уже
после  отъезда  Пушкина решил выехать,  впрочем, вполне легально. Он  сел на
корабль, отправлявшийся туда же, куда собирался Пушкин, в Константинополь, и
исчез. Что произошло, не известно, полагают, корабль утонул.
     По-видимому,   Али  дал   Пушкину   какие-то  гарантии.   Его  приятели
контрабандисты  совершали подобные  операции  не раз и обычно  успешно.  Али
обещал снабдить  Пушкина адресами своих  партнеров, живущих  в  портах вдоль
Средиземного моря,  сказав,  что они помогут. Но  есть  одна  сложность: без
денег никто пальцем  не пошевелит.  И платить надо  вперед.  Если  заплатить
мало, перевозчики могут выдать беглеца, чтобы отомстить ему за скупость. Али
сказочно богат, но, если он будет оказывать посреднические услуги бесплатно,
он тоже разорится. Итак, все будет сделано, но Пушкину нужны деньги.


        Глава тринадцатая. ДЕНЬГИ ДЛЯ ВЫЕЗДА

     ...не  то  взять  тихонько  трость  и  шляпу  и  поехать  посмотреть на
Константинополь. Святая Русь мне становится невтерпеж. Ubi bene ibi  patria.
А мне bene там, где растет трын-трава, братцы. Были бы деньги, а где  мне их
взять?
     Пушкин -- брату, между 13 января и началом февраля 1824, не по почте.

     "Где хорошо, там родина".  Латинская поговорка, которую поэт  привел  в
письме к брату, стала его девизом. Обратим также внимание в приведенной выше
цитате из письма на слово "тихонько". Шляпа у Пушкина была. Для  того, чтобы
попасть на  другую  родину,  а  тем более  "тихонько", необходимо ему срочно
раздобыть деньги. Без денег любые планы оставались благими желаниями.
     У  Пушкина  было  до сего времени  три  источника  дохода:  собственное
жалование, помощь  родителей и изредка гонорары  от  издателей.  И  того,  и
другого,  и третьего было явно недостаточно  для его довольно легкомысленных
повседневных  расходов.  Можно,  конечно,   возразить,  что  жалование  ему,
ссыльному,  платили  ни за  что;  он никак  не  старался рвением  по  службе
заработать лучший  чин и  больший  оклад,  а  про  700 получаемых  им рублей
говорил, что это "паек ссыльного невольника".  Это не совсем соответствовало
истине.
     Старший сын непрактичных  родителей, всю жизнь он мало что делал, чтобы
привести   в   порядок   помещичьи   дела    и   получать   больший   доход.
Восемнадцатилетним  юношей  он  во  время  прогулки  на  лодке  по   Неве  в
присутствии отца кидал в  воду  золотые монеты, любуясь их блеском. Ничто не
указывало, что в 24 года он стал в этом отношении серьезнее. Впоследствии он
принял  от  отца  управление  Болдином, вел переписку,  но этого  было  явно
недостаточно, чтобы что-либо  улучшить. Пушкин,  если  и читал  Адама Смита,
экономом был не более глубоким, чем его герой Евгений Онегин,  и его занимал
лишь конечный результат в купюрах, которые он мог тратить.  Родители внимали
его просьбам с осторожностью и недоверием.
     Пушкин постоянно нуждался в деньгах, но теперь к обычным расходам (если
не считать долгов,  которые следовало отдавать) предстояло прибавить еще две
статьи. Во-первых, нужна была круглая сумма в несколько тысяч, не меньше, на
уплату за  нелегальность  операции  -- перевоз беглеца  в трюме  за  пределы
империи. И, во-вторых, требовалась  сумма,  очевидно, не меньшая, в запас, в
качестве прожиточного минимума в новой стране,  поскольку,  как он сам гордо
заметил, "ремеслу же столярному я не обучался; в учителя  не  могу идти...".
Упоминание  в  письме  столярного  ремесла не  случайно:  граф  Воронцов  по
настоянию отца выучился столярному делу.
     Здесь необходимо небольшое отступление  о материальной подоплеке выезда
за границу  во  времена Пушкина. Отъезд  за рубеж представителей дворянского
сословия мало что менял в их статусе. Все они оставались подданными империи,
им  исправно шло жалованье в  твердой валюте,  поскольку они  занимали  свою
должность в Табели о рангах. Поступали также доходы  от их поместий.  Точнее
было  бы  назвать  тех  граждан,   которые  не  служили,  не  подданными,  а
иждивенцами империи,  и в  этом смысле царь  вправе был рассматривать их как
живую собственность. От него зависело, поручать им какие-либо миссии, в  том
числе шпионство  и доносительство,  или  дать  возможность вольно  прожигать
жизнь. Этот альянс действовал до тех пор, пока не возникало  напряженности в
отношениях между подданным и русским правительством.
     Например, поэт  и друг Пушкина по петербургскому литературному обществу
"Зеленая  лампа" Яков  Толстой,  парижский  адрес которого  Пушкин на всякий
случай  только что  попросил  у друзей, уехал  за  границу для лечения, взяв
отпуск.  Позже там  его  застали события 14 декабря.  Следственная  комиссия
вызвала  его  для допроса. Он  благоразумно не  явился и  таким образом стал
эмигрантом. За этим  последовало  увольнение  его со службы,  и  неслужащему
перестало  поступать жалованье.  Доходов  оказалось недостаточно,  подданный
вскоре остался  без  средств к  существованию  и, не будучи  приспособлен  к
какому-либо труду, оказался в крайней нужде.
     Разумеется,  никто   не  лишал  Якова  Толстого   подданства,  то  есть
гражданства. Больше  того,  имей  он  достаточно  доходов  как  помещик,  он
продолжал  бы за границей  исправно  получать их,-- никто не  посягал на его
собственность. Но в данном случае Яков Толстой под влиянием нужды, а также и
по  свойствам характера, начинает  искать  путь  заслужить у  царя прощение.
Чтобы закончить  отступление, не  превращая  его в  развернутый комментарий,
упомянем лишь итог: Толстой сделался тайным агентом русского правительства в
Париже и впоследствии дослужился до чина действительного тайного советника.
     Рассчитывать на  жалованье в случае нелегального бегства Пушкин не мог.
В тайные  агенты он не готовился.  Надеяться за  границей на помощь семьи не
приходилось.  Оставалось  получить как  можно больше  сейчас.  Вот почему из
месяца в месяц весь 1823-й и 1824-й годы он бомбардирует  семью одной и  той
же просьбой. "Изъясни моему отцу,-- втолковывает он брату,-- что я без денег
жить не могу... Все и все меня обманывают -- на кого же, кажется, надеяться,
если  не на ближних и родных". Отец не возмущается  этими письмами,  но и не
помогает сыну, поэтому  Пушкин жалуется: "Мне больно видеть равнодушие  отца
моего к моему состоянию, хоть письма его очень любезны".
     К весне  1824 года письма  поэта становятся все настойчивее: "Ни ты, ни
отец  ни  словечком  не  отвечаете на мои  элегические отрывки --  денег  не
шлете",-- пишет он брату. Не получая  субсидий  от родных, он  обращается  к
друзьям: "Прости,  душа -- да пришли мне денег"  (<i>Вяземскому</I>).  И опять  без
особой литературной изобретательности брату Левочке:  "Слушай, душа моя, мне
деньги нужны".
     Он  надеется  на  третий  (помимо  службы  и  семьи) источник  дохода и
рассчитывает  получать  больше  денег  за  литературные произведения,  благо
издатели их охотно публикуют. Происходит то, что позже он выразит отточенной
формулой в  стихотворении "Разговор книгопродавца  с  поэтом",  вложив  свою
мысль в уста книгопродавца:

     Наш век -- торгаш; в сей век железный
     Без денег и свободы нет.

     Литературная  профессионализация  становится  для  него вопросом жизни.
Публикации  в столицах  волнуют поэта прежде  всего  гонораром. Даже цензура
притесняет его  тем, что не  дает заработать: "Жить пером мне невозможно при
нынешней цензуре...".  Вопросы  честолюбия,  всегда  для  него  болезненные,
теперь отбрасываются в  сторону.  "Печатай скорее,-- торопит  он  Вяземского
насчет  "Бахчисарайского фонтана",--  не ради  славы прошу, а  ради Мамона".
Мамон у сирийцев -- бог  богатства. "Впрочем,-- говорит он в другом письме о
том же стихотворении,-- я писал его  единственно для себя, а печатаю потому,
что деньги были нужны". "Что до славы,-- объясняет он брату в уже упомянутом
нами письме о подготовке бегства в Константинополь,-- то ею в России мудрено
довольствоваться.  Русская  слава  льстить  может  какому-нибудь  В.Козлову,
которому льстят и петербургские  знакомства,  а  человек  немного порядочный
презирает  и тех и  других. Mais pourquoi  chantais-tu? (Но почему ты пел?--
<i>фр</I>.) На сей вопрос  Ламартина отвечаю -- я пел,  как булочник печет, портной
шьет, Козлов пишет, лекарь морит -- за деньги, за деньги, за деньги -- таков
я в наготе моего цинизма".
     Проблемы  гонорара  усугублялись  тем,  что  в  России,  в  отличие  от
цивилизованных стран, авторских прав не было, и это тоже усиливало антипатию
поэта к родине. Пушкин пытался подойти  к русскому издательскому пиратству с
европейских позиций, что ему, разумеется, не удавалось. Кстати, взгляды свои
на  вопрос  о независимости  писателя  Пушкин  заимствовал,  читая  в личной
библиотеке графа Воронцова труды  Пьетро  Аретино --  итальянского  борца за
высокие гонорары.
     Издатели  платили   Пушкину   от  11  до  25  рублей  ассигнациями   за
стихотворную  строку.  Но  количество строк, которые  он мог  продать,  было
невелико. Пушкин, как уже  говорилось, написал в Одессе чуть больше тридцати
стихотворений. Из них  опубликовано было в 1824 году три, а  при жизни поэта
семь.  За поэму  "Кавказский  пленник"  Пушкин получил от  книгоиздателя 500
рублей, а за "Руслана  и Людмилу" ему платили частями, причем  книгоиздатель
вернул часть суммы  в виде изданных книг. Этого, конечно, было недостаточно,
чтобы  собрать  необходимый  капитал.  Трудность состояла и в  том,  что все
договоры  велись  через  друзей, знакомых и  родных, а  издатели,  пользуясь
путаницей, обманывали и посредников, и автора.
     Пушкин  печатал написанное ранее; что же касается большой новой работы,
начатой  еще в Кишиневе, названием которой стали просто имя и фамилия героя,
то  автор с самого начала знал, для  чего он ее пишет. "Вроде "Дон Жуана",--
объясняет он  в письме Вяземскому,--  о  печати и думать нечего; пишу спустя
рукава".  "Спустя  рукава"  --  шифровка,  встречающаяся в письмах  Пушкина.
Означает  она вовсе  не  небрежность, не  написанное кое-как,  а  написанное
свободно, без внутренней цензуры, и на цензуру не рассчитанное.
     Традиционный    образ     Пушкина-оптимиста,     созданный    советским
литературоведением,  в  последние   годы  несколько  потускнел.   В  научных
биографиях   все   чаще   пробиваются   пессимистические   ноты.   При  этом
оговаривается, что  безысходность  не  соотносится с  творчеством, толковать
которое  биографическими  моментами опасно.  В  пример  приводится  "Евгений
Онегин",  где  самые   жизнерадостные  идиллические  строфы  (вторая  глава)
написаны в наиболее трагические дни жизни поэта в Одессе.
     Иначе  считал  сам  Пушкин:  "На  досуге  пишу  новую  поэму,  "Евгений
Онегин",--  говорит он Александру Тургеневу,-- где захлебываюсь желчью.  Две
песни уже готовы". "Захлебываюсь желчью"... Если можно говорить об оптимизме
Пушкина, то в период ссылки этот оптимизм проявлялся в одном -- в неизменной
надежде выехать за  пределы русской империи. Зеркалом именно этого оптимизма
и именно  такого противоборствующего  состояния  поэта  на  привязи и явился
роман "Евгений Онегин".
     В оглавлении,  составленном  самим поэтом  спустя  семь лет,  когда  он
дописывал роман, первой главе дано название "Хандра". Причина этой хандры --
болезненная тоска  по загранице. Причем тоска автора  навязывается герою, по
характеру ленивому  домоседу,  который  никуда не собирается  бежать. Отсюда
идет  постоянно ощущаемая несовместимость, отторжение авторских  отступлений
от основного сюжетного движения. Пушкин стал Чайльд-Гарольдом, которому, как
писал Байрон,  родина  казалась тюрьмой, и хотел подражать  Байрону, который
покинул родину  за четыре года до этого. Ю.Лотман, замечая, что часть первой
главы посвящена замыслу  побега, пишет: "Маршрут, намеченный  в XLIX строфе,
близок к  маршруту  Чайльд-Гарольда,  но  повторяет  его  в  противоположном
направлении".
     В  первой главе Пушкин то и дело соскальзывает  на свои любимые мысли о
радости  свободной жизни за границей. То и дело  мелькают европейские имена,
названия,  тут  и  там -- отголоски  европейских будней, всегда  похожих  на
праздник, европейской мысли,  сочетающей в  себе историю  с  современностью.
Возможно,  состояние   это   передавалось  Пушкину  от  друзей,  вернувшихся
"оттуда",  особенно  благодаря  впечатлениям  сверстника   и  петербургского
приятеля Туманского.
     Поэт Василий  Туманский,  теперь чиновник той же канцелярии  Воронцова,
что  и   Пушкин,  только   что  вернулся  из  Парижа,   где  два  года   был
вольнослушателем  в Коллеж  де  Франс.  Рассказы  Туманского о  Европе  были
бесконечны, и  Пушкин  слушал их  с завистью, скрывавшейся  иронией.  Лишь в
тридцатые годы нашего века стало известно, что Пушкин уничтожил части первой
главы  "Евгения  Онегина". Не  исключено,  что там было  значительно  больше
информации о проблеме бегства из Одессы.

     Онегин был готов со мною
     Увидеть чуждые страны;
     Но скоро были мы судьбою
     На долгий срок разлучены.

     Пушкин сообщает, что  его герой собирался ехать за границу с автором. И
по  сюжету  события эти происходили,  когда автор познакомился с  Онегиным в
Петербурге, то есть готовность эта была до ссылки,  до  весны 1820 года (еще
одно доказательство стремления  Пушкина выбраться  за границу после  лицея).
Тогда они и строили  планы совместных заграничных путешествий. Но тут Онегин
получил  извещение  о  болезни дяди,  а  Пушкину пришлось против воли менять
маршрут и отправиться на юг.
     Словно предвидя, что начало "Евгения  Онегина" будет  толковаться вовсе
не так, Пушкин в беловой  рукописи  добавил  эпиграф на  английском, который
весьма  многозначителен, но в печатном  издании исчез:  "Nothing  is such an
enemy to accuracy of judgment  as  a  coarse  discrimination". Итак,  "ничто
столь не враждебно точности  суждения, как недостаточная  проницательность".
Эдмунд  Берк,  которому принадлежит  мысль,  был  крупным  правительственным
чиновником,  оратором  и  писателем Англии ХVIII  века. Скорей всего, Пушкин
отыскал эту цитату в личной библиотеке Воронцова.
     Нет оптимизма и во второй главе "Онегина",  писавшейся в Одессе и позже
названной  "Поэт".  Она  представляет  собой  как  бы  альтернативу  первой,
зазеркалье, прогноз  того,  что произойдет  с поэтом, который, вырвавшись  в
Европу,  решает вернуться  обратно.  Об онегинской  строфе  имеется  большая
литература, отметим лишь,  что стиль  строфы, выработанный с  самого начала,
здесь  слишком  легкомыслен. И  вот в легком  жанре  рассказывается  мрачная
история  русского  интеллигентного  молодого   человека   "с   душою   прямо
геттингенской",  который  неизвестно  зачем  вернулся  из  Европы  в  родную
деревенскую дыру и здесь был вскоре убит.
     Пушкин писал роман вольно, будто  не намеревался иметь дело с цензурой,
но  при этом надеялся на  достаточную проницательность  читателя. О каком же
читателе он думал? "Я бы и из Онегина переслал бы что-нибудь, да нельзя: все
заклеймено   печатью   отвержения".  Тем,  кто  предлагал  ему   попробовать
опубликовать  первые главы  "Евгения Онегина" в  столице, он  запрещал  даже
размышлять об этом:  "Об моей поэме нечего и думать -- если когда-нибудь она
и будет напечатана, то верно не в Москве и не в Петербурге".  Где же в таком
случае  он собирается издавать  свою новую поэму? Остается предположить, что
рукопись, которую поэт писал, готовилась для того, чтобы взять  ее с собой в
путешествие на Запад.
     Одновременно  Пушкин  пытается  получить из  Петербурга и  другую  свою
рукопись, которую когда-то неосмотрительно проиграл в карты  приятелю Никите
Всеволожскому.  Вяземскому  он недвусмысленно  объясняет,  что  предисловию,
которое тот написал для  публикации "Бахчисарайского фонтана", тоже лучше бы
увидеть  свет  не  здесь:  "Знаешь что?  твой  "Разговор" более написан  для
Европы, чем для Руси".
     Но  деньги все  еще  продолжают  держать Пушкина на старом месте, и  он
начинает думать  о  возможности подороже продать неоконченный роман в стихах
издателям  здесь,  в России. "Теперь  поговорим  о деле,  т.е. о  деньгах,--
обращается он  к  Вяземскому (да простит нас читатель за  то,  что  приводим
ненормативный   текст  классика  полностью).--   Сленин  предлагает  мне  за
"Онегина", сколько хочу.  Какова Русь,  да она в самом деле в Европе  -- а я
думал, что это ошибка географов. Дело стало за цензурой, а я не шучу, потому
что дело  идет о будущей  судьбе  моей, о независимости --  мне необходимой.
Чтоб напечатать Онегина, я в состоянии хуя,  т.е. или  рыбку съесть,  или на
хуй  сесть. Дамы  принимают  эту пословицу  в обратном смысле. Как бы  то ни
было, готов хоть в петлю".
     Вопрос  о  том,  что это -- лишь начатый  кусок неоконченной  вещи,  не
обсуждается. Быстро с публикацией также не выходит, хотя в принципе никто не
говорит "нет", и Пушкин расстроен: время-то  не ждет! "Онегин" мой растет,--
сообщает он приятелю.-- Да черт его напечатает  -- я думал, что цензура ваша
("ваша", как будто он уже гражданин Франции.-- Ю.Д.) поумнела при Шишкове --
а вижу,  что  и  при  старом  по-старому". Ему хочется  написать  и  продать
побольше, но никто не спешит платить.
     Его выводит из  себя нерасторопность,  неделовитость, разброд среди его
знакомых в Петербурге, от  которых он полностью зависим и  которые  вовсе не
торопятся сделать  то, что для него --  вопрос жизни: "...мы все прокляты  и
рассеяны   по   лицу  земли   --   между  нами   сношения   затруднены,  нет
единодушия...". Если бы не финансовая зависимость, он бы давно порвал с ними
со  всеми,  за исключением разве что двоих: "Ты,  Дельвиг и я,-- говорит  он
брату, который  вообще далек от  словесности,-- можем все  трое  плюнуть  на
сволочь  нашей литературы --  вот тебе  и весь  мой совет".  Весьма типичное
свойство русского  интеллигента, находящегося  в возбуждении: потребность  к
единодушию, когда все должны думать, как  он, все обязаны  понять и одобрить
его; а если он хочет плюнуть, то и все должны плевать вместе с ним.
     Его  расходы  все  время превышают поступления, и мысль настойчиво ищет
средство сразу решить проблему,  неожиданно,  в один присест разбогатеть.  В
карты  он  поигрывал еще  в  Петербурге, а  в Кишиневе  становится  азартным
игроком. Надежда вдруг выйти  из-за  стола с состоянием делается  прямо-таки
навязчивой теперь,  когда деньги нужны  до зарезу,  срочно, и  судьба просто
обязана  смилостивиться  и помочь  ему.  "...Страсть  к  игре,-- говорил  он
приятелю Алексею Вульфу,-- есть самая сильная из страстей".
     Картежники  скрывались  в  подвалах  греческих  кофеен,--  рассказывает
одесский старожил.  Какие  темные  дела делались  в  этих  подвалах, сказать
трудно. Однажды во  время игры  в  подвал ворвался полковник полиции. Хозяин
немедленно погасил свечи. Когда свечи снова зажгли, полковника в подвале уже
не было, но не было и пятнадцати тысяч рублей, лежавших на столе. В рукописи
второй главы  "Евгения  Онегина",  написанной в  Одессе,  появилась  строфа,
которую Пушкин после выкинул:

     Страсть к банку! ни дары свободы,
     Ни Феб, ни славы, ни пиры
     Не отвлекли б в минувши годы
     Меня от карточной игры;
     Задумчивый, всю ночь до света
     Бывал готов я в эти лета
     Допрашивать судьбы завет:
     Налево ляжет ли валет?
     Уж раздавался звон обеден,
     Среди разорванных колод
     Дремал усталый банкомет.
     А я, нахмурен, бодр и бледен,
     Надежды полн, закрыв глаза,
     Пускал на третьего туза.

     Но много выиграть  никак не удавалось, скорее наоборот,  карты отнимали
последнее. Ксенофонт  Полевой,  брат  пушкинского  издателя, писал  об  этой
страсти поэта:  "Известно, что он  вел довольно сильную  игру и  чаще  всего
продувался в пух!  Жалко бывало смотреть  на этого необыкновенного человека,
распаленного грубою и глупой  страстью!". Играл  Пушкин и в бильярд.  Но тут
шансы внезапно разбогатеть были еще меньше, чем в карты.
     Денежные  проблемы настолько захватили Пушкина  весной 1824 года,  что,
казалось, ничего  на свете более  важного  не существует. Любопытно, что как
раз  в  это время начальство было им  довольно. Граф Воронцов,  который  еще
недавно просил Пушкина заняться чем-нибудь путным,  теперь его  хвалил.  "По
всему,  что я узнаю на  его счет,-- писал  Воронцов  в  Петербург,-- и через
Гурьева (градоначальника  Одессы.-- Ю.Д.),  и  через  Казначеева  (правителя
канцелярии Воронцова.-- Ю.Д.), и через полицию, он теперь очень благоразумен
и сдержан".
     Никто из посторонних как будто бы не догадывался о далеко идущих планах
поэта.


        Глава четырнадцатая. ОТ ТУЧ ПОД ГОЛУБОЕ НЕБО

     Из края мрачного изгнанья
     Ты в край иной меня звала.
     Пушкин. "Для берегов отчизны дальной".

     Жизнь в молодой столице Новороссийского края шла своим чередом, а жизнь
Пушкина своим, и ничто не предвещало неприятностей. Сто лет спустя Владислав
Ходасевич, уже  будучи  в  Берлине  и  Мариенбаде,  первым  заметил,  что  в
сочинениях  Пушкина  "неблагорасположение правительства представлено в  виде
дурного климата". Это касается  и  строк "Брожу над морем, жду погоды...", и
писем поэта, в  которых он  то и  дело жалуется  на  обстоятельства:  "Ты не
приказываешь  жаловаться на погоду  -- в августе месяце -- так  и  быть -- а
ведь неприятно сидеть взаперти, когда гулять хочется!".
     По  Ходасевичу,  "отношения  с  правительством  и  мечты  о  побеге  за
границу... даны в терминах, так сказать, климатических и метеорологических".
Дискуссии  по поводу разрешения  выехать или возможности  бежать построены у
него и его знакомых на весьма прозрачных прогнозах погоды наверху.
     Современному русскому интеллигенту  этот  язык столь же близок, поэтому
ситуацию в начале весны 1824 года определим  так:  погода испортилась, подул
ветер, над Пушкиным начинают сгущаться тучи.
     Но вот что любопытно: ветер подул не с севера, откуда его можно было бы
ждать,  а  возник   в  Одессе.  В  конце  февраля  --  начале  марта  погода
испортилась,  и туча закрыла от Пушкина синее небо. Друзья принялись  искать
объяснения  этим обстоятельствам  еще  при жизни  поэта.  Но и  по сей день,
несмотря на  сотни написанных на данную тему  работ,  биографы расходятся во
мнениях. Переводя с языка метеорологического на обычный, получаем: отношения
между Пушкиным  и  его непосредственным  начальником и  покровителем  графом
Воронцовым неожиданным образом испортились.
     О новороссийском генерал-губернаторе Михаиле Воронцове написано немало.
Один его  архив, который успели частично издать до  революции, составляет 37
томов. В обширной библиографии можно найти ему славословия:

     Благословляют Воронцова
     И город тот и те края!
     Монаршей воли исполнитель,
     Наук, художеств покровитель,
     Поборник правды, друг добра,
     Сановник мудрый, храбрый воин,
     Олив и лавров он достоин!

     Двадцать  лет спустя,  когда  Воронцов  был  назначен  губернатором  на
Кавказ, его пребывание  в Одессе современник  назвал "Золотым веком Одесской
словесности". В советском  пушкиноведении  Воронцов  традиционно обозначался
как  негативная  личность,  невинной  жертвой которой стал гениальный  поэт.
Исторические факты свидетельствуют об ином.
     Отец  Михаила Воронцова, Семен  Воронцов,  был в  течение двадцати  лет
русским послом в Англии. Он отличился в бою с турками в Бессарабии, а умер в
Лондоне.  Дочь  Семена  Воронцова  была  замужем за  лордом  Пемброком.  Сын
управлял  землей,  отвоеванной  отцом,  но  и  сам был человеком  недюжинной
отваги. Кутузов  называл  его храбрецом. На  Кавказе он  вынес  из-под  огня
раненого товарища,  под Бородином сам был ранен.  Триста  раненых  солдат он
разместил  у себя  в имении, чтобы  вылечить  их.  Воронцов-младший запретил
телесные наказания солдатам и не раз конфликтовал с Александром I.
     Жуковский  обессмертил  Воронцова  в стихах. Лев Толстой писал  об этом
своем  дальнем  родственнике  в  повести  "Хаджи-Мурат":  "Воронцов,  Михаил
Семенович, воспитанный в  Англии,  сын  русского  посла,  был  среди русских
высших  чиновников человек редкого  в  то  время  европейского  образования,
честолюбивый, мягкий  и ласковый в обращении с низшими и тонкий придворный в
отношениях   с   высшими".   При   этом   комментаторы   советского  издания
А.И.Сергеенко и  В.С.Мишин поправляют  Толстого в  примечаниях, говоря,  что
Воронцов был "жестокий и хитрый царедворец".
     Отношение Воронцова  к  Пушкину  было крайне  доброжелательным.  Знаток
древних литератур  и книг эпохи Возрождения, Воронцов привил Пушкину интерес
к  истории, к  архивным документам. Ничто не предвещало ссоры, ибо еще перед
Новым годом Пушкин собирался с Воронцовыми в Крым на весенние  каникулы. Что
же изменило отношение губернатора к подчиненному?
     Анненков  считал,  что Пушкин  был  плохим чиновником. Такой  же  точки
зрения придерживался  С.Т.Аксаков.  Чем  занимался  рядовой  служащий  10-го
класса   Пушкин    в    канцелярии   Воронцова,    безусловно,    серьезного
государственного   деятеля,   точно   неизвестно.  Ни   единой   бумаги,  им
подготовленной на  работе,  не  найдено,  да и  много ли их было?  Жалование
исправно  шло, но  размером его Пушкин  был  недоволен и  возмущался  вслух.
Уделять  много  внимания  молодому  поэту  Воронцов  не  мог,  но  продолжал
оставаться   к   нему   терпимым,   и   этого,   казалось,   достаточно  для
сосуществования.
     Воронцов   строил   порт,  поселения,   развивал   экономику,  создавал
управленческий аппарат,  поднимал  культуру,  и, как пишет  одесский  автор,
покровительствовал  евреям и  иностранцам.  Воронцов сделал  Одессу  богатым
международным  портом.   Свое  жалованье  губернатор   отдавал   нуждающимся
подчиненным. Пушкин  в их  число  не  входил.  Пушкина нельзя  было  назвать
бездельником на службе только потому, что там он не появлялся вообще. И  все
же  можно  ли считать,  что  именно  это  было  причиной  охлаждения к  нему
Воронцова? Скорей  всего, отношение  Пушкина  к службе  было третьестепенной
деталью на фоне других, более важных.
     Симпатия  Воронцова  к поэту  сменилась  разочарованием.  Хотя стихи  в
канцелярии губернатора сочинял не один Пушкин, в Пушкине губернатору прочили
талантливого писателя,  и он отнесся к рекомендациям со всей серьезностью. В
первом номере  журнала,  издаваемого  Фаддеем  Булгариным,  появилось весьма
доброжелательное напутствие:  "Гений Пушкина обещает много для России; мы бы
желали,  чтоб  он  своими  гармоническими  стихами   прославил  какой-нибудь
отечественный  подвиг. Это  дань,  которую  должны  платить дарования  общей
матери, отечеству". Пушкина откровенно призывали заняться пропагандой, и он,
с  его  настроениями,  мог  только  посмеяться в ответ. "У  нас  еще  нет ни
словесности,  ни книг,-- записывает он в  черновике в это  время,-- все наши
знания,  все наши понятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных,
мы привыкли мыслить на чужом языке...".
     Воронцов не  был  столь  прямолинеен,  как  Булгарин. Никакими  рамками
прославления империи, царя или своей персоны он Пушкина  не связывал --  для
этого  он был  достаточно умен.  Он  не  хуже Пушкина понимал, сколь отстала
русская культура  от  Запада,  сам вносил  посильный вклад  в  ее прогресс и
вправе был рассчитывать на серьезное отношение талантливого писателя к этому
важному предмету. Он ждал от поэта  той самой просветительской деятельности,
к которой Пушкин, вообще  говоря,  питал интерес и  важность  которой хорошо
понимал. Не корысти ради  ожидал Воронцов вклада, будь то в поэзии, истории,
журналистике  или любой другой области.  А  Пушкин выглядел гулякой, играл в
карты  и  предавался прекрасному ничегонеделанию.  Сочинения  поэта, которые
Воронцову   удавалось  прочитать,   были,  по  мнению   графа,   вторичными,
подражанием  Байрону,  которого   Воронцов  знал  лучше  Пушкина,  причем  в
оригиналах, а не во французских переводах.
     А.М.Горький  считал,  что Пушкин  пытался доказать публике:  писатель в
иерархии государства  стоит выше  чиновника, но  в то время  над  этим могли
только смеяться. Однако, применительно к данной ситуации, Пушкина ставили на
место по его собственной, Пушкина, вине.
     "Как  человек  он  мне   не   понравился,--  вспоминает  его   одесский
знакомый.--  Какое-то  бретерство,  suffisance  и желание  уколоть,  осмеять
других". Suffisance  у французов -- означает  тщеславие, самодовольство. Это
ощущали многие, с кем он общался.
     В сущности, Пушкину была обеспечена нормальная жизнь даже в том случае,
если бы он не занимался ничем ни в канцелярии, ни в литературе. Но этого ему
было мало. Он перессорил чиновников Воронцова, за  глаза оскорблял хозяина и
его гостей. Он демонстрировал  свое презрение к отдельным людям,  с которыми
был в одном кругу и которые не сделали ему ничего дурного. Вдобавок в Одессе
Пушкин попал под влияние  Александра Раевского, адъютанта Воронцова. Эгоист,
циник, умный и хитрый  демон, Раевский еще более распалял Пушкина  из своих,
корыстных соображений.
     Похоже,  именно  характер  и поведение  поэта вывели Воронцова из себя:
"Здесь слишком много  народа и особенно людей, которые льстят его самолюбию,
поощряя  его  гнусностями, причиняющими  ему  много  зла.  Летом  будет  еще
многолюднее,  и  Пушкин,  вместо того,  чтобы учиться и работать, еще  более
собьется с пути". Речь, как видим, идет не столько о  дурном влиянии Пушкина
и одесского общества друг на друга, сколько об их  несовместимости. Пушкин и
сам  чувствовал это.  Впрочем,  с одним  человеком  в  Одессе  совместимость
Пушкина, наоборот, увеличивалась. Это была супруга графа Воронцова Елизавета
Ксаверьевна.
     Пятью годами  раньше,  в  Париже, Элиса Браницкая, богатая  наследница,
вышла замуж  за  командующего  русским  экспедиционным корпусом  во  Франции
генерала Воронцова. Это очаровательное  существо было старше Пушкина на семь
лет,   но,  по  мнению  современников,  она   была  молода  душою  и  хороша
наружностью.  Неудивительно, что другие пушкинские увлечения в  значительной
мере ослабевают, а Воронцова становится центром его временной вселенной. Она
этим  центром  в  Одессе действительно  была. При  посещениях  пышного двора
генерал-губернатора дамам полагалось целовать руку его жене  -- удивительное
сочетание англоманства с азиатчиной.
     О романе Пушкина с Воронцовой написано  много. Только  список  основной
литературы состоит из  трех десятков источников. Много сказано  и о том, что
Александр Раевский, дальний  ее  родственник, также в нее влюбленный и столь
же успешно добившийся взаимности, настраивал графа против Пушкина, будучи  с
обоими в прекрасных дружеских отношениях.
     Основания для  ревности у Воронцова  были серьезные,  если  учесть, что
вскоре Воронцова родила, и, судя по мнению нескольких биографов Пушкина, оба
успешных  любовника  полагали   ребенка   своим.  Поэтому  считать  ревность
Воронцова  основной  причиной  их ссоры  принято  давно.  Так полагал  и сам
Пушкин,  а позже  Герцен  и Огарев. Так, в сущности,  считал  и Вигель:  "Он
(Воронцов.--  Ю.Д.) не унизился до ревности, но  ему казалось  обидным,  что
ссыльный  канцелярский чиновник дерзает подымать глаза  на ту, которая носит
его имя".
     Воронцов перестал  доверять Пушкину. Официальные  отношения  между ними
оставались, но личные прекратились. Пушкин был злопамятен  и мстителен, обид
не забывал, не прощал и всеми своими поступками только ухудшал ситуацию.
     Еще   одна   гипотеза,  также  достаточно   известная  в  пушкинистике,
утверждает,  что  Пушкин,  хотя  и  был увлечен Воронцовой, в  альянсе  ее с
Александром Раевским играл роль прикрытия. Поэт не замечал зигзагов  двойной
игры, в которой он был пешкой. Но позже наступило прозрение.
     Отдельные  авторы  утверждали,  что  Михаил  Воронцов  расправлялся   с
поклонниками своей жены путем политических доносов. Он донес и на Пушкина, а
потом отправил в ссылку, в Полтаву, Александра Раевского.
     Воронцов   был   правительственным   функционером,   на   своем   посту
автоматически  выполнял  все   административные   распоряжения,  поступающие
сверху, и, плюс к тому, был озабочен поддержанием порядка во  вверенной  ему
губернии. За Пушкиным наблюдали больше, чем за другими, и Воронцов это знал.
     При  тогдашнем всеобщем  ожидании политических  перемен  во  всех углах
Европы в  одесских  салонах разговоры тоже  были относительно свободными,  и
Воронцов не  был  ретроградом.  Крамольные высказывания и  даже политические
сочинения Пушкина его мало волновали. Позже выяснилось, что английский купец
Томсон  снабжал  декабристов  в  Одессе либеральными  газетами  и брошюрами.
Пушкин знал  Томсона,  и не может быть, чтобы "контрабандная" литература  не
поступала  также  и к  нему.  Но такую литературу Пушкин мог  просто брать в
библиотеке Воронцова: никто его в чтении не ограничивал.
     Официальная  пушкинистика   утверждает,  что  власти   считали  Пушкина
причастным к делам  декабристов  и  именно за  это начали его преследовать в
Одессе. Советские исследователи отмечали, что  "речь должна идти об  идейных
вещах", что в Пушкине  видели "активного  участника" политического движения,
что  он  был  "политически  опасен".<sup></SUP>  То  же можно  сказать  и  о
рискованных  прогнозах такого  типа: если бы  Пушкин остался в Одессе, он бы
пошел  на эшафот с  лидерами  декабристов.<sup></SUP>  Такие утверждения  не
кажутся убедительными.  Полагать, что Воронцов боялся политического  влияния
Пушкина на одесситов, несколько наивно.
     Скорей  всего,  в  соображениях  Воронцова  имели  какое-то  место  все
компоненты:    и   неудовлетворение   нерадивостью   Пушкина-чиновника,    и
разочарование  в  его  бессистемном,  с точки зрения  Воронцова,  таланте, и
раздражение его характером, и  ревность, и неприятие пушкинской политической
невоздержанности.  Однако,  думается, все  это  Воронцов  великодушно сносил
раньше и терпел бы еще. Чтобы довести сдержанного, воспитанного в английской
манере человека до возмущения, вынудить его отправить жалобу, прося избавить
от  мелкого  чиновника,  для   этого,  нам  кажется,  потребовалось  весомое
основание. Для внезапного возмущения необходима внезапная причина.
     "Одесский  вестник",  фактическим  редактором  которого  был   Воронцов
(почему-то  его   называют  еще   и  цензором   "Одесского  вестника",   что
неправильно), охотно печатал стихи Пушкина  в самый  разгар  их  конфликта и
после.<sup></SUP>  Одесское  общество смертельно надоело  Пушкину, но он  во
многих домах оставался желанным гостем. Воронцов был терпим к ухаживаниям за
своей женой и смотрел на это, так сказать, по-европейски. У него самого были
адюльтеры.
     Но (и здесь мы  приближаемся к нашей гипотезе) появилась причина, узнав
о  которой  новороссийский губернатор Воронцов не на шутку обеспокоился. Ему
сообщили, что ссыльный  чиновник Пушкин, наблюдать  за  поведением  которого
Воронцову  было  вменено  в   обязанность  персонально   его   императорским
величеством,--  что  этот чиновник собирается нелегально  бежать за границу.
Еще несколько дней --  и служащий его собственной канцелярии может оказаться
за пределами империи.
     Неприятные последствия  подобного происшествия  Воронцов  при всем  его
либерализме оценил немедленно. Не  исключено,  что  намерения Пушкина он мог
рассматривать не только как непорядочность по  отношению  к  себе,  но и как
предательство  по отношению  к  отечеству и государю императору,  который (и
Воронцов  это   прекрасно  знал)  лично  занимался  делом  опального  поэта.
Некоторые аспекты пушкинской активности  давали губернатору  повод для таких
мыслей.
     Кто мог  сообщить  Воронцову о  намерениях Пушкина?  Ответить  на  этот
вопрос  несложно.  Генерал-губернатор,  согласно административному  порядку,
регулярно  получал  детальные  отчеты  о  поднадзорных  лицах  от  одесского
градоначальника, от полицмейстера, от правителя своей канцелярии и, конечно,
от   столичной   полиции,  которая  переправляла  губернаторам   выписки  из
перлюстрированной корреспонденции с надлежащими комментариями.
     О  том,  что  почта  его подвергается  сыску,  Пушкин  знал.  Одной  из
постоянных забот поэта было избежать  утечки информации в письмах. "Пиши мне
покамест,  если  по  почте,  так  осторожно,  а  по  оказии  что  хочешь",--
предупреждал он Вяземского еще из  Кишинева. А из Одессы напоминал: "Отвечай
мне  по  extra-почте!". Ища  канал  для пересылки почты  с надежными людьми,
чтобы прислать Вяземскому "тяжелое",  Пушкин каламбурит: "Сходнее нам в Азии
писать  по оказии". Вяземский не понял насчет "тяжелого", то есть рукописей,
и  решил,  что у Пушкина нет денег, чтобы  отправить  посылку.  И из  Одессы
следует терпеливое разъяснение: "Ты не понял меня, когда я  говорил тебе  об
оказии  -- почтмейстер мне в  долг  верит, да мне не верится".  Для контроля
Пушкин  просит уезжающих,  если не застанут  адресата,  привести письмо  ему
обратно. О том, что не все его письма доходят, он также знал.
     Но и хранить письма было опасно, особенно  миновавшие почту. Вот почему
переписка  Пушкина, Дельвига  и  Боратынского,  по  их  взаимному  согласию,
адресатами уничтожалась. Перлюстрация достигла в стране  таких размеров, что
власти выпустили секретное  распоряжение,  запрещающее  на почтах  вскрывать
письма  без  высочайшего  распоряжения  о  лицах, к  которым  "целесообразно
применять перлюстрацию".
     Намеки на подготовку к бегству были, к сожалению, и в открытых письмах,
как мы видим, вполне  прозрачны. Но для  того, чтобы  узнать  мысли  и планы
Пушкина, перлюстрация, которая проводилась формально,  была не очень  нужна.
Достаточно послушать, подглядеть, с кем он встречается, что говорит. Видимо,
имея в виду проблему бегства из Одессы, Анненков писал: "Тысячи глаз следили
за  его словами  и поступками из одного побуждения -- наблюдать явление,  не
подходящее к общему строю жизни".
     Пушкин не был скрытен. Открытой почты остерегался, но по оказии как раз
в  это  время  пишет  брату Льву,  что  Синявин,  адъютант графа  Воронцова,
"доставит тебе  обо  мне  все сведения, которых только  пожелаешь". А  в это
время другой адъютант Воронцова  Отто-Вильгельм Франк  доносил Воронцову обо
всем, что творилось вокруг, в  том числе, собирал для него ходившие по рукам
тексты  Пушкина.  Третий адъютант,  Александр Раевский,  любовный  конкурент
Пушкина,  двуличность которого позже раскусил и сам поэт, разжигал антипатии
своего  патрона.  Пушкина  уже не  будет в  Одессе,  когда наступит  позднее
прозрение: не Раевский ли был злым гением?

     Но если цепь ему накинул ты
     И сонного врагу предал со смехом...

     Вокруг Пушкина  были и  добровольные, и  профессиональные осведомители.
Добавим  к  имени Липранди графа Ивана  Витта, начальника военных  поселений
Новороссии, организатора  тайного сыска на южных  территориях.  И,  конечно,
женщину, в которую Пушкин влюбился по приезде в Одессу, но страсть к которой
позже,  как он сам  отмечал,  "в  значительной мере  ослабла".  Речь  идет о
Каролине Собаньской.
     Собаньская притягивала Пушкина. Тот часто гулял с ней вдоль моря, и она
его  умело  выспрашивала. Знал ли Пушкин, что она любовница хитрого генерала
Витта? На этот вопрос можно ответить  утвердительно. Она и Витт  не скрывали
своих  отношений.   Но  Пушкин  не  догадывался,  что  Собаньская  --  агент
политического сыска. Информация от нее попадала в секретные  отчеты генерала
и шла наверх. Если она была в курсе планов Пушкина (а он любил поверять свои
мысли вместе со своими чувствами), то в курсе была и полиция.
     Таким образом, администратор Воронцов имел немало возможностей узнать о
планах  Пушкина.  Похоже, именно бегство он имел  в  виду, говоря,  что этот
молодой  человек  "еще  более  собьется  с   пути".  Воронцов  начал  искать
оптимальный  выход.   Все  прочие  соображения  вдруг   собрались  вместе  и
подкрепили необходимость  срочного  решения.  Он решает  как  можно  быстрей
избавиться  от  Пушкина,  пока  тот еще  только  собирается  совершить  свой
отчаянный поступок.
     Анненков  первым обратил внимание на то, что Воронцов, обладая огромной
властью, мог  уничтожить Пушкина, а  он проявил "умеренность, сдержанность и
достоинство,  стоящие  вне всякого сомнения".  Деликатный  подход  Воронцова
объясняется, однако, не только  его  порядочностью и  стремлением  выполнить
обязательства,  которые  он  на себя принял,  пообещав в Петербурге  опекать
Пушкина,  но   и   самими   обстоятельствами.  Объясни  Воронцов   в   своих
ходатайствах, что он боится, как бы поднадзорный Пушкин не сбежал, это могло
бы  вызвать   нежелательную  высочайшую   реакцию:  недовольство   тем,  что
губернатор края не может обеспечить порядок в столь простом вопросе.
     Решив избавиться  от  смутьяна,  но  не  имея  возможности сделать  это
самостоятельно,  Воронцов крайне вежливо  запросил  Петербург, стараясь  при
этом не выносить сор из избы. Он хвалил Пушкина и лишь  в разговорах с очень
близкими людьми называл его мерзавцем.
     Высказывались  предположения,  что  Михаил  Воронцов уничтожил в  своем
архиве то, что касалось Пушкина, и даже, что часть этих документов находится
в архивах "других стран". Последнее представляется маловероятным.
     В середине марта  Пушкин  поехал в Кишинев встретиться со своим  верным
приятелем Алексеевым.  Накануне или в день его возвращения в Одессу Воронцов
отправляет письмо графу Нессельроде. В  письме, называя Пушкина превосходным
молодым  человеком и  считая, что он в Одессе  стал лучше,  Воронцов просит,
однако, переместить Пушкина в какую-нибудь другую губернию, в менее  опасную
среду, где больше досуга для занятий.
     Пушкин  отправляется  в  Кишинев,  пытаясь  (как  и  полагал  Воронцов)
договориться  с Инзовым, чтобы тот взял поэта обратно. Нежелательность этого
шага  Воронцов  предусматривает:  "он нашел бы еще между  молодыми греками и
болгарами  много  дурных  примеров".   Поэтому  Пушкина  надо  отправить  во
внутренние губернии, предупредить его побег.
     Воронцов торопится; через десять дней (то есть когда первое письмо едва
достигло  Петербурга)  он пишет второе отношение с просьбой убрать  Пушкина.
Сам Воронцов с женой находится в это время  в отъезде, в Белой Церкви,  и на
расстоянии  этот  вопрос тревожит его. Едва вернувшись  через десять дней  в
Одессу, Воронцов испрашивает разрешения в начале  июня прибыть в  Петербург,
"имея необходимую  нужду по  некоторым делам  службы и  своим  собственным".
Вопрос о  Пушкине не главный, но он  наверняка затронул бы его и  постарался
решить на высшем уровне.
     Через  неделю  Воронцов отправляет третье письмо с тою же просьбой, а в
начале мая, сообщая Нессельроде "об установлении  через полицию и  секретных
агентов наблюдения за всем, что делается среди греков и молодых людей других
национальностей", опять просит избавить себя от Пушкина. Он торопит  события
и буквально через два дня отправляет пятое письмо.
     Когда Пушкин узнает о том, что делается за его спиной? Письма Воронцова
готовили  чиновники секретного стола. Всех их Пушкин коротко знал, любой  из
них  мог  намекнуть  Пушкину  о  замыслах   Воронцова.   В  мае  о  грозящих
неприятностях прослышал  в  Москве  Вяземский. "(Секретное.) Сделай милость,
будь осторожен  на язык и на перо,-- уведомляет он Пушкина с  оказией.--  Не
играй своим будущим.  Теперешняя ссылка твоя лучше всякого места. Что тебе в
Петербурге?". Далее Вяземский говорит, что  если бы  мог отделаться от своих
дел  на  несколько лет, то  бросил бы  все  и уехал за  границу,  а если  не
отделается, то охотно поселился бы в Одессе.
     Вскоре  Пушкин  ощутил  неудовольствие  начальства   на  себе.  Графиня
Воронцова пригласила  Пушкина  на  морскую прогулку на яхте  "Утеха". Пушкин
явился в  порт, но чиновник, стоящий у трапа, заявил, что,  согласно приказу
графа, Пушкина не велено пускать. Яхта ушла, Пушкин остался на берегу.
     Кого  было  винить  в том,  что  начались  неприятности?  Скрытность  и
молчание  оказали бы  Пушкину в жизни лучшую услугу,  но  это был бы  другой
человек. Поэту,  с  его общительным характером,  хотелось  бежать  из России
тайно, но так,  чтобы все его  знакомые  собрались на  берегу для прощальных
поцелуев. Впрочем, Пушкину было не до шуток. Он решает ускорить события, тем
более, что судьба идет ему навстречу.
     С Амалией Ризнич,  в девичестве Рипп, полуитальянкой-полунемкой, Пушкин
познакомился  еще год  назад: они приблизительно  в одно время  появились  в
Одессе. Амалии едва исполнилось двадцать. Хорошенькая иностранка с греческим
носом,  по-русски не  говорящая вообще,  замужняя, но часто  остающаяся одна
(муж  -- коммерсант,  бывает в длительных отъездах), Амалия привела Пушкина,
по его собственному выражению, в безумное волнение и стала принадлежать ему,
а скорее всего, не одному  ему,  что приводило Пушкина в раздражение. Стихи,
посвященные ей,  полны  роковых  страстей;  жаль,  что  Амалия не  могла  их
прочесть. Пушкин  весьма  продвинулся в это время  в итальянском  языке, мог
сказать несколько фраз или понять, что  ему говорят, понимал оперу,  но  для
перевода стихов этого было явно недостаточно.
     Муж  Амалии,  Джованни  Ризнич,  которого  в  Одессе  называли  Иваном,
экспортировал на запад пшеницу и  был одно время  также  директором оперного
театра  в Одессе. Весной  1824 года Джованни решает отправить жену обратно в
Европу. То ли это была  ревность к Пушкину, с которым  он был знаком, то  ли
необходимость  поправить  здоровье  жены, которая незадолго до  этого родила
дочь,  сказать трудно. Не исключено, что никакой ревности у Ризнича не было,
а напротив, когда тот собрался  уезжать  из  Одессы  за  границу сухим путем
через Бессарабию, они договорились, что  позже в Одессу придет  его корабль,
капитан которого получит инструкции взять на борт  Пушкина вместе с Амалией.
Такая версия нам в пушкинской литературе попадалась.
     В  мае  мысль  бежать от российских туч под вечно  голубое  небо святой
Италии  Пушкин обсуждает  с Амалией. Со  свойственным  ему даром  опережения
событий,  он  уже мечтает об Италии,  едва познакомившись с  Амалией  осенью
предыдущего года. По крайней мере, это нашло отражение в его поэзии:

     Ночей Италии златой
     Я негой наслажусь на воле,
     С венецианкою младой,
     То говорливой, то немой,
     Плывя в таинственной гондоле;
     С ней обретут уста мои
     Язык Петрарки и любви.

     В мае (даты предлагаются пушкинистами разные, вплоть до начала июня) за
Амалией   приходит   зафрахтованный  Ризничем   корабль   и   швартуется   у
Платоновского мола, неподалеку от пунты. Из Италии Амалия собирается на лето
в Швейцарию, а оттуда к зиме вернется в Триест, к мужу. Она уверяет Пушкина,
что  бежать  можно  и  без  паспорта, но  при существующем  произволе  можно
получить паспорт за взятку, как делали другие.
     Так поступали другие, но не  Пушкин. Получить паспорт для отъезда легко
любому,  но не ему, находящемуся под личной опекой  Воронцова. Вот  и теперь
Воронцову уже, по-видимому,  донесли о переговорах  Пушкина  с четой Ризнич.
Тем не менее  в день отъезда Пушкин  с утра у Амалии  и  готов с ней ехать в
порт.  Историк  Одессы А. де  Рибас  записал подробности,  опросив  одесских
старожилов, свидетелей проводов Амалии.
     Корабль  готов  к  отплытию.  Паруса  еще связаны.  Просмоленные канаты
дрожат на ветру. Ветер становится все свежее. В это время на молу собирается
свита  поклонников  Амалии:   поэт   Федор  Туманский,   помещик   Александр
Собаньский, Яблоновский. Приезжает кормилица с дочкой  Амалии и скрывается в
каюте. Знакомые  и друзья  Амалии съезжаются, коляска за коляской, загородив
причал. Наконец,  появляются Амалия и сопровождающий  ее Пушкин. Он  бледен.
Такого общества  на причале  он никак не ожидал встретить. Амалия ласкова со
всеми.
     Ветер усиливается,  и  капитан начинает  торопить с  отплытием.  Пушкин
понимает, что побег сейчас невозможен. Даже если бы удалось проскользнуть на
корабль  в этой  толпе,--  что  дальше, там? Он  без денег, повисает  на шее
женщины, которая принадлежит другому?

     Для берегов отчизны дальной
     Ты покидала край чужой;
     В час незабвенный, час печальный
     Я долго плакал пред тобой.

     Это стихотворение он напишет через 6 лет,  когда  Амалии уже не будет в
живых. Любопытно  проследить по черновикам стихотворения за  мыслью поэта. В
первом варианте он написал:

     Для берегов чужбины дальной
     Ты покидала край родной.

     На  основании  этого  варианта,  отброшенного  Пушкиным,  Б.Томашевский
построил предположение, что "стихотворение обращено к  русской, уезжавшей за
границу, а не к иностранке, возвращавшейся на родину".  Нам кажется, однако,
сам  факт переделки Пушкиным  этих строк, наоборот, свидетельствует в пользу
того, что стихи посвящены иностранке и, значит, скорей всего, Амалии Ризнич.
Интересно, что  впервые  свою  собственную  родину, перевоплотясь  в Амалию,
Пушкин,  подумав,  назвал "чужим  краем",  а заграницу --  "краем иным". Оба
понятия поменялись местами.
     Затем поэт вспоминает в  стихотворении о  ее и  своих  планах.  И когда
стало ясно, что Пушкин остается, они договариваются, что их разлука не будет
долгой. Он к ней приедет, и они встретятся там, в Италии:

     Но ты от горького лобзанья
     Свои уста оторвала;
     Из края мрачного изгнанья
     Ты в край иной меня звала.
     Ты говорила: "В день свиданья
     Под небом вечно голубым,
     В тени олив, любви лобзанья
     Мы вновь, мой друг, соединим".

     Текст написан  быстро. Дважды близко повторяется одна рифма "лобзанья".
"Соединить лобзанья" -- не самое удачное выражение (можно соединить губы, но
не  поцелуи).  В  конце  стихотворения, как справедливо заметил Томашевский,
Пушкин в беловике допускает ошибку:

     Твоя краса, твои страданья
     Исчезли в урне гробовой --
     А с ним и поцелуй свиданья...
     Но жду его; он за тобой...

     "С ним и" Томашевский  исправляет  на  "с ними", как было  у  Пушкина в
черновике, что, конечно же, правильно.
     Амалия не  целует Пушкина при этом скоплении провожающих, а бросает  на
него   последний  печальный  взгляд.   Она  поднимается  по  трапу,  капитан
поддерживает ее.  Шуршат паруса, убраны мостки, поднят якорь. Компания машет
руками. Пушкина и Амалию  разделяет  узкая полоска воды. Эта полоса медленно
расширяется. Пушкин остается.
     Изложенное  здесь --  романтическая  версия.  Но версия, основанная  на
многих, хотя и противоречивых, показаниях свидетелей или их потомков. Версия
эта  помогает  понять  происходившее,  домыслить  состояние поэта  в  момент
решительного  поворота в  его биографии, поворота, который  не состоялся.  В
памяти Пушкина Амалия Ризнич остается на многие  годы ангелом, который зовет
его сначала в Италию, а затем, когда настроение его мрачнеет, в иной мир.


        Глава пятнадцатая. "Я НОШУ С СОБОЮ СМЕРТЬ"

     ...мне наскучило,  что  в моем отечестве ко  мне  относятся  с  меньшим
уважением, чем к любому юнцу-англичанину...
     Пушкин -- Казначееву, начало июня 1824.

     Граф Михаил Воронцов торопил события, но они развивались медленнее, чем
хотелось бы. Прося ускорить решение об удалении Пушкина из Одессы, он как бы
снимал  с  себя  вину   за  то,  что   могло  произойти:  он  сигнализировал
своевременно и хотел  сделать это  без лишнего шума,  без сгущения  красок и
даже без  сообщения истинной причины.  Тем более, что эта причина была всего
лишь  подозрением  в намерении. Как  человек  европейский, он  понимал,  что
наказывать  за  несовершенное нельзя. В России  же --  можно,  но  тоже  без
самоуправства, а  по указанию  сверху.  Произвол,  идущий  сверху,  обретает
видимость законности.
     Но  оказалось,  что  и  наверху понадобились  доказательства виновности
Пушкина, а не просто одно желание  Воронцова (если царю сообщили  о ревности
Воронцова,  то  Его  Величество, возможно,  и  улыбнулся).  16 мая 1824 года
министр иностранных  дел  сообщил  Воронцову  специальной  депешей,  что  он
доложил императору  о  его просьбе,  но  решение  пока  отложено.  Возможно,
Нессельроде, готовый  оказать такую  услугу Воронцову, не  нашел аргументов,
когда был о них спрошен. Аргументы надо было подыскать.
     Уликой,  которую   нашли,   было  перлюстрированное   письмо   Пушкина,
написанное,  по  видимости,  Кюхельбекеру.  Рассказывая  приятелю,  чем   он
занимается, Пушкин, между прочим,  сообщал, что он пишет "Евгения Онегина" и
берет  уроки   "чистого   афеизма":   "Здесь   англичанин,  глухой  философ,
единственный умный афей, которого я еще встретил".
     Письмо  это  известно в  отрывке  --  выписке  из  него, сделанной  при
перлюстрации. Дошло ли письмо до адресата  -- тайна.  Безбожие  было по  тем
временам серьезным криминалом.
     Англичанин Уильям Хатчинсон, которого Пушкин  в только  что приведенном
письме  называет   "единственным  умным",  а  в  другом  "юнцом",  явившемся
"щеголять  среди нас своей туповатостью и своей тарабарщиной",  почему-то не
привлек достаточного внимания исследователей. Этот человек был личным врачом
семьи Воронцовых и приехал вместе с ними  из-за границы. Можно полагать, что
Хатчинсон был  не менее откровенен с Воронцовым, иначе бы его не допустили в
семью и не привезли в Россию. Но в таком случае уроки чистого атеизма брал у
него и Воронцов. Имел ли тогда место атеизм Пушкина на самом деле?
     Сам Пушкин после скажет: "Покойный император в 1824 году  сослал меня в
деревню за две строчки нерелигиозные -- других художеств  за собой не знаю".
Но он играл. Были у него и другие художества, а некоторый цинизм -- не самое
страшное.
     Б.Томашевский   осторожно  писал,  что  издевка   Пушкина  над  догмами
христианства  была  приметой вольтерьянства, вышедшего из  моды.  Пушкинские
атеистические  высказывания   были   частью  его   нестандартного  мышления,
перехваченное письмо со словом "афеизм" могло стать уликой. Однако обвинение
Пушкина  в  атеизме,  будь  оно серьезным, могло  повредить карьере младшего
брата,  Льва,  который  в  это  время  служил  в  Департаменте   иностранных
вероисповеданий.   Задачей   департамента  было  укрепление  православия   и
противодействие  проникновению в  Россию других  религий.  Но меры, принятые
властями по отношению к Пушкину, брата не задели.
     Взгляды  Пушкина  на  религию  до  Октябрьской  революции и  после  нее
толковались  по-разному.  "Безверие"  --   так   называлось   стихотворение,
прочитанное  Пушкиным  еще на  выпускном  экзамене в  лицее. И  это название
давало карты  в руки марксистской пушкинистике. Татьяна Цявловская  называет
"Безверие" "наиболее ранним из всех атеистических произведений Пушкина".
     За  полвека  до  Цявловской  пушкинист   Б.А.Майков   писал  о  том  же
стихотворении   "Безверие"   прямо  противоположное:  "...Пушкин   старается
изобразить нравственное состояние человека, утратившего веру в Творца  Мира.
Поэт старается  убедить, что такой человек достоин сожаления, а не упреков и
презрения.  Вся жизнь для него является мраком  и исступлением, он нигде  не
может найти покоя на земле... Стихотворение  это имеет ту глубокую идею, что
утрата веры у человека влечет за собой нарушение гармонии  его духовных сил;
все в  глазах такого  человека теряет  смысл и  целесообразность,  и  он сам
становится  тогда  "нищим  духом"  и  обрекается  на  страшные  нравственные
мучения".
     Серьезно  ли писал  Пушкин об уроках чистого  атеизма в письме, которое
читали сыщики и которого рука  литературоведа не  держала?  Скорей всего,  у
любознательного  Пушкина  в  Кишиневе  и Одессе  был не  атеизм,  а  остатки
мальчишеского  нигилизма.  Ведь на ту же тему писал он в "Евгении Онегине" и
противоположное: "Сто раз блажен, кто предан вере".
     Больше  того, в  рукописи странствий Онегина,  относящейся  к 1827-1829
годам,  поэт  сделал следующую запись: "Не  допускать существования Бога  --
значит быть еще более  глупым,  чем  те  народы,  которые  думают,  что  мир
покоится на носороге".
     В  письме Кюхельбекеру Пушкин упоминает,  что Хатчинсон  написал листов
тысячу,  чтобы доказать, что "не  может быть существа  разумного,  творца  и
правителя, мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души". Слова
неудачные,  неточные,  не  пушкинские, ибо существом  таким можно считать  и
Бога,  и обыкновенного  человека,  про  которого нельзя сказать,  что его не
может быть.  Атеистом в отрывке, дошедшем до нас, выглядит  Хатчинсон, а  не
Пушкин.  К  тому  же на практике Пушкин вряд ли  мог прочитать работу такого
объема  по-английски, да  еще  рукописную. Он  брал  у  Хатчинсона  не уроки
чистого атеизма, а уроки чистого английского: его собственный английский был
слаб. Знающим  этот язык,  по воспоминаниям, доставляло немало забавы, когда
Пушкин коверкал слова.
     Вскоре,  однако,  стало  известно  об  отъезде англичанина  из  Одессы.
Согласно  мифу,  его высылали за афеизм,  как и  Пушкина.  Фактически доктор
решил уехать сам. Он писал, что болен,  что ему вреден этот сухой и холодный
климат. Но  представим себе их  диалоги: возможно, не только Хатчинсон влиял
на Пушкина, но и Пушкин на врача. Смог ли поэт раскрыть собеседнику глаза на
страну, в которой тот оказался?
     Хатчинсон выразил  твердую решимость уехать как можно скорее. В  Англии
он стал пастором  англиканской  церкви,  и  это,  может  быть,  пуще прочего
проясняет, какие  в действительности взгляды он проповедовал Пушкину, и как,
учитывая языковой барьер, Пушкин понимал, что Хатчинсон писал и говорил.
     Тем  не  менее  основание для принятия мер было обнаружено и  подшито к
делу, в котором оно сохранилось до наших дней. Воронцов же, пока решение его
просьбы  наверху  затягивалось,  искал  возможность  занять  Пушкина  чем-то
путевым  или удалить его  из Одессы временно. Тут-то и происходит  известная
всем   со  школьной  скамьи   история   командировки  Пушкина  на  борьбу  с
сельскохозяйственным   вредителем,   после   которой   он    якобы   написал
замечательные строки о том, что  саранча  сидела,  сидела, все съела и опять
улетела. Байка об этих стихах не заслуживает внимания из-за отсутствия каких
бы  то  ни было доказательств,  что Пушкин это написал, а проблема выглядела
серьезной для всех, кроме самого поэта.
     Несметные тучи  саранчи  появились  на  юге России  еще  в  апреле, что
угрожало  полным  уничтожением   посевов   и  голодом   миллионам  крестьян.
Естественно,  что   губернские  власти,   встревоженные  опасностью,  начали
принимать  меры.  Командировки чиновников для  выяснения ситуации и принятия
неотложных  мер  шли  уже в  течение  полутора  месяцев.  Людей не  хватало.
Никакого издевательства со  стороны Воронцова, распорядившегося  послать еще
трех чиновников в командировки, не было. Примерно 22 мая титулярный советник
Сафонов был  направлен  в  Екатеринославскую губернию,  столоначальник  1-го
стола 4-го отделения  титулярный советник Северин  в Таганрог,  а коллежский
секретарь Пушкин в  Елисаветградский,  Херсонский  и  Александровский  уезды
сроком  на   месяц.   Больше  того,  Анненков  считал,  что  Воронцов  хотел
предоставить    Пушкину   возможность    отличиться   перед    петербургской
администрацией.
     Пушкин, у которого это  было первое служебное поручение, возмущен. Его,
который "совершенно чужд ходу деловых бумаг",  обязывают  служить. В  письме
правителю канцелярии Казначееву, черновик которого сохранился,  Пушкин гордо
сообщает, что за семь лет службы службой  не занимался, не написал ни  одной
бумаги и не был в сношении ни с одним  начальником,  а  700 рублей жалованья
воспринимает в  качестве "пайка ссылочного невольника" и от этих денег готов
отказаться.  Принципиальное  безделье  на   службе  было   составной  частью
пушкинского самоуважения и  его личного кодекса чести. Еще служа в Кишиневе,
он заявил по-французски своему сослуживцу Павлу Долгорукову: "Я предпочел бы
остаться запертым на всю жизнь,  чем работать  два часа над делом, в котором
нужно отчитываться". Теперь, не дожидаясь, пока его выкинут, Пушкин пытается
подать в отставку, что вполне логично.
     Мысль об отставке, как нам кажется, обдумывалась им давно, а проявилась
внезапно, в связи с возникшим поводом -- предложением ехать  в командировку.
Пушкин надеялся, что в случае отставки степень его независимости увеличится,
его оставят в покое. В худшем случае он будет обитать в  Одессе, избавившись
от начальника, а в лучшем -- сможет даже вернуться в столицу. В размышлениях
своих он шел еще дальше. Ведь именно уйдя в  отставку,  многие его  знакомые
уезжали в "чужие краи".
     Вышедший  в отставку Кюхельбекер  уехал за границу, точно так  же,  как
Чаадаев. В  апреле  поспешно  отправился  на  лечение в  чужие  края Николай
Тургенев, а следом за ним оказался в  отставке его  брат Александр,  который
отбыл  за границу  годом позже.  Попытку выйти в отставку Пушкин стал теперь
рассматривать  в  качестве  некоего  хода  конем: освободиться  от  службы и
попытаться, сославшись на  болезнь, выехать легально для лечения за границу.
Рассуждение логичное, оно кажется вполне осуществимым.
     Заглядывая  вперед, Пушкин в уже упомянутом  нами  письме Казначееву об
отставке ссылается на неизлечимую болезнь: "Вы, может быть, не знаете, что у
меня аневризм. Вот уже 8 лет, как  я  ношу с собою смерть.  Могу представить
свидетельство какого  угодно доктора. Ужели нельзя оставить  меня в покое на
остаток  жизни, которая  верно не продлится". Первый раз  жалоба на  болезнь
прозвучала еще в Кишиневе. Сейчас,  для отставки, ссылка на  заболевание  не
была необходима, но Пушкин готовил заранее второй шаг, а поэтому  вспомнил и
о таком серьезном аргументе, как неизлечимое заболевание.
     Непосредственный начальник Пушкина  Александр  Иванович  Казначеев  был
честным и порядочным  человеком.  Когда ему приносили  взятки, он брал  их и
объявлял, что  это пожертвование  для бедных. Таким образом он  скопил целый
фонд, который канцелярия  использовала для  раздачи  нуждающимся.  Казначеев
оказывал  Пушкину  покровительство  и хотел неоднократно  примирить  поэта с
Воронцовым. Но отменить приказ о командировке ему не удалось.
     После объяснений Пушкин в состоянии обиды  получает  из казны деньги на
месячные  командировочные расходы  (400 рублей;  расписка в получении  денег
сохранилась) и выезжает, но вскоре выясняется, что до места назначения он не
доехал.  В канцелярском  документе  написано,  что  все три  чиновника  были
посланы "для  произведения  опытов к  истреблению саранчи".Трудно сказать, о
каких опытах могла идти речь.
     В  бумагах поэта  тоже  сохранилась  запись:  "Mai 26.  Voyage, Vin  de
Hongrie"  (Май,  26.  Вояж, венгерское  вино).  Доехав  до  Сасовки,  Пушкин
остановился погостить в семье местного помещика. В этот день уполномоченному
по борьбе с саранчой, как назвали бы такого чиновника теперь, исполнилось 25
лет.  Гульба  продолжалась и на следующий день,  после чего пьяного  Пушкина
усадили в коляску, и он отправился обратно в Одессу.
     Отоспавшись  и  протрезвев,  Пушкин  явился  в  канцелярию  с   твердым
намерением  добиться отставки по состоянию здоровья. Вид поэта подтверждает,
что состояние его не из лучших. Между ним и Воронцовым происходит  разговор,
по-видимому,  в  резких  тонах.  Принимая  прошение  об  отставке,  Воронцов
отправляет  его в Петербург. Состояние  у  Пушкина  задиристое.  В  ответ на
опасения, что отставка может иметь для Пушкина дурные последствия (Казначеев
знал больше, чем Пушкин), поэт  в письме Казначееву  заявил: "Я устал быть в
зависимости  от  хорошего   или   дурного   пищеварения  того  или   другого
начальника...".  Но  в России критика  пищеварения  начальства -- это  бунт,
своеволие, инакомыслие,  критикующий должен быть готов сполна вкусить горечь
расправы.
     Странным диссонансом в это время оказывается полученное Пушкиным письмо
Жуковского. Пушкин отправил ему из Одессы несколько писем, Жуковский получил
лишь одно (тоже до нас не дошедшее). Но ответ мэтра, приближенного ко двору,
звучит  крайне оптимистически: "Ты создан попасть в боги -- вперед. Крылья у
души  есть!.. дай свободу  этим крыльям, и  небо твое. Вот  моя вера.  Когда
подумаю, какое можешь состряпать  для себя  будущее,  то сердце  разогреется
надеждою за тебя... Быть сверчку орлом и долететь ему до солнца".
     Куда  же предлагает лететь Жуковский,  если  он  прекрасно  знает,  что
долететь до Петербурга  царь  не  разрешит? Понятно,  что  Жуковский думал о
поэтическом Олимпе. А Пушкин в это же  самое время мечтал о месте, где можно
жить  независимо,  и поощрение  Жуковского дать свободу  крыльям мог  понять
несколько в ином смысле.
     Первая реакция на ссору с Воронцовым, подробности которой  не известны,
была,  как всегда  у Пушкина,  неадекватной. Поэт был  мстителен.  Он гневно
осуждал  сплетни  и пасквили, сочиненные  другими, но сам их охотно сочинял,
делал это быстро и широко распространял среди знакомых своей жертвы.
     Вот  и  теперь  на  Воронцова   посыпались  эпиграммы,  которые  только
доказывали, что зря он был терпелив:

     Полугерой, полуневежда,
     К тому ж еще полуподлец!..
     Но тут, однако ж, есть надежда,
     Что полный будет наконец.

     Если называть вещи своими именами, то "полуневежда" и "полуподлец" были
бесстыдной  ложью, а  эпиграмма  в целом клеветой: -- едкой, несправедливой,
злобной и -- от  злобы -- неостроумной. Были и другие  тексты Пушкина такого
же уровня. Одна из  эпиграмм остается не расшифрованной до сих пор. Бартенев
считал, что Пушкин в дальнейшем раскаивался в эпиграмме "Полумилорд...", что
поступками  его руководил злой гений Александр Раевский, который хотел любым
путем избавиться от соперника. Это  он предложил Воронцову отправить Пушкина
в  командировку,  а затем уговорил самого Пушкина туда поехать.  Раевский же
участвовал в сочинении письма об отставке. Но это предположения.
     Пушкин  явно переоценивал свои возможности, терпение местных  властей и
недооценивал жестокость власти центральной. Будь он чуть  сдержанней, дружба
с Воронцовым, который  поначалу не так  уж много  требовал  от подчиненного,
постепенно  открыла  бы для Пушкина все  двери,  в том числе,  может, и  ту,
которая была  для  него  заветной,-- дверь в Европу. Но Пушкин лез на рожон,
наглел  и,  не  будучи  одернут, решил,  что ему  все  дозволено. История  с
командировкой  по  борьбе  с  саранчой  --  прямое  этому  подтверждение.  В
результате защитить его не мог никто. "Теперь я ничего не пишу,-- уведомляет
он  брата,--  хлопоты  другого  рода.  Неприятности всякого  рода; скучно  и
пыльно".
     Последствия ссоры оказались хуже, чем он мог предполагать. 13 июня Вера
Вяземская,   приехавшая  в  Одессу  на  дачу,  пишет  мужу,  что  Пушкин  --
сумасшедшая  голова,  и  у него новые  проказы.  Еще  с декабря он готовился
провести лето в  Крыму  и  быть  возле Елизаветы Воронцовой,  но  она  стала
холодна к нему после эпиграммы на мужа. 14 июня в Гурзуф отбыла яхта. На ней
вместе с Воронцовой отбыли тридцать гостей, а Пушкина туда не взяли.
     Вокруг  него  образуется  вакуум.  Поэт   покорно  ждет  неприятностей:
"Тиверий (так у Пушкина в письме к Вяземскому.-- Ю.Д.) рад будет придраться;
а  европейская  молва о  европейском  образе  мыслей графа Сеяна обратит всю
ответственность на меня. Покамест не говори об этом никому.  А у меня голова
идет  кругом". Римский  император  Тиберий  и  его  приближенный  --  весьма
прозрачный намек  на императора  Александра I и своего начальника Воронцова.
Вяземский  в письме  к  жене  передает  Пушкину: "Скажи  ему,  чтобы  он  не
дурачился, то есть не умничал, ибо  в уме, или от ума  у нас  и  бывают  все
глупости".
     В  конце   июня  Воронцов   получает  успокоительное  письмо  от  графа
Нессельроде. Тот уведомляет,  что государь  решил дело Пушкина,  который при
Воронцове не останется. Ни Воронцов, ни тем более Пушкин еще не догадываются
о решении, которое скоро последует. Тем  временем дается  секретное указание
проверить состояние имения Пушкиных в Псковской губернии и их доходы.
     В частном конфликте чиновника и губернатора Александр I, подойдя к делу
по-государственному,  усмотрел  недовольство  правительством.  А самовольное
желание  отказаться от  службы  также должно  было  быть наказано.  Потакать
капризам  ссыльного  власти  не  намеревались. Отсюда  высочайшее повеление:
"вовсе"  удалить коллежского  секретаря  Пушкина  со  службы в  Министерстве
иностранных  дел  "за  дурное поведение", при этом выслать  его  подальше от
моря, на континент, в имение родителей, под их надзор.
     С     Пушкиным    обошлись    подчеркнуто    педагогически,    как    с
подростком-хулиганом.  Никакие  болезни  (ведь он  переведен  был  в  Одессу
"лечиться" у моря) при вынесении решения вообще не были замечены.
     Из  Петербурга губернатору  в  Ригу следует  депеша о  том, что  Пушкин
прибудет в  Псковское имение  и за  ним местным  властям следует  установить
надзор. В Петербурге друзья Пушкина уже  знают об этом. В течение нескольких
дней разлетается слух, что Пушкин застрелился. Слух обрастает подробностями.
     Объект же  этих  слухов ни о чем  не догадывается.  Он  еще надеется на
отставку, на то,  что его оставят в покое, а может быть, и выпустят. Причина
этого  счастливого  неведения в отсутствии Воронцова в  Одессе. Из  Крыма  в
конце июля Воронцовы  разъехались:  она  вернулась  в Одессу, а он по  делам
отправился  в  Симферополь. Указание  сверху  ждало  в канцелярии его  визы.
Предписание Воронцова распорядиться насчет Пушкина не заставило себя ждать.
     29  июля  поэта вызвал  градоначальник Одессы Гурьев. Он сообщил  ему о
высочайшем повелении и взял с Пушкина расписку под следующим обязательством:
"Нижеподписавшийся   сим   обязывается   по  данному   от   г-на   одесского
градоначальника  маршруту  без  замедления  отправиться  из  Одессы к  месту
назначения  в губернский город Псков, не  останавливаясь  нигде на  пути  по
своему  произволу;  а  по прибытии  в  Псков  явиться  к  г-ну  гражданскому
губернатору. Одесса. 29 июля 1824".
     Тут  же Пушкин подписал  и второй документ:  "По  маршруту от Одессы до
Пскова  исчислено верст 1621.  На сей путь  прогонных  на  три лошади триста
восемьдесят девять руб. четыре  коп. получил коллежский секретарь  Александр
Пушкин". Откажись Пушкин подписать сии бумаги, это ничего не изменило бы, но
сразу  ограничило  бы  его свободу действий. Пушкин  вышел  из  канцелярии с
ощущением  полученной пощечины, за  которую  он не  дал сдачи. На  этот  раз
вызвать на дуэль было  некого. Решение  о  том,  что  нужно  бежать  из этой
страны,  пришло  само  собой,  заслонив все  прочие заботы. Делать  это надо
немедленно, иначе будет поздно.
     Биографы  поэта отмечали, что Пушкин был занят  планом  побега еще с 25
июля, то есть  за  четыре  дня до  того, как ему было  объявлено  о  выезде.
Воронцова  действительно  привезла ему  от мужа  печальную  новость,  что он
должен покинуть  Одессу. Но куда предстояло выехать, графиня не знала, и это
заставляло Пушкина  терзаться догадками. Он мог предполагать по меньшей мере
три варианта: отправку назад в  Кишинев,  возвращение  в  Петербург, а может
быть,  и  разрешение  уехать  в  чужие  края. Вот  почему нам  кажется,  что
конкретная  подготовка к  побегу началась  29 июля,  когда все  три варианта
отпали и осталась ссылка в Псков.


        Глава шестнадцатая. ЧАС ПРОЩАНИЯ

     Храни меня, мой талисман...
     В уединенье чуждых стран.
     Пушкин.

     Вера  Вяземская после рассказывала  Бартеневу: "Он прибежал впопыхах  с
дачи  Воронцовых, весь растерянный, без  шляпы и  перчаток, так что за  ними
посылали человека". Важно в  этом рассказе, что, подписав неожиданную бумагу
о  выезде, Пушкин  бросился к Елизавете  Воронцовой, а потом к княгине Вере.
При его общительности и  большом количестве  друзей и знакомых всех рангов в
трудную минуту оказалось, что лишь эти две женщины готовы ему помочь.
     Пушкин расписался в том, что должен выехать  немедленно, а это значило,
на следующий  день, о чем  градоначальник Одессы Гурьев уведомил Воронцова и
псковского губернатора. Но Пушкин c места не сдвинулся. Настал час решиться.
В случае, если его план удастся, на отступление от приказа наплевать, а если
нет... то не станут  же власти ссылать его еще дальше  за такую отсрочку.  А
ему здесь дорог каждый час.
     В  маленьком  французском  календарике,  видимо,  незадолго   до  этого
подаренном  Пушкину,  возле  дат  29 и 30 июля  им  самим поставлены длинные
черточки.  30-го имеется  также  запись:  "Turco  in  Italia",  а  31-го  --
"depart".  Предполагается, что  календарик  этот  подарила ему Воронцова,  у
которой было  множество зарубежных  новинок,--  для  чего  Пушкину  покупать
самому  себе  женский  календарь?  А  если  это  так,  считали  пунктуальные
пушкинисты М.А. и Т.Г.Цявловские, то и пометки  в  календаре связаны с  той,
которая его подарила: длинные  черточки -- интимные свидания с ней, "Турок в
Италии" -- опера, на которой он был с ней, а отъезд 31-го -- тоже ее отъезд,
а не его. Пушкин уехал из Одессы только 1 августа 1824 года. Сама Цявловская
и другие исследователи не раз повторяли эти доказательства.
     Рискнув предположить, что Пушкин задержался на день  не из-за  любви, а
из-за организации побега,  вернем  слову  "depart" в  записной книжке  более
логическое значение: Пушкин написал это не о Воронцовой, а о себе. Но не  об
отъезде  в  Михайловское, а о своем побеге в ночь  с 31 июля  на 1  августа.
Такой  подход важен еще и потому, что он  отводит  на второе место  полемику
исследователей о любви Пушкина и Раевского к Воронцовой.
     Воронцова была сердита на Пушкина за  мужа.  Теперь  она  могла считать
графа виновным в наказании, не  адекватном вине Пушкина. Пушкин  был дамским
угодником  высшего класса, теоретиком  и  практиком  в одном лице, галантным
льстецом с отменными манерами, отличным  французским и  хорошей эрудицией. К
тому  же   талантливый  поэт,  остроумный  собеседник  с  развитым  чувством
собственного  достоинства  в  сочетании   с  лихой  русской  беззаботностью.
Дон-Жуан, некрасивость которого можно было списать на загадочное иностранное
происхождение, не мог, особенно в стрессовой ситуации, когда он был в ударе,
не поразить  сердце одесской  леди No 1. Александр Раевский  уже принадлежал
ей, и новый адюльтер старой связи помешать не мог.
     Но Пушкин сам оказался в сетях, им расставленных. Он горел страстью. Он
называл  ее "принцесса Бельветрилль" за то, что она  любила, глядя на  море,
повторять строку  Жуковского: "Не белеют ли ветрила, не плывут  ли корабли".
Ей Пушкин посвятил (и  перепосвятил  посвященное сперва другим  женщинам) не
менее  двенадцати  стихотворений.  Часть  из  них остались  недописанными. К
большинству этих  стихов  биографы не  могут  сделать  никаких комментариев,
кроме  сообщений,  что  при жизни Пушкина  они  не печатались.  На рукописях
Пушкина имеется больше  тридцати ее  портретов, сделанных в разное время.  О
романе этом мы знаем очень много  от многих свидетелей и очень мало от самих
участников.
     Дом, в котором жили  Воронцовы в то время, до переезда  во  дворец  над
морем, сохранился, и  мы  внимательно рассматривали его много  раз.  Широкая
лестница  ведет  на  второй  этаж,  где  две  двери:  левая  половина   дома
принадлежала  графу, правая его жене.  Здесь  Пушкин  бывал  часто,  приходя
официально  и  почти  по-домашнему.  Но в упомянутые  дни  Воронцова жила на
роскошной и просторной даче, которую предоставил ей барон Жан Рено, француз,
владелец отеля на углу Дерибасовской и  Ришельевской, где Пушкин одно  время
тоже жил.
     С  Рено,  его  молодой,  полной  женой  и  сыном   Осипом,  числившимся
чиновником Воронцова и одно время директором Оперного театра, Пушкин  был  в
приятелях. И  даже  доверял им  свою "extra-почту", когда  они уезжали. Дача
Рено была  в двух  верстах от  города. Сюда  Пушкин  и раньше  любил  ходить
пешком.  Тут,  с высокого, дикого и безлюдного берега, открывался дивный вид
на море, ограниченный полукружьем бухты.  В лунные ночи  картина становилась
волшебной.
     Здесь,  согласно легенде, гуляли  Пушкин и  Воронцова. Пушкина особенно
занимала не видимая сверху темная пещера у самого прибоя -- место, мало кому
известное, а ночью не посещаемое вообще и потому для встреч удобное. Отметим
попутно, что в Одессе часто  путают это  место  с хутором Рено -- районом на
Пересыпи,  где  фирма  Рено  построила  завод по сборке сельскохозяйственных
плугов. Но  при  Пушкине этого не было. Пещеры той в  настоящее время уже не
существует:  ее  срыли бульдозерами,  когда готовили  площадки под  песчаные
пляжи для культурного отдыха пролетариата.

     Приют любви, он вечно полн
     Прохлады сумрачной и влажной,
     Там никогда стесненных волн
     Не умолкает гул протяжный.

     Именно  та  пещера была  выбрана  в  качестве наиболее удобного  места,
откуда Пушкину предстояло перебраться на корабль, отплывающий за границу.
     Еще в марте Пушкин зазывал к себе на летний сезон Вяземского, предлагая
снять  для него дачу,  которую  нанимают  Нарышкины (последние собирались за
границу). Вера Вяземская загорелась  этой поездкой. Князь Вяземский, который
был в опале и под тайным надзором после того, как ему запретили вернуться на
службу в Варшаву, обиделся  и  подал  прошение о  снятии  звания.  Вяземский
назвал Одессу "острогом" и, отправив туда жену с детьми, сам ехать из Москвы
не спешил.
     Княгиня  Вера жила  с начала июня с двумя детьми  на даче в  Ланжероне,
откуда в оперный театр плавали на ялике морем и от сходен поднимались вверх,
в город. Она была старше поэта на девять  лет и  объясняла мужу, что у нее к
Пушкину чисто материнское чувство. Отношения "полудружбы, полувлюбленности",
как  называла этот  роман  Цявловская. Пушкин  любил  играть  с  ее  детьми:
шестилетним Коленькой и двухлетней Надей.
     Вяземская  быстро подружилась  с  Пушкиным и  Воронцовой.  Мы знаем  из
писем, что они гуляли втроем у моря, ожидали девятого вала, наблюдали в бурю
тонущий корабль.  Проводить время на виду у публики втроем было  удобно  для
обеих женщин  и  не  скучно  ему. Но, уверяя  мужа  то в  материнских, то  в
сестринских чувствах  к поэту и осуждая Пушкина ("Никогда мне не приходилось
встречать  столько легкомыслия  и склонности  к злословию,  как  в нем..."),
Вяземская сходится с Пушкиным все ближе.
     А он влюблен  в  Воронцову и  называл Вяземскую доброй  и  милой бабой,
прибавляя при этом, что мужу  был бы  рад больше. Будучи  влюблена,  княгиня
Вера завидует Воронцовой,  томится в  одиночестве и обижена на мужа, что тот
не хочет к ней приехать. Однако ситуация идет ей навстречу.
     14  июня  Воронцова  уехала  в Крым  и  вернулась  24  июля.  Это  были
неприятные для Пушкина сорок дней. Зато Вяземская избавилась от  конкурентки
и получила Пушкина в  свое полное распоряжение. Рассерженный на Воронцову  и
одинокий, он  нашел  в княгине  Вере  добрую  подругу. Его вообще привлекали
женщины старше него.
     И  вот  княгиня Вера понимает,  что не может без  него жить. "Хороша  я
буду, если Пушкин покинет Одессу: у меня  здесь,  кроме него, нет никого  ни
для общества, ни для того, чтобы утешить меня, ни для разговоров,  прогулок,
спектаклей  и пр.".  Что  бы  она  ни  писала  в  письмах и  ни рассказывала
впоследствии Бартеневу, Пушкин проводил у нее на даче большую часть времени,
и  их отношения почти  не оставляют у нас  сомнений.  И хотя Вяземский был и
оставался  одним из самых верных друзей Пушкина,  она под именем Вера  позже
была включена Пушкиным в свой Донжуанский список.  Впрочем, читатель волен с
нами не согласиться.
     Когда Воронцова возвращается, игра становится  сложнее, но продолжается
втроем:  каждый играет отведенную ему  роль.  Что в точности происходило, мы
никогда  не узнаем, но заметим, что Вяземский начал всерьез ревновать жену к
Пушкину, когда  к  этому, скорей  всего, уже  не было оснований:  роман этот
произошел в жестких временных рамках, до отъезда Пушкина.
     Важнее другое: теперь, когда перед Пушкиным возникает жизненно важный и
безотлагательный  вопрос о бегстве  из страны, в обсуждение путей и  средств
втянуты они все  трое. Все  трое пришли  к соглашению, что необходимо сперва
выбраться  в Константинополь как наиболее близкую точку за  морем.  А оттуда
уже  двигаться  в Италию, Париж, Лондон. За Пушкиным, несомненно, следили, и
его свобода  действий была  скована. Воронцова практически помочь не  могла,
так  как  уезжала  на  день  раньше.  Помогать с  готовностью  взялась  Вера
Вяземская.  В  общем  виде  об  этом  плане  есть упоминание  в  литературе,
например: "Июнь-июль. Планы тайного отъезда в Константинополь при содействии
гр. Е.К.Воронцовой и  кн. В.Ф.Вяземской". О  реализации этих планов известно
мало.
     Несколько дней  назад  Пушкин кутил  с моряками  на кораблях в порту, и
теперь Вяземская связывается  с ними через  всемогущего пушкинского приятеля
Али,  чтобы  окончательно договориться,  как  и когда осуществить задуманный
шаг.  Главное, что согласовывают:  как пристроить  Пушкина  на  отходящий  в
Константинополь  корабль.  Об этом упоминает,  в  частности, такой серьезный
исследователь, как Цявловский.
     Согласно договоренности, в условленное место ночью должна подойти лодка
с гребцами-контрабандистами, которые доставят беглеца на корабль.  Там сразу
поднимут  паруса и уйдут в  открытое море. Место согласовано: это  пещера  у
моря, возле дачи Рено. Лодка может причалить у  самого грота, а вход в  него
не виден со стороны суши. Остается решить вопрос с деньгами.
     Вяземская  только  что получила от мужа  6 тысяч рублей, из которых она
теперь  дала Пушкину  1260. Часть этих денег Пушкин  сразу же роздал, в  том
числе  извозчикам,  которые давно ворчали,  что  он ездит в кредит. В  день,
когда Пушкин идет в  оперу, он берет  у  Веры еще 600 рублей, с тем, что  ей
после вернет карточный должник Пушкина. Долг этот, своевременно должником не
выплаченный, Вяземская и потом будет отказываться принять от Пушкина.  Затем
она тратит еще сто рублей, покупая Пушкину вещи, необходимые в дороге.
     А  Пушкин в ночь на  31-е прощается  с  Воронцовой,  которая уезжает на
сутки  раньше. Местом этого  тайного свидания (если  положиться  на легенды,
вошедшие в пушкинистику)  выбрана  та  самая  пещера, из которой Пушкину  на
следующий  день  предстоит  бежать.  Уже  почти  стемнело,  когда  появилась
Воронцова.

     В пещере тайной, в день гоненья,
     Читал я сладостный Коран,
     Внезапно ангел утешенья,
     Влетев, принес мне талисман.

     Она  надевает ему на указательный палец золотой перстень  и  показывает
свою  руку:  у  нее  точно такой  же перстень, с  восемью  углами  сердолик,
розовато-красный  и кажущийся темным  в лунном свете. Позже  Пушкин нарисует
свою руку с этим  талисманом, который и  на  расстоянии должен был сохранять
между  ними  незримую  связь. Откуда они к  Воронцовой  попали? Знала ли она
историю этой пары древних перстней? Надпись на них, сделанная на иврите, как
печать,  зеркально,  мало  что  объясняет:  "Симха, сын  почтенного  раввина
Иосифа-старшего, да  благословенна  о нем  память".  Но символ этих перстней
был, безусловно, им обоим понятен.
     Перстень с древнееврейской надписью на руке  Пушкина, подаренный в этот
прощальный  час, был символом  исхода. Не  случайно  тема  рабства иудеев  и
бегства  их  из  Египта  не раз обращала на  себя  внимание  Пушкина.  И вот
трагикомическая ситуация: с надетым на руку  иудейским перстнем, который оба
они  целовали,  он, полурусский-полуафриканец по крови и  француз  по  душе,
взваливал на себя  тяжкую судьбу беглеца.  Впрочем,  судьба  готовила  его к
этому:  ведь  он  был  изгоем  в  собственной  стране.  Изгоем  потому,  что
интеллигент в России во все времена -- узник.
     До  конца  дней  Пушкин  верил  в  таинственную  силу  талисмана.  Если
следовать  ходу  мысли стихотворения  "Талисман",  Воронцова  говорила,  что
перстень не может  помочь ему вернуться  "в край  родной на север с юга", но
сохранит его от измены и забвенья.

     Когда подымет океан
     Вокруг меня валы ревучи,
     Когда грозою грянут тучи --
     Храни меня, мой талисман.

     Сестра Пушкина Ольга позже рассказывала Анненкову, что получая письма с
такою же печатью, как  на его пальце, Пушкин запирался в своей комнате -- не
выходил и  не  принимал  никого.  И даже когда  Пушкин терял веру  в  себя и
говорил:  "Прощай,  надежда, спи,  желанье", он  при этом  прибавлял: "Храни
меня, мой талисман". Снял перстень на память с мертвой руки поэта Жуковский.
Перстень перешел по наследству сыну Жуковского, который подарил его писателю
Ивану Тургеневу. В 1880 году Тургенев демонстрировал  перстень на Московской
пушкинской  выставке; там обратились к  московскому  старшему раввину  и тот
перевел, хотя и не точно, надпись. Тургенев завещал перстень  Полине Виардо,
а Виардо подарила его Пушкинскому музею, откуда он был украден.
     Кроме перстня, Воронцова принесла в пещеру на прощанье Пушкину еще один
подарок:  свой  портрет  в золотом медальоне. Судьбу этого талисмана  мы  не
знаем.
     Спустя  два  или три  месяца Пушкин, уже  уехавший из  Одессы, начинает
сочинять стихи о ребенке. По предположению некоторых биографов, в это  время
Пушкин  мог получить письмо от Воронцовой, что она беременна. А через девять
месяцев она  родила  девочку,  которая, в отличие от всех детей  Воронцовых,
была темноволоса.  Утверждение Цявловской, что Пушкин был отцом ее  ребенка,
не ставилось под сомнение официальной пушкинистикой. Есть свидетельство, что
и граф Воронцов не считал эту девочку своей.
     "Приходится  начать  письмо  с  того, что  меня занимает  сейчас  более
всего,-- со ссылки  и отъезда  Пушкина, которого я  только что проводила  до
верха  моей огромной  горы, нежно поцеловала  и о котором я  плакала,  как о
брате, потому что последние недели мы были с ним совсем как брат с  сестрой"
. Так писала Вера Вяземская мужу по следам событий. Факт задержки Пушкина до
1 августа можно считать доказанным  прежде всего  потому, что  в этом письме
княгиня   сообщила  Вяземскому  точную  дату.  И  Пушкин  уехал  1  августа:
игнорировать  или считать недостоверным это свидетельство невозможно. Отсюда
вывод: дав подписку выехать еще два дня назад,  Пушкин задержался,  на самом
деле не из-за любви.  Причина  была в  намерении бежать из страны. Именно на
следующую после  прощания с Воронцовой ночь  как раз и падает организованная
им совместно с Верой Вяземской попытка устроить побег. Описание этой попытки
в литературе имеется, но без указания даты.
     В  ночь с  31-го на  1-е  побег, как отметил  Пушкин в записной книжке,
должен  был  реализоваться.  "Еще  никогда,--  восклицает  биограф,  считая,
однако, датой предыдущие сутки,-- Пушкин не  был так близко от осуществления
своей мечты!".
     Конкретно  о  том, что и  как происходило той ночью, мы знаем мало, ибо
все участники операции по понятным причинам хранили  молчание не только в те
дни,  но и  годы  спустя. До  нас  дошли их намеки  и рассказы третьих  лиц,
которые не могли быть очевидцами, но слышали рассказы участников. Попытаемся
реконструировать события в том виде, в каком они могли происходить. Моменты,
где мы будем добавлять от себя что-либо существенное, будут оговорены.
     В дело  вовлечен мастер такого рода  операций и приятель  Пушкина  Али.
Обещая сумму, одалживаемую Вяземской,  Пушкин (при посредничестве Вяземской,
гарантирующей  выплату)  договаривается с  Али,  а  Али ведет  переговоры  с
капитаном брига,  который через пять дней должен уйти  в Константинополь. По
другой   версии,   корабль  пойдет  потом  в  Геную  или   прямо  туда.  При
посредничестве Али происходит  знакомство  Пушкина с капитаном.  План побега
разрабатывается совместно.  Таможня следит  за  судном перед  его отправкой.
Опытный Али берется ночью проводить Пушкина в нелюдимое место на берегу. Это
пещера возле дачи  Рено.  Все трое  заговорщиков сошлись  на  том, что более
незаметного места для  подхода шлюпки с брига, стоящего на рейде, не  найти.
Под  покровом  ночи  Пушкина   посадят  в   шлюпку   и   доставят  на  борт.
Предполагается, что его  на пять суток спрячут  в трюме.  Затем бриг уйдет в
открытое море. По другой версии -- это произойдет  сразу, как только беглеца
доставят на борт.
     Пушкин   появился  в  пещере   задолго  до  условленного  часа.   Среди
необходимых  вещей,  взятых  им с собой,  был  Коран  --  подробное описание
истории,  религии, нравов и  правовых норм на мусульманской  земле, куда ему
предстоит  прибыть.  Беглец  нервничал,  садился,  читал,  опять  вскакивал,
принимался бродить между каменных глыб, то и дело оглядывая море и окрестный
берег. Бриз переменил направление, подув в сторону моря. Под ногами  хлопали
о камни волны.
     Неожиданно Пушкин  слышит звуки музыки и веселье. Это гуляка Али позвал
на  проводы (а  возможно, чтобы отвлечь внимание от  лодки) цыган и артистов
итальянской оперы, гастролирующих в Одессе.  Веселье идет  полным  ходом,  и
Пушкин  с Али оказываются  в  гуще  попойки.  Описание ее  не входит в  нашу
задачу.  Скорей всего, остаток этой  напряженной ночи Пушкин провел с доброй
Верой Вяземской, которая его утешала у себя на даче, а утром проводила часть
пути.
     Вернемся теперь к  причинам,  по  которым побег  не удался.  Начнем  по
традиции с "любовного" варианта. Дело в том, что самое важное в цепи событий
остается неясным. Что произошло в последний час, уже  после прощания?  Побег
сорвался,  но  --  почему?   Кажется,  ответ  дает  сам  поэт  в   известном
стихотворении "К морю", начатом сразу по следам пережитых событий.

     Не удалось навек оставить
     Мне скучный, неподвижный брег,
     Тебя восторгами поздравить
     И по хребтам твоим направить
     Мой поэтический побег.

     Ты ждал, ты звал... я был окован;
     Вотще рвалась душа моя:
     Могучей страстью очарован,
     У берегов остался я.

     Итак,  не  любовь к  родине,  а  любовь  к женщине  удержала  поэта  от
эмиграции. Трудно  найти  русского писателя,  для которого женщины вообще  и
каждая из них в данный момент значили бы так много, как для Пушкина. Женщины
всегда оказывались  у его  жизненного  руля, и, наконец, причиной смерти его
стала женщина. На весах его судьбы всегда стояла с одной  стороны женщина, с
другой -- весь остальной  свет. Официальный же миф подменяет одну любовь  --
другой. "Поэт  слишком любил свою страну, чтобы оставить ее  даже  при таких
тяжелых обстоятельствах своей жизни". Советские исследователи вынуждены были
отыскивать  ура-патриотические  ноты там,  где ими и не пахло. "Возможно  ли
усомниться в том, что "могучая страсть", о которой говорит Пушкин,--  это, в
сущности, его  страстная  любовь  к России, без  которой  он  не может  быть
понят?".  Илья Фейнберг  писал, что мечты о побеге у Пушкина  были юношеским
заблуждением.  Море  интересовало  поэта  лишь  постольку, поскольку  Пушкин
"говорит о победной борьбе Петра за выходы России к морю".
     Между тем Пушкин в стихотворении "Желание славы" опять говорит,  что  в
жертву памяти любимой он принес все, в том числе и "мрак изгнанья", ибо если
бы не она, он был бы уже далеко и свободен.
     Очевидец   свидетельствовал   о  романе  Пушкина  с  Воронцовой:  "...с
врожденным легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и  никто лучше ее
в  этом  не  успевал".  Она  стремилась продлить  очарование  влюбленности и
инстинктивно, а может, и сознавая это, помогала ему бежать, но помогала так,
чтобы побег сорвался. Если она, участвуя в организации побега, обещала одно,
а  делала обратное,  то  что  двигало ею --  одна ли  любовь? Ведь  уже было
известно, что его с нею не будет...
     Воронцова и  до этого показала, что  при  всей преданности святому делу
любви  она думает  о  чести и интересах  мужа. И то, что  ему представлялось
самозабвенной  страстью,  могло  быть  и  расчетом  с  ее  стороны.  Бегство
опального  чиновника  за  границу ставило  под неприятности ее  мужа. Да  ее
собственная  репутация (то есть  положение ее семьи  и престиж ее в качестве
леди No  1  Новороссийского края)  могла, стань что-либо известно, оказаться
замаранной.  Одно дело  почетный и вполне  принятый  тогда  флирт, другое --
участие в антигосударственном мероприятии.
     Итак, помогала Воронцова или  -- мешала? М.А.Цявловский считал, что обе
эти возлюбленные Пушкина, и Вяземская, и Воронцова, включенные поэтом в свой
Донжуанский  список,  подготовляли  "побег  его  за границу морем".А  может,
Воронцова, делала  то и  другое  вместе? Что  она  говорила  и  что скрывала
касательно Пушкина  от мужа? Какие факты обсуждались в  ее  письмах поэту? В
последующей переписке она тщательно скрывалась под псевдонимом. Перед уходом
из жизни -- а она умерла восьмидесяти  семи  лет, на четверть  века  пережив
мужа и  похоронив всех любовников,--  Елизавета Ксаверьевна  уничтожила свой
эпистолярный  архив,  включавший  письма поэта. Что в этом архиве было  о ее
помощи или вреде Пушкину в бегстве за границу, можно лишь гадать.
     Точности  ради  заметим,  что  те  же  самые   мотивы  могли  заставить
действовать княгиню Вяземскую: помогать своему  другу так, чтобы  не помочь.
Но применительно  к Вяземской,  эта гипотеза не кажется правдоподобной. Вера
Федоровна  получила  Пушкина  на  время  --  в  связи с  отсутствием  мужа и
Воронцовой. Похоже, она всерьез способствовала его побегу.
     Анализируя поступки этих  двух женщин, отметим еще одно обстоятельство.
Известно, что мать графини Воронцовой, которая  имела 120 тысяч крепостных и
была фантастически богата, была  также фантастически  скупа.  Мы  знаем, что
княгиня   Вера   неоднократно   снабжала   Пушкина   деньгами,  несмотря  на
относительную ограниченность своих средств. А Воронцова, хотя для нее сумма,
нужная Пушкину, была мелочью, ни разу не предложила ему помощь.
     Могли  быть  и  другие  причины,  по  которым  бегство  не  состоялось.
Например,  разбушевавшаяся  морская  стихия,  помешавшая  шлюпке с  гребцами
пристать к  скалистому берегу. Нехватка у Пушкина  денег, которые  он в этих
обстоятельствах от  щедрости  души пустил на  прощальный  товарищеский ужин.
Может  быть,  контрабандисты и  поэт  неточно договорились.  Или  моряки  не
явились в условленное место. Или, наконец, Пушкин в последний момент струсил
и сам отказался от рискованного мероприятия.
     Нелепо обвинять Пушкина  в нерешительности. Наши претензии понятны: нам
хочется,  чтобы  исторические  личности были  более  отважны,  решительны  и
бескомпромиссны, чем мы  сами.  Но  требовать этого сейчас,  более  полутора
столетий  спустя,  немного  поздно.  Возможно,  Пушкин,  с  его  потрясающей
способностью  предчувствовать, предвидел ситуацию на ход  или на два  дальше
своего окружения и поэтому мог  раньше остановиться, не дать себя  втянуть в
беду.
     Именно в последний  час стало  ясно,  что степень этого  риска  слишком
велика.  Его развитое поэтическое воображение рисовало  предстоящую ситуацию
не в виде застывшего  диапозитива, но в живом движении. Просмотрев эпизод до
конца, он, возможно,  убедился в том, что следует отказаться от  задуманного
либо потому, что это чревато плохими последствиями,  либо -- что это скучно,
так как...  уже прожито.  Он  как бы уже эмигрировал в душе, и  лишь бренное
тело еще не перенеслось через границу.
     Марина Цветаева размышляла на эту тему в записках "Мой Пушкин", которые
она  сочиняла  в  эмиграции,  скучая   по   России  и  томясь  неведением  о
происходящем  там.  Цветаева  дает свою трактовку  строкам Пушкина, нами уже
цитированным:  "Ты  ждал, ты звал. Я  был окован.  Вотще  рвалась  душа моя.
Могучей страстью очарован, У берегов остался я". "Вотще -- это туда,-- пишет
Цветаева,-- а могучей страстью --  к морю, конечно. Получалось,  что  именно
из-за  такого  желания  туда Пушкин и остался  у  берегов. Почему же  он  не
поехал? Да потому, что могучей страстью очарован, так хочет -- что прирос!..
И со всем весом судьбы и отказа: "У берегов остался я".
     Никакой любовной страсти, как видим, Цветаева у Пушкина не отмечает. Не
Воронцова, а море, берег, место, где он стоит, загипнотизировало его. Словно
боясь  быть   непонятой,  Цветаева  тут  же  поясняет:  "...то  есть  полный
физический столбняк".
     Негативная часть  концепции Цветаевой  понятна: никакой задержки  из-за
любви и в помине  не было.  И гипнотическая  часть  нам  кажется  достаточно
аргументированной, хотя в ней преобладает лично цветаевское, а не пушкинское
эмоциональное начало. Стало быть, тем паче следует  в нем разобраться,  ведь
Цветаева, в отличие от Пушкина, аналогичный шаг успешно осуществила. Рискнем
понять с  позиции Цветаевой Пушкина, у которого после эмоцио, подкрепляя или
подавляя первое, наступало рацио.
     Сомнение  заложено  в  природу  человека.  Не  сомнение ли было  частью
могучей  страсти,  очаровавшей Пушкина,  частью  того, что  Цветаева назвала
"полным физическим  столбняком"?  В столбняке, овладевшем  поэтом,  Цветаева
разглядела   современное   субъективное   постэмигрантское   ностальгическое
состояние и вложила  его в  тогдашнее состояние Пушкина.  Чем окончилось для
Цветаевой  это  разрешение от бремени  ностальгии, то  есть  освобождение от
"полного  физического  столбняка",  известно.  Но мы  не  уверены,  что  это
правомочно перенести на Пушкина. Добавим,  что "полный  физический столбняк"
-- традиционная российская неспособность действовать.
     Несомненно,  однако, что  в  первоначальном  варианте  стихотворение "К
морю"  было  целиком  связано с побегом за границу.  После,  в Михайловском,
Пушкин решил расширить его, сделав из семи строф пятнадцать. Печаталось оно,
однако, при жизни поэта с отточиями. Теперь в академических изданиях изъятия
отсутствуют. Но вставлены взятые из рукописей строфы, которые Пушкин выкинул
сам.  Что  в  точности было в одесских его рукописях, до нас  не  дошло.  Но
известно,  например, что с самого начала он  размышлял в  стихотворении  и о
том, как сложится его жизнь там, куда он стремился, и это вполне понятно. От
этой части стихотворения "К морю" сохранилась лишь одна выпущенная строка об
океане:

     Куда и на какую жизнь он вынес бы его.

     Приводит эту строку Анненков, считая ее важной. Может быть, именно  эти
опасения Цветаева называла "полным физическим столбняком"? Вероятно, правда,
еще одно  соображение,  которое  остановило Пушкина. Его пересылали ближе  к
Западу,  в Псковскую губернию,  и у  него  могли  зародиться мысли о  лучших
возможностях  реализации   планов  побега   оттуда.  Что  касается  страсти,
описанной  в  стихах,  Цветаева все-таки несколько  упрощает проблему.  Ведь
Пушкин  писал именно о любви, которая его остановила. Иное дело, что в жизни
это было не совсем так. Но поэтическая  модель, хотя  и  частично,  отражала
реальные события.
     Поэт остался,  и  его роман энергично продолжался  по переписке, как бы
доказывая, что любовь была первопричиной, а героизм самопожертвования --  ее
следствием. Такая мотивировка работала  на  саму эту любовь. Причина звучала
убедительно  и требовала  ответной  жертвы в  качестве продолжения  любви  в
будущем.  Об  этом  свидетельствует, например,  стихотворение  "Все в жертву
памяти твоей", которое при жизни Пушкина не печаталось. Поэт заявляет, что в
жертву  было  принесено   все,  включая  "мрак  изгнанья".  Но  это  обычное
литературное утрирование  действительности.  Сместив акценты, Пушкин ввел  в
заблуждение своих биографов.
     В  связи  с  запутанными обстоятельствами побега возникает  вопрос,  от
ответа на который зависит  объяснение  ситуации. Знали  ли  власти  о планах
Пушкина бежать  за границу; учитывалось ли его намерение нелегально покинуть
империю при решении о высылке поэта в Псковскую губернию?
     Как уже говорилось,  причин для новой ссылки было  много, но именно эта
причина в прямом  виде  не упоминается вообще ни в деле в"--144 о высылке из
Одессы в Псковскую губернию коллежского секретаря А.С.Пушкина, ни в обширной
мемуарной литературе. Разумеется,  не упоминает  эту  причину и сам  Пушкин,
когда  излагает  в "Воображаемом  разговоре  с Александром  I"  все мотивы в
совокупности, как  он видел их  после. Осторожным намеком связывает побег  и
высылку  пушкинист  М.П.Алексеев:  "тревожные  планы  побега,  закончившиеся
внезапным и поспешным отъездом...".
     По-разному  излагались  причины  высылки  разными  людьми  в самом ходе
событий и после них. Начальник Пушкина в  Петербурге  граф Нессельроде писал
Воронцову, что правительство рассчитывало,  что  служба Пушкина у  Инзова  и
Воронцова  "успокоит  его воображение", но  этого не произошло.  Из Коллегии
иностранных дел он уволен "за  дурное поведение".  Можно лишь  предположить,
что  дело  было в самом Пушкине,  а не в его службе,  и первопричина -- не в
личном конфликте с  Воронцовым. Брат Пушкина Левушка в письме  к  Вяземскому
тоже говорил, что слухи о мелких и  частых неудовольствиях Воронцова ложные,
а ссылка --  жестокая и несправедливая мера правительства. Все эти сообщения
не добавляют ничего нового к тому, что мы уже знаем.
     "В этой  истории, несомненно, есть какое-то  темное  место",--  считает
один  из  исследователей,  но полагает,  что это  связано  с освободительным
движением на юге, к которому на деле Пушкин практически не имел отношения. В
некоторых статьях на эту тему  высказывается мысль, что Пушкин был выслан не
за эпиграмму, а потому, что Воронцов  хотел избавиться от "неблагонадежного"
поэта. Сделаем еще один шаг -- и причина неблагонадежности может быть понята
и доказана.
     Спустя четыре месяца, когда Пушкин уже был под надзором в Михайловском,
Воронцов вдруг  обрушивает  свое неудовольствие на жену и Веру  Вяземскую. В
письме своему приятелю А.Я.Булгакову в Москву --  а Булгаков был управляющим
секретной дипломатической  перепиской при  главнокомандующем Москвы,  и  его
почта не подвергалась  цензуре --  граф Воронцов  говорит: "Мы  считаем, так
сказать, неприличным ее затеи поддерживать попытки  бегства, задуманные этим
сумасшедшим  шалопаем  Пушкиным,  когда  получился  приказ отправить  его  в
Псков". А.Я.Булгаков в  письме к брату в Петербург  пояснял: "Воронцов очень
сердит на  графиню и княгиню Вяземскую, особливо  на  княгиню,  за  Пушкина,
шалуна-поэта, да и  поделом. Вяземская хотела покровительствовать его побегу
из Одессы, искала ему денег, гребное судно...".
     Воронцов,  который  в  момент  отъезда  Пушкина  находился на  Кавказе,
вернувшись, потребовал от жены прекратить все связи с Вяземской и был сердит
на нее. Из этого следовало предположение, что Воронцов узнал о планах побега
Пушкина   лишь  после  того,  как  поэт   уехал   из  Одессы.  Этот   момент
представляется,  так   сказать,  сознательной   забывчивостью   губернатора.
Правительство  могло  понимать,  что п