омолчав. Свешников не двигался, все так же глядел вперед. -- Нужен адрес бабушки Лены Блажко. -- Ясно, -- пробубнил Свешников. Потом после паузы: -- Невозможно. Этого адреса не было. Автобус тронулся. Они долго ехали -- сначала полем, потом через город, затем пошли переулки, автобус стало трясти. -- К вам едет датчанин, вы знаете? -- негромко буркнул Свешников. -- Знаю, -- проговорил Федор Иванович. -- У вас есть время, -- сказал полковник. -- Вам еще надо будет датчанина встречать. Показывать ему все. -- Почему мне? -- Узнаете. Больше некому, решили поручить вам. А вот когда уедет датчанин... Федор Иванович прислушался. Полковник говорил очень тихо. -- Пока не встретите, все время ваше. И с ним пока будете -- тоже. А потом... -- Он умолк. Автобус ехал уже по лесной дороге. -- Что, потом? -- спросил Федор Иванович. -- По-моему, ясно... За окнами автобуса в синих сумерках бежал длинный жиденький забор из планок, а за ним виднелись бесчисленные памятники, бетонные пирамидки с жестяными звездами на концах, поставленные стоймя черные каменные плиты и кресты. -- Приехали, -- сказал Свешников, -- У вас есть время подумать о наследстве Ивана Ильича. Вы, конечно, не из тех, кого надо в спину толкать... Но и спешить не надо. Датчанин пробудет дней пять. Автобус остановился. Стукнула, открываясь, дверь. -- У меня повестка, -- негромко заметил Федор Иванович. -- На завтра. -- Не уклоняйтесь. Наоборот, смелей беседуйте. Все станет яснее, -- полковник посмотрел серьезно и шепнул: -- Он словоохотлив. Слушайте и мотайте на ус. А датчанин пять дней пробудет. Пять дней... -- А меня не... -- Пока датчанин не уедет... -- И еще раз бросив тяжелый, серьезный взгляд, Свешников стал осторожно протискиваться к выходу. Хрустя сиреневым снегом, в молчании все долго шли, торопились куда-то вперед. Стройность шествия была забыта. Вдали зажелтел песок свежевырытой могилы. Предел всех мечтаний и греховных порывов. Торжество энтропии. Впрочем, торжество ли? Вот если бы Светозар Алексеевич не отклонился от согласованного текста, тогда -- да... Тогда было бы торжество... Гроб стоял на атом желтом холме. Тусклой искрой настойчиво светилось, кричало золотое кольцо на белой руке. Оглянувшись, Федор Иванович увидел сзади, за автобусами, светло-серую "Победу" с пестрым шахматным пояском, и там, около такси, держась за дверцу, стояла чья-то знакомая тень в широко распахнутой фиолетовой дубленке. "Кондаков! Значит, и она здесь", -- подумал Федор Иванович. -- Товарищи! -- послышался вдали глуховатый голос Варичева. -- Сегодня мы провожаем в последний путь... И Федор Иванович, попятившись, проваливаясь по колено в снег, вышел из толпы и остановился позади всех, опустил голову. "Значит, у меня, кроме пяти дней, есть еще два или три, -- думал он. -- Уйма времени. В чью пользу будет это время?" -- Разногласия, естественные противоречия, присущие всякой живой общности... -- донеслось издалека. -- Борьба мнений никогда не заслоняла от нас... И не сможет заслонить светлый образ ученого... "А зачем, собственно, мне дожидаться датчанина? -- этот поворот мыслей заставил Федора Ивановича еще ниже опустить голову, нахмуриться. -- Ведь он же приедет к Ивану Ильичу, а не ко мне..." И стал смотреть по сторонам, разглядывая растворенную в сумерках толпу, высматривая в ней черный каракулевый треух полковника. -- Здесь, здесь я, -- послышался негромкий голос за его плечом. Михаил Порфирьевич стоял вплотную сзади. -- Я забыл тебе сказать... Учти, за тобой наблюдение установлено. Серьезно к этому отнесись... -- Мне-то зачем эти пять дней? -- Некогда объяснять. Тебе поручат показывать датчанину всякие твои... Дождись, дождись... Касьян выпросил тебя на пяток дней. Узнаешь, зачем -- сам все решишь. Не показывай, что знаешь. На лыжах, на лыжах катайся... Федор Иванович кивнул. Слыша за спиной удаляющийся скрип снега, размышлял: "Послезавтра лыжная секция, пойдем опять на Большую Швейцарию. Пойду с ними, как н раньше. Как будто ничего не случилось. Наблюдателя этого попробую увидеть... Что он собой представляет..." Поздно вечером к нему в комнату для приезжающих постучались. Вошел Борис Николаевич, обсыпанный снегом. Принялся выкладывать на стол из карманов небольшие картофелины, каждая -- приятного цвета, как загар на женском лице. -- Снежок хороший валит, -- сказал дядик Борик. -- Вот вам картошка. Я не спрашиваю, зачем. Раз Учитель приказал... Раз он велел... А с остальной, что делать? Я имею в виду этот сорт... Дядик Борик может ее кушать? -- Остальная пусть лежит в вашей корзине. Может, весной пришлю письмо -- вышлете мне посылкой. А если до мая письма не будет -- все картофелины до единой -- в кипяток. В мундирах варить, не чистить. -- Когда нас покидаете? -- Дней через десять, у меня еще преемника нет. Мне еще преемнику дела надо сдать. Потом уже об отъезде... -- А то у дядика Борика мысль была... Проститься... У него как раз девятого, в следующее воскресенье, день рождения... Гусь будет... -- Обязательно приду, Борис Николаевич. Простимся. Назавтра, в десять часов, он шел по дугообразному коридору на втором этаже шестьдесят второго дома. Шел и оглядывался -- не мог привыкнуть к плавным округлостям этих стен, поворачивающих то в одну сторону, то в другую. Хотя видел их уже не в первый раз. Был он строг и подтянут, "сэр Пэрси" был застегнут на одну пуговицу, новый темно-малиновый, почти черный галстук был куплен недавно в Москве, на его глубоком, ночном фоне мерцали редко разбросанные далекие кошачьи глаза. Галстук был не затянут, а полураспущен -- собственное изобретение его хозяина. Федор Иванович чувствовал, что генерал Ассикритов, в душе ревнивый модник, обязательно и не раз посмотрит на этот галстук и будет на всю жизнь задет свободной и независимой, демократической мягкостью его узла. Он страстно захочет знать секрет, но амбиция не позволит поинтересоваться. Таков он был, Федор Иванович. На этом случае с галстуком мы можем видеть, что душа его иногда шла впереди рассудка и могла заглядывать в такие места, которые не поддаются прямому исследованию ума. И по этому сверхтонкому ходу он слегка уже проник во внутренний конус генерала и даже немного хозяйничал там. На пропуске был указан номер двери -- 432. Федор Иванович нашел эту дверь, постучался и открыл. За дверью оказалась маленькая тусклая комната, отравленная сильным и кислым -- вчерашним -- табачным духом. Треть ее занимал грязновато-бледный письменный стол. Из-за него поднялся невысокий, немного грузный мужчина, с усталым, слегка отекшим лицом. На нем был заношенный коричневый костюм. Несвежий сизый галстук свернулся трубкой; -- Садитесь, пожалуйста... Дежкин, -- сказал он, взяв у Федора Ивановича пропуск и паспорт. Он долго листал дело в папке из коричневого с розовым прессованного картона. "Цвет женского загара! -- осенило Федора Ивановича. -- Цвет новой картошки!" Дело было толщиной в палец, несколько страниц были заложены длинными полосками бумаги. "Следователь", -- подумал Федор Иванович. Сняв трубку телефона, следователь сказал в нее несколько негромких слов. Федор Иванович не расслышал их, он сильно волновался. Вытащив из-под папки лист бумаги, следователь пробежал его глазами. "План допроса", -- сообразил Федор Иванович. Освежив в памяти продуманную схему и порядок постановки вопросов, следователь как бы ожил, стал бодрее. Положил лист под дело, соединил обе руки в один трубчатый кулак и стал дуть в эту трубу, при этом постукивая ногтем по зубам, обдумывая первый вопрос. -- Я вас вызвал, как вы, наверно, догадываетесь... Тут открылась дверь и молча вошла молодая женщина с большим блокнотом и горстью отточенных карандашей в кулачке. Молча села в углу, стала что-то писать. "Стенографистка", -- догадался Федор Иванович. -- Прошу последовательно и откровенно рассказать все, что вам известно о деятельности в вашем институте тайной группы вейсманистов-морганистов и о ее связях с представителями зарубежной реакции. -- Мне ничего об этом не известно. Следователь сделал знак стенографистке, и карандаш ее побежал по листу блокнота. Посмотрев на Федора Ивановича и увидев, что тот не собирается больше ничего добавить, следователь спросил: -- Каково было ваше участие в этой деятельности? -- Никакой группы я не знаю и, естественно, не участвовал ни в чьей деятельности. И опять стенографистка по данному ей знаку записала этот ответ. -- Хорошо, -- сказал следователь. -- Вам известно, что академик Посошков самовольно внес в свой доклад на конгрессе в Швеции сообщение о якобы имеющей место в СССР работе биолога Стригалева по скрещиванию дикого картофеля "Контумакс" с культурным? -- Мне это известно. Работа не якобы, а действительно имеет место. -- Это ваше мнение. А у меня другое. Отвечайте только на поставленный вопрос. -- Мне известно, со слов академика Посошкова, что академик сделал такое сообщение на конгрессе. -- Хорошо. Было ли в действительности произведено такое скрещивание? Как следует подумайте и дайте правильный ответ. Этот следователь не был расположен пускаться в беседы, как генерал Ассикритов. Он помнил свой план и вел какую-то линию, у которой на конце могло быть опасное острие. Он не видел Федора Ивановича, его задумчивый взгляд следил только за этой линией. -- Скрещивание было произведено. Об этом... -- Не надо лишнего. Вы уже ответили, -- следователь посмотрел на стенографистку. -- Теперь скажите, откуда вы знаете, что такое скрещивание имело место. -- Об этом я слышал от академика Посошкова и от Стригалева. -- И на этом основании написали статью для научного журнала? -- На этом основании. -- Вы лично ее писали? -- Я лично. -- Не считаете ли вы, что названных вами данных мало для научной статьи? -- Нет, не считаю. Я проверял данные. Я видел растение в разных стадиях развития и ухаживал за ним, делал цитологические исследования. Ци-то-логичес-кие, -- повторил Федор Иванович для стенографистки. -- Ничего, наши стенографистки привыкли к таким словам, -- сказал следователь. -- Где вы видели это растение, где ухаживали за ним и где делали исследования? -- Дома у академика Посошкова. -- Много ли лиц было посвящено в эту работу? -- Только мы трое. -- Стригалев присутствовал? -- Да, присутствовал, -- на ходу напряженно сочинял Федор Иванович. -- Он-то и делал все. Он автор. -- Об авторстве я не спрашивал. Кто делал фотографии? -- Академик Посошков показывал мне готовые. Видимо, заказывал кому-то. -- Кто автор растения, о котором Посошков сообщил на конгрессе? -- Иван Ильич Стригалев, -- сказал Федор Иванович, пожав плечами. -- Что это значит? -- Это значит... -- Федора Ивановича удивил вопрос, ЕЮ он взял себя в руки. -- Это значит, что Иван Ильич задумал и выполнил это скрещивание. -- Посмотрите, пожалуйста, сюда, -- следователь, отогнув закладку, развернул дело и, закрыв чистым листом бумаги половину страницы, придвинул папку к Федору Ивановичу. -- Узнаете подпись? Под машинописным текстом стояла подпись: "И. Стригалев". -- Я никогда не видел подписи Ивана Ильича, -- сказал Федор Иванович. -- Читайте, -- тихо предложил следователь. -- Читайте вслух. -- "Я давно работаю над диким видом "Контумакс", -- прочитал Федор Иванович. -- Если бы мне удалось скрестить этот вид с культурным картофелем, это открыло бы широчайшие возможности для селекции. Но до сих пор мне сделать это не удалось". Последние слова были подчеркнуты красным карандашом. -- Эти показания Стригалев дал, находясь под стражей. Естественно, после этих показаний, будучи в камере, он не работал над своими растениями. Так кто прав -- Посошков, сделавший свое сообщение, Дежкин, написавший статью для журнала, или тот, на кого вы ссылаетесь, как на автора? Федор Иванович молчал. Это была неожиданность, и он уже видел всю версию следователя целиком, как она стояла в его плане. Следователь устроил ему "вилку", как говорят шахматисты. То есть создал такое положение, когда под боем оказываются твои две фигуры, обе сразу, и остается лишь выбирать между двумя потерями. Сказать, что гибрид есть -- значит, надо предъявить ягоды, они будут тут же приобщены к делу, и завтра генерал преподнесет Касьяну приятный сюрприз, поручив ему экспертизу этих ягод. Если же заявить, что гибрид -- выдумка, становится очень мрачной цель, и статьи для журнала, и сообщения академика на конгрессе. Зачем писали и сообщали всему миру о том, чего нет? Следователь был не дурак. И никакого сходства с генералом. Совсем другой человек. -- Повторить вам вопрос? -- прозвучал его спокойный голос, и он вздохнул от усталости. -- Нет, не надо повторять. Академик Посошков был прав, и прав был Стригалев. Потому что... -- Не надо дробить. Это мы выясним отдельно. Заметьте себе. Значит, правы были оба, -- следователь посмотрел на стенографистку. -- А что же Дежкин? Не прав? -- И Дежкин был прав. Следователь впервые глубоко посмотрел на Федора Ивановича. Его главная версия ломалась. Там что-то не было учтено. Нет, он не растерялся, не кинулся расспрашивать. Облизнув губы, он уставился на лист бумаги и что-то рисовал там. Он все понимал. -- Такой еще вопрос. Был ли предварительный разговор между вами и Посошковым... -- Какой разговор? О чем? -- Не торопитесь. Спешить нам некуда. Я сформулирую вопрос полностью. Был ли у вас с Посошковым предварительный разговор о том, что он сделает свое сообщение на конгрессе? -- О том, что Посошков уехал на конгресс, мне сказал Варичев седьмого ноября во время демонстрации. Впервые. -- На вопрос, на вопрос отвечайте. Варичев мог вам это сказать. А разговор с Посошковым мог, тем не менее, иметь место. Одно другому не мешает. -- Не было такого разговора с Посошковым. -- Откуда же он взял фото? -- Я же говорил: не знаю. Он мне показывал готовые. -- Все четыре? -- Да, все четыре, -- Федора Ивановича опять удивила ненужность вопроса. -- Вы все валите на Посошкова, -- сказал следователь равнодушно. -- Не учитываете того, что мы умеем допрашивать и мертвых. Вот прочитайте... -- Он отогнул еще одну закладку и развернул папку. Наложив на страницу белый лист, приоткрыл несколько строк. -- Узнаете подпись? Поверьте, это подпись вашего академика. Читайте вслух... Федор Иванович прочитал: -- "Вопрос: откуда вы взяли фото, которые демонстрировали на конгрессе? Ответ: они были, как заведено, приложены к статье ее автором. Вопрос: фотографии, которые были приложены к статье, вот они, в деле, я их показываю вам. Вы увезли в Швецию вторые экземпляры. Где вы их взяли? Ответ: у автора статьи Дежкина Федора Ивановича. Вопрос: все четыре? Ответ: все четыре. Вопрос: говорили ли вы Дежкину, для чего вам нужны эти..." Тут следователь быстро закрыл папку. -- Дальше можно не читать. Отвечайте: откуда вы взяли фото? -- У академика Посошкова. Я могу это сказать вашему мертвецу на очной ставке. -- Хороший ответ, -- следователь наклонил голову и задумался. Потом сделал знак стенографистке и заговорил, как бы диктуя: -- Академик Посошков предвидел... даже планировал свою... добровольную кончину. Что видно из его высказываний, которые с определенного времени стали смелыми и даже вызывающими. У меня здесь составлена диаграмма... Раньше он хотел жить, заботился о своем благополучии и высказывался осторожнее. Что из этого вытекает для нас с вами? Что Посошкову не было смысла лгать для того, чтобы облегчить свою участь... "Ого! -- удивился Федор Иванович. -- Он тоже подходит к тезису о Гамлете, оцарапанном отравленным оружием. Но совсем с другой стороны!" И следователь, подумав, подтвердил это: -- Свое уже не интересовало вашего академика. Лгать он мог только для того, чтобы помочь другим. Например, вам. Значит, о фотографиях он говорил правду. Если бы он предвидел вопросы, которые я ставлю вам, он взял бы это на себя, утащил бы с собой в могилу. Но он этих вопросов не предвидел. После сказанного настаиваете ли вы на том, что фотографии он получил не от вас? -- Настаиваю, -- сказал Федор Иванович, чувствуя, что его здесь поймали. -- Та-ак, -- сказал следователь, закуривая. Он был доволен ходом допроса, удовлетворен. Выпустил облако дыма и задумался, глядя в окно, забранное железной решеткой. Потом, взяв двумя пальцами, вытащил из-под папки свой план, прочитал в нем какой-то пункт, еще одну свою версию. -- Скажите, Дежкин... Что изображено на вышеназванных четырех фото? Федор Иванович напрягся. Он уже боялся этих невинных вопросов. -- Изображено... На одном фото -- дикий "Контумакс". На другом -- полиплоид. Это тот же "Контумакс", но с удвоенным числом... -- Не надо, я знаю, что такое полиплоид. Что на третьем фото? -- На третьем -- ягоды дикаря и полиплоида. Сопоставляются. На четвертом -- ягоды полиплоида сопоставляются с тремя ягодами полученного гибрида. О котором идет речь... -- Остановимся на этих трех ягодах. Что они собой представляют? -- Результат опыления цветков полиплоида пыльцой культурного картофеля. -- У этого гибрида есть какие-нибудь новые свойства? -- Должны быть. То есть, конечно, есть. Это станет полностью ясно, когда полученные семена будут пророщены. -- Могли бы вы уже сегодня перечислить свойства гибрида? -- Не все. Некоторые мог бы. -- Кто будет проращивать семена? -- Тот, у кого сейчас в руках ягоды. -- Его имя, адрес... -- Это мне не известно. Распоряжался Посошков. -- Так что же, мы у Посошкова будем спрашивать? Нет людей, значит, нет и ягод. Вы можете с уверенностью сказать, живы ли эти ягоды? -- Я уверен, что живы. -- Уверен или знаю? Между этими понятиями есть разница, вы сами это... проповедуете. "Он хитер, -- подумал Федор Иванович. -- И глубок, Если скажу, что знаю, он тут же спросит, откуда знание". Следователь настойчиво припирал его к стене. -- Уверен, но не знаю, -- ответил он. -- Если не знаете, почему же писали статью в журнале? -- Когда писал -- знал. -- Вы уверенно говорите о свойствах гибрида. Из чего же вы строите свою уверенность? Стригалев говорит, что гибрида нет. Посошков в могиле. Сами вы не знаете, живы ли ягоды и где они. И вы все еще уверены? -- Уверен. Потому что... -- Не надо, я знаю, что вы скажете. Вы скажете: ягоды получены по правильной методике. Угадал я? -- По единственно правильной. -- Советская наука называет эту методику вейсманистско-морганистской. Выходит, что вы -- твердый, убежденный вейсманист-морганист? -- Не совсем так. Это логика незнающего. -- Ну-ну. Послушаем знающего. -- Речь идет не об убеждениях, а о причинной связи. Если поднести пламя к вашей погасшей сигарете, есть основания ожидать, что табак загорится. Если нанести пыльцу культурного картофеля на рыльце этого полиплоида, может наступить оплодотворение, полезное для сельского хозяйства. -- Хорошо, -- следователь задумался. -- Ваши три ягоды где-то в недоступном месте. Значит, вы еще не исследовали их свойств. Почему же вы разрешили Посошкову подать за рубежом все эти неясности как великое достижение? Только на том основании, что верна методика? -- Во-первых, я не разрешал. А во-вторых, вы неправильно ставите вопрос. -- Этого не надо, -- следователь сунул в рот забытую погасшую сигарету, поджег ее и пыхнул дымом. -- Гибрида нет! И никогда не было. Скажите это прямо. -- Гибрид был, -- спокойно заметил Федор Иванович. -- Вы можете упираться, как хотите, но из ваших же слов явствует, что гибрида нет... Ну, допустим, он есть. Допустим, вы предъявили какие-то ягоды следствию. Допустим! Кто нам скажет, что это за ягоды? -- Эксперт. -- Эксперт скажет, что надо сначала из ягод получить живые семена и прорастить их. Эксперт скажет: дайте ягоды! Неужели вы думаете, что эксперт, советский ученый, мичуринец, пойдет на поводу у вейсманистско-морганистских толкователей природы, у идеалистов? -- следователь посмотрел на стенографистку. Она торопливо писала. "Идеалисты -- ваши мичуринцы", -- хотел сказать Федор Иванович, но удержался. -- Да, я все понимаю, -- проговорил он. -- Но это не значит... -- Наконец-то. Очень хорошо, что хоть понимаете. Я все-таки доказал вам, что гибрида нет, -- следователь, глубоко затянувшись, положил сигарету на спичечный коробок и закрыл дело. -- На этом мы сегодня кончим. Стенографистка тут же вышла. Двое мужчин, не глядя друг на друга, долго молча сидели в прокуренном тусклом кабинете. Потом следователь поднял голову. Думая о чем-то, смотрел некоторое время на Федора Ивановича. И вдруг просиял: -- Какой интересный галстук... Впервые вижу. Как вы его завязываете? Федор Иванович почувствовал в этих словах критическое любопытство человека с другой планеты, где внимание к галстуку считается суетой. -- Это несложно, -- проговорил он смущенно, вынужденный отвечать. -- Я не люблю тугие узлы, поэтому запускаю туда палец и слегка... вот так... освобождаю... -- Очень интересно, -- сказал следователь, странно смеясь одними глазами. -- Тут целая наука!.. -- Здесь действительно наука, а не в шутку, -- заметил Федор Иванович. -- Вы же знаете, папиллярные линии на пальцах... У каждого человека свои... Или форма ушей... Галстук тоже отражает... Какой человек -- такой и галстук... Рука следователя автоматически метнулась расправить свернутую на груди сизую трубку. Движение это было в самом начале пресечено задетой самолюбивой волей. Произошла сложная встреча веселых взглядов. Тут и явилась стенографистка. Положила на стол отпечатанные на машинке страницы. Следователь, забыв повисшую на лице улыбку, стал читать. Потом подвинул листы к Федору Ивановичу. Тот обстоятельно прочитал свои показания, удивился, что нет ни одной опечатки, и подписал каждую страницу. После этого следователь вынес стул в коридор и, поставив его у двери, предложил Федору Ивановичу посидеть. Сам же решительно щелкнул замком и, спрятав ключ в карман, с папкой в руке исчез за поворотом дугообразного коридора. Федор Иванович был уверен, что следователь пошел к генералу совещаться. Может быть, даже по вопросу о заключении Дежкина под стражу. Чтобы он не помешал дальнейшему следствию. Но проследить, в какую дверь войдет этот деловой человек, не удалось. В этом и было одно из достоинств дугообразности этих коридоров. И Федор Иванович на миг задумался о странных путях, которые выбирает себе иногда человеческий гений. Совещание длилось не меньше часу. Потом следователь почти бегом вернулся, уже без папки, сказал: "Пойдемте", -- и они быстро зашагали. Следователь торопился, он был хороший, проворный исполнитель воли строгого начальника. Генерал -- тот хоть рассуждал, горячился -- потребность была во внутренней опоре для действий. У этого, похоже, опора была в приказе. Он не терпел ни пылкости, ни свободных рассуждений, мешавших доставляющему наслаждение неуклонному логическому движению к цели. Да, они свернули в дверь номер 446. Не снижая скорости, прошли через светлую приемную, мимо зеленых диванов. Следователь приоткрыл кожаную дверь, спросил: "Можно, товарищ генерал?", -- вдали резко заревел голос Ассикритова: "Да-да-аа!" -- и они вошли в просторный зал, который был кабинетом генерала. Ассикритов, чуть склонив синеватую шевелюру, в нерв-ком раздумье вышагивал по розовому ковру. Издалека была особенно заметна его худоба. Пышность его новой гимнастерки и мягких синих галифе была вся укрощена ремнями, манжетами и узкими перехватами на кадыке, в локтях и коленях, тесными дудками блестящих голенищ, их мягкой гармошкой в щиколотках. Все эти узости придавали ему сходство с быстрым, нервным членистоногим, и в этом состояло его особенное изящество. Следователь неслышно улетел куда-то вдаль и там сел на диван. Поскольку положение бывшего эксперта стало другим, Ассикритов не пошел ему навстречу здороваться. Федор Иванович тотчас это заметил и, поведя мягкой бровью, остановился посреди ковра. Оглядывал зал. Теперь это была большая лаборатория, в ней сегодня ставился интересный эксперимент. Интерес к его результатам был еще сильнее, чем страх, тихо щекотавший Федора Ивановича. -- Садитесь, Дежкин, -- сказал генерал, взглянув на него с пылкой ненавистью, и пошел к своему высокому креслу за столом. Федор Иванович прошел на свое место и опустился в то кресло, где сидел однажды. Ассикритов уже перекладывал страницы с его показаниями. Потом слегка отодвинул их и с горящей улыбкой задержал взгляд на подследственном. -- А ведь он накрыл вас, Дежкин. А? По двум пунктам спокойненько накрыл! -- Можно, товарищ генерал? -- послышалось из-за двери. -- Давай! -- резко бросил Ассикритов, и два военных, прикрыв за собой дверь, на цыпочках пробежали к дивану, сели около следователя. Четыре глаза, светясь любопытством, уставились на Федора Ивановича. "Меня считают здесь важной персоной!" -- подумал он. -- Дошло до вас, Дежкин? Накрыл он вас. Чувствуете, как тонко? -- Мне понравилось, -- сказал Федор Иванович. Ассикритов сверкнул желтоватыми крепкими зубами: -- Понравилось, говорите? Слышишь, Тимур Егорович? Оценка! Тимур Егорович -- наш лучший следователь. У вас еще будут с ним встречи. Он вас всего размотает. Видели, как в Средней Азии шелководы кокон разматывают? Сначала плохо идет. Тогда его парят. Попарят, опять начинают мотать. Чуть задержка -- опять парят. Пока не пойдет хорошая нить. Глаза Федора Ивановича расширились. Двенадцатилетний пионер с красным галстуком, живший в нем до сих пор, оторвав глаза от красивой книжки, глядел в пропасть, постигая новую сторону жизни. -- Не помешаю? -- послышалось от двери. Вошел полковник Свешников, одетый в свой военный китель с погонами. -- Давай, -- сказал генерал. Свешников, держа руку в кармане, солидным шагом прошел к дивану и сел там, бросил ногу на ногу. -- Ценная черта у Тимура Егоровича -- он работает узлами. Агрегатами. В каждом узле у него -- своя структура. Вот этот, насчет четырех фотографий. Ведь это надо же, как он незаметно загнал вас в угол! Ничего не подозревающего... Спокойно врущего... Какая верная мысль: решивший умереть не станет врать для самозащиты. -- Он замечательно использовал эту закономерность, -- сказал Федор Иванович. -- Я еще там отдал должное. Тимур Егорович очень стройно мыслит. Но он не знает ученых. Если решает умереть настоящий ученый, он остается верным не только голосу совести. У него еще есть собственные теоретические установки. Им он тоже не изменит. Даже на одре. Академик лгал вам, Тимур Егорович! Лгал не для самозащиты. У него была такая теоретическая установка, академик называл ее завиральной теорией. Он говорил: во всех неясных случаях жизни надо врать. Хотя бы как попало, но обязательно врать. Только не говорить правду. Чтобы противник не воспользовался вашим неведением. В данном случае он запутал шелк Тимура Егоровича. Ассикритов вскочил с кресла и пошел колесить по ковру. Колесил и поглядывал своими углями. -- Это не более чем ход с вашей стороны, -- послышался от дивана голос следователя. -- Хороший ход, но ход. И я вам докажу это. При следующем свидании. -- Не уверен, -- Федор Иванович обернулся к нему. -- Это будет такая же натяжка. А кроме того... Если бы вы все это доказали... Ну и что? Допустим на минутку, что сделал эти фотографии я. И вручил... Федор Иванович тут же поймал себя: ему продиктовал эти слова отдаленный голос. Чтоб пылкий, разговорчивый генерал, разогнавшись, пробежал дальше, чем нужно, и нечаянно обронил ценные сведения. Так и получилось, генерал тут же ворвался: -- Хватит, хватит играть, Дежкин! Это не пустячок! Это ключ, ваше любимое слово. Ключ ко всем вашим преступлениям. И он уже у нас. Во-первых, -- генерал сунул в лицо Федору Ивановичу загнутый палец. -- Вы вынесли за рубеж эту фальшивую сенсацию. Вы еще продержались бы на плаву, если бы сенсация была настоящая. Слава!.. Если бы слава была для советской науки. Чем и прикрывался Посошков. Но это же фальшивка! Яловая корова ваш гибрид -- вот что сказал по этому поводу Кассиан Дамианович! Яловая корова! Во-вторых, -- генерал загнул второй палец. -- У вас был сговор с Посошковым! Сго-ва-а-ар! Фотографии-то он взял не у кого-нибудь, а у вас! Для чего? На память? А в-третьих, это показывает вашу фактическую принадлежность к подполью. И, стало быть, тот факт, что вы сознательно пытались нанести урон нашей науке не только извне, но и изнутри. Ведь каждый студент из всех, кому вы замутили башку, стоит в плане нашего народного хозяйства. На каждого средства ассигнованы! Счастливый, он обежал круг и затих за спиной Федора Ивановича. Возникла пауза, начала расти. Федор Иванович чувствовал, что генерал в это время смотрит ему в затылок. -- Вот и девочку эту. Женю Бабич... Неспроста вы ей вопросик на зачете подкинули. И инициатива ваша насчет аспирантуры... И профессора не зря вам сразу дали отпор. В кубло ее хотели! В новое! Так оно и подбирается, кубло. По штучке! Теперь-то, после ключа, это у нас как на ладони. Вы, Дежкин, человек благоразумный -- сдавайтесь, складывайте оружие. Дайте нам показания, мы запишем и отпустим вас погулять... -- Не боитесь, что убегу? -- Куда вы убежите? Как убежите? Зачем? Чтобы окончательно стало ясно, что вы враг? Всех ваших друзей, Дежкин, какая-то сволочь предупредила -- и никто не бросился в бега. Ждали нас! Советский человек, даже если он совершит преступление, никогда не бежит от правосудия. Доверяет ему. Это, Дежкин, не зависит от вас. Если вы советский. Таким воздухом дышите. С детства! Повторяю, если только вы не враг. -- В общем, конечно, вы правы... -- Федор Иванович вовремя подавил в себе возражение, нахохлился. -- А для страховки мы вас -- на поводок, на длинный. Чтоб гулять не мешал. Не знаете вы нас, Дежкин. Сдавайтесь. Хватит темнить. Он вышел из-за кресла и остановился перед Федором Ивановичем. Смотрел на него, как бы любуясь. -- Стригален у вас бывал? В этой вашей... комнате. Генерал был мастер стрелять в темноте, то есть задавать вопросы наобум. И иногда попадал при этом в точку. Услышав его вопрос, Федор Иванович почувствовал толчок страха. Это сразу же передалось Ассикритову, у него захватило дух от открытия. -- Троллейбус все время ночевал у вас! -- торжествующе взревел он. -- Мы располагаем точными данными, Дежкин! Он перехватил лишнего. Федор Иванович осторожно перевел дух. Этого генерал не заметил. Оглянувшись на зрителей, сидевших на диване, он начал свой знаменитый прием, сеанс гипноза, принесший ему славу в этих дугообразных коридорах. Шагнув почти вплотную к Федору Ивановичу, он красиво поднял над ним руку. Чуть повеяло хорошими духами, вином и табаком. Наложив пять твердых пальцев на темя сидевшего перед ним настороженного человека, слегка повернул его голову и зафиксировал в таком положении. -- Наверно, это лишнее, -- сказал Федор Иванович и, крепко сжав его запястье, отвел легкую генеральскую руку. Ах, нет, он не сделал этого, не сказал... И жесткие пальцы остались на месте. Федор Иванович только вжался в мягкое кресло. Пламенные взоры Ассикритова встретили задумчивый серо-голубой взгляд ученого, только что открывшего новое явление. Почувствовав себя объектом, генерал отвел свои угли, шагнул назад. -- Что вы сейчас думаете? -- заторопил, оглянувшись на диван. -- Говорите! Не тяните, говорите сразу! -- Я думаю, -- не спеша начал Федор Иванович, -- думаю, что в нашем прошлом... В нашем славном прошлом... может оказаться страница, которой лучше бы не было. С точки зрения сегодняшнего дня. И получается, что тот, кто еще тогда сразу все увидел и хотел вырвать эту страницу... А не расхваливал ее из шкурных соображений... или кто не давал вписывать в нее позорящий, безобразный текст... Или хотел хотя бы уравновесить -- другой, хорошей страницей... И кого тогда за это... хором осуждали... Сегодня может оказаться, что он опережал свое время, был прогрессивным человеком и патриотом, и с него надо было брать пример... У него было зрение, он видел на десять лет вперед, понимал... И он не боялся поступать так, как требовали интересы будущего. Вот что я думаю, товарищ генерал... По наступившему глубокому молчанию Федор Иванович понял, что лучше было бы не говорить этих слов. Но все уже было сказано. Генерал оглянулся на диван, сделал глазами знак. Его гипноз дал результат! -- Тяк-тяк, тяа-ак! Высказался! О ком же это вы, господин адвокат? Не о враге ли народа по кличке Троллейбус? Кто правильно поступал? Давайте, говорите сразу! -- Нет, Троллейбус тут ни при чем. Просто отвлеченное рассуждение. Вы же потребовали... -- Так вот. Этот ваш подопечный, я знаю, кто он... -- тут генерал загудел сквозь сжатые зубы: -- Он должен был ошибаться вместе со всеми. Тогда он был бы наш. От ошибки не застрахованы самые лучшие умы. Тогда если ошибались, то все. Я знаю, о ком вы... Если он тогда не ошибался -- значит, не горел общим делом, не мечтал революционной мечтой. Холодный был наблюдатель -- потому наши дела и казались ему ошибкой. В лучшем случае! Наши дети, Дежкин, наши дети будут нас славить! Каждый наш шаг! А раз так, мы можем не засорять свои мозги бесплодными... вредными соображениями, которые вы тут... Которые только удерживают руку, когда надо действовать быстро и решительно. Враг не задумывается над тем, что скажут о нем завтра. Ему подавай сегодня! Видите -- привезли вредный фильм, вражескую стряпню, отравляли сознание людей. -- Да, вы правы, -- сказал Федор Иванович, задумчиво глядя на генерала. -- И Кассиан Дамианович подобные мысли развивал... -- Правильно! Это его мысль. В принципе. Только он говорил это в связи с вылазкой вейсманистов-морганистов в журнале. Истину они там искали! В виде гриба! Не всегда истина подлежит защите. Если она стоит у нас на пути... Если я провожу линию высоковольтной передачи, а на пути у меня колосится поле, я пускаю мой трактор по пшенице, по пшенице! А сусликам, которые устроили там норы, это не нравится. Обрезали вы когда-нибудь яблоню? Если надо убрать выросшую не там, где надо, ветку, думаете вы о том, что скажут потомки? Щелк -- одну, щелк другую. Секатором. Полно веток под ногами -- а яблоня, красавица, цветет и по ее плодам потомки будут судить о деятельности садовника! В этом жизненность здорового общества. В том, что любая попытка скрытого врага будет пресечена. Обязательно, неотвратимо, при любых обстоятельствах. В пресечении все! -- генерал опять шагнул вперед и навел свои горящие глаза. -- Н-ну, а вы что? Не согласны? -- Нет, не в этом жизненность здорового общества. А в том, что обязательно, неотвратимо, при любых обстоятельствах найдется человек, способный не бояться этого вашего секатора. Пресекающая рука не всегда бывает права... Федор Иванович сам испугался этих слов. Но по выжидающей одеревенелости генерала понял, что не сказал ни слова. Оказывается, загнал весь ком протестующей энергии внутрь! В нем все кричало: "Молчи! С ним нельзя спорить!". И генерал, кажется, услышал этот крик, наклонился, как бы наведя фонарик. Федор Иванович добавил покорности. Еще добавил. И "парашютист" отпустил внимание. Прошелся по ковру в молчании. Короткий смешок сотряс его, и он, словно отряхиваясь, покачал головой, поражаясь, недоумевая, и даже присвистнул. -- Интеллигенция!.. Ни черта же не понимают... А он сидит и то же самое думает про нас! Не-ет, друзья! Мы разбираемся в том деле, которое нам поручено. Понимаем, что такое Вонлярлярский и что такое Дежкин. Вонлярлярский ведь тоже прихрамывает на эту ногу. Почитывает Моргана. Но как читать... Мы тоже с Михаил Порфирьевичем заглядывали в эту галиматью. Нюхнули этого духу... Как чита-ать! У Вонлярлярского есть еще одна хромота. Он из абрикосовых косточек рожицы разные вырезает. В воскресенье пробежится по парку... удерет от инфаркта -- и за работу. Разве мы будем ему мешать? Валяй, старайся, дед! Режь, пили свои косточки... И Мендель с Морганом у него на той же полке, с косточками. А вот Дежкин -- это что-то новое. Честно скажу, я не все еще в нем понял. Серьезное социальное явление... Зарубежная реакция сразу почуяла... Руку помощи тянет. К-кык они сразу... Как воронье... Покажи нам гибрид, хотим посмотреть! Ну что ж, приезжайте, посмотрите... На этот гибрид. Вот он... Ишь ты, и галстук завязал. Узел, узел какой! Н-ну, комик... Генерал опять остановился против Федора Ивановича, уставил восхищенные глаза. Рассматривал галстук, сорочку, пиджак. Наступила самая долгая пауза. И вдруг: -- Тимур Егорович, отдай ему пропуск и паспорт. Пусть идет. Не веря этой внезапной свободе, Федор Иванович легко шагал, почти бежал по улице, которая всего за три часа стала ему чужой, и чувствовал себя как иностранец. Но это постепенно проходило. "Ну-ну-у-у! -- он качал головой. -- Черта с два я еще приду к вам. Дожидайтесь. Сыт вашим гипнозом". Он вспомнил слова академика Посошкова о суеверном мистике-генерале, подкрепляющем свои странные речи еще более странными жестами. Да, Светозара Алексеевича можно было понять. "Только у моей черной собачки хвост еще кренделем. В кусты, в кусты! В лес!.." VI Этот зов теперь не умолкал. Он громко прозвучал и в воскресенье с утра -- из радиоточки, из красного пластмассового ящичка, стоявшего на подоконнике. На лыжи! На лыжи! В этом зове слышались особые интонации, относящиеся только к тому, кто, проснувшись в шесть утра, напряженно обдумывал свой опасный план. И как только областной диктор еще затемно кончил расписывать прелести солнечного утра и бега по "заснеженному парку", тут же был вынут из шкафа ярко-синий рюкзак, тяжелый от лежащих в нем кирпичей. Федор Иванович выложил на стол все шесть штук, поместил в рюкзак свой застегнутый полушубок и затем водворил на место кирпичи. Теперь уже не подсознание руководило им, а расчет, учитывающий многие стороны предприятия. Лыжный вариант был уже утвержден. Оказалось, что нужен именно такой обширный рюкзак. Он удачно подвернулся в свое время. А полушубок попал туда потому, что пора было начинать приучать лыжную секцию к большому объему этого заплечного вместилища. Человеческое любопытство следовало надежно притупить. Федор Иванович затолкал туда же свою телогрейку, брезентовую куртку и сапоги, затянул все ремешки и полюбовался прекрасной формой и компактностью своего рюкзака. Предстояла, можно сказать, последняя репетиция. Нужно было прогнать весь спектакль со всеми артистами, в костюмах, а для некоторых и в гриме. Когда к десяти часам Федор Иванович подошел к толпе лыжников, собравшихся около общежития, он сразу заметил, что рюкзаки появились у многих. Идея, которую он подбросил полмесяца назад, не могла не найти последователей. -- Что это ты так нагрузился? -- спросил маленький тренер, щупая и поднимая на руке его рюкзак. -- Те же шесть кирпичей, -- сказал Федор Иванович. -- Это я туда всякого тряпья насовал -- чтоб кирпичи по спине не колотили. -- А я вот не догадался, -- огорчился тренер. -- У меня прямо по спине будут хлопать. -- Могу поделиться, -- Федор Иванович тут же поставил свой рюкзак к ногам и развязал его перед всеми. Зрители окружили его. Среди них, должно быть, стоял и заглядывал в его рюкзак тот длинный поводок, на котором генерал отпустил погулять своего подследственного. Федор Иванович грубо выдернул из рюкзака свою брезентовую куртку, протянул ее тренеру. -- Вот хорошо, вот спасибо! -- коротыш принялся развязывать свою поклажу. -- А у тебя что-нибудь осталось? О-о, у него там ватник! -- Могу еще кому-нибудь... -- Федор Иванович вытащил и телогрейку. -- Бери, кто что хочет, только кирпичей не дам! Телогрейка не потребовалась никому. Не бросив в сторону ни одного лишнего взгляда, Федор Иванович деловито затолкал ее обратно в рюкзак. Тренер скомандовал: "Поехали!" -- и длинная цепочка лыжников стала вытягиваться по лыжне, набирая скорость. Все шло пока правильно, синий рюкзак уже не привлекал ничьего особого внимания. Пересекли яркое под солнцем снежное поле -- реку с густо насыпанными черными точками рыбаков, пробежали под обоими мостами и пошли на подъем. Надвинулись стройные сосны Большой Швейцарии. Федор Иванович работал руками, следил за дыханием, а мысли бежали сами собой. Какие-то странные мысли, в них не было привычного хода, не было обдумывания, а просто сами собой складывались представления о том, что таило опасность. Видимо, отдаленный голос в эти очень важные, полные угрозы минуты вышел вперед, чтобы руководить человеком, и сильно потеснил простую и ненадежную механику мышления. В цели лыжников нет посторонних людей, -- негромко отметил этот голос и мгновенно, без слов вложил в душу важный факт. Значит, если длинный поводок уже существует, а он, конечно, существует, и не первый день... Значит, он не штатный, а свой, институтский. Из энергичных добровольцев, которые с давних пор оставались для Федора Ивановича неразрешимой загадкой. И, конечно, поводок появился не без участия Касьяна, вернее, при прямом участии академика... Который перевел своего "сынка" в идеологическую плоскость и указал на него "парашютисту". Видимо, поводок готовенький уже был, он, как и Краснов, скорее всего, не раз уже служил шефу, вместе с альпинистом нащупал для себя верный путь в науку. Его и "задействовали". "Не тренер ли?" -- в который уже раз захватило дух. -- Нет! -- запротестовал здравый смысл. -- Он не биолог. И сигналы от него не поступают. Отдаленный голос молчит. Как же молчит? А это что -- не сигнал? -- заболело в душе... Подъем становился отложе, перешел в горизонталь -- начинался подступ к самому высокому месту, к голове Швейцарии. Здесь, на ровной лыжне, прибавили скорость и минут через десять быстрого бега остановились. Все вспотели, собрались теснее, горячо дыша, неласково смотрели на ожидавший их новый подъем. Федор Иванович навалился на палки и провис, ища удобную позу -- чтоб не болела грудь. -- Вижу, вижу! -- сказал тренер. -- Наелись? Поворачиваем домой? Почти все были согласны, что на сегодня хватит, и даже повернули лыжи назад, даже тронулись, считая дело ясным. Но четыре лыжника решили ехать дальше, они давно не были на голове этого взгорья, им хотелось еще раз испытать себя в немного рискованном, захватывающем спуске. Получить на крутизне "головы" разгон и пролететь километров восемь до самой реки. Четыре лыжника тронулись дальше. Обе группы расстались, все было окончательно определено. И тогда Федор Иванович, повинуясь голосу, который сегодня отчетливо им руководил, сошел с лыжни. -- -- Я, пожалуй, тоже с ними! -- крикнул он. Развернулся и резво, несмотря на боль в груди, побежал догонять четверых. -- Хе-хе-хе! Хо-хо! -- заулюлюкал, работая палками. -- Эй, впереди! Подождите! И сейчас же за ним засвистели лыжи. Он оглянулся. Бежали двое, оба студенты, старались догнать. И третий отделился от большой группы, работал вовсю плечами, догоняя. Третий был тренер. -- Тогда и я с вами! -- весело крикнул он, настигнув. -- Прибавляй, надо их догнать! Получалась задача с тремя неизвестными. Эти три икса бежали за Федором Ивановичем, звеня палками, посвистывая снегом. Шел уже довольно чувствительный подъем, становился все круче. И Федор Иванович отступил с лыжни, пропуская всех троих. -- Ты что? -- спросил на ходу тренер. -- Отдохнуть надо, -- тяжело дыша, Федор Иванович схватился за бок. -- Темп взял не по зубам... Двое -- тренер и студент -- побежали дальше. А третий -- студент из растениеводов, которого звали Славкой, -- остался. Навалился на палки. -- Горит... Там... -- отдуваясь, показал на грудь. Был как слепой -- так запали глаза, прикрытые веками. Открывал рот и ронял голову с каждым выдохом. -- Ты совсем плох, Слава, -- сказал ему участливо Федор Иванович. -- Тебе, милок, надо домой. Давай, отдохни чуток и спускайся потихоньку, лыжи сами повезут... А я наверх дуну... догнать ребят... Он и развернулся было, чтобы броситься наверх, к голове Швейцарии. Этот, жадно хватающий воздух, сейчас же пустится вдогонку. И можно будет записать: поводок обнаружен. Но тут же сработала догадка: будет слишком явно. Студент все поймет и доложит, что его раскрыли. И, главное, что была применена уловка. И тогда генерал с Касьяном примут новые меры. Поэтому Федор Иванович остановил себя. Махнул рукой, словно шапкой ударил оземь. -- Нет, я тоже вниз с тобой. У меня же военная рана. Все еще болит... И, оттолкнувшись палками, они заскользили вниз. "Небось, имеет разряд", -- подумал Федор Иванович. Они спустились вниз, пересекли реку, не спеша одолели подъем на Малую Швейцарию. В институтском городке расстались. Федор Иванович устало поднял палку, беспечно салютуя удаляющемуся Славке, и тот рассеянно, не оглядываясь, повторил это движение. Было обеденное время. Федор Иванович подъехал к своему крыльцу, не спеша отстегнул лыжи, потопал, обивая снег с ботинок, и вошел в темный коридор. Нащупывая ключом замок в своей двери, задел плотную бумагу, крепко заткнутую в щель. Жадно схватил, отпер дверь и включил электричество. В руке у него был почтовый конверт без марок и печатей, заклеенный и красиво, мелко надписанный: "Федору Ивановичу Дежкину". Все буквы, вырывавшиеся вверх или вниз за пределы строки, были украшены размашистыми завитками. Прорвав конверт, он вытащил плотно сложенные тетрадные листы. Не стал искать начала -- читать начал с середины. "У меня несколько раз менялось к Вам отношение -- за то время, что Вы работаете у нас... -- бежали мелкие, стройно нанизанные буквы, и над каждой строкой и под нею порхали такие же завитки. Почерк был женский, но Федора Ивановича на миг захватила догадка: не Краснов ли решил ему отписать? -- Вы мне казались и тем, кого называли Торквемадой... ('Нет, не Краснов", -- подумал Федор Иванович.) А еще раньше я была в восхищении от Вашей научной аргументации -- я была читательницей Ваших статей. Эти статьи, кстати, очень помогли мне когда-то уверовать в академика Рядно. Потом, когда пришла к пониманию истины в нашем деле, когда мне открылись Мендель и Морган, я поразилась: как такой человек, как Вы, мог не понять простых и таких доступных вещей. Я считала, что Вы еще там, откуда я навсегда вырвалась. Потом мне стало казаться, я даже уверилась, что Вы все давно и отлично понимаете. И тогда я открыла себе: он негодяй, каких свет еще не рождал. Я даже подумывала что-нибудь сделать Вам такое... что в моих силах. Все никак не удавалось. И в то же время я гнала эти мысли, что-то говорило мне: такой человек не может быть тем, за кого я Вас приняла, не подумав. Вернее, подумать-то подумав, даже слишком много, но аппарат для думания был несовершенный. А когда Вас 'разоблачили", я поразилась, хотя и должна была этого ожидать. Наконец, все совместилось и стало на свои места! Тут я увидела приказ о Вашем отчислении. Как плохо мы разбираемся в людях! Давай нам приказ, давай подробное описание всего, чтобы было видно до конца. Ужас! Как же мы будем дальше жить? Мне сразу стало ясно, что Вы должны будете уехать и что в моем распоряжении считанные дни, я ведь собиралась поддержать Вас, сказать Вам что-нибудь хорошее. Наблюдая за Вами, как Вы один бежите в ректорат или из ректората в свою келью для приезжающих, слыша разные толки о Вас среди преподавателей и студентов, я почувствовала, что в этой исключительной обстановке, которая продлится недолго и готовит какую-то страшную развязку. Вам нужен человек, на которого Вы могли бы с уверенностью опереться. Я даже собралась уехать с Вами туда, куда Вы должны будете отправиться. Решила ехать, независимо от Вашего согласия. Если бы все шло иначе и не было бы никаких опасностей, я не стала бы говорить так напрямик и ,,проявлять инициативу", и предоставила бы нашим отношениям, если им суждено иметь место, 'нормально развиваться", потому что в самом этом 'нормальном развитии" и есть счастье. При условии, что впереди не дымится обрыв. Но и тогда... Вернее, тогда, если дымится страшный обрыв, этому состоянию и названия нет. Тут я должна быть рядом". "Зрелая, серьезная женщина!" -- подумал Федор Иванович, прервав чтение. Смотрел некоторое время вдаль, сквозь стены. "Если бы! Но тут все, все ненормально! -- стал читать он дальше. -- Я же знаю очень многое, что не могу доверить бумаге. И потому я, против всяких нормальностей и приличий, пишу Вам, и прав у меня гораздо больше, чем у онегинской Татьяны..." "Студентка!" -- подумал Федор Иванович и осекся. Он уже знал, чье это письмо. Мелкий почерк, некоторая школьная литературность. Письмо писали долго, оно явно было переписано начисто с черновика. "Я поняла, что Вы единственный человек, которому я могла бы преданно служить, забыв о себе, и за кем пошла бы на любое испытание. Я могу быть самоотверженной подругой. Счастливейшая та женщина, та, кому достанется такой жребий. Счастлива Хендрикье, которая нашла своего Рембрандта! Не найди она его, разве стала бы она скромной, на все века сияющей из своей тени Хендрикье! Она заново родилась, встретив его! Но мой жребий, я вижу, совсем не такой. Мне не сиять. У Вас -- бой, битва. Вы летите мимо меня, чтобы унестись куда-то вдаль, где мне почти наверняка нет места. Но струя воздуха задела меня, опрокинула. Вы улетите -- разве после этой 'незапланированной" встречи смогу я быть чьей-нибудь? А каково будет жить, не испытав самоотверженности, и знать, что это счастье ведь существует для кого-то, но не для меня? Поняли теперь, почему я нарушаю правила и пишу это письмо? Мне кажется, что такое чувство, как мое, не может пройти незамеченным с Вашей стороны, я уверена, что Вы догадываетесь, кто автор этого письма". Он перевернул очередную страницу. "Дорогой Федор Иванович! -- прочитал он. -- Вам пишет человек, особа, которую Вы видите почти каждый день....... В письме не было обычной концовки и не было подписи. -- Ну, ла-адно, -- сказал он вслух. Не глядя на розетку, включил электрическую плиту, не глядя, поставил на нее кастрюлю с водой -- варить картошку. Письмо незнакомки, чье имя он знал, хотя и боялся, даже для себя, даже молча, назвать, сейчас же натолкнуло его на одну мысль, и в понедельник рано утром он почти бегом бросился в город, к тому дому, где когда-то они с Леной несколько дней жили счастливыми супругами. Вбежал под арку, во двор. Забыв о лифте, понесся по лестнице к сорок седьмой квартире. И был миг, когда он почувствовал, что Лена -- там, дома, ждет его к обеду. После того посещения, когда на лестнице и в квартире его встретили искристые мушиные облачка, он еще не раз ходил сюда. Сначала думал произвести второй обыск и, может быть, найти какие-нибудь адреса. Может быть, где-нибудь осталось фото Лены, Но всего лишь один раз ему удалось попасть в квартиру. Именно тогда в ней и клубилось золотистое облачко мушек. А когда пришел второй раз, желтых печатей на двери уже не было и вместо привычного замка новый хозяин врезал другие, целых два. И никто не отвечал на звонки. Третий, четвертый этаж... Вот она. Сорок седьмая. Рука дрогнула -- чтобы полезть в карман за ключом. Он подавил это ненужное движение. И остановился. Уставился ил новенькую латунную пластинку, привинченную к двери против его глаз. "Л. И. Тюрденев" -- была глубоко вырезана на латуни странная фамилия, окруженная затейливым узорным кружевом. Федор Иванович даже тряхнул головой, чтобы проснуться, отбросить легкую паутину оторопи, вдруг опутавшую его, Почему именно здесь и на яркой латуни -- такая неслыханная фамилия, как бы специально зачеркивающая прошлое? Без всякой надежды он нажал кнопку. Дал несколько затяжных звонков, пустил серию коротких. И вдруг за дверью вдали раздались шаги. Они медленно, неуклонно приближались. Как шаги Командора. Целую минуту Л. И. Тюрденев шел, пока не взялся, наконец, отпирать оба замка, стучать дверной цепочкой. Открыл в конце концов, посмотрел в щель и, увидев корректного серьезного интеллигента в красивом полушубке, открыл пошире. -- Вы хозяин этой квартиры? -- спросил Федор Иванович. -- Да, -- человек сказал это и чуть повернул голову, наставил ухо, ожидая следующего вопроса. Как будто сидел за письменным столом и принимал посетителя. Он был припорошен пылью служебных кабинетов невысокого ранга. -- Здесь жила моя жена... -- проговорил Федор Иванович. Хозяин квартиры молчал, считал, что фраза не окончена и в ней нет вопроса. -- Она обещала мне писать на этот адрес... -- А кто вы? -- Ее муж, Дежкин Федор Иванович. -- Да. Есть одно письмо. Лежит на окне. Я сейчас. Он захлопнул дверь, и шаги его медленно удалились, Федор Иванович оперся рукой о стену, расстегнул полушубок. Ритмичными, сотрясающими ударами стучала кровь во всем теле. Вот шаги опять послышались. Они надвигались. Человек открыл дверь уже смелее. Он был в галстуке, но без пиджака. Показал высокое брюшко, которое лишь слегка было опущено в брюки, Приблизил круглое мучнистое лицо и острый, с блеском, нос. Он уже был хозяином положения, проницательно и строго посмотрел. И еще что-то давило во взгляде -- ему хотелось узнать что-нибудь новое к тому, что он уже знал. -- Вот письмо. Уже полмесяца... Федор Иванович взял конверт, сильно забрызганный известкой, надорвал. Там лежал треугольничек, сложенный из серой соломистой бумаги, той, которая идет на пакеты для сахара и крупы. На треугольничке было написано тупым карандашом: "Пожалуйста!!! Отправьте это письмо!!!" И был адрес и фамилия Федора Ивановича с инициалами. Треугольничек сам развернулся в его дрожащих пальцах... "Федор Иванович! Феденька мой! Везет меня лиса за темные леса, за Уральские горы. Не знаю, что будет дальше. Реву и одергиваю себя. Не даю. Чтоб не отразилось. У нас ведь будет ребеночек. Так что ты у нас теперь милый папочка, знай. Не бойся, мы выстоим. А тебя никогда больше не будем обижать, будем только любить. Целуем". Письмо было написано тем же черным тупым карандашом. -- Я хотел бы попросить... -- сказал Федор Иванович, чувствуя легкое удушье. Глаза его опять и опять схватывали серую бумагу и вдавленные в нее слова: "Уральские горы... ребеночек... Знай..." -- Пройдите, пожалуйста, -- сказал Л. И. Тюрденев, слегка накалясь любопытством, и пропустил его в коридор. Ах, вот почему Командор так медленно шагал. Он шел и не сводил глаз со своей долгожданной новой, совсем пустой квартиры, оклеенной уже новыми темно-малиновыми с золотом обоями, квартиры, поблескивающей белилами на дверях и окнах и крепко пахнущей олифой и скипидаром. -- Я хочу попросить... -- сказал Федор Иванович и сам с болью почувствовал и усилил свой заискивающий взгляд, покорную позу. -- Если еще будут приходить... Не могли бы вы складывать... Пожалуйста... Я могу долго отсутствовать... Могу даже целый год... Я буду так вам... -- А почему не на ваш адрес? -- Л. И. Тюрденев начал расти, почуяв власть над другим человеком. Давала о себе знать глубокая, недоступная анализу тайна человеческих житейских взаимоотношений. -- Она не знает... Вам, наверно, известно, откуда это письмо... -- Да, я отчасти информирован. Она из этой группы? Но почему так получилось, что... -- Мы были в ссоре. Меня не было дома... -- Но у вас есть же свой адрес, где вы... Супруга сама могла бы... -- У меня нет адреса. Я напишу вам адрес одного своего друга. Или дам ему ваш... -- Странно как-то... Я не могу взять на себя такое... Извините, именно по той причине... Я не в курсе, как и за что... И почему вы... Его любопытство уже насытилось. Теперь он все больше тускнел от страха. Мужественно медлил, понимая, что такой страх -- это жалкая трусость. Он поднял голову выше, словно выпроваживал просителя из кабинета. И молча надвинулся, вытесняя. -- Убедительно прошу вас, больше не приходите и друзей не присылайте. -- Товарищ... Пожалуйста! -- Федор Иванович посмотрел на него со смертной тоской. -- Я же сказал... Я же сказал, это невозможно, -- тут он повысил тон. -- Писем больше не будет. Простите, мне нужно на работу. И дверь захлопнулась. И уже плотно закрывшись, продолжала стучать и щелкать цепочкой и замками. Вечером, скрытый стенами своей комнаты, Федор Иванович начал сборы. Просматривал свой гардероб, Почти все галстуки оставил на дне шкафа. Они были уже не нужны. "Сэра Пэрси" решил взять с собой. Это был ее пиджак. Она его любила. "Мартина идена", поколебавшись, повесил в шкаф. Все сорочки, кроме трех, тоже решил не брать. Можно бы все лишнее отвезти в Москву, но остерегся. Переполошатся, начнут соображать, придумают что-нибудь. Тряпки, хоть и привык к ним, можно бросить. Строго ограниченный набор одежды сложил на столе и накрыл газетой. Утром во вторник сходил к Тумановой, взял у нее все семена, сложил пакетики в сумку. На всякий случай спросил и у Антонины Прокофьевны, нет ли у нее каких-нибудь Леночкиных адресов. Может, адрес бабушки... В ответ только покачала головой. Ничего у нее не было. Рядом жили, не переписывались. Если надо -- приходила. -- И моего она не взяла, дуреха. Могла бы хоть письмишко написать... Надеюсь, это не последний твой визит. -- Конечно! --ответил он легким, беспечным голосом. -- У меня еще столько дел. По крайней мере, на полмесяца. Она уловила неискренность. -- Если ты остолопа моего тогда так забоялся... можешь играть отбой. Больше его здесь ноги не будет. Он в Москве теперь. О чем мечтал... И жестоко, нервно закурила. А затянувшись хорошенько, закончила: -- Ты ведь туда собрался... Надо же, как судьба не хочет вас разводить! Моего остолопа и тебя. У меня прямо предчувствие: быть, быть продолжению. В этот день--во вторник--стала на место и последняя, определяющая точка. Часа в четыре позвони.? а Раечка и с улыбкой в голосе сказала: -- Федор Иванович? Соединяю... И тут же в трубке раскатился и завибрировал миролюбивый, увещевающий бас Варичева: -- Федор Иванович? Надо бы поговорить... -- У нас, по-моему, все бумаги подписаны. Все решено. -- Не все, дорогой. Только начинается. Приходи, поговорим... Федору Ивановичу хотелось сказать еще что-нибудь твердое--терять все равно было нечего. Но удержался. Уже понимал: надо учиться у природы молчанию. Твердые слова и жесты--прекрасная пища для хорошего уха. Они служат только обнаружению того, что держишь на самом дне души. Но и молчание его оказалось красноречивым. -- Федор Иванович, ты, как я понимаю, обиделся... Вылезай скорей из бутылки. Дело общее, касается и тебя, и нас. Может быть, нас в первую очередь. Но и ты там фигурируешь. Так что приходи. Давай, в нерабочее время, после шести. Разговор будет долгий. На лыжах покатайся -- и ко мне. Как и советовал Варичев, он покатался на лыжах -- с рюкзаком за спиной дошел до подъема на лысину Большой Швейцарии и спустился обратно. Чужие лыжники обгоняли его, кругом в лесу скрипел и свистел снег. Федор Иванович хотел проверить, существует ли обещанный генералом поводок, но эксперимент не дал результатов. Вернувшись, он умылся у себя над раковиной, надел "сэра Пэрси" и, завязав галстук, налегке побежал по тропке в ректорский корпус. Варичев ждал его. Большая картофелина улыбалась всеми своими глазками. Толстые руки спокойно лежали на столе. Не спеша вышел на середину кабинета, обнял Федора Ивановича одной рукой. Повел в интимный уголок -- к креслам и столику. Кажется, что-то говорил о лыжах, о хорошей погоде. И сам сходил бы, покатался, да вот... -- Дела! -- закричал, приподняв уголок толстой и молодой, закипевшей губы, показав на миг голубые глаза. -- Дела, одно другого краше! Так и прут. В очереди стоят, подпирают... Они сели в два мягких кресла. Варичев явно подбирался к нему, хотел чем-то огорошить. Был похож на огромного мягкого щенка, который припадает то грудью, то щекой к земле, втягивая в игру, предлагая дружбу. Федору Ивановичу даже послышался под столом мягкий стук его тяжелого хвоста. Варичев потягивался, принимал привлекающие позы, манящие к откровенности. Вдруг вскочил и проворно, хоть и колыхаясь, прошел к двери, что-то сказал Раечке. Вернулся на цыпочках к своему креслу. -- Сейчас нам чайку... Чаек, видимо, уже был согрет -- Раечка тут же внесла поднос, поставила на столик между напряженными собеседниками. На подносе что-то блестело, что-то слезилось желтое, кажется, лимон... Вывший зав проблемной лабораторией, отчисленный из института, а теперь приглашенный к ректору, молчал. -- Скажи, Федор Иваныч, -- Варичев набрался, наконец, духу. -- У тебя там, в учхозе, есть что-нибудь, что можно было бы показать... Полиплоиды какие... Осталось что-нибудь от Троллейбуса? -- Очень мало. -- Ну как же... Этот же, надеюсь, остался, который ты тогда... при ревизии? "Контумакс"... -- Его-то как раз и нет. Иван Ильич тогда же и унес. -- - А про что же Посошков им сообщил? -- Петр Леонидович, они же все попрятали! -- Но ты-то статью свою. На каком-то основании ты ее писал же? -- Я все видел, держал в руках. Смотрел в микроскоп. -- Ну и где это все? -- Ума не приложу... -- Вот черт... Надо как-то решать... Ты должен нам помочь, Федор Иваныч. -- А что? -- Да этот же... Датчанин. Мадсен, что ли. Я думал, это так, думал, пугает нас Посошков. А он приехал. Завтра будет здесь. Он, оказывается, какой-то лауреат. Шишка. Ну, завтра я его беру на себя. Приедет после обеда... Отдых, конечно, полагается. Вечером ужинать будем. Это тоже, считай, сделано. Теленка уже привезли... Заднюю половину. А послезавтра, как хочешь... Кровь из носу... Тебе его брать. А? Возражения есть? -- Не возражения... Он же к Ивану Ильичу... Тут Варичев упал грудью и щекой на стол и весело затаился, чуть заметно поигрывая всем телом, лукаво придерживая известный ему главный ответ. И опять застучал под столом мягкий хвост. -- Это все твои возражения? -- Но ведь Ивана же Ильича... Нет же его... -- Как это нет? Почему нет? Кто сказал? А ты кто? Ты и есть Иван Ильич! Федор Иванович мгновенно все понял. Такие вещи ему не надо было повторять. "У них другого и выхода нет", -- это была первая его мысль. Тут же последовала вторая: "Прямо мистика какая-то. Опять я -- Иван Ильич. Двойник! Дублер!". И еще одна: "Вот та подлость, тот уровень бессовестности, который мне следовало показать им. Только значительно раньше. И тогда было бы полное доверие. Краснову вот верят...". Тут же скользнула догадка: "Теперь, даже если проявлю этот уровень, не отпустят с поводка. Но пять дней побегать дадут. Свешников прав". И, наконец, пришло еще одно, деловое соображение, тактическая подсказка отдаленного голоса. "Недрогнувшей рукой", -- вспомнил он слова Ивана Ильича. Но слова эти преломились по-другому. Вперед выступил сам принцип -- самостоятельно принимать мгновенные ответственные решения. Его уверенно тащили в битву на небывалых высотах. В страшный, смертный бой. И он уже видел волосатый, неосторожно и сгоряча подставленный бок... И сразу ослабела его напряженная собранность. Даже улыбка чуть наметилась. -- Какой же я Иван Ильич? -- сказал он, уже готовый торговаться. -- А что же -- я, по-твоему? -- Варичев зачуял в нем слабину, усилил веселый нажим. -- Кроме тебя некому. Не Ходеряхина же заставлю притворяться гением! -- он особенно произнес эти слова и уставил голубые глаза, ставшие вдруг почти круглыми. Помолчал. -- И выхода нет! Или я должен иностранцу говорить: посадили мы твоего Стригалева. Сидит он и вся его школа. Десять лет получили за свою пропаганду. Но это же ему не скажешь, не поймет. Единственный выход: вот ты. На себя возьмешь роль. Мы с тобой на совете немножко погорячились. Могут, могут быть у ученого свои точки зрения, мысли... Но ты же советский человек, сам понимаешь, этот датчанин растрезвонит же по всему миру... -- Я тебя буду душить, а ты молчи, не хрипи, а то сосед услышит, нехорошо про нас подумает, -- Федор Иванович усмехнулся. -- Схема примерно такая... Но ты утрируешь, -- и мягкий хвост застучал под столом. -- А Кассиан Дамианович как на это посмотрит? -- Это его идея. Его. Я не такой смелый. Ладно, я вижу, ты хоть и не умер от моего предложения, но все-таки стресс имеется. Я тебя понимаю. Когда он позвонил, я сам потом полбутылки коньяка выпил. В себя приходил. Хочешь цитату? Из Кассиана. Он прямых слов не любит. Но намекнул отчетливо. А я ему напрямик: Дежкин не пойдет на такое. Академик отвечает: "Пойдет. Никуда ему не деться. На него уже, дело заведено, он это знает. Он надеется, что я заступлюсь. И я заступлюсь, -- так он сказал. -- Я его вытащу из этой петли. Если он вытащит меня". Давай-ка чайку. Налью тебе... -- Варичев поднял чайник и отставил толстый мизинец. -- И заварочку покрепче, интеллигенция любит крепкий. Лимон -- сам решай. А то еще не угожу. Конфеты вот... Коньяка не хочешь? А то достану... А? "Надо соглашаться на коньяк, -- подумал Федор Иванович. -- Так будет больше похоже на капитуляцию". А Варичев уже бежал тяжелой трусцой, нес бутылку и рюмки. Налил по полной Федору Ивановичу и себе. -- Давай... -- чокнулся и влил в себя коньяк. Взял из коробки шоколадку. И Федор Иванович степенно отпил треть рюмки. Здесь надо сказать, что Федор Иванович был настоящим русским человеком, сыном своих равнин, -- и не только по внешности. В нем таился унаследованный от прадедов и подкрепленный недавними событиями и ранами сухой холодок по отношению к иностранцу. Он мог гостеприимно улыбаться, беседуя с беспечным и наивным зарубежным гостем, но все равно оставался лежащим в степи гранитным валуном, из которого смотрели бдительные, осторожные глаза. С иностранцем были связаны воспоминания о бескрайних, ползущих, как тучи, нашествиях, о горящих городах, истоптанных нивах, о девушках, угоняемых в рабство, о надругательствах над дорогими сердцу святынями. Он сам видел совсем недавно горящий Гдов. Город горел весь сразу, целиком. Дальняя родственница Федора Ивановича двенадцати лет была угнана в Германию, а недавно вернулась оттуда взрослой курящей женщиной с перламутровым немецким аккордеоном, висящим на ремне через плечо. С этого времени ему стали неприятны все аккордеоны. Очень нескоро сотрутся эти воспоминания, перешедшие из мысли в душу, ставшие чертой характера. Поэтому он хоть и содрогнулся, услышав предложение Варичева, но все же смог понять возникшие затруднения, общие для всех, в том числе и для Касьяна. И Касьян, поручая Варичеву эту щекотливую беседу, понимал, что Федору Ивановичу трудно будет отказаться от миссии. Касьян решил использовать его неподдельный, коренной патриотизм. Он потирал руки, дело было верное... Это все разглядел и Федор Иванович. Он даже покачал головой, отдавая должное великому шахматному таланту академика. -- Значит, окромя меня некому... -- бывший завлаб погрузился в загадочные, каменные размышления, позвякивая ложкой в стакане. Эти мысли текли на такой высоте, куда Варичеву было не достать. -- Федор Иваныч, ты хочешь торговаться. Пр-равильно, выставляй свои условия. Не стесняйся, сойдемся! -- Что я ему должен буду говорить? -- Покажешь оранжерею, покажешь прививки. Но так, чтоб он видел, что ты не твердый мичуринец, а такой, какой ты и есть на самом деле. Что ты разбираешься и в колхицине. -- Хорошо. Это все? -- Еще ты ему скажешь... Ты, конечно, назовешься Иваном Ильичом. Федор Иванович кивнул. -- Он начнет подъезжать. Покажи, мол, гибрид. О котором Посошков на конгрессе... Ты скажешь: гибрида нет. Слышишь? Нет его, это главное. Нет! Да и нельзя сказать иначе -- если скажешь, что есть, значит, делай следующий шаг, показывай. А где ты его возьмешь? -- Варичев странно посмотрел. -- Где он, а? Или, может, где-нибудь есть? Нет же! Выдумка усопшего. -- Придется и о смерти?.. -- О смерти ему уже сказали. А о гибриде -- тут надо без запинки. Твердо скажешь ему, что нет. Что это целиком на совести покойника. Но в будущем мы надеемся... Есть предпосылки, -- так скажешь. -- А скоро он отчалит? -- Отчалит в понедельник. Или во вторник. -- Что он здесь будет делать пять дней? -- Он же хотел с "Контумаксом" повозиться. В микроскоп смотреть на него и все такое, ты лучше знаешь. Может и раньше уехать, когда вникнет в ситуацию. А занять его найдем чем. В театр сходите с ним. Билеты будут. -- Такие вещи всегда выходят наружу, -- задумчиво проговорил Федор Иванович. -- Это такая лотерея... Что хочешь скрыть, то и вылезает. Попадет в мемуары, там эти штуки всегда -- самое притягательное место. Столетиями поддерживающее интерес к тайнам... -- А мы постараемся, чтоб в мемуары попало только после нашей смерти. Через пятьдесят лет это будет интересный анекдот, даже возвышающий участников. -- Непредвиденное бывает... Такая ложь... Такое небывалое, невероятное вранье, оно и само по себе -- факт, который очень интересен... Для тех, кто исследует загадки человека. Одно из белых пятен души... -- Согласен. Ты прав. А почему белое пятно? Потому что участники таких сделок сами про себя никогда плохо не писали. А сделки-то бы-ыли. Если разобраться, копнуть -- э-э, Федор Иваныч! Только копнуть не дадут! Так что можешь спокойно грешить. Говоря все это, Варичев с недоверчивым интересом, пристально смотрел в лицо Федора Ивановича: пойдет или не пойдет этот чистоплюй на сделку? Поиграет, поиграет, а потом шмыг в сторону под самый конец. Чтоб лапки не замарать. И придется заново все городить. У этой картофелины никогда не было такого кривого недоверчивого выражения. -- Задачка, между прочим, несложная, -- убеждал он. -- Ты, я и Кассиан Дамианович, больше никто не узнает. Могила! Даже Ассикритов не в курсе. А мы трое умеем молчать. Иностранец паспорта у тебя не станет спрашивать... -- В эту лотерею можно выиграть ба-альшой автомобиль, -- сказал Федор Иванович. -- А вы только что стали членом редколлегии. -- Ты убиваешь меня наповал, -- Варичев засмеялся, сотрясаясь. -- Ничего не поделаешь, Федор Иванович, придется рисковать. Академик у нас строгий. У него не порезвишься. -- Ему-то ничего не будет. Скажет, инициатива Петра Леонидовича. И исполнение... -- Поживем в опале! Побарахтаемся. Академик потом поднимет из праха. А тебе в твоем положении это будет даже полезно -- пострадать. Академик не забывает услуг. -- В оранжерею пойдем, а там кто-нибудь и услышит, как датчанин меня Иваном Ильичом кличет... И как я отзываюсь на это имя... Какую-нибудь мелочь можно прохлопать... Или в театре кто-нибудь... -- Оранжерея будет пустая. И в театре будут созданы условия... В театр можешь и не ходить. Скажешь, заболел. -- В общем... В общем, я могу это сделать, -- Федор Иванович прямо посмотрел в лицо Варичева. -- Но я сделаю это при одном условии. Вы отмените приказ об отчислении... -- Сегодня же! -- толстая рука Варичева прихлопнула на столе это решение. -- ...И издадите другой. Уволите меня по состоянию здоровья. Как инвалида войны. По моему собственному заявлению. Чтоб я мог куда-нибудь поступить. -- А с нами почему не хочешь остаться? -- Хлопотно у вас, Петр Леонидыч. Нагрузки много даете. -- Я серьезно, Федя. Было бы хорошо такого, как ты, иметь... Штатного. Для подобных экстремальных обстоятельств. А условия... Ты бы был доволен... -- Петр Леонидович, в таких делах аккордная оплата выгоднее. Варичев захохотал, отошел к письменному столу и нажал кнопку звонка. Вбежала Раечка. -- Вот, отстучишь сейчас, Раиса Васильевна, приказ. -- Он уже сидел и писал. -- И вывесишь на доске. Федору Иванычу сделаешь к утру все выписки, а старые у него заберешь. Федор Иваныч, устроит тебя завтрашнее утро? Напишу тебе еще и характеристику с места работы. Подходящую... Утром Раиса Васильевна тебе отстучит, и я подпишу. Раечка ушла. Улыбающийся Варичев вернулся к столику. -- Сделка века! -- сказал он. -- Даже жаль, что нельзя никому рассказать! "Расскажешь, -- подумал Федор Иванович. -- Своим всем расскажешь. Хохотать будете". Еще час или полтора они уточняли частности, и каждый записывал себе, когда и что Федор Иванович будет говорить и делать, и какое при этом должно быть обеспечение со стороны Варичева. Решили, что представление Ивана Ильича Стригалева датчанину состоится завтра в кабинете ректора, часов в пять. Варичев позвонит. И еще одна встреча будет за ужином. -- Наденешь новый халат. Серенькие там есть, тебе принесут, -- сказал Варичев. -- Как будто с работы забежал, из оранжереи... -- Когда в оранжерею пойдем, там и халаты наденем, -- возразил Федор Иванович. -- А представляться приду, как сейчас, в пиджаке и галстуке. -- Ты всегда был парень с головой. Вижу, серьезно относишься к ситуации, -- сказал Варичев. -- Ты все-таки подумай о предложении... К себе Федор Иванович шел задумчивый. Не замечал довольно крепкого морозца. Надвигались большие, серьезные события. Свешников говорил дело: надо было дождаться датчанина. Вот уже одна победа есть -- документы! Куда бы мог Федор Иванович ткнуться без них? Он напряженно вникал в то, что ему предстояло совершить, обдумывал те шаги, что уже сделал в нужном направлении. Старался постичь будущее, все последствия, которые наступят. Его поступки всегда тянули за собой целую цепь последствии. Сейчас у него не было выбора, не видел никаких боковых ходов, по которым мог бы уйти в сторону от ответственного шага. Можно было лишь броситься назад, сделать то, к чему его манило малодушие, трогавшее его под коленками. Он мог расширить "сделку века", отказаться от затаенной подкладки, которая была уже готова, даже в деталях. При этом мог и "подумать о предложении", выторговать себе что-то утешительное, гарантированный возврат к какой-то безопасной норме, к покою. А второй путь, по которому он сейчас и шел, вел куда-то далеко вперед, там, за углами, туманился завтрашний день и громоздились гигантские последствия. Для кого-то, может быть, даже катастрофа. И там уже было не до забот о том, что станется с его маленькой телесной конструкцией, с мягкой куклой, умеющей закрывать глаза. "Посмотрел бы Цвях, -- подумал он. -- Вот где настоящая железная труба..." Мысль Федора Ивановича летела свободно и ярко, бросаясь то в одну сторону, то в другую. Он что-то шептал, глаза его блестели. Такова была его особенность. И еще одна -- счастливая -- особенность была у него. Как бы ни складывались дела, стоило ему лечь и решительно приложиться к подушке, как он тут же и терял сознание, будто засыпанный тоннами душистого зерна. Так что ночному телефонному звонку пришлось долго надрываться, чтобы вытащить Федора Ивановича из-под этой тяжести. Пошатываясь, медленно приходя в себя, он подошел к телефону. -- Крепко спишь, -- дунул в трубку тот самый призрак, что так часто витал над ним, издалека наблюдал и распоряжался его судьбой. Дунул и постучал зубами: -- Хых-х! Можно подумать, совесть чистая. Как у младенца... Батьку продал, тьфу!.. Продал и спит, кхых-х! И спит!.. -- и он громко заплакал в трубку. Но это был его особенный смех. -- Наконец-то, Федя, показал ты мне свои зубы... Ядрышко дал попробовать... Смотри, как заинтересовалась международная реакция... Стоило только советскому человеку оступиться... Так и прилетели! Пфу-х-х! Наступило телефонное молчание. Призрак медлительно вздыхал, выдерживал длинную паузу -- чтобы Федор Иванович почувствовал. -- Что мне с тобой делать -- никак не доберу. Ей-бо!.. Может, посоветуешь? У меня ж хлопот до стобеса. И в правительство ж вызывают... А тут аполитичный сынок паскудит... -- Кассиан Дамианович... Вы звонили сегодня Варичеву? -- Ну и что? Звонил... Так ты ж врешь все, врешь! Ты ж не как люди. На тебя на самого надо капать индикатором. Фенолфталеином. Покраснеешь ты или посинеешь... И потом надо ж еще подобрать этот индикатор. Уй-юй, ху-ху-ху, это ж такая морока, надо ж его еще подобрать!.. -- Я Варичеву дал твердый ответ. -- Зна-аю. И я тебе скажу твердо. Ты лучше не ври, не обещай. А возьми и поставь перед фактом. Что тебе Варичев предлагает -- единственный выход. Сделай, что человек просит. Я больше не слушаю твоей красивой похвальбы. Пусть мне о деле доложат. Тогда посмотрю. Если хочешь получить у меня индульгенцию, сделай, что Варичев тебе говорил. Натворил -- расхлебывай. Все подлижешь, чтоб блестело, -- прощу. -- У меня тоже к вам претензия. Насчет "Майского цветка"... -- О чем ты? Что я автора второго не указал? Ну ж ты и зануда. Это ж была оши-ибка, не моя. Ее давно исправили. Я поднял переписку -- там везде в моих заявках значится Стригалев. Сейчас готовится одна публикация -- там уже два автора. Я никогда на чужое не кидался. Своего хватает. -- За эту новость, Кассиан Дамианович, я готов любое ваше задание... -- Врет! Ой, врет, все врет! Ему на сцену, а не в науку! Ох, фрухт... Хосподи, почему я его слушаю? Старость, старость, мягкий стал. Почему-то хочется верить. Может, и правда, Федька мой оценил, наконец, обстановку? Обстановка, Федя, серьезная, ты не ошибся. Я бы хотел, чтоб это было с твоей стороны твердо. Это тебе последний шанс. Сам бог с неба Петра Леонидыча тебе посылает. Бог знает, как проверить человека. Читал Библию? Как он Авраама проверял... Зарежь мне в жертву сынка родного, тогда поверю, что ты меня любишь. Авраам был верен, не то, что ты... Сразу за нож схватился. Во-от, Федя... Сделаешь -- батька тебе все забудет, начнем сначала наши отношения. А это будет досадный эпизод. -- Как же мы начнем с вами новую жизнь, когда... -- А так и начнем... От нуля! -- ...когда вы меня уже отдали генералу. Теперь я у него на поводке. Он завтра потянет этот поводок, и я окажусь в санатории, где Троллейбус. -- Что еще за поводок? -- Он сам мне сказал. Он же разговорчивый. Говорит: теперь академик вас официально передал мне. В идеологическую плоскость перевел. Чувствуете, чей это термин? И потом я не знаю, что значит -- официально? Может, вы написали ему что-нибудь? Федор Иванович сказал все это наобум. Как генерал -- попробовал стрелять ночью. И попал в точку! -- Пхух-х! -- академик забился в силке, захрипел своим длинным смехом. Залились свистульки в его легких, и Федор Иванович увидел его открытый зубастый рот, золотые мосты. Касьян смеялся, кашлял и при этом тянул, обдумывал ответ. -- Фух-х, кхух-х, Федька... С тобой не заскучаешь. Ой, хух-х! Не-е, не заскучаешь, за это я и любил тебя всегда, паскуду. Мы с тобой всегда, как два летчика... Как Маресьев и фашистский ас. Кто первый пузо покажет... -- Непонятный образ, Кассиан Дамианович. Неясно, кто фашистский ас. -- Ладно, не притворяйся, ты все понимаешь. Считай, фост у меня задымился. У меня всю жизнь фост дымится от твоих попаданий, Федя. Но ничего, пока держусь, летаю... Раз ты понял, наконец, что я тебе долблю уже тысячу лет, тут тебе самая пора делать последний вывод, -- голос академика помертвел. -- Затянулась у тебя юность. Сам же видишь, дурачок... Везде нужны поправки на жизнь. Может, наконец, перестанешь лягаться, пойдешь в упряжке, а? В упряжке твое назначение, а не лягаться. А поводок мы отберем назад у генерала. И овса в моей конюшне хватит... -- Я, Кассиан Дамианович, всегда хорошо ходил в вашей упряжке. Только я иноходец. А вы этого не понимаете. И не цените. -- Хух-х! Какой он мастак красиво говорить... Завтра посмотрю, какой ты иноходец. Варичев доложит... VII Назавтра Федор Иванович с утра побежал в ректорский корпус. Захватывало дух от ожидания. Хотелось посмотреть на доску приказов. Еще из коридора увидел: у доски стоял хиленький Вонлярлярский и словно лизал ее в одном месте, вдоль и по диагонали -- вчитывался в новый приказ. На узкой полоске бумаги было и напечатано-то всего четыре строчки: "Отменить... Считать уволенным по состоянию здоровья, на основании собственного заявления..." Но Вонлярлярский перечитывал и разглядывал загадочную бумагу, то крутя головой, то вдруг замирая в недоумении. Увидев рядом Федора Ивановича, слегка шарахнулся, но не ударился в бегство, а застыл, напряженно ожидая первых разъясняющих слов со стороны соседа. -- Пока не подадите руку, ничего не скажу, -- Федор Иванович улыбнулся и даже тронул ласково его круглую спину. Но старик не верил ни во что. Узкий листок внушал ужас. От бумажки тянуло гробом, который недавно преследовал его, загнал в автобус. Тянуло белой рукой с золотым кольцом. И потому, сильно дернувшись, Стефан Игнатьевич отвалился в сторону. Только собственная осторожность могла спасти его. Споткнулся и с разведенными руками побрел по коридору, беззащитный, испуганный, как пятилетний ребенок. Федор Иванович с жалостью смотрел ему вслед. Раечка уже приготовила конверт со всеми документами, он лежал на углу ее стола, на самом виду. Закаленная секретарша делала вид, что все это -- в порядке вещей. Федор Иванович долго, внимательно рассматривал все выписки и копии, отпечатанные на хорошей белой бумаге. Подписи и гербовые печати были на месте. И характеристика звучала веско. "Политически выдержан, морально устойчив, пользовался заслуженным авторитетом..." -- все нужные слова стояли на своих местах. Было даже такое, очень полезное: "В последнее время страдал от плохо заживших фронтовых ран..." Спрятав конверт во внутренний карман пиджака и пощупав, как он там лежит, Федор Иванович чуть не подпрыгнул от радости. Подавив ликующую бурю, сказал Раечке, чтоб передала шефу, что Дежкин доволен документами. И ушел, чувствуя, как сквозь радость в нем холодно проясняется его завтрашний день. Документы были слишком хороши, безупречны. Конечно же, Варичев знал, что они пролежат в кармане уволенного завлаба не дольше пяти дней -- пока не уедет иностранец. Потом все будет отобрано у него в шестьдесят втором доме, вторые экземпляры можно будет из дела изъять и опять подшить старый приказ, тот, где слышится твердый голос ректора -- члена новой редколлегии "Проблем ботаники" и соратника академика Рядно. Придя домой, Федор Иванович проворно переоделся V. с рюкзаком за спиной, взяв лыжи, вышел прокатиться по своему уже привычному маршруту. Большая Швейцария опять была полна лыжных звуков, между соснами мелькали яркие свитеры и куртки. Чувствуя близкое наступление решающего часа, он впервые поднялся на самую лысину взгорья. Здесь, среди редких сосен, стояла беседка и были полукругом врыты лавки. Можно было сесть и полюбоваться видом ня город, на дымы заводских окраин и окрестности. Отдохнув на одной из лавок, он опять вступил в лыжню, оттолкнулся несколько раз, и склон плавно понес его дальше -- вниз по незнакомому дальнему плечу Швейцарии. В конце этого десятикилометрового спуска давно ждала беглеца железнодорожная станция Усяты. Надо было обследовать и это плечо. Он правильно сделал. Склон оказался хоть и более отлогим, но здесь было два крутых поворота. Оба выбросили разогнавшегося лыжника в пружинистый сосняк. Так что пришлось повторить эту часть спуска. После второго поворота шла ровная, как натянутая нитка, лыжня, позволяющая хорошо разогнаться и лететь пять километров до самой станции. А слева светилось все то же пространство. Оно звало, предлагая какое-то новое решение, еще один вариант. На половине спуска Федор Иванович все же остановился над круто падающим, поросшим соснами склоном. Хотелось осмотреть этот провал, на дне которого между хвоей мелькали все те же грузовики, бегущие по шоссе. Его манил этот провал, воображение его уже разгорелось, он уже искал выхода из трудного положения. Деваться было некуда, и, не удержавшись, он попробовал осторожно проехать по эмалевому снегу. Косо поставив лыжи, вступил на склон, и его потащило между соснами вниз. "Ничего себе!" -- подумал он, с трудом увертываясь от летящих на него стволов. И, наконец, на половине склона упал, перевернулся и зарылся в снег. Но, в общем, это было не очень страшно. Он даже повторил многократно и спуск и падение, каждый раз на новом месте. Хотя и не знал, для чего это может ему пригодиться. Что-то звало его еще раз прокатиться с горы. Всю жизнь он будет размышлять над тем, почему он барахтался на этих дурацких склонах. Причем и барахтался ведь не просто -- как будто знал, что скоро будет дан старт тому неожиданному последнему спуску, который уже пойдет в зачет. Это занятие увлекло Федора Ивановича, и он прекратил его лишь после того, как к нему присоединились два веселых молодых спортсмена, проезжавшие по верхней лыжне. Посмотрев сверху, ребята спрыгнули с лыжни на склон и, рухнув вниз, заюлили между соснами, как бы показывая Федору Ивановичу, как это делают умелые люди. Тот сразу убедился, что до них ему далеко. Провалился еще ниже, упал, рухнул дальше, почти задевая склон локтем, и, наконец, весь з снегу, выбрался на шоссе. Отряхнулся, снял лыжи и с поднятой рукой пошел навстречу катящим к городу грузовикам. Те двое были уже далеко вверху, где лыжня. Дружелюбно улыбались, когда он садился в кабину грузовика. Помахали ему палками. А в институтском городке, когда, вскинув лыжи на плечо и надев на концы лыж мокрые варежки, думая о своем, не спеша шел к своему розовеющему вдали корпусу, он как бы сквозь сон услышал позади себя низкое и глухое: -- Федор Иванович... Его окликнул некто, кого он обогнал, некая особа. Она явно прогуливалась здесь по дорожке, поджидая его. На ней было школьное пальтишко с маленьким стоячим воротничком из серой белки. Черные валеночки, красные варежки и никакой шапки -- она знала красоту своих темных, чуть красноватых волос, охватывающих голову, как две чуть дымящиеся скорлупки. Приподнятая воротничком, торчала толстая короткая коса. Женя окликнула его, но шагу не прибавила, сохраняя достоинство, ставя ему первую невинную ловушку. И ему пришлось остановиться, подождать, пока она не спеша приблизилась. Даже шагнул к ней. -- Я прямо из ректората, -- проговорила она глухим голосом, в котором пели несколько мощных течений, и самое главное -- течение преданности. -- Интересно, правда? -- спросил он, показывая, что ему кое-что ясно: Женя ходила читать новый приказ и сравнивала его с тем, что висел вчера. Это была уже неосознанная ловушка с его стороны. И Женя охотно ступила туда. -- Ага, интересно, -- сказала она, не сводя с него глаз. И вдруг ее качнуло к нему, она порывисто подалась. -- Это ужас! Федор Иванович! Что это за приказ? Я его весь ясно прочитала между строк. Не может быть, чтобы вас так, ни с того ни с сего пощадили. Вам нельзя обольщаться... Жалость там и не ночевала. По-моему, предшествовал торг. Я много об этом думала. Почему вы спрятали глаза? Был торг! И вы что-то им уступили. И я знаю, это были не крохи. Скажете, вру? За мелочь они не станут так переписывать уже вывешенный приказ. А крупное вы не уступите. Это невозможно, лучше умереть. Как Светозар Алексеевич. По-моему, вы сделали ход. Идете на риск. Может, даже на смертельный. Я ведь понимаю, Федор Иванович. Тут не до шуток. Вы мне должны поставить честную пятерку за такое гадание. -- Двойка, -- сказал Федор Иванович, поднимая на нее незрячий взгляд. Он уже и в ней почуял "поводок". -- Правильно... А я вам за ваш ответ -- пять с плюсом. -- Она усмехнулась, погибая. И замолчала. Они прошли несколько шагов. -- Вы не верите мне... Так и должно быть... Я же вас тогда-Тут Федор Иванович заметил кое-что. Как-то так получилось само собой, что он оказался впереди Жени, а она шла за ним, отстав на длину лыж. В ее положении каждый шаг был словом. Она испытывала Федора Ивановича, как бы задавала немой вопрос, вверяя решение главного дела ему. Раз и навсегда. А он, идя впереди, был жесток, не замедлял шага, чтобы дать ей поровняться. И так они оба долго шли в полной неопределенности. -- Вы прошли свое крыльцо, -- сказала она тихо, ставя без всякой надежды новую ловушку. -- Я не подумал об этом. Невелика беда, -- ответил он. -- Ой... -- вздохнула она сзади. -- Ох, я столько наделала глупостей. Больших глупостей. Вы угадали, кто писал? -- Чего тут угадывать... Конечно, угадал. -- Что же вы молчите, Федор Иванович... -- сказала она, все так же идя сзади. -- Надо отвечать. -- Я женат, -- сказал он. -- У меня ребенок. -- Я понимаю... Я ждала этих слов, догадывалась... Хотя все говорят, что вы холостяк... И они опять надолго замолчали. Потом сзади опять послышался ее убитый голос: -- Федор Иванович... я ведь не в жены... Я согласна на второстепенное... Только не поймите... Куда я без вас? -- Это невозможно. -- Это возможно! Это возможно! Это невозможно для тех... Кто идет по ровному тротуару. Там невозможно, там закон. А вы -- по воздуху, вы летите... Вы же не существуете, как существуем мы все. Вы -- не для себя... Вы -- сон! И я буду для вас -- короткий сон. Вы не почувствуете предательства... -- А вам нельзя вдвойне... -- Кому -- мне? Меня нет... Проснусь -- и все останется в прошлом. Федор Иванович оглянулся. Она догнала его. Уже держала за руку. Он смотрел ей в накрашенное лицо. Да, она накрасилась! Были густо начернены брови, слишком жирно, неумело тронуты черной ваксой ресницы. Взглянул -- и сразу в его отношении к Жене не стало ни свободы, ни правды. Вместо этого рос какой-то страх, как перед убийством. И начал развертываться, уже выбросил из себя свой дикий медовый запах чертополох, страшно живучий чертополох безответственной дозволенности. Его, изранившись и сорвав, прячут от всех. Здесь опускают глаза даже друг перед другом. "Красота бесконечно разнообразна, -- шептал ему новый голос, которого он никогда не слыхал. -- Это главный багаж жизни. Перед тобой новый, неповторимый случай, он рядом. Потеряешь -- уже не найдешь. Будет потерян кусок жизни. Ты можешь сегодня стать вдумчивым исследователем неповторимого. Ты -- на границе захватывающего исследования..." "Если бы это произошло... хотя тебе же ясно, что ничего не произойдет, -- это был уже его собственный отдаленный голос. -- Но если бы произошло, тебя ждал бы длинный путь. После Леночки Женя стала бы второй. Первой она бы не стала. А что такое вторая? Это та, которая стоит перед третьей. Женя, конечно, стала бы жертвой. Потому что это у нее любовь. Жизнь ее кончилась бы на этом. Как и жизнь той, самой первой. Пошла бы сплошная убыль. Все начало бы тупеть, бледнеть. А вдали, в конце, ждал бы вопрос: а существует ли вообще эта штука, это самое... даже неловко произнести... В общем, эта вещь, которая любит темноту, тайну и иносказание?" -- У нас с вами прямо как в аукционе, -- Женя своей неопытной насмешкой попыталась столкнуть его с места. -- Вы так долго думаете... Как будто считаете капитал. Я сейчас стукну молотком. -- Стучите, -- сказал он. -- Женя, решительно стучите, я не покупаю вашу жемчужину. -- Вы меня убиваете, Федор Иванович... Вы меня жестоко... даже на вас не похоже... Убиваете, убиваете!.. И чуть-чуть ускорила шаг. Еще ждала, что он... Но он не стал догонять. Она, медленно отдаляясь, шла впереди. Как бы озябнув, обеими руками словно бы застегивала на груди свое девичье школьное пальтишко. А он, сам того не замечая, чуть замедлил шаг. Смотрел ей вслед, запоминая на всю жизнь ее оскорбленное движение. Он долго не мог прийти в себя -- все ему казалось, что он идет по снегу, глядя вслед удаляющейся куколке в школьном пальтишке. Надо было повесить мокрую лыжную одежду на батарею, он снял все и, застыв посреди комнаты, уронил весь ворох на пол и не заметил. Лег на койку и, плотно сдвинув брови, лежал так, водил пальцем по лбу. Потом открыл глаза. Оказывается, пролетело три часа. Спал! Осталось всего полчаса! Брился под краном, не замечая холодной воды, умывался, приводил себя в порядок к встрече с датчанином. Ничего не обдумывал, у него не было такой привычки. Просто готовился. Приходил в новое настроение. Около пяти часов зазвонил телефон. -- Это товарищ Стригалев? Иван Ильич?.. -- Звонила Раечка. Значит, и она была введена в курс. Как легко, игриво она вела свою роль! -- Иван Ильич, к нам приехал доктор Мадсен, из Дании. Он хочет вас видеть. Вы можете подойти к нам?.. Он в кабинете Петра Леонидыча. Будете? Пожалуйста, Иван Ильич, вас ждут... Федор Иванович уже был одет. Он сам бы не узнал себя -- у него было острое, суховатое выражение, глаза глядели куда-то вдаль, как будто ничего не замечая вокруг, руки сами находили пуговицу, ручку двери. Постояв на крыльце, как бы перед опасным прыжком, он сбежал по ступеням. Открыв дверь в приемную ректора, он услышал веселый голос Варичева, доносившийся из-за слегка отошедшей кожаной двери. "Оба там?" -- глазами спросил у Раечки. -- Да, да, ждут, -- закивала она. -- Идите, идите. И он вошел. Варичев сидел за своим столом. Его молодые, приплюснутые азиатские губы были радостно раздвинуты, открыв до мокрых десен ряд желтоватых крепких зубов. -- Вот и наш доктор Стригалев! -- он встал и протянул руки -- одну к Федору Ивановичу, другую -- к поднявшемуся из кресла высокому восхищенному золотисто-лысоватому иностранцу в очень больших очках с тончайшей, почти проволочной оправой. Иностранец смотрел на него, как на чудо, и восхищение его росло и распускалось, как утренняя заря. Федор Иванович слабо улыбнулся, принимая в свою руку длинные пальцы датчанина. Потом он пожал незаметную, как воздух, руку сидевшей на стуле около Мадсена молодой женщине в темном костюме. -- Мадам? -- сказал он ей, решив, что она тоже датчанка. -- Я из иностранного отдела, -- сказала она. Бросив на нее задумчивый взгляд, он по-хозяйски сел во второе кресло. -- Я очень рад с вами познакомиться, доктор Стригалов, -- сказал Мадсен на внятном русском языке, из которого был почти исключен мягкий знак. Этот русский язык слегка утратил живость от слишком добротного изучения и зубрежки. -- Я приехал в вашу страну специально для того, чтобы увидеться с вами. Простите, ваше имя... Лицо Федора Ивановича перестало ему подчиняться, он подменил ответ неуверенной улыбкой, и Варичев тут же сказал за него: -- Иван Ильич. -- Иван Ильич, таким я вас себе и представлял... Да, именно таким! И с ямкой на подбородке. Вы даже не можете себе представить, какую сенсацию вызвало у нас сообщение о вашей работе... -- за очками иностранца все больше разгорались огни интереса и восхищения. -- Это счастье для меня, что я могу здесь сидеть и разговаривать с советским ученым, который внезапно наставил нам всем нос... -- Мне кажется, вы преувеличиваете значение моих работ, -- сказал Федор Иванович наконец, собравшись с духом. Варичев молча ему кивнул. Датчанин не сводил восхищенных глаз с сидевшего против него "доктора Стригалова". Остановил на мгновение взгляд на его галстуке с "демократическим" узлом. -- У нас высоко оценивают ваши работы. Я привез несколко оттисков. Это статьи, где упоминается ваше имя и ваша тонкая работа по дифференцированию родителских хромосом. Авторы сигнировали эти оттиски для вас собственноручно -- правилно я употребил это слово? -- Моя давняя, еще студенческая работа... -- сказал Федор Иванович. Это заявление вызвало особенный восторг датчанина. -- Знаю, знаю! Потому я и поверил словам академика Посошкова, которыми он утверждал, что доктор Стригалов имеет гибрид "Солянум контумакс" и "Солянум туберозум". Это всемирная слава! -- Этого гибрида нет, -- безжалостно отрезал Федор Иванович, и никто, глядя на него, не сказал бы, что этот ледяной худощавый человек в спортивном пиджаке борется с самим собой, почти теряет сознание. -- Я ожидал услышать это! -- воскликнул датчанин. -- Мои коллеги предваряли меня... предупреждали, что у вас всякое научное открытие является государственной тайной. Они говорили мне еще, что академику Посошкову будет узко... туго за разглашение этой тайны. Если я тогда не верил, что имеется гибрид, то теперь, когда я слышал, что его нет, я окончателно поверил, что он есть! Он есть! Вам придется мне доказывать, что его нет. Это будет трудно сделать, господин Стригалбв! -- Его нет, -- повторил Федор Иванович и спокойно прихлопнул рукой по подлокотнику. -- Заявление академика Посошкова лежит целиком на его совести. Он взглянул на Варичева, и тот кивнул несколько раз. -- Я знаю академика Посошкова, это честный ученый! Дайте мне иголку, я хочу уколоть себя в это место, -- смеясь, сказал Мадсен и, чтобы было ясно, о каком месте идет речь, приподнялся в кресле и сел. -- Скажите мне еще раз, где я нахожусь? Вы действително -- доктор Стригалов? -- Нате вам иголку, -- тоже смеясь, сказал Федор Иванович и достал иглу из-за борта пиджака, где он держал ее по армейской привычке. -- Нате иголку и, пожалуйста, уколите себя. Я -- доктор Стригалев, и говорю вам, что гибрида нет. Но работа в этом направлении ведется. Я получил от академика Посошкова ваш подарок... Тут он вытащил из грудного кармашка флакон с колхицином и поднял его над головой. Глаза Мадсена округлились за очками. Варичев посмотрел на датчанина и удовлетворенно опустил голову. -- Большое вам спасибо за этот колхицин. На днях мы приготовим раствор и попробуем намочить семена. Иностранец уже ничего не слышал. Держа в пальцах иголку, он, как девушка, не сводил с Федора Ивановича восхищенных, молящихся глаз. _ Я в восторге! Иван Ильич! Позволте проклятому капиталисту сфотографироваться с вами. На память. Камера у меня в чемодане, это сплошь да рядом. Здесь, сзади этого кресла. Мы все сейчас... Варичев чуть было не вскочил при этом со своего места. -- Нет смысла фотографироваться, -- Федор Иванович поспешно поднял руку, скорее адресуясь к нему. -- Если бы у нас был гибрид -- тогда другое дело. Увековечивать разочарование... стоит ли? "Да, я, кажется, действительно интеллигент нового типа", -- подумал он при этом. -- Я мог бы показать вам некоторые свои полиплоиды, -- добавил он. -- Но этим вас не удивишь... -- Но вы же получили еще полиплоид дикого вида "Контумакс"... -- У меня много полиплоидов, но "Контумакс" меня пока еще не слушается. Варичев с улыбкой наклонил свою картофельную голову и стал что-то рисовать на столе. Рисовал и иногда показывал то Федору Ивановичу, то датчанину веселый голубой глаз. Молодая женщина из иностранного отдела терпеливо присутствовала при сложной беседе мужчин, думая что-то свое. Судьба свела в одной комнате четырех человек, и все четверо были непостижимо разными. "Наверно, во всем мире не сыщешь четырех других объектов, так глубоко, бесконечно далеких один от другого", -- подумал Федор Иванович. В восемь вечера, как и было запланировано Варичевым, все четверо опять встретились, теперь в его доме, на той же улице, где был дом академика Посошков а. -- Кассиан Дамианович очень д