ни рассматривали небольшой чертеж. Первым услышал шорох старого черного пальто Максютенко. Он поднял голову, увидел Дмитрия Алексеевича и замер, розовея. Потом поднял голову Урюпин и, собрав на лбу множество морщинок, недобро прищурился. - Проект забыл, - сказал Дмитрий Алексеевич и, взяв свою папку, лежащую на стуле, повернулся, чтобы уйти. Он нарочно не смотрел ни на конструкторов, ни на их чертеж, чтобы не узнать чужой тайны. - Дмитрий Алексеевич! - услышал он, выйдя из загородки, и остановился. - Валерий Осипович, скажем? - спросил Урюпин. Максютенко еще больше покраснел. - Скажем! - твердо решил Урюпин и улыбнулся Лопаткину. - Дмитрий Алексеевич! - Вот... подите-ка к нам... Дмитрий Алексеевич подошел и сразу понял все. На столе начальника лежал чертеж машины для центробежной отливки труб. И в этот чертеж крупным планом был вписан знакомый кружок и в нем - шесть кружков поменьше, как гнезда для патронов в барабане револьвера. Этот барабан смотрел на него своими шестью глазами, но Дмитрий Алексеевич не смутился, выдержал этот взгляд. Он только почувствовал с досадой, что уши у него начинают гореть. - Дмитрий Алексеевич, - начал Урюпин безразличным тоном экскурсовода. - Вот тут мы... вот, так сказать, наша с Валерием Осиповичем попытка отбить у вас хлеб... - он хихикнул, быстро взглянул на Дмитрия Алексеевича и чуть заметно покраснел. - Нет, вы не подумайте только, что мы это делали в ущерб вашей... нашей, совместной с вами... Нет, это мы совсем недавно с Валерием Осиповичем, от нечего делать. Вдруг смотрим, что-то получается! - он опять засмеялся. - А зачем говорить-то об этом? - Дмитрий Алексеевич шагнул к столу. - Дайте-ка лучше ваш чертежик. Ага... Он долго двигал перед собой листок ватмана. Урюпин молчал, с острым любопытством следил за ним. Максютенко, опустив голову, рисовал на столе кружок, и в нем еще шесть кружков. Дмитрий Алексеевич забарабанил пальцами по чертежу, раздумывая над ним, и, наконец, поднял на Урюпина усталые, улыбающиеся глаза. На Максютенко он смотреть не мог. - Мне думается, Анатолий Иванович, что вас постигла неудача. Вот за эту часть машины вы не получите приоритета, потому что это - машина Пикара. Эта машина дает неравномерное охлаждение труб, получается отбел чугуна, чугун становится хрупким. Пикар устроил специальную томильную печь и там отжигал отлитые трубы, чтобы снять отбел. Вы бы хоть со мной заранее посоветовались. В этом-то деле я собаку съел. Так что вот это - Пикар. А этот барабан тоже не содержит новизны, - это видоизмененный питатель из моей машины. Идея та же, но конструктивное решение хуже. У меня можно регулировать температуру изложниц, подбирая их число. Барабан вас связывает: надо иметь обязательно шесть изложниц - не больше и не меньше! При этих словах лысина Максютенко еще сильнее порозовела, а Урюпин обескураженно сморщил нос. Дмитрий Алексеевич в первый раз увидел его таким. - Я мог бы смягчить свой ответ, - сказал он. - Но я разговаривал с вами как живой справочник. Чувств нам лучше не касаться. - Это верно! - Урюпин засмеялся, стреляя в Лопаткина глазами. - Ну, ладно. Спасибо за прямоту. До встречи! На обратном пути Дмитрий Алексеевич зашел к Араховскому попрощаться. Кирилл Мефодьевич провел его в большую комнату, слабо освещенную лампой в широком абажуре из плотного, выцветшего оранжевого шелка. Они уселись за столом друг против друга. Дмитрий Алексеевич почувствовал на себе острый и веселый взгляд Араховского. Кирилл Мефодьевич, сидя в темноте, шевелил губами, собираясь поддеть гостя. - Урюпин и Максютенко сделали машину для литья труб, - сказал Дмитрий Алексеевич. - Что вы говорите! - Араховский налег на стол. - Ну-ка, ну-ка. - Больше ничего. Рабочий орган - по схеме Пикара, питатель - мой, правда упрощенный. Только что со мной консультировались. - Консультировались? Впрочем, на Урюпина это похоже. Смело действует! А что я говорил? Ваша идея, Дмитрий Алексеевич, будет до конца рожать подражателей. Да, чтоб не забыть: возьмите журнал "Металл" за январь - март этого года и просмотрите. Там, по-моему, про вашу машину написал какой-то доцент - Волович или Котович, не помню точно. Я не уверен, но посмотрите. Помню, будто есть такая статья. Они замолчали. Араховский отодвинулся назад, в тень, не сводя глаз с Дмитрия Алексеевича. А тот сидел все так же молча и думал: "Чем это мне может угрожать?" - Будешь конструктором, - медленно, с удовольствием выговорил наконец Араховский. - Ты не первый. В конструкторских бюро ты найдешь немало бывших изобретателей, вроде меня, которые гасят свои идеи, изгоняют плод. Не верят вообще в возможность изобретательства. И ты - в школу ты учительствовать не вернешься, а конструктором - будешь Хорошая я сивилла? - Посмотрим. - Слушай теперь мои напутствия. Вот ты приехал в Гипролито, начинается обсуждение, - не кричи, когда увидишь несправедливость. Не возмущайся громко. Прежде всего знай проект у тебя на удовлетворительном уровне. Я просматривал все листы. Но - никаких саркастических улыбок со скрещенными на груди руками! Действовать только наверняка! - басом протрубил он, выставив палец. - Наверняка и молча. Входить в среду, как бурав. Если ты начнешь метаться, прыгать и кричать - ты будешь похож на традиционного изобретателя и с тобой будет легче бороться. Он замолчал и опять принялся насмешливо шевелить губами. - Учти, - сказал он, помолчав. - Учти, что в НИИЦентролите сидят многолетние спецы-могильщики. Это стоит записать. Вот тебе карандаш и бумага. Этот доцент, который писал про твою машину, - он тоже из НИИЦентролита. И машина эта будет разрабатываться у них. Запиши-ка про журнал. Приедешь в Москву - найдешь в библиотеке. Запиши еще: Авдиев в этом институте - князь. И вообще по ведомству он "всех давишь". Он же и в Орглимашпроме. Ты чувствуешь, чем пахнет? О тебе он хорошо знает, и тебя встретят. Избегай наших научно-исследовательских институтов - там и честные ребята будут тебя бить, потому что верят в своего бога, он им всем заправил мозги. Попробуй найти блокировку с заводской публикой. Понял? - закричал вдруг Араховский, наваливаясь на стол. - Молодой человек, вы идете в бой с монополией Василия Захаровича Авдиева - запаситесь сухарями! - А этот товарищ... - Араховский поднялся и ушел в полумрак. - Это будет ваш спутник. - Он вернулся и положил на стол книгу. - Это Лагранж. Первоклассный математик и механик. Настоятельно рекомендую поддерживать дружбу с этим великим человеком. Он вам будет заменять Кирилла Мефодьевича, кхе-кхе-кхе! Пишите мне письма почаще. Я что-то верю в вас. Через два дня Дмитрий Алексеевич уехал в полупустом холодном вагоне в Музгу. Вагон скрипел, качался, останавливался и снова трогался. Сутки спустя Дмитрий Алексеевич вышел из него на мокрую от дождя музгинскую платформу. Прождав около станции несколько часов, он перевалился в кузов комбинатского грузовика на круги толстой проволоки. А когда стемнело, уже вытирал ноги у дверей домика Сьяновых. С улыбкой, закусив губу, он открыл плотно замокшую дверь. Окунулся в приятное избяное тепло, пахнущее капустной кислотой и просыхающими в печурках шерстяными носками. Хором закричали ребятишки и, соскочив с печи, с кроватей, бросились на дядю Дмитрия. И не ошиблись: каждый получил по кустарной, ярко раскрашенной конфете. Последним подошел здороваться дядя Петр. До этого они уже поздоровались радостными глазами - и главное было сказано. - Как дела? - спросил Петр. Дмитрий Алексеевич молча показал ему папку с проектом. - Что же, теперь в Москву? - Да. Теперь в Москву. За ужином Дмитрий Алексеевич неторопливо рассказывал о том, как разрабатывали и переделывали несколько раз его проект. Поставив на стол сковородку с жареной картошкой, Агафья вдруг вспомнила что-то, вытерла руки и, взяв с подоконника сложенное треугольничком письмо, подала его Дмитрию Алексеевичу. Он развернул треугольник, положил на стол, рядом со сковородкой и, продолжая свой рассказ и запивая картошку мутным морковным чаем, стал читать. "Дорогой Дмитрий Алексеевич, - читал он урывками, успевая при этом отвечать на вопросы Сьянова. - Пишу я вам, может быть, в последний раз, потому что мы уезжаем из Музги. Но я не могу не написать вам. Я теперь всегда буду чувствовать себя виноватой..." "Нет спасенья, все кается!" - подумал Дмитрий Алексеевич и, прервав чтение, отхлебнув из стакана, пояснил Сьянову, что Урюпин был не только главным конструктором его группы, но и начальником отдела. "Не знаю, - продолжал он читать, - поможет ли вам то, что я сообщаю. Я обязана сделать для вас все, что могу, хотя могу-то я очень мало. Но все-таки. Вы наверное знаете, что на нашем заводе делают машину Авдиева. На всякий случай описываю вам ее. Она разбирается на части - трубы, которые называются изложницами. В эти трубы рабочие вручную набивают формовочную землю. А потом изложница опять вставляется в машину и туда заливают металл. Рабочие ругают ее, говорят, что из-за нее цех лишится премий. Потому что, - как говорил у нас один специалист, Галицкий, - в этой машине плохо используется машинное время и много ручного труда. Муж считает, что Галицкий - правая рука Авдиева, он приезжал на завод от НИИЦентролита, и это как раз удивило у нас всех: он говорил, что это не машина, а приспособление для ручной отливки. Теперь самое главное: мой муж, чтобы не подводить Авдиева, решил не шуметь и приостановил официальное испытание. А делаются еще четыре штуки. На них Ганичев будет отливать трубы. И на него-то падают хлопоты о списании убытков. Убытки ожидаются не меньше как в миллион - на зарплате и на металле. В конце концов, будет колоссальная катастрофа. Я твердо теперь знаю, что машину Авдиева построили на те деньги, которые были ассигнованы для вас. Это сделал заместитель министра Шутиков, но он вряд ли вам скажет. Это так и есть, как я говорю". "Ишь ты!" - подумал Дмитрий Алексеевич, нанизывая на вилку несколько кружков картошки. Прервав чтение, он подал Сьянову папку с проектом и стал рассказывать ему историю о чертеже, сделанном на цементной боковине крыльца. "Дорогой Дмитрий Алексеевич, - косясь на письмо, прочитал он последние строчки. - Теперь, когда вы победили, я многое пересмотрела и поняла. Я глубоко уважаю Вас, я ни у кого не встречала еще такой стойкости и такого удивительного терпения, как у Вас..." "Ну, ну, даже с большой буквы писать стала!" - улыбнулся Дмитрий Алексеевич. "...я прошу Вас, не поминайте меня лихом. Я так наказана за свое легкомыслие. С меня хватит и того, что есть. Между прочим, я встретила Галицкого. Он интересуется Вами, ходил к Сьяновым. Желаю Вам полного счастья. Н.Дроздова". - Так вот, - продолжал Дмитрий Алексеевич, складывая письмо. - Это случилось в последний день. Я забыл свой проект в загородке у этого Урюпина. Прихожу... И он рассказал об этом последнем свидании с Урюпиным. Утром по старой привычке Дмитрий Алексеевич, засучив рукава своей красноармейской нижней рубахи, колол у сарайчика дрова. Ставя поленья и так и этак, крепко ударяя по ним колуном, он думал о том, что ждет его в Москве. Дмитрий Алексеевич колол дрова мелко, чтобы удобнее было разжигать уголь. Час или два прошло - он не заметил. Но он вдруг почувствовал, что кто-то смотрит ему в спину. Он обернулся. На улице, у столбиков, опутанных колючей проволокой, стояла Валентина Павловна в своем серо-голубом пальто с воротником из фиолетового песца. Бросив колун в кучу дров, разгоряченный, Дмитрий Алексеевич вышел к ней. - Это правда? - спросила она, поднимая на него беспечные глаза. И Дмитрий Алексеевич сделал такие же беспечные глаза и спросил: - Что "правда"? Хотя он-то знал, о чем спрашивала Валентина Павловна и что хотела сказать. - Вы завтра уезжаете? Верно? - Еду. Она начала краснеть. Отвернулась. Опять посмотрела на него. Повернулась, как девочка, на одной ноге. - В Москву? - сказала наконец. - Вот хорошо как! - Плохо ли! Мы наступаем! - Вы когда едете? - Утром. - Вы не замерзли в одной рубашке?.. А знаете - мы больше не увидимся... Дмитрий Алексеевич ничего не сказал. Помолчал, потом вспомнил что-то и радостно сообщил: - А ведь проект готов! Я вам говорил? Пять экземпляров, все как полагается. Едем отстаивать. - Какие вы все мужчины односторонние, - сказала Валентина Павловна. - Вы все какие-то гм... немузыкальные... Они опять замолчали. В морозном воздухе между ними медленно проплыла снежинка. Валентина Павловна проводила ее беспечным взглядом. - Ну что же, - она вздохнула, - давайте прощаться! Вы мне будете писать? - Валентина Павловна... - Вы обязаны, вы должны мне писать. Теперь вот... наклонитесь, я вас поцелую. Наклоняясь, он хотел ответить ей с шутливым рыцарством. Но она сказала: - Не нужно говорить, все слова - ложь. Молчите. Она поцеловала его несколько раз, повернулась к нему спиной и сразу как бы уменьшилась. И так, больше не поворачиваясь к нему, ускоряя шаг, она пошла через улицу, наискось, на ту сторону. ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1 В Москве, в одном из множества переулков, окружающих Арбат, а именно в Спасопоклонном, есть четырехэтажное здание из темно-серого бетона. Все квадратные окна его одинаковы, и внизу, посредине первого этажа, врезан вход - вместо одного из окон. На черных щитах из толстого стекла, привинченных по обе стороны подъезда, издалека видно большое серебряное слово - "Гипролито". А если подойти поближе, можно прочесть и то, что написано мелким шрифтом: оказывается, в этом темно-сером прочном здании поместился институт, где проектируют литейное оборудование. Стоял январь, но асфальт был чист, как летом, с крыш падали редкие капли, где-то чирикали воробьи. Здесь, в центре Москвы, в полдень, среди множества набегающих автомобильных запахов, скользили чуть заметные радостные струи - намек на далекую весну. Дмитрий Алексеевич, держа за спиной папку с проектом, неторопливо шел по переулку и рассматривал старинные и новые московские дома. Он, конечно, уже уловил тонкий и отдаленный запах оживающей в январе природы и был радостно насторожен: не обман ли это? И душа его приветствовала каждый новый порыв живого ветра. Голубое небо с надутыми, как паруса, облаками, быстро плыло над ним. Тяжелая капля упала ему на воротник, обрызгала, и он улыбнулся. "Спасопоклонный, - подумал он. - Старина! Наверно, здесь есть где-нибудь церковь". И тут же увидел ее - маленькую московскую старушку. Из трещин между обнаженными кирпичами лезли кривые деревца с коричневыми сухими листьями. Железо с маленьких куполов было сорвано, в ржавых клетках стропил перелетывали голуби. Это был редкий день, когда все вокруг Дмитрия Алексеевича говорило об удаче. Он жил в Москве уже полтора месяца. Почти каждый свой день в течение всего этого времени он начинал с прогулки к телефону-автомату. Он опускал пятнадцать копеек и за эту недорогую плату получал беседу с секретаршей директора проектного института. "Позвоните через два дня", - говорила она. Дмитрий Алексеевич звонил через два дня и получал ответ: "Обсуждение назначено на двадцать третье". Он звонил двадцать третьего, и ему говорили: "Обсуждение перенесено. Позвоните позднее". Сегодня он позвонил, и ему сказали: "Обсуждение начнется ровно в час". В один из первых дней после приезда Дмитрий Алексеевич побывал в Ленинской библиотеке и там перелистал комплект журнала "Металл". В мартовском номере была помещена статья кандидата технических наук Воловика о новой машине для центробежной отливки труб, разработанной в НИИЦентролите. Воловик и его друзья где-то познакомились с чертежами Дмитрия Алексеевича, должно быть во время рецензирования. Соединив его безжелобный ковш-дозатор с рабочим органом машины Пикара, они "пришли к удовлетворительному решению задачи, которая выдвинута сегодня перед целым рядом ведомств". Дмитрий Алексеевич, улыбаясь, перечертил себе в тетрадку эти "плоды двухгодичных изысканий". Ему и здесь повезло: Воловик не понял или побоялся украсть главное в его машине - принцип сменности изложниц. Срок его командировки истек, но он не печалился, потому что ему подвалила неожиданная удача: вскоре после его переезда из Музги в Москву была отменена карточная система и введены новые деньги. Все сбережения, в том числе и командировочные, - все это лежало на сберкнижке, и теперь Дмитрий Алексеевич получил две тысячи новыми деньгами, которые имели цену. С этими деньгами он мог прожить в Москве еще три месяца, включая плату за гостиницу и ежедневные пятнадцать копеек на телефон-автомат. Вспомнив об этом, он еще выше поднял голову и оглядел переулок, освещенный весенним январским солнцем. Все дома ответили ему понимающей веселой улыбкой. Дмитрий Алексеевич выбрал прохожего посолиднее и спросил у него, который час. До начала обсуждения проекта оставалось сорок две минуты. "После обсуждения куплю часы", - решил он. Пересек мостовую, толкнул дубовую дверь, поднялся по ступенькам в вестибюль, отдал в гардероб пальто и шапку и, одернув китель, легко взбежал по лестнице на второй этаж. Здесь его встретила громадная стенгазета, и он улыбнулся, увидев ее название "Конструктор" и почтовый ящик, нарисованный в углу листа. На втором этаже в коридоре была мягкая ковровая дорожка, и Дмитрий Алексеевич почувствовал близость начальства. И действительно, он сразу же увидел табличку из толстого стекла: "Директор". Немного дальше был небольшой уютный конференц-зал с коричневой классной доской на стене. Несколько человек сидели там со скучающим видом. По коридору прохаживались шеренгой басистые, энергичного вида мужчины в серых коверкотовых кителях с серебристыми погонами - инженеры. Небольшая группа собралась в пролете лестницы - у входа в курилку. Среди серых кителей мелькнули два или три безукоризненных черных костюма. Это были ученые, должно быть, приглашенные на обсуждение. Дмитрий Алексеевич направился в курительную комнату. Кители и черные костюмы раздвинулись, повернулись к нему. Но, кажется, впечатление он произвел слабое. Все опять занялись своим интересным и веселым разговором. А Дмитрий Алексеевич, пройдя в курилку, достал было свой госпитальный кисет, но опомнился и вынул новенькую, специально для этого дня купленную пачку "Беломора". - А-а, вы уже здесь, товарищ Лопаткин! - раздался из дальнего угла курилки голос Урюпина. Инженеры у дверей пристально посмотрели на Дмитрия Алексеевича. - Привет уважаемому автору! - продолжал Урюпин своим звонким сильным голосом и вышел из сизой, дымной глубины - статный, одетый в новый китель и словно задушенный стоячим воротником. - Здрасте, здрасте, дорогой. Скоро начнется! В эту минуту у входа остановился седой, нахмуренный и какой-то морщинистый инженер с зелеными генеральскими лампасами на брюках. Несколько человек в кителях и черных костюмах поспешно шагнули к нему пожать руку. Урюпин, протянув руку генералу, подался всем корпусом, как бы упал вперед. Генерал сказал ему несколько слов, Урюпин заулыбался, развел руками и проводил его до невысокой двери, которая вела из курилки дальше, в более интимные покои. Там Урюпин повернулся, и лицо его приняло обычное жесткое выражение седого спортивного деляги. Он остановился около Дмитрия Алексеевича, закурил и, взяв Лопаткина за руку, подвинулся - ему нужно было стать так, чтобы была видна лестница. Через минуту генерал решительным мягким шагом, держа руку в кармане, прошел через курилку к выходу. Урюпин, прищурив глаза ему вслед и подбоченясь, сказал: - Замечательный человек. Патриот института! - Вы о директоре? - спросил Дмитрий Алексеевич. - Да-а. Сумел создать институту авторитет в министерстве. Конечно, не обошел при этом и себя, но нюх у него на нужное большой! Деловитый мужик! Дмитрий Алексеевич промолчал, и они задымили папиросами. Урюпин хотел еще что-то сказать и вдруг жестко схватил Дмитрия Алексеевича за руку. - Смотрите скорей туда! Вот идет наш корифей. Академик Саратовцев. Через три года будет восемьдесят лет. Хорошо? Мимо курительной широким изогнутым фронтом неторопливо двигалась процессия. Шли боком улыбающиеся, статные инженеры и красивые ученые в черном, а в центре - полный старичок генерал. Розоволицый, гладко выбритый, но при отличных, отогнутых вверх усах. - Мастодонт, - сказал Урюпин, и в глазах его Дмитрий Алексеевич впервые увидел дремучий свет восхищения. - Вы знаете, он с самим Врангелем дрался на дуэли! И притом здорово его пырнул! Он вообще у нас все делает основательно. Говорят, если бы наш старикан взял чуток пониже, барон не встал бы! А красив старичина, а! Как держится! Это мамонт. Законодатель! - Како-ой он законодатель! - возразил и развел рукой незаметно подошедший к ним низенький, небритый инженер. - Это вы, Анатолий Иванович, того... Математический аппарат у него прекрасно развит, это да. Но какой же он законодатель! Это английский король! Вот он кто. А лидер консервативной-то партии все-таки их сиятельство Василий Захарыч Авдиев. - Все кажешь кулак небесам? - с усмешкой обернулся к нему другой инженер - сухощавый, седеющий, с массивным золотым кольцом на пальце. - Ну и кажу! Ты, Крехов, конечно, кинешься защищать. Верный, старый слуга. А все-таки если взять последнюю машину Авдиева... - Что бы ни говорили... некоторые недовольные, а Василий Захарович - самородок, умница. Это суметь так надо, - инженер с кольцом на пальце повернулся к Дмитрию Алексеевичу. - Пришел человек в науку, как Ломоносов. В лаптях. Уперся лбом и раздвинул все и вся. Вы не читали, товарищи, его первую, кандидатскую диссертацию! - У Крехова даже глаза заблестели. - Вот достаньте. У Ольги Ивановны попросите в библиотеке. Усиленно рекомендую. - А что - хорошо? - спросил небритый. - Мало сказать "хорошо", - с запальчивым видом вмешался третий инженер и зашипел: - Блестяще! Блестяще! - Ого! Вот идут тигры! - шепнул небритый и придвинулся к Дмитрию Алексеевичу. Урюпин оттолкнулся от стены, быстро вышел из курительной и там, на лестнице, остановил двух солидных мужей в черных костюмах и с портфелями. Потряс руку одному, другому, рассмеялся. Но те, разговаривая с ним, вели себя сдержанно, то и дело посматривали друг на друга, как сообщники. - Авдиева нет - признак не очень хороший, - вполголоса сказал Дмитрию Алексеевичу небритый инженер. - По-моему, вы автор? Я вам хочу сказать, чтоб вы знали. Если бы проект шел на одобрение, Авдиев был бы здесь. Он это любит - ручку пожать! А если надо поломать проект - у него на это есть вот доктора, товарищи Тепикин и Фундатор. Цезарь только дает команду: выпустить тигров на гладиаторов! И тигры выскакивают. Вы только не думайте, ради бога, что это желчь во мне... Это просто многолетняя практика. Ведь все здесь происходит так, как происходило пять и двадцать лет назад. Одинаково! Однообразно! - Будет бой! Галицкий пришел! - громко и весело сказал кто-то, и сейчас же молодой голос отозвался из сизой от дыма глубины курительного зала: - "Будет буря, мы поспорим, и по-бо-о-оремся мы с ней!" Дмитрий Алексеевич оглянулся по сторонам, но не увидел вокруг ничего нового. - Это о ком говорят? - спросил он у небритого инженера. - Да вот же пришел. Галицкий - разве вы его не знаете? Падший ангел! Он недавно ушел из НИИЦентролита. По поводу авдиевской машины у них вышел спор. А Василий Захарович, он ведь не любит... Между тем оба доктора поклонились Урюпину почти одними глазами и, войдя в курительную, достали портсигары. Один из них был серьезный, с красивым лицом полной брюнетки. Длинный, черный пиджак свободно облегал его талию и женственные формы. - Это доктор наук Фундатор, - негромко сказал Дмитрию Алексеевичу сосед. - Его у нас называют "черкешенка младая". Этот берет мягко, наукообразно. Он вас пожалеет, прольет слезу и скажет вам верный аминь. А второй - "ни тудыкин, ни сюдыкин, кандидат наук Тепикин". - Инженер засмеялся. - Он теперь доктор. Этот будет подпевать. Будет больше нажимать на "хто его знаеть". На сомнениях выедет. Вот, так сказать, ваши противники. А что они противники, можете быть уверены... Далеко в коридоре залился звонок. "Начинается", - подумал Дмитрий Алексеевич, нетерпеливо доставая из пачки еще одну папиросу. Он тут же сломал эту папиросу, отбросил и взял вторую. Курильщики один за другим бросали свои окурки в большую никелированную урну и выходили в коридор. Вот не спеша вышли и оба "тигра". Фундатор - осанисто, с высоко поднятой головой, а Тепикин - кряжисто ковыляя. "Пора", - подумал Дмитрий Алексеевич. Он нерешительно кивнул на прощание своему собеседнику и спокойный, с холодным, как ему казалось, безразличием на лице, вышел. Незнакомый инженер догнал его, взглянул сбоку. - Возьмите себя в руки. У вас белое лицо! Не доставляйте им удовольствия... Маленький зал был почти пуст. На заседание пришли человек двадцать специалистов, из которых Дмитрий Алексеевич никого не знал. Но они, должно быть, знали друг друга хорошо. Они по-домашнему, небрежно сидели на стульях, обменивались поклонами, наклонялись к уху соседа, передавали один другому записки. Впереди, около председательского стола, стенографистка раскладывала бумаги. Кто-то суетился, передвигал стулья. Кто-то вручил Дмитрию Алексеевичу коробку с кнопками, сказал: "Давайте, автор, работайте", - и он стал развешивать около коричневой классной доски листы своего проекта, прикалывая их кнопками к деревянным планкам на стене. Закончив эту работу, он оглянулся. Все смотрели на бледного автора в кителе с короткими рукавами. Кто-то уже сидел на председательском месте - это был директор института, седой, морщинистый инженер с генеральскими погонами. За ним, в кресле, словно бы дремал, опустив веки, академик, и только остроконечные усы его бодро смотрели вверх. Там же, придерживая на коленях свой новый портфель, откинулся к спинке стула Фундатор. Скрытый за его мощной фигурой, что-то шептал ему на ухо Тепикин. Фундатор слушал, возведя глаза к потолку. - Так вот, товарищи, есть предложение начать, - сказал твердым басом генерал и посмотрел на ручные часы. - Сейчас ровно десять минут второго. Пора, по-моему. - Он выждал немного, покосился на Дмитрия Алексеевича. - Вы готовы? Дмитрий Алексеевич шагнул вперед, хотел сказать "да", но генерал уже не смотрел на него. - Товарищи, мы решили обсуждение центробежной машины поставить первым. Вопрос этот ясен, много времени не отнимет и не утомит наших почтенных гостей. Слово имеет автор проекта, инженер Лопаткин. Прошу... Дмитрий Алексеевич взял в руки указку. Он вдруг почувствовал себя преподавателем, поднял голову, лицо его просветлело, и класс сразу затих. - Эта машина предназначена для отливки центробежным способом чугунных труб, - с каждым словом он чувствовал себя все легче и увереннее. - Вам должно быть известно, что мы испытываем острый недостаток в различных трубах... Генерал нетерпеливо стукнул карандашом, открыл было рот, но удержался и не сказал ничего. - ...А между тем, как ни странно, трубы, которые мы должны щелкать в автоматах, как папиросы, во многих местах отливают вручную или на таких машинах... - по существу, не машины, а лишь _приспособления_ в ручном труде. И это при наличии огромных возможностей, которые дает нам чугун. Чугун течет, как вода, и мы не используем этого... - Простите, - генерал брезгливо поморщился и вздохнул. - Нужда в трубах, чугун жидок, сталь густа - право же, мы не дети и все это знаем! Прошу ближе к существу проекта, к его основным особенностям. - Пожалуйста. Наша машина имеет два коренных отличия, - сказал Дмитрий Алексеевич. - Первое: она является не приспособлением, а истинной машиной, в ней полностью используется машинное время. На всех известных нам машинах вспомогательные операции выполняются рабочими вручную, и в это время главный орган - собственно литейная машина - стоит. У меня все вспомогательные процессы выполняются специальным механизмом, который работает параллельно с литейной машиной и не задерживает ее. Это обеспечивает повышение производительности машины, для начала в пять раз. Вторая особенность состоит в том, что машина занимает места в четыре раза меньше по сравнению с существующими приспособлениями, например, машиной НИИЦентролита, проект которой опубликован в журнале "Металл". Уменьшение габаритов достигается применением безжелобной заливки металла. НИИЦентролит применил такой же, как у меня, ковш-дозатор, но при этом сохранил старые габариты машины. Для чего же тогда было вводить безжелобный ковш? Весь технический совет дружно рассмеялся. Люди задвигались, загремели стулья. Потом наступила новая - дружественная тишина. - Таким образом, - сказал Дмитрий Алексеевич, - мы можем построить вместо четырех - один завод и поместить в нем столько же машин, сколько сейчас планируем для четырех заводов. Это принесет экономию... - Вы нам дайте в руки эту конкретную пользу, - добродушно сказал генерал. - А уж сосчитать-то мы ее сосчитаем. Дмитрий Алексеевич не ответил ему. Водя указкой по листам проекта, он коротко объяснил работу всех узлов конструкции. Потом взял мел и перешел к расчетам. Стуча мелом, он быстро исписал всю доску основными расчетами, доказывая, что машина будет производить пятьдесят труб в час, затем - что каждая труба будет легче на полкилограмма, что нужны для работы машины всего два рабочих, а впоследствии можно будет полностью автоматизировать все процессы. - В идее машины, - сказал он, - заложена возможность создания автоматизированного цеха, работающего без участия людей. - Он закончил доклад и отошел в сторону. - Как там будет с цехом, это мы еще посмотрим, - заметил генерал, взглянув на часы. - Но пока вы сэкономили пятнадцать минут времени. Это уже недурно. Ну-с, какие будут вопросы к докладчику? - Я хотел бы спросить автора, - затянул каким-то плавным голосом Фундатор и благожелательно посмотрел на Дмитрия Алексеевича. - Скажите, товарищ... Лопаткин. Что это у вас - томильная камера наверху? Как у Пикара? - Это конвейер охлаждения. Но он не имеет специального подогрева. Туда будут направляться отлитые трубы - это обеспечит плавность остывания, снятие напряжений. После тягучей паузы было задано еще несколько словно бы невинных, безразличных вопросов. Потом наступила особая тишина, которую никто не решался нарушить. Молчали все. Фундатор, глядел в потолок. Тепикин словно заснул, положив ему сзади на плечо свою простоватую мордочку, - но нет, он что-то шептал ему на ухо. Генерал смотрел то в окно на ясное, голубое небо, то на листы проекта, то в потолок и, переворачивая карандаш, постукивал им. - Что ж, товарищи, начнем судоговорение? - спросил он, подняв седую бровь. - Разрешите? - Фундатор словно проснулся. Он встал, держа перед собой маленький листок бумаги. - А-амм... работа, доложенная здесь, - начал он с простодушным и наивным видом, взглянув на потолок. - Работа, которую мы... о которой нам здесь так интересно, - он нагнулся вперед, - так обстоятельно доложил докладчик, весьма значительна и, я бы сказал, весьма результативна. Но в то же время она характеризует товарища Лопаткина, - он улыбнулся Дмитрию Алексеевичу, - характеризует его как изобретателя, который надеется решить все вопросы с помощью вдохновения. Право, мне даже как-то неудобно говорить это, но товарищ Лопаткин оказался здесь в теоретическом отношении совершенным банкротом, да простит он мне это резкое выражение. У него не было достаточной теоретической подготовки, и он хотел построить совершенно новую машину кустарным способом, путем нащупывания, - Фундатор выставил руку вперед и мягко схватил воздух, - путем нащупывания технических решений, то есть проявил отсутствие инженерного подхода. А когда ему указывали на это, как это мне достоверно известно, он не соглашался и отвергал необходимость более компетентного вмешательства как работников НИИ, так и со стороны... - Видите, Александр Борисович, - перебил его генерал, - это произошло потому, что сама идея была очень заманчива и со стороны некоторых товарищей была вера в творческие способности автора... ну и наших... филиальцев. На риск пошли! - Ну и получайте все выгоды такого риска! - шутливо ответил Фундатор. - Я не слышу настоящей критики проекта, - сурово прозвучал в зале голос Дмитрия Алексеевича. - Прошу критиковать конкретно, с указкой и мелом в руке. - Ну что же, в самом деле, ну, пожалуйста, вот вам критика, - Фундатор подошел к листам. - Ну, вот вы ввели томильную камеру. Сами же вы сказали - для снятия напряжений. Значит, вы не уверены в том, что подобная технология даст вам трубу без отбела! Или вы все-таки уверены? - Камеру я ввел для того, чтобы использовать тепло остывающих труб и сделать процесс их охлаждения не зависящим от зимних сквозняков. Но и без этой камеры отбела не будет. - А где же расчет, подтверждающий эту вашу уверенность? - Фундатор развел руками и улыбнулся в пустой зал. - Государство ведь на веру денег не даст! Вы уверены? Но спросите высокоуважаемого Петра Бенедиктовича, и он вам скажет, что нет не только расчетов, нет еще теории, которая помогла бы нам сделать эти расчеты! При этих словах академик, не поднимая век, несколько раз солидно кивнул. - А вы говорите... - продолжал Фундатор, водя круглыми глазами. - Вот вам конкретное возражение. Мы не против такой машины, но мы считаем, что прежде всего должны быть найдены теоретические предпосылки для ее создания. Наш институт в этом направлении сделал уже несколько шагов, но ведь товарищ Лопаткин не признает никаких доводов и авторитетов... Да, вот еще. К вопросу об износоустойчивости изложниц... Ведь вы же, дорогой, совсем не обосновали ваше утверждение. Да что там говорить... Фундатор повернулся, показав всем, как прекрасно облегает его фигуру черный костюм, пожал плечами и вернулся к своему стулу. И сразу же поднялся, вышел вперед Тепикин. - Выслушав до конца изложенные мысли товарищем Лопаткиным, я попробовал, товарищи, найти в _этим_ деле рациональное зерно. Жилищный вопрос, нужда в трубах - это все верно. Но вот, так сказать, конструкция. Хороша ли она или должна быть _изменена_ - опять-таки вопрос этот есть второстепенный и он даже, может, отпадет, ежели мы пристально проверим научную обоснованность данной машины. В чем дело? Нельзя не согласиться с Александром Борисовичем, который... Тепикин, рисуя в воздухе белым, словно отмороженным пальцем, говорил долго и уныло и поставил под сомнение все стороны машины. - Пятьдесят труб в час? - спрашивал он и, достав платок, сморкаясь и смеясь, отвечал: - На бумаге это всегда так получается. Как в "Войне и мире" у Толстого: "Ди ерсте колонне марширт, ди цвейте колонне марширт". А дойдет до дела, хвать, получилось не пятьдесят, а десять труб, да и те, чуть стукнешь - бьются, как горшки, - потому что, конечно же, будет отбел! Вы и сами это знаете, уважаемый автор. Под конец Тепикин, загибая пальцы, подсчитал все сомнительные стороны машины, смеясь показал всем, что пальцев не хватает, умолк, стал вдруг серьезным и сказал с чувством: - Дорогой товарищ Лопаткин! Ради бога! Не пойми меня превратно. Если бы вопрос о литье труб решался так просто - поверь, мы давно бы предвосхитили тебя и как-нибудь сообща, со скрипом, сделали бы такую машину. Ведь не боги горшки обжигают! Да и мы, честное же слово, не даром едим хлеб наш насущный! - здесь он приложил руку к груди. - Мы тоже немножко патриоты, товарищ Лопаткин! Кто-то подставил Дмитрию Алексеевичу стул, и он сел, сам того не замечая, и стал перебирать пальцами пуговицы на кителе. Тепикин почесал затылок, что-то вспомнил, но махнул рукой и враскачку проковылял к своему месту - за спиной Фундатора. - Разрешите, - услышал Дмитрий Алексеевич обиженный и медлительный бас. - Товарищ Галицкий, Петр Андреевич, - сказал генерал, посмотрел на стенографистку и перевернул карандаш. "Где же я слышал о нем раньше?" - подумал Дмитрий Алексеевич. Этот Галицкий оказался очень высоким, длинноносым мужчиной в сером костюме. Он взглядом отыскал Лопаткина, черные брови у него поползли на лоб, черные глаза и большие ноздри осуждающе округлились - он словно четырьмя острыми зрачками посмотрел на Дмитрия Алексеевича. - Прежде чем скрещивать оружие с инженером Лопаткиным, - пробасил он, - я хочу сказать несколько слов критики в адрес почтенных представителей НИИЦентролита. Не далее, как год тому назад государство построило для них прекрасный жилой дом, и это обстоятельство, как я вижу, - здесь Галицкий торжествующе кашлянул, - не замедлило сказаться на науке! Ученых перестала интересовать ближайшая практика в трубных делах. Они углубились в более глубокие тайны теории. Им подавай дно океана, батисферу! Все рассмеялись. Фундатор слегка порозовел. - А если бы!.. - воскликнул Галицкий и длинным пальцем словно бы поймал что-то над собой. - А если бы товарищ Фундатор посмотрел на дело с практических позиций, с точки зрения задач сегодняшнего и даже завтрашнего дня, он увидел бы много ценного в предложении инженера Лопаткина. Что, скажите, лучше - пищаль, заряжающаяся с дула, или пулемет? Конечно, пулемет! А ведь инженер Лопаткин предлагает нам как раз пулемет! Он устраняет орудийную прислугу, которая заряжает сегодня ваши пищали, товарищи центролитовцы! Он заменяет ее пулеметной лентой, дает нам экономию и скорострельность. А? Разве не так, товарищ Лопаткин? Дмитрий Алексеевич, радостно удивленный, поспешно закивал. - Погодите радоваться, автор, до вас еще не дошло, - сказал Галицкий и повернулся к Фундатору. - Да-альше! Вы говорите, отбел. Вы говорите - теория. Да разве не видно каждому, что предложена гибкая схема, которая позволяет нащупать практически нужный температурный режим! Лопаткин нащупает его гораздо быстрее, чем вы, товарищи теоретики. Потому что решение-то рядом! Он даст нам трубы, а вам - исходные данные, и вы по ним напишете диссертации! Все захохотали. Генерал, развеселясь, обмяк, чертил на листе карандашом и качал головой. Когда в зале затихли, Галицкий направил на Дмитрия Алексеевича острые черные глаза, хищно округлил ноздри и шагнул к нему. - Однако есть в вашей идее, товарищ изобретатель, жесткое "но", результат вашего, так сказать, отшельнического образа жизни. Мысль обязательно надо скрещивать, иначе она вырождается. Я имею в виду ваш безжелобный ковш-дозатор. Он эффектен, и его доцент Воловик не замедлил "творчески преломить". Он сразу же "оттолкнулся" от него, попросту говоря, слямзил. А ведь вытащил он, товарищи, пустой кошелек! В зале засмеялись. - Почему пустой? А вот почему. - Галицкий схватил мел, присел перед доской и, стуча, стал писать громадные цифры и буквы. - Ферростатический напор, - приговаривал он при этом, - температура полученного из вагранки металла... время заливки металла... скорость вращения... Вы знаете, что получится с вашим коротким желобом и с наклоном формы? Металл не дойдет до конца формы, начнет твердеть, и мы получим неправильную геометрию трубы. - Неверно! - закричал Дмитрий Алексеевич чужим, визгливым голосом. Галицкий успокаивающе растопырил пальцы. - Вот-вот. Вот вы даже кричите на меня. Успокойтесь. Читайте вот формулу и вникайте. Ваши расчеты не увязаны с представлениями науки о пластичности металла. Разверните-ка путь, который проходит чугун, вращаясь в вашей трубе. Минимум двадцать пять метров! Двадцать пять - и при этом он отдает тепло. Это и школьник вам скажет! Металл у вас кристаллизуется на полпути! - Разрешите! - Дмитрий Алексеевич вскочил. - Разрешите же! Три справки! - Товарищ Лопаткин, - сказал генерал. - У нас есть определенный порядок... - Говорите! - приказал Галицкий. - Первая справка, - голос Дмитрия Алексеевича был уже спокойнее. - Я не инженер, а учитель средней школы. В нашей школе никто, кроме меня, не задумывался о центробежном литье, поэтому мне не с кем было "скрестить мысль", как того требует товарищ Галицкий. Зал громко вздохнул, и наступила тишина. - Поймите хоть вы меня, товарищ Галицкий. Неужели это правильно, по-вашему: каждого человека, который натолкнется на что-нибудь новое и захочет это новое передать народу, неужели это верно - объявлять его антисоциальным явлением? Острить вот так... Пока Дмитрий Алексеевич говорил это, Галицкий несколько раз в раздумье поднимал на него черные горячие глаза и тотчас опускал их, как только встречался с устало-спокойным взглядом изобретателя. - Я пытался было скрестить мысль, - продолжал Дмитрий Алексеевич с чуть заметной усмешкой. - Я все время чувствую свою слабость как конструктор и как металлург. Но профессор Авдиев не пожелал. "Фикция" - и только. - А что же, конечно фикция, - явственно прозвучал в тихой паузе ленивый голос Фундатора. - Вторая справка, - сказал Дмитрий Алексеевич. - На заводе в Музге до сих пор льют трубы ручным способом. Вы это, наверно, тоже знаете, как и то, что чугун жидок, а сталь густа. Это обстоятельство заставило меня, учителя, бросить работу и заняться изобретательством, в чем я сейчас запоздало раскаиваюсь. А третье - вот... И Дмитрий Алексеевич, став рядом с Галицким у доски, взял у него мел и застучал им, выводя цифры и буквы. - Вы разрываете процесс на части, забыв о том, что части эти взаимодействуют. Забыли о центробежной силе, о том, что потери тепла в металлической нагретой форме будут иными, чем в форме холодной. И главное - то, что в результате наклона формы и ее вращения металл будет мгновенно распределен по всей ее длине. И равномерно! Наоборот, у меня остается еще вот - видите? - запас времени на формирование трубы в горизонтальном положении! - Дмитрий Алексеевич громко стукнул мелом по доске и отошел. А Галицкий в последний раз словно бы изумленно глянул ему в глаза, облокотился на доску и заморгал. Так, в тиши, прошла минута, вторая. В зале возник, стал незаметно расти веселый шум. Раздались неуверенные хлопки. - Петр Андреевич, - сказал генерал, постучав карандашом. - Мы ждем... - Сейчас, сейчас... - Галицкий, не отрываясь от доски, сделал рассеянное движение рукой и испачкал мелом весь бок пиджака. - Не понимаю, что там думать, все ясно, как божий день, - послышался голос Фундатора. - Математика доказала, что божий день не очень ясен, - возразил Галицкий, стуча мелом по доске. - Петр Бенедиктович, вы не хотели бы? - спросил генерал, привстав. - Что же, собственно, тут говорить, - академик открыл свои старческие мутно-голубые глаза - Дело-то ясное. Действительно, как божий день. Если строить машину - значит триста тысяч отвалить на эксперимент. А наше дело - не экспериментировать, а строить. Я бы рекомендовал научный спор перенести в стены соответствующего института. Там можно проделать все эксперименты на существующих установках. Не следует пренебрегать и имеющимися на сегодня данными. Лично я склонен думать, что безжелобное литье - фикция. Да... - он покачал головой. - Очередная попытка решить сложную задачу с налета, не больше. - Разрешите дополнить, - Фундатор поднялся. - В отличие от товарища Галицкого мы в институте более серьезно и более объективно отнеслись к обсуждению данной машины и готовы отстаивать свои научные позиции без колебаний... - У меня нет колебаний, - сказал Галицкий. - Я буду голосовать за предложение Лопаткина. - Как вам угодно. - Фундатор поклонился ему. - Наш институт будет отстаивать свою принципиальную точку зрения. Не желая затягивать и без того затянувшийся разговор, я передаю техническому совету вот эти наши тезисы, где подробно анализируются плюсы и минусы машины... товарища Лопаткина. И он положил на стол генерала эти тезисы, отпечатанные на машинке - несколько листов. - Товарищ Фундатор! - послышался от доски обиженный бас Галицкого. - Принципиальность не в том, чтобы нею жизнь стоять на одном месте... - Мы немного задержались, - сказал генерал, просматривая тезисы Фундатора. - Еще кто-нибудь выступать хочет? Нет? Я думаю, товарищи, выводы ясны. Строить машину нецелесообразно - к этому склоняется большинство товарищей. Сырая идея не может быть основой для серьезной работы. Однако, - и теперь это становится очевидным, - проблема центробежного литья труб должна быть каким-то образом решена. На это надо направить усилия ученых и инженеров. Я полагаю, что министерство в ближайшее время даст нам соответствующее техническое задание. Согласны вы с таким решением? - спросил он у Дмитрия Алексеевича. - Я не согласен, - твердо сказал у доски Галицкий. - Машина простая. Может быть, ее надо по-другому завязать... Более работоспособные узлы... Но главное ясно. Надо посадить около автора хорошего конструктора и расчетчика и делать машину. Доводы товарища Лопаткина мне представляются серьезными и оправдывающими необходимость эксперимента. - Кто еще не согласен? - спокойно сказал генерал. - Нет? Объявляю перерыв. Товарищ Лопаткин... Лопаткин, вы слышите меня? Копия протокола вас интересует? Так вот - зайдете на днях в секретариат, и вам дадут... Дмитрий Алексеевич вышел в коридор и закурил. Вокруг него двигались люди, толкали его справа и слева, а он, окруженный облаком дыма, стоял, время от времени тяжело вздыхая и с каждым вздохом затягиваясь папиросным дымом. - Товарищ, курить идите в курилку, - сказал ему кто-то, и ноги сами двинулись и понесли его вперед. Неестественно веселый Урюпин встретился ему около лестницы, сказал: "Провалили-таки, черти!" - и исчез. Дмитрий Алексеевич спустился вниз, и около раздевалки кто-то вдруг твердо пропустил пальцы ему под руку и взял за локоть. - Товарищ Лопаткин, - услышал он над ухом гибкий бас Галицкого и мгновенно обернулся, готовый к бою. Этот пристально глядящий, черноглазый человек с тонким носом и крупными губами приблизился к нему вплотную и некоторое время рассматривал его в упор. - Я бы хотел, чтобы вы меня не считали с ними, с этими... В общем, в числе своих противников, - сказал он. - Я действительно допустил... Это верно. Позволил несколько выражений. Вот так, говоришь по инерции и считаешь себя правым... А потом оказывается... Я только сейчас понял одну простую правду. Действительно, с Авдиевым и с этими не скрестишь... Да и не всякий захочет с ними скрещивать. И вы не виноваты, что у вас своя мысль появилась. Да что я говорю - это очень хорошо, что появилась! И ведь хорошая мысль - грех ее выбрасывать! Но вы все-таки кое в чем не правы. Дмитрий Алексеевич чуть-чуть нахмурился, чуть заметно сжал губы, поднял на него глаза. - Вы не правы, - Галицкий засмеялся. - Вы не только учитель, вы приличный инженер! С вами опасно спорить. Галицкий, должно быть, торопился. Все время оглядываясь на Дмитрия Алексеевича, он надел черное пальто, облезлую рыжеватую ушанку, бросился к выходу, но вдруг остановился и погрозил пальцем. - Улучшайте машину, невзирая ни на что. Работайте над ней. Мы еще увидимся с вами. 2 "Работайте", - подумал Дмитрий Алексеевич, выходя из подъезда на яркую улицу, чувствуя на этот раз еще отчетливее молодой запах весны. И тут же вспомнил, что у него есть всего две тысячи и что их хватит не больше, чем на четыре месяца. А бумага? А место для работы? "После обсуждения куплю часы", - вспомнил он, и рассеянная, туманная улыбка мелькнула на его лице. Он поддал ногой ледышку. "Ботинки надо купить, - вот что", - подумал он вдруг и прибавил шагу. Он привык все делать сразу, без колебаний. Выйдя на Арбат, он тут же нашел универсальный магазин и выбрал себе в обувном отделе простые черные ботинки сорок третьего размера на кожаной подошве. Касса зажужжала, щелкнула, звякнула колокольчиком, и у Дмитрия Алексеевича стало на триста рублей меньше. Примерять ботинки он не стал - его испугали бархат и никель примерочного кресла, поставленного на самом виду. Он отправился домой - в гостиницу, поднялся к себе в номер, на шестой этаж. Здесь стояло пять кроватей. Дмитрий Алексеевич сел на свою и переобулся. После этого он съел плавленый сырок с большим куском хлеба, взял в рот кубик сахара и выпил стакан воды из графина. Он начал экономить. Затем он вышел на улицу побродить и подумать о своих делах. Спускаясь по лестнице, он оглянулся и, видя, что никого кругом нет, положил в большую красавицу урну для окурков сверток со старыми, в заплатах, ботинками. На улице шел снег - коротенькая январская весна окончилась. "Надо купить калоши, - подумал Дмитрий Алексеевич, - это сохранит ботинки". И через двадцать минут он шагал по жидкому снегу уже в новых калошах, и денежный запас его уменьшился еще на сорок рублей. По пути он останавливался перед всеми щитами "Мосгоррекламы" и жадно прочитывал объявления о найме рабочей силы. Он нашел не меньше шести объявлений о найме квалифицированных рабочих на завод и внутренне просветлел. Одиноким предоставлялось место в общежитии - это как раз то, что нужно! Ведь он когда-то работал на автомобильном заводе! - Не дамся, - тихо сказал он, грозно темнея. - Нет, товарищи! - и прибавил шаг. - Не получится! Не выйдет! Не-ет! Вот два месяца еще повоюю и поступлю на завод, это будет моя крепость! Как всегда, оказалось, что он шел по знакомому маршруту - так же, как он шел вчера. Поэтому Дмитрий Алексеевич круто свернул в переулок, пересек несколько улиц - и оказался опять на знакомом месте! Сюда он тоже приходил не раз. Это была Метростроевская улица. Дмитрий Алексеевич вышел как раз к тому старому пятиэтажному дому, где жила Жанна. Он задумался, притих и побрел было по Метростроевской, но спохватился и поскорее свернул в переулок: а вдруг она сейчас попадется ему навстречу! Что он сможет ей сказать? По внешности ведь он никак не похож на победителя... Но и уйти, не повидав ее, он уже не мог. За месяц ему только два раза удалось подкараулить Жанну. Оба раза он, как мальчишка-десятиклассник, проводил ее издали до подъезда. Дмитрий Алексеевич взглянул на себя и увидел, что он весь занесен снегом. Счастливое обстоятельство! Он поднял воротник повыше, сунул руки в карманы, нахохлился и неторопливо пошел по Метростроевской к Крымской площади: в тех двух случаях она шла домой от станции метро. Он прошел туда и обратно и еще раз туда. За это время снег словно еще больше побелел, а небо потемнело - это выползли из переулков сумерки. "Зачем я хожу?" - подумал Дмитрий Алексеевич, решительно останавливаясь, и тут увидел Жанну. Она шла ему навстречу, в черном пальто, узко перехваченная ремешком, не вынимая рук из карманов, наклонив милую голову в зеленой вязаной шапочке с кошачьими ушками. Она шла не одна. Ее вел под руку молоденький капитан в новой шапке, в новой шинели с блестящими пуговицами - вел и смотрел сбоку на ее шапочку. - Понятно? - услышал Дмитрий Алексеевич его отрывистый тенорок. - Колька сидит, и Мишка сидит, а я сдаю карты. Четвертого не было, ясно? А Колька в преферанс не умеет... Они медленно прошли, стараясь попасть в ногу. Взгляд Жанны спокойно скользнул мимо Дмитрия Алексеевича, который в эту минуту был похож на обсыпанного снегом часового. - Вам по строевой ставлю единицу! - сказала Жанна. - Не умеете в ногу ходить... Дмитрий Алексеевич медленно двинулся за ними. Он отставал все дальше. Потом остановился. А те, впереди, попали, наконец, в ногу, довольные, ускорили шаг. "Нет, посмотрим на тебя еще раз!" Дмитрий Алексеевич перебежал на другой тротуар, обогнал их, опять перешел улицу и, припав грудью к крашеной трубе перед витриной, принялся с неожиданным интересом рассматривать пуговицы и расчески. Вот опять слышен голос капитана, - Колька не умеет в преферанс, ни черта не смыслит, понятно? - капитан даже хлопнул себя рукой по голенищу, и Жанна засмеялась. - А я ему сдаю чистый мизер! И он не знает! Беспомощен! Ясно? Дмитрий Алексеевич обернулся, и у него сразу замерло дыхание: Жанна смотрела ему в глаза. Там, в глубине у нее, что-то дрогнуло. Но нет, она не видела эту засыпанную снегом фигуру, между нею и Дмитрием Алексеевичем был Колька и блестящий капитанский сапог! Лицо у нее было такое же, как и три года назад, - белое, с монгольскими выпуклостями под темными, далеко расставленными глазами. Выставив плечо в сторону капитана она улыбнулась, коварно опустив глаза. - Что же вы этим хотите сказать? Я - Колька, а вы - этот счастливый мизер, который мне привалил и которого я не могу оценить? А вы знаете, что такое по-латыни "мизер"?.. Не скажу! Посмотрите-ка в словарь иностранных слов! - "Хо-хо-хо! - все засмеялось внутри Дмитрия Алексеевича. - Молодец! Отбрила! Разыграла мизер!" Не шевелясь, он проводил их острым, пристальным взглядом. Потом перешел на ту сторону и, оглядываясь, побрел к Кропоткинским воротам. И вдруг увидел - те двое неуверенно замедлили шаг. Вернее, Жанна отстала и капитан остановился. Она посмотрела вниз, вспоминая что-то, а спутник ее в ожидании участливо наклонил голову. Жанна вспомнила - торопливо идет назад, проталкивается между прохожими с отчаянным упорством. К витрине! Подошла к крашеной трубе, постояла, быстро оглянулась, прижала руки к груди. Вбежала в магазин и сразу же показалась в дверях. Капитан с заинтересованным видом приблизился к ней. "Постойте, я сейчас", - показала она ему рукой и вдруг бросилась бежать дальше, к Крымской площади. "Будь, что будет, - подумал Дмитрий Алексеевич и уже повернулся, чтобы обогнать ее и неожиданно выйти ей навстречу. - Но что же я ей скажу? Опять придумывать? Обманывать?" - И он поскорее спрятался за столб. Издалека он увидел - Жанна медленно шла назад. Остановилась около витрины, потрогала трубу... Уже стемнело, желто засветились окна, замигали, потекли красные и желтые огоньки машин. Дмитрий Алексеевич шел бульваром к Арбату, вдоль ряда скамеек, занятых Любовью, Отдыхом и Материнством, и думал о том дне, когда, проверяя тетради учеников, он сделал на обложке одной из них первый, неуверенный чертеж своей машины. Только прикинул - и увлекся. И пошло! "Вот и нашел судьбу! - подумал он с тихой улыбкой, качая головой, разводя руками. - Выпустил беса из бутылки, теперь не откупиться! А почему бы не обмануть беса - ведь сумел же Араховский! Вернуться в школу, куда-нибудь в уютный уголок, стать нормальным человеком, как эти вот, что сидят на лавочках. Всю переписку, все чертежи, весь этот "индивидуализм" - в огонь. И Жанна придет - тишина ее вполне устроит... За чем же дело стало!" И он шел дальше, к Никитским воротам, чувствуя, что выпущенный бес надтреснуто смеется рядом с ним, подслушивая эти мысли. "Нет, нет, нет! - говорил этот бес. - Раньше ты бы еще мог бросить свою тетрадку в печь. Раньше, но не сейчас, когда ты понял, что в руках у тебя настоящее открытие, за которое вот эти, сидящие здесь на лавочках, скажут спасибо... Если оно, хе-хе, увидит свет!" Два дня спустя Дмитрий Алексеевич получил протокол заседания технического совета, в котором нашел привычные уже для него выражения: "Ввиду сложности и громоздкости", "Менее рентабельна по сравнению с более простой машиной конструкции проф. Авдиева", "Ряд существенных недостатков" и много других, в таком же духе. Протокол заканчивался фразой: "Постановили признать нецелесообразным..." - дальше шли такие же знакомые слова. Всю формулировку Дмитрий Алексеевич знал заранее, он встречал ее не раз, она уже повторялась в музгинских письмах и потому сейчас не произвела на него впечатления. Дмитрий Алексеевич не остался в долгу. Тут же, в приемной директора института, он привычной рукой написал жалобу на имя начальника технического управления министерства. Указав на конверте адрес своей гостиницы, он сдал жалобу в экспедицию министерства - на первом этаже того двенадцатиэтажного здания, которое занимает половину Пашутинского проезда. На следующее утро его вызвали в гостинице к телефону. Мирный женский голос сказал: "Товарищ Лопаткин? Товарищ Дроздов вас примет сегодня в пять часов. Возьмите с собой паспорт, пропуск заказан". Отойдя от телефона, Дмитрий Алексеевич подумал: "Какой Дроздов? Неужели тот? Да, ведь _она_ что-то писала насчет отъезда из Музги..." В три часа Дмитрий Алексеевич побрился, почистил ботинки, по военной привычке отшлифовал щеткой пуговицы на кителе, собрав их все в ряд на специальной дощечке. В половине пятого он вышел из троллейбуса около бюро пропусков министерства и остановился, рассматривая цоколь министерского здания, который был облицован черным камнем с зеленоватыми кристаллами, холодно мерцающими под полированной поверхностью. В пять часов он сидел на диване в светло-кремовой приемной, перед дверью с мягкой, коричневой обивкой. Рядом с дверью была привинчена черная табличка из толстого стекла, на ней строго играли золотом слова: "Начальник технического управления Л.И.Дроздов". В стороне за столом секретарша, белолицая, с детским румянцем девушка, опустив глаза, снимала телефонные трубки, вполголоса отвечала: "Леонид Иванович занят..." Ее толстые желто-белые косы, уложенные на затылке в калачик, словно бы распространяли свет. "Русская заря", - подумал с улыбкой Дмитрий Алексеевич. Вот за спиной Зари рявкнул электрический сигнал. Секретарша встала выждала паузу, посмотрела себе на кофточку, на руки и затем спокойно вошла в кабинет. Тут же вернулась и учтиво сказала: - Пройдите. Кабинет начальника технического управления был поменьше размером, чем кабинет директора комбината. Но зато сам начальник был строже и холоднее директора. На нем был серый китель и полковничьи погоны. Он неподвижно сидел за своим громадным столом, нахохлившись, соединив перед собой руки в большой желтый кулак, и на его умном, худощавом и нервном лице Дмитрий Алексеевич прочитал: "Мы с вами знакомы. Но для государственного человека знакомство не имеет значения". В стороне на диване полулежал человек с высоким челом, в золотых очках и в дорогом костюме цементного цвета. Он пристально, с интересом смотрел на Дмитрия Алексеевича и играл на диване белыми жемчужными пальцами. Шутиков! Лопаткин узнал его и поклонился. На столике рядом с Дроздовым чуть слышно пискнул электрический сигнал. Начальник управления поморщился, снял трубку телефона и, показав Дмитрию Алексеевичу на кресло, сонным голосом сказал: "Да..." Дмитрий Алексеевич сел, как всегда, закинув ногу на ногу. Дроздов посмотрел на него и закрыл глаза, показывая, что ему приходится выслушивать по телефону всякие глупости. - А кто же? - закричал он в трубку. - Пушкин Александр Сергеевич будет за вас делать? Вот теперь вы начинаете... звонить... Что делать? Делайте то, что я сказал. Он положил трубку, вышел из-за стола и протянул руку. - Ну, здравствуйте. С приездом. Познакомьтесь, Павел Иванович, это наш изобретатель... Шутиков встал, сияя золотом очков, с извиняющейся доброй улыбкой подал мягкую руку и сказал сквозь улыбку: "Мы уже знакомы с товарищем Лопаткиным", - и опять повалился на диван. Открыв серебряный портсигар, Дроздов протянул его сначала Шутикову, затем Дмитрию Алексеевичу. Все задымили. Дроздов вернулся на свое место, уселся, закрыл глаза и затем медленно их полуоткрыл. - Н-ну... Как дела? Жалуешься? - Да, Леонид Иванович. Жалуюсь. - Что ж, правильно делаешь. Значит, не устраивает тебя решение совета? - Ни в малейшей степени. - Даже ни в малейшей! - Дроздов скосил глаза в сторону Шутикова. - Ить ты, понимаешь, какой несговорчивый! - Не могу согласиться ни с одним пунктом. - Даже так! А ведь решение-то содержит аргументы... - На техническом совете высказывались и иные мнения. В мою пользу. - Это кто - Галицкий? Один человек - меньшинство. У них, у ученых, не больно развернешься. Чуть что - сразу голосовать. Демократия. Сказав это, Дроздов опять посмотрел на Шутикова. - Видите ли, Леонид Иванович, собрание не было в достаточной степени представительным, - сказал Лопаткин. - Если бы был приглашен академик Флоринский, уже было бы два голоса в мою пользу. - Вы ничего не знаете, - сказал Шутиков, сияя доброй улыбкой. - Этих стариков никто еще не мог пригласить обоих на одно заседание. Всегда один вежливо откажется или заболеет, как только узнает, что приглашен и другой. - Обстоятельство удобное, - заметил Дмитрий Алексеевич, оборачиваясь к нему. - Но ведь можно же насчитать еще добрый десяток ученых, которые положительно отзывались о моей машине. Почему их не пригласили? Почему только эти шестнадцать человек? - Я просматривал список присутствовавших. Там авторитетные имена... - А подбор был явно тенденциозен. - Ну, дорогой мой, - Шутиков, улыбаясь, встал, - в такой плоскости я никак не могу поддерживать серьезный разговор. - Центральный институт - авторитетная организация. И мы не можем ей вот так, запросто, не верить. Если они коллективно говорят, что машина не годится, то это вывод, самый близкий к истине. Вы, Леонид Иванович, ответьте товарищу... коротенько, в том духе, как я сказал... Ответьте ему. А теперь, разрешите... - Не сможете вы меня принять на несколько минут? - спросил Дмитрий Алексеевич. - Пожалуйста. Звоните. Я всегда готов побеседовать с вами... А сейчас, разрешите пожелать вам... Шутиков просиял своей скромной, извиняющейся улыбкой, мягко пожал Дмитрию Алексеевичу руку и вышел, играя складками костюма. Когда дверь за ним закрылась, Дроздов потянулся, уперся ногами во что-то и отъехал от стола. - Вот так, брат. Таково наше мнение. Кури, кури давай. Практически это мнение министерства. - Попробуем оспорить и это мнение, - сказал Дмитрий Алексеевич, беря папиросу из портсигара. Он встретился с давно знакомым, веселым взглядом Дроздова и почувствовал, что упустил какую-то возможность, о которой Дроздов никогда первым не заговорит. - В данном случае, - сказал Дроздов, - вы потерпите фиаско. И обнаружите, я бы сказал, политическую несостоятельность... Он вышел из-за стола и, держа руки в карманах, глядя на носки ботинок, прошелся по ковру. - Видишь ли, товарищ Лопаткин, если бы я был писателем, я бы написал про тебя роман. Потому что твоя фигура действительно трагическая... Ты олицетворяешь собой, - тут Дроздов повернулся к Дмитрию Алексеевичу и с шутливой улыбкой заложил руку за борт кителя, - целую эпоху... которая безвозвратно канула в прошлое. Ты герой, но ты - одиночка. - Сказав это, он умолк и заходил по ковру кривыми кругами. - Мы видим тебя как на ладони, а ты нас - не понимаешь. Ты не понимаешь, например, того, что мы можем обойтись без твоего изобретения, даже если бы оно было настоящим, большим изобретением. Обойдемся - и представь! - не понесем ущерба. Да, товарищ Лопаткин, ущерба мы не понесем в силу строгого расчета и планирования, которое обеспечивает нам поступательное движение вперед. Допустим даже, что твое изобретение гениально! Когда по государственным расчетам встанет на повестке дня задача... - Она давно стоит, - сказал Дмитрий Алексеевич. - ...которую стихийно пытаешься разрешить ты, - продолжал Дроздов, - наши конструкторские и технические коллективы найдут решение. И это решение будет лучше твоего, потому что коллективные поиски всегда ведут к быстрейшему и наилучшему решению проблемы. Коллектив гениальнее любого гения. - Надо бы конкретнее, ближе к профессору Авдиеву... - начал было Дмитрий Алексеевич. Но Дроздов не услышал его. Он приблизился, глядя в упор веселыми черными глазами. - ...И получается, товарищ Лопаткин, непонятная для вас вещь. Мы - строящие муравьи... - Когда он сказал это слово, в веселых глазах его, на дне, шевельнулось холодное чудовище вражды. - Да... мы, строящие муравьи, нужны... - Один из этих муравьев... - перебил его Дмитрий Алексеевич, но Дроздов не дал ему договорить, возвысил голос: - А ты, гений-одиночка, не нужен с твоей гигантской идеей, которая стоит на тонких ножках. Нет капиталиста, который купил бы эту идею, а народу ни к чему эти дергающие экономику стихийные страсти. Мы к нужному решению придем постепенно, без паники, в нужный день и даже в нужный час. - Один из этих муравьев, - монотонно заговорил Дмитрий Алексеевич, сдерживаясь, чувствуя, что и в нем закипает вражда, - один из этих муравьев забрался все-таки на березу, повыше, и позволяет себе думать за всех, решает, что народу к чему, а что ни к чему... Вы спуститесь с березы, муравей! - заревело вдруг в нем что-то. - И помогите лучше мне тащить в муравейник гусеницу, которая раз в десять тяжелее меня!.. - Писать вам ответ по всей форме? - Дроздов сел за стол и замолчал, растирая пальцами желтый лоб, выжидая. - Или вы удовлетворитесь этой з-задушевной беседой? - Пишите по всей форме, - сказал Дмитрий Алексеевич. - Вы хотите бороться за свою г-гусеницу? - теперь он был холоден. - Давайте, давайте. Поборемся. Он торжественно встал и протянул Лопаткину руку. Через два дня Дмитрий Алексеевич получил письмо от заместителя начальника технического управления, подписанное лихим и неразборчивым росчерком: "Ваша жалоба доложена заместителю министра тов. Шутикову и отклонена, как неправильно освещающая ход и решение технического совета Гипролито". Дмитрий Алексеевич знал заранее, что ответ будет именно таким, но все же, прочитав его, побледнел и, выйдя в уборную гостиницы, полчаса курил там свой сибирский самосад. Потом вернулся и, злобно поглядывая по сторонам и угрожающе шепча, написал два письма - ответ Шутикову и жалобу на имя министра. И с этого момента у него словно началась новая жизнь. С утра, подрезав бахрому на рукавах кителя и в который раз уже выругав себя за то, что отказался в Музге от дроздовского костюма, наметив заранее маршрут, он отправлялся в поход. Широким, нервным шагом он почти бежал через всю Москву на прием в какой-нибудь комитет, или комиссию, или управление. Мозг его при этом не дремал, а, наоборот, усиленно работал, вызывая к изобретателю на расправу то улыбающегося, ласкового, одетого в золотое сияние Шутикова, то самодовольно закрывающего глаза Дроздова, то наивно удивленного, женственного Фундатора. И Дмитрий Алексеевич мгновенно уничтожал их всех. "Что же они говорят между собой обо мне?" - думал он и шептал: "Неприспособленный, труха! Нет пробивной силы! Хотел бы я хоть на час превратиться в кого-нибудь из них, посмотреть, что они думают. Видят ли, отчего могут гореть у человека глаза? Неужели видят, что я прав? Но тогда это - преступление!.. А если они не видят - значит дураки? Как же они сидят _там_, этот Шутиков, этот Дроздов?" Иногда Дмитрий Алексеевич вдруг останавливался на улице, словно налетев на столб. Это вырастало перед ним неожиданное сомнение. "Неужели не прав я?" - думал он, бледнея, и лез в карман за кисетом. Закурив, с опущенной головой, он медленно шел дальше, обдумывая все стороны своего дела. "Но ведь академик Флоринскнй с самого начала был за мою машину. И ведь еще были отзывы... А Галицкий - это же известный, серьезный работник! Во всяком случае, опытный образец построить должны. Должны! Почему же они не строят? Государственную копейку жалеют?" - И, подумав об этом, Дмитрий Алексеевич неожиданно начинал смеяться, удивляя прохожих. Он не мог удержаться от этого горького смеха, потому что вспомнил машину Авдиева, которая была построена, чтобы принести миллионные убытки. Не машина, а первобытное приспособление - и даже пятнышка не посадила на солидное имя этого Колумба! Мысли его всего яснее были ночью. Он ворочался на своей кровати и по нескольку раз - в полночь и под утро - выходил покурить. Он приучил себя записывать мысли и к концу каждой недели составлял из своих записок одно или два письма с ядовитыми намеками на некоторых особ, "превративших аппарат государственного учреждения в бюрократическую крепость", или с разоблачением _круговой поруки монополистов_, "уничтожающих живую мысль, рожденную в народе". Написав на конвертах адреса комитетов или редакций, он бросал их в почтовый ящик, и тут же разгоряченный ум подсказывал новый верный ход, новое письмо. Бросая в лицо воображаемым Шутикову или Дроздову свои лучшие, логически связанные доводы, Дмитрий Алексеевич все чаще останавливался, чтобы перевести дыхание, и с удивлением щупал грудь - там, где сердце, и на спине - где лопатка. Чем ярче была его мысль, тем сильнее давила его сзади в сердце незнакомая, растущая боль. Он записался в поликлинике на прием к врачу и однажды утром, испуганный, вошел в белый кабинет, пахнущий валерьяновыми каплями. Он сразу же торопливо и подробно начал рассказывать врачу о своих болях. Две медсестры оглянулись на него, а врач - старая женщина, с желтыми, крашеными волосами, заполняя карточку, несколько раз сказала ему: "Не надо волноваться! Товарищ, успокойтесь!" Прослушав его сердце и легкие, она обернула его голую руку черной полоской материи, от которой шли трубки к манометру и резиновой груше. Стала накачивать воздух, красная жидкость поднялась в трубке манометра и затем мягкими толчками стала опадать. - Молодой челове-ек, - протянула женщина, следя за жидкостью. - У вас повышено давление. Вам надо спать и гулять, гулять и спать, и ни о чем не думать. Кушайте фрукты, мяса и вина не употребляйте ни в коем случае. Эта вещь может кончиться очень плохо - не шутите с ней. И Дмитрий Алексеевич с этого же дня приказал себе забыть и забыл о том, что он автор чего-то. Теперь он два раза обходил город по определенному маршруту - каждый раз по пять километров. После прогулки он глотал несколько пилюль и ложился спать, а если его ждало письмо, то письмо это летело нераспечатанным в чемодан, под кровать. Этот режим продолжался дней десять, и дело с лечением, быть может, благополучно растянулось бы до месяца, но один случай многое изменил в судьбе Дмитрия Алексеевича. Однажды утром он шел по своему маршруту, просматривая по пути свежие газеты, расклеенные на деревянных щитах. Все было, как и вчера, все статьи проходили мимо его сознания, жестоко заторможенного на время нежданной болезни. Он переходил от газеты к газете, рассматривал по пути дома, читал вывески. И если ему попадалось что-нибудь вроде "Корсеты, грации и полуграции", он улыбался, потому что веселым вещам разрешено было входить и в больной дом. Так он шел, бездумно повинуясь своей новой ленивой привычке, останавливаясь около газет и ничего не читая, - и вдруг увидел на безразличном газетном фоне заголовок: "Шире дорогу новаторам!" Это была огромная статья, целый газетный подвал, и подписал ее не кто иной, как заместитель министра Шутиков! Дмитрий Алексеевич удивленно улыбнулся, бегло просмотрел статью, сказал: "Ну-ну!" - и покачал головой. Он стал читать статью сначала и после первого же абзаца нахмурился и угрожающе зашептал: "Ч-черт... Ах, подлец... Нет, нельзя так оставить!" Потом он перебежал улицу, купил в киоске эту газету и широким шагом понесся в гостиницу, останавливаясь время от времени, чтобы записать удачную мысль. В номере он сел за стол и весь день, до позднего вечера, писал письмо редактору газеты. "Почему, - писал он, - почетная возможность обобщать достижения нашей техники на страницах вашей, всеми уважаемой газеты, почему эта роль предоставлена тов. Шутикову? Может быть, статья была заказана ему, как руководителю одного из больших разделов новой техники? Но опросите тысячу изобретателей - тех, кто имел дело с тов.Шутиковым, и я уверен, 95 процентов из них скажут, что тов.Шутиков им не помогал, а лишь топил изобретения. Большой мастер напускать тумана, он обманул и вас, тов.редактор! "Только за прошлый год, - пишет он, - на предприятиях министерства было внедрено более четырех тысяч изобретений и рационализаторских предложений". А спросите его, сколько им внедрено собственно _изобретений_, то есть таких новинок, которые в корне ломают старые процессы и требуют особого внимания со стороны начальства? Задав ему этот вопрос, вы сразу поймете, почему он объединил рационализацию с изобретениями: он поступает, как интендант, который заменил мясо сухарями и прикрыл эту операцию словом "продовольствие". Автор хорошо сказал в статье о преимуществах поточного производства и центробежного литья. Но ведь еще с 1944 года..." - дальше на двенадцати страницах шло подробное описание мытарств Дмитрия Алексеевича. "По его вызову я оставил работу, - писал он поздно вечером, - и приехал в Москву. И здесь от него же я получил отказ; на средства, отпущенные для постройки моей машины, он строит машину Авдиева, которая ничего, кроме убытков, не принесет. Сейчас я снова по его вызову нахожусь в Москве. Недавно тенденциозно подобранный совет забраковал мой проект. Я написал _шесть_ писем тов. Шутикову, сообщая обо всех безобразиях, и не получил _никакого_ ответа. Он обещал принять меня, я сделал уже 16 попыток добиться этого свидания, но принят не был, не был даже соединен и по телефону". Дмитрий Алексеевич решил сам отнести письмо в редакцию. Начистив пуговицы и ботинки, он точно в два часа дня вошел в розоватое здание газетного комбината. Он сразу почувствовал здесь особый запах типографии, похожий на запах керосиновой лавки. Вместе с двумя фоторепортерами и курьершей, которая несла мокрые газетные листы, он вошел в лифт и поднялся на пятый этаж. Отдел писем был еще заперт. Дмитрий Алексеевич спросил у курьерши, когда его откроют, и получил непонятный ответ: когда окончится _летучка_. Он решил подождать, и пошел куда глаза глядят, с интересом читая таблички на дверях. Коридор привел его в просторное помещение с овальными колоннами и стеклянной стеной-окном. Здесь, у круглого столика для посетителей редакции, были поставлены тяжелые кресла, обитые лиловым, беспокойно мерцающим бархатом. Дмитрий Алексеевич сел в одно из них. Через минуту из коридора быстро вышел седой изнуренный старик с грязно-белыми усами, одетый в обвислое серое пальто, связанное, как чулок, из толстых ниток. Держа за спиной серую кепку, помахивая ею, он осмотрел помещение, быстро оглядел Дмитрия Алексеевича сквозь очки умными, лихорадочно сияющими глазами и, чуть заметно поведя плечом, отвернулся, сел в соседнее кресло. Наступила тишина. Через полчаса Дмитрий Алексеевич мельком взглянул на своего соседа. Старик нервно играл носком черного ботинка с заплатой. "Саботаж, - вдруг шепнул он. - Какая-то злая направленность!" - и обернулся к Дмитрию Алексеевичу. - Вам, товарищ, не приходилось быть литератором? - А вы - литератор? - Вы представьте, статья была набрана, - проговорил старик, не отвечая на вопрос. - Стояла в номере! И редактор ее снял! - он зло покривился и покачал головой. - Все получилось, как у Шуберта в песенке: "Он снял ее с улыбкой, я волю дал слезам". Хотя вы этого не понимаете... Попробуйте придумать что-нибудь серьезное, какую-нибудь вещь, машину, например. Сдайте. Пойдет на консультации. Вы увидите взоры, направленные на вас, - он затряс головой, забасил, - как на проходимца и жулика! Вот тогда поймете... - Вы, наверно, изобретатель? - Дорогой мой, не надо спрашивать... Что это у вас - письмо? Дайте-ка сюда... Он ловко выхватил из рук Дмитрия Алексеевича его листки и поднес их к очкам. - Понятно! Значит, вы имеете авторское свидетельство? - приговаривал он, читая. - Значит, Лопаткин? Дмитрий Алексеевич? - он прямо на глазах добрел, менялся с удивительной быстротой. - Вы написали дельное письмо, Дмитрий... Дмитрий Алексеевич. Будь я начальником, - он усмехнулся, - я сразу наложил бы резолюцию: "к исполнению". Только я посоветовал бы вам учесть мой опыт и не тратить сил. - Но ведь слушайте... Я же не в НИИЦентролит пришел, я в газету!.. - Дорогой мой. Дорогой мой! Кто же здесь сможет разобраться в том, кто прав - вы или ваш Шутиков? Пока прав Шутиков: он - лицо, облеченное доверием государства, а вы - улица многоликая. Вопрос ваш сугубо специфический. Это не жилищная тяжба... Чтобы решить ваш вопрос, надо послать письмо на консультацию к знающим. А много ли их! А где они? В том же вашем Центролите! Вы только переменили иглу, Дмитрий Алексеевич, - так, кажется, вас звать? А пластинка старая-престарая, и она будет петь одно и то же: "отказать, отказать, отказать..." Дмитрий Алексеевич нахмурился. - Вы на меня-то не сердитесь! - старик стал еще мягче, повернулся к нему. - Вы посудите: письмо поступает к самому заву отдела писем. Он хочет вам помочь, он хороший человек. А письмо непонятно: какой-то ферростатический напор, какие-то свойства чугуна... Надо послать для апробации. Кому? Тут вы предупреждаете, что в Центролите - монополисты. Но кто возьмется это расследовать и, главное, кто сумеет доказать? А без авторитетного доказательства здесь не обойтись. Разве Красная шапочка может знать, что в бабушкиной кроватке лежит волк? Попробуйте, назовите почтенную бабушку волком! Вы еще не выступали в роли клеветника? - Н-нет... - Это все закономерно. Вы даете новое, а на консультацию это новое пойдет к старому! - А почему не к новому? - Потому что около новорожденных всегда хлопочут старухи. Ведь вы же, вы - новое! - В общем, все это мне понятно. Я особых надежд на это письмо и не возлагаю. Вот если бы вы мне сумели на основании своего опыта предсказать... В это время коридор наполнился быстро идущими, жестикулирующими людьми - "летучка", видимо, окончилась. Старик встал. - Предсказать не трудно, товарищ. Давайте через полчаса встретимся. Здесь! Он быстро ушел, по-молодому стуча ботинками, свернул в коридор. Дмитрий Алексеевич подождал немного, потом поднялся и с равнодушным, даже беспечным видом прошел в отдел писем. Пожилая женщина, должно быть заведующая, усадила его против себя, внимательно выслушала, прочитала письмо. - Будем проверять, товарищ, - сказала она, задумчиво, словно бы издалека, рассматривая его. - Пока ничего не скажу... Мы напишем вам. Когда он вернулся к своему бархатному креслу, там уже сидел старик в очках и, закусив кулак, напряженно думал о чем-то. - Куда ни пойдешь, словно черт перед тобой бежит, - басисто шепнул он, глядя в сторону. - Гоните, мол, его в три шеи! Нет приема. Потом старик поднялся, и они молча пошли по коридору. - Одно время я применял неправильную тактику, - заговорил старик на лестнице. - Шумел, врывался в кабинеты. Теперь спохватился, но поздно - везде меня знают как облупленного. Учтите это. Да... так вы спрашивали, что вас ждет. Опушайте, вот ваш путь: вы будете бегать, хлопотать - и добегаетесь: ваше изобретение упорхнет за границу, - последние слова он прошептал, таинственно блеснув глазами. - Ну-у, этого как раз я меньше всего боюсь. Чепуха. - Не зарекайтесь! - старик приблизил свои усы к уху Дмитрия Алексеевича. - Перед вами человек, который недооценил экономический шпионаж и пострадал от этого. - Да ну! - говоря это, Дмитрий Алексеевич невольно осмотрел своего нового знакомца, его обвислое пальто, похожее на вязаную кофту, его серое лицо, водянистый нос и изжелта-седые усы. - Даже пострадали? Скажите пожалуйста! Старик показал глазами: "Выйдем на улицу". Они молча спустились по лестнице вниз, прошли через зеркальный лабиринт подъезда, и на тротуаре этот странный человек схватил Дмитрия Алексеевича под руку. - Я не спрашиваю у вас документов, - сказал он, бегло взглянув по сторонам. - Я изучил ваше лицо. Это прекрасный паспорт изобретателя, в котором зарегистрировано все, в том числе и стаж. Так вот, я вам расскажу. Я всю жизнь нахожусь под наблюдением иностранной разведки. Но они действуют очень грубо. Одно мое лучшее изобретение им удалось выкрасть. Остальное я надежно сохраняю. - Вы разве не литератор? - Вы же видите, какой я литератор! Я попробовал, написал сюда обзор технических журналов. Чуть не стал было литератором, но редактор спохватился вовремя - послал на консультацию к моим друзьям. Да... Так давайте сначала познакомимся, раз на то пошло. Меня зовут Бусько, профессор Бусько, Евгений Устинович. Дмитрий Алексеевич, предчувствуя интересную беседу, свернул цигарку и протянул кисет профессору, - закурить по случаю знакомства. Но тут они поравнялись с ларьком, около которого в свободных позах стояли пьяницы. Старик попросил прощения, подбежал к окошку, сосчитал деньги на ладони, помешкал немного, уплатил и быстро что-то выпил. - Знаете, добегался! Все там простужено, хрипит, - сказал он, возвращаясь к Дмитрию Алексеевичу и держась за грудь. - С чего же мы начнем? Да, так вот: моя специальность - огонь... Так он начал свой обстоятельный рассказ. И так же неторопливо, как текла их беседа, они двинулись в свою первую прогулку по городу. К вечеру Дмитрий Алексеевич узнал третью часть истории своего спутника: как был найден двадцать пять лет назад порошок, мгновенно гасящий пламя, как это изобретение начали браковать консультанты и рецензенты и о том, наконец, как за границей появились огнетушители с этим порошком. Было уже шесть часов; оба собеседника брели по темному от сумерек, узкому Ляхову переулку, что возле Сивцева вражка. Дмитрий Алексеевич мог бы подумать, что сюда их завели ноги, которые во время беседы ученых или мыслителей сами выбирают маршрут. Но, пройдя несколько домов, профессор Бусько, умиротворенный рассказом о своих страданиях, вдруг остановился, протянул руку к двухэтажному, облупленному дому, зажатому с двух сторон серыми каменными гигантами, и сказал: - Вот этот дом был построен еще до московского пожара. Не сгорел, хотя и деревянный. Ну, а сейчас и подавно не сгорит, - старик засмеялся. - Потому что в нем живу я. 3 Обе стороны Ляхова переулка были застроены громадными домами и маленькими, оштукатуренными по дереву домиками. Старая Москва тихонько и упрямо жила рядом с новой Москвой, у подъездов которой стояли блестящие автомобили, с Москвой, построенной из стали, железобетонных блоков, одетой в сухую штукатурку и блистающей полированным гранитом цоколей. Дмитрий Алексеевич и профессор подошли к высокому дому с несколькими десятками обелисков на крыше и над подъездами. На боковой стене этого дома Лопаткин увидел громадный плакат с надписью: "Страхование имущества". Там была изображена пара - прилично одетые мужчина и женщина неуверенно сидели на диване по обе стороны открытого патефона. Слева и справа были нарисованы радиоприемник и зеркальный шкаф. - Клавдию Шульженко слушают, - сказал Бусько, смеясь, беря Дмитрия Алексеевича под руку. - Несколько лет все у патефона сидят. У нас в квартире есть такая пара. Старик провел его под высокой аркой во двор, и они очутились в старой Москве - среди флигелей и сараев с голубятнями. Они сделали еще несколько поворотов и опять увидели тот же ветхий барский дом, его колонны и каменные ступеньки, вросшие в землю. Поднялись на второй этаж, и пока старик звенел в кармане ключами, Дмитрий Алексеевич в раздумье осмотрел высокую, изрезанную дверь, облепленную без малого десятком кнопок для звонков. "Звонить только Петуховым", "Только Завише и Тымянскому", "Бакрадзе", - читал он надписи на бумажках под кнопками. "Газеты - Петуховым", - было написано на железном ящике для писем. Наконец старик открыл дверь, и Дмитрий Алексеевич, озираясь, вошел в длинный, сумрачный коридор с очень высоким потолком. Только этот высокий, закопченный потолок и остался от господских покоев. Все здесь было разгорожено на комнатки и комнатушки. Старая Москва была больна, и жильцы, переполнившие ее, даже те, кто любит старину, открыто мечтали о новых, хоть и с низком потолком, но зато отдельных квартирах. - Между прочим, мое первое изобретение было посвящено этому, - сказал старик, угадав мысли Дмитрия Алексеевича, - кирпич и керамика. - Между прочим, и мое... - Дмитрий Алексеевич вздохнул. - Мое тоже имеет отношение к строительству домов - трубы... - Вы не обратили внимания на потолок? - сказал профессор. - Это ведь старинная лепка. И пока Дмитрий Алексеевич силился рассмотреть эту лепку, профессор ловко выхватил что-то прямо из стены, оклеенной желтыми обоями. Дмитрий Алексеевич заметил только, как мелькнул в руке Бусько крюк из толстой проволоки. Старик повернулся спиной к своему гостю, что-то таинственно сделал этим крюком, и низенькая дверь открылась. На внутренней стороне ее был прилажен громадный деревянный запор с винтами и пружинами. - Снип-снап-снурре... - страшным голосом сказал Дмитрий Алексеевич, разглядывая этот механизм. - А?.. - профессор опешил, затих. Потом растерянное лицо его дернулось, неуверенно улыбнулось. - Это вы, кажется, из Андерсена? По моему адресу? Смейтесь! Это мой надежный сторож, а здесь есть что сторожить. Профессор зажег яркий свет, и они вошли в комнатку, холодную и запущенную, как будто в ней никто не жил. Прежде всего Дмитрий Алексеевич увидел большую фарфоровую ступу на столе посреди комнаты, а рядом со ступой - сковородку с голубоватым салом. К этому салу пристыла обложка раскрытой книги с латинским шрифтом, брошенной на сковороду. Тут же, на столе, около немытого стакана лежали листы рукописи, развернутые веером и придавленные тяжелыми керамическими плитками и кубиками - это были, видимо, изделия профессора: На полу и на стульях пылились сваленные и сложенные стопами книги, на подоконнике тускло блестели грязные пробирки, причудливо изогнутые склянки, тарелки, чайник и были сложены пирамидкой такие же, обожженные плитки и кубики. Половину стены закрывал большой чугунный станок - "чертежный комбайн", а за ним на длинном сундуке была смятая, неубранная постель хозяина комнаты. Дмитрий Алексеевич, как в музее, рассматривал все подробности этой комнаты, а старик включил тем временем электрическую плитку, зажег керогаз и повесил на гвоздь пальто. Теперь он был в черном коротком пиджаке, с блеском на спине и локтях. Он остановился против своего гостя, быстро потирая руки, мелькая желтоватыми манжетами и старинными запонками. - Вот и тепло. Садитесь. Дайте-ка вашего табачку, мы сейчас закурим и продолжим нашу беседу. Да, так вот... И, положив Дмитрию Алексеевичу в руку тяжелый керамический кубик, он стал рассказывать о своем втором открытии - о керамике, не требующей специальных глин. Можно было надеяться, что открытие это еще не попало за границу, - во всяком случае, у автора не было таких сведений. Но зато как были похожи все эти истории одна на другую! - ...Пишу потом на него жалобу в высшие инстанции, она, конечно, возвращается к Фомину, и тот организует техсовет, чтобы окончательно угробить. Тридцать послушных Фомину человек без меня принимают решение - все под его диктовку. "Бусько - хулиган, Бусько должен научиться разговаривать с людьми". Так ты же государственный человек, у тебя должен быть и подход! Изобретатель не нравится - но изобретение-то может понравиться? А они вместо ad rem - ad hominem - не "что изобрел", а "кто он?" А потом те же члены совета растащили мою технологию по кускам... - Да, - сказал Дмитрий Алексеевич, неопределенно вздыхая, больше для порядка. Он и верил и не верил старику. - Вижу, что вы еще ничего не знаете, - профессор выхватил у него из рук кубик и с досадой бросил на стол. - Здоров, талантлив, жизнерадостен! Разбираетесь вы хоть немножко в людях? - Надо активнее разоблачать ловкачей, - сказал Дмитрий Алексеевич шутливым тоном, все еще с удивлением посматривая по сторонам. - Активнее! Ученый не всегда приспособлен к такой борьбе. Иного за уши тащи бороться, а он не может... - Евгений Устинович, а вы куда-нибудь писали? Не о журналах, а о себе? Не ответив, в молчании старик прошел в угол, порылся там в книгах и бросил на стол пачку конвертов с черными и цветными штампами. - Вот, пожалуйста. Здесь, кажется, восемь писем, я не считал. Ми-илый, ведь это только штампы! Вы не на штампы смотрите, а вот сюда, кто подписывает. Кто такой, например, этот Минаев? Я его не знаю. А по ответу видно, что это юноша, который только и может сообразить, что это по такому-то ведомству, такому-то отделу, значит - послать туда! Все письма возвращаются на круги своя. Текут реки в океан, и он не переполняется. И не возмущается. К тому месту, откуда реки начались, они возвращаются, чтобы опять течь. К тому, на кого жалуюсь! Он остановился. В его темных, словно бы плавающих за очками, глазах сияло что-то большое - не то огромный и грустный ум, не то сумасшествие. - Вы не верите! Вам нужны документы! Пожалуйста! И отбежав в угол, он начал бросать оттуда на пол, к ногам Дмитрия Алексеевича, голубовато-зеленые испачканные листы с красными печатями на шелковых ленточках. Дмитрий Алексеевич невольно ахнул. Это все были авторские свидетельства. У Лопаткина было одно такое свидетельство, а здесь к его ногам летели шесть... восемь твердых, голубовато-зеленых листов! Дмитрий Алексеевич бросился их собирать. - Вот он, народ, идет по улице, - кричал старик, все больше напрягаясь, стуча в окно, - и не могу ему отдать! Даром! Жизнь в придачу отдаю и не могу! Он отвернулся, украдкой поднес рукав к лицу, смахнул что-то, шмыгнул носом. - Я сейчас как дикарь, - сказал он, утихая. - Ум живет, мечтать могу о самолете, а сделать - средств нет. Все время терплю поражения. У меня нет лабораторной техники, нет сотрудников. При одном техническом сотруднике я утроил бы производительность! Вот, видите, даже разревелся. Погодите, и вы заплачете. Побегаете к ним! - Евгений Устинович! Я, например, если бы у меня не было заявлено, предложил бы им соавторство. Пусть берут себе девять десятых, даже все десять - черт с ними! Ведь не в этом же дело! - А у меня не заявлено? Заявлено и у меня, сделал такую глупость! Они будут теперь искать только _свое_ решение. "Никто на вас работать не станет" - это их девиз. А во-вторых, - чего вы хотите? - голос старика отвердел. - Монополию кормить? Чтобы моя люлька досталась проклятым ляхам? Нет. Лучше я сгорю вместе с ней, как Тарас Бульба, - и он стал кривляться, как сумасшедший. - Они бы взяли все, что у меня лежит вот в этом сундуке, и продали бы за границу. Им подай! Только я теперь не заявляю о своих находках. Слава богу, я уже пять лет если выхожу куда, то только на разведку. Хватит. Бессмысленно иметь лишних врагов! Теперь я складываю все в сундук - сюда хоть шпионы не проникнут. - Может, эти изобретения уже, так сказать... - начал было Дмитрий Алексеевич. Старик посмотрел ему в глаза, угадал его сомнения. С неожиданной и удивительной силой, одной рукой, он отодвинул тяжелый чертежный станок и сбросил с сундука постель. Отпер массивный замок и, подняв крышку, с хищным удовлетворением заулыбался, глядя на дно сундука, молчаливо приглашая Дмитрия Алексеевича взглянуть на его сокровища. Подойдя к нему, Лопаткин удивился: в сундуке был строгий порядок, сияла, белела и поблескивала чистота. Богатство Евгения Устиновича состояло из нескольких десятков книг и папок, уложенных стопами на выстланном свежими газетами дне сундука. В картонных коробках блестели пробирки, отдельно были сложены малиновые, желтые и темно-коричневые керамические кубики, а вдоль стенки выстроились по ранжиру стеклянные банки с белыми, желтыми и серыми порошками. - Я - скупой рыцарь. Вот мое богатство. Миллионы! Вы думаете, они никому не нужны? - сказал профессор, с видом хозяина опираясь о крышку сундука. - Не нужны? Это вы хотели сказать? Взяв из строя стеклянных банок самую маленькую, он встряхнул в ней белую тонкую пыль. - У меня украли порошок, гасящий пламя, и продают во всех странах мои огнетушители. А у меня сегодня в руках новое открытие, и о нем никто не знает. Этот порошок в три раза активнее того, чем Америка гасит пожары на нефтяных промыслах. Хотите, продемонстрирую? Сказав это, он проворно достал из сундука широкую кисть, которая называется у художников "флейц", густо посыпал ее пылью из банки, "Это закуска, - проговорил он чуть слышно и, положив кисть на стул, взял из сундука большой пузырек с прозрачной жидкостью. - А это выпивка..." И не успел Дмитрий Алексеевич сообразить, о какой выпивке идет речь, как Евгений Устинович, решительно нахмурясь, тряся пузырьком, облил весь стол бензином - это был бензин, его острый запах! Скатерть быстро потемнела. "Отойдите", - приказал старик. Оттолкнул Дмитрия Алексеевича, и весь стол глухо пыхнул и светло, весело запылал: профессор бросил туда горящую спичку. - Ну вот, видите? Пожар, - сказал старик, неторопливо беря в руки флейц с порошком. Он подошел к огню, выставив впереди себя согнутую руку, как бы закрывая лицо. Ударил кистью по руке, пламя хлопнуло, как хлопает под ветром простыня, и исчезло. Бегло взглянув на Дмитрия Алексеевича, старик молча, торопливо завернул свою кисть в газету, положил ее на дно сундука, запер сундук и бросил на него свою скомканную постель. - Ну как? - спросил он, передвинув на место чертежный станок и выходя к столу. - Как вы говорили? Снип-снап-снурре? Не смотрите на стол! Все это сейчас высохнет. Это "Б-70", авиационный. Не останется и следа. Вы мне скажите лучше: есть смысл экспериментировать над этой вещью? В более широком масштабе. Есть? - Евгений Устинович, я считаю, что нужно немедленно... - Ах, даже немедленно! Ну и прекрасно. А теперь забудьте обо всем, что вы видели. А то начнете думать, как я - днем и ночью - и сойдете с ума. И давайте-ка расскажите о себе. Если я по глупости отнесу это, заявлю, - сейчас же пойдут экспертизы, меня назовут проходимцем, вымогателем, любителем поживиться за государственный счет и прочая, и прочая, и прочая - я не могу тягаться с ними в выдумывании таких слов. Он открыл форточку, чтобы проветрить комнату. "Ага, на улице мороз. Очень хорошо", - прогудел он, доставая из-за окна подвешенный на шнурке чулок. Высыпал из чулка десять или двенадцать керамических кубиков и сделал отметку в записной книжке. - Это я испытываю их. Всю зиму замораживаю и оттаиваю. А потом будем на механическую прочность... Так вот, слушаю вас. Давайте-ка расскажите о себе. Дмитрий Алексеевич, немного смущенный, не сводя глаз с этого полусумасшедшего мудреца, рассказал свою историю, которая получилась очень короткой и бледной. Евгении Устинович перестал ее слушать уже на середине - он задумался, неподвижно замер, глядя на свой стол. Дмитрий Алексеевич поскорее закруглил свой рассказ. Наступила тишина, было слышно только задумчивое сопенье старика. - Да, - сказал он, стряхнув оцепенение. - Так где вы живете? Ах да, вы не москвич. Что же вы - в гостинице? Два месяца жили? - Он задумался на миг. - Послушайте-ка, переезжайте ко мне. Тысяча рублей, которая у вас осталась - это же капитал! Он позволит нам работать до лета, а там я вас научу добывать деньги! Так и сделаем! С этими словами он вскочил и начал быстро перекладывать вещи в комнате. - Помогайте, помогайте! Надо быстрее очистить этот угол. Как можно скорее. Надо все делать быстро! Механическая работа отнимает у нас время. А временем измеряется жизнь. Надо все механизировать, чтобы человеку достался максимум времени для размышления... Вдвоем они быстро очистили половину комнатки от ящиков с глиной и цементом, книг и мусора. После этого Евгений Устинович передвинул чертежный станок на середину, разгородив им комнату на две части. - Это будет ваша половина, - сказал он. - И не благодарите. Мне будет с вами веселей. А это вот - чертежная доска... Прекрасная немецкая машина. Видите - с противовесами, все сбалансировано. Очень легко передвигается. Я вам ее дарю - мне на ней больше не работать. Ну-с, что еще... Есть еще люди, которые не поняли бы ни профессора, ни Дмитрия Алексеевича, потому что первый, не имея денег, подарил незнакомому человеку вещь, которую мог продать за три тысячи, - и притом постарался сделать это как можно незаметнее. А Дмитрий Алексеевич не бросился благодарить старика за этот царский подарок, а повел себя в том же духе: щелкнул пальцем по громадной чертежной доске и сказал: "Хорошая вещица". Проделав всю работу, они сели и опять закурили, поставив свои стулья на "общей территории", у стола. - Когда-то, лет пятнадцать назад, я был профессором, - сказал старик. - Преподавал, был ученым, заседал в советах. Потом стал строптивым изобретателем, стал оспаривать мнения, и меня изгнали из рая. Директор НИИ сказал: "Может, вы перемените климат, Евгений Устинович?". Дал мне зарплату за два месяца вперед, и я ушел. Числился на работе, но уже не ходил. Да, братцы, - сказал он задумчиво. - А в общем, надо жить. Надо жить, обязательно жить! Иначе появятся странности, как у всех чрезмерно и односторонне сосредоточенных людей. Я вижу, вы как раз об этом думаете. Я все вижу. У меня глаз верный. Но вы все-таки наматывайте на ус. Может, вам что-нибудь пригодится. У меня главным образом неудачи. Вы должны будете найти другой путь. Но прежде всего - жить! Занимайтесь гимнастикой. Ходите в театры - на галерку. Читайте книги. Найдите знакомых, девушку, которая на все смотрит с детской улыбкой и верит каждому слову. Эти люди не дадут вам окостенеть. С ними, в их обществе вы будете делать открытия: оказывается, есть солнце, лесная прохлада, веселые именины, цветы... С этими людьми вы будете отдыхать, приходить в себя. Наступила пауза. "Любо, братцы, любо. Любо, братцы, жить! - затянул вдруг Евгений Устинович, с грозным весельем глядя на Лопаткина. - С нашим атаманом не приходится тужить!" 4 Пришла весна. Из комнатки, словно задернутой тихой пылью полумрака, особенно заметны весенние перемены в природе. С утра в комнату входит невидимое счастье. Подойдешь к окну - небо сияет и зовет. Утром оно не голубое, оно бесконечно бледное. Смотришь в него, и тебе кажется, что где-то что-то тебя ждет. Но нет, никто тебя не ждет, лучше не думать об этом... Через час, далеко за твоей спиной, за десятком каменных стен, поднимается солнце. Вот кого ждут! Небо распускается, это первый, самый лучший цветок весны, подснежник, которого летом вы уже не увидите. Откроешь форточку - вот его холодный, подснежный запах! Доверчиво вдыхаешь его, забыв обо всем, как мальчик, случайно поднесший к лицу маленькую женскую перчатку. Что делать? Куда пойти сегодня? Не ходи никуда, цветок этот не твой. Лучше сядь и поштопай свой китель, раскинь умом, откуда вырезать два кусочка для заплат на локтях. И брюки - тоже. Не сделать ли их теперь без отворотов? А пальто? Снаружи у него еще сносный вид, но подкладка вся изорвалась полосами, обнажив секреты портновского дела. Уже два месяца жил Лопаткин в комнате профессора Бусько. Вставали они рано - точно по расписанию, которое Дмитрий Алексеевич повесил на двери. День его начинался с зарядки. Присев положенное количество раз, помахав во все стороны тяжелым утюгом, размяв бока, он садился к столу, где его ждал профессор. Друзья пили чай с черным хлебом, потом закуривали и расходились к своим рабочим местам. Старик, напевая: "Любо, братцы, любо", - что-то растирал в своей громадной ступе или прокаливал в маленькой самодельной электрической печке. Дмитрий Алексеевич часами сидел перед приколотым к чертежной доске листом, на котором были нанесены чуть заметные контуры его машины. Иногда, обычна утром, раздавался негромкий стук в дверь, и накрашенная, черн