и Надя чувствовала приятное смущение, слегка розовела. В первых числах февраля Дмитрий Алексеевич дал Наде пачку листов, исписанных крупным, решительным почерком. - Перепечатайте, пожалуйста, в четырех экземплярах, - он сказал это так, как говорят секретарю, и старался не смотреть на нее. Через пять дней весь текст был отпечатан. Получилось двенадцать страниц. Письмо было адресовано в несколько высоких инстанций и заканчивалось такими словами: "Посмотрите на номер этой жалобы, подумайте, что он означает, и вызовите меня хотя бы для пятиминутной беседы". - Согласны с текстом? - спросил Дмитрий Алексеевич. - Согласна, - шепнула она. В письме Лопаткин скупо перечислил все свои надежды и разочарования, начиная с первого дня, когда он сдал маленький чертежик в бюро изобретений музгинского комбината. - Лучше нет способа приобщить вас к нашей борьбе, - сказал Дмитрий Алексеевич. - Эти письма вы сами отнесете и сдадите в соответствующие окошки. А ответ мы получим от одного из референтов Шутикова или от научного сотрудника НИИЦентролита. Внимание! - он засмеялся, и Надя вздрогнула. - Прошу запомнить день, сегодня седьмое февраля. Надежда Сергеевна, я вручаю вам это. Занесите, пожалуйста, в реестр. Это будет у нас жалоба номер... - Сорок шесть, сорок семь и сорок восемь, - сказала Надя. - Я теперь знаю, - вполголоса сказал Дмитрий Алексеевич старику. - Надо посылать письма сразу в несколько адресов. Надо бить не по одной цели, а по площадям, дробью. Так мы скорее нащупаем... Надю поразило то, что он говорил эти невероятные слова спокойным тоном, словно это была не шутка, а обычное, деловое замечание. Через несколько дней пришел ответ в красивом, специальном конверте. - Распечатайте сами, - резко сказал Дмитрий Алексеевич, не отрываясь от работы. Надя разрезала конверт. Там был вложен бланк: "Ваша жалоба направлена в... (здесь чернилами было написано: "НИИЦентролит") для рассмотрения по существу". В этот же день Надя получила еще два бланка. Жалобы были направлены - одна министру и вторая - в НИИЦентролит. - Они даже не прочитали до конца, - удивилась Надя. - Что же это такое? - Равнодушие, - отозвался старик со своего рабочего места. - Пережиток капитализма. Надя громко засмеялась, и Евгений Устинович, удивленный, высунулся из-за чертежной доски. - Муж часто говорит такие слова! - она, все еще смеясь, покачала головой и стала подшивать бланки в папку входящих бумаг. - Надежда Сергеевна... - подбирая слова, недовольным тоном возразил старик. - Вы несколько поверхностно и, я бы сказал, книжно понимаете это дело. Книжки - одно, а жизнь другое. Книжки, знаете, отражают жизнь, но не всегда прямо - иной раз и наоборот. Пережитки существуют. Иногда они, правда, не похожи на то, что мы читаем в книжках. Но жизнь - она имеет много тайных, не исследованных сторон, в отличие от явных. Вот взять, скажем, кого бы... Ну, возьмем кровельщика из нашего домоуправления. Получает он четыреста рублей, у него есть жена и ребенок, но он не уходит на завод, потому что здесь у него уйма свободного времени. По утрам он во дворе делает матрацы, а по воскресеньям - организует частное предприятие из таких же, как он, кровельщиков и подрабатывает - строит и красит гаражи для владельцев "Побед". Недавно он купил телевизор. Вот вам два лица одного человека. Теперь возьмем нашего соседа - инженера Бакрадзе. Он зарабатывает гораздо больше, чем кровельщик, и у него нет семьи. И все-таки ему везут из Абхазии фрукты и лавровый лист. Их он продает на базаре! Вот вам его второе лицо. Пойдем дальше... Возьмите начальника вот этой канцелярии, который отослал нашу жалобу и не прочитал ее. Он не спекулянт. Нет! Начальник этот произносит даже речь. О чуткости и демократии. Но если бы он был чуток, если бы он наслаждался процессом защиты правых и наказания виновных, ему пришлось бы работать, вертеться как белка в колесе! Потому что только по одной нашей жалобе ему хватит работы на месяц. А жалоба-то не одна! Ему пришлось бы ночами не спать и разрабатывать схему такого разбора жалоб, где было бы все учтено. Чтобы жалоба на Авдиева не попадала к Авдиеву! Прощай дача, прощай рыбалка, футбол - или он запустил бы хозяйство и был бы снят! А хозяйство у него, если вы туда заглянете, - в полном ажуре. Все в ящичках, картотечках и красиво расположено - как клавиатура у баяна. И он играет на этом баяне. И может прекрасно наслаждаться личной жизнью, без тревог, без страданий, без боли. А речи говорит - о чуткости! Вот опять две стороны - скрытая и явная! - Да, - сказала Надя задумчиво. Она вспомнила Дроздова. Вот ответ на его бесконечные речи! - Так что вот, Надежда Сергеевна, вот он каков, пережиток капитализма в его естественных условиях. Ты можешь загородиться от него четырьмя стенами и стены оклеишь плакатами, перестанешь с ним бороться, будешь довольный сидеть, гордый своей непогрешимостью, а он уже в тебе! Проник! Такие речи звучали в этой комнате довольно часто, причем Евгений Устинович всегда с удовольствием поворачивал их в конце, чтобы на богатом фоне показать Наде еще одно достоинство Дмитрия Алексеевича. Лопаткин молча дарил старику один из своих хмурых, угрожающих взглядов. Надя, как ученица, скромно слушала. Но та, другая - прыгала в ней, вырывалась наружу, а Евгений Устинович ей-то и адресовал свои немного старомодные хитрости. То же существо, своевольное и злое, заставляло Надю каждый раз, когда она собиралась навестить своих друзей в Ляховом переулке, надевать что-нибудь новое _попроще_. Если вчера она приходила в стареньком, темно-синем жакете, на фоне которого нежно выделялся цвет ее шеи, то сегодня жакет отдыхал. Сегодня на ней были узкая черная юбка и белая тонкая кофточка, которая Наде раньше не нравилась тем, что в ней ужасно торчала грудь. А назавтра вместо кофточки был сиреневый, пружинистый свитер - он целомудренно сжимал все выпуклости и шея в нем казалась тоненькой, талия почти такой, как шея, зато волос как будто прибавлялось вдвое! Дмитрий Алексеевич не знал, что эти превращения Нади имеют связь с ее _простой_ одеждой, что это обычный обман зрения. Ему казалось, что это в его душе разыгралась новая магнитная буря, и компас его потерял свой север и свой юг. Он сурово молчал перед чертежной доской. Но каждое появление Нади ударяло его неожиданностью, путало мысли, и он грыз карандаш, стараясь сосредоточиться, ругая только себя. А Надя совершенно спокойно ставила на стол машинку и, прикусив губку, начинала искать нужные клавиши, и в комнате раздавался уже привычный неуверенный стук. На жалобы ответов больше не было, и даже Евгений Устинович, знающий все наперед, начал удивляться, потому что _цикл_ еще ведь не закончился. Он должен был завершиться обстоятельным ответом, с несколькими пунктами, доказывающими, что машина Лопаткина дорога, неэкономична, малопроизводительна, опасна в работе и по идее своей не нова. И, конечно, "сложна и громоздка". В двадцатых числах февраля, когда Надя пришла однажды под вечер, Дмитрий Алексеевич, грустно усмехаясь, передал ей новый документ, держа его с усталой небрежностью: между указательным и средним пальцами. - Зарегистрируйте, пожалуйста, этот... входящий. "Гражданину Лопаткину Д.А., - было напечатано на белой, глянцевой бумаге. - С получением сего предлагается Вам 21-го февраля с.г., в 11 час. утра, явиться в прокуратуру района, комната 9, к помощнику прокурора тов.Титовой для объяснений По касающемуся Вас вопросу". Надя прочитала, опустила глаза и молча раскрыла свой реестр. Дмитрий Алексеевич был готов и к такому обороту дела, знал, что сумеет ответить на любой вопрос, и его грустный, усталый взгляд был вызван не страхом перед возможными превратностями судьбы. Он просто увидел в это утро бесконечно далекую дорогу, с одинаковыми путевыми столбами, на которых были цифры: 33, 34, 35... - знакомые цифры, потому что ему скоро должно было стукнуть 33. Где-то в конце этой дороги стояла его готовая машина. Но какой номер был выбит там, на столбе? Эта грусть вдруг вошла в него тихой иглой, а когда он взглянул на Надю - пронзила и ее. Но сам он - суровый, тренированный путник - нахмурился, стал темнее тучи, подбросил котомку на плече повыше и побрел дальше: не, назад, а вперед. А Надя омертвела. Она ничего не сказала ему. И только позднее, через два часа, когда Лопаткин провожал ее по темному Ляхову переулку, она вдруг взяла его под руку и остановила. - Дмитрий Алексеевич... Зачем они вас вызывают? - Кто они? - он усмехнулся. - Я полагаю, что это Авдиев хочет уточнить наши отношения. - И вовсе не к чему шутить так, - она обиделась, и в темноте блеснули ее слезы. - Я вас серьезно спросила... - Надежда Сергеевна, - он машинально положил руку ей на плечо и сразу отдернул, - жаль, что вы не Можете понять, насколько серьезно я вам ответил. Это очень серьезно... Двадцать первого февраля, выбритый, в новом галстуке, Дмитрий Алексеевич постучался и вошел в ярко освещенный зимним солнцем кабинет, к помощнику прокурора Титовой. Это была строгая, коротко остриженная женщина, в коричневом пиджаке с зелеными кантами и белыми узкими погонами. Перед нею на столе лежали дела в папках, а на делах - пачка папирос "Беломорканал" и коробка спичек. Когда Дмитрий Алексеевич вошел, она глуховатым голосом пробирала кого-то по телефону, курила и, не глядя, стряхивала с папиросы пепел куда-то в сторону, на какое-то дело. - Перестаньте мне голову морочить, товарищ эксперт... Перестаньте. Дядя Коля... экспертиза эта у вас займет от силы четыре часа. Окончив разговор, она положила трубку, быстро и недобро взглянула на Дмитрия Алексеевича, сказала: "Садитесь", и закурила новую папиросу. - Так что же, товарищ... Лопаткин, кажется? Да, Лопаткин, - она переложила на столе дела, нервно забарабанила рукой по столу, встала, отошла к окну. - Так что же это получается, товарищ Лопаткин? - сказала она, глядя в окно. - Одни двигают вперед советскую науку, промышленность, творят, а другие охаивают? А? Дмитрий Алексеевич не ответил, только посмотрел на нее с интересом. - Так получается? - Она опять села за стол и опять переложила дела. - Я никого не охаиваю, - спокойно возразил Дмитрий Алексеевич. - Вы неверно информированы. - А это что? Что же тогда это? - она раскрыла папку и подала Дмитрию Алексеевичу отпечатанные на машинке копии восьми или десяти его писем, заявлений, жалоб, написанных в разное время. Здесь же была и копия его письма в редакцию по поводу статьи Шутикова. Письмо попало в институт, а "эксперты" отослали его сюда. - Это жалобы, - тихим, ровным голосом ответил Дмитрий Алексеевич. - Критика. - Есть критика и есть клевета на честных людей. - Совершенно верно, - ответил Дмитрий Алексеевич. Не выдержал и улыбнулся ей в суровое лицо. - Кто же нам определит, что есть клевета? - В прокуратуру поступила жалоба от группы ученых... - Ах, понимаю. Разрешите ознакомиться? - Знакомьтесь. - Она подала ему эту жалобу, отпечатанную на восьми листах, причем половину последней страницы занимали подписи. Дмитрий Алексеевич неторопливо, внимательно прочитал ее, поднимая бровь, когда ему попадались особенно крепкие выражения: "Беспрецедентная вылазка", "с непонятным рвением" или "вынуждены искать защиты у советского закона". - Ну как, нравится вам? - спросила Титова. - Недурно составлено, - сказал Дмитрий Алексеевич, немного обескураженный, потому что за один раз принял на себя целый заряд таких слов, как "матерый клеветник", "лженоватор" или "вымогатель". Он помолчал, потом кивнул Титовой: - Ничего, подходяще. - А вот _нам_ это не нравится, товарищ Лопаткин. - Титова впервые подняла на него зоркие глаза. - Нам это очень не нравится. - Вы сами в этом виноваты, товарищ... - Как это понимать? - Простите, вы сколько лет работаете прокурором? - Непонятно... Ну, допустим, восемь. - А сколько вы привлекли к ответственности людей, зажимающих новое в технике? Ни одного? Так что же вы спрашиваете? Вот мы и жалуемся! В тусклых глазах Титовой вдруг загорелся живой огонек. Она улыбнулась на миг, поднесла ко рту папиросу и исчезла в белом дымном облаке. - Вот вы им поверили! - голос Дмитрия Алексеевича окреп, он подался к Титовой, вытянув вперед худую кисть с мощными суставами. - А ведь все эти ученые - Авдиев, Фундатор, Воловик, Тепикин - едут на технике вчерашнего дня! Они, как тутовые черви, ткут из своей слюны одежды для себя же. Вам, может, приходилось видеть на улице такую картину: стоит заграничный автомобиль с флажком. Как живая птица. Сияет весь... А вокруг него толпа наших... Приходилось? Так вот я, когда вижу это, у меня сразу начинает вот здесь жечь, вот тут, слева. Мне кажется, что если я еще минуту постою там, посмотрю на это, то упаду и не встану. Это они, товарищ Титова, обрекают нас на этот позор. Монополия! Они не признают скачков - только ровное, еле заметное восхождение. И бьют всех инакомыслящих! А инакомыслящих уничтожать нельзя - они, как совесть, нужны тебе же! - Значит, по-вашему, мы должны пощадить и врагов? - Вот-вот! Они как раз и считают инакомыслящих врагами. В технике! Но какой же я враг? И ведь норовят кличку приклеить! Машина моя не нравится одному человеку, и они тут же что-то вроде вейсманизма-морганизма придумают - шлеп на спину, и пошел человек гулять с пятном! А дело не так просто. Все зависит от цели. Если вы преследуете ту же высокую цель разными способами - спорьте! Ваш спор принесет только пользу. Сравнение выбросит из жизни всех - и больших и малых иждивенцев. Имейте в виду, я уверен, что Авдиев не прав. Видимость правоты у него получается исключительно в силу его высокого положения. Серые глаза Дмитрия Алексеевича зажглись туманной, бархатной темнотой. Он твердо клал перед Титовой каждое слово и подчеркивал его худым, сильным пальцем. Он не объяснялся С прокурором, а был преподавателем в классе - учил и убеждал. И Титова уже не прятала улыбки, задумчиво курила и рассматривала этого странного агитатора с увядшими, тусклыми волосами. - А мы с ними действительно враги. Мы не только инако мыслим, но у нас и цели разные, - терпеливо, мягким голосом разъяснял Дмитрий Алексеевич. - Цели, цели разные. Я это говорю, находясь в полном душевном здравии. Они глядят уже не вперед, а назад. Их цель - удержаться в кресле и продолжать обогащаться. А открыватель нового служит народу. Открыватель - всегда инакомыслящий, в любой отрасли знаний. Потому что он нашел новую, более короткую дорогу и отвергает старую, привычную. - Ну хорошо, - сказала Титова, помолчав. Папироса ее погасла. Она взяла новую. - Все это верно. Ближе к делу. Что вы скажете по существу? - Конечно, отвергаю! И обвинения и обвинителей. На мои жалобы должен быть один ответ: надо построить машину и проверить, кто из спорщиков прав. Но они боятся диспутов и экспериментов. Здесь смерть для них. Они сразу к прокурору! Прошу вас, товарищ Титова, иметь в виду, что есть еще группа ученых, которые поддерживают меня. Но они, увы, в меньшинстве. - Хорошо. Проверим. - Титова, вздохнув, поднялась. - Вот рядом стол, сядьте и напишите объяснение. Только, пожалуйста, - она улыбнулась, - пожалуйста, ближе к фактам. Через час объяснение было готово. Дмитрий Алексеевич вручил его Титовой, пожал ее твердую, сухую руку и вышел из ярко освещенного кабинета в полумрак коридора. Здесь сразу же кто-то мягко ткнулся ему в грудь. Глаза его привыкли к полумраку, и он прямо перед собой увидел большой серо-голубой берет Надежды Сергеевны. - Вы меня извините, Дмитрий Алексеевич, - тихо сказала она. Вскинула глаза и опустила. - Я очень, наверно, дурная!.. Дмитрий Алексеевич оглянулся по сторонам, чтобы удержать неожиданные слезы. "Черт, что-то стало с нервами", - подумал он. Быстро прижал к себе ее берет, они взглянули друг на друга и счастливо рассмеялись. И с этим счастливым смехом Надя крепко взяла Дмитрия Алексеевича под руку, встряхнула его, и они пошли - быстро, в ногу, молча, из коридора на лестницу, вниз, по улицам, по переулкам. И оба со страхом чувствовали, что в их отношениях произошел какой-то новый сдвиг. В этот же вечер она написала письмо в Музгу - Валентине Павловне. Письмо начиналось такими словами: "Милая Валентиночка Павловна, я встретила и, кажется, полюбила вашего, вы знаете, кого. Я не знала любви, теперь я знаю и понимаю вас. И знаю, что вы мне простите это - ведь я не виновата. И, кроме того, меня постигла ваша участь - он признает только дружбу..." - тут Надя бросила ручку и покраснела от счастливой надежды, вспомнив, что было три часа назад - свою короткую, дивную прогулку с ним после визита в прокуратуру. 9 Она решила позвать их к себе в гости. Именно их, потому что она знала, что один, без товарища, Дмитрий Алексеевич к ней не пойдет. Ей хотелось сделать так, чтобы было похоже на простой, человеческий выходной день. Посадить их на диван, заварить покрепче чай, поговорить с ними (с ним!) так, чтобы не было поблизости чертежной доски, и, может быть, даже сыграть что-нибудь на пианино. Эта мысль несколько дней не давала ей покоя. Надя разработала подробный план, но он чуть было не провалился: у Дмитрия Алексеевича тоже был план, где Надин вечер не значился. Выручил профессор - он вспомнил какой-то давний разговор о необходимости _жить_ и о том, как опасна чрезмерная сосредоточенность. Дмитрий Алексеевич нехотя согласился. Он чего-то опасался и, дав согласие, нахмурился. В назначенный вечер они позвонили - чисто выбритые, молчаливые. Вошли и остановились в передней, не отходя друг от друга даже на полшага - не привыкли ходить по гостям. Веселая, нарядная Надя отобрала у них шляпы, повесила их пальто, и в эту минуту профессор наступил Дмитрию Алексеевичу на ногу и поглядел на вешалку. Там висела хозяйственная сумка, сделанная из множества кожаных треугольничков. Сумка эта произвела впечатление. Дмитрий Алексеевич оглянулся на Надю и сказал: "Гм, да..." Собственно говоря, он и раньше догадывался кое о чем - еще тогда, когда Надя начала приносить к ним свои обдуманные, недорогие подарки. Но тогда это были неуверенные догадки, подозрения. Сумка - другое дело: даже профессор вытаращил на нее глаза, а он знал цену доказательствам. - Раз напали на след - хватайте скорее своего шпиона! - тихо прогудел Дмитрий Алексеевич и опять оглянулся - не слышит ли Надя. Но ее не было в передней. Она убежала на кухню и там негромко разговаривала с недовольной, басистой старухой. Потом Надя вернулась. Гости прошли в ее комнату и рядышком сели на диван. Николашка уставился на них из-за стула круглыми глазами. Дмитрий Алексеевич погрозил ему пальцем, мальчик посмотрел на мать, бровки его поднялись жалобными свечками, и он заплакал. - Ничего, ничего, милый, - Надя, взяв его на руки, стала успокаивать. - Это хороший дядя. - Это очень хороший дядя, - подтвердил Евгений Устинович. Надя посадила сына в кроватку, и он громко заревел, так, что пришлось его опять пустить на пол. Он сразу спрятался за стул, сунул палец в рот и стал смотреть на дядю. - Надежда Сергеевна, - заговорил профессор. - Мы вот беседовали часто о вас, так сказать, обо всем... и о других некоторых ваших загадочных поступках, которые нам известны, - кто вы такая? Надя у стола передвигала тонкие, пузатенькие чашки. Он быстро обернулась, некоторое время молча смотрела на старика. И просто ответила: - Я неоплатная должница Дмитрия Алексеевича. В это время Николашка, осмелев, вышел из-за стула и даже шагнул в сторону дяди. Дмитрий Алексеевич пальцами показал ему "козу рогатую", и мальчишка, сверкнув глазами, бросился за стул. Надя стала наливать чай. Первую чашку она, конечно, подала Евгению Устиновичу, и профессор чуть заметным наклоном головы выразил ей свою признательность. - Вы мне все больше нравитесь, Надежда Сергеевна, - сказал он. - Накладывайте варенья, оно вкусное, - Надя подвинула к нему вазочку. - Ах ты, разбойник! - сказал в это время Дмитрий Алексеевич, сделав Николашке грозные глаза. Тот запрыгал, затопал от страха и удовольствия, скрылся и опять выглянул. - Бесстыдница! - мужским басом сказала старуха в коридоре, прямо как будто бы в замочную скважину. И прошла, шлепая подошвами домашних туфель. Но в комнате никто не дрогнул, не шевельнул бровью - потому, должно быть, что сидели здесь люди, достаточно испытанные жизнью. - Я люблю такой чай, - сказал старик. - Вы хорошо завариваете. Но я как-нибудь вас научу одному секрету. Правда, крепкий чай опасен: у вас прекрасный цвет лица. - Если бы вы знали, как я о нем забочусь... - И не надо! Там, где щедро позаботилась природа, нет нужды в слабых человеческих усилиях, - с рыцарским, чуть заметным поклоном сказал старик и подвинул к чайнику свою уже пустую чашку. Дмитрий Алексеевич весело поднял бровь, а Надя с подобающей учтивостью поблагодарила рыцаря и налила ему крепкого чая. - Благодарю вас, - Евгений Устинович принял чашку из ее рук и продолжал, не забывая о варенье: - Я часто задумывался о природной, физической красоте человека... - Такой красоты нет, - проговорил вдруг Дмитрий Алексеевич. - Мирон, Фидий и Пракситель дали нам прекрасные образцы, которые... - Вы не ссылайтесь на авторитеты, - смеясь, возразил Дмитрий Алексеевич. - Большинству людей нравятся не красивые, а _симпатичные_. Это слово и появилось для того, чтобы подчеркнуть разницу между правильностью черт лица и внутренней, духовной красотой. - А почему же мы ошибаемся? - спросила Надя каким-то тихим, упавшим голосом. - Встречаем человека с некрасивой наружностью, он пленяет нас своей внутренней красотой, а потом оказывается, что и ее нет! Дмитрий Алексеевич сразу понял, о каком человеке она говорит, и задумался. Нужно было ответить так, чтобы Надя не заметила своего нечаянного саморазоблачения, чтобы не смутилась. - Есть частные отклонения от закона... - ответил он и опять замолчал. - Есть огромная шкала отклонений... - А мой, мой пример? - спросила Надя. Она поняла осторожность Дмитрия Алексеевича и взглядом разрешила ему говорить все. - Влюбленный характер надевает брачный, праздничный наряд - играет всеми красками, - сказал Евгений Устинович и с одобрением взглянул на Надю. - В таких случаях бывает полезно посмотреть, как этот человек ведет себя в отсутствии "ее", - добавил Дмитрий Алексеевич. - Каков он с другими людьми. Многое открывается... - Да, - сказала рассеянно Надя. - Это верно. Открывается многое. Потом она подняла глаза и не отрываясь стала смотреть на Дмитрия Алексеевича, как бы проверяя свое отношение к нему. Дмитрий Алексеевич узнал этот взгляд и отвел глаза: в Надю словно переселилась ласка и преданность Валентины Павловны. Он опять взглянул на нее и опять отвел взгляд: она все так же мягко и преданно смотрела на него. - Этот вопрос иногда бывает неразрешимым даже для весьма тонких людей, - сказал Евгений Устинович, как бы очнувшись. - Или поздно разрешимым... Один такой молодой человек, очень, как мне кажется, внутренне одаренный, однажды ехал в поезде... Нет, начнем не так. Была у меня знакомая, которая мечтала выйти замуж. И вот как-то в поезде в нее влюбился некий молодой человек. Да так решительно, что предложил ей сойти с поезда и ехать к нему, стать его женой. Она: "Как же? Как это так, сразу?" - обывательница и притом москвичка, а тут надо было сойти где-то в Белгороде, на другом конце земли. "Небось там и хлеба-то нет", - подумала она и отказалась. А он ей нравился, и весьма. И так они расстались, и она жалела об этом очень долго. И сейчас, по-моему, жалеет. Между прочим, так и осталась и девах. И он, конечно, жалел. А если бы я его встретил, я сказал бы: "Это ваше счастье, что вам не удалось ее убедить. Вашей женой будет та, которая с радостью, смело прыгнет с вами со своего поезда". Да, кстати, - профессор вдруг подвинулся на диване к маленькой этажерке, сплошь набитой книгами. - Это у вас Бальзак? Ага! - Взяв одну из книг, он раскрыл ее, потом опомнился, поискал близорукими глазами свою чашку, придвинул к себе чашку Нади и отхлебнул глоток. - Ага! Это "Утраченные иллюзии"! Здесь есть чудеснейшие места! Дрожащими пальцами он стал перелистывать книгу, а Дмитрий Алексеевич и Надя вдруг остались наедине. - Сыграть вам что-нибудь? - спросила она тихо. - Да, да, - согласился Дмитрий Алексеевич, словно пригибаясь под ее взглядом. - Что же вам сыграть?.. - Она подошла к пианино и, открыв его, стала играть. - Вы знаете, что это? Дмитрий Алексеевич узнал. Это был второй концерт, вторая часть. То место, где начинается грустное раздумье героя, где Шопен, верящий, что есть на свете человек, открытый для звуков, рассказывает ему о том, как иногда бывает нелегко и как прекрасно сочувствие друга... Если бы Дмитрий Алексеевич в эти минуты поднял глаза, он увидел бы за пианино странное существо, очень похожее на Надю, которое, грустно сияя, смотрело прямо на него. Но он не поднял глаз. Он собрал на лбу резкие морщины и даже опустил голову, глядя словно бы под стол. - Повторите, пожалуйста, это место, - попросил он. И Надя повторила - еще и еще раз, потому что и самой ей это место нравилось. Она _размышляла_ для Дмитрия Алексеевича и, с мягкой силой нажимая на клавиши, глядела на него, как бы говоря ему звуками то, чего не могла сказать словами. И он слушал, понимал эти звуки почти так же. Но где-то чувства его и Нади расходились врозь. Ему казалось, что это его умершая в одиночестве мать, забыв о своих горестях, с лаской смотрит на него, роняя слезы, радуясь на своего большого и такого славного единственного сына... - Вот! - перебил их профессор, и Надя остановилась. - Прекраснейшее место. - И он стал читать, не замечая улыбок Дмитрия Алексеевича и Нади. - "Не все изобретатели отличаются хваткой бульдога, который издохнет, но не выпустит из зубов добычи". Каково сказано? Какая сила! - Тут он взглянул на Дмитрия Алексеевича, на Надю, увидел их улыбки. Сказав "эх", он потряс книгой и опять сгорбился на диване. Он в литературе понимал только то, что относится к изобретателям. Надя мягко опустила руки на клавиши. - Я знаю, что вам нравится, - сказала она. - Вам нравится вот это! И, сжав губы, ударила по клавишам - это было то место, где, после минутной слабости, герой, выпрямясь, бросается вперед. И Дмитрий Алексеевич через несколько секунд сам, почти неслышно, угрожающе загудел, исполняя партию оркестра, помогая герою. Битва кончилась, Надя опустила руки, и Дмитрий Алексеевич на этот раз не попросил ее повторить, потому что такие вещи повторять нельзя. Наступила тишина. - Ах ты, асбойник! - отчетливо раздалось вдруг около дивана. Это Николашка подошел наконец к дяде. Он уже несколько раз трогал его колено и теперь теребил его, приглашая поиграть. - Ага-а! - Дмитрий Алексеевич, рыча, схватил малыша, поднял, посадил к себе на колено и открыл рот, чтобы проглотить. Николашка зажмурился, но все же хихикнул, показав редкие, молочные зубки. Потом уселся у Дмитрия Алексеевича на колене и стал серьезно рассматривать большого дядю и Щупать его пуговицы. - Он вам теперь покоя не даст! - сказала Надя и стала тихонько наигрывать что-то незнакомое: она задумалась. - Вот! - закричал торжествующий Евгений Устинович. - Да слушайте же вы! Дмитрий Алексеевич - ваши слова! "Куэнте наживутся на моем изобретении; но, в сущности, что я такое в сравнении с родиной?.. Обыкновенный человек. Если мое изобретение послужит на пользу всей стране, ну что ж, я буду счастлив!" Отхлебнув из Надиной чашки, старик опять словно исчез из комнаты, и тогда-то, под тихий говор пианино, щекоча носом затылок Николашки, Дмитрий Алексеевич вдруг спросил себя: "Что же это я? Зачем?" И он увидел Жанну, ее слезы и растерянность. Он любил ее когда-то, любит и сейчас, и нельзя же так просто изменить ей и бросить девчонку, которая никак не найдет себе места! Она погибнет! Там сейчас же этот капитан... женится, купит ей чернобурку и заставит целыми днями вышивать салфеточки... "Но почему же меня тянет к этой, к той, что вон там сидит?.. Она позвала меня в гости, и я обрадовался!" И он хмуро взглянул на Надю. Она прочитала его мысли, сразу опустила глаза - тише воды - и продолжала играть. "Мы не поздно засиделись? - кашлянув, показал он ей рукой и бровями. - Не мешаем начальству отдыхать?" "Начальства нет дома", - покачала Надя головой. И, не переставая играть, шепотом добавила: - Уехал в Музгу. Машину строят. "И он?" - показал бровями Дмитрий Алексеевич. - Неофициально, но уже возглавил, - отчетливо сказала Надя. "Надо поторапливаться", - подумал Дмитрий Алексеевич и вдруг неожиданно для себя встал, чуть не уронив Николашку. Он спешил к чертежной доске, и ничто, не могло его задержать. 10 В середине марта Дмитрий Алексеевич закончил свой новый проект. Это было вечером. Он встал, схватился за стойку чертежного станка и мощно потянулся, сдвинув станок с места, впервые за несколько месяцев ясно улыбнулся Наде. - Все, - сказал он и, выйдя на середину комнаты, взял утюг и стал им размахивать. - Теперь опять начнем канитель. Заново! Начнем новую, прекрасную, многолетнюю канитель! - весело запел он, крутя утюгом. - Завтра мне стукнет тридцать три года. Дядя Женя, - крикнул он, - я теперь тоже не маленький - шесть лет в изобретательском строю! - Давайте маршируйте! - отозвался профессор. - Дизель говаривал... - Я знаю, что он говаривал! - Лопаткин перехватил утюг другой рукой. - В этих словах страшна усмешка. Она действительно страшная. А смысла ведь нет. В жизни наоборот: чем старше, тем все больше надежд... Шансы увеличиваются, и надежд все больше. Они-то нас и затягивают и затягивают в это дело. - А вы были когда-нибудь стариком? - спросил невинным тоном Евгений Устинович. - Не были? То-то... - Вы тоже надеетесь, Евгений Устинович, - сказала Надя. - Вы, я знаю, любите выпить, а пьете редко. Это доказательство номер один... - Надежда Сергеевна, пить нельзя, когда у тебя в руках ценность, которую ты должен передать... так сказать... народу. - Ага, значит, вы все-таки надеетесь передать! - Нет, я уверен, что не передам. Но, пока я живу, я должен беречь... Это главная часть моего существа. Человек ведь состоит из двух частей: из физической оболочки - она обязательно умрет, о ней нечего жалеть, - и из дела. Дело может существовать вечно. Если когда-нибудь попадет к людям... - Евгений Устинович! - Лопаткин сказал это торжественно. - Если только я вручу, вторым моим делом обязательно будет ваш... - Не клянитесь. Вы поклялись - и уже испытали бесплатное удовольствие помощи ближнему. И вас авансом поблагодарили. - Старик привстал и поклонился. - Так что второй раз получать то же самое вы, может быть, и не захотите. Тем более, что за повторное удовольствие придется платить: исполнять клятву! - Хорошо. Беру свои слова обратно... - Не клянитесь, - повторил профессор, вынимая из самодельного пресса глиняный кубик. - А в особенности при людях. Публичная клятва доставляет больше удовольствия, но зато потом человек думает не о долге, а о процентах, о том, что люди помнят его клятву. Заверения даже в любви... - В любви действительно нельзя клясться. Это правда, - сказала Надя. - Надо просто любить. Но клятвы так приятно слушать!.. - Человеку любящему или ненавидящему, пожалуй, верно, не нужна парадная присяга, - согласился Дмитрий Алексеевич. - Я вижу, все согласны, - продолжал Бусько. - И это действительно так. Дмитрия Алексеевича, например, никто не заставлял быть верным его идее. Надежда Сергеевна печатает ваши, Дмитрий Алексеевич, жалобы, хотя никто не связывал ее клятвой. Больше того. Она даже нарушила некоторые формально принятые обязательства, потому что в этих жалобах встречается фамилия Дроздов, и скоро люди начнут говорить о том, что она отступила от человеческого закона. - Уже начинают, - шепнула Надя задумчиво, водя пальцами по клавишам машинки. Старик испуганно уставился на нее. - Надежда Сергеевна! Это вы обо мне? Если я первый это сказал - простите! Ведь я вас понимаю и говорю с вами, как с собой! - Нет, Евгений Устинович, - Надя очнулась, - я совсем о другом. - Она глубоко вздохнула. - Ах, я совсем, дорогой Евгений Устинович, о другом... - Так вот, товарищи соратники, не клянитесь. Если вы все-таки захотите дать большой обет - делайте это один раз в жизни и при этом молча, и чтоб это не было похоже на спектакль. Поднимитесь куда-нибудь повыше, чтобы оттуда была видна вся земля, и молча примите решение. В этом случае вас хоть будет беспокоить совесть, боязнь того, что вы станете трусом, мелким человеком. Наступило молчание. Дмитрий Алексеевич опустил голову, ушел на свою половину и там молча стал складывать чертежи - лист, газета, опять лист, - и так до конца, все четырнадцать листов. Потом, сосредоточенно напевая, он свернул все это в толстую трубу и перевязал обрывком шпагата. Надя, двигая русыми бровями следила за его суровыми ухватками, смотрела исподлобья с таким выражением сдержанной любви, что профессор оставил свою работу, направил на нее туманные очки, втянул голову и притих. Похоже было, что Надя в молчании давала в эту минуту свой большой обет, но ей не требовалось подниматься на высокое место, чтобы увидеть всю землю: она давала обет не перед землей, а перед человеком. На следующий день, ближе к вечеру, когда зажгли электричество, Надя опять пришла. В руках у нее был громадный сверток, перевязанный вдоль и поперек шпагатом. Дмитрий Алексеевич взглянул и чуть заметно поморщился: должно быть, Надя опять принесла дары, и он чувствовал, что надвигается решительная минута объяснения, неприятного и для него, а для нее в особенности. Плохо, когда человек не знает меры! Надя сняла берет, сняла свое черное пальто, мокрое от мартовского снега, и оказалась в кофточке из нежного пуха живого, зеленого цвета. Кофточки эти - с очень короткими рукавчиками - в то время только лишь начинали входить в моду среди девушек-танцулек. Причем мода эта шла не своим обычным путем, а наоборот, - перелетев из-за границы, сперва проросла на периферии, эпидемией разразилась в Музге и лишь затем проникла в Москву. Голые, почти до плеч, младенчески нежные руки и рядом теплый, толстый пух, июль и январь, - нужна была большая смелость, чтобы зимой продемонстрировать где-нибудь в клубе подобное сочетание. И на Наде эта кофточка оказалась конечно же по вине той сумасшедшей, которая в последнее время опасно осмелела. Поэтому, сняв пальто и почувствовав на себе суровый взгляд Дмитрия Алексеевича, Надя вспыхнула чуть ли не до слез, призвала все свое мужество и, чувствуя себя голой перед двумя мужчинами, пронесла свой громадный сверток к столу. Затем стала с досадой ножом разрезать на нем веревочные путы. - Это что - еще подарок? - спросил Дмитрий Алексеевич, кладя руку на сверток. - Пожалуйста, не говорите ничего! - Надя взглянула на него и сразу же опустила глаза. "Хорошо. Помолчим", - сказали упрямые глаза Дмитрия Алексеевича. И в тишине Надя опять стала резать и разрывать прочные шпагатные путы. Потом она остановилась и, обращаясь к обоим, сказала: - Не смотрите на меня, пожалуйста. Я сделала ужасную глупость, надела для праздника вот это... Это музгинские девчонки придумали такую моду. - Должен сказать, что ваши музгинские девушки - неглупые создания, - вполголоса, в нос пропел Евгений Устинович. Но тут назрели новые события. Надя, как капусту, развернула листы оберточной бумаги и вытащила оттуда большой темно-коричневый портфель из той толстой кожи, которая идет на кавалерийские седла. Ручка его была очень удобна и крепилась капитальными шарнирами из латуни. Стараясь не смотреть на портфель, Лопаткин сказал: - Надежда Сергеевна. Я не имею возможности возвратить те деньги, что вы нам присылали, хотя долг этот мною записан. Но больше мы ничего от вас не примем. Давайте я вам помогу завернуть... - Не торопитесь, - возразила Надя, упрямо наклонив голову. - Станьте ровнее. Евгений Устинович, идите сюда. Пусть только он попробует... - И, торжественно шагнув вперед, протянув портфель, она сказала Дмитрию Алексеевичу: - Поздравляю вас, товарищ изобретатель, с днем рождения! Пусть ваши проекты, которые вы будете носить в этом портфеле, пусть они будут одобрены... - И пусть они надежно служат народу, - добавил Евгений Устинович. Так что и на этот раз Дмитрию Алексеевичу пришлось принять подарок Нади. Он открыл портфель, пощелкал массивными замками и по-детски улыбнулся, потому что мужчины тоже любят игрушки. А Надя тем временем доставала из вороха бумаги маленькие свертки в промасленном пергаменте, пакеты, пакетики, булки и, наконец, выставила одну за другой целых четыре бутылки вина. - Я не знаю, кто что пьет, - сказала она. - Вот это вино - кагор. Его люблю я. Вот это - портвейн. Здесь - еще портвейн, другого сорта. А это - напиток, который, как я слышала, пьющие называют вином, а непьющие - водкой. Я думаю, что не грех отпраздновать день рождения одного из нас, тем более, что он закончил вчера большую работу. - Это верно, - согласился Евгений Устинович и суетливо стал убирать со стола. Вытер и без того чистую клеенку, сбросил со стульев окурки и бегом унес на кухню ворох бумаги. Затем он вернулся и, выставив вверх локоть, принялся откупоривать бутылки. Наконец все приготовления были закончены, и друзья сели к столу, на котором в тарелках были разложены семга, черная икра, сыр, ветчина, масло и гора нарезанного хлеба. - Ну что же, нальем? - спросила Надя. - Вы, Евгений Устинович, пьете, конечно, _это_? - Белое вино, - ответил профессор и, присмирев, подвинул свою чашку. - А вы? Белое вино или водку? - спросила Надя Дмитрия Алексеевича и засмеялась. - Ох, знаете, я, кажется, уже пьяна! - Мне немножко, - сказал Лопаткин, протянув свою чашку. - Довольно! Но Надя ухитрилась налить ему немного больше и опять рассмеялась. Себе она налила полчашки кагора. - Давайте выпьем по очереди за всех! - предложила она. - За именинника! - Дмитрий Алексеевич! - сказал профессор и поклонился Лопаткину. - Дмитрий Алексеевич! - и Надя, смеясь, повторила это движение. Все выпили по-разному. Дмитрий Алексеевич - как воду и даже удивился, что "столичная" водка так слаба. Профессор побагровел, вытер слезы и поскорее схватил заранее приготовленный спасительный бутерброд. Надя в несколько маленьких глотков выпила свой кагор и ни с того ни с сего рассмеялась в чашку. - Что такое делается со мной, не знаю! - Я сейчас вам объясню, - сказал Евгений Устинович, жуя. - Все очень просто... Надежда Сергеевна. Вы сами - вино. Когда-то, гм... и я был таким, а сейчас вот... чтобы находиться в беседе на уровне вашего темперамента, я должен, я вынужден... это прекрасно тонизирует!.. - Взяв бутылку, он с грустным видом налил себе полчашки, сказал Наде: - За ваше вино! - и, выпив, припал к бутерброду. - А вы что же мало едите? - спросила Надя, быстро взглянув на Дмитрия Алексеевича, и стала ему накладывать в тарелку всего, что было на столе. - Он не ест по идейным соображениям, - быстро жуя, промолвил Евгений Устинович. - У него теория есть... этот хороший кусочек следовало бы не ему... Дайте-ка его сюда, - и, пальцем сняв с Надиной вилки кусок семги, профессор отправил его в рот, измазав жиром усы. Надя звонко захохотала. - Смотрите, что профессор делает! Какая же теория? Дмитрий Алексеевич! - Никакой теории нет. Видите, ем! Все будет съедено! Этот старый вульгаризатор сегодня ночью продолжал со мной спорить и докатился до того, что в красоте человека, говорит, внешность - решающее дело. Вы что же, не видели красавиц с собольей бровью, к которым не то что равнодушен - на них страшно смотреть! Он скоро скажет, что красоту составляет одежда! Собственный автомобиль! Евгений Устинович посмотрел на него поверх очков, как старый барсук, на которого нападает неопытная такса. - У Дмитрия Алексеевича есть теория о том, что пища и одежда - зло. Эта теория нас вполне удовлетворяла до тех пор, пока неизвестный агент не принес нам в сумке из кусочков кожи... Разрешите мне эту бутылку, я хочу попробовать... Никогда не пил армянских портвейнов. - Нет, вы скажите-ка Надежде Сергеевне ваше кредо! - Мое кредо! Его придерживается громадное большинство! - Нет! Это кредо потребителя! Что - неверно? Дмитрий Алексеевич поторопился, выразив недоверие к "столичной" водке. Он не поморщился, когда пил, и пустил в свою крепость опасного врага. Этот враг начал действовать - заставил его громко говорить. Дмитрий Алексеевич побледнел, как бледнеют от вина все истощенные, ослабевшие люди. Движения его стали точными и быстрыми, взгляд потемнел. - Не кажется ли вам, - сказал он, пытаясь разрезать кусок ветчины, стуча ножом, - не кажется ли вам, что внешнюю красоту человека творит не столько природа, сколько сам человек, его характер? Глупо жадный, невоздержанный, ленивый, слабовольный чаще всего бывает толстым. Видящий весь смысл жизни в приобретении земных благ - имеет особый "земной" вид... - Подождите... - возразил было профессор, но в эту минуту Надя закричала: "Выпьем за красоту!" - и он благоговейно опустил седую голову и подал чашку. Дмитрий Алексеевич второй раз выпил свою водку - словно допил чай - и продолжал наступление. - Разве не правда, что первый взгляд, брошенный на человека, дает нам часто верное представление о нем! Хоть и подсознательное? А? Вот вы меня с первого взгляда поняли, даже сказали что-то насчет лица и паспорта! Помните? То-то. По улице, дорогой Евгений Устинович, идут не шубки, не глазки, а сплошные характеры!.. - Дорогой... Дмитрий Алексеевич! Ведь вы совсем другой человек! Вы что-то и в музыке понимаете, способны, во всяком случае, хоть досидеть до конца. Обладаете какой-то твердостью. Я же вооружен только математикой и химией, хотя имею дерзость утверждать, что более дивной музыки, чем музыка теории чисел, я не слышал. Должен заметить, что сегодня вы говорите значительно яснее и логичнее, но, к сожалению, после этих тостов я ничего не могу понять... - За последние слова я готов вам простить все! - воскликнул, смеясь, Дмитрий Алексеевич. - Тогда вот что, - сказал вдруг Евгений Устинович своим обычным серьезным голосом. - Налейте, Надежда Сергеевна, наши бокалы. Надя налила и пустую бутылку из-под водки поставила под стол. - Товарищи, совсем неожиданно выяснилось, что я должен вас покинуть, - тихо продолжал Евгений Устинович. - Я как-то говорил Дмитрию Алексеевичу, что у меня должна состояться встреча... с одним человеком, с которым у меня связаны некоторые надежды. Эта встреча должна состояться сегодня. Как это я забыл о ней?.. Надежда Сергеевна, скажите, пожалуйста, который час? - Без четверти десять, - сказала Надя. Дмитрий Алексеевич нахмурился. - Да, я уже опоздал на сорок минут. - Старик засуетился, надел пальто, нахлобучил шляпу. Остановился, стал загибать пальцы: - Трамвай, электричка, там ходьбы минут десять, - в общем получается полтора часа. Бегу! С вашего разрешения... - он поднял чашку. - За то, чтобы я не опоздал... Надежда Сергеевна! За успех моего предприятия, ради которого я должен покинуть такой прекрасный стол и такую компанию. Выпив водку, он схватил кусок хлеба, положил на него пласт ветчины, поклонился Надежде Сергеевне и, жуя, вышел. По коридору, удаляясь, глухо и тупо простучали его шаги. Решительно и бесповоротно - на всю квартиру - хлопнула вдали дверь. Дмитрий Алексеевич и Надя сразу отрезвели. Словно по уговору, они взглянули на свои чашки и отодвинули их, хотя тост уже был произнесен и даже _почат_ профессором. - Как он вдруг... - сказала Надя. - Ни с того ни с сего... - Он что-то мне говорил дня три назад... - Правда? Говорил? - Надя оживилась. Ей чуть не отравило весь вечер одно внезапное и нелепое подозрение. - Где же этот человек живет? - В Малаховке. - Ах, даже вот как!.. Надя совсем успокоилась. И тогда грудь ей приятно сдавило знакомое, запретное чувство, грех, который смело распоряжался в ее душе, потому что он уже был ей ведом. Она покраснела и опустила голову, чувствуя, что преображается в _ту_, обитательницу зеркала. Она сама еще не знала ее, боялась, что Дмитрий Алексеевич будет недоволен этой переменой, но удержать _ту_ уже было невозможно. Тишина сгустилась над ними и зазвенела. - Который час? - спросил Дмитрий Алексеевич сдавленным голосом. - Без трех минут десять. - Надя встала и прошлась по комнате. - Это у вас радио? Можно, я включу? И старый, рваный репродуктор завибрировал эстрадным баритоном, сладким и страстным, как духи Ганичевой. Дмитрий Алексеевич и Надя громко рассмеялись: певец сразу же выгнал из комнаты весь страх. Он продолжал и дальше, делая кокетливые вздохи почти перед каждым словом: "Ах, первое письмо, ах, первое письмо... Ах, вы найдете слезинку между стр-о-ок..." - Ишь ты, какой молодец! - сказал Дмитрий Алексеевич. Надя выдернула вилку из штепселя, и баритон умолк. - Зачем? Дайте ему допеть. Он сейчас не то еще покажет! Дмитрий Алексеевич привстал, повернулся и схватил вилку, чтобы скорее включить... Но это была мягкая рука Нади. Они оба в одно и то же время включили радио и отдернули руки. Баритон неистово завибрировал, зажужжал: "Я был пьян от счастья, любви и трево-о-о-ог!" Но ни Надя, ни Дмитрий Алексеевич не услышали его. Тихий звон наполнил комнату. Ничего не видя, Дмитрий Алексеевич опустился на свой стул. - Допьем? - сказал он, кашлянув. - Тут вот осталось... - А? - спросила Надя. И что-то подтолкнуло ее поближе. - Что вы сказали? Он ничего не ответил. - Вы что-то сказали? - растерянно спросила Надя, подходя к нему сзади, наклоняясь над ним. - Что-то допить?.. И пальцы ее ласковыми змеями вползли, проникли, перебирая его волосы. - Дмитрий Алексеевич! - каким-то новым голосом сказала она, с силой прижимая большую, послушную голову к своей груди. - Дмитрий Алексеевич! "За одну минуту счастья с ним отдам все", - мелькнули в ее памяти чьи-то знакомые слова. Он обнял ее, повернул вокруг себя, с каждой секундой чувствуя себя сильнее, и она как бы опутала его со всех сторон. Он хотел прижаться к ней лицом, но Надя, взяв его за голову обеими руками, удержала и стала смотреть на него, тревожно водя зрачками, ловя его глаза, а он их прятал, почувствовав вдруг опять минутную неловкость. "Милый! - говорил ее взгляд. - Подожди, дай мне посмотреть на тебя. Наконец-то ты мой! Что - поцелуй! Я готова отдать тебе всю себя, всю свою жизнь! Будешь ли _ты_ меня любить?" И высказав все это, она сама прижалась лицом к его губам, к глазам, к твердому выступу на щеке, смеясь, шепча безумнейшие слова. ...В два часа ночи Дмитрий Алексеевич, широко раскинув руки, спал на своей постели из ящиков, на сером, сбитом в ком, байковом одеяле. Пиджак его Надя повесила на стул, рубаху расстегнула, обнажив худую грудь с крупными выпуклостями ребер. Он глубоко и жадно дышал и был похож на большого, измученного птенца. В эти минуты многое можно было прочесть на этом бледном лице, с горько сдвинутой бровью, на этой усталой, широкой груди, которая в студенческие годы Дмитрия Алексеевича, наверно, не раз обрывала ленточку финиша. Надя сидела около него, на том же одеяле, и не сводила грустных глаз с его лица. Иногда вдруг сжимала руки. Слезы, скользнув по щекам, падали на его рубаху. И шепнув: "Нет, я тебя не отдам!", она целовала его мощную ключицу и слышала, как бьется под нею большое сердце. Слезы быстро высыхали, лицо Нади прояснялось, и, шмыгнув носом, она осторожно шевелила, перебирала волосы Дмитрия Алексеевича, убирала с большого, прорезанного острой складкой лба. Складка эта и во сне не стала мягче. "Господи, а я искала героя! - счастливо оцепенев, думала она. - Неужели я им владею? Нет! Я теперь тебя опутаю! Ни к кому ты от меня теперь не уйдешь, ни к какой Жанне". Так, сторожа Дмитрия Алексеевича, она просидела до утра. На рассвете она подошла к окну я увидела пустынный Ляхов переулок, скованный морозцем, распахнутые ворота и пустой двор дома на той стороне. Все было мертво, тихо, и только вверху, на крышах, растекались, ширились светлые, веселые полоски: где-то сзади поднималось солнце. Надя оглянулась на Дмитрия Алексеевича и задумалась. Вот и она прыгнула со своего поезда. Это был головокружительный прыжок. Новыми глазами она осматривала все вокруг себя: здесь был дом, куда привел ее неожиданный попутчик. Что ждало ее? Да... Она все-таки отважилась! Хотя ее, кажется, не особенно звали... "Я проснулся на мглистом рассвете неизвестно которого дня, - вспомнились ей стихи Блока. - Спит она, улыбаясь как дети, ей пригрезился сон про меня". Нет, не она спала, а он спал, и в снах его не было Нади. Там было что-то большое и тяжелое. А она, на этом мглистом рассвете, тихо просыпалась от своих детских снов. Растерянная улыбка тихо угасала на ее лице. Надя взглянула на чертежную доску - громадную, уходящую вверх, в полумрак, оглядела комнату, где все было, как у солдат - по-походному, - и вспомнила другие строки из того же стихотворения: "Заглушить рокотание моря соловьиная песнь не вольна". Потом она опять повернулась лицом к безжизненному переулку и отпрянула, заливаясь медленной краской. Там, на той стороне по тротуару, неспешно пошаркивая, оттянув кулаками карманы вязаного, как чулок, пальто, шел Евгений Устинович. Он остановился, посмотрел на свой дом, на свое окно, поднял повыше воротник, мотнул головой от холода и пошел дальше - бочком, бочком, притопывая, как это делают ночью дежурные дворники. "За успех моего предприятия!" - вспомнила Надя его рыцарский тост. "Ах ты, обманщик, лиса, коряга противная", - смеясь, шепнула она и показала кулак ему вслед, его согнутой спине. А переулок между тем светлел, в бледном, золотисто-зеленом небе появился телесный оттенок, оно отогревалось, все больше прибавлялось в нем живой теплоты. А из-за ярко освещенных крыш словно доносились радостные трубы зари. Да, в Москве начинался новый день, а для Нади и новая жизнь. Начиналась она, правда, не в отдельной квартире, полуголодная жизнь, но с большими радостями и большими горестями, жизнь настоящая. Счастье! Оно никогда не бывает сладким и не похоже на плакаты по страхованию имущества. Оно подкрашено горечью - и об этом Наде предстояло узнать очень скоро. 11 В семь часов утра она убрала в комнате изобретателей, еще раз поцеловала спящего Дмитрия Алексеевича, оделась и тихонько вышла. Все было спокойно, никто не встретился ей в коридоре. Она закрыла за собой наружную дверь и облегченно вздохнула. Но тут Надя вдруг отчетливо увидела своего покинутого Николашку, с вытянутым личиком, с большими удивленными глазами: он стоял в кроватке и не плакал, смотрел на пустую мамину кровать и на дверь. Бровки его были жалобно подняты, он ничего не понимал, потому что как же можно быть живым и так долго не видеть мамы - даже ночью, даже утром! Ахнув, браня себя, Надя поспешила вниз, через двор, к воротам. Далеко в переулке светилась зеленая лампочка такси. Надя добежала, дернула ручку, упала на мягкое сиденье, и только тогда, когда замелькали справа и слева столбы и дома, она подумала, что теперь придется отказаться от некоторых привычек, от таких вещей, как такси. "В последний раз, - решила она. - Будем жить построже, как полагается учительнице географии". Дома все было в порядке. Николашка сидел за столом на своем высоком стуле. Шура кормила его кашкой, он двигал щеками и тянулся ручонками к блюдцу. - Ах ты, моя дорогая-золотая! - тихо запела Надя, еле удерживаясь, чтобы не стиснуть, не расцеловать своего мальчугашку. Но она сперва сбросила пальто и, приговаривая "дорогая-золотая, серебряная", побежала на кухню мыть руки. Николашка громко заревел - ушла мамочка. Но вот она уже вернулась и взяла его на руки. Посмотрела, не подопрели ли ножки, и, поцеловав несколько раз сына, раскрасневшись от счастья, она принялась его кормить. - Все, все Леониду скажу, - пробасила старуха в дверь. - Погоди вот. Пусть только приедет. - Приедет - на него тогда и шипите, - ответила Надя через плечо. - За то, что он бросил первую жену с двумя детьми. - Во-он чего! Та сама ушла. Такая же гулящая дрянь была... - От него и третья уйдет, - сказала Надя, целуя Николашку. - А со мной, пожалуйста, не разговаривайте. Я вас знать не хочу. Днем Надя была в школе, давала уроки, а под вечер, то глубоко вздыхая, то задерживая дыхание, уже стояла перед высокой дверью, с множеством звонковых кнопок, высыпавших как мухи на солнцепек. Дверь открыл Евгений Устинович. - Здравствуйте, Мефистофель, - негромко сказала ему Надя. Они замолчали, глядя друг на друга. - Здравствуйте, Маргарита, - в нос, негромко пропел наконец старик, заставив Надю покраснеть. Но тут же он сообразил, что ему, как приехавшему из Малаховки, полагается ничего не знать. Он нерешительно посмотрел на Надю. - Простите, а как я должен понимать ваше столь необычное приветствие? - Шутки шутками. А я хочу вам по секрету сказать одну вещь, - шепнула Надя. - Я видела агента иностранной разведки. - Не может быть! Где? - Глаза профессора округлились за стеклами очков. Он оглянулся и приблизил к Наде ухо, из которого, как порванные струны, торчали седые завитки. - Я твердо в этом убеждена, - сказала Надя. - Он дежурил сегодня всю ночь у нас под окном. Надо было бы поймать этого шпиона и наказать. Старик постоял, наклонив голову, подумал, строго посмотрел на Надю. - Дело серьезное. Да. Очень серьезное... А стоит ли его наказывать? Ведь он, бедняга, на своей работе насморк получил!.. Надя, пряча улыбку, хотела было пройти дальше, в коридор, но профессор остановил ее. - Надежда Сергеевна. Пожалуйста, ничего не говорите Фаусту. У него сегодня дурное настроение. Он меня съест за это. - А что он?.. - Лежит до сих пор. Мрачен. Мысли... У Дмитрия Алексеевича болела голова. Он лежал на своих ящиках, щупал лоб, смотрел в стену и думал - все об одном и том же. "Ханжа! - говорил он себе уже в который раз. - Ты ведь изменил Жанне! Так продолжай, что ж тут охать?" И, охнув, поворачивался на другой бок. Нет, это не было изменой, отвечал он себе, а в общем, там будет видно... "Что будет видно? - возникала вдруг новая мысль. - А что будет с _этой_? Почему я не отверг ее сразу? Зачем надежды подавал? Слаб? Или люблю, может быть? Она-то любит, это видно... потому и пошла на все. Она может потребовать от сердца отчета. А если отчета не будет, зачем обманул? И придется все-таки ей что-то сказать, хотя пробуждение будет для нее тяжелым. Но я-то - разве я ее обманул? Ведь она нравилась мне, я не смог..." - Ах... - сказал он и повернулся на спину, закрыл глаза рукой. "А _та_? - подумал он с болью. - Совсем еще девчонка. Она там надеется, что я в Кузбассе, поверила опять, что я не сумасброд, что есть герои на свете! Можно ли сейчас, в такую минуту, и так ее предавать! А Надя... Что же - сказать ей до свиданья?.." "Хорош, хорош! - услышал он вдруг новый, твердый голос. - Ты так и будешь теперь размышлять!.. А машина? Ведь ее все-таки надо _вручить_? Сколько сегодня на твоем путевом столбе? Тридцать три? Так о чем же надо сегодня думать: решать детские головоломки или думать о главной части твоего существа - о деле?" И этот голос решил все. Дмитрий Алексеевич нахмурился и спустил ноги с постели. В эту минуту и вошла в комнату Надя. - Здравствуй...те! - сказала она радостно. Тревога ее была искусно спрятана. Дмитрий Алексеевич виновато посмотрел в сторону. Помедлив, он набрался сил и поднял голову, чтобы сказать Наде решительные слова. И она поняла все. - Не говори! Я все понимаю, - она села рядом с ним. - Дмитрий Алексеевич, подождите еще один день! Дайте мне этот день... Мы побудем вместе, куда-нибудь пойдем... "И не вернемся", - подумал Дмитрий Алексеевич, невесело улыбаясь. - Нет, - он вздохнул и пощупал пальцами лоб. - Да... это я и хочу сказать. Нам нельзя продолжать это. Вот это... Они оба замолчали. Вошел Евгений Устинович, быстро взглянул на них и стал вытирать чистую клеенку. - Погодка хороша! - закричал он, чтобы прогнать их смущение. - Ах, молодые люди, молодые люди! Шли бы на улицу. Дмитрий Алексеевич молчал. Надя смотрела на его бледное лицо, читая все его мысли, понимая все. В ней что-то происходило - в ответ на его молчание. В эти минуты она словно вырастала в матери этому громадному человеку. А то, сумасшедшее, милое существо, которое еще вчера она не могла в себе удержать, оно незаметно таяло в ней, исходя тихими слезами. Надя встала, быстро сняла и повесила пальто. Сегодня она была одета в свой учительский строгий, темно-серый костюм. И она повернулась к Дмитрию Алексеевичу, словно ожидая рабочих распоряжений, чтобы все увидели: если так надо, она станет другой. Это был ее ответ на первую горечь счастья. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1 Возможность увидеть настоящий героизм представляется не часто. И не потому, что героев мало, совсем по другой причине. Герой восходит на вершину своей высокой жизни, еще не имея на груди привлекательного золотого значка. Как раз в эти-то минуты он и герой! Восхождение это иногда длится годами, десятилетиями, а подчас остается незамеченным до самого конца. Герой - рядом с нами, и мы его не видим, вот как бывает иногда! Поэтому, должно быть, и находятся люди, которые говорят, что героев вообще нет, а есть расчетливые сеятели, засевающие поле, чтобы собрать затем сам-десят. Но посмотрите: вот Дмитрий Алексеевич - его жатва зреет уже шесть лет, а колосьев еще не видно. Работая слесарем седьмого разряда или преподавателем математики, он мог бы за последние два года приобрести все вещи, нарисованные на огромном плакате "Страхование имущества", вывешенном в его переулке! В том-то и чудесно непонятная особенность этих людей, что они несерьезно смотрят на громадный и, несомненно, нужный плакат, не вникают в его существо, не боятся ни огня, пожирающего имущество, ни стихийных бедствий. Ни большие, ни малые деньги не задерживаются в их руках, не оседают на текущем счете и не превращаются в добротные вещи, которые можно застраховать. Они шутят между собой над тем, что кое-кому из нас кажется серьезным. А то, над чем иные опрометчиво подшучивают, для них святыня. "Автор", впервые пришедший на прием к академику, тих и скромен. Но если этот ученый (например, академик Флоринский) скажет ему, что он прав и что открытие его представляет большую ценность, тогда он становится человеком конченным и может даже показаться опасным. Он ни за что не бросит дело, не свернет в сторону и будет ломиться во все двери и стучать кулаками до конца, хотя он знает, что конец этот часто бывает грустным. Профессор Бусько, ссылаясь на Дизеля, говорил, что будто с годами отвыкаешь от надежд, но это было всего лишь красное словцо! Никогда еще он не цеплялся за надежду так, как ухватился после близкого знакомства с Дмитрием Алексеевичем, который упорно доказывал ему, что от друзей может быть прок. Сказав Лопаткину "не клянись", он все же клятву его принял, чувствуя, что новый друг в случае успеха сразу же протянет руку и ему, поможет _вручить_ порошок для тушения пожаров. И сам Дмитрий Алексеевич с годами не отвыкал от надежд. Правда, лицо его было равнодушно, когда он, например, давал Наде для перепечатки жалобу, письмо или протест, он даже смеялся над ними, но чувства его Надя уже умела читать. Ей легко далась эта грамота, недоступная для многих. И она знала, что Дмитрий Алексеевич ждал результата от каждой, самой маленькой бумажки. Он целыми днями обдумывал свои ходы. Однажды, приблизительно в мае, Надя подошла к нему, чтобы спросить о чем-то. Дмитрий Алексеевич в это время наклонил голову, и Надя беззвучно ахнула: его светлорусые волосы, которые становились все болезненнее на вид и как бы смирнее, эти дорогие ей пряди были попросту на треть седыми! Это все сделали надежды. Они не сбылись. Но еще больше было у Дмитрия Алексеевича надежд свежих, непроверенных. Он отослал в несколько инстанций свой новый, улучшенный проект и месяца три ходил уже по приемным, встречая везде знакомые, вежливые взгляды с насмешливой оглядкой в сторону. Взгляды, к которым нельзя привыкнуть, так же как нельзя отвыкнуть от надежд. Кто же смеялся? Сердиться нельзя было на этих людей. Это все были честные работники _стола_, отлично знающие, что все, что можно было изобрести, изобретено в прошлом веке. Их смешило, что "педагог", - как они прозвали Лопаткина, писал по своему _вопросу_, в самые высокие адреса. Чудак! Мало ему было таких авторитетов, как Авдиев, как академик Саратовцев! Некоторые из этих людей принимали Дмитрия Алексеевича строго, говорили с ним колючим басом и морщились. Они смотрели на него, как им казалось, с государственных позиций. "Сколько ненужной волокиты вносят в аппарат вот такие изобретатели кислых щей, - говорили их взгляды, - сколько средств уходит на всю эту дурацкую переписку с бездельниками и проходимцами!" Но Дмитрий Алексеевич понимал их и не злился, а лишь все терпеливее сжимал губы. Вот так, получив очередной отказ, ответив вежливым поклоном на знакомую вежливую улыбку, он шел однажды по длинному коридору министерства, заставленному шкафами и старыми письменными столами. Дело шло к июлю, было очень тепло, даже душно. Самые неожиданные шумы министерской жизни обдавали Дмитрия Алексеевича. Доносился треск машинок, и через открытую дверь он видел потолок и стены бюро, обтянутые кремовой тканью. Потом налетал порыв тишины - это Дмитрий Алексеевич проходил мимо приемной начальника. Через дверь он видел собранные кверху шелковые шторы и сверкающие стекла открытых настежь окон, стол с телефонами и секретаршей, и посетителей на диванах и стульях. В соседней комнате шло совещание. Дальше был зал столов на сорок, и за каждым сидел человек. И везде - в коридоре, в дверях, в углах за шкафами - стояли по двое, по трое люди, сложив руки за спиной, прислонясь к стене, и все что-то обсуждали. Громадный корабль министерства летел вперед, все матросы добросовестно несли свою вахту, и никому не хотелось всерьез возиться с каким-то проектом машины для литья чугунных труб, проектом, не предусмотренным никакими планами. Пройдя весь этот корабль насквозь, Дмитрий Алексеевич вздохнул, постоял, провел рукой по лицу и стал спускаться вниз. Из вестибюля он умело проник в лабиринт зеркальных дверей и вышел на яркую от летнего солнца улицу. Здесь, на тротуаре, он чуть ли не лицом к лицу столкнулся с секретаршей Дроздова, с той самой, которую он назвал когда-то "русской зарей". Заря была в узком платье, с коротенькими рукавчиками покроя "японка", которые так хорошо обнажают руку и делают плечики покатыми. Волосы секретарши были коротко подстрижены и окружали ее голову желто-белым веночком, открывая детскую шейку. Заря шла и кушала мороженое из вафельного стаканчика. Дмитрий Алексеевич чуть заметно поклонился ей и ускорил шаг. Но девушка остановила его. - Господи, как вы изменились! Лопаткин, кажется? - Она покачала маленькой головой. - Все ходите? Дмитрий Алексеевич ответил: "Да, хожу", и приготовился отвечать на неприятные вопросы. Но девушка, быстро взглянув на него, с болью двинула морщинкой на переносице, отвернулась, задумалась, глядя на вафельный стаканчик. У нее на груди был комсомольский значок, и этот маленький значок, должно быть, сейчас жег ее, требовал решительного поступка. Заря опять взглянула на Лопаткина и вдруг решилась: - Знаете что, товарищ Лопаткин... Дайте мне ваш проект - общий вид и описание. И вот еще что. Пойдемте со мной, вы напишете коротенько на имя Афанасия Терентьевича. - Вы разве не у Дроздова? - Нет, я у министра. Дмитрий Алексеевич молча наклонил голову. Они вошли в лабиринт из зеркальных стекол, вахтер спросил было пропуск у Дмитрия Алексеевича, но девушка смело перебила его: - Это по вызову Афанасия Терентьевича. Они прошли незнакомым коридором, потом поднялись по узкой лестнице на второй этаж. Здесь их встретил еще один вахтер, и девушка опять сказала: - Этот товарищ вызван. Дмитрий Алексеевич оказался в широком и длинном зале с красной мягкой дорожкой во всю его длину. Девушка подвела его к круглому столу, накрытому стеклом. - Вот здесь есть ручка и чернила, - сказал она негромко. - Пишите так: министру, товарищу Дядюра, Афанасию Терентьевичу. Ни на кого не жалуйтесь персонально. Просто укажите, что несколько лет не можете продвинуть... Пишите, я сейчас приду. Она ушла по мягкой красной с зеленым дорожке в самый конец зала. Ушла особой секретарской походкой, не ускоряя и не замедляя шага, и исчезла за высокой, полированной дверью. Вскоре она вернулась. Письмо было написано. Дмитрий Алексеевич молча передал его вместе с уменьшенной фотокопией проекта. Взяв бумаги, девушка проводила его до лестницы и здесь, глядя на него так, как чувствительные люди смотрят на осужденного, жалея, но боясь прикоснуться, она сказала: - Позвоните через два дня, утром, в приемную. Спросите Михееву. Что-нибудь сделаем. Он любит открывать изобретателей и вообще таланты... Через два дня утром Дмитрий Алексеевич позвонил в приемную министра и спросил товарища Михееву. - Что вам угодно? - отозвался дисциплинированный голосок секретарши министра. - Ах, это товарищ Лопаткин! - и голосок сразу потеплел. - Это вы, товарищ Лопаткин? Афанасий Терентьевич примет вас в пятницу. Да, приходите, пожалуйста, в четыре часа дня. Пропуск я закажу. В течение двух дней, что остались до пятницы, Дмитрий Алексеевич ничего не писал и не чертил. И Евгений Устинович приостановил свою работу. По вечерам, открыв окно, не зажигая света, они сидели молча друг против друга. Изредка звучало в тишине нечаянно сказанное слово, и лишь по этому можно было догадаться, что идет беседа. - В пятницу... - говорил Дмитрий Алексеевич. - Может, на этом все и кончится... - Ну, ну... Сходите, сходите, - отвечал профессор после некоторой паузы, и опять наступала тишина. В пятницу Дмитрий Алексеевич побрился, отгладил костюм и начистил ботинки. В половине четвертого, держа в руке Надин портфель, он поднялся на второй этаж по парадной лестнице министерства. Здесь у Дмитрия Алексеевича вторично проверили пропуск, и он вошел в длинный зал с ковровой дорожкой от одних высоких дверей до других. Пройдя через вторые двери, Дмитрий Алексеевич очутился в приемной. Это был тоже большой зал квадратной формы, и стены его сверкали полированным деревом, лаком и свежей краской. Вдоль стен стояли диваны в белых чехлах. На них раскинулись в ожидании вызова привычные посетители - молодые и пожилые люди в белых кителях и с громадными портфелями. За одним из двух столов сидел молодой человек с красиво выписанными черными бровями и, не поднимая глаз, с непонятной улыбкой, слушал седого и полного добряка, должно быть директора завода, который склонился к нему с искательным видом. За вторым столом строгая Заря снимала телефонные трубки, сразу по две, и вполголоса что-то говорила сразу в обе. Дмитрий Алексеевич чуть заметно поклонился ей. Она посмотрела на него и даже не двинула бровью. Дмитрий Алексеевич понял все и подошел к молодому человеку. - Лопаткин? - сказал тот, не поднимая глаз. - Присядьте, пожалуйста. - И так же, не поднимая глаз, ответил добряку, раскрывшему перед ним портсигар: - Спасибо, не курю. Дмитрий Алексеевич сел на диван. Несколько минут длилась та особая, настоящая тишина, которая бывает в комнатах с хорошей звуковой изоляцией. Потом в приемную быстро вошли, шаркая и оживленно беседуя, заместитель министра Шутиков и начальник технического управления Дроздов. Дмитрий Алексеевич поднялся, приветствуя своих старых знакомых, но те его не заметили. - У себя? - спросил Шутиков. - Да, да... - ответил молодой человек и встал, одергивая пиджак. И оба они, секунду помешкав, вошли под синюю портьеру, в коридорчик, который вел к двери министра. Опять наступила тишина. Дмитрий Алексеевич знал, что в кабинете министра сейчас говорят о нем. "Ах, как это долго", - подумал он и вдруг почувствовал сильнейший укол в груди: это засипел электрический сигнал за спиной молодого человека. Тот мгновенно встал и ровным шагом ушел под портьеру. "Меня", - подумал Дмитрий Алексеевич. Но молодой человек вернулся и как ни в чем не бывало сел за свой стол. Опять потекли долгие минуты. Потом еще раз засипел сигнал, молодой человек ушел под портьеру, вернулся и чуть не убил Дмитрия Алексеевича тихими словами: - Товарищ Лопаткин... Пройдя полутемным коридорчиком, Дмитрий Алексеевич открыл высокую дверь, облицованную карельской березой, и увидел еще один зал с громадными окнами в двух противоположных стенах. Это и был кабинет министра. У правого окна, ближе к дальней стене, стоял письменный стол и перед ним два кресла. За столом сидел министр в генеральских белых погонах. В креслах - Шутиков и Дроздов. Дмитрий Алексеевич пересек обширное светлое и мягкое поле ковра, и когда он уже подходил к столу, министр встал и поспешил ему навстречу, наклоняясь вперед, протянув руку. Он был коренаст, плотен и не стар - лет пятидесяти. Он сильно встряхнул руку Дмитрия Алексеевича, сказал ему: "Садитесь", и Дроздов тотчас вскочил со своего кресла и пересел на стул около окна. Дмитрий Алексеевич подержал мягкую, с жемчужным глянцем руку Шутикова, потом пожал сухонькую, но сильную ручку Дроздова и осторожно сел в нагретое им кресло. - Так я разбирался, товарищ Лопаткин! - сказал министр. Лицо у него было лобастое, под глазами коричневые мешки, взъерошенные волосы стояли над костяным лбом, и был похож на портрет Бетховена. - Идея мне нравится, - сказал он. - Только я не все тут понял... - Может, вы разрешите доложить? - спросил Дмитрий Алексеевич. - Ну, ну! Показывайте, что тут у вас... Дмитрий Алексеевич сразу же развернул и положил на стол большой лист. - Вишь ты, изобретатель! - министр ухмыльнулся. - Уже и светокопию успел сделать! Он внимательно выслушал объяснения автора, ни разу не перебив его. Только один раз спросил осторожно: - Что же это у вас - шток, кажется, неравнопрочен? - Он не инженер, Афанасий Терентьевич, - защищая Лопаткина, ответил Шутиков. - Это мы исправим... И приветливо засветился желтым золотом коронок и тонкой золотой оправой очков. В эту минуту дверь кабинета вдали приоткрылась. - Можно, Афанасий Терентьевич? - спросил молодой человек с круглыми бровями. Неслышно ступая на носках, он подошел и положил с краю на стол штук пятнадцать мраморно-разноцветных тяжелых дощечек с наклеенными на них бумажками - должно быть, образцы каких-то материалов. - Все здесь? - спросил министр. Не глядя, протянул руку в сторону, потрогал, передвинул образцы, и молодой человек, так же неслышно ковыляя на носках, ушел. - Да... так идея мне нравится, - сказал министр Шутикову. Потом, положив руку на чертеж, он посмотрел на Дмитрия Алексеевича. - У нас уже делают одну такую машину. Максютенко со товарищи. Вот... Леонид Иванович Дроздов опекает. Вы незнакомы с их машиной?.. - Как же! Приходилось, - сказал Дмитрий Алексеевич с недоброй улыбкой. Недобро улыбнулся и Дроздов, не глядя на Лопаткина. Но министр ничего этого не заметил. - Леонид Иванович! Твой соперник! Ты должен быть благородным! А? Соревноваться придется! - Он засмеялся, и Дроздов, улыбаясь, наклонил голову. Потом министр нахмурился. - Вы что-то пишете, вас два года мариновали? - сказав это, он достал из ящика объемистый портфель из матово-шоколадной толстой кожи и одну за другой стал укладывать дощечки в его атласное нутро. - Это гипролитовцы. Не разобрались сразу, - сказал Шутиков. - Тут вот какая история, - с серьезным видом перебил его Дроздов. - Разрешите, Афанасий Терентьевич? У товарища Лопаткина был другой проект, встретивший ряд принципиальных возражений как со стороны нашей науки, так и со стороны... - Вот из этого негодного проекта вы и взяли идею для своей машины, - сказал ему Дмитрий Алексеевич. - Для той, которую вы строите. Министр захохотал и припал к столу, качая головой. - Ах ты, господи! Молодец! Ей-богу, молодец! Сразу видно - изобретатель! Ну, честное слово, все по одной мерке скроены. Только сейчас Дмитрий Алексеевич заметил, что министр куда-то торопится. Афанасий Терентьевич смеялся, движения его были свободны, но рука - рука выдавала все. Она дрожала, ей хотелось побарабанить по столу. Она не удержалась, протянулась к портфелю и громко защелкнула замок. - Так что ты говоришь, Леонид Иванович? - спросил министр. Дроздов, который смеялся вместе с Шутиковым и министром, откашлялся и продолжал, весело косясь на Дмитрия Алексеевича: - Тот проект встретил ряд возражений по существу, и товарищ Лопаткин это знает. Что касается волокиты с этим, с новым вариантом, то... - Что же вы мне не позвонили, Дмитрий Алексеевич? - мягко удивился Шутиков. - Я же вам говорил тогда, в личной беседе: звоните, заходите! В одиночку вы не сможете протолкнуть самый идеальный проект. У нас в институтах, знаете, нужно идти напролом, как идет лосось. Видели когда-нибудь, как лосось прыгает вверх через водопад? Нет? Ну, так когда-нибудь мы с вами съездим на Карельский перешеек... - Погоди, рыбак, - сказал ему министр. - Про рыбу потом. И Шутиков, виновато сияя, стал смотреть на свои колени. - Что же мы будем делать с товарищем Лопаткиным? - спросил министр. - На заключение? - осторожно предложил Дроздов. - Ты кого имеешь в виду? - Василия Захаровича Авдиева. - А он не угробит? Василий Захарович-то? Может, Флоринскому - для разнообразия? Авдиев-то теперь все оправдаться норовит. А? - Он даст объективный отзыв, - уверенно сказал Шутиков. - Отзыв, по-моему, должен быть положительным. - Что ж! Если отзыв будет благоприятный, создавайте группу. Пусть прикидывают. И автора - в штат. Ну, ладно. - Министр встал, и все поднялись за ним. - Вот так, значит, и сделаем. А вы, товарищ Лопаткин, если что, не стесняйтесь, звоните сразу мне. Когда они вышли из кабинета, Дроздов весело посмотрел на Дмитрия Алексеевича черными глазами. "Как это ты сумел прорваться к министру?" - спрашивали эти умные, живые глаза. - Павел Иванович, смотрите, а ведь это лосось! - сказал он одобрительно. - Лосо-ось, - согласился Шутиков, обнимая. Дмитрия Алексеевича, сияя ему прямо в лицо своей золотой улыбкой. - Ну что же, пойдем ко мне? Кабинет Шутикова бы на том же втором этаже. Перед ним блестела свежей краской такая же просторная приемная розовато-молочного цвета. А в кабинете по всем четырем стенам шла панель из темного ореха вперемежку с экранами, затянутыми темно-зеленым сукном. Войдя в кабинет, Шутиков бросился на большой диван, сделанный словно из множества кожаных подушечек. Он шутя потянул Дмитрия Алексеевича за пиджак, и тот упал рядом с ним, и диван мягко принял обоих. Шутиков раскрыл портсигар, и они закурили. В открытое окно была видна отвесная стена огромной пропасти - министерского двора. На дне ее вдруг зашумел автомобильный мотор и раздалось грозное "би-би". - Уже поехал! - сказал Шутиков. Дмитрий Алексеевич понял, что речь идет о министре. - Задержали мы его, - сказал Шутиков. - Н-да-а. - И он улыбнулся в потолок. - Право, как интересно складывается судьба. Наблюдаешь так... Самые неожиданные сочетания!.. Это я говорю о вас, Дмитрий Алексеевич, - сказал он и вдруг застенчиво улыбнулся. - Вы все время действуете так... Каждый ваш шаг вызывает против вас огонь. Даже я, скажу вам по чести, даже я был вынужден иногда преграждать вам путь. Потому что вы ничего не видите и не знаете, кроме вашей машины, и даже мешаете иногда проводить важную работу. Дмитрий Алексеевич усиленно дымил и хмурился, стараясь понять, куда гнет этот ласковый, светлый, как летний день, человек в дорогом тонком костюме цвета цемента. - Ничего не понимаете? - спросил Шутиков и рассмеялся. - Сейчас поймете. Вот я. Начальству было угодно взвалить на меня ответственность за выпуск труб, в частности за труболитейную машину. Вникнув в это дело, я увидел, что, кроме меня, существует целая группа людей, чья жизнь связана с этим самым делом, с трубами. Связана намертво. Они устроили себе нечто вроде эдакого скифского городища, обнесли его стеной, разделили обязанности и живут по Мальтусу, ограничивая рождаемость. Городища этого не видно, а оно существует! Как град Китеж, во-о-от как! - Вы хотите, чтобы я отказался? - хрипло сказал Дмитрий Алексеевич. - Вы хватаете мысль на лету. Как форель мушку! Не я хочу, а они хотят. Вы же сами видите, они закрыли для вас ворота! - Хорошо... А почему вы... - Почему я иногда должен преграждать вам путь? Вот почему. Нам важно не то, кто даст машину, а важна сама машина. Это задача государственной важности. Мы побольше вашего заинтересованы. Нам нужны трубы. Дешевые, хорошие и чтоб, как гвозди, летели из машины. Вот что нам нужно. Не нам, конечно, а государству. Поняли? - Так вот же! Берите! - А кто нам скажет, что эта машина будет работать? Что она эффективна? Ведь это же риск на несколько сот тысяч рублей! Мы, конечно, поверили бы вам, если бы вы были крупнейшим специалистом в этом деле, как профессор Авдиев. Но тогда вы жили бы в Китеже и были бы у них первым шаманом! А в нынешнем положении... - Но сделал же этот шаман негодную машину? - Эта история с ошибкой Авдиева... - Шутиков пустил мягкие клубы ароматного дыма. - Эта история, правда, ее можно было бы уже забыть, имеет свою положительную сторону. Благодаря ей я получил наконец возможность контролировать и требовать. Теперь вместо обещаний они с Максютенко и Урюпиным дадут нам сносную машину, что и требуется. - А зачем же тогда мою... - Вашу мы попробуем проверить... Но Китеж существует, Дмитрий Алексеевич, Китеж существует. То, что вы добились приема у министра, - ваша удача. Но ученые - это ученые. Это такой айсберг, о который разбился уже не один "Титаник". Затевать с ними тяжбу... Нет, это не есть ближний путь к решению хозяйственной задачи... Наступило молчание. Шутиков курил и, искоса поглядывая, изучал лицо изобретателя. Изобретатель тоже посматривал на него усталыми серыми глазами. Он чуть заметно хмурился, но не сжимал губ и не двигал грозно желваками. Лицо его было непроницаемо - признак самой сильной воли. - Да, Дроздов прав! - сказал Шутиков. Обнял Дмитрия Алексеевича и похлопал его по боку. - Вы лосось! Беда только, что самые упорные лососи, знаете, такие полутораметровые красавцы, выметав икру, скатываются иногда в море мертвыми. - И Шутиков засмеялся, тиская плечо Дмитрия Алексеевича. - У вас есть шансы добраться до цели, - сказал он, становясь серьезным. - Но нужно многое учесть. Как у вас со здоровьем? - Нормально. Нервы и аппетит в порядке, - сказал Дмитрий Алексеевич. - И потом: вот надо еще подумать, что это вам даст. Вот машина ваша сделана, вам выдадут, конечно, некоторую сумму, но она вас разочарует. Вознаграждение далеко не оправдывает издержек автора. Нет, на этом строить расчеты нельзя. Да-а. И вот вы опять приходите в школу... С перерывом в стаже... Он вопросительно посмотрел на Лопаткина. Дмитрий Алексеевич ничего не сказал. - У вас есть еще одна возможность, - негромко продолжал Шутиков и посмотрел на него полузакрытыми, на миг омертвевшими глазами. - Вы математик и неплохой инженер-практик. Я не льщу, вы соображаете лучше многих наших конструкторов. Ваше призвание - механика. И я уверен, что вы смогли бы, - здесь он усилил голос, - вы смогли бы вести отдел в том же Гипролито. Но, - он спрятал голову в плечи и развел руками, - сначала вам надо избавиться... или, как хотите, приобрести некоторые деловые качества. Познать жизнь. Человек на нашем этапе несовершенен. Я говорю хотя бы о наших китежанах. Это живые люди, с отрицательными и положительными качествами. Надо это знать и с этим считаться, если хочешь работать с пользой для общества. - Попробую... Может быть, приобрету нужные качества, - негромко сказал Дмитрий Алексеевич и слабо улыбнулся. Он хитрил, и Шутиков сразу это понял. - Я вам серьезно говорю, - возвысил он голос, пробивая слабую улыбку Дмитрия Алексеевича своим омертвленным взглядом. - Вылезайте, вылезайте из коротких штанишек. Что вам далось это изобретательство? Только гробите энергию, знания и время на глупейшую волокиту. Толковые люди везде нужны. Я с радостью поручу вам ответственную работу, как только буду уверен... Говоря это, Шутиков поднялся и двинулся к выходу. У дверей он пожал Дмитрию Алексеевичу руку, задержал ее в своей и вдруг просиял своей золотистой улыбкой, улыбкой человека, любящего детей. - Очень рад, что мне удалось с вами ближе познакомиться. Надеюсь, мы поймем друг друга и будем друзьями. Да, проект ваш! Вы передайте его Невраеву, он тут сидит, в комнате сразу же после приемной. Так, Дмитрий Алексеевич! Пожелаю вам! Две недели спустя Дмитрий Алексеевич стоял в кабинете Невраева у открытого окна, облокотясь на подоконник, и смотрел на улицу. Рядом с ним лежал на подоконнике Вадя Невраев, инженер, референт и журналист. Лицо у него было круглое, налитое молодой кровью, редкий ежик волос - соломенного цвета и сквозь него просвечивало что-то розовое. Светло-серый пиджак Вади был расстегнут, под ним виднелась шелковая голубая сорочка и галстук, сбитый в сторону. От Невраева чуть-чуть тянуло не то фиалкой, не то водочкой. Слегка перевесясь через подоконник, он благодушно смотрел на улицу. Глаза его были зеленовато-голубые, цвета стекла на изломе, - зеленая улица отражалась и играла в них. Между Дмитрием Алексеевичем и этим добродушным человеком, лет двадцати пяти, а может быть и тридцати пяти, любящим выпить, посмеяться и поболтать о "женском вопросе", с первого же дня знакомства установилось что-то вроде дружбы. Они два раза уже ездили купаться в Химки. В ясных глазах Невраева, пронзительно голубых, когда Вадя был на пляже, около голубой воды, черновая сторона жизни не отражалась. Он смотрел на все окружающее благодушно и всегда был чуть-чуть навеселе - ровно настолько, чтобы не заметил Шутиков, который за обедом тоже выпивал стопку. - Вот подъезжает наш дорогой медведик, - сказал Вадя, не меняя положения. И Дмитрий Алексеевич увидел длинный черный "ЗИС", который ехал по осевой линии улицы. Машина замедлила ход, сказала отрывистое "би-би" и свернула под арку министерского здания. - Дима, мне очень хочется закурить. Разрешите? - спросил Невраев. - Что же спрашивать? - удивился Лопаткин. - Вы же, по-моему, не курите! - Но вы разрешаете? - сказал Невраев, не улыбаясь. Дмитрий Алексеевич достал пачку "Беломора" и вытряхнул из нее несколько папирос - одну папиросу на руку Невраева, другую взял сам. Затем зажег спичку и протянул ее Вадиму, но тот отказался. - Закуривайте, я сейчас достану одну вещь... Пока Дмитрий Алексеевич торопливо и жадно закуривал, Невраев достал из стола кнопку и приколол свою папиросу высоко к окну. - Это знак для некоторых щепетильных авторов, - любуясь папиросой, но не улыбаясь, сказал он. - Чтоб они не стеснялись курить в моем кабинете. И вообще, чтобы они меня поменьше стеснялись. После этого они долго молча смотрели на улицу. Дмитрий Алексеевич время от времени улыбался краем рта, а Невраев благодушно посматривал вниз на тротуар, как бы не замечая этих улыбок. - Во-от, - сказал он вдруг. - У меня в кабинете есть и другое обязательное правило. Чтобы вы всегда вот так улыбались, как сейчас. Это нравится хозяину кабинета. Они опять замолчали и минут десять в тишине лежали на подоконнике. - И еще одно правило есть, - сказал вдруг Невраев. - Не нервничать и не волноваться. Дмитрий Алексеевич действительно волновался. Через сорок или пятьдесят минут должно было начаться совещание при начальнике технического управления, созванное специально для обсуждения его проекта. - Это последнее правило трудно соблюсти, - сказал Дмитрий Алексеевич. - В этом кабинете все правила надо блюсти, - благодушно заметил Вадя. - Ага, вон показалась колымага академика Флоринского. Вот видите, у вас нет оснований для дурного настроения, товарищ Лопаткин. Невраев проворно соскользнул к телефону, набрал номер и сказал: - Лида, Флоринский приехал. Скажите, чтобы встретили. К главному подъезду министерства медленно подкатил старый "Паккард". Остановился, постоял некоторое время. Потом из него спиной вперед вылез белоголовый старик с тростью, распрямился, потрогал очки, выставил трость и неуверенно шагнул. Тут из подъезда выбежали два тонких молодых человека и подхватили старика под руки. - Слепнет дед, - сказал Невраев. - Саратовцев старше года на два, а как водку пьет! Нет, Дима, вы не должны нервничать в моем кабинете. Давайте лучше решим, не сходить ли нам _на уголок_?.. - Знаете что? Мы сходим. Но только после совещания - если решение будет в мою пользу... - Постойте. Я люблю точность, - сказал Невраев, глядя на улицу. - Что здесь является решающим моментом - "после совещания" или "решение в вашу пользу"? - Конечно, решение в мою пользу! - Тогда надо сейчас идти. - Почему? - Потому, что решение уже зафиксировано. - Где? - Вот здесь, - и Вадя, не улыбаясь, а наоборот, даже насупившись, слез с подоконника. - Вот здесь зафиксировано, - сказал он равнодушным тоном, открывая ящик стола. - Вот, можете почитать... Дмитрий Алексеевич. Это _вам_ касается, как говорит доктор наук Тепикин. Пункт второй. Я его вчера кончил фиксировать. И он подал Лопаткину отпечатанное на машинке "Решение совещания при начальнике технического управления". В пункте втором было сказано: "Поручить Гипролито проектирование машины тов. Лопаткина с участием автора, с учетом поправок, внесенных участниками данного совещания". - А вы уверены, что оно не претерпит изменений? - спросил Дмитрий Алексеевич, улыбаясь. Ему нравился Невраев, нравился его благодушный вид, этот угасающий серьезный голос. - Уверен, - еще тише ответил Вадя. - Почему? - Я очень хорошо, долго фиксировал это решение. Я жалею, что не могу зафиксировать так прочно вашу улыбку. Дима, пожалуйста, улыбайтесь почаще, мне это нравится. Ага, кто-то еще подъехал. Василий Захарович Авдиев. Надо идти... Из сверкающей "Победы" вышел высокий мужчина в просторном светло-сером костюме, в белых туфлях и в расстегнутой русской косоворотке, ярко расшитой на груди. Богатая золотисто-седая шевелюра его свилась над висками в множество колец, как нарезанный лук. Он остановился, посмотрел вдоль улицы, и Дмитрий Алексеевич на миг увидел его грозное лицо того красновато-колбасного цвета, какой бывает у рыжих. - Пойдемте, вы еще налюбуетесь на своего противника, - сказал Невраев, доставая из стола папку. Тут же он передвинул на место свой галстук, провел расческой по жидкому ежику волос, и они вышли в тот длинный зал, где Дмитрий Алексеевич две недели назад писал свое заявление на имя министра. Совещание должно было происходить на четвертом этаже, в кабинете Дроздова. К двенадцати часам дня в приемной ее брались приглашенные - человек восемь незнакомых Дмитрию Алексеевичу, из которых одна часть была в белых кителях, с белыми погонами - инженеры, а другая в летних тонких костюмах светлых тонов - ученые. Невраев, как только вошел в приемную, сразу стал другим. Теперь пиджак его был застегнут на одну пуговицу и словно отвердел, стесняя не только движения, но даже не давая повернуть шеи. Вадя порозовел от усердия. Вальяжной походкой, со строгим видом он обошел всех присутствующих, подал каждому руку и удалился в кабинет Дроздова, даже не оглянувшись на Дмитрия Алексеевича. Вскоре он вышел оттуда и сказал: - Товарищи, заходите. Все столпились у двери, вошли в кабинет, расселись на стульях против стены, на которой были уже приколоты листы с проектом Дмитрия Алексеевича. Дроздов сидел за своим столом, и был он сегодня одет в китель из бледно-золотистой чесучи. Рядом с ним сгорбился академик Флоринский, опираясь на трость, время от времени кивая, хотя никто ничего ему не говорил. С другой стороны стола, в кресле, потряхивая желто-седыми кудрями, раскинулся профессор Авдиев. Он курил, пуская дым к потолку, сбивая пепел с папиросы в чугунную пепельницу Дроздова. Это был громадный мужчина, с розовым широким лицом и с розовой могучей шеей, покрытой желтыми крапинами. Дмитрия Алексеевича удивили его глаза - бледно-голубые, мутные голыши, сумасшедше-веселые. Удивителен был и голос Авдиева - как будто говорила женщина, простуженная, почти до шепота. - Дмитрий Алексеевич, доложите совещанию... - сказал Дроздов. - А чего докладывать, все ознакомились, - глухо сказал Авдиев и, скрипя креслом, круто повернулся. - Все знают? - Знакомились, знаем, - сказали несколько человек. - Какие будут мнения? - спросил Дроздов. - Институт придерживается своей прежней позиции относительно необходимости научной разработки главных вопросов, связанных с принципиальными особенностями этой схемы, - без передышки проговорил Авдиев, не поднимаясь. Он говорил только Дроздову и стенографистке. - Однако, учитывая, так сказать, злобу дня, назревшую необходимость в такой машине, мы считаем возможным построить... ммм... экспериментальный образец в данном варианте, предложенном товарищем изобретателем... Машина заслуживает внимания и проверки наряду с той, которая строится сейчас в Музге... хотя та конструкция, которую министерство строит... я имею в виду конструкцию Урюпина и Максютенко, - она обещает нам успешное решение задачи... - Петр Иннокентьевич, вы, кажется, хотели... - сказал Дроздов академику и спохватился. - Простите, Василий Захарович, вы закончили? - Да что ж тут... - хрипло отозвался Авдиев, двинул могучею спиной и достал из портсигара новую папиросу. - В общем, нынче будем с трубами, - он повернулся и сумасшедше-весело глянул на Дмитрия Алексеевича, держа папиросу в крепких зубах. Академик Флоринский, прежде чем заговорить, несколько раз кивнул, оперся посильнее на трость. - Я рад слышать здесь положительный отзыв профессора Авдиева. В дополнение к сказанному, - он возвысил голос и заговорил отчетливо и звонко: - в дополнение я прошу зафиксировать следующую основную мою мысль. - Он перевел дух, напрягся и стал диктовать сидящей сзади него стенографистке: - Машина товарища Лопаткина... рождена как бы по велению нашего нового века. Она наивыгоднейшим образом... воплощает в себе идеи потока... и дает увеличение производительности труда при литье труб... минимум в четыре раза. Однако для того чтобы представить себе... реальную пользу... надо полученные результаты умножить на два, потому что машина... имеет вдвое меньшие габариты по сравнению с другими конструкциями. Таково мое заключение. Он стукнул тростью в пол и несколько раз кивнул. - Еще кто-нибудь желает? - спросил Дроздов. - Нет? Тогда разрешите мне. - Он встал. - Техническое управление не может не отметить той громадной работы, которую провел товарищ Лопаткин над своей машиной... И он сказал в меру длинную речь, умеренно похвалил машину, отметил несколько ее конструктивных недостатков, сказал, что поддержка передовой технической мысли является первой обязанностью... и так далее. Когда он говорил все это, Авдиев перестал курить и странно светлыми глазами, смотрел на него, словно вдруг увидел гения. Потом было предоставлено слово товарищу Невраеву. Вадя, порозовевший от усердия, вышел вперед, надулся и, кашлянув, зачитал знакомое Дмитрию Алексеевичу решение, которое он так прочно "зафиксировал" несколько дней назад. Решение это было одобрено всеми присутствующими, Дроздов объявил совещание закрытым, и все заспешили к выходу. В коридоре Дмитрия Алексеевича догнал Невраев. Он опять был мил и ясен, и пиджак его был расстегнут. - Куда спешите, товарищ Лопаткин? - спросил он угрожающе тихим голосом. - Объяснитесь! Дмитрий Алексеевич понял его. Ему не хотелось пить водку. Гораздо лучше было бы поднести этот стаканчик профессору Бусько. Но Вадя нажимал. - Вы что, манкируете? Я вас никуда не отпущу, Дима! И, подавив вздох, Дмитрий Алексеевич так же серьезно ответил: - Я готов, как говорил. И они молча стали спускаться по лестнице. - Дима, - тихо и скромно сказал Вадя в вестибюле. - Я готов произвести поставку за свой счет, по ленд-лизу. Мне известно, что вы скоро сможете делать ответные поставки. Они вышли на улицу, пересекли ее и вошли в пивную на углу. У стойки толпились любители выпить. - Кто крайний? - спросил Вадя слабым голосом. - Я _последний_, - вызывающе ответил ему интеллигентный пьяница в пенсне. - "Крайний" - это не по-русски. - А товарищ Тепикин говорит "крайний", - ровным, тихим голосом возразил Вадя. - Какой там еще Тепикин? - Если вы не знаете товарища Тепикина, значит вы не знаете новых правил русской грамматики, - сказал Вадя, и человек в пенсне вытаращил глаза. - Да, я вижу, что вы не знаете. Очень жаль... - присмирев, Вадя проглотил слюну. - Однако, Дима, давайте обсудим, чем вас обмывать... 2 Несмотря на то, что дела Дмитрия Алексеевича двигались теперь с удивительной быстротой и двигались благоприятно, его не покидали подозрения, и сейчас он нервничал больше, чем в самые тяжелые минуты голодного затишья. В разгаре беседы или работы он вдруг останавливался, захваченный врасплох внезапно возникшим вопросом. Таких вопросов накопилось много, и ни на один не было ответа. Почему Шутиков повел такой прямой разговор? И что в нем по-настоящему прямо? Что значат его предложения? Не отдают ли они угрозой или предупреждением? О чем? Чего ждать? И еще вот - почему вдруг Авдиев выступил "за"? Что толкнуло Дроздова на такую торжественную речь, и почему он так быстро "провернул вопрос"? Дмитрий Алексеевич был уже достаточно опытен и знал, что все эти похвалы и улыбки были вызваны не симпатией к нему и не радостью по поводу удачного решения задачи с литьем труб. Но до настоящих причин докопаться он не мог. Все было очень странно, все развивалось гладко, с угрожающей быстротой. Директор Гипролито выделил двух лучших конструкторов - Антоновича и Крехова. Последнего Дмитрий Алексеевич уже знал - это был инженер, который восхищался тем, что Авдиев пришел в науку в лаптях, "уперся лбом и раздвинул все и вся". В один день была организована группа, для нее отвели отдельную комнату, и сразу же все начали работать. Сам директор каждый день, как больничный врач, наведывался в группу - проверял, как идут дела. Евгений Устинович тоже чувствовал беспокойство. - Горит лес, Дмитрий Алексеевич, - говорил он, округлив глаза. - Горит лес. Но где - никак не могут понять. Эта тревога передалась и Надежде Сергеевне, и однажды, придя к ним после занятий в школе, она сказала: - Я вспомнила на уроке один разговор с Дроздовым... Она теперь называла своего бывшего мужа только так - по фамилии. - Я вспомнила, - сказала она. - Шутикову предлагали участие в разработке машины - той, урюпинской. И Шутиков отказался, испугался, даже заподозрил Дроздова. Думал, что тот хочет подложить ему свинью. Несколько месяцев косился. - Прежде всего, - задумчиво сказал Евгений Устинович, - это говорит нам, что вся история с машиной у них плохо сшита. Кое-как. Она может рассыпаться. Иначе, чего бы ему отказываться? Шутиков ваш, должно быть, далеко видит... - Подождите, а с какой стати он вообще трубами занимается? - спросил вдруг Дмитрий Алексеевич. - Очень просто, - горячо заговорила Надя, что-то вспомнив, что-то открыв для себя. - Дроздов говорил, что у Шутикова особые интересы... - Ну да, конечно, - заметил профессор вполголоса. - Подождите! Шутиков часто бывает на заседаниях... Как говорил Дроздов, в Большом доме. Так вот, в Большом доме очень часто говорили о центробежном литье. А соответствующие министры все никак не могли это литье освоить... И Шутиков решил потихоньку сделать эту машину, поставить всех перед фактом... "Нам срочно нужна машина. Не нам, конечно, а государству", - вспомнил Дмитрий Алексеевич слова Шутикова. - Да, ему, конечно, неважно, кто достанет жемчужину со дна морского, - заметил профессор, задумчиво ковыряя в ухе. - Ему важно ее получить и выгодно продать. Покупатель видит товар и улыбающегося продавца... - Улыбаться он умеет, - заметил Дмитрий Алексеевич. - Как же! Почему только он вдруг взял машину этих, как их?.. - Дмитрий Алексеевич - лошадка, на которую ставить нельзя, - сказала Надя, с чуть заметной грустной лаской посмотрев Дмитрию Алексеевичу в глаза. - Не понимаю, это сожаления личного порядка? Или цитата? - настороженно спросил профессор. - Конечно, цитата! Дроздов мне специально разъяснял, почему они остановились на Урюпине. Потому, что Урюпин пойдет на все, что ему предложат. - Ваш Урюпин - это же, собственно, тоже перекупщик. Он ведь не нырял за жемчугом! - Меня удивляет одно, - сказал Дмитрий Алексеевич, хмурясь, - что смотрят люди - все эти конструкторы, доценты, инженеры, вся публика, которая наполняет эти здания? Неужели нет среди них честного человека? - Дмитрий Алексеевич! Честность - это всего лишь пятая доля того, что нужно иметь, чтобы поднять голос против монополии. Дмитрий Алексеевич и Надя поняли, что сейчас начнется проповедь античного философа. - Во-первых, конечно, нужно быть честным, - сказал старик. - Большинство - честные, "о не все. Вот вам первый этап отсева. Затем нужно еще иметь смелость, а этот дар дан не" каждому. Дальше - нужен ум. Мы видывали смелых, которые бестолково кричат и дискредитируют самую идею критики. Наконец честный, умный, смелый может находиться в плену устоявшихся канонов. Вот в чем еще беда! Ему скажет тот же Авдиев - профессор, доктор, многолетний авторитет, что идея Лопаткина порочна, а сам Лопаткин - авантюрист, и он честно, с сознанием долга будет вас охаживать оглоблей, пока вы не протянете ноги! - Что же делать? - спросила Надя испуганно. - Что делать? Нужно подумать. У меня такое впечатление... Я слышу, чую, что они расставили для Дмитрия Алексеевича большущий невод. Я бы не дался им... - А я думаю так, - горячо заговорила Надя. - Не даваться - это само собой разумеется. Но если в вас есть чувство любви к родине... - Тут Надя вдруг остановилась и покраснела. Потом тряхнула головой. - Почему-то мы стесняемся так говорить. Когда война, тогда мы говорим и так... Потому что опасность. А я считаю, что и сейчас... потому что корень, с которым мы боремся, - живой, не дается и растет. Вы должны продолжать нужное для _нее_ дело. Даже тогда, когда она отвергает ваши подвиги. Когда она осуждает вас устами тех своих служителей и судей, которые произносят от ее имени несправедливый приговор. Тогда только ваша заслуга и будет иметь вес, когда сделаете то, что кажется невыполнимым. - Но что же это такое, Евгений Устинович? - заговорил Дмитрий Алексеевич, которому в эти дни было не до античных бесед. - Вот вы мудрец. Что же это такое: они торопятся, делают проект моей машины. Ведь этак мы к сентябрю все закончим! - Как это ни досадно, но придется дать противнику развернуть войска. В конце концов все выяснится. Но прошли последние дни июня, пошел июль, Дмитрий Алексеевич как инже