальше,  но
теперь ему не попадалось никаких автоматов, даже поломанных.
     Он и при свете-то плохо видел, а теперь просто шагал наугад. Ориентиром
служила  огромная  светящаяся надпись на крыше  дома:  "Мы придем  к  победе
коммунистического  труда!"  Первые  две  буквы  в   "победе"  отсутствовали.
Поделиться открытием было не  с кем, а беречь в  памяти не имело смысла, ибо
жизнь всегда своевременно  подбросит нечто  более остроумное,  когда надо. И
когда не надо,  тоже.  А вообще-то вверх,  на  крышу,  задирать  голову было
неудобно. Журналисты -- кроты, вспомнил Раппопорт измышление Закоморного. На
свет смотреть  им нельзя, ослепнуть могут.  Сидят в газетных норах до  ночи,
корябают  подлости,  ночью  вылезают  довольные  собой,  а  утром спят  сном
праведников и, что делали вчера, во сне не вспоминают.
     Автомат  отыскался  наконец. Двушек  больше не было,  пришлось опустить
гривенник. С третьего раза он застрял, и номер набрался.
     -- Сизиф? Не спишь?
     -- Кто это? -- ответил голос. -- Плоховато слышно! Перезвоните.
     Мгновенно перевернув трубку, Яков Маркович стал орать в наушник:
     -- Сизиф! Алло, Сизиф! Не вешай трубки!  Автомат, в рот его долбать, не
фурычит!
     Он снова быстро перевернул трубку и прислонил к уху.
     -- Рапик? Это ты, роднуленька? Откуда?
     -- Говорю  же, из автомата, -- он  уже приспособился быстро передвигать
трубку от рта к уху. -- Надо увидеться, Антоныч! Дельце есть.
     -- Увидеться? Лучше бы безо всякого дельца. Но в крайнем случае можно и
по делу. Приезжай!
     -- Сейчас? -- Раппопорт покосился на часы. -- А спать я когда буду?
     -- В нашем возрасте можно не спать.
     -- Это смотря кому...
     -- Что? Приезжай, говорю! Тяпнем по рюмке чаю!
     -- Еду!  --  гавкнул Яков Маркович и швырнул трубку  в угол  автоматной
кабины с  такой яростью, что  пробил бы  стенку кабины, если бы  она не была
сделана из обрезков танковой брони.
     Опять  он  побрел  пешком  вдоль   самого  края  тротуара,  то  и  дело
оглядываясь, не промелькнет ли такси. Он не  любил ходить пешком. Я, ребята,
уже находился, наездился, налетался  и  наплавался по самые завязки, говорил
он. Ну, а путешествовать с  моей анкетой,  вы сами  понимаете. Единственное,
что мне еще приходится  делать, так это кое-как  передвигаться. Передвигаясь
между огромных луж, он остановил такси.

        51. САГАЙДАК СИЗИФ АНТОНОВИЧ

        ИЗ АВТОБИОГРАФИИ

     Я   родился    на    баррикадах   1905    года   в   семье   пламенного
большевика-ленинца.  Мой отец, Антон Сагайдак, русский  революционер, друг и
соратник Ленина, погиб,  защищая Советскую власть. В  качестве представителя
рабочего класса я был направлен учиться в медицинский институт, по окончании
которого стал сексопатологом. С  тех  пор  вся моя  жизнь посвящена борьбе с
сексуальными болезнями трудящихся.
     В  Коммунистическую партию вступил,  чтобы  своим трудом способствовать
быстрейшему  строительству социализма.  Будучи  доктором  медицинских  наук,
профессором, много внимания уделяю общественной  работе  и  пропаганде среди
населения марксистского сексуального образования.
     Являюсь   основоположником  новой   отрасли   советской   медицины   --
импотентологии,   автором  ряда  исследований,   используемых   в   народном
хозяйстве,  в  частности   фундаментального   труда  "Теоретические   основы
импотентологии" (Медгиз, 1967 г. Для служебного пользования).
     Верный и преданный сын Коммунистической партии, считаю ее вдохновителем
и организатором всех своих побед.

     <b>Примечание</B> Сизифа Антоновича в домашнем экземпляре автобиографии:
     Родился без баррикад.  Отец --  крещеный еврей, коммивояжер,  убит  при
попытке перейти границу  с Польшей.  Была ли мама, неизвестно. Беспризорник.
Воровал, затем за две буханки хлеба выменял диплом об окончании Саратовского
медицинского  института. Диссертаций  сам  не  писал, но  защищал лично.  По
профессии --  зека.  В  партию вступить  заставили: без этого  не присуждали
степень доктора. Знания пропагандирую только  за наличный расчет, хотя  и не
обязательно  деньгами. Основоположником новой науки  стал  благодаря низкому
уровню науки в стране. Однако то обстоятельство, что партия вдохновляет меня
на исследования в области импотенции, -- это святая правда.

        КРИВАЯ САГАЙДАКА

     Когда Сизифу Антоновичу исполнилось шестьдесят, он  намеревался скромно
отметить  это событие в  узком кругу  друзей в  ресторане "Арагви".  Но Яков
Маркович сказал ему:
     -- Не может такого быть, Сизиф, чтобы о тебе забыли!
     И вправду, в день юбилея дома у Сагайдака раздался телефонный звонок.
     -- Поздравляю, Сизиф Антонович, от себя лично.
     -- Спасибо, -- обрадовался Сагайдак. -- Большое спасибо!
     -- Вы, наверное, уже знаете, -- продолжал человек с густыми бровями, --
что  Президиум  Верховного Совета  наградил вас орденом  Трудового  Красного
Знамени? Очень рад!
     Сизиф  Антонович  понятия не  имел  об ордене, но в тот  же день за ним
прислали  машину. Сам, улыбаясь, повесил  ему  на грудь "Трудовика"  и долго
тряс  мужественную  руку.  Министерство  здравоохранения  засуетилось  после
этого, не  зная  как  быть. Дело  в  том,  что  Сагайдак ни в  каких научных
учреждениях не работал, постов не занимал. Но рецепты выписывал  на красивых
бланках с фиолетовой надписью:<b>

     Сизиф Антонович Сагайдак
     доктор медицины, профессор,
     Генеральный импотентолог</B>

     Как отмечать юбилей такого специалиста, не было ясно ни в Минздраве, ни
в  Академии медицинских наук. А указаний  не  поступило.  На  всякий  случай
делегация Минздрава во главе с замминистра явилась  к  Сагайдаку на  дом. Он
встретил  их в халате, заслушал приветственный адрес,  угостил  коньяком.  В
ответном слове Сизиф Антонович степенно сказал:
     -- Благодарю вас от Генерального секретаря и от себя лично.
     -- Чудила ты, Антоныч! -- мягко упрекнул его Раппопорт. -- Ты попросил,
чтобы юбилей твой  в Большом театре справили? Он бы не отказал.  Думаешь, он
позвонил бы кому-нибудь на свете, чтобы поздравить с  днем рождения? Никогда
в жизни! А тебе кланяется. Он боится только своих внутренних органов!
     Нельзя  сказать,  чтобы   Сизиф  Антонович   был  без  образования.  Он
действительно  вник  в   содержание  диссертаций,  которые   защищал,  читал
литературу, знакомился с народной медициной. Человек от природы умный, он из
всего  извлекал  рациональные  зерна  и  достиг  в  своей  области  высокого
мастерства. В  результате лечение  распространенных  болезней продвигалось у
него  лучше, чем там,  где полы паркетные, а врачи  анкетные,  поскольку  он
лечить не  боялся и ни  с какими органами не согласовывал. К тому же  к нему
можно было попасть тихо. И получилось, что Сизиф Антонович стал неофициально
главнее  главного уролога  Минздрава  СССР  академика  Лопаткина, с которым,
впрочем, сосуществовал в великодушной дружбе. Возраст руководителей партии и
государства был таков, что мало кто не лечился у Сагайдака.
     -- ... знаете? -- спрашивал, ухмыляясь, Сизиф Антонович.
     -- Ну конечно! -- отвечали ему.
     --  Предстательную  железу  я  удалял, -- небрежно говорил  он. --  ...
знаете?  Железу я удалял. Другим многим  -- тоже. А ...  слышали?  Ему не  я
удалял. Удалял  доктор  Рабинович  из  Риги...  Вы  понимаете,  что  это  за
правительство  без  предстательной железы?  Они бы и половую любовь, а не то
что сексуальную литературу запретили.  Только пока не научились делать  юных
ленинцев другим способом.
     Если Яков Маркович  не может дозвониться к Сизифу Антоновичу, он знает,
что  наверху  произошла задержка мочи.  Если же  Сагайдак  дома,  но  просит
позвонить  через час, значит,  он  вперил  глаз в микроскоп,  а рядом с ним,
красный как рак, сидит  высокопоставленный гебон (это  слово --  изобретение
проф. Сагайдака), обзаведшийся гонореей. Или министр, шепотом рассказывающий
о том, что у него ничего не получается.
     -- В  Англии смог,  а дома не  смог! -- раздражающе громко  шутит Сизиф
Антонович.
     -- Я в Англии ничего себе не позволял! -- умоляюще говорит министр.
     -- Знаю! -- успокаивает его Сагайдак. -- Такой анекдот.
     Все  его  больные меньше  боятся  разглашения государственных тайн, чем
венерических.  Это  понятно:  государственные  тайны  --  государственные, а
венерические --  свои.  Все  тщательно  скрывают друг  от друга,  что бывают
здесь.   Некоторые  больные  намекают,  что  в   органах  известно  про  его
антисоветские анекдоты. Однако Сизифа Антоновича не испугать.
     --  Они  у  меня  все  здесь! -- поясняет он  друзьям,  поднимая  вверх
указательный  палец.  --  Я  сам  работаю  в  органах.  И  органы  под  моим
руководством всегда работают лучше.
     Эта мысль дошла до верхов и понравилась. Наверху посмеялись.
     --  Ничего  смешного не  вижу!  --  немедленно  отреагировал  профессор
Сагайдак. -- Сталин следовал академику Павлову. Он верил, что у народа можно
образовать  условные  рефлексы, приучить  людей, как собак.  Я иду дальше. Я
считаю, настоящий  ученый, такой, как я, вполне  может образовывать условные
рефлексы у вождей.
     К  сожалению, лечить  высокопоставленных  работников столь же  почетно,
сколь невыгодно. Всех  их делает похожими  уверенность, что их положение уже
само по себе оказывает благодеяние врачу. Но идейные побуждения, смешанные с
проблемой престижа  и личной неприкосновенности, заставляют Сагайдака лечить
бесплатно руководителей  на должностях не ниже  членов  ЦК.  В деньгах Сизиф
Антонович не нуждается. Каждое  лето  он уезжает  на  Черноморское побережье
Кавказа и снимает дачу, в которой  обычно в курортный сезон жило  бы человек
по двадцать в  пять смен, платя пять рублей за койку на ночь. Работает Сизиф
с утра  до  вечера,  как Сизиф. Возле дома,  под виноградной  лозой,  вьется
очередь. В основном это мужчины  среднего и пожилого возраста, но попадаются
иногда  и  молодые.  Всем  нужен  генеральный импотентолог.  Приемная  плата
профессора  -- 50 рублей за визит. А когда назначается курс лечения, пациент
вносит  еще  400-500  рублей. Медсестра может  не  регистрировать больного в
книгу учета, и это  обойдется еще в 100 рублей.  Кроме того, Сизиф Антонович
дает  консультации  насильникам  о  том,  как  уйти  от  справедливого суда,
доказав,  что все  было  добровольно,  и превращает  женщин в девушек  путем
хирургического вмешательства.
     На  деньги, заработанные летом,  Сизиф  Антонович  живет  зимой в своей
московской кооперативной берлоге. Он лежит в халате на  диване и смотрит  по
телевизору хоккей. У  него  роскошная  библиотека.  Он изучает  непризнанных
философов,  читает   хороших   поэтов,   запретную   литературу,   а   также
просматривает  картинки  в  зарубежных  журналах.  Все  это  Сагайдаку тащат
лечащиеся у него гебоны. Тем из них,  кто приносит  особо запрещенные книги,
Сизиф  Антонович читает  краткий  курс  аутогенной  тренировки и  показывает
некоторые упражнения  из  йоги,  укрепляющие потенцию.  Генералы,  министры,
полковники, осваивая упражнения, бегают по комнате на четвереньках, задержав
дыхание и обливаясь потом, а Сизиф  Антонович стоит на  диване с хлыстиком и
покрикивает:
     -- Живей! Кто хочет стоять, тот должен бегать. А ну резвей, кобелек!..
     При этом он доверительно сообщает, что дуракам аутогенная тренировка не
помогает.
     Некоторые, особо любопытные  больные интересуются, как у самого доктора
обстоят дела с этим вопросом.
     -- Это у вас вопрос, -- отвечает профессор, -- а у меня восклицательный
знак.
     На  седьмом лагпункте Карлага,  куда  он  попал по доносу  жены  одного
ответработника,  которой  отказался  сделать  аборт,  профессор Сагайдак был
избит сапогами и оказавшимся на  столе глобусом за отказ  стучать на другого
зека по  фамилии Раппопорт. Часть  ударов  попала  в  пах. Раны  зажили,  но
потенция  не восстановилась. Сизиф с грустью прощупывал себя, убеждаясь, что
образовались спайки.  Желания остались, но они  были  нереализуемы,  что для
специальности, обозначенной в деле зека Сагайдака, обидно вдвойне.
     Два года  спустя хирург Баумбах, вместе с  которым Сагайдак  работал  в
лагерной  больнице,   предложил  Сизифу  Антоновичу  сделать  операцию,  над
осуществлением  которой  Баумбах  думал,  еще когда был на свободе  или даже
раньше, когда учился в Берлине и Вене. Поколебавшись,  Сагайдак  согласился.
Хирург  вставил  ему хрящ  от только что умершего  зека.  Когда  шов  зажил,
оказалось, что теперь Сизиф Антонович находится готовым к бою в любое время.
Доктор Баумбах лично наблюдал за результатами своей операции в больнице, где
установил  к  Сагайдаку  очередь  из  зечек,  с  предварительной записью.  И
некоторые  интеллигентные   женщины  просили  книгу  жалоб,  чтобы  написать
благодарность. А поскольку такой  книги в лагере не полагалось, они  не  раз
устно  повторяли  Сагайдаку,  что гениальный хирург  Баумбах просто исправил
ошибку  природы, от  которой,  как говорил  сам Мичурин,  мы не  можем ждать
милостей.
     Впоследствии Сизиф Антонович не  раз  подумывал  о  том,  чтобы освоить
операцию,  придуманную его учителем.  Сагайдак  мог бы  зарабатывать хорошие
деньги. Но тогда он лишился бы собственной уникальности, а самолюбие свое он
ценил дороже денег. К тому же некоторые ответработники, получив такой орган,
возомнили  бы  себя  независимыми  от  Генерального   импотентолога.  И   он
реализовал другую идею Баумбаха  о том, что Генеральный секретарь  не  может
обойтись  без Сагайдака.  Сагайдак мечтал  вставить  эту важную  должность в
устав  партии. Капитальный труд  профессора  Сагайдака "Теоретические основы
импотентологии" был написан, разумеется, Яковом Раппопортом, тайно  посвящен
хирургу Баумбаху  и напечатан  по прямому указанию начальника Главлита СССР,
железу   которого   массировал  Сизиф   Антонович.  Таким  же   образом  для
издательства  "Знание"  была   создана  научно-популярная   брошюра  "У  нас
импотентов нет!". Яков Маркович  накатал ее с особым удовольствием.  Сам  он
наотрез отказался лечиться, заявив, что лично ему так жить на  свете гораздо
спокойнее.
     Подумывал  Сизиф Антонович  о  том,  что и ему  хорошо  бы  съездить за
границу, посмотреть кое-что. Но он  понимал, что его  ни за что не отпустят.
Однажды Сагайдак  прочитал в воспоминаниях  Уинстона Черчилля,  что у власти
должны стоять  люди, физически здоровые, иначе на решениях, принимаемых ими,
могут  отразиться  их  состояния. Генеральный  импотентолог  обладал  в этой
области слишком секретной государственной информацией.


        52. ДЕСЯТЫЙ КРУГ

     На  Фестивальной  улице,  в  двух  кварталах  от Речного вокзала,  Яков
Маркович  выбрался  из такси.  Хотя  он бывал здесь  часто,  он долго стоял,
соображая, в какой из двух десятков домов-близнецов ему надо войти. Спросить
в эту ночную пору  было не у кого. Наконец  он  угадал  подъезд и поднялся в
квартиру на последнем этаже, владелец которой не терпел, чтобы у него ходили
на  голове.  На  звонки отозвался  быстрый  собачий лай,  потом  послышались
размеренные шаги. Сизиф Антонович, мужчина гигантский во  всех отношениях, с
львиной   гривой  курчавых   седых   волос,  в   халате,  наподобие  старого
арестантского,  на  который  пошел, наверное,  рулон махровой ткани, синей в
белую  полоску,  сграбастал  Раппопорта в объятия. Белоснежная болонка Киса,
визжа  от  радости, скакала  вокруг Якова  Марковича, ухитряясь  при  каждом
прыжке лизнуть ему руку.
     -- Здорово, сиделец!  Чертовски  рад, Рапик, тыр-пыр-тыр!.. -- Сагайдак
прибавил длинную  тираду, понять которую  посторонний человек мог  бы только
после перевода  ее с блатного  на лагерный, с лагерного  на матерный, а уж с
матерного на русский. -- Раздевайся, в рот тебя долбать. Я сейчас...
     Волоча шлепанцы,  Сизиф Антонович протопал в комнату и поднял брошенную
на диван телефонную трубку.
     --  Так  вот,  душа  моя!  --  продолжил  он  разговор  с   неизвестным
собеседником. -- Отдельную  квартиру для  себя и молодой  жены  ты  получишь
только одним  способом. Поверь, ничто так не действует на жилищную комиссию,
как недержание мочи. Справку я дам... Опровергнуть? Не-воз-мож-но! Заставить
твои мышцы крепче держать мочу не смог бы даже Ягода... Ну, что? Согласен?..
Тогда  слушай. За  несколько  часов  до  прихода  жилищной  комиссии  собери
побольше ненужной одежды.  Тщательно  закрой форточки.  И  пусть ваша  семья
мочится только  в тряпье,  чтобы ни капли не пропадало! Ты понял? И  папа, и
мама, и твоя  молодая жена,  не говоря уж о тебе!  Дальше  самообслуживание:
помочившись, каждый берет свою тряпку и бежит ее развешивать на батарее. Да,
и все пейте  как можно больше  чаю!..  Вы  хотите новую квартиру  или  вы не
хотите? Если хотите, и вам придется понюхать... Соседям скажи, что если  они
будут  шуметь,  ты их всех  заразишь  недержанием мочи,  понял,  в  рот тебя
долбать?
     Развалившись на низком кресле, Яков Маркович полуприкрыл  усталые веки,
рассеянно скользя  зрачками  по  знакомым  предметам. Собака  улеглась возле
него,  похлопывая хвостом о его  грязную  штанину.  Квартира Сагайдака  была
полной противоположностью его собственной. Стену, диван, пол укрывали ковры.
Старинные  вазы, подсвечники, лампы,  шкатулки, статуэтки, полу- и полностью
обнаженные   фигурки  в  фривольных  позах  --  в  хаосе  заполняли  плоские
пространства  на  серванте,  письменном  столе и  этажерках, красовались  на
полках  перед  книгами  и  между тускло мерцавшей в  полутьме  фарфоровой  и
серебряной  посудой. Справа и  слева от  двери распластались  два  гобелена,
японский и китайский.  Хрустальная  люстра  на потолке  могла  конкурировать
разве что со своей сводной сестрой в Большом театре.
     -- Прости меня,  Яша, -- Сизиф Антонович отнес телефон  в угол и накрыл
его грелкой для чайника  -- русской бабой, одетой  в  сарафан.  Затем хозяин
заходил по комнате, живописно останавливаясь то  на фоне японского гобелена,
то  на фоне персидского ковра.  -- Ведь без моих рекомендаций  они  умрут  в
коммуналке. Ну, да ладно!.. Ты, Яша, удачно меня застал. Я вчера появился.
     -- Где  был?  -- удивился  Яков Маркович, зная, что  профессор до  лета
никуда не сматывается.
     Сагайдак подошел к Раппопорту вплотную и тихо сказал:
     -- Умер Великий Зека...
     -- Баумбах?! Но где?
     -- Там. Я был там, сиделец... Мне позвонила  его родственница, старуха.
Ей сообщили телеграммой, что он умер. Теперь они иногда сообщают... Я тут же
молнировал им, что приеду и похороню его сам. Я должен был, ты же понимаешь,
Яша...
     -- А где это?
     -- Где? Все последние годы он работал в лагере в Потьме.
     -- Слыхал. Сверхсекретная шарашка.
     -- Она! Еле попал... В конце концов они согласились выдать труп. Я спас
старика  от общей могилы. Труп я  получил,  но  он  уже  начал  разлагаться.
Хорошо, я сообразил взять с собой заморозку.
     -- Он сам умер или помогли?
     --  Я произвел вскрытие и убедился,  что  он умер просто от старости. Я
стал искать гроб и достать не  смог. Гроб я сделал сам, украв ночью доски на
лесопилке.  Машину мне тоже  не дают. Договорился в Саранске с  таксистом за
пятьсот рублей  съездить туда  и обратно.  Но гроб  везти  таксист отказался
наотрез. Тогда я посадил  Баумбаха на заднее сиденье и всю дорогу его держал
в  обнимку. В Саранске, найдя ход через обком партии, сделал цинковый гроб и
справку,  разрешающую привезти труп  в Москву.  Прошлым  утром  я кремировал
Великого Зеку.
     -- Почему не позвонил?
     -- Прости  великодушно,  но я хотел стоять в почетном  карауле один. Он
мой учитель. Я был доходягой -- он меня спас.
     -- Он спас нас и пол-Караганды.
     -- Это был  классный уролог. Слава его была  столь  велика, что однажды
зека  Баумбаха взяли, переодели  в генерала медицинской  службы  и увезли на
самолете.   И   он   консультировал  почечную  колику  у  Усатого.  А  после
консультации  его  раздели  и столкнули  в  лагерь  с подпиской молчать  под
угрозой  расстрела.  Не  убили  --  вдруг  опять  потребуется. Все  лагерное
начальство  его  слушалось.  Без  него  гебоны  проржавели  бы  от люэса,  в
просторечье именуемого сифилисом! Я его жалкий подражатель!..
     --  Слушай, Антоныч, а почему он-таки  упрямо не хотел на свободу? Ведь
его двадцать пять давно кончились!..
     -- Просто был умней нас. Он понимал, что выйти некуда. Свободней, чем в
лагере, не будет. Там его кормили,  жилье было  хорошее, нары без щелей, жен
восемь или девять, и все его обожали. А приварок он имел -- дай Бог каждому.
Что  еще  советскому   человеку  надо?  Его  чтили  все:  и  уголовники,   и
политические. Все  думали,  что  он еврей, а  Баумбах --  это случайно.  Ему
пришлось попасть в лагерь с паспортом одного вора, который, в  свою очередь,
украл  документы у  кого-то.  Теперь  это  можно разгласить.  Настоящая  его
фамилия Зиновьев, за что  его и посадили. Чистый русский  интеллигент...  Он
более настоящий Зиновьев, чем  тот, который снюхался с  Каменевым и Троцким.
Но люди считают так: раз уролог, значит, еврей.
     -- До некоторой степени это ведь так и есть...
     -- Рапик,  я с ним  переписывался до  последнего  дня!  Конечно, не  по
почте. Он постоянно консультировал меня в сложных случаях. Все-таки Берлин и
Вена --  это не  Саратовский  мединститут,  особенно если  ты в  нем даже не
учился.
     -- Теперь он отдохнет.
     -- На том свете? Ты уверен?
     -- За него -- уверен! Это мне на том свете будет еще хуже.
     -- Разве может быть хуже?
     -- Может, старина! Сейчас докажу. Дай-ка вон тот пухлый том в роскошном
переплете.
     -- Данте? Я думал, ты читаешь только их доклады.
     -- Заткнись! -- Яков Маркович открыл тяжелый переплет. -- "Земную жизнь
пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме
долины"... Вот он, "Ад". Обратимся к поиску достойного меня круга.
     -- Ну и что тебе подходит? --  ухмыльнулся Сизиф Антонович, зайдя сзади
и разглядывая гравюры.
     --  В том-то и сложность, что мне все подходит. В  любом круге  Ада для
меня есть  местечко. Смотри, Антоныч: вхожу во врата Ада -- сидят ничтожные.
Могу я сесть рядом, как считаешь?
     -- Ну, допустим...
     -- Идем дальше...  Спускаюсь в первый круг, правдоподобно  и со знанием
шарашечного дела описанный  после Данте Александром  Исаичем...  Тут,  между
прочим, некрещеные и  добродетельные  нехристиане. Гожусь?  Да  с превеликим
удовольствием! Ведь тут, в  первом круге, компания какая, ты  только  глянь:
великие философы --  Сократ, Платон,  Сенека, Цицерон. Карла Маркса, правда,
не указано.  Подгонять под него  свой социалистический реализм  Данте еще не
заставляли. Может, с великими философами рядом? Нет уж! Меня  столкнут ниже,
в глубь чертовой воронки!
     -- А что там, ниже?
     -- Во втором круге? Тут сладострастники. Тоже компашечка, будь  здоров!
Ox, люблю о сексе поговорить!
     -- Любишь ты, Яша, свои слабости преувеличивать!
     -- Не  преувеличиваю,  Сизиф! Экстраполирую!  А  проще  говоря,  смотрю
вперед! Третий  круг -- чревоугодники.  Чем  меньше  ем, тем больше мне  это
нравится.  Круг  четвертый  -- скупцы и  расточители. Ну,  я не скупец,  это
проверено.  А расточитель --  факт. Расточаю  всего  себя,  жизнь  пускаю на
ветер. Пятый  круг: гневные. Ух, я  и  гневный, уролог!  И готов метать икру
тут, в пятом круге.
     -- Забавно, -- процедил Сизиф Антонович.
     -- Идем дальше, брат Вергилий!..  Круг шестой  -- кто? Еретики! Душа не
нарадуется,  какая теплая шайка. Эпикур, между прочим,  тут. Вот с кем чайку
попить!  Лучше  зеленого  --  теперь  на  зеленый  перешел,  не  так  сердце
трепещет... Опускайся, опускайся ниже! Круг седьмой:  насильники над ближним
и его  достоянием -- первый пояс. Самое место  для журналиста с партбилетом!
Второй пояс -- насильники над собою и своим достоянием. Я  могу сидеть одной
жопой на  обеих скамейках  сразу. Да и третий пояс,  то есть скамейка, прямо
для меня -- я насильник над божеством, естеством и существом!
     --  Потрясающе!  -- прогоготал  Сагайдак.  -- Какой  разрез  прекрасной
действительности!
     --    Оставь   эмоции,   дай   договорю.   Круг   восьмой:   обманувшие
недоверившихся!  Спускаемся   в   первый  ров  восьмого  круга:  сводники  и
обольстители...
     -- Ты не сводник!
     --  Тогда попробуй попроси  у  меня еще ключи!..  Второй  ров: льстецы.
Третий ров: святокупцы.
     -- Это кто?
     --  Те,  кто звали  других  к  светлому будущему,  в которое сами  и не
собирались.  В четвертом рве  восьмого  круга  -- прорицатели,  в  пятом  --
мздоимцы. А что же мне -- задаром писать это дерьмо? Шестой ров -- лицемеры.
Ну,  тут не опровергнешь, гожусь!  Седьмой ров --  воры. Я вор? Вор! Когда я
пишу "победа коммунизма неизбежна", я ворую у людей последнюю надежду.
     -- Будет бить себя в грудь! Люди не такие дураки!
     -- Люди  не знаю, а у Данте --  точно  сообразиловка работала!  Поэтому
лукавых советчиков он сажает еще ниже  -- в восьмой ров.  А в девятом рве --
зачинщики  раздора.  Тоже  можно  найти  для меня  местечко. Десятый ров  --
поддельщики металла. Данте -- великий  эзоповец! Черт знает,  что  он имел в
виду!  Во всяком  случае, в десятом рве  восьмого  круга  маются поддельщики
людей, денег и слов! Ну, уж это весь Союз журналистов встретишь!
     -- А кто в девятом круге? Не помню.
     --  Девятый  круг,  профессор,  фантастически  звучит:  там  обманувшие
доверившихся.
     -- Доверившиеся -- это читатели "Трудовой правды"?
     -- В частности, они. Ну, как? -- и Рап гордо посмотрел на Сизифа, будто
"Ад" написал он. -- Так вот. Первый пояс девятого круга -- предатели родных,
второй -- предатели родины и единомышленников, третий -- предатели  друзей и
сотрапезников, четвертый пояс -- предатели благодетелей.
     -- Сукой ты никогда не был, Яша!
     --  Откуда ты знаешь, кто был,  а кто нет? Ну так вот... Ниже всего,  в
центре Земли, предатели  величества Божеского  и человеческого.  Конечно,  я
пойду в тот круг,  куда партия прикажет, но лучше, конечно, сюда, в девятый.
А вообще,  я вот что тебе скажу, Антоныч: мне этих девяти кругов мало. Данте
в двадцатом веке не жил, наивный был. Мне нужен десятый, такого у Данте нет.
Данте не предвидел, а я его заслужил.
     -- Сгущаешь!
     -- Не сгущаю,  Сизиф.  В десятом  круге  сидят растлители не  отдельных
людей, но целых наций, целых народов, а может, и всего человечества. Знаешь,
кто  в десятом круге? Вижу там  Ленина, Гитлера, Сталина,  Мао, ну и  мельче
шавки,  бесконтрольные политики  и их журналисты. Авось  и  для меня кто  на
сковородке подвинется... Я всю жизнь для  них  гавкал.  И наказание  свое  я
наперед знаю: вечно читать вслух, с выражением, собственные статьи с утра до
вечера...  А  может,  доверят  для Сатаны  отчетные  доклады писать? Лозунги
сочинять:  "Черти   всех  стран,  соединяйтесь!",  "Все   дороги   ведут   к
сковородке!". А что, если в аду еще о субботниках не слыхали? Помогу! Только
бы в  десятый круг попасть!  Так хочется занять наконец свое законное место.
Как думаешь, окажут доверие?
     -- Окажут, Яша, окажут...
     -- Если окажут, не пойду. Значит, они меня опять обмануть хотят, выжать
больше, чем дать!
     -- С такой честностью, как у тебя,  Яша, можно думать о  раскаянии... А
тогда есть шанс попасть в Рай!
     --  В Раю я уже пожил. Хватит с меня! О  честности мне поздно думать, а
раскаяние -- на фига мне оно?
     -- Пожалуй! --  согласился  Сагайдак.  -- Раскаяться -- значит написать
книгу  "В круге втором". А потом "В  круге  третьем"  и  так  далее.  Одному
человеку  это  не  под силу. Тут надо  коллектив  здоровых авторов. А где их
найти -- здоровых?
     Сизиф Антонович повалился на диван и воздел руки к потолку.
     --  Только в  Ад! -- твердил  Яков Маркович.  -- Может,  мне  заявление
написать?  "Прошу послать  меня  в  десятый круг Ада... И  т.д." Я ведь  уже
писал...
     -- Когда?! -- испуганно спросил Сагайдак.
     --  Мальчишкой  писал,  чтобы  меня  в Испанию  послали.  Горел мировой
революцией.  Мать  тогда  уже  сидела.  Ради мировой революции я  от  матери
отрекся. Верил, что она Сталина предала.
     Сизиф Антонович поднялся с дивана.
     --  Прошу,  Яша,  хватит.  Видно, у  меня  нервы после похорон Баумбаха
сдали... Паскаль  говорил, что есть два рода людей: грешники, считающие себя
справедливыми,  и  справедливые,  считающие  себя  грешниками. Всеми  своими
бичеваниями ты только доказал, что  принадлежишь ко вторым, больше ничего. И
забудем Данте! Ты чего пришел среди ночи?
     -- Дельце есть.
     Но тут  вдруг мягкая рука нежно обвилась  вокруг шеи  Якова  Марковича.
Ноздри  ощутили   волшебный   аромат  тонких  духов.  Золотой   дождь  волос
прошелестел  по его  лицу  и  закрыл  от него  ковры, драгоценности и Сизифа
Антоновича.  К губам  Раппопорта  прижалась щека -- нежная  кожа, прозрачный
силуэт.  Яков  Маркович чмокнул эту щеку два раза, почувствовав,  как мягкие
пухлые губы проскользили мимо его рта, едва коснувшись,  и поцеловал  другую
щеку.
     -- Здравствуй, детка! -- ласково сказал Яков Маркович, неуклюже облапив
тонкую талию. -- Ты еще не спишь?
     -- Она уже проснулась, -- пояснил Сизиф Антонович.
     Алла погладила Раппопорта по небритым щекам и тихо присела рядом  с ним
на египетский пуф, не запахивая яркого  халата  с раскиданными по всему полю
золотыми  хвостами жар-птиц. Полы халата свесились по обе  стороны ее бедер,
закрыв ботинки Якова Марковича, не чищенные с прошлой осени.


        53. АЛЛА

        ЖАЛКИЕ КРОХИ СВЕДЕНИЙ, КОТОРЫЕ УДАЛОСЬ РАЗУЗНАТЬ

     Занимаемая должность: Бабочка.
     Отчество и фамилия: просит называть себя по имени.
     Год рождения: меняла пять или  шесть раз и, чтобы исключить возможность
уточнения, название места, где родилась, изъяла раз и навсегда.
     Национальность: всегда такая же, как у мужчины, с которым.
     Социальное происхождение: как и национальность.
     Партийность: пишет, что комсомолка.
     Образование   и   специальность:   студентка  мединститута,  аспирантка
философского факультета,  солистка кордебалета театра оперетты, манекенщица,
медсестра (в зависимости от обстоятельств).
     Имеет  ли изобретения: имеет,  использует в  повседневной  практической
работе.
     Иностранными языками не владеет. Родным языком также.
     Выполняемая  работа с начала трудовой  деятельности: трудовой книжки не
имеет.
     Правительственные награды: пока не имеет.
     Почетное звание: будет сообщено позднее.
     Отношение к воинской обязанности: если надо -- да.
     Паспорт утерян. Проживает с паспортом подруги.
     Домашний адрес: непостоянный.

        ИЗ ЖИТИЯ СВЯТОЙ АЛЛЫ

     И когда родилась она из пены в неизвестном году, Голос сверху повелел:
     -- Быть  ей красоты такой, что глаз не оторвать, здоровья отменного,  и
функция ее на земле -- приносить мужчинам радость.
     Росла она, как  цветок в  поле, не  ведая  ни  рахита, ни  бронхита.  А
выросла   --  не  употребляла  никакой  косметической  химии,   пускай  даже
импортной. Вскоре достигла Алла возраста, для призвания ее достаточного, и с
тех пор  время  ее  остановилось.  Стала она  жить  в предчувствии  покоя  и
блаженства, слыша подле себя голоса небесных ангелов.
     И встретился  ей земным  ангелом на  Сретенке, возле кинотеатра "Уран",
раб Божий Сагайдак, как раз тогда на  волю по амнистии  выпущенный.  Сходили
они в кино на комедию "Весна" за ее счет и стали жить как Муж и Жена.
     Ходили, правда, по Москве одно время слухи, что до этого  подрабатывала
Алла  с  офицерами на  Казанском вокзале,  а  после  пошла  на  повышение  к
ресторану "Центральный"  и стала  известна в  актерских  кругах под  кличкой
Алка-зеркальница  из-за  своего  интереса  наблюдать  некоторые  процессы  в
зеркало. Но того, можно считать, не было.
     Больные к Сагайдаку шли  сплошным косяком, но прописываемые им инъекции
синестрола,  окстерола или сильбаэстрола, не говоря уж о питье женьшеня  или
вытяжки   из  рогов  пятнистого  оленя   --  пантокрина,  далеко  не  всегда
благотворно воздействовали. И  заметил наблюдательный  Сизиф Антонович,  что
воздействие инъекций  становится значительно эффективней,  если делает уколы
не он,  а  медсестра.  Недюжинный ум  аналитика  и блестящего ученика самого
Великого Зека Баумбаха почувствовал, что тут кроется nopог Открытия Века.
     И однажды, когда  Алла, ласково улыбаясь, потерла Больному кожу  ваткой
со  спиртом,  готовясь  ввести  синестрол,  Генеральный  импотентолог  тайно
заменил  шприц  с синестролом на  шприц  с физиологическим раствором, а  сам
удалился из комнаты, сказав, что вернется через полчаса.
     Ни Алла, ни Сизиф Антонович не догадывались, что это внеземное существо
явилось в образе Больного, чтобы  Алла смогла  наконец начать исполнять свое
Предназначение.  Чудо  свершилось.  Больной  обрел  желанную  потенцию.  Что
касается  Аллы,  то она  ощутила  свою  Возможность. Вскоре  доктор Сагайдак
разработал особую квазисекретную Методику.
     Согласно плану Сизифа Антоновича, часть А -- цикл уколов -- проделывает
доктор  сам.  Часть  В Методики  начинается  с  интродукции, цель которой --
создание  внезапной  лавмейковой  ситуации  (термин проф. Сагайдака).  Когда
надежды  больного  возгорятся, доктор исчезает. Больной  садится на диван  и
замечает  пачку  фотографий.  Он начинает  перелистывать  их  и обнаруживает
изумительные  виды природы при участии юной Бабочки, что приводит Больного в
состояние душевного трепета.
     Тут в кабинет впархивает Бабочка, словно она сюда залетела  случайно  и
ищет цветочек, на который  можно было бы присесть,  испить сладкого нектара.
Появляется  Бабочка ни  в коем  случае не  в белом  халате,  а, напротив,  в
мини-юбочке и воздушной блузке с макси-декольте.
     Больной смотрит  то  на фото,  то на Бабочку  и усматривает тождество и
различие.  Различие  --  в  количестве  одежды  на Бабочке  и  на  девушке с
фотографий.  Согласно  Методике,  это  создает  у  пациента  (это  слово сам
профессор  Сагайдак пишет  через  букву "о")  особую  жажду так  называемого
сексопознания. Алла, улыбаясь улыбкой  No 2, постепенно переходящей в  No 3,
создает атмосферу душевной симпатии, которая укрепляется научно дозированным
принятием  алкоголя.  Профессор  Сагайдак,   находящийся  в  это  время   за
дистанционным   пультом  управления,   включает   тихую  музыку  и   снижает
освещенность в гостиной  на  74,3  процента. При оставшемся  свете наступает
часть С.
     В гостиной темно,  но не настолько, чтобы совсем не было видно, до чего
Алла хороша собой.  Она влюбленно смотрит на пациента,  осторожно прикасаясь
своими неземными пальчиками к отдельным эрогенным зонам, указанным стрелками
на схемах  в  Методике.  Когда  достаточный  лавмейковый уровень  достигнут,
пациент,  по  условному  сигналу профессора, переводится Аллой  в ванную или
остается  на диване. В тяжелом случае Методистка в  соответствии с пунктом D
применяет  телепатический  массаж  отдельных   органов   и  гипновозбуждение
звериных инстинктов,  а также  некоторые другие способы, известные только ей
как  девушке  и  специалисту.  Если  Алле почему-либо  не  удалось  добиться
желаемого  результата (диагноз:  патология  воздержания,  страх  и т.п.)  от
телемассажа,  она  переходит  к массажу  физическому.  Сначала  используется
аппаратура.  В случае, если она не  помогла, Методистка приступает к личному
воздействию, и с  ней  соперничать  трудно.  Не  случайно  по многочисленным
ходатайствам своих пациентов Генеральный импотентолог присвоил Алле почетное
звание Лучшей минетчицы Советского Союза.
     При строго  научном  выполнении методических указаний А, В, С и D сеанс
благополучно завершается пунктом  Е.  Алла всех любит первой  любовью и  для
каждого следующего клиента является воплощением невинности и чистоты.
     В  соответствии  с Методикой, Алла имеет в запасе (и носит с собой  при
посещении  пациентов вне  ее  рабочего  кабинета)  еще одно научное пособие,
обозначенное в  инструкци как  РДО --  Резерватор Дополнительных Ощущений. В
чемоданчике с дырочками сидит собачка Киса. Кису  учила личным  примером  на
основе  условных  рефлексов сама  Методистка. Результаты работы Кисы, прежде
чем доверить ей своих пациентов, проверил профессор Сагайдак на себе.
     -- Ах ты мой лизунчик! -- сказал он.
     В речи, нигде пока не произнесенной, профессор заявляет:
     --  Мои   фундаментальные  исследования  дают  Методистке   возможность
осуществлять процесс деимпотизации так, что  в  принципе она может возбудить
мертвого, если, конечно, у него еще осталось что-либо, кроме скелета...
     Недавно стало известно о новой  сексационной гипотезе  проф. Сагайдака.
Пациентам в сверхклиническисложных случаях Алла  может  оказать содействие в
состоянии  полной  невесомости,  когда  для   поднятия  какого-либо   органа
(например,  руки)  не  надо  преодолевать  земное  притяжение.  Практическая
проверка новой идеи Сагайдака отложена до отправки Методистки с пациентом на
орбитальную космическую станцию.
     Обычно  нарушения  в соблюдении Методики возникают в тот  момент, когда
курс лечения подошел к концу и Научный руководитель перебрасывает Методистку
на  другай Объект. Алла протягивает пациенту  карточку, на которой написано:
"Теперь вы совершенно поправились, любите других женщин  на здоровье!  Желаю
Вам успехов в работе и личной жизни на благо трудящихся всех стран!"
     Однако бывший  пациент не  хочет  любить  других женщин, поскольку, как
догадывается доктор Сагайдак, другие еще не достигли лавмейкового уровня его
Методистки. Больной настаивает на  том, чтобы закрепить результаты  лечения,
продлив часть Е. Приходится снова вмешаться Сизифу Антоновичу лично.
     -- Пока нельзя, -- разъясняет своим ответственным пациентам Генеральный
импотентолог.  --  Вот когда  будет осуществлена программа  КПСС  в  области
гармонического  развития  личности, такое  время настанет для всех.  Но  это
будет уже при завершении строительства развитого коммунистического общества,
когда -- вы знаете лучше. Я же, со своей стороны, делаю все возможное, чтобы
высокий коммунистический уровень  обработки  клиента наступил  уже сейчас. К
сожалению, пока не для всех, а только для тех, кто  Особо Достоин. Считайте,
что  у нас закрытый  распределитель сексуальных наслаждений. Я  не  виноват:
получено указание перебросить Методистку на товарища...
     Тут Генеральный импотентолог делает многозначительную паузу, после чего
крепко жмет бывшему пациенту руку.
     У  Аллы  в ее  плотном производственном  графике  образуется  несколько
минут, чтобы  отдохнуть,  заняться  политическим  самообразованием,  ибо  ее
методический долг  --  духовно соответствовать своим  клиентам. Больше всего
она   любит   читать   в  газетах   о  том,  как   бурными  продолжительными
аплодисментами,  стоя,  собравшиеся  встречают  на  торжественных заседаниях
товарищей.  Далее  следует перечисление  лучших  ее пациентов. Всех  их  она
мысленно называет по именам:  Ник, Витя, Андрюша, Арвиденочек, Миша, Николя,
Леша и др. Для  всех она была незаменима. Одно имя  комсомолка Алла хранит с
особым вниманием и заботой -- в связи с тем, что курс лечения этого главного
пациента никак не удается пока довести до конца.
     Ответственных товарищей так  влечет к Алле еще и потому, что она немая,
а  точнее  говоря, глухонемая. Возможно, Господь  распорядился  насчет этого
специально,  имея в  виду  явить  Политбюро  Идеальную  Женщину,  которая не
пересказывает  другим,  что слышала.  Ее  глухота  и  немота  способствовали
развитию других способов  общения -- руками,  губами  без  звуков, ногами  и
некоторыми  другими частями  Ее Прекрасного Тела. Кроме того, слова Научного
Руководителя  и  клиентов  она умеет понимать  по губам, а в крайних случаях
прибегает к пальцевой азбуке.
     Было  время, когда Сизиф  Антонович  держал целую компанию  хорошеньких
комсомолок,   обслуживавших   очередного   великого   и   мудрого   пациента
коллективно. Однако Алла одна превзошла возможности коллектива и  к тому  же
оказалась выгоднее с экономической точки зрения.
     Алла  постоянно  совершенствует   свои   знания  и  опыт,   никогда  не
останавливается на достигнутом. Ее  девиз: "Сегодня давать лучше, чем вчера,
а завтра -- лучше, чем сегодня".
     -- Халтурить она никогда не станет, что правда, то правда, --  похвалил
ее однажды Раппопорту Сизиф Антонович. -- Если бы ты видел, как она горит на
работе! Да она просто не щадит себя ради интересов Коммунистической партии!
     И действительно, за  долгие годы совместной жизни только один раз после
трудного рабочего дня  она возразила, да  и  то самому Сизифу  Антоновичу. В
переводе с пальцевого языка на русский Алла заявила:
     -- Я выдержала на себе таких мужчин, которых  не потерпела бы  ни  одна
женщина в мире! Я -- святая. И вообще, граждане СССР имеют право на отдых!
     Раб  Божий  Сагайдак   настолько  удивился  этому  возражению,  что  на
следующий же день, использовав  связи, достал ей путевку в санаторий Совмина
СССР.


        54. РЮМКА ЧАЮ

     Сизиф Антонович тронул Аллу за плечо.
     -- Ну, вот что, детка, хватит голубиться. Сготовь чай, а мы поговорим.
     Алла  с усмешкой поднялась,  небрежным и красивым жестом  забросила  на
плечи свои изумительные волосы. Полы халата  закрылись, спрятав ее роскошные
ноги, но зато поднялся тонкий и широченный рукав, обнажив до плеча лебединую
руку.  Вот я  какая,  смотрите, наслаждайтесь! Запоминайте, уносите с собой,
вспоминайте  меня  ночью,  в  грезах,  целиком  и  по  частям,  по  деталям.
Осознавайте, что я царица,  а вы --  мои рабы. Вы все, люди противоположного
пола, готовы стать  передо мной на колени и будете делать все, что я захочу.
Мне же от  вас  ничего не надо. К вам я прихожу на работу,  а живу совсем  в
другом, недоступном вам мире. Я слышу, как  трутся друг о друга облака, вижу
цветные  сны.  Я  чувствую вас насквозь. А кого чувствуете вы,  кроме  самих
себя?
     Она ласково пронесла руку возле самых губ Якова Марковича. Он ощутил на
миг неуловимый аромат, и что-то далекое, совсем забытое, едва всколыхнулось,
защемило под ложечкой, опустилось вниз и погасло. Алла вышла.
     -- Чего  тебе надобно, зека? --  в упор спросил Сагайдак, остановившись
перед Раппопортом.
     -- Вот что... Надо помочь Макарцеву.
     -- Ай-яй-яй! Подхватил трипперок?
     -- Нет.
     -- Ах,  женилка перестала фурычить? Они все боятся не столько болезней,
сколько  регистрации  в  спецполиклинике.  Это  же  ни  с  чем не  сравнимое
наслаждение -- изучать болезни подчиненных.
     -- Тут дело особенное.
     --  Особенное?  Если   рассчитываешь  уговорить  меня   лечить  его  по
спецметодике, ты зря притащился! Ведь твой Макарцев только  кандидат в члены
ЦК. Алла ему не по рангу. Посоветуй ему побыстрее пролезть в ЦК.
     -- Дай срок, он будет кандидатом в члены Политбюро!
     -- Макарцев? С его-то мнительностью? Как говаривал президент Кеннеди, я
позволю  себе заметить,  не  вступая, однако, в спор:  если он  и будет  еще
кем-нибудь, так только кандидатом на удаление простаты.
     --  Послушай, Антоныч! --  взмолился Раппопорт.  --  Загни свои мысли в
другом направлении! Макарцев лежит с инфарктом.
     -- Вот как? Допрыгался?
     -- А  его  сын,  напившись,  сбил двоих. Если будет  суд, дадут полтора
червонца.
     --  Убийство? Сын ответработника? Пускай сидит  на  полную катушку!  Не
проси!
     -- А в принципе? В принципе можно? Учитывая, что законов нету.
     -- Нету? Наоборот, у  нас их слишком много! Одни для  массы, другие для
верхушки, третьи для холуев, четвертые для иностранцев, пятые...
     -- Значит, можно? Так сделай! Не для Макарцева, для меня...
     -- Да он соки  из тебя  пьет! Гнешь  спину,  а он  наживает капитал.  С
неграми на плантациях так не обращались!
     -- Пусть так... Мы в возрасте, когда пора думать о Боге... Помоги!
     -- И твой  Бог  -- Макарцев? Ладно, в рот вас всех долбать! Только ради
нашей  дружбы,  зека!  --  Сизиф  Антонович  в   сердцах  плюнул,  и  собака
встревоженно посмотрела на хозяина.
     -- Хорошо, ради дружбы... Но учти, Макарцев тебе тоже пригодится...
     -- Зачем?
     -- А Ленинскую премию получить хочешь?
     -- Под какое место я  ее подсуну, твою Ленинскую? И зачем мне Макарцев?
Напечатает очерк под названием "Подвиг профессора Сагайдака"? Рекламы мне не
надо. Если я захочу получить Ленинскую премию, я найду, у кого помассировать
железу. Вот если бы мне напечатать статью о моем новом открытии! Но из этого
ничего не выйдет.
     -- О каком открытии?
     --  Я  открыл  Основной  Закон  Сагайдака:  у  ответственных  партийных
работников   сексуальная   импотенция   и   импотенция   политическая   есть
сообщающиеся сосуды. Одна перетекает в другую.
     -- Неужто? -- поднял нестриженые брови Раппопорт. -- Это ты открыл?
     -- Я! А кто же?  За этот  закон я сорвал бы Нобелевскую. Теоретически я
уже   разработал  путь   лечения,  только   никак  не   могу  его  проверить
экспериментально. Я предлагаю лечить импотенцию путем отказа от политической
карьеры.  Но  никто из  тех,  кому  я намекал, не хочет отказаться. Как же я
проверю?
     -- А на кроликах нельзя?
     -- На кроликах -- нельзя. Боюсь, Нобелевскую мне не дадут.
     -- Ну как тебя утешить? --  печально проговорил Яков Маркович. --  Ты и
сам понимаешь: эта клетка -- клетка для всех...
     Бесшумно вошла Алла с подносом. Она поставила  на стол три  малюсенькие
чашечки из  китайского фарфора,  чайник и сахарницу.  От чайника шел аромат.
Алла опять уселась на пуф рядом с ними.
     -- Умница, -- похвалил Яков Маркович. -- Ах, умница!
     -- Сейчас я тебе налью, -- сказал Сизиф Антонович. -- Ромашечный чай на
ночь очень хорош как снотворное, и никакой химии.
     Молча  они  выпили  чашечки   по  две.  Яков  Маркович  пил  с  двойным
удовольствием,  любуясь  Аллой,  сидящей  напротив  него.  Допив,  он кряхтя
поднялся.
     --  Все,  дети  мои!  Или завтра на  работу  мне не надо?  И ты устала,
детка... Прощай, божество!
     Он поцеловал Аллу в одну щеку, потом в  другую, всю  ее обслюнявив. Она
обвила руками его шею, прильнула к немy. Яков Маркович, сутулясь, двинулся в
коридор. Болонка устало поднялась и пошла следом  за  Раппопортом  до двери.
Сизиф Антонович подал ему пальто.
     -- Спасибо, сиделец, --  Раппопорт ткнул  его кулаком  в  живот.  -- Ты
настоящий...
     --  Ладно! Сказано  в  Писании:  не  шаркай ножкой! Такой день сегодня.
Вернее, теперь уже вчера... Разве я мог тебе отказать?
     -- А какой день?
     -- 17-е апреля! Нас в этот день родилось двое: Хрущев и я.
     -- Поздравляю.
     Раппопорт  открыл  дверь.  Сагайдак  в  халате высунулся  на  площадку,
пошарил в отверстии почтового ящика. Все жильцы ходили за почтой вниз, кроме
Генерального импотентолога.
     -- Он еще чего-то  ждет, -- заметил  Яков Маркович. -- А у  меня, зека,
чувство, что  я сам живу  в таком ящике. Иногда открывают  щель, и  в щель я
вижу мир. А потом снова сижу в темноте... И читаю газеты, которые мне в него
заталкивают...
     -- Иди ты знаешь куда? Спать!
     -- Намек понял, -- Яков Маркович стал медленно спускаться по лестнице.
     Алла постелила постель и легла. Собака спала  у нее в ногах, повизгивая
во сне.  Сагайдак  принял  душ, не надевая халата, прошлепал  по  комнате  и
плюхнулся в  постель. Алла  взяла с тумбочки  банку с благовонным  маслом и,
налив немного себе на  ладонь, стала растирать Сизифу Антоновичу тело, начав
с  ног  и  медленно поднимаясь  до  самой шеи. Изредка  она щекотала  его  и
целовала,  а он морщился, делая вид, что ему  неприятно. Дойдя до шеи, Алла,
поднатужившись, перевернула  свое недвижимое имущество на живот и, налив еще
немного масла, снова прошлась от ног до шеи. Когда процедура была закончена,
Сагайдак открыл глаза. Алла тихо легла на спину рядом с ним и, опустив веки,
ждала. Сизиф Антонович налил  в  ладонь масла и  стал  растирать тело жены в
такой же последовательности.
     После массажа они заснули,  довольные  друг  другом, и  спали спокойно,
ровно и долго.


        55. СУББОТНИК У НАДИ

     Сироткина из последних сил  боролась  сама  с собой. Но это каждый  раз
оказывалось бессмысленным, и она сдавалась.
     Утром она вставала,  варила кофе, приводила  себя в порядок, забегала в
парикмахерскую  причесаться  или  положить  бесцветный  лак на ногти,  потом
спешила  в редакцию. Она глядела на часы и  говорила  себе гордо: вот прошел
еще  час, а об Ивлеве я ни разу не подумала. Значит,  проходит. Скоро  я его
вообще забуду, встретив  в  коридоре,  усмехнусь  и  подумаю: и  чего в  нем
особенного?  Зачем  он мне и я  ему? Мужик как мужик, неряшливый,  и рост не
длинный, а мне нравятся длинные. И эгоист, каких свет не видывал.
     Встретив  его в коридоре, Надежда  едва  заметно кивала в ответ на  его
коротко брошенное "Привет!" и спешила пройти мимо, будто куда-то торопилась.
Вечером  у  нее  тоже всегда  были дела:  магазины,  кино, подруги и,  между
прочим,   лекции  в  университете,  на   которых   тоже  иногда  приходилось
показываться. Летом Сироткиной предстояло наконец защитить диплом.
     Усталая, она заглядывала в комнату к  отцу.  Он приходил поздно и долго
сидел  за  столом,  читал,  ложился, опять вставал,  бродил по комнате.  Она
заходила к нему перед сном, целовала его  в полысевший  затылок, спрашивала,
не опоздал ли он утром в бассейн из-за того, что  она проспала  и не сварила
ему кофе. Нет, в бассейн  он не опоздал. Он  любил дочь, после смерти матери
любил, пожалуй,  вдвойне.  Он ласково хлопал ее по  попке, как  маленькую, и
говорил: "Ну, ступай! Я еще повожусь..."
     Надежда принимала душ, мазала лицо ночным  кремом, мгновение с усмешкой
любовалась  на  себя  в зеркало (такой  кадр пропадает!),  надевала  пижаму,
недавно для нее привезенную старым приятелем отца из Брюсселя, и, швырнув на
подушку недочитанный  "Новый мир", проскальзывала под одеяло. Открыв журнал,
она не читала его,  а, положив на лицо, быстро вспоминала прошедший день  --
плюсы и минусы. И гордилась  собой: ни разу надолго об Ивлеве не задумалась.
А стоя вечером под душем,  даже не вспомнила,  как они стояли  под  душем  в
новосибирской гостинице. Значит, все проходит. День --  как  год, год -- как
вечность.
     Она поднимала журнал, твердо решив  вникнуть  в читаемое,  но, прочитав
несколько   строк,  чувствовала,  что   рассеивается,  засыпает  и  нет  сил
сопротивляться сну.  Надя гасила свет, и  тут появлялся Вячеслав  Сергеевич.
Нет, этого не будет!  -- уверенно заявляла она ему.  Но оттолкнуть его  было
выше ее слабых силенок.
     Теперь она  боялась пошевелиться, чтобы Ивлев  не исчез. Ну, может, она
позволяла себе чуть-чуть дофантазировать. Он был ласковей и активней, чем на
самом  деле (так ей хотелось), а она  --  сдержанней и холодней  (так  у нее
никогда не получалось). И еще он говорил ей слова, много бессвязных слов. Он
непрерывно говорил  ей про нее то,  что она хотела бы  услышать, но о чем он
всегда молчал.
     Потом он умолкал, и она почти слышала, как он сопит ей в ухо и начинает
чаще дышать. Надя сжималась в комок, подтягивая колени  к подбородку, и руки
у нее  непроизвольно  помогали  ему и  заменяли  его.  И она  сама  начинала
стонать,  очень  тихо,   чтобы  не  услышал  за  стенкой  отец.  Теперь  она
поворачивалась  на  спину, готовая  стать тонкой,  как  половичок у кровати.
Через  несколько  мгновений  она  возвращалась  в реальность. По инерции она
благодарно  целовала Ивлева  в шею. Он приподнимался на  руках,  окидывая ее
взглядом собственника, и говорил: "Мне пора".
     Утром в редакции  Надя сидела в состоянии анабиоза. Ивлев, конечно, еще
больше, чем она, хотел бы побыть с ней. У  мужчин это всегда сильнее. Молчит
только  потому,  что  деться  некуда.  В  командировку  его  не  пускают,  к
Раппопорту переселился сын. А если бы они виделись, то быстрее бы прошло.
     Днем Надя шла по  столовой с  подносом, ища свободный  столик.  Заметив
жующего Ивлева, она хотела, как всегда, пройти мимо и  сесть отдельно, но он
отодвинул стул и пригласил ее с иронической галантностью.
     -- Бурда! -- он отставил тарелку. -- Все разворовывают, хоть бы остатки
готовили по-людски!
     -- Хочешь, накормлю настоящими котлетами? Сама вчера сделала. И соус из
аджики с томатом -- пальчики оближешь...
     -- Где?
     -- У меня дома. Глаза у него загорелись и погасли.
     -- Дома? Не хватало только напороться на родителя!
     -- Разве позвала бы, если б сомневалась?.. Сгоняем? Котлеты готовы...
     Раздумывая,  он  с  ненавистью  поглядел на свиную отбивную, поддел  ее
вилкой и поглядел на свет.
     -- Видишь, прозрачная, как мыльный пузырь.
     -- А мои котлеты плотные, -- завлекала она, -- рентгеном не просветишь.
     Он швырнул отбивную в тарелку.
     -- Поехали!
     -- Пить не  будем, только котлеты с аджикой, -- говорила  она ему в ухо
по дороге, в такси.
     Пить  доставляло  ему  все  меньше  удовольствия.  Возбуждение   быстро
сменялось апатией, и это раздражало. Наде же хотелось, чтобы к тому, от чего
у нее заранее замирало  сердце,  ничего не примешивалось, чтобы чувство было
чистое, само по себе.
     В  громоздкой квартире, пока  Ивлев  оглядывался и снимал пальто,  Надя
прошмыгнула на кухню, зажгла газ  и  поставила сделанные вечером  котлеты на
плиту.
     -- Входи! Вот моя комната, -- она вернулась, указала Ивлеву  на дверь и
стала  снимать шубу  и сапоги. --  Кровать  не успела  убрать, извини.  Хотя
сегодня, между прочим, 19 апреля, субботник...
     -- Вот и поработаем!
     Они легли сразу, и все было, как ей по ночам грезилось.
     -- О Господи, котлеты! -- встрепенулась она, едва вернулась издалека.
     На кухне все было в дыму. С виноватой ухмылкой Надежда внесла в комнату
сковородку, и из сгоревших черных  котлет они выкорябывали вилкой серединки,
мазали xлеб  красной аджикой и с аппетитом уминали. А  потом снова забрались
под одеяло. Ивлеву стало жалко Надю и  немного себя. Она была такой ласковой
и послушной  от растерянности. Будто чувствовала,  что в нем  для нее  места
больше нет. Он понимал ее, но не мог ей помочь. Она догадалась.
     -- У меня такое чувство, будто  мы лежим  последний раз. Каждый  раз --
что последний...
     -- Вот и хорошо. Значит, каждый следующий -- как подарок...
     -- Да. Но страшно...
     --  Наоборот, хорошо! Иначе -- занудство! Жениться хочет Какабадзе, как
только выйдет из больницы.
     -- А я хочу тебя задушить, -- она обхватила его за шею и легла на него.
     Приподнялась на руках так,  что груди стали острыми, а потом сплющились
о его грудь. Она стала целовать ему глаза.
     -- Хочу, чтобы ты ослеп и ни на кого не смотрел, кроме меня!
     --  Этого хотят все  женщины. Им просто нужно рожать мужчин слепых, как
котята.
     -- Я схожу с ума от желания!
     -- А ты положи на живот мокрое полотенце, как делают итальянки.
     -- Русская я, милый! Я кладу на живот бумагу.
     -- И что?
     -- И пишу заявление в партбюро: он  меня любил  непартийными способами.
Говорят, по системе йогов женщина может усилием воли не забеременеть.
     -- Тогда закаляй волю.
     -- Закаляла! Пока не увидела тебя.
     Она убежала в ванную,  накинув халатик на одно плечо. Вячеслав поднялся
с  тахты, пошатался  по  комнате, разглядывая  безделушки из разных  стран и
неизвестные ему флакончики.  Он примерил на себя Надин  лифчик. Сироткина не
возвращалась, и он направился искать ее.
     В  большой  Надиной  квартире  (сейчас  таких  и не строят)  с  лепными
потолками и дверями с матовыми стеклами Вячеслав сориентировался  без труда.
Он  босиком прошлепал  в гостиную,  заглянул  в  еще одну  дверь -- это  был
кабинет, какие теперь  увидишь разве что в музее. Одну стену сплошь, от пола
до  потолка,  занимали  книги.  Ивлев  прошелся  вдоль  полок  --  множество
роскошных альбомов репродукций, старые энциклопедии, тисненные золотом  тома
монографий прошлого  века. Лесенка стояла раскрытая  -- и на ней две  книги,
снятые  или не  положенные  на  место. В обеих оказались стихи  с ятем, имен
поэтов Ивлев  и не слышал. Поперек комнаты, изголовьем к полкам, стоял узкий
диванчик;  на  полке,  возле  него,  --  пепельница  с  окурками,  маленький
транзистор,  телефон.  Лицом  к  окну  распластался  большой письменный стол
резной работы на  ножках-лапах, заваленный с одного бока книгами и журналами
на  английском,  как выяснил тотчас Ивлев, и  на  немецком. Он  полистал их.
Переводы  вложены  в  журналы  --  полный  сервис.   Психология,  философия,
психиатрия... Занимательный набор. А это? Это  оккультные науки,  если Ивлев
правильно понял, телекинез, телепатия...
     Он корректно  не стал читать рукописных листков, разбросанных по столу.
Глаза,  скользнув, вырвали из всего обилия  три толстых тома,  переплетенные
нефабричным способом в ярко-красный  коленкор. Ивлев открыл  обложку, в углу
страницы прочитал: "Совершенно секретно".
     Тут  уж он не смог удержаться, ознакомился с названием: "Сироткин В.Г.,
генерал-майор   госбезопасности.   К  вопросу   о   возможностях  управления
мыслительными процессами  в идеологической  борьбе. Диссертация на соискание
ученой  степени  кандидата философских  наук".  Слава хмыкнул,  хотел начать
читать, но услышал в коридоре шаги. Он поспешно захлопнул обложку и двинулся
к двери, но она сама открылась.
     -- Простите, я, кажется, помешал...
     На  пороге стоял  плечистый  человек лет шестидесяти в добротном  сером
костюме.  Он  намеревался  войти, но, увидев обнаженного Славу,  растерялся.
Некоторое  время оба  они молчали, не зная как поступить и  какой предложить
другому  выход.  Они  просто  разглядывали  друг  друга.   Наконец,  человек
произнес:
     -- Вы не могли бы мне объяснить, что это значит?
     -- Разрешите  мне  сперва одеться,  -- с  достоинством выдал  ему текст
Вячеслав.
     -- Пожалуй! А где, черт возьми, Надя?
     --  В ванной...  С  подругой, --  не моргнув,  пробормотал Ивлев, боком
проходя через коридор в Надину комнату.
     -- С какой подругой?
     -- Со своей. То есть с моей. Извините!..
     Только Надиного отца  ему  и не хватало!  Очутясь в  комнате у Надежды,
Ивлев схватил в охапку белье, бросился в ванную.
     -- Отец!
     -- Где? -- зрачки у Нади расширились. -- Раньше он не приезжал днем!
     -- Не трать времени, одевайся.
     --  Знаешь,   --  прошептала  Надя,  --   ему  позвонила  соседка!  Она
шизофреничка, на пенсии,  бывший майор. У нее, когда  в дверь позвонишь соли
занять, свет вспыхивает. Стоишь, как  на  допросе. Она  к  отцу после смерти
матери зачастила, а теперь за мной следит.
     -- Ясно. Я смоюсь,  если смогу. Учти: я  здесь  с  твоей подругой. А ты
почему молчала, кто он?
     -- Об этом все знают, кроме тебя. А ты что, мне меньше верил бы?
     Он пожал плечами.
     -- Противно!
     -- Мне тоже. Но он -- мой отец!
     -- А в смысле трепа дома?
     -- Наоборот, дурачок! Если уж придут к нему, так в последнюю очередь.
     -- Конечно, папочка тебя в обиду не даст.
     Она прижалась к нему.
     -- Он хороший, -- сказала она. -- Меня любит и дает деньги. Презираешь?
Застегни лифчик!
     Слава погладил ее по  голове и выглянул в коридор. Там было пусто, и он
поспешно выбрался на лестничную клетку. Надя отправилась на кухню.
     -- Ты?! -- она изобразила удивление, увидев отца.
     Он хлопал крышками кастрюль.
     -- Приехал поесть котлет, которые ты мне вчера приготовила... Кстати, а
где твоя подруга с этим нудистом?
     -- Они ушли.
     -- Так я и думал. Даже не познакомились!
     -- Не смейся! -- сухо сказала Надя. -- Им негде встречаться.
     Отец смотрел на  нее внимательно, колеблясь, взорваться или сдержаться.
Он ощутил вдруг, что боится дочери... Нет, этого он допустить не может.
     -- Надо регистрироваться, -- сказал он. -- Тогда будет, где.
     -- Я им передам.
     -- Так где же котлеты?
     -- Мы их прикончили, извини.
     -- Я понимаю: за мое здоровье... Вот что, Надежда Васильевна! Нам давно
пора поговорить.  Я все откладывал, но сейчас  есть  повод.  Правда, время у
меня ограничено...
     -- О чем, папочка?
     -- Ты живешь таинственной, непонятной мне жизнью...
     -- Я?  У меня все на виду. Просто ты никогда не спрашиваешь. Это у тебя
-- все совершенно секретно.
     -- Ты же знаешь, какая у меня работа, и не будем об этом!
     -- Пожалуйста, не будем. Сам начал!..
     -- Начал, потому что ты -- моя дочь. Хочу знать про твою жизнь...
     -- Ты и  в  роли отца не перестаешь быть кагебешником, папочка! Уверен,
что должен знать о других все. А про тебя -- никто, даже твоя дочь!
     -- Я чекист, дочка.
     -- Знаю, папа! Слышу двадцать лет... Но теперь мы оба взрослые, и мамы,
которая примиряла, нет. И она, между прочим, просила за тобой присматривать.
Давай играть так: хочешь знать про меня -- рассказывай про себя, чекист! Нет
-- нет...
     -- Тебя кто-то настраивает на левые взгляды.
     -- Никто меня не настраивает, успокойся.
     -- А что говорят про нас в редакции?
     -- Хочешь, чтобы я стучала на своих знакомых?
     -- Нахваталась  глупостей!  Даже  если это  твое убеждение,  надо  быть
терпимее.
     --  Не  знаю,  что  говорят  про  твое  учреждение  другие,  а  я  всем
рассказываю, что в кабинете твоего начальника висит портрет Пушкина.
     -- Пушкина? -- он усмехнулся краешком губ. -- Почему?
     -- А он, папа, сказал: "Души прекрасные порывы!"
     -- Это  я  слышал, --  засмеялся отец.  -- Неостроумно,  я  тебе скажу.
Прекрасными порывами мы не занимаемся, руки не доходят.
     -- Вы занимаетесь тем, чтобы заставить человека перестать мыслить!
     -- Фу, Надежда... -- он брезгливо поморщился.  -- Ты уже не ребенок! Во
всех странах  есть органы насилия.  Вячеслав  Рудольфович Менжинский, дочка,
сказал очень  точно: "Мы -- вооруженная часть  партии". Вот  как! Лично  мне
никакие твои  мыслители не  мешают.  Но  у  государства имеются определенные
принципы,  и если большинство  народа  им следует, наша задача  --  защищать
большинство от выскочек.  Общество  не  может жить  без дисциплины. Да враги
только  и ждут,  что мы  разболтаемся. Нам приходится  быть монолитом. Вода,
пробив  трещинку,  может  смыть гигантскую  плотину, если щель  не  заделать
вовремя. Я надеюсь, что доживу еще до того времени, когда наши органы вообще
будут упразднены. Но для этого необходима высокая сознательность общества.
     -- Чтобы все стали роботами...
     -- А, по-твоему, это нормально, когда выскочки и  недоучки хотят, чтобы
им разрешили  писать и говорить все, что придет в голову? Если хочешь знать,
не  чекисты,  а  народ таких  не  любит  и сам требует  наказывать.  Скажем,
Солженицына нам приходится круглосуточно  охранять.  Он  неглупый человек, а
понять этого не может. Да все его  критические идеи нужны  нескольким сотням
чувствительных  интеллигентов,  больше  никому!  Если  бы  его проекты  были
реалистичны и полезны, они  давно пробились  бы  в  жизнь. Я  знаю в сто раз
больше о всяких  жестокостях и несправедливостях, чем  он. Однако я укрепляю
государство,  а он его разваливает. Я служу народу,  а он кому? Он что же --
один  умнее  партии,  в  которой четырнадцать  миллионов?  Кто всерьез этому
поверит?
     -- Те, кого вы преследуете!
     -- Ну, если  не  хочешь вписываться в  существующие для всех  нормы  --
пеняй  на  себя.  Конечно,  мы  и таких пытаемся  воспитывать, но не  всегда
удается.
     -- Особенно хорошо твой Сталин воспитывал!
     --  Сталин  -- не мой,  Надя. Сталин как раз и  был выскочкой,  и очень
опасным,  поскольку сосредоточил в своих руках слишком большую  власть. Если
бы дать неограниченную власть, скажем, Солженицыну, еще неизвестно, какие бы
законы  он установил. Все  нынешние  борцы за права человека -- допусти их к
открытым  действиям,  начнут рваться к  власти. У нас  гуманные  законы,  но
такого мы допустить не можем.
     -- А нынешний -- это не такая же власть?
     -- Нынешний --  исполнитель  воли партии.  Он подпишет все  что угодно,
если мы решим,  дочка.  Пойми правильно:  не потому, что  мы  -- органы, эти
времена давно прошли. Мы --  сила, потому что мы -- среднее звено партии. Мы
решаем, что Политбюро  должно знать  и что  нет.  Мы вынуждены  были скинуть
Хрущева, как только он зарвался. И уберем каждого, кто  нам помешает, потому
что мы коллективно выражаем волю  народа, и  нет никакой силы, которая могла
бы нам помешать. Поняла?
     -- Еще бы!
     -- Ну, а если  поняла, давай теперь узнаем про тебя, поскольку по твоей
формуле про себя я тебе  в общих чертах рассказал... Как его фамилия, нашего
гостя?
     -- Зачем тебе?
     -- Разве отец не имеет права знать, с кем встречается его дочь?
     -- Его фамилия Куликов. Куликов Андрей. Андрей Александрович.
     -- Он с тобой работает?
     -- Нет,  он инженер, работает в почтовом ящике, засекречен, как ты, и я
не спрашивала.
     -- Что-то лицо мне его знакомо...
     -- Такое  уж у него лицо.  На многих  похоже. Я и сама путаю...  Знаешь
что, папочка? Не вздумай его  проверять, или  следить за  ним, или  что-либо
подобное. Если узнаю -- уйду.
     -- Как -- уйду? Что ты несешь, Надежда?!
     -- То, что слышал...
     -- Но куда?
     -- Уйду... Не найдешь!


        56. СИРОТКИН ВАСИЛИЙ ГОРДЕЕВИЧ

     ШТАМП: СС ОВ (Совершенно секретно особой важности).
     СПЕЦИАЛЬНАЯ АНКЕТА  ДЛЯ  РУКОВОДЯЩИХ  КАДРОВ  КОМИТЕТА  ГОСУДАРСТВЕННОЙ
БЕЗОПАСНОСТИ ПРИ СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР

     Звание: генерал-майор госбезопасноти.
     Занимаемая должность: начальник 5-го Главного управления, член Коллегии
Комитета.
     Он же,  для служебных надобностей, Северов Гордей  Васильевич и Гордеев
Н.Н.
     Родился 3 октября 1910 г. в Туле.
     Национальность: русский. Отец русский, мать  русская,  родители отца  и
матери русские.
     Социальное происхождение: отец рабочий, мать крестьянка.
     Член  КПСС  с  1929 года.  Партбилет  No 00010907.  Ранее в  партии  не
состоял, не выбывал, партийных взысканий не имеет.
     Образование  и  специальность  по  образованию:  высшее,  Академия  КГБ
(окончил с отличием).
     Пребывание за границей: не был.
     Ближайшие  родственники:  дочь  Надежда.  (Подробный  перечень  родных,
близких, друзей и знакомых, живых и умерших, с местами  жительства, работы и
захоронения прилагается к анкете.)
     В партийные, советские и  другие выборные  органы не избирается в связи
со спецификой работы.
     Правительственные  награды:  орден Ленина, ордена  Красного  Знамени  и
Красной Звезды,  Знак Почета, медали.  (Награждался  без публикации указов в
открытой печати.)
     Отношение  к воинской обязанности: учету  по линии Министерства обороны
не подлежит.
     Паспорта имеет на указанные выше фамилии. Все подлинные документы сданы
на хранение в Центр.
     Домашний  адрес:  Москва,  Староконюшенный  пер.,  19,   кв.  41.  Тел.
241-41-14. (Сведений в справочниках не имеется.)
     Приметы: рост 171 см, глаза карие, цвет волос -- седой.
     Данные о с