емию: статуэтку -- чугунный полководец Чапаев с саблей на скачущем коне. Он аккуратно завернул Чапаева в газету, положил в сумку, и все Гаврилову хлопали. А про Усова как-то забыли. Если и вспоминали, то с обидой: одним дал больше марок, другим -- меньше. Раз уж ходил марки вырезать, мог бы взять и побольше. МЕЧЕНЫЙ ЛЕЩ Всю ночь кто-то шаркал босыми ногами, и бабушка встала. Приоткрыла дверь в коридор -- на кухне горел свет. Она еще больше удивилась и испугалась. За столом, растопырив пятерню и держа на ней блюдце, сидел Генка Усов в одних трусах и пил чай, доставая вишневое варенье из банки столовой ложкой. Увидев бабушку, Усов встал, закрыл банку с вареньем крышкой, поставил в шкаф. Сел, продолжая пить чай без варенья, как ни в чем не бывало. -- Что с тобой? -- спросила бабушка. -- Нормальные люди спят. -- Мне рыбу ловить. Видишь, светает? -- Рыбу... У него переэкзаменовка, а он рыбу... Все матери напишу! Бабушка вздохнула, легла, долго ворочалась, не могла уснуть. Усов допил чай, спокойно натянул штаны и, не возражая, выскользнул из парадного, держа в руке бидон и удочку. Пересек двор и остановился у подворотни нового дома. Два окна над самой подворотней -- Гарика Сонкина. Самое лучшее свистнуть, но свистнуть Усов стеснялся. Вдруг проснется его мать Алла Борисовна? Все-таки училка. Усов стоял и не то, чтобы свистел, а подсвистывал. Так, слегка, и нельзя было догадаться, то ли он действительно свистит Сонкину, то ли просто так стоит, задумавшись... С тех пор, как начались каникулы, Усов с Сонкиным ездят на озеро. И каждый день на берегу, сидя на обрыве, смотрят, как Тимофеич, небольшого роста небритый мужичок в резиновых сапогах, пыхтя, вытаскивает из тины бредень, выбирает из него рыбешку, складывает в бидон, извлекает из кармана четвертинку водки и сверток, пьет, закусывает, а потом подходит к ребятам. Тимофеич живет в одном дворе с Генкой и Сонкиным, днем где-то пропадает, а по вечерам стучит в "козла". -- Это что же у вас, -- замечает вдруг он, -- одна удочка на двоих? Снасть я те дам! Любую рыбу возьмет! Вот там, в затончике, говорят, сом живет большой. -- Где? -- А вон слева. Хитрый такой. Говорит: просто так не дамся! -- Кому говорит? -- Кому, кому! Известно кому -- рыбакам. А здесь мое местечко. Я его, как говорится, облюбовал. Смотав амуницию, Тимофеич берет бидон и поднимается кривой тропинкой в гору. -- Знаешь, почему у нас не ловится? -- сказал Сонкин, когда вчера они налегке возвращались домой. -- Тимофеич всю рыбу бреднем забирает, а остальную распугивает. Мы приходим -- пусто. Давай завтра придем раньше его. Нам бы хоть маленькую поймать. -- Вставать надо рано, -- скис Усов. -- Да ты не спи совсем, пей крепкий чай ночью -- и не проспишь. -- А с вареньем не лучше? -- Может, лучше, -- сказал Сонкин, -- я и так могу не спать, сколько хочу. Читать буду... И вот теперь Усов ждал у подворотни Сонкина, а Сонкин не появлялся. Генке надоело без толку посвистывать, и он крикнул. В окне показалось заспанное лицо Сонкина. Он радостно замахал руками, не то потягиваясь, не то делая зарядку, а потом сошел вниз, важно неся перед собой на ладони банку с мотылем и в другой руке книжку. Пустой автобус только выкатил из парка. Он был весь мокрый и снаружи, и внутри. В автобусе Сонкин вспомнил, что очки забыл дома. Книжку взял, а очки забыл. На озере никого. И самого озера не было, его застилал тихий туман. Он цеплялся по кустам, по траве и исчезал на берегу. Усов поежился, снял ботинки. Он отломил и воткнул рогульку, налил в бидон воды, аккуратно расстелил собственную куртку, чтобы удобно было сидеть. Возле удочки решили дежурить по очереди. Один поймает рыбу, идет отдыхать -- садится другой. Бросили орел-решку: кому сидеть первым. Выпало Усову. Гена сидел долго, смотрел на поплавок, смотрел, смотрел и задремал. Вместо поплавка поплыла перед ним чашка с недопитым чаем, пошли от нее круги по воде. Со дна всплыла банка варенья, которую бабушка прятала. Задремав, Усов сполз по скользкой траве с откоса и чуть не плюхнулся в воду. Зацепился за куст. -- Эй, рыбак, рыбу проспишь! -- Проспишь тут! -- встрепенувшись, сказал Усов. Он оглянулся и увидел Тимофеича. -- Обошли, значит, старика? Так, так... -- Соня, твоя очередь! -- крикнул Усов. -- Я посплю немного. Гарик гулял вдоль берега и на ходу читал книжку, приставив ее к носу. Глаза у Генки слипались. Он отдал удочку, на четвереньках залез под куст и тут же заснул. Как провалился. Сонкин вытащил крючок. Мотыля не было, съели. Еще весной достал он книжку, выучил наизусть все способы ловли, тренировался в комнате с дивана, а все равно никакого результата. Он нанизал нового, самого большого и жирного червя, какого только смог найти в банке. Едва закинул -- поплавок повело, и он провалился. Потом показался опять и заметался по воде. -- Смотри как повело! -- воскликнул Тимофеич, перестал разматывать свою хитрую сеть и подскочил к Сонкину. -- Дай-ка мне, я лучше выну. -- Сам я, сам! Я и сам могу, я читал, как надо! Руки у Сонкина тряслись. Он тянул удочку, и два раза из воды показалась голова. Сонкин притягивал ее к берегу и уже почти выволок на траву. -- Сом! Смотрите, какой сом! -- крикнул он. -- Где же сом? -- удивился Тимофеич. -- Это лещ. -- Вы же сами говорили, что тут должен быть сом! -- Мало ли что должен?! А вышел лещ. Лещ запрыгал по траве, бил хвостом и сползал обратно в воду. -- Да держи ты его, держи, не то ведь уйдет! Сонкин упал на траву, накрыл леща грудью, и тот стал бить его хвостом по лицу. Сонкин хохотал и двумя пальцами вытаскивал у леща изо рта крючок. Лещ успокоился и, вяло открывая рот, засыпал. Тимофеич между тем потоптался вокруг и безразлично произнес: -- Да, хорошо вы моего леща сняли... -- Почему вашего? -- А как же? Я в это время всегда прихожу, и вся эта рыба моя. -- Ну да! -- возмутился Гарик. -- Кто поймал -- того и рыба. -- Это еще неизвестно! -- сказал Тимофеич. Он наклонился над лещом, и лицо его озаботилось. Он даже присвистнул. -- Фьють... Погорели вы, ребята! Леща взяли запретного! -- Почему? -- испугался Сонкин. -- Вот, видишь, -- он ткнул пальцем в плавник лещу. Из-под плавника выглядывала крошечная пластинка с цифрами, Сонкин без очков еле ее разглядел. -- Да за такого леща, знаешь, что бывает? -- и Тимофеич повел рукой поперек шеи. -- Мы разве виноваты? Сам же на крючок полез. -- Полез-то, полез... Да надо его тут же обратно пустить. А вы... -- Что же теперь? -- Так и быть... Давайте его мне, возьму грех на душу, спрячу, пенсионера не будут обижать. Я тут свой человек, скажу: не видел, мол, кто поймал. Лежал, мол, меченый на берегу -- и все. Сонкин растерянно оглянулся на Усова. Генка сладко спал под кустом, подобрав колени к подбородку. Сонкин подошел к нему, ткнул в пречо. -- Ус, вставай! Ус!.. -- Встаю, -- не открывая глаз, пробубнил Гена. -- Только посплю немножко. -- Вставай, -- повторил Гарик. -- Я вроде леща поймал. -- Леща? -- открыл глаза Гена. -- Да, леща, только не того. Усов сел, хлопая глазами. -- Как не того? Покажи. Сонкин оглянулся -- рыбы на траве не было. Тимофеич укрывал свой бидон крышкой. -- Отдай леща, -- сказал Сонкин. -- Да ускакал он в воду... -- Отдай! -- крикнул Сонкин. -- Вам же хуже, -- удивился Тимофеич. -- В милицию попадете. -- Отдай, -- поднялся Усов и стал плечом к плечу к Сонкину. Генка был худой и длинный, и челюсть у него как-то нехорошо заходила. -- Чего нервничаете, чего? Мужичок открыл крышку, сунул руку в бидон и швырнул леща на траву. Лещ тяжело плюхнулся, разевая рот, и выпученным глазом посмотрел на Генку. Усов прижал его к груди. -- Насчет леща еще пожалеете! Сообщу вот, куда следует, вас под суд отдадут... Смотанный бредень Тимофеич бросил на траву и зашел в кусты спрятать одежду. Усов все держал в руках леща. Рядом, на голову ниже, стоял Сонкин и растерянно моргал. -- Видишь метку? -- спросил Гарик. -- Что будем делать? Может, правда, нельзя? Может, рыба на учете в водоеме? -- В каком водоеме? -- В этом, в озере!.. Слушай, давай отнесем леща! Мы же не виноваты! -- Леща жалко, -- сказал Усов. -- Большой такой. В жизни не поймаешь... -- Жалко, -- согласился Сонкин. -- Отнесем? Он молча закинул на плечо удочку и побрел. За ним Усов в обнимку с лещом. Вдруг Сонкин остановился: -- Иди, я сейчас... -- Ты куда? -- Говорю -- сейчас... Скоро он догнал Усова. -- Ты чего радуешься? -- подозрительно оглядел его Генка. -- Да так, ничего... Возле сторожки постояли. Усов толкнул дверь -- она заперта. Сели на пороге. Усов опять задремал, не отпуская рыбы. -- Кого ждете? Не меня ли? Перед ними стояла полная женщина, одетая в ватник, несмотря на жару. -- Что же -- меченого поймали? -- Да мы не нарочно, объяснил Гарик. -- Знаю, не нарочно. Ну-ка, несите! Она порылась в кармане, вынула ключ, долго отпирала дверь, положила леща на стол. Вынула из ящика скальпель и отрезала пластинку вместе с плавником. -- Так, -- бодро сказала она, -- заприходуем... Усов, привыкший к неприятностям, покорно стоял, глядя себе под ноги и слегка пошевеливая ушами. Он всегда так делал, когда надвигались неприятности. Это успокаивало нервы. Женщина спрятала метку в коробочку и открыла сейф. -- Берите рубль! -- Рубль? -- удивился Усов. -- За леща меченого положен рубль. Сонкин взял рубль и засунул в карман. -- А нам что теперь? -- удивленно спросил Усов. -- Идите домой! Они вышли из сторожки. -- Эй! А леща-то, леща берите! Усов остановился. Не поворачиваясь, сделал два шага назад, схватил леща и бегом бросился на улицу. Следом за ним Сонкин. -- Понял? -- кричал Усов. -- Понял! -- кричал Сонкин. -- Видал? -- кричал Усов. -- Видал! -- кричал Сонкин. -- Леща видал? -- сунул ему под нос рыбу Генка. -- Рубль видал? -- спросил Гарик, остановившись. Солнце поднялось высоко. Они вышли на улицу и у конечной остановки автобуса купили мороженое. Потом, выскочив из автобуса, на углу у кино опять купили. А возле дома у продовольственного купили еще эскимо. Рубль кончился. -- Как же теперь быть? -- спросил Усов. -- Нас двое, а лещ один... Слушай, а где твоя книжка? Книжку на радостях забыли на траве у кустов. Но настроение было прекрасное. -- Бери леща ты! -- сказал Генка. -- Алла Борисовна уху сделает. -- Лучше бери ты, -- сказал Гарик. -- Матери нет, она на занятиях, а у тебя бабушка сварит. -- Так и быть! Бабушка сварит, а ты приходи есть. Все порешили и хотели расходиться, когда в подворотню вошел Тимофеич. На ногах он стоял не очень уверенно и прошел было мимо. Потом увидел ребят, двинулся на них, но споткнулся о выбоину в асфальте. -- Дождетесь у меня! -- прохрипел он. -- Я вам еще покажу, как меченую рыбу ловить... Маленький Сонкин засмеялся. -- Ты чего? -- не понял Усов. -- Помнишь, когда мы уходили с озера, я вернулся... -- И что? -- Да я бредень Тимофеича закинул в озеро. Далеко. Пускай честно рыбу ловит. -- По домам! -- весело крикнул Усов. Тимофеич стоял, покачиваясь, посреди двора и ругался. СЕМЬ АВТОБУСОВ И ГРУЗОВИК -- Наконец-то я от тебя избавлюсь! -- сказала бабушка. -- Все печенки мне проел... Не ел ей Генка печенок. Вообще они видятся мало. И на второй год Генка все-таки не остался. Она просто так, любя, это говорила, пока аккуратно пришивала ему метки к одежде с инициалами Г.У., обсуждала, какие штаны класть, а какие нет. И как быть со свитером: брать нужно, а локоть рваный. Тем временем Гена то и дело вынимал из кармана ножик. Наконец-то, по случаю перехода в шестой, бабушка его подарила. Ножик прекрасный, туго открывался, а захлопывался со страшной силой. -- Смотри, пальцы не прищеми! -- вскрикивала бабушка каждый раз, когда нож щелкал. -- Купила на свою шею, станешь, не дай бог, инвалидом... Наконец бабушка написала на листке от тетради красивым почерком: "Гена Усов", вырезала и приклеила "Гену Усова" к чемодану. К заводской проходной Генка пришел, как всегда, последним. Народу полно было, и дежурные всех рассаживали по автобусам. -- Вон того видишь? Это начальник моего цеха, -- говорила бабушка. Начальник цеха бежал с огромным чемоданом, волоча за руку девочку. -- А вот это, -- бабушка показала пальцем на крыльцо, -- сам директор завода. -- Да?! -- не поверил Усов. -- Это Гаврилов? -- Гаврилов. А почему бы нет?.. Усов хмыкнул, не ответил. Он очень удивился. Ему почему-то казалось, Мишкин отец толстый, с большим животом, очень строгий и обязательно в очках. А директор был тощим, длинным и без очков. Генка не раз заходил к Мишке домой, но отца никогда не видел. Мишка и сам видел его мало. Директор уезжал чуть свет, появлялся ночью. Ночью, говорил Мишка, он приходит и еще сидит, читает. Когда он только спит?.. Директор тоже вышел проводить детей в лагерь. Мишки не было. Его в санаторий для особых детей в Крым увезли. Бабушке кто-то махал рукой, хлопал по плечу, все ее знали, и она всех: уж сколько лет в одном цехе работает. -- По автобусам! Скорей по автобусам! Все ребята карабкались на подножки, запихивали под сиденья чемоданы, открывали окна, свешивались вниз. Вожатая кричала: -- Дети, окна открывать запрещено! Кому сказано?! И так не жарко ехать... -- Это ты, Усов? -- сказала вожатая. -- А это вы? -- спросил Генка. -- Я с вами на лето в лагерь еду. Смотри не повторяй своих школьных штучек, а то... -- Усик, садись, -- сказала бабушка. -- Расстанемся на месяц. Ты от меня отдохнешь, а я от тебя. Вздохнула и отвернулась, сморкаясь в маленький платочек. -- Я от тебя вообще-то не устал, -- сказал Гена. -- Зато я от тебя устала. Она обняла его за шею. Он был с бабушкой одного роста, даже, пожалуй, чуть повыше. Она подала ему чемодан с наклейкой "Гена Усов". В автобусе было полно. Генка втиснулся на заднюю скамейку. Хоть бы кто-нибудь знакомый был из школы. Никого! Светку и ту к родным в деревню на лето отправили. Мимо вереницы автобусов проехала милицейская машина "раковая шейка" с рупором на крыше, рупоры вращались и объявляли: "Лагерь отправляется! Провожающие, отойдите от автобусов. Всем отойти от автобусов!.." "Раковая шейка" развернулась и медленно покатила по улицам. За ней черная "Волга", в которой сидел начальник лагеря. За "Волгой" "Скорая помощь" -- на всякий случай. А после автобусы. Из окон все равно высовывались. Девочки руками махали, родители бежали кросс по тротуарам, обгоняя друг друга, пока не отстали. Зря бежали! Все равно автобусы крутили колесами быстрей и скоро скрылись за углом. Усов в окно не смотрел. Он вытащил ножик, открывал и закрывал. Ножик щелкал, только успевай пальцы убирать. Вожатая похлопала в ладоши и сказала: "Знакомиться не будем, потом и так познакомимся, будем лучше петь". Долго ехали. Город кончился. Выехали на шоссе. Леса побежали мимо. Мальчик, который рядом с Усовым сидел, говорит: -- Дай нож посмотреть. Отдал Генка; тот открыл, потом стал закрывать, да так, что чуть пальцы не прищемил. Генка у него отобрал: мал еще с такими игрушками играть. Другой сосед говорит: "Дай мне". Ну и ему дал. Пошел нож гулять по автобусу. Все смотрели, даже девочки, хотя ничего они в ножах не понимают. Ждет Генка свой нож, а тот не возвращается. Встал Усов, пошел по автобусу, спрашивает: -- У кого мой ножик? Отдайте! Насилу нашел, спрятал в карман. Вожатая кричит: -- Садись, Усов, на место! Ходить не разрешается. -- А я разве хожу? Мне нож взять... -- Какой еще нож? -- спросила вожатая. -- Ну-ка дай его сюда! Она повертела ножик и спрятала в карман куртки. -- Когда отдадите? -- спросил Генка. -- Не бойся, придет срок -- отдам. Тут автобусы остановились. Мимо проехала "раковая шейка": -- Остановка пять минут. Далеко не отходить. До кустиков! Мальчики направо, девочки налево... Двери открылись, и все посыпались из автобуса, побежали к кустикам. Усов пошел вперед, стал считать автобусы. Насчитал семь, а сзади грузовик. Кузов накрыт брезентом. Обогнул грузовик, на заднем борту написано: "Обгон запрещен -- лагерь!" Интересно все же, обгоняют или нет? Милиция впереди, откуда ей видно? Генка оглянулся, вокруг никого. Уцепился за борт грузовика, влез на колесо, подтянулся и перевалился в кузов. В грузовике матрасы для кроватей везут. Усов сразу под брезент, накрылся, лежит, в щель поглядывает. Лежать роскошно: просторно, мягко, как королю на именинах. Зачем ехать в душном автобусе? Там даже окна открыть не разрешают, а здесь ветерок, облака над тобой плывут, верхушки деревьев покачиваются. Опять "раковая шейка" проехала. Всем велят в автобусы садиться, сейчас отправляемся. Генка разлегся, в щель глядит. Заурчал мотор -- тронулись. Вот и не заметили, что Генки нет. "А вдруг я в лесу заблудился? Вдруг меня волки съели? Остались от Усова рожки да ножки". От этого Генке стало так весело, что он захохотал. И тут слышит: мотор умолк. Опять стало тихо. Послышались крики, а что кричат -- не разберешь. "Раковая шейка" проехала. Кто-то кричит: -- Ребят не выпускать. Ищите его в лесу! Вожатая бежит куда-то. -- Фамилию установили? Проверьте по спискам, кого не хватает. Слышит Генка, в лесу кричат: -- Усов! -- Усов!! Генка чуть было не отозвался. Но думает: лучше пока помолчу. Доеду до лагеря, там уж все наверняка поймут, что это шутка. "Молодец, -- скажут, -- Усов, скучно было ехать, ты всех развеселил". Назначаем тебя капитаном команды КВН -- ты у нас самый веселый и самый находчивый. А возле автобуса суета. Взрослые бегают, и "раковая шейка" раза два проехала. Те, кто в лес пошел, вернулись, руками разводят. Смотрит Усов -- две огромные зеленые машины остановились. Из них солдаты выпрыгивают. Построились в шеренгу прямо на шоссе. Начальник лагеря стал им что-то объяснять, офицер крикнул, они растянулись цепочкой и вошли в лес. Хотел Усов вылезти и посмотреть. Но мотор заревел, и грузовик тронулся за автобусами. На шоссе только "раковая шейка" осталась и военные машины. Опять ехали они по шоссе мимо леса, потом свернули на проселок. Все под пылью скрылось. Высунулся Усов из-под брезента, а ничего разглядеть не может. Пыль клубами. Закашлялся, испугался, что его сейчас найдут. И действительно, остановились. Забился Усов поглубже. Сидит, на всякий случай не вылезает. Полчаса прошло. После выглянул; видит: вокруг домики, лужайка зеленая, разноцветные флажки к забору прибиты. Ребята бегают, разносят свои вещи по корпусам, а совсем рядом с грузовиком кто-то кричит: -- Матрасы где сгружать? Сейчас брезент скинут. Надо удирать, пока не поздно. Сполз на колесо, спрыгнул и побежал от грузовика подальше. Смотрит, ребята уже в футбол играют. Он, конечно, сразу сосчитал, в какой команде на игрока меньше, и пристроился, тоже начал играть. Ребята сначала заворчали, а после он с левой так врезал по воротам, что ему сказали: -- Где же ты раньше был?.. Генка вспотел, и пыль, намокнув, текла по нему бурыми полосами. Поиграл Усов немножко и соображает: "Надо бы в свой отряд пойти, а то, чего доброго, без кровати останешься и без обеда. А как своих найти, когда все незнакомые?.." Стал из отряда в отряд ходить. Половину корпусов прошел -- ничего не понять. Навстречу по дорожке вожатая идет. Увидела его , издали кричит: -- Ты где это так вымазался? Котельную чистил? Из какого отряда?.. Тут вожатая подошла поближе, всплеснула руками и как закричит: -- Это же Усов! Усов, который потерялся! Генка думает: чего это она так обрадовалась? Она схватила его за руку и тащит. -- Пойдем, -- говорит, -- скорей! Слава богу, нашелся... Притащила к двери, на которой написано: "Начальник лагеря". -- Вот он! -- Кто? -- спрашивает начальник. -- Да Усов, который потерялся. Начальник из-за стола вскочил: -- Ты откуда взялся? -- Как откуда? -- говорит Генка. -- Из грузовика. -- Делал что ты в грузовике? -- Ехал! В автобусе душно. -- Ничего не скажешь, молодец, -- сказал начальник и почесал затылок. Он так растерялся, что не знал, как быть. Генка не понял, похвалил он или что-нибудь еще имел в виду. Начальник выскочил из-за стола и побежал на двор. -- Милицейская "Волга" ушла? -- донеслось в окно со двора. -- А где "Скорая"? Он что-то сказал шоферу "Скорой помощи", которая стояла рядом, мотор взревел, и машина умчалась. Начальник вернулся в комнату. -- Ведь ты уже большой, -- сказал он Усову. -- Такое делаешь, а? Две роты солдат из-за тебя привезли лес прочесывать. -- Откуда я знал? Я пошутить хотел. -- А нам что ж делать? В лесу тебя бросить? Да нас бы за это, знаешь, по головке не погладили! Нет, так дело не пойдет! Все дети как дети, а ты? Иди сейчас же мыться, посмотри, на кого похож. Там решим, что с тобой делать. Он повернулся к вожатой: -- Ты за ним в оба смотри! Мало ли чего еще надумает... "Бери ложку, бери хлеб..." -- пел горн. Обед Генка съел и добавки попросил. В "мертвый час" подушками кидались, под кровать лазили, а ему как-то не кидалось. Хотелось даже быть послушным: но когда вожатая заходила и все, перестав бегать, ложились на свои кровати, получалось, что Генка лежал тихо, как все, никакой разницы не было. И хвалить, стало быть, не за что. После полдника в футбол играли, физрук сразу Усова в сборную лагеря включил. -- У тебя, -- говорит, -- с левой удар вполне приличный. И бегаешь ничего, мы из тебя нападающего выкуем. В общем, Генка забыл, как сюда приехал, и, когда горнист затрубил сбор на линейку, первым прибежал строиться. На линейке начальник лагеря сказал перед строем речь: -- У нас прекрасный лагерь. Дел очень много. Будем торжественно готовиться к открытию лагеря. В гости к нам приедет руководство завода. А после открытия сразу начнем готовиться к закрытию. Генка крикнул: -- Будем с соседними лагерями в футбол играть? -- Мы-то обязательно! -- сказал начальник. -- Вот будешь ли ты?.. Не знаешь, что в строю разговаривать не положено? В первый же день, ребята, еще по дороге в лагерь у нас произошло "чепе". Потерялся мальчик Усов... Начальник велел ему выйти перед лагерем и рассказать всем, как было дело. Генка рассказал. Думал, все смеяться будут, но никто не смеялся. -- Можем ли мы такого Усова оставлять в лагере? -- спросил начальник и оглядел линейку. -- Нет! Поэтому я вызвал его родителей. Усов, прямо в мой кабинет шагом марш!.. Усов вздохнул и побрел не оглядываясь. Была бы тут Алла Борисовна, она бы все поняла, с ней бы не выгнали. Идет Генка, а бабушка навстречу: -- Ус, родненький! -- Ты откуда? -- Откуда? Из лагеря как позвонили, мне сразу директорскую машину дали -- и сюда. Ты и тут что-то натворил?! -- Я что? Ничего!.. -- Как ничего? Начальник лагеря мне сказал: есть штучки, которые можно прощать, а есть -- которые нельзя. Почему всегда твои штучки прощать нельзя? -- Да они просто не поняли. Это же шутка. -- Хороша шутка! -- Давай скорее уедем! -- говорит Генка. -- Скорее, пока линейка... Они двинулись к станции. -- А где ножик, который я тебе купила? Обшарил Генка карманы -- ножика нет. И тут вспомнил, побежал к вожатой. Линейка как раз кончилась. -- Ножик мой! Ножик отдайте! -- догнал вожатую Генка. Вожатая пошарила в карманах, извлекла ножик. Хотела что-то сказать, но передумала. Генка схватил нож и бросился бежать, потому что со всех сторон к ним спешили ребята. Бабушка стояла на дороге. Вид у нее был такой, будто она только что, именно сегодня, постарела. Даже еще лучше, что я уезжаю, думал Усов, шагая к станции. Жалко только, что бабушка от меня мало отдохнула. Всего-то с утра до вечера. ОБОЙДЕМСЯ БЕЗ ДЖУЛЬЕТТЫ (Рассказывает Генка Усов) Лично я девчонок не люблю. На это есть причина. Мой двоюродный брат Борька кончал строительное ремесленное училище, и на практику его отправили в Таганрог. Из лагеря меня попросили. Бабушка не хотела, чтобы я все лето подметал клешами мостовую, и упросила Борьку взять меня с собой на практику. -- Поезжай, отдохни, -- сказала бабушка на вокзале, -- а уж осенью я тобой займусь серьезно. Истинная же причина моего отъезда осталась для нее тайной. Так я оказался в Таганроге. Там и началась моя нелюбовь к девчонкам. Мы штукатурили новые пятиэтажные дома. Штукатурить -- это не то, что уроки делать, тут не соскучишься. А после работы бегали к морю. До чего там море мелкое! Уходишь далеко-далеко, вода теплая, песок на дне -- паркет. Бредешь, бредешь... Бегут кольцами волны, исчезают вдали. Вокруг тихо, так тихо, что в ушах пусто. Можно часами стоять и чувствовать внутри пустоту. Забываешь про все на свете. Мы и не заметили, как ребята оделись и ушли с пляжа. Тоже пижоны, подождать не могут. Остался я с Борькой один. Напялил рубашку и брюки, трусы даже отжимать не стал, и так высохнут. Надо бы поесть, но не хотелось. Борька купил мне в киоске два стакана газировки, сел на скамейку и стал книжку читать. Неинтересная, я такие в руки не беру. Пошел чаек глядеть. Долго солнце не садилось. Оно горячее, будто кусок металла раскалили добела. Сейчас море зашипит, как только солнце его коснется. Но солнце тихо исчезло, и море не зашипело. Я еще тогда подумал, что это не море. Просто положили зеркало, вот оно и блестит между берегов. Стало темнеть. Вижу: остался я на целом пляже один, один до самого горизонта, даже страшно стало. Побежал к Борьке -- рядом с ним сидит девчонка. Сел я на край скамейки, будто чужой, смотрю прямо в море. Если Борька захочет, чтобы я оказался его братом, сам скажет. Когда она появилась?.. Сидит и посматривает на него. Плечи у нее загорелые еще больше, чем у меня. Юбчонка широкая, в разноцветную клетку, торчит во все стороны. -- Я целый день на солнце, а никак дочерна загореть не могу, -- говорит Борька. -- Просто у меня кожа смуглая, -- отвечает она, -- а у тебя нет. И улыбается. Сама в глаза ему глядит, будто больше не на что смотреть. Сидят и сидят, больше молчат, чем говорят, но с места не двигаются. А Борька обещал в кино меня повести на сеанс, на который дети не допускаются. У меня кончики пальцев от обиды закололо. Я кулаки незаметно сжал, чтобы не волноваться. Так я закаляюсь. -- Тебя как звать? -- спрашивает Борька. -- Меня? Джульетта... Джульетта... Может, она из кино? -- А тебя, -- говорит, -- я знаю, как зовут. Ромео, да? Угадала? -- Еще как угадала! -- засмеялся брат. Так она Борьку и звала -- Ромео. А по-моему, Борьке с настоящим Ромео и рядом стать нельзя. Ростом он ему под мышку, вихор, сколько ни слюнявь ладонь, торчит. На брюки лучше не глядеть. Последний раз гладили на фабрике, когда шили. А самое главное -- шпаги нет! Так я ему после и сказал. Борька меня за это чуть не ударил. "Ты, -- говорит, -- ревнуешь меня к ней". Это значит, я вроде бы хочу, чтоб мы были вдвоем, без нее. Мне-то что! Я бы и сам устроился, но не велели от него отставать. А что он урод, это факт. Джульетта -- другое дело! Очень красивая. Лучше, чем в кино. И язык у нее подвешен... Борьку легко заговаривает. Он ей едва успел про свое детство рассказать, а она ему и про класс, и про всех девчонок и ребят, кто с кем дружит, кто в кого влюблен, кто поссорился, и про учителей. -- Слушай, -- говорит Борька, -- родители о тебе не беспокоятся? -- Нисколько, -- отвечает она. -- Я их давно перевоспитала, они у меня были старомодные. Захохотала и прибавляет: -- Проводишь меня домой? А то я одна боюсь поздно ходить. Долго мы до ее дома шли. Они впереди, я за ними, так, чтобы она не догадалась. Улица Гегеля, дом 6. Я еще запомнил: Гегель -- это как Гоголь, только лично мне менее известен. Потом они возле калитки ходили. Шаги у нее маленькие, он шагает раз, а она два. Он раз, а она два. И молчит... Там как раз фонарь. Их вижу, они меня -- нет. Я за палисадничком спиной к забору прижался. -- Ну, пока, -- говорит она. Это когда они в четвертый раз возле ее калитки остановились. Протягивает Борьке руку. -- Завтра придешь на то же место, Ромео? -- спрашивает. -- Приду, -- шепчет Борька. -- А кто это за тобой ходит? -- Брат. -- А, брат... Симпатичный... Только ты его с собой не бери. Пусть сам гуляет, ладно? -- Ладно. И убежала. Распоряжается так, будто Борька не мой брат, а ее! Зачем ему завтра приходить, когда они обо всякой ерунде разговаривают? Если бы, например, на лодке покататься... Или в пещеру сходить... Я, выходит, вообще никто, должен отдельно гулять? А если я чего-нибудь натворю? Утром с моим братом что-то случилось. Штукатурит кухню в однокомнатной квартире на третьем этаже и все время насвистывает. Я ему раствор в ведре мешал, и он мне за целый день ни разу по шее не дал. Переставал свистеть только, когда хлопала дверь. Значит, мастер пришел проверять качество. Качество есть, но лучше все же не свистеть. С работы Борька отпросился пораньше, забежал в парикмахерскую, подстригся. И меня заодно подстригли. Потом в общежитии снял спецовку, надел чистую зеленую ковбойку и показал пальцем на кровать: -- Отсюда никуда не уходи. Скоро приду. А если задержусь, все равно сиди на месте. Понял? -- Понял. А то под дых... -- Верно! -- сказал Борька и убежал. Я сидел-сидел, и стало очень скучно. По радио всякую дрянь передавали -- и то слушал. А когда комната стала серой, не выдержал. Вышел на улицу, иду. До конца улицы дошел. На трамвай сел, два раза от круга до круга проехал. Потом кондукторша меня ссадила: -- Иди ты, сынок, спать! Темно уже. -- Пришел я в общежитие так поздно, что даже Борька был дома. Как он со мной обошелся, это никакого интереса не представляет. Он все может, потому что старший брат, хотя и двоюродный. -- Ген, -- говорит, -- запомни! Больше один не останешься! Но я понял, что в душе у него поют соловьи, прямо заливаются. Наверно, опять по улицам ходили туда-сюда. Лучше бы на трамвае катались. К концу работы мастер попросил меня сходить за сигаретами. Несу их -- кто-то меня окликает: -- Мальчик, ты брат Ромео? Гляжу, Джульетта, только в другой юбке, белой с картинками. Еще красивее. -- Допустим, -- говорю, а сам картинки на юбке разглядываю: там человечки бегают, кто вверх головой, кто вниз. -- Только он вообще-то не Ромео: Борькой его зовут. -- Ну, пускай Борькой. Передавай ему привет. -- Ладно, -- говорю. И бегу скорей обратно, а то мастеру курить нечего. Отдал сигареты, небрежно так бросил Борьке: -- Я, между прочим, кое-кого сейчас видел. Борька покраснел. -- И что? -- То, что она привет тебе передает и советует со мной побыть, а то мне скучно одному целый вечер... -- А если серьезно? -- спросил Борька и еще больше покраснел. -- Ты спросил? Я не спросил, а сразу понял, что он влюбился по уши. Ну что ж? Так и быть, пускай она дружит с нами. До конца смены мы не разговаривали. Потом пошли домой, и Борька опять быстро мылся и чистился. -- Ты чего ж, пойдешь все-таки? -- Надо! Я не хотел идти на море, но братан сдавил мне плечо и кротко сказал: -- Гена! Это означало, что бабушка меня одного оставлять все-таки не велела. На пляже он, конечно, остался сидеть на скамейке. А я вокруг ходил. Тут рядом, в море, возле берега, торчит скала. На ней площадка такая плоская. Я давно ее заметил, на ней загорать здорово. Ботинки сунул под камень и полез. Взобраться на скалу без лестницы можно только по скошенному краю со стороны моря. Зато влезешь -- перед тобой целое небо. Хоть взлетай. Если, конечно, можешь. Не раз я лежал тут на горячих камнях и думал. Почему все люди делятся на тех, кто на звезды смотрит, и на тех, кто в землю? Вот я, например, очень звезды люблю, может, это и глупо. Чем темнее, тем звезд больше. Появится новая -- и тут же начинает мигать. А вот еще... Счастливые люди астрономы: никаких забот, лежи себе под телескопом и гляди на небо. Но не могут же все в небо глядеть. Кто штукатурить будет? Лежу, сосу леденцы, которые по дороге с Борькой купили, гляжу на воду и ни о чем не думаю. Вернее, думаю о чем-то, но не знаю о чем. Вроде как обо всем. Лежал я, лежал, скучно стало. А он все сидит на скамейке, даже не купался. Уже и солнце давно село за море. Борька лег на скамейку: все равно никого на пляже нет. Лежит и тоже смотрит на звезды. Я огляделся. Далеко, у самого выхода с пляжа, слышу смех. Борька сразу вскочил, заправил ковбойку в брюки и опять сел. Смотрю: наша Джульетта и какой-то парень. И она держит его под руку. Видали? Может, брат? Но кто же с братом гуляет под руку? Голоса совсем стихли, а потом опять стали громче, и шаги слышно. Видно, дошли до конца пляжа и возвращаются. -- Джульетта! -- тихо позвал Борька, когда они поравнялись со скамейкой. Она вздрогнула, остановилась. -- Боря...-- сказала как-то нехотя. -- Ты что, купаешься? -- Конечно. А ты? -- Я вот гуляю... -- Джульетта! -- заикаясь, повторил Борька и сделал несколько шагов к ней. -- Да с чего ты взял, что я Джульетта? Меня Ниной звать... Глупый, ей-Богу!.. Что, шуток не понимаешь? -- Шуток? -- пробормотал Борька. -- Я думал... -- Слушай, друг, -- сказал Борьке парень и положил руку на плечо. -- Чего пристаешь к чужим девочкам? Проваливай-ка отсюда, пока не схлопотал. Она отошла немного и засмеялась. Борька скинул его руку, и я думал: сейчас врежет парню -- и все. А брат не стал. Отвернулся и пошел. И они в другую сторону. До чего мне стало обидно за него! Не надо было ему встревать в разговор, надо было драться. Я бы ему помог. Щеки мои горели от стыда за то, что мой брат глупый. Хорошо еще двоюродный, не родной. И таким паспорт дают? Но и я тоже хорош. Он там один, а я разлегся на скале и леденцов ему не оставил. Полез я в воду охладиться и вдруг наступил на что-то острое. Стало так больно, хоть кричи. Потом не помню: видно, потерял сознание. Когда пришел в себя, Борька нес меня на руках. Азовское море хорошее, не даст погибнуть человеку. Нога ноет. Мокрая рубашка противно липнет к спине, со штанов текут струи. Борька плачет, слезы капают мне на шею. У выхода с пляжа мы напоролись на милиционера. -- Противное дело, -- сказал врач "Скорой помощи", морщинистый старичок в золотых очках. -- Глубокий разрез ступни. Куски разбитой бутылки мы у тебя вынули. Зашивать будем. Терпи! Похромаешь с неделю, а то и две. Где это ты так? -- В воде. -- Что же ты там делал? -- Охлаждался. -- Это на ночь-то глядя? Стал старичок ногу мою зашивать. Я напряг всю волю, чтобы не кричать от боли, изо всех сил старался о ноге не думать. Если не думать, легче. Борька сидел возле моей кровати и молчал. -- Ботинки-то мои на пляже остались, под камнем, -- сказал я. Он ничего не ответил. Он тоже волю напрягал, чтобы не думать. НЕТ ВЕЛОСИПЕДА -- ЕСТЬ ВЕЛОСИПЕД Засыпая, Усов держал руки так, будто он катается на велосипеде. Ему снились гонки: он в красной майке с номером на спине вырывается вперед. Мчится по шоссе, педали мелькают так, что ног не видно, а шоферы проезжающих машин удивленно высовывают из окошек головы, видя, как он легко, небрежно обгоняет на поворотах автомобили. Страсть проснулась внезапно, едва весной проглянул асфальт, и мальчишки выехали на велосипедах во двор. Усов понял: ничего другого ему на свете не нужно. Разве что собаку... На собаку наложили запрет. Бабка наотрез отказалась на эту тему даже говорить. О велосипеде же мечтать можно было. Он провожал долгим печальным взглядом всякого, кто крутил педали. Садился делать уроки и, полузакрыв глаза, видел: войдет он в магазин один, а выйдет вдвоем -- с велосипедом. Как он будет протирать его, мыть, смазывать, любить! На плохой дороге он будет носить его на себе, чтобы не сломался. Словом, он засыпал, сжав руки на руле. А велосипеда не было. -- Во-первых, у нас денег нет, -- говорила бабушка. -- Во-вторых, если б и были, то покупать тебе его не за что. Вот Сонкин -- почти отличник, а у него и то велосипеда нет. -- Зато у Мишки есть, -- говорил Усов. -- У Гаврилова? У Миши родители состоятельные, и он все-таки учится почти хорошо. А ты? За просто так дорогие вещи не дарят. Усов знал, что можно канючить: "Купи мне велосипед! Ну, купи!" И в конце концов добьешься. Но для этого Генка слишком вырос. Попрошайничать у ребят во дворе не позволяло самолюбие. Хотя сладко замирало внутри, когда он предвкушал, как прокатится на велосипеде, пускай даже на чужом. У Гаврилова был роскошный никелированный велосипед с фарой. Придвинешь колесико, фара загорается, и вечером, в темноте, впереди велосипеда по асфальту бежит, подрагивая, желтое пятнышко. Раз Усов попросил. Мишка дал и тут же начал предупреждать: -- Смотри, осторожно, понял? Уронишь -- никелировку поцарапаешь! Прокатиться, конечно, всегда приятно, но Усов подержал в руках руль, отдал велосипед Гаврилову и ушел подтягиваться на турнике. Это очень успокаивало. Нет, что ни говори, с велосипедом ты человек! Борис выслушал однажды все его сомнения. -- У бабки просить -- не допросишься, -- сказал он. -- Заработать, вот что! -- Как заработать? -- не понял Усов. -- Так! Чай, не маленький. Смотри, какие ноги длинные! -- Ноги у меня длинные, чтобы на велосипеде кататься. А велосипеда нет. -- Не горюй, -- пообещал Борис. -- Что-нибудь придумаем. Борька не сболтнул. То, что он придумал, уже известно: взял его с собой на практику в Таганрог. На стройке Борис подвел Генку к мастеру оформить подсобным рабочим. Рабочих рук не хватало, а мусор подметать вообще никто не хотел. -- Шестнадцать ему есть? -- подозрительно оглядел Усова мастер. -- Есть, есть, скоро даже больше будет, -- уверил Борис. -- Комсомолец? -- Что-то вроде этого, -- сказал Борис. -- Как понимать -- что-то вроде? -- спросил мастер. -- Нам желательно, чтобы по документу было. Борис промолчал. -- Вообще-то от меня не зависит, -- сказал мастер. -- Как прораб решит. Решилось все, однако, просто. Прораб спросил у Генки фамилию и пробурчал: -- Поскольку ты мал, будем с тебя требовать половину нормы. Ну и денег, само собой, платить половину. И прогрессивки половину. Согласен? -- Согласен, -- радостно сказал Генка. Он, правда, не понял, что такое прогрессивка. Борис его учил: раз платят половину -- и работай наполовину, не перерабатывай. За это будет тебе и прогрессивка, не бойся. Но Генка старался изо всех сил, работал без отдыха. Борьке помогал раствор мешать, мешки с цементом носил. Если прораб или мастер велели доски поднести, мусор убрать или же за сигаретами слетать, тут же бежал выполнять. Первые дни Генке вечером даже в море купаться не хотелось, так он уставал. Приходил в общежитие и, не раздеваясь, в ботинках ложился на кровать. Потом втянулся -- и купаться захотелось, и гулять. Когда после получки пришли в общежитие, по совету Бориса Генка выложил деньги на стол и разделил на три части. Это -- бабушке отправить, это -- на велосипед, а это -- тратить сейчас. Велосипедные деньги спрятал в чемодан под кроватью. Бабушке -- сходили на почту, отправили, потом пошли кофе пить. Каждый на свои деньги. Борис купил сигарет, а Генка не стал. Лучше деньги не проматывать, на велосипед оставлять. Детство это -- курить. -- Как настроение? -- бодро спросил Борька. -- У тебя, считай, уже одно колесо в кармане. Теперь, когда на одно колесо было заработано, каждый день после работы Усов заходил в магазин спорттоваров посмотреть на велосипеды. Жалко только, на обед, на завтрак, да на ужин деньги уходят, ну и на лимонад, и на кино. А колесо -- уже что-то реальное. -- Может, купить колесо? -- размышлял вслух Генка. -- После докуплю остальное. -- Смысла нету, -- резонно отвечал Борис. -- Купим, потерпи. Вообще советую сразу настоящую спортивную машину брать. -- Она же дорогая! -- Зато вещь! -- Может, все же купить пока колесо? Незадолго до отъезда Усов получил от бабушки письмо: "Внучек! Получила твои деньги и добавила своих. Купила тебе к приезду подарок -- пальчики оближешь, давно ты о нем мечтал. Пришлось, правда, поизрасходоваться. Очень я без тебя соскучилась. Мама пишет, что тоже рада, что ты человек. Приезжай скорей!" У Генки сладко засосало под ложечкой. Вот это бабка! Значит, велосипед уже дома. Навряд ли спортивный, но все равно здорово. Генка рассказал все Борису. -- Не надо покупать велосипеда? Прекрасно! Сложимся и купим магнитофон. Магнитофон -- это вещь! Борис достал из своего чемодана деньги. Генка -- из своего. Добавили ребята, кто сколько мог. Побежали в магазин и перед самым закрытием купили магнитофон, который был дешевле всех. Полночи не спали. Магнитофон поставили на окно. По очереди говорили в микрофон речи, пели, потом слушали, потом опять говорили и пели. Крутили до тех пор, пока не накричала на них сторожиха. Завтра день рабочий и всем рано вставать, а они тут гуляют, бессовестные, и она все доложит коменданту. Утром Борис взял магнитофон на стройку, включил его в квартире, которую штукатурил. Однако мастер, когда пришел, звукового оформления не одобрил. -- Этак все плясать начнут, а у нас план. Выключай! Скоро практике конец -- тогда и крутите на здоровье хоть цельные сутки. О приезде домой Борис с Генкой дали телеграмму. Бабушка встретила их на вокзале. -- Ну, как тут мой подарок? -- перво-наперво спросил Генка. -- Все в порядке, ждет тебя. Чемодан свой Генка тащил почти бегом. На вопросы не отвечал. Скорей домой -- и сразу на двор кататься. Дома бабушка торжественно открыла перед Генкой шкаф и отошла на два шага в сторону, чтобы издали посмотреть, какое впечатление покупка произведет на Генку. -- А велосипед? -- спросил Генка. -- Велосипед? Я тебе костюм купила, настоящий, мужской: брюки и пиджак. Темно-серый, в клеточку. -- В клеточку...-- рассеянно повторил Усов. Он не заплакал только потому, что приходилось быть мужчиной. Поздно вечером заехал Борис. -- Катаешься? -- Катаюсь... -- Не спортивный? -- Нет, не спортивный. А как музыка? -- Музыка -- это вещь! На Борьку нельзя было сердиться, он ведь не виноват. Правда, магнитофон он себе забрал, но сказал, что потом завезет и он у них будет по очереди. -- Пойдем! -- сказал Борис. -- Я прокачусь! Тут только до него дошло. Борька помолчал, а потом сказал: -- Не расстраивайся! Все равно у тебя нога, небось, еще болит, кататься нельзя. -- Ходить нельзя, а кататься можно, -- возразил Генка. -- Ладно! Я магнитофон совсем себе заберу, а тебе велосипед куплю, идет? Дай только денег поднаберу. Я ведь с первого сентября работать иду на стройку. Там платят -- будь здоров! Генка был человеком гордым, ни о чем Борису не напомнил. Во дворе еще больше завидовал тем, кто катался на велосипеде. Но если предлагали прокатиться, по-прежнему гордо отказывался. -- Где ж твой велосипед? -- спросил раз Мишка Гаврилов, резко затормозив возле Усова. -- Говорил, покупаешь... -- Сказано: будет! И не подростковый, а взрослый. Мне ведь не к спеху. Лето кончилось, зачастили дожди, похолодало. По торжественным случаям Усов надевал новый костюм. Стеснялся, правда: боялся, засмеют. Вечером после работы заехал Борька. -- Завтра зарплата. Встретимся в городе прямо у магазина спорттоваров. Встретились, вошли -- велосипедов полно! Перебрали, наверное, с десяток и, когда продавец пригрозил, что выгонит их, остановились на одном -- голубом, действительно спортивном и, конечно, взрослом. С тонкими колесами и пряжками на педалях. А никелировка, а фара... Эх, да что говорить! Борис пошел платить в кассу, а Генка крепко держал велосипед за руль и уже не отпускал. У магазина они расстались. Борис вскочил в автобус, а Генка пошел пешком через полгорода домой. Можно бы, конечно, сразу на велосипеде ехать, но надо его натереть до блеска, шины накачать. Нет уж, лучше все сделать дома и торжественно выехать во двор. Дул сильный ветер, подморозило, и Усов застыл так, что пальцев не чувствовал. Дома он первым делом подкачал колеса, протер тряпкой никель и даже, держась рукой за стену, сел на велосипед. Как назло, во дворе никого. Ноги в педали не влезали. Генка был в ботинках, а на таком велосипеде нужно кататься в спортивных тапочках. Усов обулся в кеды, потом надел пальто и шапку-ушанку. В пальто садиться на велосипед было неудобно, полы путались. Тогда Генка снял пальто, а заодно и шапку, чтобы не болтались уши, и повел велосипед на улицу. Жалкий вид будет у Мишки на его подростковом. Во дворе пусто и темно. Мальчишка, закутанный в шубку, нос до глаз шарфом прикрыт, гулял со старушкой. Усов сел на велосипед и чуть не свалился, потому что велосипед не хотел ехать. Все же Генка проехал полкруга по двору и только тут заметил: снег идет. Так повалил, что ничего не видно. И скользко... Генка решил не сдаваться. Стараясь не обращать внимания на ветер и на снег, который слепил глаза, он ездил и ездил круг за кругом по двору. За ним оставались ниточки следов, и их тут же заносила метель. Он гонял до тех пор, пока не почувствовал, что уши отмерзли и вот-вот отвалятся. Он не хотел их потерять, отпустил руль, руль накренился, и Усов оказался в ледяной луже под велосипедом. Больше он не катался. Притащил велосипед домой, хотел уроки делать, да так был взволнован, что не мог. Сидел перед велосипедом на полу, крутил рукой мокрый вихор и улыбался. Скоро бабушка пришла. -- Что-то у тебя лицо горит. Нет ли температуры? Она насильно затолкала ему термометр. Генка заболел. Голова прямо-таки раскалывалась. Он лежал в постели, полоскал горло; бабка закапывала ему в нос капли, от которых становилось горько во рту. Рядом с кроватью стоял велосипед. Он блестел в сумерках никелированной фарой. Генка изредка открывал тяжелые веки, дотягивался рукой и трогал руль. -- Подумаешь! -- говорила бабушка. -- Постоит зиму, на будущий год накатаешься еще. Генка не отвечал. Он только удивлялся: как это взрослые люди не понимают самых примитивных вещей? ТАИНСТВЕННЫЕ ПИСЬМА Светы дома не было. Мать сидела в кухне на табуретке и терпеливо ждала, пока отец поел и закурил. А когда он собрался уйти в комнату смотреть телевизор, она сказала: -- Погоди... Хотела с тобой посоветоваться. -- После. Сейчас начинается хоккей. -- Хоккей подождет, -- строго сказала мать. -- Знаешь, Светке стали приходить письма... -- Ну и что? -- Как что! Ей кто-то пишет! -- Кто же? -- Если б я знала! Верчу-верчу письма в руках, обратного адреса нет. Внизу что-то нарисовано, какой-то условный значок вроде летящей птички. Может, почитать? -- Хм... -- Нет-нет! Но я ей уже раз сказала: "Дочка, я твоя мать, и ты должна мне довериться. Вдруг тебе понадобится совет?" Знаешь, что она ответила? "Мамочка, когда понадобится, я сама спрошу!" -- И правильно! -- Считаешь, я зря беспокоюсь? А вдруг это не те письма... -- Чепуха! Отец воткнул сигарету в пепельницу, ушел в комнату и включил телевизор. Письма Светке приходили каждый день, но не это больше всего беспокоило мать. Света изменилась. Она подолгу сидела перед зеркалом и разглядывала себя. Плакала ни с того ни с сего. Во двор играть не ходила -- часами лежала на диване с книгой. Раньше она готова была бежать по первому свистку Усова к нему. А сейчас, встречаясь во дворе, даже не удостаивала Генку взглядом. Как будто это не Генка, а пустое место. Только иногда презрительно хмыкала. Уроки делала наспех, кое-как. Светкина мать привыкла присматривать заодно и за Генкой. А теперь неизвестно было, делает Усов уроки или нет. Только когда его вызывали, выяснялось -- Светка говорила, -- что уроков он не готовил. Но, может быть, готовил, когда не вызывали? -- Помирись с Генкой, -- твердила мать дочери. -- Не хочу! -- отвечала Света. Вот теперь еще письма. Дочь упрямо не желала говорить, кто их пишет. Матери очень хотелось взглянуть на письма. Взглянуть хотя бы одним глазом, чтобы успокоиться. Но она не решалась, да и не знала, где их Светка хранит... Однажды вечером мать, вернувшись с работы, открыла ключом дверь и сразу ощутила, что пахнет горелым. Она бросила на пол сумку с продуктами и, не вытирая ноги, вбежала в кухню. В темноте кто-то копошился у газовой плиты. Над плитой висело облако дыма, вверх улетала хлопьями сизая копать. Услышав шаги, Светка вскрикнула и выронила из рук бумажки. Потом подобрала их с пола и убежала из кухни. Мать покачала головой и ничего не сказала. Потушила газ, зажгла свет, открыла окно, проветрила кухню. Светка легла спать. Мать опять решила поговорить с отцом. Но он снова отнесся к ее переживаниям равнодушно. И в этот вечер она услышала от него: -- Хм... Ну и что? На этот раз мать на него обиделась: -- Ты просто черствый человек. Тебе все равно: происходит что-то с твоей дочерью или нет! Все время у матери на языке вертелся очень важный вопрос, который она хотела задать Светке. Но поскольку не выходило откровенных разговоров, дочь замкнулась, вопрос, естественно, оставался незаданным. Мать хотела спросить: "А ты на письма отвечаешь?" В субботу, когда Светка была в школе, а отец уехал смотреть футбол, мать убирала комнату дочери. Вытерла тряпкой пыль с подоконника, со стола и открыла ящик, в котором Светка держала рукоделие, тетради и краски. Ничего она не искала! Нет! Она открыла ящик и увидела ужасный беспорядок. Мятые тетрадки навалены как попало, выкройки лежат вперемешку со стопкой Светкиных рисунков, рядом -- баночки с красками, кусочки мела, тряпочки, ленточки и даже гвозди. Мать рассердилась на неряху-дочь и решила сама навести порядок. Она выдвинула целиком ящик, поставила его на стол, сложила в стопку тетради, собрала мусор и собралась постелить на дно чистую газету. Вынула старую и... На дне ящика, под газетой, лежали мелко исписанные листки бумаги. Мать хотела сложить их, собрала, и тут ей на глаза попали строчки: "...хотя знаю, что все равно это письмо тебе не отправлю, потому что..." Мать приблизила к глазам первое письмо и прочитала: "Здравствуй, Гена!" И в этот момент услышала, как ключ поворачивается во входной двери. Она покраснела, оглянулась, будто кто-то мог видеть и осудить ее за любопытство, положила письма на место в ящик. Тут же побежала, принесла чистую газету, но, передумав, не постелила ее, а оставила на дне ящика старый лист и спрятала под него письма. Потом сложила все остальное и, засунув ящик на место, пошла кормить отца обедом. Она не прочла ни одной строчки, кроме обращения. Вот что!.. Так это Усов ей пишет таинственные письма, которые Светка сжигает, а сама отвечает ему и складывает ответы, не отправляя!.. -- Ну, как играли? -- Нормально! Отец ел суп. О своем открытии мать решила ему ничего не говорить. Посоветовать -- ничего не посоветует, только посмеется... Почему дочь не отправляет письма? Не отправляет, а прячет? Все-таки она немножко гордилась дочерью: письма получает и сжигает, а свои, хотя и пишет, не отправляет. Девочка гордая. Прошло еще три дня. Мать вернулась с работы, Светки дома не было. Она явилась через час раскрасневшаяся и вся мокрая. -- Ты где была? -- На катке, -- ответила Светка. -- С кем? -- С Геной. Девочка разделась, накинула халатик и села делать уроки. Была такая неопределенная пора, когда осень вроде бы кончилась, а зима толком не началась. Снега нет, оттепель. Что за удовольствие кататься по лужам? У матери чуть не сорвался вопрос. Ведь все время была с Геной в ссоре, не разговаривала, а теперь вот ходили вместе на каток. Значит, помирились? То-то письма перестали приходить! Но она промолчала. Светлана уткнулась в тетрадку, потом отложила ее и выдвинула ящик стола. Она быстро, быстро сдвинула тетради, подняла газету и нашла письма. Хотела их вытащить, но рука остановилась. Письма лежали как-то не так. Светка вспыхнула, вытащила листки на стол и мелко, мелко разорвала. Она еще немножко посидела, глядя на обрывки. Потом вышла на кухню и резко бросила горсть мелко изорванных бумажных клочков в мусорное ведро. Мать чистила картошку и не обратила на это никакого внимания. -- Мама, -- строго проговорила Светка, -- ты читаешь мои письма? Она стояла и в упор смотрела на мать. Мать хотела возразить, но помимо ее воли, у нее зарумянились щеки. Она растерялась, не зная, что ответить, а Светка повернулась и бросилась в комнату. Вскоре оттуда донеслись всхлипывания. Мать выбежала следом за ней из кухни, склонилась над плачущей дочерью, обняла и стала гладить ее по голове. -- Светлана, доченька! Ты только послушай: не читала я. Правда! Честное слово! Убирала твой стол, беспорядок убирала. Они мне случайно попались... Но я не читала. Мать испугалась, ей не удавалось успокоить рыдавшую Светку. -- Клянусь тебе, доченька, не читала! Ты, что же, мне не веришь? Только значок в углу заметила -- птичку. -- Это не птичка, а усы. -- Усы?! -- Конечно, Генка придумал условный знак -- он же Усов! И она снова зарыдала. Мать села рядом, замолчала, обняла дочку, погладила ее волосы. Светка уткнулась матери в шею. Она понемногу успокоилась. Так они сидели долго, обнявшись. Сидели и не слышали, как пришел с работы отец. Он встал на пороге и удивленно сказал: -- Через десять минут хоккей по телевизору, а вы тут сидите, и хоть бы что. Есть хочется, просто страсть как!.. Мать и дочь не двинулись с места. Отец ничего не понял. Он приблизился к ним в темноте и обнял обеих своими длинными ручищами. -- Это что за слезы в четыре ручья? -- воскликнул он и вынул носовой платок. -- Ну-ка, прекратите немедленно, а то опять внизу потолок протечет. Будет пятно, и соседи обязательно напишут жалобу! РОДНАЯ СТЕНА Дом, в котором давным-давно живут Усов и Светка, не очень новый, даже старый. Стены у него такие толстые, что комиссия, которая осматривала дом, ответила жильцам: -- Сносить не будем. Две тыщи лет еще простоит, живите на здоровье. Неизвестно почему, задний фасад дома выходит на набережную, а фасадом упирается в высокую слепую стену. Когда-то напротив был другой дом. Его снесли, построили новый, тот, где живут Мишка и Сонкин, а стена осталась. Окно Усовых и окна Светки смотрят в стену. Она вся пятнистая: серая, а местами, где штукатурка отвалилась, красная, кирпичная. Вверху же от копоти почернела или от времени: все от времени чернеет. Светкин отец говорит, что стена ограничивает горизонты их семьи. Он пишет заявления в разные места о том, что к его ребенку не попадает солнце. На все заявления отвечают вежливо, но стену не сносят. Мать его успокаивает: -- Это же просто чудесно, что перед окнами, где стоит стол нашей девочки, стена! По крайней мере, дочь не отвлекается от уроков. Мать не понимает, что стену разглядывать очень интересно. То дождь по ней стекает косыми струями, то иней нарисует узоры. Короче говоря, уроки удобно не делать, даже если делать их очень удобно. А можно делать просто так, когда хочется их делать. Но никогда не хочется. Они сидели во дворе на скамейке, у стола, где обычно играют в "козла". Сегодня "козла" уже забили и разошлись. Они сидели вдвоем -- Усов и Светка. Им было тоскливо. Светка только что сообщила: скоро отцу дадут новую квартиру совершенно в другом районе, и она отсюда сматывается. Но хотя квартира будет новая и все такое, Светке жаль уезжать. Как-никак всю жизнь они прожили друг возле друга. И выросли здесь, в этом дворе. А теперь и в школу в другую идти, и вообще... Светке хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы Усов помнил всю жизнь и никогда не забывал. Она не знала, что придумать, и от этого ей было еще грустней. Вдруг она повеселела, подмигнула и предложила рассказать одну историю. -- Валяй! -- сказал Усов и поднял воротник: все-таки было уже холодно. Светка влезла на стол, размахивала руками. -- Вот, значит... -- Что -- вот? -- Не передразнивай, а то замолчу... Жила-была одинокая женщина. Раз она заболела, пришел к ней доктор из районной поликлиники. Была осень, как сейчас. Напротив ее окна стояло одинокое дерево, с него падали листья. Женщина говорит: "Вот упадет последний лист, и я умру..." Почему, когда грустно, в голову приходит все такое печальное? Усов сидел, уставясь в землю, даже перестал ногами скрести. -- А потом что? -- Потом... вечером ее сосед пошел на кухню чайник разогреть и видит: с дерева последний лист упал. Он взял лестницу, кисть и краски и нарисовал на стене, напротив ее окна, лист. -- И больная не умерла? -- спросил Усов. -- Глупый, не в этом дело! -- Погоди-ка! -- вспомнил Генка. -- Ведь есть такой рассказ, не помню у кого! -- Какое это имеет значение? -- обиделась Светка. -- Я ведь не сказала, что сама придумала! Она похлопала его по спине и произнесла снисходительно, точь-в-точь как бабушка: -- Эх ты, недотепа! Хочу тебе перед отъездом подарок придумать, а до тебя не доходит. Сама бы сделала, да у меня силы мало и лестницы нет. Только тут до него дошло. Делать нужно сразу, сейчас. Потому что все, что бы ни собирался сделать, если отложишь -- никогда не осуществляется. И вообще скоро зима. Одному расхочется, другому перехочется. Опять же, сейчас темно, никто ничего не заподозрит. Они разбежались по квартирам. Усов взял на кухне банку с белилами (бабушка летом красила окно) и две кисти. Светка нашла остатки синей краски, которой их сосед подкрашивал старенького "Москвича", и еще краски в тюбиках. Когда Светка вынесла все это во двор, Усов уже сидел на скамейке. Генка где-то отыскал лестницу. Еле-еле вдвоем дотащили ее до стены, и Усов полез. Светка стояла внизу, подавала кисти и банки. -- Да тише ты! Не громыхай, а то кто-нибудь в окно выглянет. Усов спросил: -- Что будем писать? Он так и сказал -- "писать". Так всегда говорят художники. Что писать, об этом они забыли. -- Ну что? -- сказала внизу Светка. -- Ясно, что... Но ей самой было не очень ясно. И она говорит: -- Будем писать, кто что может. Светка забралась на две ступеньки, вынула из кармана кусок мела и провела по стене черту возле ног. -- Чего стоишь? Мажь белой краской верх, только немножко синей добавь. Светка макнула кисть в синюю банку и стала продвигаться вдоль стены. Было темно. Фонарь, который висел во дворе, кто-то давно разбил. Из-за крыши виднелся кусок луны. От луны стена и волосы у Светки поседели. Неизвестно, как стена, но руки у Генки покрасились хорошо. -- Что ты там мажешь, а? -- басил сверху Усов. -- Море, я мажу море!.. Пока они со Светкой рисовали, Усов все думал. Сколько лет живут в этом доме, и всегда эта стена как стена. А завтра утром все выйдут, и стены как бы нет. То есть она есть, но будто во двор приехал знаменитый мексиканский художник, который тоже мастер раскрашивать стенки, только имя его Усов забыл. Ведь сказали же, что стена будет стоять две тысячи лет. Дом снесут, а стена останется. Светка что-то задумала. Она стала белой краской проводить немыслимые линии. Генка еще быстрее малевал голубым. Внизу, в темноте, кто-то закашлялся. Светка перестала красить и в испуге оглянулась. -- Не обращайте на меня ровно никакого внимания, -- сказал снизу человек. -- Я, если не помешаю, тут постою... Она узнала человека по голосу. Да это Аркадий Михайлович, старый художник из квартиры под чердаком! Всю жизнь в доме прожил. И всегда один. Отсидел в лагерях семнадцать лет, а после вернулся. Когда мать устраивала Светку в изобразительную студию, она заходила к Аркадию Михайловичу. -- Обязательно ведите ее, -- сказал он, посмотрев Светкины рисуночки. -- Обязательно! У вашей дочери несомненный дар подмечать живописные детали. -- Любопытно, очень любопытно получается, -- повторял теперь художник. -- Правда, несколько темновато разглядывать этот шедевр. Ну что ж, утром будем присутствовать на вернисаже. Желаю удачи!.. Он приподнял шляпу и исчез в подъезде. Раскрасили чуть ли не всю стену, сколько достать с лестницы смогли. Кончилось тем, что Светка согнала Усова с лестницы, забралась наверх и намалевала огромное рыжее пятно, из которого лучи прорывались сквозь тучу. Лучи падали на синие волны и белую-белую пену. -- Вот ты где, Усов! Легок на помине... Из темноты показался Гаврилов, остановился, потрогал лестницу. -- Почему я легок, а не ты? -- спросил Усов. -- Ты легок, потому что тяжел! Опять о тебе сейчас в школе говорили. Когда только за голову возьмешься?! -- Возьмусь, не волнуйся!.. -- Ты смотри, краской меня не заляпай, -- сказал Мишка на всякий случай Светке и поправил папку под мышкой. -- А кто это вам поручил? -- Мы добровольцы, -- пробурчал Генка. -- Как это? -- не понял Мишка. -- Вот так! Сами -- и все. Да ты иди... -- Иду, -- сказал Гаврилов, пожав плечами, и, оглядываясь все время назад, ушел. Светка хотела еще что-то нарисовать, но тут ее позвали домой, ей пришлось сматывать удочки. Потом Генке. Выйдет бабка -- хуже будет... На кухне Усов разглядел, что штаны и рубашка вымазаны в синей, белой и голубой красках. Стал спешно отмываться, но еще больше перемазался. От него пахло, как от керосиновой лавки. Бабушка все это увидела и заплакала. -- Ну, не плачь! Чего ты все плачешь? -- говорит Генка. -- Завтра сам снесу штаны в химчистку. Бабушка перестала плакать и засмеялалсь. -- Если твои штаны нести в химчистку, пятна останутся, а штаны протрутся. Себя тоже отнесешь? Горе ты мое горькое. Пей молоко -- и спать. Утром Усов отправился в школу. Вернулся домой -- бабушка в ужасе. Приходил управдом, разгорается скандал. -- Чего вы вчера во дворе наделали? Сознайся, а? -- Да ничего не наделали! -- Как это ничего? Акт, говорит, составлять будут. -- Какой акт? -- Как же! Вы там весь двор изуродовали. Ремонт, говорит, требуется. Деньги, говорит, с родителей взыщем... Генка на всякий случай промолчал. Вечером пришел пенсионер Тимофеич. -- Безобразие это! Форменное хулиганство! -- повторял он, стоя на пороге, а уходя, сказал, что во дворе устроят товарищеский суд и привлекут к ответственности тех, кто виноват. -- Что же это за напасть, горе мне! Вот наградил господь внуком, -- причитала бабка. -- Да не господь это, -- ворчал Усов. -- Это Тимофеич нам мстит за то, что бредень его в воду закинули. -- Выдумаешь тоже! Тимофеич -- пенсионер уважаемый. А вы? -- Браконьер он, а не уважаемый! Через три дня всем велели прийти в красный уголок. Светка и Усов стояли перед столом с зеленым сукном. За столом сидел управдом и еще старики со двора. Красный уголок был полон пенсионерами. Светкина мать скрыла от отца, что ее вызвали из-за плохого поведения дочки. Она сидела рядом с Генкиной бабушкой. Та плакала, стеснялась, что плачет, и украдкой вытирала глаза платком. Светкина мать утешала Генкину бабушку, а сама думала, что вот передалось дочери плохое от Усова, а хорошего он от нее не набрался. В углу, возле двери, сидел Мишка Гаврилов, положив на колени папку. Ему было очень обидно, что опять на класс пятно, и опять из-за Усова. А тут еще Светка! И как это такие люди вечно все делают во вред себе и другим, а после за них отвечай... В дверях появился Сонкин. -- Иди отсюда! -- зашептала Светка. -- А я тоже красил, -- сказал ей Сонкин. -- Не ври, ты не красил! -- Нет, я красил! И Сонкин встал рядом с Усовым и Светкой. Управдом сказал, что поступила жалоба на хулиганов чистейшей воды. И посмотрел на Тимофеича. Тот утвердительно кивнул. -- Они, -- сказал управдом, -- загрязняют территорию двора, безобразно разукрасили чистую стену. Это так оставлять нельзя. -- Ни в коем случае! -- подтвердил Тимофеич. -- И родителей таких нужно бы привлекать, -- прибавил управдом. -- Потому как это хулиганство чистейшей воды! Почему чистейшей воды, Усов не понял. Потом слово взял пенсионер Тимофеич. Это он во дворе вкопал стол и скамейки, чтобы было где играть в "козла". По случаю заседания он даже побрился. -- Здесь сейчас, где вы сидите, кипит жизнь, -- сказал он. -- Кажный должон в ней участвовать. А они всем мешают. Да! Ну, еще бы написали на стене какой-нибудь хороший лозунг. Так ведь нет, понимаешь! Изобразили какую-то абстрактную живопись, которую смотреть противно! Сейчас браконьерами назовет, подумал Сонкин. Но про рыбу Тимофеич решил не вспоминать. После него встала старушка-лифтерша. -- Нам, -- говорит, -- отпускают большие средства на жилой фонд, а находятся вот такие несознательные, которые расхищают этот фонд. Это они пишут мелом ругательства, и лифт ломают в новом доме номер семнадцать, и тушат окурки об стену в подъездах. Я бы это дело так не оставила. Может, их нужно вообще выселить из нашего прекрасного города. Пусть в другой раз знают, как мазней замазывать стену... Светка молчала: она испугалась. Только глазами моргала. Усов тоже молчал и, как всегда, ушами шевелил. А Сонкин (и кто его только просил?) не выдержал: -- Чего замазывать? Стена же была грязная! Ее все равно сносить надо. Может, лучше бы Сонкину промолчать... -- Ишь вы какие! -- сказал Тимофеич. -- Сносить! Ежели всякий молокосос сносить будет, что захочет, это что же будет? Он думает, очки надел -- и уже можно сносить! Не вашего ума это дело! -- Нет, нашего! -- вдруг крикнула Светка. -- Мы ведь лучше сделали. Вам же веселей тут в "козла" играть. -- Мне веселей не надо! -- отрезал Тимофеич. -- Мне и так весело. "Козлом" я никому вреда не приношу. Провожу свой пенсионный досуг. А из-за вас я нынче не играю в "козла". Сижу тут, понимаешь... -- Позвольте мне сказать слово!.. Все повернулись к двери. Там у стены стоял старый художник Аркадий Михайлович. Никто не заметил, как он пришел. Он немного помолчал, помял в руках шляпу и начал говорить мягко и тихо, как будто он уже десять раз это говорил. -- Вы видите, я старый, седой человек, -- сказал он, и действительно все это видели. -- В этом доме я живу дольше вас всех. И даже Тимофеича помню, как он тут во дворе лоботрясничал... Я самый старый человек и думаю, что ни к чему сгущать краски. Возможно, дети виноваты, нарисовали на стене, где нельзя. Но никакая это не абстрактная живопись, а самая обыкновенная. Выступавшие здесь просто не в курсе. Вон мексиканский художник Сикейрос целые стены разрисовывает. -- Ты нас Сикейросом не пугай! -- сказал Тимофеич. -- Мы сами понимаем, что к чему... -- По-моему, -- продолжал Аркадий Михайлович, -- даже неплохо нарисовано. -- Зря ты становишься на их защиту, -- напирал Тимофеич. -- Верно я говорю? Это он обратился к управдому. Управдом не знал, как быть, промолчал. И не наказать нельзя. И Тимофеич -- вредный, с ним лучше по-хорошему, и палку перегнуть управдом боялся. -- Еще надо проверить, где они краски взяли, -- твердил Тимофеич. -- Может, на стройке украли, а, Сикейросы? -- Ну, я вам советую не забываться! -- возмутился художник. -- Это клевета! -- В школу мы все-таки письмецо состряпаем, -- продолжал, не слушая его, Тимофеич. -- Пусть знают, какие они хулиганы. Напишем письмецо, пусть их накажут по пионерской или какой там линии. А то они что думают? Выйду на улицу и буду делать, что захочу. Чего доброго, везде станут рисовать свою, понимаешь, живопись... Ребята выбежали из красного уголка, чтобы ни с кем не разговаривать. Мишка вышел за ними следом, постоял, хотел что-то произнести, но махнул рукой и отправился к своему парадному. -- Надо было сказать, что Тимофеич сам браконьер несчастный! -- крикнул Сонкин, догнав Усова. -- Не, не надо! -- решил Усов. -- Скажешь -- доказательства нужны. А у тебя они есть? То-то! Тебе же и достанется... На улице, под фонарями, кружились снежинки. Кружились, соединялись в хороводы и уносились в темноту. -- Ты зачем явился, Соня? -- спросила Светка. -- Вот и тебе попало... -- Ехал бы ты к своему бегемоту, -- сказал Усов. Светка стояла под фонарем и языком ловила снежинки. -- Тебе-то что! -- Усов повернулся к Светке. -- Уедешь, будешь гулять в другом дворе. А нам тут за стеной до самой смерти жить... Он не сказал "мне", а сказал "нам". Хотя грустнее всех оттого, что Светка уезжала, было именно ему. Глаза у Светки стали печальными. -- Мальчишки, мне из класса жалко уезжать. Из школы не жалко, а из класса жалко. -- Так не бывает, -- сказал Сонкин. -- А вот бывает! Я раньше думала, что учителя одинаковые. Теперь знаю: Алла Борисовна не такая. У тебя, Соня, мать -- человек. И класс жалко. Даже Гаврилова, хотя он пижон и воображала. А вы? Вы меня будете вспоминать? Сонкин усмехнулся, пожал плечами, кивнул. Генка думал о чем-то своем, очень важном. -- У меня такое чувство, -- бросил Усов в темноту, ни к кому не обращаясь, -- будто я уже перешел... Но его услышали. -- Куда перешел? -- не понял Сонкин. -- А туда... во взрослые... -- Ну и что? -- То, что лучше бы я оставался маленьким. -- Да не расстраивайся, чего там! -- утешила Светка. -- Взрослые тоже люди, хотя не все. Глядите, мальчишки, какие мы хорошие вещи нарисовали! На бывшей грязной, пятнистой стене по синим с белой пеной волнам метался парусник. Над ним висело рыжее солнце, на которое наползала черная туча. 1971, Москва