куда Григория в первый  день войны
забрал военкомат.  Марина  же, отплакав свое одиночество, сидела в общежитии
техникума до  тех пор, пока фашисты не подошли к самой окраине города. Потом
бежала, куда глаза повели, и чудом спаслась.
     Столько писем, сколько Марина, не получал в тресте  никто. Когда она их
читала, отложив работу, все женщины на нее смотрели, и она это знала. Сперва
она непременно пожимала плечами. Вот,  дескать, чудище, пишет всякую чепуху.
Но  это так, от  кокетства.  Постепенно щеки ее розовели, и  чем дальше, тем
приятнее было ей читать.
     -- Сумасшедший,-- говорила она томным голосом.-- Такие слова пишет...
     Но видно  было,  что  ей  эти  слова нравятся. В ответ  на просительные
взгляды  женщин  она  молча   протягивала  им  листок,  исписанный  бисерным
почерком, чтобы  влезло как можно больше. Женщины перечитывали эти странички
по нескольку раз, согреваясь чужим теплом, а после еще долго  обсуждали друг
с другом детали.
     -- Марин, у тебя с ним хоть что-нибудь было?-- не раз спрашивала мать.
     -- Да ты что!-- хохотала Марина.-- Как же это можно, до свадьбы-то?! Да
и негде было: и в общежитии, и в городском парке день и ночь народу полно...
     -- Ну, вы хоть целовались?
     --  Целовались, да,  было,  не  скажу,  что  не  было. А все  остальное
откладывали до счастливого времени. И вот теперь...
     Оборвав  на  полуслове, Марина  вдруг  становилась  печальной,  что  ей
совершенно не шло.
     Мать приносила письма  домой и  читала вслух детям, но фактически и для
себя тоже. Сперва пропускала про поцелуи, потом все стала читать. Люська эти
письма помнила наизусть. Ей четырнадцать стало, да и Олег на год подрос.
     Маринкин  Гриша хотя называл  себя в письмах  пехотурой, но  мало писал
подробностей  о  войне.  Не  только  потому,  что  это  запрещалось  военной
цензурой, но,  видно, и неинтересно ему было. Больше всего вспоминал он, как
жили до войны, дом, родных и соседей, учителей, школьные проделки товарищей.
Потом он в  подробностях описывал  Марину,  какой ее запомнил: руки,  глаза,
брови, плечи,  волосы. Будто  он  писал вовсе  не ей, а  вел некий  дневник.
Описания эти заменяли ему живые встречи. Еще  Григорий мечтал в письмах, как
они  будут  жить  после  войны. Сыграют  свадьбу  веселую,  все будут  петь,
плясать, никто не вспомнит войну. Ее надо будет забыть, как будто  ее вообще
не  было. Если  войну не забыть, то счастья не будет. Только вот как забыть,
когда кругом столько крови и грязи, что  за целый век  не расхлебать? Мечтал
Григорий вернуться  в домик родителей  с молодой женой Мариной. Насадят  они
вокруг домика  яблонь,  народят  мальчика,  девочку и  будут бегать  с  ними
наперегонки через луг к речке Камышовке.
     Все  не  раз разглядывали фотографию  Григория.  Наголо  остриженный  в
военкомате,  чернобровый, как  Марина,  толстощекий,  с большими  печальными
глазами, он стоял по стойке "смирно" и строго глядел в объектив, как смотрят
солдаты на всех фотокарточках.
     Часто после уроков Олег забегал к матери в трест, колотил одним пальцем
на  машинке. Олега знали, за глаза звали "немчонком", но любили, давали  кто
карандаш, кто пустой коробок из-под скрепок.  В коробочках этих  удобно было
держать марки и гайки, которые  мальчшки отвинчивали  на свалке  с  разбитых
танков.
     В тресте Олег боялся только  одного человека -- главбуха  Корабелова. И
правда,  строгий был  человек.  Когда  сотрудницы собирались  вокруг  Марины
обсудить письмо, главбух выходил из стеклянной загородки, завешанной планами
и социалистическими обязательствами по перевыполнению того, что  еще не было
выполнено.  Все  поспешно умолкали и мгновенно расходились  по местам. Шагал
Корабелов торжественно, маленький и крепкий, в черном неравномерно выцветшем
костюме с протертыми зелеными нарукавниками. Черты лица его были на редкость
правильные,  и сам вид  его внушал  доверие. Если день был солнечный,  то на
свету становилось видно, что лицо его поедено оспой, а стекла очков толстые,
как  лупы,  которыми  мальчишки выжигают  на заборах  ругательства.  Главбух
высоко поднимал подбородок, молча глядя из-под очков на женщин, которые были
выше его. Выше были все.
     Он был полуслеп, главбух Корабелов. Бумаги прислонял к очкам вплотную и
читал по складам.  Ключ в сейф  вставлял на ощупь.  По остальному здоровью и
возрасту Корабелов вполне  бы мог находиться в  действующей  армии, да глаза
подвели. Все могли понять и простить трестовские  женщины в ту пору, ибо все
были без мужей. В тресте говорили, что незадолго  до войны умерла у  него во
время  родов  жена, и с  тех  пор  стал он  так строг и  угрюм. Впрочем, при
хорошем настроении главбух мог и пошутить, даже засмеяться.
     Марину главбух выделял среди всех остальных, не делая такого исключения
даже для начальницы треста,  женщины немолодой, но  за  собой следящей. Всех
работниц,   независимо   от   возраста   и  должности,   он  сухо  звал   по
имени-отчеству, только Марину просил:
     --  А ну,  красавица наша, подай-ка  мне  плановый отчетик  за  прошлый
квартальчик!..
     Не обижались женщины,  что только  одна из них назначена Корабеловым на
должность красавицы.  Не у всех о  том была  забота  в сорок втором  году. И
потом, Марина действительно была вне конкуренции.
     Как-то за главбухом зашел младший брат его Левушка -- ехать на рыбалку.
Лет Левушке было около сорока. Ростом он был не выше старшего брата, изрядно
полысевший,  словно  с  цыплячьим пушком  на  голове. Жена у Левушки утонула
прошлым  летом,  когда  они  купались  вместе,  и   слухи  ходили,  что  они
поссорились  и Левушка ее утопил. Но, может, это  просто злые языки каркали.
Так или иначе, оба брата куковали без жен вместе.
     Корабелов в тот момент был  вышедшим по  начальству, и  Левушка  присел
возле   женщин,   рассказывал   что-то   смешное.   Они   оживились,   стали
причесываться, украдкой передавали друг другу зеркальце.
     Вдруг вошла Марина, которую главбух посылал за сводкой на комбинат. Она
скользнула взглядом по  младшему Корабелову, села за свой стол и уткнулась в
бумаги.  Левушка  покраснел,  засмущался,  стал  говорить   несуразно.  Едва
вернулся  главбух,  младший  брат  поспешно  убрался  к  нему  за стеклянную
перегородку.
     Женщины сделали  вид, будто  ничего не  заметили. Левушка Корабелов был
человеком солидным,  работал инженером на военном заводе в"--79, где  делали
приборы для самолетов,  поэтому ему полагалась  "броня"  --  освобождение от
фронта.
     Через неделю все  узнали, что у главбуха  скоро день рождения,  но  это
событие никого особенно не заинтересовало. Обсуждали другое: из всего треста
пригласил он к себе одну Марину. Женщины сразу маневр раскусили, и некоторые
были недовольны. Не потому, конечно, что не их пригласили, а от того, что не
к главбуху Марина шла. Как же так? Ведь у нее жених на фронте!
     Под давлением коллектива начальница треста лично закрылась с  главбухом
за  стеклянной перегородкой  и от имени  администрации и профкома намекнула,
что  ситуация  щекотливая. Корабелов-старший выслушал ее спокойно, ни словом
не перебивая, даже кивая иногда в знак согласия, и ответил искренне:
     --  Я и  сам  вообще-то  против  чего такого...  Но  ведь  просто  день
рождения. Никого я никогда не приглашаю, но тут братан  настоял.  Откуда мне
знать, может, ничего, может,  сговор  у  них  какой? Не дети,  чай... А что,
кстати, сама красавица голоса не имеет? Ее-то спросили?
     И правда, саму Марину никто ни о чем  даже не спросил, за нее решили. С
другой стороны, чего спрашивать, когда мясотрест в  курсе ее личной жизни до
малейших деталей, описанных в письмах Гриши?
     После того дня рождения Марина пришла на работу как ни в чем не бывало,
и все про это приглашение забыли. Но еще через  два дня, когда мать положила
ей на стол  конверт с  фронта от  Гриши, Марина письмо  прочитала и убрала в
стол, а стол, как все заметили, заперла.
     С того дня никто у нее писем не просил, только смотрели с завистью, как
она  их в ящике прятала. Письма по-прежнему часто шли, но мать как преданная
подруга старалась передавать их ей потихоньку, чтобы никто не видел.
     Свадьбу назначили через  месяц -- Левушка спешил. Марина пригласила всю
бухгалтерию. Событие по тем временам было редкое, если вообще не уникальное,
и всех, естественно, взбудоражило. Если бы никого не  звали или же попросили
избранных, меньше было бы в тресте разлада. А тут такое началось,  чего свет
не видывал.
     Одни  женщины  сразу  заявили,  что ни  за какие  коврижки  не  пойдут.
Маринина верность была  их  верностью,  и измена  ее становилась  теперь  их
изменой. Все они могли понять, все простить, эти женщины, только не это.
     -- Личное ее дело,-- возражали им другие.-- Не жена она Григорию, имеет
право разлюбить. Да и была бы жена, что же она -- не человек?  Всяко в жизни
происходит, новый муж лучше старых двух.
     -- Григорий же на фронте!-- напоминали, удивляясь, первые.
     -- Да разве любовь это? Подумаешь, целовались...
     -- А по-вашему, если его убьют, ей кукушкой куковать?
     -- Так он же живой!
     -- Живой! А Левушка Корабелов  --  не живой? Он человек с положением. И
потом... вам-то какое дело? А тут хоть наедимся раз за всю войну.
     -- Ну и идите, ешьте досыта, а мы не пойдем!
     Чувствуя  на  себе  недобрые  взгляды,  Марина  молчала,  уткнувшись  в
ведомости. Только арифмометр  у  нее на столе периодически верещал. Но долго
одной выдержать трудно. После работы она пошла домой вместе с матерью.
     -- Почему все злятся?-- стала жаловаться она.-- Чего я  такого сделала!
Ну, существовало  у нас с Гришей  увлечение. Только ведь сердцу не велишь! И
потом,  то  было в детстве, а  с  Левушкой  я  взрослой стала...  На-ка вот,
кстати, спрячь, чтобы Левушка у меня в сумке не нашел.
     Марина  протянула  матери  Гришино  фото.  А  отдав,   разрыдалась.  По
обязанности подруги мать гладила ее по голове и успокаивала:
     -- Не расстраивайся ты, Мариша! Пообижаются, поругаются и забудут. Бабы
ведь у нас  разные:  у кого свое несчастье, а кто тебе просто  завидует. Как
сердце велит, так и поступай.
     Не  от  души мать говорила тогда.  Люська и Олег знали,  что мать  тоже
Марину  осуждала. Как и  все,  мать  надеялась, что  свадьба  по  каким-либо
причинам  расстроится.  Но и жалко  ей было Марину. Вот почему старалась она
быть помягче, оправдывала и тех, и других.
     Писем от  Григория  в  те дни не  приходило. Какие меж ними стали дела,
никто, наверное,  теперь  не  знал.  Марина  не  делилась  даже  с ближайшей
подругой.
     Возможно,  Марина  чувствовала,  что  мать  лукавила,  а   на  деле  ее
сторонилась. Да и некогда невесте было: после работы бежала в дом к жениху и
вдвоем с матерью Корабеловых готовились они к приходу  гостей. Все  запасы в
состоятельном  этом  доме  пошли  в дело,  на  телеге  привезли  из  деревни
продукты, укрытые  крестьянами,  корабеловскими дальними родственниками,  от
сдачи  государству.  Три  соседки  пришли  помогать варить,  жарить да  печь
пироги.
     За три  дня до свадьбы, утром,  мать, как обычно, чуть свет  сбегала за
почтой и разбирала ее. Налево -- личные письма, направо -- служебные. Письмо
от  Гриши сразу в глаза  ей бросилось. Хотела она отнести его и  положить на
стол Марине, но задумалась. Как раз  Марине-то его письма  теперь, наверное,
ни к чему,--  не с Левушкой же их  читать! Да и вообще, пожалуй,  лучше ей с
Гришей совсем  не переписываться. Исчезнет она из Гришиной жизни и все  тут.
Перемелется, мука будет.
     Значит, как же  -- не отдавать ей  это  Гришино письмо?  Взять грех  на
душу? Но ведь так тоже нельзя. По какому праву мать может на это решиться? И
потом, должна же Марина написать ему правду,  как и что, иначе  он  и дальше
про свою любовь писать будет.
     Встретив Марину в коридоре, мать отозвала ее в темный угол, чтобы никто
их не видел, и протянула Гришино послание.
     -- Нет!--  сразу  запротестовала Марина, издали взглянув  на конверт  и
спрятав руки за спину.-- Брать не стану! Ни-ни! Что было,  то ушло. Устала я
жить в углу с чужой хозяйкой. А тянуть -- Левушка ждать не станет...
     В общем, попросила она мать, чтобы та сама отписалась от Григория, дала
ему  понять:  не следует  ему больше  к Марине адресоваться. Как поймет, так
пускай и будет.
     Вот это-то письмо мать  и принесла домой, чтобы читать вместе с Люськой
и Олегом. Втроем поели они с хлебом бульона, сваренного из костей, и вскрыли
конверт. Как только мать начала читать, она испугалась.
     Григорий радостно писал,  что в бою был ранен в руку осколком снаряда и
что пришлось ему поиграть в санитарном батальоне в домино недельки две. Рука
еще  забинтована, но уже скоро заработает. И перед возвращением на передовую
командир части спросил его, чего он хочет: медаль за отвагу или три  дня, не
считая  дороги, на  побывку домой. Он,  конечно же,  выбрал дом. А поскольку
родители  его под  фашистами  (живы ли, нет ли, не известно), он, как только
его из санбата  выпустят,  постарается  улететь  попутным  рейсом в  Москву.
Оттуда  поездом  он доберется  прямо  к  своей чернобровой --  единственному
человеку,  который остался ему  на земле  дорог, и уже  считает минуты. Если
согласишься, сразу  поженимся и сыграем свадьбу. Чего ж тянуть,  когда все у
нас с тобой ясней ясного?
     --   Вот  здорово,  что  он  приедет!--  обрадовался  Олег.--  Прямо  с
передовой!
     -- Глупый ты!-- заметила Люська и передразнила.-- С передовой!.. К тебе
что ли он рвется?..
     Мать   растерянно  молчала,   придумывая   для  Марины   выход.  Люська
предложила:
     -- Надо срочно написать ему, чтобы ни в коем случае не приезжал.
     --  Но  куда? Куда писать-то? В  часть -- так его там нет.  В санбат --
тоже выписался...
     Так они  ничего и не придумали. Спрятала мать письмо в папку c надписью
"Дело в"--...", принесенную с работы. Письма --  дело святое, всегда считала
она. Мать их берегла и себе вслух иногда почитывала.
     На другой день  Марина  забежала к Немцам  домой, просила мать и Люську
помочь  в хлопотах на  свадьбе.  Она  хорошо это придумала,  чтобы  все-таки
увидеть мать на своей свадьбе.
     -- Да мне Олега оставить не с кем!-- попыталась отговориться мать.
     -- С ним приходи. Пускай и он попирует!
     -- Конечно, ма!-- сказала Люська.-- Надо же помочь! Я посуду мыть буду.
     -- Ты лучше дома ее мой,-- отреагировала мать,-- а то не допросишься.
     -- Дома мыть,-- Люська отвечает,-- неинтересно.
     -- Видали? Посуду мыть готова, лишь бы на свадьбу попасть!
     -- Мам, может сказать Марине, что Гриша приезжает?-- предложил Олег.
     -- Молчи, сынок. Зачем ей настроение портить? Опоздал Григорий со своим
приездом, ох, опоздал...
     Свадьба  началась  днем в субботу.  Марина шепнула  матери,  что  они с
Левушкой  еще в пятницу вечером сходили  в ЗАГС,  а на  утро  обвенчались  в
церкви.  Дом  у  Корабеловых  был солидный, огороженный высоченным,  мрачным
забором. Во дворе жила старая дворняга, разбитая  параличом. Она не вылезала
из конуры, не могла лаять, только сопела и кашляла. Братья Корабеловы жили в
доме с матерью. Теперь сюда переселилась Марина.
     Достанется ей,  думала мать. Левушка,  хотя ему  и  сорок,--  маменькин
сынок,  а  старуха  крутая. Свекровь Марину уже проверила, как та полы моет,
чтобы  отскабливала  доски  добела.  Велела  звать себя мамой и зарплату  ей
сдавать в день получки.
     Гость  валил  косяком. Народу на  свадьбу  набилось  битком. Кто  позже
пришел, за столом не уместился, пил и закусывал стоя, во втором ряду.  Гости
гуляли  всю  ночь,  то  и  дело  кричали  "Горько!".  Когда  по  случайности
становилось тихо, было слышно, как за окнами кашляла, надрываясь, собака.
     -- Господи,--  вырвалось вдруг у Марины.-- Да ведь  она ночью  спать не
даст...
     -- Тебе и не надо спать ночью,-- назидательно сказал старший Корабелов.
     Гости грохнули от  смеха.  Сильно  захмелевший Левушка  поднялся  из-за
стола и снял с гвоздя двустволку.
     -- М-моей жене  м-мешает  с-собака,--  сказал  он  мгновенно  притихшим
гостям, слегка заикаясь.-- Б-больше не б-будет м-мешать.
     -- Не надо, Лева!-- крикнула Марина.-- Умоляю...
     -- Молчать!-- отрезал он.-- Я уже решил.
     Хлопнула дверь, и следом за окнами грохнул выстрел.
     -- Танцы, танцы давайте!-- кричали гости.
     Заиграл сиплый патефон, танго поплыло над столом:

     <i>Мне бесконечно жа-а-ль
     Своих несбывшихся мечта-а-а-ний,
     И только боль воспомина-а-а-а-а-ний
     Гнетет меня.</I>

     Мать  на  кухне мыла посуду, а  Олег и  Люська ее вытирали.  Интересно,
думала  мать,  что  из  бухгалтерии  никто не пришел,  даже  те, кто целился
наесться.  Григорий  не  приехал: с  транспортом, очевидно,  плохо,  не смог
добраться. Слава Богу, пронесло.
     Поздно  вечером  мать увела сытых  и  сонных детей домой, а на  свадьбе
веселье  еще было  в  разгаре.  В  воскресенье утром,  затемно, как  просила
Марина, мать  подняла их обоих, чтобы вернуться к Карабеловым и дальше  мыть
посуду. В этом был и плюс: опять дети могли хорошо поесть.
     Ночью  слегка  подморозило.  Но  когда посветлело, оказалось, что  небо
почти чистое, солнце показалось  из-за горизонта,  ледок начал таять.  То ли
зима началась, то ли осень еще собиралась вернуться .
     Пришли Немцы к Корабеловым рано. Открыли  калитку  и остановились перед
собачьей будкой:  пес лежал  в отверстии, будто спал,  только кровавое пятно
растеклось по земле и замерзло вокруг его головы. В  доме было тихо.  Мать с
Люськой сразу принялись мыть посуду,  а  Олегу скучно стало торчать в кухне,
он выскользнул в горницу.
     Гости, которые не ушли, спали -- кто на сдвинутых стульях, кто просто в
углу на половике. Те, кому неудобно спалось, просыпались и бесцельно бродили
по дому. Двое вошли на кухню за рюмками, чтобы опохмелиться, и чокались,  по
очереди откусывая один огурец.
     Кто-то  завел  патефон.   Из  спальни  вышел,  зевая  во  весь   рот  и
потягиваясь, Левушка. Пушок на его голове колыхался.
     Гости, все еще во хмелю, заголосили:
     -- Ну как, молодой, жена-то?
     -- Давай, сказывай!
     -- Да что рассказывать?-- смутился Левушка.
     -- Видно скуповата, раз быстро отпустила...
     Появилась старуха Корабелова, погладила сына по спине.
     -- Мягок ты больно, вот и скуповата... Да ничего, не  горячись! Женщина
тоже может иметь свое право...
     Олегу разговоры  эти  были  скучны.  Он  отправился  во двор и  в сенях
столкнулся с главбухом Корабеловым.
     -- Не мечись, не  мечись, мальчик, под ногами,-- сказал тот  без всякой
сердитости.
     Зря Олег его всегда боялся.
     Во  дворе  у  сарая был турник.  Олег  стал подтягиваться,  раскачался,
сорвался и больно шлепнулся на лед.
     Хлопнула калитка. Во дворе появился солдат, робко огляделся и, поправив
пряжку от ремня, туго стягивавшего шинель, спросил Олега:
     -- Браток! Мне сторожиха в тресте дом указала. Тут Марина проживает?
     На  крыльце заскрипели  доски.  Полусонный  гость вывалился из  дверей,
ухватился за перила,  справил надобность и ушел. Солдат поправил  вещмешок с
привязанной к нему каской и повторил:
     -- Чего молчишь? Марину знаешь?
     Олег застыл, сидя на льду и соображая, как быть. Он ничего не  ответил,
бросился в дом, пролез сквозь людей на кухню  и потянул мать  за фартук.  Та
сразу поняла.
     -- Вытирай пока рюмки, доченька. Я сейчас...
     Мать накинула на плечи платок. Но тут в кухню вошла Марина. Под глазами
у нее посинело, веснушки поблекли. Бросилась она к матери, приникла к щеке.
     -- Не уходи,  только не  уходи!-- зарыдала Марина.-- Одна  я тут, чужая
им!
     --  Ну...  Ну...-- погладила ее мать  по голове.-- Успокойся. Да и дело
сделано. Куда ж назад? Ничего, стерпится. Левушка -- человек нетрудный.
     -- Не понимаю я его, совсем не понимаю!
     -- Поймешь! Не сразу, однако, поймешь. Никуда теперь не денешься...
     Олег тянет мать за фартук. Отстранила она Марину.
     -- Подожди-ка,-- говорит,-- я сыну помогу.
     И следом за Олегом прямым ходом к воротам.
     Солдат сидел на корточках,  подперев спиной столб,  смотрел  на мертвую
собаку. Мать оглянулась, не видит ли кто, и тихо спросила:
     -- Гриша?
     Он кивнул.
     -- Пойдемте со мной!
     -- Маринка разве не здесь?
     -- Да пойдемте же, говорю, быстрей пойдемте отсюда!
     Разговор у матери с Григорием был короткий. Гриша поселился у Немцев на
полу возле печки.
     Дети  с ним  пилили дрова, ходили  в  лес,  сбивали смолистые  шишки  и
собирали в мешки, катались на трамвае от  круга до круга. Оживился  Григорий
только  раз,  когда  в морозный день  привязал  к  сапогам коньки, взятые  у
соседа, и пробежался по замерзшему пруду.
     Вечером,  накануне  Гришиного  отъезда,  мать  неправдами  достала   на
мясокомбинате костей, сварила бульон и все подливала и подливала Грише. Днем
отпросилась  она у главбуха и  побежала домой, чтобы успеть Гришу проводить.
Его не было: он  отправился в комендатуру перед отъездом  отметиться. А дома
что-то произошло, мать сразу догадалась.
     Люська ходила по комнате надутая. Олег лежал на кровати и плакал.
     -- Что у вас здесь получилось ?
     Оба молчали.
     Мать села к Олегу на кровать.
     -- Что с тобой, сынок? Чего ты?
     --  Может, и  ты  нас  разлюбишь и  бросишь?--  кричит.--  Тогда  давай
быстрей!
     -- С чего ты взял?
     -- С того, что я все понял!
     -- Чего понял?--  переспросила мать.-- Да у меня  никого  на  свете нет
дороже вас!
     -- Понял все! Сперва любят, а после обманывают!
     --  Глупый!-- хохотнула Люська.-- Разницы не  понимаешь: то дети, а это
мужчины с женщинами. У них вечно сначала с одним, потом с другим!
     -- С другим!.. На Григория, значит, плевать?!
     -- Дурак ты!-- сказала Люська.
     -- Может, я и дурак, а Марина ваша -- предатель!..
     Долго Олег всхлипывал. Плакал  он не от своей обиды, от  Гришиной. Мать
не смогла его успокоить, только пристыдила:
     -- Сейчас Григорий придет, а ты зареванный весь. Тоже мне мужчина!
     Но, видно, был у них до этого разговор с Григорием. Потому что вернулся
тот из комендатуры, молча вещички сложил и говорит:
     -- Спасибо вам за все. Не ходите меня провожать, не надо.
     -- Обязательно пойдем, Гриша!-- возразила мать.-- Я с работы специально
для этого отпросилась.
     Приехали  они на  трамвае на вокзал. Все дни Григорий держался, а  тут,
перед концом, пал духом, шел и повторял:
     -- Как же это, а? Как же?
     -- Вот так уж, Гришенька, так устроена жизнь. Насилу мил не будешь...
     Механически мать  твердила дешевые слова, но,  наверно, нужные, как все
утешения.
     -- Выходит, я виноват. Но в чем же?
     --  Марине  тоже  не  сладко,--  сказала  мать.--  Женщины  требуют  от
начальницы, чтобы уволили ее  из треста. Не хотят с ней работать. Любовь  --
такая вещь...
     Хотя -- какая именно вещь любовь, мать и сама понимала все меньше. Да и
позже соловьи для нее не запели. Старухой стала, жизнь в одиночестве прожила
и одна трех внуков вынянчила.
     Постояли  Немцы с  Григорием у вагона.  Состав шевельнулся,  заскрипели
сцепки. Гриша обнял Олега, потом Люську. Мать обнять застеснялся, сказал:
     -- Передайте ей: Гришка, мол, желает тебе счастья.
     -- Обязательно передам,-- кивнула мать.
     Он  забрался в теплушку, уселся на пороге  и махал рукой. Мать,  Олег и
Люська,  убыстряя  шаги,  двигались  по  платформе, стараясь  не  отстать от
вагона. Вдруг Григорий отвязал от мешка каску и бросил Олегу.
     -- Держи!
     Каска забренчала, крутясь по камням, пока Олег не схватил ее.
     -- Зачем ему?-- встревожилась мать.-- С вас же спросят!
     -- Война спишет!-- крикнул Григорий.
     -- Гриш, ты в  другой раз сперва  женись, а после  люби, ладно?-- подал
голос Олег.
     -- Ладно!-- улыбнулся Григорий.
     Поезд загудел и пошел быстрей.
     Мать  остановилась  на  платформе,  обняла  Люську,  которая  почему-то
разрыдалась. Олег, размахивая каской, бежал за поездом до самой водокачки.
     Обещание свое  мать  не  выполнила,  Марине ничего  не  сказала.  После
проводов Немцы стали ждать Гришины письма  к себе. Фото его,  которое Марина
отдала матери, Люська поставила на подоконник, рядом с фотографией отца.
     Немцы очень ждали писем. Но Григорий не написал.

        ПРЕСТУПЛЕНИЕ БИЛЕТЕРШИ

     Люська Немец легко, чуть  ли не вприпрыжку, выбегала к  доске, и до нее
долетали смешки,  хотя она еще ни слова не сказала. Может,  из-за отсутствия
витаминов  она не  росла  и  смирилась  с  тем,  что  никогда не вырастет. И
все-таки она еще повзрослела.
     Каждый день, когда дома никого не было, Люська кокетничала сама с собой
перед  маленьким зеркалом, причесывалась  по-новому,  потому  что  вчерашняя
прическа  ей не нравилась. Она сама себе перешила из материной черную юбку с
разрезом и пуговицами; девчонки шептались, будто юбка слишком облегает бедра
и вообще с таким высоким разрезом носить позорно.
     --  Уроки не делаешь.  Чем же ты вообще занимаешься?-- с подозрительной
интонацией  спрашивала  классная руководительница.-- Целыми неделями в школе
тебя нет!
     -- Подумаешь, работать пойду...
     --  Она еще  хамит!--  взрывалась  учительница,  мгновенно переходя  на
крик.--  Ну, это  уже  слишком.  Девочка-лодырница...  Да как же такое можно
допустить во время войны!
     Говорила  она,  как  снаряды взрывались: бум,  бум, бум...  Видимо,  не
случайно у ширококостной классной была кличка Бомба.
     Может, просто пришла весна, думала Люськина мать. Хотя и военная, а все
же весна! Та самая, про которую столько написано и столько  объяснено, что и
слово-то произносить вроде бы неловко.
     Так или  иначе, но  в конце третьей четверти, перед самыми  каникулами,
скoпилось у  Люськи пять  двоек.  Мать вызывали в школу раза три, но это  не
помогло. Завуч позвонила в соседнее ремесленное училище:
     -- Нельзя  ли пристроить восьмиклассницу, очень хорошую,  только учится
плохо?
     В ремесленном  набора не было. Оставалось просто исключить Люську Немец
в назидание другим.
     Люська не  сказала матери, что  ее  исключили из  школы.  Каникулы  шли
замечательно, чего же травить материну душу?
     Утром,   найдя  красивую   картинку   в   довоенном   журнале,   Люська
причесывалась  под   нее   и  танцевала  перед  зеркалом  непонятный  танец,
заменяющий ей гимнастику. Нарочно громко топая каблучками, чтобы потревожить
соседей, она спускалась с крыльца и бежала в кино.
     Купив самый дешевый билет, Люська садилась в дорогой восьмой  ряд. Если
прогоняли,  не смущалась и пересаживалась.  Бывало, глядела она одну картину
несколько дней подряд.
     Посреди дня забегала она домой чего-нибудь поесть. С  братом вдвоем они
разогревали  оставленный матерью суп. Ели молча,  каждый  занят своим:  Олег
марками,  которые он  за  отсутствием альбома  переклеивал в новую  тетрадь.
Люська --  мыслями  о  том, что  после каникул  в школу  идти не надо. Поев,
Люська немедленно убегала.
     -- Куда?-- строго спрашивал Олег, догадываясь о происходящем.
     Хотя он был младшим,  но,  в  конце концов, в  доме он  -- единственный
мужчина.
     -- Не твое дело!-- очаровательно улыбаясь, отвечала Люська.
     Она его авторитета принципиально не признавала.
     Школу  затолкнули  в старую избу,  а школьное здание  на соседней улице
занимал  госпиталь.  Люська  прокрадывалась  через  черный  ход.  Там  пахло
хлоркой. Сегодня  какая  палата?  Вчера была  шестнадцатая, значит,  сегодня
семнадцатая, второй этаж.
     Она открывала дверь и слышала возгласы:
     -- Артистка пришла!
     -- Садись, доченька!
     -- На-ка, кисельку сперва похлебай...
     Люська садилась на пустую кровать и говорила:
     -- Ну  вот,  значит.  Я вам  какое рассказывала?  "В шесть часов вечера
после войны"? Теперь, значит, "Сестра его дворецкого". В общем, так...
     И начиналось кино. Она его пересказывала в лицах, куплеты пела, плясала
и сцены изображала в действии,  ловко прыгая  между кроватями  и тумбочками.
Когда,  пробившись сквозь  толпу  в  дверях,  входила санитарка и  объявляла
мертвый час или обход врачей, палата упрашивала:
     -- Не шуми, тетка Нюша, пущай она до конца расскажет!
     Санитарка   и   сама  садилась,  слушала  и  смеялась,  а  после  опять
спохватывалась:
     -- С ума сошли! Она же без халата! А ну, марш отсюдова!
     Люська поправляла юбку и, не простившись, убегала.
     -- Когда придешь, артистка?-- неслось вслед.
     -- Может быть, завтра, а может, никогда...
     Больше всего  ей  нравилось,  как голодные мужчины  на нее  смотрят,  и
поэтому  она  возвращалась.  Но  приставать к ней  из-за  ее малолетства  не
решались. Да и палаты были с тяжелоранеными.
     Раз Люська  чуть не заговорила с матерью про  школу.  Представила,  что
сделает мать. Она отодвинет тарелку, будет хмуро молчать, а после скажет:
     -- Вот спасибо тебе, доченька! Отблагодарила нас с отцом за то, что всю
жизнь спину на тебя гнули!..
     И будет прикладывать к глазам передник. Мать устала, ни к чему ей забот
прибавлять.
     В  понедельник, после каникул,  Люська, как  обычно,  взяла  портфель и
отправилась  как  бы в школу. Погуляла  по  улицам  до  десяти,  а в  десять
начинался  первый  киносеанс. Она  взяла  самый  дешевый  билет и уселась  в
середине восьмого  ряда,  на  свое привычное место.  Зрителей  было  мало, в
основном ребятишки из второй смены. А кино очень интересное.
     Вернулась она днем, как  обычно. Олег учился  во вторую смену;  он  был
занят своими  делами,  и  Люська, молча  поев,  побежала на соседнюю  улицу.
Двадцать третья палата, второй этаж.
     -- Красотка наша тут!..
     Во вторник,  чтобы  полегче было,  выложила она книжки  и отправилась с
пустым портфелем. Олег ничего не заметил,  а мать и подавно. Деньги, которые
мать дала им обоим на каникулы, она уже потратила  свои и Олеговы. Больше не
осталось, а без денег в кино не попадешь.
     Люська  заглянула к  Марине, материной  подруге,  занять  у нее  рубль.
Марина  раньше работала  в  тресте,  вместе  с  матерью,  а как замуж вышла,
перешла в управление торговли.  Люська сразу заметила, что у Марины  животик
округлился и платье в талии натянулось. Марина перестала крутить арифмометр,
сразу вынула из сумки три рубля и тут заметила в Люське перемену.
     -- А ну, выкладывай! Чего у тебя происходит?
     Стоит   ли  Марине  рассказывать,  неизвестно.   Но  слезы  сами  собой
показались. И вообще Марина  умная и практичная. Не передаст матери,  это уж
точно.  Арифмометры  в  управлении  трещат  -- никто  посторонний ничего  не
услышит.
     Марина  не удивилась, услышав об исключении из  школы, прижала Люську к
себе, погладила по голове, пожалела:
     -- Горюшко! Ведь пятнадцать уже, а нескладеха. Нравится кто?
     Марина отстранила Люську и оглядела внимательно с головы до ног.
     Девочка пожала плечами.
     --  Да  ты  не стесняйся! В  твоем  возрасте все бывает. На что  деньги
берешь?
     -- На кино.
     --  Не надоело?  Кино,  кино!..  Работать  тебе надо, милая.  Я  вот об
институте мечтала, а даже техникума не кончила.
     -- Тебе хорошо, ты замужем!-- вырвалось у Люськи.
     -- Не  завидуй!  Приходится вокруг мужа  день  и ночь  ходить. Муж, как
конь:  его  надо  кормить, поить,  мыть, чистить, прибирать за  ним, и тогда
семейная  телега  едет. У  тебя времени хоть отбавляй. Работать пойдешь, так
тебе путь  никуда не отрезан, сможешь и доучиться. Если, конечно, поумнеешь.
А нет, так сойдет. В общем, после войны видней будет.
     -- У-у-у, до этого еще дожить надо,-- повторила Люська чужие слова.
     --   Делать-то   что  любишь?  Чего  молчишь?  Одни   хиханьки  в  уме?
Послушай-ка, у Левушки моего есть в Кинопрокате знакомый. Епишкин его зовут,
но  мужик  серьезный.  Попрошу Левушку поговорить  с  ним, может,  пристроят
тебя...  А сейчас ступай отсюда, мне дела  делать надо. Не реви, уладится. С
матерью  сама поговорю, чтобы не очень на тебя наваливалась. Это  лучше, чем
она случайно узнает. Так?
     Люська кивнула, три рубля за лифчик спрятала и убежала.
     Не забыла Марина.  У матери вытянула слово, что  та пилить  не  станет.
Пускай  Люська  работать идет,  тебе же подспорье.  В среду Люська  зашла  к
Марине попросить еще денег. Но та денег больше не дала.
     --  Нету  у  меня: все  свекровь забирает для учета. Зато есть новость.
Кинотеатр "Аврора" знаешь? Войдешь, скажешь, мол, к директору. Тому объясни:
я, мол, от Епишкина. Не перепутаешь? Им билетерша нужна.
     -- Билетерша?
     -- А ты,  милая, кем же предполагала? Чарли Чаплином?  Иди, иди! Работа
не пыльная. Билеты проверила, и отдыхай себе, в носу ковыряй...
     -- Кино смотреть можно?
     -- Да хоть целый день! Не возьмут -- тогда приходи, еще подумаем.
     В четверг  погуляла бывшая  восьмиклассница около "Авроры", огляделась.
Стены кино  были обшарпанные, только с фасада  голубой  краской покрашены. У
входа  мальчишки  семечки лузгают. Окошко  кассы на  улице,  в нем  кассирша
дремлет. Билетерша Люську к директору пропустила и с любопытством посмотрела
вслед.
     В дверь,  на которой  написано "Директор кинотеатра",  Люська постучала
робко. Никто не откликнулся, и она вошла.
     Директору  было на вид  лет  сорок. Он  сидел за  столом  в  коричневом
костюме  и  при  галстуке.  На  Люську директор не  глядел, разговаривал  по
телефону. Долго он говорил, смеялся, наконец скосил на нее глаза.
     А была Люська  в самодельной черной юбке с разрезом и блузке из кружев,
которую ей Марина подарила, потому что самой стала мала. Брови Люська слегка
подкрасила,  колечко от волос отделила и загнула под глазом, как в довоенном
журнале.
     Директор положил трубку.
     -- Ну, чего?
     Люська объяснила.
     -- А лет?
     -- Семнадцать,-- прибавила себе пару годиков Люська.
     Мала для такой работы, прикинул директор, солидности не  хватает, а так
вроде  ничего.  Авось справится.  И  потом  Епишкин  звонил,  можно  считать
указание дал.
     Поставили Люську Немец у входа. Пожилая билетерша Фаина Семеновна стала
ей  показывать, как  проверить  и оторвать  контрольный корешок  от  билета,
изобразила, как без билета лезут, а  бывает, число подделают или сеанс. Сама
Фаина Семеновна появилась в "Авроре" недавно. Пошла она работать, как только
мужа  у нее загребли на  фронт.  Но  уже вполне освоилась и, по сравнению  с
Люськой, чувствовала себя большой начальницей.
     -- В случае  чего, Люся,-- учила она,--  кричи милиционера, но поста не
оставляй. Пускай лучше один хам прорвется, чем орава. Это же государственные
деньги, понимать надо!
     Люська поняла. Билеты она научилась проверять и отрывать быстро, только
руки мелькают. Народ прет,  особенно перед самым началом  сеанса.  Никому до
тебя нет дела, скорей бы протиснуться. Все опаздывают, а билетерша одна. Она
хозяйка, она командует, и спорить с ней нельзя.
     -- Проходите, быстрей, не задерживайтесь!
     Зрители подчиняются, бегут в зал.
     -- Вы спутали сеанс, гражданин. Вам на следующий!
     И здоровенный дядечка, виновато бормоча оправдания, пятится  назад. Ну,
а  вздумали  бы ее не слушаться, что  ей тогда одной против толпы делать? Об
этом лучше не думать.
     Среди   зрителей  иногда  попадались   ее  бывшие   одноклассники.  Они
удивлялись,  подмигивали.  Один   раз  Бомба,  Люськина  классная,  в   кино
приходила. Остановилась, загородив могучим торсом весь проход, и заявляет:
     --  Ну,  чего  ты тут,  Немец,  стоишь столбом? Иди  в  школу,  покайся
завучу...
     Люська только улыбалась:
     -- Чего я у вашего завуча забыла? Мне и здесь хорошо!
     Настало  пыльное  лето,  потом осень с дождями пришла,  и Люська, стало
быть, в билетершах приработалась.  В госпиталь она  бегала теперь не  каждый
день, но только когда работала в утреннюю смену, да и то  все  реже. За день
Люська  так  уставала стоять  на  одном  месте, что  в палате  пересказывала
раненым  фильмы, сидя на  кровати, не  танцевала, как  раньше.  Зато  больше
картин знала теперь наизусть.
     На дневных  сеансах народу  было  мало.  Мальчишек-первачков  она сама,
бывало, подзывала и потихоньку пропускала без билета. А когда приходил Олег,
строго требовала, чтобы брат билет купил. Пускай знает, что Люська спуску не
даст.
     Директор  в  зале сидеть  не разрешал, велел  дежурить  у входа.  Но он
приходил поздно, а уходил  рано.  И едва  начинался сеанс, Люська быстренько
задвигала тяжелый засов на двери и пробиралась в зал.
     Смотрела она  все фильмы подряд, ей не надоедало. Была у  нее  записная
книжечка. На  каждой странице  сверху написано название  фильма,  а под  ним
крестики.  Посмотрит  картину  --  еще  крестик.  Этот  фильм Люська  видела
семнадцать раз, тот  двадцать четыре, некоторые только  девять или семь. Она
знала  всех артистов в  лицо  и  по  фамилиям. Наших, довоенных  и новых,  и
английских, и американских. Она  бы узнала любого актера, встреться он ей на
улице. Но нашим артистам у них  в городке делать было нечего. Американским и
английским -- и подавно.
     Иногда директор, проходя мимо деловой походкой, кратко приказывал:
     -- Зайди в кабинет!
     Он велел ей закрыть дверь,  сесть, спрашивал ее,  как осваивается, чего
нужно.
     -- Нужно для чего?-- недоумевала Люська.
     -- Мало ли,-- засмеялся он.-- Допустим, для ускорения отрыва билетов.
     Разглядывал  он ее внимательно,  прямо-таки гипнотизировал,  но  ничего
такого  не  позволял.  Велел  ей  подметать  у  входа  после  сеанса,  чтобы
предприятие было образцовым на случай ревизии. Один раз директор открыл ящик
стола и положил конфету, какой Люська не видела целую вечность.
     -- Это премия за хорошую работу.
     Он поднялся из-за стола, прошел к двери и запер ее на ключ.
     -- А вот это зря,-- сразу отрезала Люська.
     -- Почему же зря?-- удивился он.-- Поцелуемся, только и делов. ..
     Директор  положил ей руку на  плечо, пальцы  сжал  и  притянул к  себе.
Люська напряглась и оттолкнула его.
     --  Нет  уж, вы  сперва  меня  выпустите и  сами тут целуйтесь! А  то я
кричать начну.
     -- Ух ты, какая нервная,-- сказал он.-- Да я ведь пошутил...
     Он и после иногда так шутил, но осторожно, даже, пожалуй, обходительно.
А может, просто не спешил...
     Запоздала однажды  Люська к  началу второй  смены. Фаина Семеновна свою
вахту отстояла и ушла. Директор лично  топтался  у входа  и проверял билеты,
пока Люська не появилась. Она думала, будет нагоняй, а директор указательным
пальцем ей по щеке провел и ушел.
     Люська  точно запомнила этот  день, потому что после,  проверяя билеты,
чувствовала на себе чей-то пристальный взгляд.  Бывало, директор выходил  из
кабинета, следил, как она проверяет билеты,  и опять скрывался за дверью. Но
тут она оглянулась осторожно -- в фойе  директора нету.  Народу на  улице  у
кассы много, в особенно ребятишек. Когда сеанс начался и касса закрылась,  а
все опоздавшие пробежали  и Люська уже задвигала засов на двери, она наконец
догадалась.
     Неподалеку  от  входа  стоял  солдатик  на  одном  костыле,  без  ноги.
Белобрысая челка  торчала на лбу. Наверно, зачесывал назад  и не получилось.
Он был ушастый, как  теленок. В ватничке поверх  нижней  рубашки и в галифе.
Значит,  из  госпиталя  удрал.  Прислонился  солдатик  к  стене  кинотеатра,
обхватив костыль длинными руками, и неотрывно глядел на нее. А стоило Люське
обернуться  --  тотчас  отворачивался,  будто  расписание  сеансов в витрине
изучал.
     Лицо его показалось Люське знакомым. Он в "Аврору" давно приходит. Чего
ему надо, этому одноногому? Не иначе как в кино хочет попасть, а денег нету.
Известно, как сильно хочется  в кино именно  тогда, когда нету денег. Люська
поманила его пальцем.  Солдат  отвернулся  и быстро  заковылял  по  тротуару
прочь. Дурачок! Ему же лучше думала сделать...
     На следующий день солдатика не было,  а  через день он на своем костыле
стоял на том же месте. Она его заметила перед двухчасовым сеансом. Но  когда
Люська его позвала -- опять удрал. Ловко он с костылем управлялся.
     Что-то она поняла, но засмеялась принужденно и, поведя плечами, сделала
вид, будто  ей  абсолютно ничего  не понятно. К ней  часто приставали, и она
слышала разные  слова за  спиной. А  ему ничего от нее не нужно. Смотрит,  и
только.  Даже  не  заговорит.  Смотреть можно,  пожалуйста.  Но  чего  в ней
особенного? Вон на улице какие шикарные красотки ходят! Загляденье!  Одеты с
иголочки, несмотря на войну,  бери любую,-- ту  за  деньги, эту даром.  Куда
Люське до них в ношеном да перешитом десять раз!
     Через  день  солдатик  опять  маячил  на   улице  возле  окошка  кассы,
рассматривал расписание сеансов. Пропустив зрителей,  Люська выбрала  паузу,
подкралась к солдату тихо, так что удрать он не успел, и ухватилась рукой за
его костыль.
     -- Хочешь в кино? Говори -- хочешь?.. Да я без денег проведу. Подожди!
     Парень вздрогнул, покраснел и стал смотреть себе на пыльный сапог.
     Когда журнал  начался, билетерша  оглянулась  и  поманила  его. Теленок
заморгал. Она была худющая, маленькая, а он  на полголовы выше и года на два
старше. Она ввела его в фойе и заперла  дверь на засов. В зал она засеменила
впереди него, а он ковылял за ней, ни на шаг не отставая.
     Фильм  давали  невероятно  популярный, народу  набилось  полно.  Люська
посадила солдатика на свой стул, а себе  принесла  табуретку  из  фойе. Она,
если  верить  ее записной книжке,  уже сорок два раза  видела "Жди меня".  И
теперь,  смотря в сорок  третий раз, заранее улыбалась в  смешных местах  и,
чуть шевеля губами, произносила все,  что  за ней послушно повторяли герои и
героини.
     Она чувствовала,  что  парень  смотрит на нее, а не  на  экран.  Люська
слегка косила  глазами, и  солдат тотчас  отворачивался. Перед самым  концом
фильма она побежала открывать двери. Парень вышел последним и остановился.
     -- Пока!-- сказала она.
     Он не ответил и с места не сдвинулся.
     -- Между прочим, меня Люсей звать.
     -- А я Нефедов.
     -- До  свидания,  Нефедов.  Между  прочим,  я  завтра  в  первую смену.
Последний сеанс в два часа.
     Солдатик  кивнул  и заковылял прочь. Она не  стала  смотреть ему вслед,
закрыла за ним тяжелую дверь и задвинула засов.
     Назавтра Нефедов пришел к двум. И Люська провела  его в зал.  Наблюдать
за тем,  как он смотрит, было интересно. То он замрет,  то на губах блуждает
робкая  улыбка,  а  то вдруг глаза становятся испуганными.  Она помнила, что
дальше  на  экране  произойдет, и старалась  угадать, как он  отнесется. Она
показывала ему свой фильм и переживала.
     Он был не такой, как другие, этот Нефедов. Словам других она  не верила
ни на  грош,  а тому, что сказал бы он,--  да, поверила бы.  Но он все время
молчал. Только  то  и дело забывал про кино и смотрел на Люську, пока она не
напускала на себя сердитость.
     Ее смена  кончилась. На четырехчасовой  сеанс  проверяла  билеты  Фаина
Семеновна. Люська вышла вместе  с Нефедовым.  У  выхода  ее тронул за локоть
директор.
     -- Зайди ко мне,-- тихо сказал он.
     -- Зачем?
     -- Дело есть!
     Люськина  рука лежала  на костыле  Нефедова, и солдат сжимал ей пальцы.
Она освободила руку и убежала, ничего ему не сказав.
     Фаина Семеновна, мимо  которой она  прошла, покачала головой  и сделала
большие  глаза. Директор пропустил Люську в кабинет, закурил, красиво пускал
дым, молчал. Она ждала, сложив руки на груди. Он прикрыл дверь, усмехнулся.
     -- Не бойсь, запирать не буду.
     -- И не боюсь.
     -- Давно этим занимаешься?
     -- Чем?-- не поняла она.
     -- Не прикидывайся, я ведь по-хорошему. Пропускаешь, а деньги в карман.
Все вы одинаковые.
     Она молчала.
     -- Хорошо, что не отпираешься. Я все видел. Стоял сзади и видел.
     Директор  поднялся из-за стола, протопал из угла в угол кабинета, почти
задев Люську плечом.
     -- Ну, провела,-- сказала она.-- И что же?..
     -- Государство обманываешь,  не меня,  Люся Немец,-- сухо заметил он.--
Товарища  Сталина обманываешь. А еще  с рекомендацией от Епишкина. И  в зале
сидишь, уходишь с поста.  Я ведь не раз  указывал...  Делиться когда будешь?
Половину надо отдавать. Я ведь не для себя -- для Проката.
     -- Не брала я денег!
     Удерживаться, чтобы не плакать, Люська училась с детства. И хотя это не
всегда получалось, на этот раз она  не заплакала. Это  было  бы совсем  ни к
чему.
     -- Садись,-- приказал директор, вдруг все решив.-- На мое место садись.
     Она  послушно села в кресло. В нем свободно могла уместиться еще  такая
же девчонка, как она. Он подошел сзади, погладил  ее по  шее, потом рука его
скользнула ей на грудь. Она вскочила, отбежала.
     --  Значит, не  хочешь у нас работать? Противишься руководству.  Ладно!
Стало  быть,  вынь  в  правом  ящике  бумагу.  Пиши!  Так  пиши:  "Директору
кинотеатра  "Аврора"".  Написала?..  Пиши  дальше:  "Заявление.  Прошу  меня
уволить  по  собственному  желанию".  Так...  теперь ставь  подпись.  Можешь
жаловаться в Прокат, но не советую.
     -- Подумаешь, даже лучше!
     Люська облизала палец, вымазанный в чернилах, повела плечом и вышла, не
попрощавшись.
     Тротуар был скользкий.  Она поежилась от белых хлопьев, нехотя падающих
на нее.  Шел первый снег в  эту  осень.  Нефедов  терпеливо стоял  у  афиши,
опершись о костыль, ждал ее.
     -- Уволили,-- сказала Люська.
     Он взял ее руку,  держал и молчал.  Ему хотелось ее утешить, помочь ей,
но  он  не знал, как это  сделать.  Хотел снять ватник,  чтобы укрыть  ее от
снега, и застеснялся.
     -- Знаешь чего?-- сказал Нефедов.-- Айда в госпиталь...
     -- Зачем?
     -- Там тепло.
     -- Ты вообще-то из какой палаты?
     -- Из седьмой я...
     -- Из  седьмой?  Туда я не хожу. Я только к тяжелым,  которые  не могут
вставать. А ты выздоравливающий...
     --  Пойдем к  нам.  Главврача я упрошу  -- он тебя санитаркой  возьмет.
Целый день будем видеться.
     --  Чудак ты, Нефедов!--  она  ласково на  него  посмотрела.-- Да  если
санитаркой  пойду,  ко  мне целыми  ротами приставать  будут,  а  ты  будешь
смотреть.
     -- Пускай только попробуют! Я костылем так врежу, что враз отвяжутся.
     --  Как  будто у них  своих костылей нет...  Ну, ладно, мне домой пора,
мать с ума сойдет.
     Люське  хотелось остаться одной.  Она  дрожала  --  то ли  от  холода и
сырости, то ли от усталости.
     --  А завтра?-- спросил он, глядя на нее  испуганными глазами.-- Завтра
придешь? Придешь завтра? ..
     Она чуть заметно повела плечами и убежала.
     Директор  "Авроры"  открыл  окно,  отодвинул занавеску,  вдохнул  сырой
воздух. Два силуэта привлекли его  внимание,  и он сразу узнал их.  На углу,
возле входа  в  его  кинотеатр,  уволенная билетерша рассталась с  одноногим
безбилетником.

        НЕФEДОВ И НЕФEДОВА

     С  некоторых  пор  мать  стала присматриваться  к Люське  внимательнее.
Люська   чувствовала,  что  мать  ею  недовольна.  Не  бранит  ее,  конечно,
осторожничает, знает  ведь, что дочь огрызнется. Но и не так  ласкова  мать,
как прежде. У  Олега,  так  у  того все на лице  написано, а у Люськи теперь
тайны.  Видно, что  мать  расспросить  порывается.  То  и  дело очень  хочет
спросить и о том, и о сем, но  удерживается, потому что Люська молчит, и что
происходит, не понять.
     Люська  влюбилась,  как  же.  Вот  смеху-то!  Ну,  допустим.  Допустим,
влюбилась. Матери, которая уже навоображала в голове с три короба, что  тоже
понятно,  на  всякий  случай хочется  предостеречь,  и она  говорит  как  бы
нейтрально:
     -- Смотри, доченька, не наделай глупостей!
     -- Да о чем ты, ма? Чепуха какая!
     Люська  заранее  знает  все, что мать ей  скажет. Ну чего  она может ей
посоветовать?
     -- Осторожно, Люся, веди себя. Ты еще  неопытная, сейчас, знаешь, какие
люди стали? Война  все человеческое  повытравила, а все животное повылезало.
Если что, отец мне не простит.
     У матери-то все просто было, а тут...  Но  уж если ты, мать,  считаешь,
что твоя дочь  дурой растет, так раньше  надо было беспокоиться. Поезд ушел.
Мало ли чего тебе в голову лезет! Теперь дочь, можно считать, взрослая, хоть
ты ее и числишь  несмышленышем. Раз взрослая, может и личные  тайны иметь. И
потом, война войной, а жизнь-то проходит, как песок между пальцев.
     Хочется  матери его  увидеть.  Можно подумать,  она  сразу  разберется,
хороший он или плохой. Зачем ей его  видеть, если дочь сама еще не понимает.
Настроишься слишком  серьезно, а потом поссоримся.  Мать  обязательно  сразу
заметит:
     -- Вот-вот! Предвидела ведь. Так и вышло.
     Стало быть, гораздо удобнее, если  мать ничего не  знает, ведь  тогда и
предвидеть ей нечего. Сперва Люська сама разберется. Ты  спи себе  спокойно,
дорогой товарищ мать, на улицу вечером по двадцать раз встречать не выбегай.
А хочешь попусту нервы тратить -- беспокойся на здоровье, если считаешь, что
дочь у тебя дебилочка.
     Люське ясно, конечно, почему мать беспокоится. Пришла она недавно домой
вечером, а Олег -- кто его за язык тянет?-- говорит:
     -- Все знаю! Я тебя возле госпиталя видел!  На скамейке обнималась -- с
одноногим.
     -- Знаешь, Немец, и молчи! Не твое дело!
     Происходящее  его,  Олега, совершенно  не касается: хоть он и  брат, но
младший. Олег обиделся.
     -- Думаешь, не  понимаю? Сам  знаю,  что  не  мое дело. Просто  тебя  с
одноногим видел, и все! Он что -- твой жених?
     -- Не зови его одноногим! У него, между прочим, имя есть: Нефедов он.
     --  Пускай Нефедов. Мне все равно.  Да ты не бойся, я матери  ничего не
сказал.
     -- Я и не боюсь.
     --  И  не  бойся!  Только... Мать-то  думает, что это  не Нефедов.  Она
беспокоится, что это Косой за тобой ударяет.
     -- Она что -- ненормальная?
     -- Нормальная! Косой же приходил -- она видела. Косого она возле нашего
дома видела, а Нефедова -- нет.
     -- Косого я сразу прогнала. Велела, чтобы он на глаза мне не появлялся.
     -- Дура ты! Мало ли что велела... Так он тебя и послушает! Я теперь  из
школы домой боюсь ходить. Их много, они знаешь что у плотины творят?..
     Дела  шайки Косого у плотины известны были  всему городу.  Люська знала
еще побольше Олега, потому что ей Косой кое-чем похвалялся.
     Начал он приставать к Люське, еще когда она в кино билетершей работала.
Люська с ним  старалась не болтать и  на работе его не очень боялась: народу
там кругом полно, по вечерам милиционер дежурит, и военный патруль норовит в
кино  время  скоротать.   Но   Косой  выжидал,   когда   никого  не   будет,
останавливался  возле Люськи и говорил  всякие глупости насчет ее прелестей.
Да еще руками норовил ее ухватить. Люська кричала:
     -- А ну, убери руки!
     Тут обычно  люди  с  билетами  подваливали, и  Косой исчезал, разве что
глазами зыркал и злобно цедил что-то сквозь зубы.
     Вскоре Люську выгнали из кино.
     Раз она  из  госпиталя  возвращалась,  уже  когда  ее  санитаркой  туда
временно на подмену взяли,-- без денег, но за питание. Она издали усмотрела,
что вся шайка Косого  толчется на плотине у ларька с надписью "Мороженое". У
них проволочные  крючки -- за возы сзади цепляться на коньках и по замерзшим
колеям ехать. Они мальчишек  подкарауливают и крючками  за валенки  цепляют.
Упавшего  подтаскивают к  забору, окружают компанией  и срезают коньки. Если
сопротивляешься -- еще и бьют, а  коньки продают  на рынке. Ребята плачут, а
дружки Косого над ними издеваются.
     Бежит Люська  домой  быстро, задыхаясь,  уже и холода не  чувствует,  и
темноты не замечает, остался страх один. Обойти бы эту компанию стороной, да
вокруг пути нету: одна единственная дорога через плотину.  Снег, как на зло,
хрустит под ногами от мороза. Может,  надеется Люська, в темноте не заметят.
Но маленький парнишка,  которого они Шкаликом зовут,  всегда за Косым  ходит
как тень, все ему доносит и  служит на  побегушках. Косой  эту свою шестерку
уже в "Аврору" к Люське подсылал. Шкалик подбегал к ней и шептал:
     -- Косой велит тебе, Люська,  после работы подойти  к заднему выходу из
кино, там, где помойка и где он, Косой, лично тебя будет ожидать. Не придешь
-- тебе же хуже.
     Тогда Люська от Шкалика отвернулась, даже ответом не удостоила.
     Тут, на  плотине, она сразу, как их  увидела,  хромать начала.  Думает,
буду идти хромая,  в  темноте не  узнают, и  приставать не  будут: ну,  кому
хромая да  убогая девушка  нужна?  Пошла она, ковыляя изо всех  сил,  но  не
тут-то  было.  Шкалик первым  ее высмотрел, возле  самых ее  ног дорогу  для
проверки перебежал и  -- прямо  к Косому  с важным  сообщением.  Привстал на
цыпочки и тому на ухо про Люську. Люська бежит, хромая на одну ногу, ни жива
ни мертва.
     Косой  шлепнул  Шкалика по  голове  и сразу  побежал  наперерез. Люське
деваться некуда. Остановилась  она в  растерянности, не зная, куда податься.
Он подошел вплотную и стал ее разглядывать.
     -- Ты,-- спрашивает Косой,-- разве не ко мне шла?
     -- Нет,-- отвечает она,-- не к тебе.
     -- Неправильно, Люся, поступаешь. Зачем хромой прикидываешься? Тебе это
не идет. Ты мной лучше не брезгуй!
     -- Это почему же?
     --  Потому  что я тобой интересуюсь. А ты мимо бегешь. Боишься кого что
ли?
     -- Боюсь.
     -- Не бойсь! Пока я на воле, тебя  никто не тронет, кроме меня, поняла?
Пойдем, я с тобой до дому проследую, чтобы все видели, что ты моя краля.
     -- Я не твоя!
     -- А будешь моя. У меня как раз в данный момент подруги нету. Вакансия.
     Хватает  он  Люську  за талию,  поворачивает  и  сталкивает с  дороги в
сторону.  Был бы с ней  сейчас отец, подумала она, он бы защитил, что-нибудь
сделал, не позволил  бы так с ней поступать. Люська,  надеясь отделаться  от
Косого, идет быстрыми шагами, а он рядом топает, ни на шаг не отставая.
     -- Ты,-- говорит,-- Люся, отчего хмурая? Может, голодная? Не стесняйся.
Завтра приходи на  плотину, я тебя  хлебом обеспечу. В шесть часов фургон из
пекарни  в  магазин  едет. Ну,  мы  шутим маленько. Вскрываем  его на ходу и
несколько буханок выкидываем.
     -- А если поймают?
     --  Поймают -- срок дадут. Хе-хе! Может,  отобьемся. Ножички у  нас  --
сталь  хорошая. Немецкая  сталь, трофейная. А поймают разом  -- там  питание
казенное... Приходи, краля, хлеба дадим.
     -- Нет,-- говорит Люська,-- не приду.
     -- Придешь!-- говорит Косой.-- Никуда не денешься. Не придешь завтра --
пеняй на себя.
     Он вдруг притопнул ногой и запел звонким и чистым голосом:

     <i>-- Милый мой, а я твоя,
     Куда хошь девай меня,
     Хочешь, в карты проиграй,
     Хошь, товарищам отдай!
     Эх!..</I>

     Довел он Люську до дому, а тут, с крыльца, мать навстречу: не выдержала
-- отправилась дочку встречать. Косой к забору отошел, но мать его все равно
заметила. Взяла  она Люську под руку и  домой  отвела. Дома  ничего не стала
спрашивать, только кровать ей постелила.
     Очень Люська стала бояться. И не за себя только --  за брата.  Косой не
из тех, кто просто так отступается. А Олегу из школы во вторую смену потемну
домой добираться. Поколебавшись, решила Люська пойти его встречать.
     Наверное,  Шкалик ее еще по дороге  туда приметил. На обратном  пути из
школы Олег вдруг остановился и Люське кивком головы указал:
     -- Вот они, вся компания. Нас поджидают. Зачем ты только за мной пошла?
     Едва  они  поравнялись, Олега за рукав  в сторону  потянули.  Люська им
кричит:
     -- Не трогайте его, он же маленький!
     -- Его и не трогает никто,-- вмешался Косой и приказал.-- Отпустите!
     Они руки разжали. Косой пнул Олега ногой и процедил сквозь зубы:
     -- Беги отсюда, чтоб я тебя не видел. Ну, кому сказано?
     Не уходил Олег, стоял, потому что Косой не отпускал Люську, не давал ей
пройти, руки расставил.
     -- Оставайся, краля, с нами. Неужели не поняла?
     --  Пусти  меня!--  она  попыталась  вырваться  из  кольца,  плотно  их
окружавшего.
     От  Косого  несло  самогоном.  Он схватил Люську  обеими руками за края
воротника  и так рванул  пальто, что все  пуговицы посыпались. Косой оскалил
зубы и вдруг набросился на Люську. Повалив на снег, он вытащил нож и, прижав
лезвие  к  ее  горлу,  стал  обшаривать  ее  другой  рукой. Стоявшие  вокруг
похохатывали,  присвистывали,  подбадривали  Косого.  Люська  уворачивалась,
защищая  то одну свою  часть, то  другую, закричала,  но кто-то содрал с нее
вязаную шапочку  и  в рот ей засунул. Она  изо  всех сил отталкивала  его, и
тогда руки ей развели его приятели и ногами к земле придавили.
     Олег пролез  между  ног  у стоявших вокруг  и, ухватив Косого за  ногу,
укусил.  Косой  матюгнулся  и  лягнул  ботинком  в  пах Олега  так, что  тот
откатился и некоторое время лежал без сознания, не чувствовал даже,  как его
били ногами другие.
     Косой справился с Люськой, но она так стонала и  извивалась, что все  у
него получилось быстро и нелепо. И тогда он полуподнялся, стоя на коленях  у
нее  в  ногах, угомонился, даже вынул шапочку  у  нее  изо рта  и  помог  ей
подняться. Она  всхлипывала и  прикрывала руками полы пальто, хотя холода не
чувствовала. Приятели его молчали, ждали, что будет делать атаман.
     -- Пустите ее,-- рявкнул он, застегивая штаны.
     Люську трясло, и она еле стояла на ногах.
     -- Сама  же  виновата,  дура,-- Косой  теперь  размяк,  и ему  хотелось
поговорить, а  может, оправдаться.--  Буханочку  дать?  Свеженькая.  Братана
накормишь, и мать тоже...
     Она не  отвечала, закрывая  лицо ладонями. Только отрицательно  мотнула
головой. Кольцо его приятелей раздвинулось, давая ей пройти.
     --  Ынтересно  получается!-- продолжал  он.--  Не хочет  хлеба, видали?
Гордая ты больно, но это мы обломаем. Вот что:  завтра в шесть часов придешь
к "Авроре". Желаю с тобой прошвырнуться на  киносеанс, ясно? Пугать не буду,
ты меня знаешь. А сейчас ступай, краля,-- вон братан твой скучает.
     Олег сидел на  снегу и тоже не то  плакал, не  то подвывал. Губа у него
была разбита.
     -- Ты живой?-- она помогла ему подняться.
     Косой поглядел на них и, сплюнув, прибавил:
     -- Шкалик, а ну проводи их  до дому до  хаты,  чтобы  чужие случаем  не
забидели.
     Шкалик  послушно потащился  сзади  Люськи  с Олегом.  Они  брели молча,
словом не обмолвившись, и Шкалик семенил  за ними, как  послушная собачонка.
Довел их до самого дома и убежал.
     Погляделась Люська в зеркало: на шее у нее немного кровоточила полоска,
оставленная ножом. Люська про себя твердо решила ничего не говорить матери и
с Нефедовым больше не встречаться, раз она теперь такая  испорченная. Но как
дальше жить, не ясно. Жизнь у Люськи  отняли, она бы повесилась, но мужества
на это не хватило.
     Утром,  когда мать  убежала на  работу, Олег вдруг,  собираясь в школу,
спрашивает:
     -- Ты Нефедову скажешь, как Косой к тебе приставал?
     Она растерялась.
     -- Только  не  вздумай,-- отвечает  она,--  пойти жаловаться  Нефедову.
Стыдно это.  Он после ранения, ходит на костыле, а  у них ножи. Я вообще его
видеть не хочу!
     -- Значит, боишься за него?
     -- Боюсь!
     -- Видеть не хочешь, но беспокоишься. А за себя, значит, не боишься?
     -- Тоже боюсь, но...
     Что "но", она не знала.
     Олег убежал в школу, а когда вернулся, Люська поняла, что брат хитрит.
     -- Знаешь, Люсь, надо вечером пойти к "Авроре".
     -- Еще чего не хватало!
     -- Надо и все! Нету другого выхода. Если не пойдешь, они все равно тебя
потом опять поймают и будут мучать. Иди к "Авроре" в шесть.
     -- Ты что, к Нефедову ходил?
     -- Неважно, ходил или нет,--  ответил  ей  брат степенно,-- но  Нефедов
сказал, обязательно прийти.
     Долго Олег молчать не мог, и  постепенно  Люська  от него выведала, что
братец ее два урока  прогулял,  потому  что  бегал в госпиталь. Его  туда не
пустили, и тогда он издали,  через окно, высмотрел Нефедова в палате, вызвал
его во двор и там все ему выложил.
     -- Ну, не все,--  поправился Олег.--  Все ты ему сама рассказывай, если
хочешь...
     Еще Люська узнала, что Нефедов долго молчал, выслушав  Олега, и сказал,
что он это дело до вечера обмозгует, но так  или иначе ровно в шесть  вечера
будет у кино,  и чтобы Люська не опаздывала. И Нефедов прибавил,  чтобы Олег
не приходил, глаз Косому не мозолил и не мешался. А то все можно испортить.
     Люська  весь  день просидела  дома  и проплакала, к  вечеру смирилась и
решила: пусть будет,  что будет, а пойти -- она все-таки пойдет.  Олег прав,
нельзя ей не  пойти. Иначе  --  получится,  что  Нефедов  будет  ее ждать, и
выйдет, что она его обманула.
     Так  она себя уговорила, а под  конец надумала, что она должна выложить
Нефедову про все, что случилось,  и потом с  ним попрощаться. Про Косого она
старалась не думать. Она даже причесываться как следует  не стала, не то что
брови и ресницы подводить, что ей шло. Пудру материну почти не брала, а уж о
губах  и  говорить  нечего,  что  не  подкрасила.  Только  царапину  на  шее
попыталась,  как отец когда-то  говорил,  заретушировать. К пальтишку другие
пуговицы пришила, закуталась в платок шерстяной, на самый нос  его натянула,
вздохнула тяжко да пошла.
     Приближаясь  осторожно  к  кино,  Люська издали увидела:  неподалеку от
кассы Нефедов в своем военном ватничке маячит.  В одной руке костыль, другой
рукой железные перила обхватил,-- так ему легче стоять на одной ноге. Перила
эти возле кассы поставили, чтобы без очереди  за  билетами  не  лезли. Стоит
Нефедов и расписание сеансов  изучает. Люська подошла к нему, и глаза  у нее
сами собой слезами набухли. Глядят они друг на друга, только железные перила
их разделяют.
     -- Что это у тебя, Люся?-- спрашивает Нефедов и кладет ей руку на шею.
     --   Так...--  захлопала  мокрыми   ресницами  она.--  Вчера   ножом...
порезалась, когда картошку чистила...
     -- Ясненько,-- говорит Нефедов.-- Не плачь, Люся, и никого не  бойся. Я
с тобой.
     Осталось  Люське  лишь  невольно  улыбнуться  сквозь  слезы.  Ведь  она
маленькая и то здоровей Нефедова, а он говорит, не бойся.
     Тут Косой  показался.  Приостановился, курнул  папироску два раза,  дал
курнуть Шкалику, который позади него, как хвост, и прямым ходом к Люське.
     -- Здрассте,-- говорит.-- Пришла, краля? Я и не сумлевался...
     Руку протянув, хочет схватить Люську за локоть. Но не успел он. Нефедов
мгновенно  подлез под железные перила  и между  Люськой и Косым костыль свой
поставил.
     -- Пойдем, Люся,-- жестко сказал  он, игнорируя Косого,-- нам с тобой в
кино пора.  Некогда с посторонними  разговаривать, а то опоздаем. Билеты уже
куплены.
     Косой  отодвигает  костыль,  Люськину руку  отпускает, сжимает пальцами
плечо солдату и бурчит ему в ухо:
     --  Слушай,  ты, красная  армия! Ползи отсюда,  пока  я  тебе кишки  не
вспорол...
     Но вокруг народ, и милиционер, который Люську знает с тех времен, когда
она тут  работала,  скучает  в двух шагах от  них и Люське  улыбается. Берет
Нефедов Люську  под руку и, стуча костылем  об  лед, посыпанный  возле входа
песком,  тянет  ее  к  двери  в  кино.  Косой  плетется  позади  и,  видимо,
соображает, где и когда ему этого хромого солдатика  убрать с дороги. Люська
послушно  идет с Нефедовым, но едва  дышит  и  думает даже,  что,  может, ей
остановиться, чтобы Нефедов ушел в кино один: ведь что  с  ним Косой сделает
-- это представить страшно.
     -- "Сердца четырех" идет... Ты, небось, этот фильм видела?-- спрашивает
между тем Нефедов.
     -- Я все фильмы видела,-- скромно отвечает Люська, едва шевеля губами.
     Нефедов вталкивает Люську в фойе, протягивая билетерше  Фаине Семеновне
билеты, а  Люська с ней здоровается. Косой  со Шкаликом бросаются за ними, а
билетов у них нет. Билетерша реагирует немедленно и строго:
     -- Ваш билет, гражданин! Нету? Тогда куда ж вы прете да еще с ребенком?
     Косой сует билетерше купюру, а она его руку отталкивает:
     -- Идите на здоровье в кассу!
     Потому что директор стоит у своего кабинета и следит за происходящим.
     В  зале  смеркается:  механик  свет  реостатом медленно  гасит.  Люська
надеется, что сейчас фильм начнется и Косой  их в темном зале  не найдет. Но
не успели они  до своих мест дойти -- она видит,  что Косой, купив билеты, к
ним  проталкивается. Нефедов с Люськой вдвоем на одном костыле  и трех ногах
ковыляют,  а он на своих  здоровых  двух --  за ними.  Но  все-таки  они уже
пробираются по проходу к своим местам.
     Люська помогает Нефедову  сесть, костыль у него, как всегда, берет, а у
самой  сердце  в пятки ушло. Киножурнал  начался.  Музыка  бодрая  звучит, и
показывают, как советские войска Варшаву  берут и как фашисты драпают. Косой
в  темноте по ряду продирается, добрался до них, но мест свободных возле них
нету. Шкалик в проходе сел на пол и фильм смотрит.
     Косой запыхался, сопит и говорит Нефедову:
     -- Эй, ты, красная армия! Вот тебе, падло,  мой билет и ступай отседова
на мое место, здеся я посижу.
     Нефедов  голову подвинул,  чтобы  Косой ему  экран  не  загораживал,  и
отвечает холодно:
     -- Спасибо, но мне и тут неплохо. Так что иди, парень, на свое  место и
не застилай своим телом кино.
     И рукой  отодвигает Косого в сторону. Сзади из зала  Косому кричат, что
он экран загораживает, смотреть взятие Варшавы мешает.
     В гневе Косой руку нефедовскую стряхнул с себя и берет его за грудки.
     -- Кому сказано, вышвыривайся отсюда!
     У него аж пена на губах и матерщина, как  горох, сыплется. Люська сидит
ни жива ни мертва, только  локоть  Нефедова от страха сжимает. Нефедов берет
из  рук  Люськи костыль, упирает подлокотник Косому  в  подбородок  и рывком
приподнимает  костыль вверх, так что голова Косого откидывается назад. Косой
отбивает  рукой костыль так, что тот с  грохотом летит мимо в  проход, а сам
лезет за пазуху, и у него в руке оказывается финка.
     -- Нефедов!-- в отчаянии кричит Люська.-- У него нож! нож! нож!..
     В эту  секунду  в ряду перед ними поднимаются два человека и заламывают
Косому руки,  согнув его через стулья так, что вот-вот  переломят ему  спину
пополам.  С боков поднимаются еще чьи-то руки и мертвой хваткой берут Косого
за ноги, чтобы он не мог брыкнуться.
     Сзади кричат:
     -- Безобразие! Сядьте, кина не видно!
     Им спереди отвечают:
     -- Щчас, щчас, граждане, не волнуйтесь! Один момент, и будет порядок...
     -- Шкалик,-- выкрикнул Косой.-- Дуй до плотины, зови ребят, наших бьют!
     -- Заткнись!-- рявкнул чей-то угрюмый бас.
     Слышно, как Косой хрипит. Видит Люська, что его  выносят, и он исчезает
в темноте.
     Через некоторое время те, кто выносили Косого, вернулись и  опять  сели
впереди Нефедова с Люськой. Один из них протянул назад пятерню  и пожал руку
Нефедову.
     Услышав крики,  прибежала в  зал билетерша Фаина  Семеновна. Киножурнал
остановили, в зале зажгли свет.
     -- Что здесь происходит, граждане? Почему шум?
     За  билетершей следом в зал  протопали  трое  в матросских  бушлатах  с
автоматами  -- военный  патруль.  Только теперь Люська увидела, что в  зале,
впереди них и кругом, сидят раненые из  госпиталя, одетые кто во что горазд,
как могут одеваться только раненые: кто в шинели, кто в ватнике, кто в одной
пижаме. Это в такой мороз-то!
     Патрульные прошагали по  одному проходу и вернулись к фойе  по другому.
Убедившись, что все в зале в порядке, они ушли следом за билетершей.
     Свет  в  зале  снова погасили,  и вместо  журнала стали  крутить дальше
"Сердца  четырех". Первый раз в жизни Люська не смотрела на экран  и ничего,
кроме Нефедова,  не  видела. Вспомнила только  про костыль,  который упал  в
проход,  нагнулась  и подняла. Отдала своему стойкому  оловянному  солдатику
костыль, и как-то так получилось, что она сама взяла его под руку.
     Нефедов  к  ней наклонился, прижал ее руку  к  пушистой  своей  щеке  и
молчал, но руку не отпускал, держал на своей щеке весь фильм. В конце Люська
сказала:
     -- Нефедов! У меня рука затекла.
     Фильм кончился, в зале загремела веселая песенка. Зрители поднялись  со
своих  мест  и двигались  по проходам в  сторону дверей с  надписью "Выход".
Вдруг  движение застопорилось, в тамбуре  перед выходом образовалась  толпа,
послышались  крики,  потом   стало  тихо.  Толпа  не  двигалась,  но  стояла
полукругом, не решаясь идти дальше, на выход.
     -- Да что там такое? Дайте пройти...
     -- Двигайтесь, граждане, не задерживайте остальных!
     -- Куды двигаться-то? Там покойник...
     -- Где покойник?
     -- Да вот, прямо тут, у выхода...
     -- Так милицию надо вызывать. Где милиция?
     Люська с  Нефедовым  протолкались вперед  и раздвинули чьи-то плечи: на
полу, возле стены, лежал скорчившись человек. Руки его были связаны сзади, а
на  голову надет клеенчатый мешок, перетянутый на шее  веревкой. Лежавший не
двигался и,  видно, уже давно задохнулся.  Люська  сразу сообразила,  в  чем
дело, не ахнула, не  пикнула, только прижалась грудью  к  руке  Нефедова. Он
поглядел на труп спокойно, даже равнодушно и сказал:
     -- Пойдем отсюда, Люся. Ничего тут для нас интересного нет.
     -- Слушай, Нефедов!-- прошептала Люська  ему  в  самое  ухо.-- Зайдем к
нам? Познакомлю с мамой...
     Зрители  стали   потихоньку  продвигаться  к  выходу,  боязливо  обходя
стороной тело, лежащее  у  стены.  Только раненые из госпиталя  подталкивали
друг  друга, выбираясь из зала, и, дымя  цигарками, балагурили, будто ничего
не произошло.
     Через полгода, когда солдат Нефедов стал студентом  пединститута, они с
Люськой  пошли  в  очередной  раз  в  кино  "Аврора",  и  Люська  ему  вдруг
прошептала:
     -- Слушай, Нефедов! Я хочу, чтобы ты на мне женился...
     Люська Немец  действительно стала Люськой Нефедовой,  но произошло  это
после войны и не сразу. Потом Нефедовы превратили мать в бабушку, подарив ей
двух внучек,  таких  же белобрысых,  как  их одноногий отец.  Но это  совсем
другая, сторонняя история, а в этой пора поставить точку.

        ЗЕМНОЙ ШАР НА НИТКЕ

     Олег  Немец не  любит безделушек.  С годами накапливается их в квартире
множество --  сувениров, статуэток, висюлек разных. Однажды, когда в Америку
отбывали, все это пришлось оставить, и,  Олег думал, навсегда. Но вот теперь
в   его  двухэтажном  доме,  где  число  комнат  определить   трудно   из-за
недостаточного   количества  перегородок,  безделушки  опять  появились,   и
количество их растет еще быстрей, чем раньше.
     Жене они нравятся, ее руки расставляют везде слоников, собачек и кошек,
буддийских божков, мексиканских дракончиков и гавайских человечков из  лавы,
не  говоря  уже  о  русских   поделках:   матрешках,  глиняных   зверьках  и
свистульках,  тульских самоварчиках,  валдайских  колокольчиках, вологодских
деревянных игрушках.
     Куда бы они с  Олегом ни ехали,  что-то  привозится  --  благо  в любой
стране  такого товара более  чем  достаточно. С  новыми  экспонатами  Нинель
переставляет весь антураж наново. Стоят и лежат эти сувениры в доме у Немцев
на полках, на столах, на подоконниках, за  стеклами в серванте, на тумбочках
в  спальне,  в ванных  и  туалетах,-- везде  мозолят  глаза, хоть выбрасывай
потихоньку от жены. Олег даже  ссорился  с  ней из-за этого. У  современного
человека, убеждал он,  достаточно  воображения, чтобы украшения домысливать.
Когда заходит разговор  на эту тему, он готов всех уверять, что самая уютная
комната та, в которой только что побелили потолок и стены, а мебель  вносить
не собираются. Мало мебели -- много воздуха, есть можно стоя, спать на полу.
     Говорит так Олег не ради оригинальничания и не потому, что он аскет. Он
действительно не любит  лишних вещей. При этом есть одно исключение, которое
делает  его уязвимым в  споре  с женой,  поэтому она не обижается. Она молча
указывает на сервант.
     Там  у Немца  хранится безделушка, которую он бережет. Всю жизнь она  с
ним.  В школу в портфеле носил. В консерваторском  общежитии  в коробке  под
кроватью  лежала.  Вывез  ее в  чемодане,  и  таможенники,  когда  все  вещи
выворачивали, эту штуку  повертели,  ничего в ней не обнаружили  и в чемодан
обратно   швырнули.   Сейчас  она  в  серванте   за  стеклом.  Валеша,  сын,
давным-давно, еще когда маленьким был, привязал к ней ниточку. Висит.
     Издали это голубой шарик не больше мяча для игры в пинг-понг. Подойдешь
ближе  --  различаешь материки, океаны, Европа,  Африка,  вот  обе  Америки,
Австралия. Но лучше  шарик  рассматривать в лупу -- тогда и  города видны, и
горы, и реки. Вот и Европа наша  с  Азией,  сшитая так, что  границы нет. На
месте  Северной   Америки  маленькая  вмятинка.  Словом,  маленький  глобус.
Крутанешь  пальцем  -- он  на  нитке завертится. Только знать  надо, в какую
сторону вертеть, чтобы не обидеть старика Коперника.
     Шар покрутится, замрет, и тут становится видно, что все же  глобус этот
странный.  Все  очертания материков  обведены жирной  черной полоской,  реки
заметны.  Точками  обозначены  и Москва,  и  Париж,  и Лондон,  и  Пекин,  и
Вашингтон, и  Рио-де-Жанейро. Но  нет того, что должно быть на  любой карте:
нет  границ  государств.   Все  материки  окрашены  одной  светло-коричневой
краской.
     В  одном  месте, если  приглядеться  еще  пристальней, точка имеется  в
районе Урала. Точку  ту Олег сам нанес. Выцарапал  он  ее вилкой на  память,
когда принес глобус домой. Было это в сорок четвертом...
     После школы, забросив  в окно портфель, Олег в компании  ребят со двора
забирался  в трамвай.  Билетов они не  брали, а  чтобы  вагоновожатая  их не
видела,  прилаживались  в заднем  тамбуре  на  корточки.  Трамвай  шатало  и
подбрасывало на ухабах  так, будто  он  двигался без рельсов.  Стекла забиты
фанерой, только на  площадке светло, потому что дверь оторвана. Сидят пацаны
на трамвайной площадке и вытаскивают из кармана  вчерашние  трофеи:  гильзы,
патроны от пистолетов, сигнальные лампочки из приборов. Идет обмен.
     -- Два патрона на лампочку.
     -- Десять гильз на один патрон.
     -- Дай сперва поглядеть!
     -- Чего глядеть? Патрона не видал?..
     Они сговариваются,  но тут  трамвай  взлетает на ухабе, патрон вместе с
лампочкой и гильзами выпрыгивают из рук и проваливаются через щель в полу.
     Ехали они  до  конечной  остановки  возле  вокзала.  Наконец,  трамвай,
повизжав,  останавливался  на  круге.  Дальше  дорога  шла  через  болото  и
заброшенный карьер, заросший мелкой  кусачей крапивой,  к  заводской свалке.
Свалка располагалась по обе стороны железнодорожной ветки, которая уходила в
тупик. Каждый день в тупик загоняли состав с тяжелым краном впереди.  Ребята
прятались за кусты и  крапиву, оттуда внимательно следя за тем, что привезли
сегодня, терпеливо ждали.
     Кран,   пыхтя,   разворачивался,  и   два  пожилых  работяги  в  рваных
гимнастерках подтаскивали крюк к ближайшей платформе, на которой громоздился
разбитый  немецкий  танк,  привезенный  с   фронта  на  переплавку.  Рабочие
обматывали  танк тросами, за них цепляли крюк  и отбегали  в  сторону.  Крюк
уползал вверх. Танк,  поколебавшись и  цепляясь  за стоявших рядом  таких же
разбитых уродов, поднимался над платформой и медленно опускался на свалку.
     После   этого   кран   отдыхал,   отдуваясь  паром,   а  тем   временем
паровозик-кукушка простуженно свистел и выезжал из тупика. Пустую  платформу
отцепляли  и  к  крану подогнали  другой  вагон, с мятыми  бронемашинами или
пушками. Такую мелочь работяги цепляли крюком попарно.
     Разгрузив состав,  кран убирался из  тупика,  оставляя на  кустах белые
клоки пара  и  кучу  копоти.  Не успевал  он  скрыться из виду,  как  пираты
высыпали из засады. Обгоняя  друг друга,  спотыкаясь  о рельсы, перепрыгивая
через голые автомобильные рамы и рваные куски  металла, братва мчалась сломя
голову вниз. Главное -- первым забраться в танк. Первым, пока все в целости,
пока ничего не отвинтили, не отковыряли, не отломали там самое ценное.
     В тот  день Олег летел к "тигру". Он забрался на башню танка, попытался
приподнять заржавевший люк -- не тут-то  было. Откуда взять силенок  при тех
скудных  харчах? Подоспели приятели, стали  помогать. Вчетвером  они кое-как
оторвали  крышку.  Олег  ухватился  руками за  края  отверстия  и перемахнул
внутрь.  Дальше  все  известно. Ноги сами  проваливаются, куда надо. Успевай
только   руками  перехватываться.  Мгновение   --  и  ты   уже   на  сиденье
механика-водителя. Разваливаешься в блаженстве и полной тишине. От мира тебя
отделяет броня толщиной в доску. Впереди узкая смотровая щель бросает отсвет
на приборы. Тут они все, целехонькие, отвинчивай что хочешь. Это  трофейное,
значит, ничье. Все равно пойдет в печь на переплавку, сгорит.
     -- Эй! Ну что там?-- кричат сверху.-- Лампочки есть?
     --   Порядок!--  отвечает   Олег,  задрав   голову,  чтобы   они  лучше
расслышали.-- Еще никто не разбойничал. Факт!
     Олег, с  трудом дотянувшись,  упирается ногами в педали. Заводит мотор,
тянет на себя рычаг скорости и  едет. Мотор  ревет.  Только это не  мотор, а
Олег сам тарахтит:
     -- Т-р-р-р-р-тр-тр... Та-та-та! Тр-р-р...
     Замолчал Олег, тихо стало.  И тут задел он ногой некий предмет, который
покатился по  стальному  полу,  задребезжал.  Олег наклонился  посмотреть --
внизу темно,  ничего не  видно. Он  попытался дотянуться рукой  до убегающей
вещи и больно ударился виском  об  острый  выступ. Помнит только  -- схватил
пальцами то, за  чем тянулся, другой  рукой провел по лбу --  вытер  струйку
теплой крови и потерял сознание.
     Очнулся  он   на  кровати  в  просторной  комнате,  похожей  на  класс.
Забинтованная  голова  болит,  кружится,  слабость  невероятная.  Вокруг  на
кроватях  сидят и  лежат раненые. Он  поднес  руку к лицу,-- что-то  сжато в
кулаке. Разжал  пальцы --  на ладони совсем  маленький земной  шар. На своих
местах голубые океаны и материки. Взял Олег глобус двумя пальцами, повертел.
От окна на землю, которую он держал в руках, падал свет; с одной стороны был
день, а с противоположной ночь,-- точно, как учительница в классе объясняла.
     Пальцы были слабые, не слушались, и шар упал на пол. Олег повернулся на
кровати, чтобы его поднять, и видит: точно по экватору земной шар развалился
на две  половинки.  Спрятал  Олег  обе  половинки  под  подушку и спрашивает
раненого, тоже с перевязанной головой, лежащего на соседней койке:
     -- Где я?
     -- В госпитале,-- отвечает тот.
     -- Зачем?
     -- Да уж не знаю. Дружки твои  тебя, говорят, приволокли. Сказывали, на
свалке ты головой приложился, они тебя вытащили. У вокзала, аккурат, раненых
с поезда на  трамвай перегружали. Ну,  и тебя  подобрали  заодно, не бросать
же...  Благодари  бога,  что  на  мину не напоролся  или на  необезвреженный
снаряд! Куски бы твои не стали собирать.
     В палату заглянул хирург. Он сел к Олегу на кровать и сказал:
     -- Живой? А ну, зрачки покажи!
     Олег широко, как мог, открыл глаза.
     -- Не тошнит?
     -- Не...
     -- Раз так --  нечего тут место  занимать! Перевязку  сделали -- и марш
домой. Дома отлежишься. У  меня вон, тяжелые с  эшелона в коридорах лежат. А
тут,  подумаешь, лоб зашили! Дать ему ужин и  выгнать! Через три дня придешь
-- сниму швы.
     Мать  перепугалась, увидев сына  с  перевязанной  головой.  В госпитале
бинта не пожалели, накрутили  целый  чурбан. Весь вечер она  просидела возле
него, держа ладонь  у  Олега на лбу. Через три дня чурбан с Олега  сняли.  А
шрам с левой стороны лба остался на всю жизнь.
     Сперва Немец стыдился,  прикрывал  шрам рукой,  то и  дело ощупывал его
пальцем. Но от шрама появилось в олеговом лице что-то уголовное,  и во дворе
после войны незнакомые пацаны осторожничали. Раз со шрамами, значит, человек
бывалый  и  не  надо к  нему приставать.  Когда  его спрашивали,  он скромно
отвечал, что шрам у него остался после  танка. Привычка  трогать лоб пальцем
сохранилась,  и можно подумать,  что Олег задумывается,  приставив палец  ко
лбу.
     С годами он  так привык  видеть шрам в зеркале, что  если б красноватая
полоска  в одно прекрасное утро  исчезла, Немец удивился  бы, как  известный
гоголевский герой,  который не обнаружил собственного носа.  Но шрам, никуда
не деться, остался на всю жизнь. Жена в порыве нежности любит целовать Олега
в лоб, прикасаясь губами ко шву, говоря при этом, что целует героя войны.
     Земной  шарик ездил с Олегом из города  в город  после  войны  и  висит
теперь  в серванте  в доме Немцев  в  Сан-Франциско. Но так и не узнал Олег,
почему и как эта  безделушка  очутилась в  германском "тигре",-- мог  только
сочинять разные истории. Глобус хранил свою  географическую (а может,  и еще
какую-нибудь) тайну и не собирался ею делиться...
     И  вот  теперь симфонический  оркестр,  в  котором  Олегу  Немцу платят
зарплату за то, что он умело водит взад-вперед смычком по струнам,  прилетел
в  полном составе в Вену. Кроме Вены, у американских музыкантов был контракт
на концерты в Граце, Инсбруке, Линце и -- в самом конце -- на родине Моцарта
в Зальцбурге, на международном фестивале классической музыки. После оваций в
Вене  оркестрантов  перемещали  из  города  в  город на  двух  туристических
автобусах, наполовину загруженных ящиками и футлярами с инструментами.  Олег
изрядно  устал  и мечтал скорей прилететь домой, а им предстоял длинный путь
через скользкий в эту пору перевал из Линца в Зальцбург.
     Дело близилось к ночи, оркестр рисковал  остаться голодным, если поздно
попадет в гостиницу.  До  Зальцбурга  еще оставалось верст  около ста, когда
энергичная первая скрипка Эми О'Коннер предупредила, что, если ее немедленно
не  накормят,  у нее  завтра не будет сил доиграть до  конца Первую симфонию
Малера.  Водитель  кивнул, сбросил скорость, съехал с  автобана  и  замер на
площадке перед маленьким ресторанчиком в стиле охотничьей хижины.
     Оказалось,  они остановились на самой австро-германской границе. Вокруг
до  горизонта видные при свете  луны Альпы,  заросшие лесами,  и  под ногами
аккуратно  подстриженная зеленая  трава. Дорожка, уложенная  гладким камнем,
ведет  к дому. Посреди лужайки деревянный дом с большим крыльцом и верандой,
на  которой яркие,  красные  и синие,  как  игрушечные,  столики  и  кресла.
Наверху, на уровне второго этажа,  вокруг дома балкон, на нем белый флажок с
надписью "Zimmer frei" -- приглашение снять комнату.
     Внутри хижина была просторной, тихой и уютной: высокие дощатые потолки,
диваны по углам, застеленные  веселой клетчатой тканью, на  столах  букетики
цветов.  Олег уселся спиной к стене на диванчик, чтобы  оглядеться. Напротив
красовался бар  со стойкой  и  высокими табуретами.  Стены комнаты  украшали
звериные шкуры, старинные  луки, ружья, кинжалы.  То ли  все  это  богатство
досталось хозяину от предков, то ли куплено в магазине старинного оружия, но
оно являло  собой  подобие театрального реквизита. В  углу, возле  окна,  за
столиком сидела пожилая дама и медленно раскладывала пасьянс.
     Хозяин, крепкий  старик  на  вид  лет  семидесяти с  небольшим,  седой,
сухопарый,  юркий,  уже  закрывавший  заведение,  такого  наплыва  гостей не
ожидал. Он был весь внимание и безостановочно улыбался:
     -- Bitte sch<i>o</i>n! Пожалуйста!
     И, взмахивая руками, как балерина, тут же ни за что благодарил.
     -- Danke sch<i>o</i>n! Большое спасибо!
     Поняв,  что  это  американцы,  хозяин  легко  перешел  с  немецкого  на
английский.  А когда узнал, что среди  американских музыкантов есть  русский
скрипач, персонально пожал ему руку и сказал по-русски:
     -- Добро пожалуватт!
     Разумеется,  этого  никто,  кроме  Олега, не понял. Хозяин  говорил  на
ужасном русском, но все-таки говорил.
     -- А где здесь граница?-- спросил его Олег.
     -- Граница?-- засмеялся хозяин.-- Граница проходитт в мой спальня через
кроватт. Я спитт Аустрия, а мой жена -- Германия.
     Жена спустилась помогать, зажгла  свечи. Гости  обсудили  меню с учетом
голода и чуждой Европе американской диеты. На столах появились кружки  пива,
и хижина загудела. Хозяин убежал на кухню готовить.
     Хлебнув  черного пива, Немец посидел минуту с закрытыми глазами, словно
медитируя. А когда  опять открыл  их, дыхание  у него перехватило: прямо над
ним,  на  стене,  висели  громадные ветвистые  оленьи рога. По  всему видно,
могучее было животное. Может, и бродило неподалеку отсюда, в лесу.
     Но не  сами эти рога удивили Олега.  Он глазам собственным не  поверил,
протянул вверх руку и потрогал, чтобы убедиться, что ему не померещилось. На
одном  из  отростков висел на ниточке глобус -- точная копия шарика, который
хранится  у  него  дома  в  серванте. Голубые  океаны,  коричневые материки,
обведенные  каемкой.  От  сквозняка,  когда  открывались двери,  земной  шар
чуть-чуть покачивался.
     Скоро появился  хозяин  с подносом, стал снимать  тарелки со шницелями,
форелью, салатами. Ставя каждую на стол, он повторял:
     -- Bitte schГn! Пожалуйста! Bitte!..
     -- Что это у вас?
     Cпросил Олег по-английски  и пальцем указал на глобус. Рука  хозяина  с
тарелкой застыла в воздухе. Но отвечал он Олегу по-русски.
     -- Этто?-- он смутился.-- Вам мешает? Я немедленно забирайт. Bitte!
     -- Нет-нет,  нисколько  не мешает. Просто я хотел спросить, что  сие за
штука такая?..
     -- Этто мой дочь  повесиль. Он здесь  вечером занимайт.  Дочь  занимайт
школа медицинский сестра...
     -- Наверно я плохо объяснил,-- не отставал Немец.-- Что это за предмет?
Для чего?
     Хозяин  недоверчиво посмотрел  на  Олега:  шутит  гость или  хочет  его
разыграть? Он снял с рогов нитку и протянул Олегу глобус.
     --  Bitte!  Этто  есть точилька. Обыкновенный точилька  для  карандашш.
Дочка покупайт на любой магаззин...
     Олег взял в  руки глобус. Он был как две капли  воды  похож на тот, что
висит  у него дома.  Только  материки тут обведены не одной, а разноцветными
каемками.  Повертев земной шар в руках,  на месте Антарктиды  Олег обнаружил
отверстие  -- дыру к центру земли. В его глобусе такого отверстия с точилкой
для карандаша не было. Внутри виднелось лезвие, укрепленное наискосок.
     Наступила пауза.  Хозяин поклонился.  Он не  знал, бежать за остальными
тарелками или, может, у этого русского  будет еще  вопрос. Глобус вернулся к
хозяину.
     --  Danke  sch<i>o</i>n,--  сказал  Немец,  исчерпав  этим  свою  эрудицию  в
немецком, и соскользнул на почти родной английский.-- Дело в том, что у меня
дома есть такой же глобус...
     Хозяин, скорей всего,  удивился наивности этого  русского.  Но  виду не
подал и вежливо наклонил голову.
     -- Но без точилки!-- прибавил Олег.
     -- Может быть, бывает без точильки,-- согласился австриец.
     -- Дело в том,-- продолжал Олег,-- что свой я нашел пятьдесят лет назад
на Урале.
     -- Ураль? Ураль  есть граница Европа унд  Азия.  Ураль знают все дети в
аустрийский школа.
     --  Я  нашел  его,--  упорно  продолжал  Олег,--  в  "тигре",  разбитом
германском танке, понимаете? Как попал такой глобусик в "тигр"?
     Хозяин,  улыбаясь,  смотрел на Олега,  будто  вспоминая  что-то,  давно
забытое. Морщил лоб, тер глаза.
     --  Что  ты к нему  привязался,  Немец?--  запротестовали  оркестранты,
ничего не понимая в их диалоге.-- Есть хочется, а ты...
     -- Да у него все наши шницеля сгорят!
     -- Отвяжитесь!-- рассердился  Олег.-- Дайте поговорить с человеком! Это
важнее шницелей.
     --  Важнее  шницелей,  Олег,-- сказала Эми  О'Коннер,-- нет  ничего  на
свете!
     Когда  гости  зашумели,  хозяин спохватился,  побежал на кухню и разнес
дымящиеся  блюда остальным.  Уничтожая форель, Олег то и дело поглядывал  на
отросток  оленьих рогов, висевших на стене. Земной  шар  там покачивался  от
дуновений воздуха.
     Оркестранты насытились, допили пиво, заторопились. Дело шло к полуночи,
до отеля было еще далеко,  а  перед завтрашним дневным концертом необходимо,
если  не  выспаться,  то  хотя бы подремать.  Хозяин  разнес всем  кредитные
карточки, убрал столы и вышел на крыльцо проводить гостей.
     -- Danke sch<i>o</i>n!
     Приветливо улыбаясь,  он повернулся к  Олегу и  хотел  что-то прибавить
лично ему, но не знал, будет ли теперь это интересно.
     -- Приезжайте Зальцбург  опьять,  всегда  будет  очен радд!  Будет  еще
черный пиво, рецепт специаль!
     -- Спасибо.
     -- Да, тот точилька...-- замялся он.
     -- Глобус?
     -- Да,  именно глобус! У вас не точилька -- просто глобус. Такой глобус
носиль некоторый офицер рейха. Адольф думаль -- все пять материков будет его
коричневый  краска.  Все  пять  -- будет рейх,  да. Аустрия  есть  маленький
страна, мы на тот глобус нет, никто  нет. Тогда мы все уже  быль рейх, и про
Аустрия можно не думать. Да! Где, вы говорите, его нашел? Разбитый танк? Да!
Я тоже быль немецкий армий. Тотальный мобилизаций... Нет, у меня глобус нет,
я  быль  зольдат.  Глобус  Адольф давал только  для офицер... Потом плен  --
оттуда я  говорю  рюсски. Шесть лет лагерь Бологое. Глобус  -- рейх,  теперь
точилька. Может, та же фабрик делаетт, ха-ха!.. А вы тоже воевал?
     -- Нет-нет,-- Олег покачал головой.
     -- О, Nat<i>u</i>rlich! Конечно! Вы быль молодой. Это большой удача! Война не
имель  смысл. Сталин быль тоже хороший Адольф. Мог быть весь глобус  красный
краска.  Два маньяка  играль шахматы.  Мы  быль  шахматы,  нас убиваль. Люди
умираль за коричневый или красный краска, не за счастье...  До свиданья! Auf
Wiedersehen!
     Олег  пожал руку хозяину и  потрогал у себя на лбу шрам. Рубец  был  на
месте.
     Автобусы  с оркестрантами тронулись, и все вокруг исчезло в серой сырой
мгле: и Германия,  и Австрия, и охотничья  хижина, от которой они только что
отъехали.
     Немец смотрел  в окно.  Автобус  осторожно сползал вниз  по извилистому
серпантину дороги. Желтые фары  едва пробивали пелену тумана. Олег  вспомнил
плотину,  по которой  он в такой  же  туман  добирался  домой  пешком,  весь
продрогший,  скользя  по  мокрому  снегу.  Плохо устроен человек. Ничего  не
забывает. Помнит даже то, что давно надо бы развеять по ветру.

        ВВЕРХ И ВНИЗ

     -- Я дико извиняюсь, этот камень свободен?
     Олег кивнул и жестом предложил располагаться.
     Тяжеловесный  молодой человек в очень  черных очках  помахал рукой двум
хорошеньким  девочкам, ожидавшим на пригорке. Они  подошли, небрежно кивнули
Олегу,  скинули  маечки,  и  их пышущие  рекламной  прелестью  тела  в ярких
купальниках с  вырезами на груди до пупа, а на бедрах до подмышек, право же,
украсили бухту. Девушки сложили пожитки в тени этого огромного камня, а сами
расположились на плоской его части.
     --  Мы  наполовину  уже  вроде бы знакомы,-- заговорил молодой человек,
укладывая  в тень ласты  и  транзистор,  из которого  тихо  изливалась некая
ритмическая мелодия.--  Наполовину  или на четверть. Тут пятачок  небольшой.
Встречались, наверное, на  почте или в кафе.  Как  сейчас  помню, вы  были с
интересной женщиной, очень импортного вида, чуть-чуть в возрасте, что  очень
ей идет -- не отпирайтесь!
     -- Это моя жена,-- пробурчал Олег.
     -- Понятно. Тогда вам в жизни повезло. А где ж она?
     -- Обгорела немного и  осталась на турбазе. Меня зовут Олег,  а фамилия
моя -- Немец.
     -- Замечательно! Но язык у вас немножечко плывет  не  в немецком,  а  в
американском направлении,-- молодой  человек  хихикнул.-- Точь-в-точь, как у
моей  тети Муси, которая  приезжала  в прошлом месяце с  Брайтон-бич.  Я  не
ошибся?
     -- Возможно,-- улыбнулся Олег.-- Я живу в Сан-Франциско.
     -- Во!-- удовлетворенный своей проницательностью сказал пришелец.-- А я
-- Боря, Боря  с Одессы. Кончаю инфак и  произношение чую за  версту, хотя в
обетованных землях самому не приходилось  еще бывать.  Я Боря, а  это сильно
влюбленные в меня девушки. Они влюблены в меня уже целую неделю.
     Девушки  чуть заметно усмехнулись.  Видимо,  за  неделю они  к  Бориной
говорливости привыкли.
     -- Чем же вы, Олег, занимаетесь, если это не секрет? Большим бизнесом?
     -- Не совсем. Я пиликаю на скрипке.
     -- О! Солист или...
     -- Нет-нет, играю в оркестре...
     -- А сюда надолго?
     -- На пять дней после гастролей: жену ностальгия одолела. Она  здесь  в
детстве с родителями отдыхала... Да и я раз мальчишкой побывал... Теперь вот
грею свой радикулит, коль больше делать нечего.
     Девушки хихикнули.  Этот пожилой господин не заинтересовал их даже тем,
что он живет в Америке, поскольку жена его значилась где-то рядом.
     Теперь они лежали, хотя и на разных  камнях, но вчетвером, лицо к лицу,
образуя нечто вроде кривого креста. Горячие эти камни находились в Крыму,  в
Змеиной бухте, недалеко от  поселка Коктебель,  расположенного, как выяснили
великие писатели Ильф и Петров,  на берегу  Энского  моря. Время  от времени
Олег не глядя пошвыривал камешки  в воду. Боря поставил перед собой пакет со
сливами.
     --  Кушайте,  Олег,  не  стесняйтесь.  Они   тщательно  вымыты,  и  это
утоляет...
     В Змеиной  бухте,  если вам не  известно, даже  и сейчас еще загорает и
купается  особая  публика.  Сюда нужно  добираться вплавь  или,  когда  море
спокойно,  карабкаться по  уступам,  опускаясь  до колен  в  воду и ступнями
нащупывая порожки.  Вход сюда, в  заповедную  зону, запрещен. Но  охранников
нет, а когда они появляются, то надо положить  им на ладонь некоторую сумму,
весьма скромную, и запрещенное становится разрешенным.
     Развлечений  в Змеиной бухте никаких, если  не считать поисков красивых
камушков -- халцедонов  и сердоликов. Впрочем, почти все они давно собраны и
проданы. Из удовольствий остаются сливы и, для некоторых, глубокие вырезы на
купальниках. В этой тихой миниатюрной гавани, отгороженной от мира отвесными
скалами   и  морем,   приятно  ощущать   свою  временную  независимость   от
человечества, сплевывая сливовые косточки.
     С Борей было не скучно. Его загорелую  плотную фигуру, с явным избытком
холестерина, переполняла  жизненная  энергия.  Он  делал вид,  что ко  всему
равнодушен  и  свое  от  жизни взял. Но делал это  весело. Шутил  легко,  не
опускаясь  совсем в пошлость  и не поднимаясь  до  слишком  сложных материй.
Количество  одесских   баек  было  у  него  в  запасе  неисчерпаемое.  Когда
становилось жарко невмоготу, он надевал ласты, плюхался в воду и лениво плыл
довольно приличным брассом, без труда догоняя своих девочек. Их повизгивания
напоминали о  патриархате и  делали  его великодушным. Потом он  снова лежал
тюленем на камнях и, если хотел что-нибудь сказать, совершенно случайно едва
прикасался к девчоночьим коленям или шеям.
     Откуда они взялись на пляже, двое щуплых мальчишек лет по четырнадцать,
никто не заметил. Они оказались рядом и  украдкой  посматривали на  девочек,
которые были года на три их постарше.  Как уже было сказано, там было на что
поглядеть.  Мальчишки изредка  перебрасывались  словами  и  вдруг заспорили.
Хлопая друг друга по спинам, оба вскочили.
     Сейчас эти два  бройлера подерутся, подумал  Олег. Но один  повернулся,
прошел совсем рядом с девочками, глядя туда, куда нельзя, прижался животом к
стене, нависшей над пляжем  в пяти шагах от Олега, и  стал  ощупывать камни.
Потом он повис на выступе, подтянулся и начал карабкаться на скалу.
     Боря с девушками сползли между тем с камней  в голубую воду, потому что
стало невыносимо жарко. Они немножко поплескались в ласковых волнах на мели,
играя  с   водорослями,  проплыли  немного   и   вернулись,  обрызгав  Олега
прохладными каплями  воды. Девочки улеглись  на камни,  и Боря оглядывал их,
как тюлень, охраняющий свое стадо.
     Боясь перегреться, Олег тоже сплавал,  вышел на берег и лег обсыхать на
старое место. Он повернул  голову,  и глаза его побежали  по  скале, измеряя
расстояние.  Мальчишка  лез  вверх уже  метрах  в пятнадцати  от земли.  Это
заинтересовало всех, кто был в маленькой Змеиной бухте. Все от нечего делать
глядели на фигурку, карабкающуюся по отвесной стене.
     Пошарив  рукой  в сумке,  Олег  вытащил бутылку  с  минеральной  водой,
бумажные стаканчики, жвачку  и печенье в  красивой упаковке -- все, что жена
положила  ему  с  собой,--  и  предложил  соседям.  Девочки  с  любопытством
повертели этикетки перед глазами, но попили только воды. Олег пожевал сливу,
сплюнув косточку  в  морской  прибой. Все не  сводили глаз  с мальчишки.  Он
прытко и уверенно карабкался по отвесу, цепляясь за не видимые снизу выступы
и  кусты, шаг за шагом  уходя все выше. Лезть вверх нетрудно, подумал  Олег.
Ноги сами влипают в  лунки.  Когда лезешь, видишь  впереди бездонное небо, и
очень приятно преодолевать земное тяготение.
     -- Ой, смотрите,  смотрите!-- восхищенно пооткрывали рты девочки, когда
мальчишка вдруг повис на одних руках, перебираясь с выступа на выступ.
     Ясно,  что ради  этого  восклицания, а  вовсе  не  из-за спора со своим
приятелем, полез парнишка на скалу.
     Олег встал, сложил ладони рупором и крикнул:
     -- Эй!
     -- Эй!-- отозвалось выше, в ущелье.
     -- Может, остановишься, пока не поздно?
     -- Поздно!-- ответило эхо.
     Мальчишка упорно качнул головой и продолжал смотреть только вверх.
     -- Во, грызет гранит!-- прокомментировал Боря.-- Он хочет вам показать,
господа,  каким целеустремленным должен быть  настоящий  супермен.  Но он не
супермен. Он  рядовой фраер... Лично я пойду еще искупаюсь, уж больно жарит.
А уж как ему там печет без майки на раскаленных камнях, я и думать не хочу.
     Скоро Боря выбрался из воды, стащил ласты и опять брякнулся на горячий,
как сковородка, камень.
     От земли  мальчишку  отделяли теперь метров двадцать.  Сколько  же  это
будет  футов, с трудом шевелил мозгами  Олег. Наверное, шестьдесят с лишним.
Он ко многому в Америке  привык,  но  не к  этим  размерам. Двадцать метров,
отделявших мальчишку от земли,-- ничто по сравнению  с сотнями метров скалы,
нависшей над морем, но двадцать метров под тобой, вниз уходящие, когда внизу
только камни, а скала отвесная, это все же многовато.
     Добравшись  до  приступочка, на котором рос полузасохший желтый цветок,
мальчишка,  видимо,  удовлетворил, наконец, самолюбие.  Он  сорвал  цветок и
бросил девочкам.
     -- Дешевый приемчик,-- заметил Боря.-- Сегодня даже не восьмое марта.
     Одна из девочек цветок подобрала и понюхала.
     -- Никакого запаха,-- сказала она.-- Только пыль, и больше ничего.
     -- Пошли ему  воздушный  поцелуй,-- продолжал  Боря.--  Только бы он не
вздумал  оттуда с  какой-нибудь веткой к тебе парашютировать. От дальнейшего
комментария я пока воздерживаюсь.
     Только теперь,  бросив цветок,  мальчишка  глянул  вниз, чтобы  увидеть
результат.  И когда  глянул,  съежился.  На него  жалко стало  смотреть.  Он
перестал шевелиться и медленно озирался  вокруг,  напрягая руки и прижавшись
животом  к  отвесной  стене, и  вдруг слева  обнаружил  маленькую  площадку.
Притираясь к  скале,  перебрался на нее и  сел бочком, уперев пятки  в узкий
карниз.
     Боря  небрежно  жевал  сливы, сплевывая косточки как можно дальше, дабы
показать  девочкам,  что парень  не  совершил ничего замечательного. Девочки
отбирали друг у друга полузасохший цветок и механически вертели в руках. Они
начали  нервничать.  Прижимали  к  груди  тонкие  белые  пальцы  с  неумелым
маникюром  и, вытянув шеи, смотрели  на скалу, полуоткрыв влажные губы. Боре
не нравилось, что девушки стали чересчур серьезными и про него забыли.
     -- Посмотрите на этого отважного  героя, подруги!-- Боря произнес это с
интонацией  культурника  из  дома отдыха, чтобы  разрядить  напряженность, и
сплюнул еще  одну  косточку.--  Посмотрите  так, будто вы всю  жизнь  будете
гордиться этим юным энтузиастом.  Он идет по стопам  советских героев-отцов,
которые никогда ни о чем  не задумывались. Данный мальчик тоже  думал задним
умом,  который подгонял его вверх. Теперь требуется  думать  передним, чтобы
как-нибудь спуститься. Посмотрим, есть ли у него спереди столько же, сколько
сзади.
     Девочки  не  улыбнулись.  Они,  казалось,  не  слышали.  Они продолжали
смотреть вверх. Олег от комментариев воздержался. Они с Борей переглянулись.
То, что сказал Боря, было несколько жестоковато, как всякая сущая правда. Но
Боря был старше,  опытнее, не  говоря уж об Олеге.  Боря умолк, а Олег думал
сейчас о том же: на этом мелком честолюбии он уже в жизни горел, а парнишка,
который там висел, еще нет.
     Каждый, кто хоть раз взбирался здесь по горам, знает шутки Кара-Дага --
Черной  горы.  Отвесные  скалы  давно потухшего  вулкана  исчезают  в  море,
обросшие водорослями и ракушками.  Тропинки между нагромождениями гигантских
камней  считанные  и хорошо  заметны.  По  этим проходам  желательно  ходить
собранно и  доверительно, ибо тропы  тоже иногда бывают следами человеческой
мудрости.  Где нет  троп, в тех местах лучше не пытаться  карабкаться, если,
конечно, имеешь намерение вернуться.
     Скалы  Кара-Дага кажутся незыблемыми, прямо-таки  вечными. А ухватишься
покрепче -- отслаиваются пластинками. Если отслоится не в добрый час кусочек
камня, за  который ты ухватился в  опасном  месте, превратишься ты в неживой
материал,  подобный  тому, из которого здесь сложены горы,  сухие  деревья и
дельфины, выброшенные  на берег. Иногда останется время пожалеть,  а бывает,
не успеешь.
     Восемь-десять  таких  псевдоальпинистов  и  горе-скалолазов  каждый год
отбывают  отсюда  в запаянных  цинковых  гробах. Это называется статистикой.
Данный   юный  восходитель  к  светлым  вершинам,  судя   по   всему,  будет
статистически учтен. В Америке, думал Олег, есть специальная служба спасения
в несчастных случаях, которая называется "Rescue". А тут?
     Некоторых,  случалось, снимают  вертолетом пограничники, но  это долгая
история,  особенно теперь, в безалаберное и  потому ленивое для погранслужбы
время, когда у них нет денег на водку, не то что на  керосин  для авиации. И
потом, так  пытаются снять тех, кто забрался на  вершину. С боку вертолет не
снимает, он сам может поломать лопасти винта, а вертолет без винта -- что-то
вроде  санузла  на колесиках. Так что теперь  нужно полдня, а  то  и  больше
провисеть на скале, пока местные власти найдут скалолазов. Но  и эта надежда
реализуется  медленно. Их  надо  уговорить лезть,  когда  неясно,  кто будет
платить.  Пройдут часы,  пока  они  забьют клинья и, рискуя  собой,  спустят
вышеуказанного  самоучку  на тросе.  Да и  есть  ли  тут  вообще  скалолазы?
Возможно, все они в данный момент покоряют Джомолунгму.
     Олег чувствовал, что мальчишка там, наверху, все это уже и сам пробежал
в  голове. Позировать ему, скорей всего,  уже давно расхотелось. Когда внизу
тебя  не ждет  абсолютно ничего  приятного, тебе не до позерства.  Стоимость
цветка,  который сорван и сброшен  вниз, он  вычислил, и  оставалось  горько
пожалеть о содеянном и неисправимом. Конечно же, он знал, не мог не  слышать
историй про погибших на Кара-Даге, но теория соединилась с практикой слишком
высоко над поверхностью мирового океана.
     Мальчишка  застыл, втиснув  ноги  в  небольшую  выемку. Олегу почему-то
представилось, как у парня потеют пятки, вдавленные в  этот карниз.  Мальчик
смотрит вниз и не знает, на что решиться. Чего бы он ни решил -- плохо.
     --  Жаль, что у  мальчика  нет крыльев,-- устав молчать,  хмуро  сказал
Боря.--  Был