не задавали этот вопрос? - Теперь вот еще... - сказал следователь, не отвечая Наде. - Была у вас физическая близость? Этот вопрос капитан задал спокойно. Но Надя вдруг почувствовала в сидящем против нее военном странную напряженность, которая испугала ее. Он повторил вопрос. - Отвечайте. Вот этот вопрос записан в протоколе. - И он начал рассматривать пуговицу на рукаве. Надя прочитала. Вопрос был сформулирован очень точно. Не понимая, в чем дело, краснея, она ответила: - Да... И следователь выдал себя: стал поспешно записывать ее ответ. У него получилась длинная фраза: "Да, я действительно..." - и так далее. И Надя с ужасом почувствовала, что именно этим ответом она решила судьбу Дмитрия Алексеевича. Капитан взглянул на нее и понял свою ошибку. Бросив писать, он небрежно потянулся за портсигаром. Закурил, тряхнул волосами, затеял с Надей беседу о школе, о раздельном обучении мальчиков и девочек. Он был противником совместного обучения. "Если их посадить вместе, в один класс, они слишком рано начинают думать о соавторстве", - сказал он, смеясь. - Да, так на чем мы остановились... - он внезапно оборвал шутки. - Ага! Собственно говоря, мы исчерпали все. Вот, прочтите. Пока Надя читала протокол, он длинными шагами мерял кабинет и курил. В протоколе все было записано правильно. Надя расписалась на каждой странице, и следователь, уже не скрывая своего удовлетворения, положил листы в папку. - Скажите, - тихо обратилась к нему Надя, - вы арестовали его? - Да, он арестован. - За что? - Мы не имеем права говорить... Это тайна следствия. Вот так, Надежда Сергеевна! Не могу! К сожалению, не могу! Вы найдете выход? Прямо, направо и вниз. До свидания! 7 В первых числах ноября Дмитрия Алексеевича утром перевезли из тюрьмы во внутренний двор уже знакомого ему бледно-зеленого здания с белыми карнизами и колоннами. Машина подъехала к тому его крылу, где помещался трибунал. Арестованного провели по коридорам в зал судебного заседания, который после темноты коридоров показался ему необыкновенно светлым. Дмитрий Алексеевич был в том же сером, чуть измятом костюме. Его голова, остриженная в тюрьме под машинку, стала белой, и на ней теперь выделялись по-детски крупные шишки черепа. Лопаткин сел, молча повел темными глазами и увидел около двери на стуле Надю. Она так и подалась к нему. Но в эту минуту раздались шаги. Из боковой двери вышли трое военных. Суд занял свои места за длинным столом. В центре сел и сразу же раскрыл папку с делом старик подполковник с гладко расчесанными на пробор голубовато-серебристыми сединами и строгими чертами худощавого бритого лица. Корпус он держал непреклонно прямо, голову - высоко. Справа и слева от него сели полный капитан с лоснящимся лицом, плешивый на макушке, и молодой майор с обыкновенными, не запоминающимися чертами чуть рыжеватого русского парня, скуластый, невысокий, с большими кулаками. Он мог бы казаться очень широким в плечах, если бы подложил в нужные места кителя вату, как это сделал другой судья - капитан. Но он ничего не подложил туда, а мощные плечи его, как у грузчика, были покаты. Отдельно от них, в конце того же длинного стола разместился секретарь - младший лейтенант, который сразу же начал писать, перекосив плечи и держа ручку, как папиросу - между указательным и средним пальцем. Надев роговые очки, председатель объявил об открытии судебного заседания, и начался опрос подсудимого: как его фамилия, где он родился, когда... Потом судья снял очки, положил их на раскрытое дело. - Свидетель Максютенко? - Явился, - донесся из глубины почти пустого зала не совсем спокойный голос. - Свидетель Дроздова? - Здесь, - ответила Надя. Потом судья предложил свидетелям встать и предупредил их об ответственности перед законом за дачу ложных показаний. Надя и Максютенко расписались на листе у секретаря и, не глядя друг на друга, вышли в коридор. В течение тридцати или сорока минут после этого Надя сидела в полумраке, прислушиваясь к далеким и неясным звукам большого и таинственного дома. А в зале все шло своим чередом. Председатель разъяснил подсудимому его права и спросил, не желает ли он иметь защитника. Дмитрий Алексеевич пожал плечами и сказал, что дело его ясно и что защитник ему не нужен. Потом председатель, слегка отодвинув от себя папку, зачитал обвинительное заключение, где было сказано, что Лопаткин Дмитрий Алексеевич обвиняется в том, что он, будучи начальником конструкторской группы, разрешил доступ к документам, представляющим государственную тайну, постороннему лицу, а именно - Дроздовой Надежде Сергеевне, оформив ее мнимое участие в работе группы под видом соавторства, хотя такового не было, - чем совершил преступление, предусмотренное статьей такой-то Указа от такого-то числа. Дочитав до конца, председатель предложил Дмитрию Алексеевичу встать и спросил, признает ли он себя виновным. Тот упрямо наклонил стриженую голову и ответил: - Не признаю. - Расскажите по порядку все, что вам известно по делу. И Дмитрий Алексеевич, помолчав несколько секунд, подумав, начал обстоятельно рассказывать о тех трудностях, с которыми он столкнулся, неожиданно для себя став изобретателем. Он хотел после этого сказать, что уже одной той постоянной поддержки, которую оказывала ему Надежда Сергеевна, было бы достаточно для признания ее соавтором. Но председатель мягко перебил его: - Вы отклоняетесь от существа дела. - Наоборот, я хочу ввести вас в курс, в самое существо, - возразил Дмитрий Алексеевич. Тогда председатель, сохраняя ту же непреклонную прямоту в фигуре и в посадке головы, сказал: - Ответьте на вопросы. Содержит работа, которую вы вели в группе, государственную тайну? - Конечно, содержит, - сказал Дмитрий Алексеевич, пожав плечами. - Обозревается копия приказа министра об особой секретности сведений, разглашенных подсудимым, лист дела двадцать восьмой, - сказал председатель, и за столом наступило молчание. Судьи один за другим быстро просмотрели документ. - Кто являлся главным лицом, ответственным за неразглашение этой тайны? - опять заговорил председатель. - По-видимому, я... - По-видимому? А точнее? - Я. - Была ли посвящена Надежда Сергеевна Дроздова в эту тайну? - Была. - Была посвящена, - раздельно повторил председатель и посмотрел на секретаря: успел ли тот записать. - А кто открыл ей эту тайну? Кто ознакомил ее со всеми деталями дела? - Она ознакомилась с ними еще до того, как машину засекретили. - Кто сообщил Дроздовой о том, что машину засекретили? Кто ознакомил ее с дальнейшими изменениями проекта? - Я. Но ведь она числится моим соавтором. Приказ есть. - Вот мы сейчас и установим, были ли основания для подобного приказа... - Хорошо. Скажите тогда, что я разгласил? Если тайна разглашена, она должна быть известной вам! - Не задавайте вопросов суду. - Ладно, не буду. Я заявляю ходатайство: прошу суд установить, что я разгласил. - Суд отклоняет ваше ходатайство, так как не место и не входит в наши цели выяснять существо секретных сведений - именно в силу их секретности. Известно из официального источника, что они по перечню, установленному соответствующим постановлением, признаются строго секретными. Этого достаточно. Отвечайте на вопрос суда: кто является автором, творцом всей первоосновы вашей машины? - Я, а в варианте с двухслойными трубами мы вдвоем - я и Дроздова. Она подсказала мне идею... - Могла она сделать это сознательно? Имеет ли она для этого необходимые знания? Дмитрий Алексеевич не ответил. Он глубоко задумался. Все получалось так, что он действительно разгласил тайну. Но почему же он _тогда_ почувствовал, что обязан поставить фамилию Нади рядом со своей? Хотя что тут спрашивать - все ясно. Он и сейчас поступил бы так. Но как сказать суду об этом? - Скажите, подсудимый, - по-деревенски медлительно заговорил вдруг рыжеватый майор и подался вперед. - Почему вы пытались скрыть от следователя ваши личные отношения?.. - Личные отношения с кем? - С Дроздовой, - три раза низко протрубил майор, у которого особенно кругло получался как раз звук "о". Дмитрий Алексеевич посмотрел на него, пытаясь понять, к чему ведет этот вопрос, но не понял. - Хотел избавить ее от неприятных объяснений. Она - женщина... Тут вмешался председатель: - А не потому ли, что вы соединили интимную сторону своей жизни со стороной деловой, одомашнили секретную государственную работу, а когда началось следствие, хотели скрыть это? - Нет, не поэтому. Я ходатайствую о вызове в качестве свидетелей представителя заказчика и генерала... Председатель посмотрел на своих соседей, сперва на капитана, потом на майора. - Трибунал отклоняет ваше ходатайство. Эти лица были введены в заблуждение, эта сторона дела совершенно ясна. - Еще один вопрос, - медлительно выговорил майор. - Каким образом, по-вашему, можно было бы доказать, что Дроздова действительно подала вам эту идею? - Я же говорю... - Подождите маленько. Не торопитесь. Можно доказать экспертизой? - Мою машину потому и начали проектировать всерьез, что решили обойтись без экспертов, обошли на этот раз князей науки. Обошли - и вот возникло уголовное дело... Если вы перелистаете дело, да если бы еще вы просмотрели мою шестилетнюю переписку, вы увидели бы, что все обвинители мои - люди, которые шесть лет не давали мне ходу... - Переписка ваша отношения к делу не имеет, - перебил его председатель. - А что касается ваших обвинителей, то они просто-напросто проявили бдительность. Бдительность! То, чего не смогли проявить вы. Так... Еще есть вопросы? Вопросов больше не было, и председатель вызвал первого свидетеля. Вошел Максютенко. Держа руки по швам, он рассказал суду о том, как он увидел Надежду Сергеевну в комнате группы и как удивился, что она - соавтор. Урюпин попытался проэкзаменовать ее, и она смутилась после первого же вопроса, не зная, что отвечать, но ее выручил один из сотрудников, Антонович, который выставил Урюпина за дверь, как постороннего. Еще Максютенко сказал о том, что он давно знает подсудимого и знает также, что он всегда работал над машиной один. Никаких соавторов. Все было ясно, и свидетеля отпустили без дополнительных вопросов. Когда в зал суда вошла Надежда Сергеевна, председатель снял очки, внимательно посмотрел на нее и, опять надев, предложил рассказать, что ей известно по делу. После его слов в зале наступила давящая тишина. Надя стояла и ничего не говорила. - Мы вас слушаем, - сказал председатель. И опять навалилась тишина. - Я не знаю... Мне ничего не известно, - наконец слабо прозвучал голос Нади. - Вы подтверждаете полностью показания, данные вами на предварительном следствии? - председатель начал листать дело. - Подтверждаю, - тихо сказала Надя. - На листе дела номер тридцать два... - сказал председатель в сторону секретаря. Он зачитал все вопросы, которые капитан Абросимов задал Наде, и все ее ответы. Прочитав каждый ответ, председатель поднимал на Надю глаза, и она тихо, все тише отвечала: "Да". - Таким образом, вы утверждаете, что Лопаткин является автором своей машины и что никто, кроме него, в том числе и вы, не вносил никаких существенных элементов в принцип изобретения? - Да... Конечно... - и она, оглянувшись, ласково посмотрела на Дмитрия Алексеевича, словно ободряя его. - Дело не в принципе, - отчетливо сказал вдруг Дмитрий Алексеевич. - Соавтор может подсказать и применение принципа... - Вы дезорганизуете работу суда, - перебил его председатель, привстав. - Простите. Могу я задать свидетелю вопрос? - сказал Дмитрий Алексеевич. Председатель полистал дело, помолчал и движением бровей показал: спрашивайте. Дмитрий Алексеевич повернулся к Наде: - Вы знаете основные чертежи проекта? Знаете, где хранится основная переписка? Я имею в виду несекретную, ту, что вы подшивали... - Конечно, знаю. - Задавайте вопросы по существу, - сказал председатель. - Вы знаете, что если я буду осужден, их нужно будет непременно спасти? - спросил Дмитрий Алексеевич. Председатель посмотрел на него и покачал головой. - Поняла все, - прошептала Надя и кивнула несколько раз Дмитрию Алексеевичу. Она со страхом посмотрела сперва на него, а потом на судей. Председатель опять принялся листать дело. Должно быть, он счел все выясненным. Закрыв дело, он повернулся к капитану, и тот поспешно кивнул. Потом майор что-то зашептал ему на ухо, сдержанно потрясая рукой, как бы убеждая. Председатель пожал плечами и опять открыл папку. Тогда майор повернулся к Наде и заговорил, громко выпевая свои гудящие "о": - Вот вы так лестно и убежденно охарактеризовали работу подсудимого. Скажите, а сама вы помогали ему чем-нибудь? - Я делала кое-что. - Расскажите, что это такое - это "кое-что"? - Я ходила для него в библиотеки, читала иностранную техническую литературу... На машинке печатала... Ну... вела его деловую переписку. Еще по хозяйству иногда... - Когда мне приходилось туго, неизвестный меценат прислал мне как-то шесть тысяч, - вставил Дмитрий Алексеевич, - а у свидетеля Дроздовой не стало мехового манто. Будем откровенны. Надежда Сергеевна! Вы дали подписку суду насчет ложных показаний. Дмитрий Алексеевич шутил, но глаза его оставались строгими, будто он разучился улыбаться. - Было это? - спросил майор. - Было, - тихо подтвердила Надя. - А один раз она пришла из библиотеки и говорит мне: "Я нашла одну интересную..." - Это все подробности личных отношений, - вмешался председатель. - Если бы не было Дроздовой, не было бы и этого секретного изобретения! - крикнул Дмитрий Алексеевич. - К порядку! - Председатель постучал карандашом. - Свидетель Дроздова, к вам больше вопросов нет. Подсудимый, чем вы можете дополнить судебное следствие? - Ничего не буду говорить, - Дмитрий Алексеевич сел и тряхнул белой головой. - Все сказано. - Вам предоставляется последнее слово... Наступила долгая тишина. Дмитрий Алексеевич сидел неподвижно и глядел на ножку стола. - Мы вас слушаем, Лопаткин. Вы отказываетесь?.. - Отказываюсь. - Суд удаляется на совещание. - Председатель встал. Судьи ушли в боковую дверь. Секретарь отметил Наде и Максютенко пропуска и строго сказал, что свидетели могут идти, что все кончено. Комната, куда удалились председатель и члены трибунала, когда-то была, видимо, кабинетом вельможи. В ней сохранился большой камин, в темном зеве которого виднелось несколько бутылок из-под чернил. Высокий потолок был заключен как бы в раму из массивных лепных украшений. В этой комнате стояли два стола с чернильницами из пластмассы, много стульев и был еще диван, обитый черной клеенкой, - на него и бросился сразу же председатель трибунала. - Молодец Абросимов, - сказал он, закуривая. - Правильно построил допросы. А вот допросил бы первой Дроздову, она сейчас же после допроса, конечно, - к Лопаткину, тот подготовил бы ее, и на суде пошла бы канитель. Сейчас ее показания чище святой воды. Никаких интересов, только истина, как у младенца. - Да-а, - протянул неопределенно майор. Он стоял у окна, курил и смотрел на улицу. - Я, между прочим, так и думал: сейчас она догадается и скажет - "я действительно соавтор...", - продолжал председатель, сбивая с папиросы пепел о носок сапога. - Пришлось бы направлять дело Абросимову на доследование! Единичку - ха! - ему в квартальный отчет! Экспертизу назначать. А потом на экспертизу еще экспертизу... Туман! - А вы думаете, сейчас не туман? - сказал майор, глядя в окно. - Ну почему же?.. - Подполковник, пустив струю дыма, выставил пальцы, чтобы перечислить доводы. - Нам нужно, прежде всего, установить, имело ли место деяние, инкриминируемое подсудимому. Деяние имело место; думаю, никто этого не оспорит. Он доверил тайну. Показ документов, устное сообщение, необеспечение надлежащего хранения - любой из вариантов подходит. Заметь, как законодатель ставит вопрос: необязателен даже факт разглашения. Достаточно реальной возможности восприятия тайны другим лицом. - Надо было все-таки вызвать в суд представителя заказчика. Им ведь обоим дано поручение. - А ты и иди на поводу. Видел, как он повел себя в конце? Это он тебя почувствовал. Это все уступки, поблажки. Ты говоришь представителя заказчика - Захарова, что ли? Ну, пусть он подтвердит. Что из того? Лопаткин обязан был не предлагать ее в соавторы и держать все от нее в тайне. - Но ведь она и раньше знала конструкцию и идею... - В рамках несекретных. А потом прибавилось - двухслойные трубы... Особое назначение... И появился гриф "секретно". Гриф - и положение меняется. - Но ведь она же участвовала в рождении! - майор повернулся к председателю, и его "о" взволнованно зазвенели в кабинете. - Идея-то, я назову ее идея номер два. Дроздовой принадлежит!.. Хоть это и не расследовано, я отчетливо это вижу. Гриф! Что же, раз гриф - она должна забыть? Отказаться от своих прав? И ни к чему экспертизы, когда можно было свидетельскими показаниями установить. Захаров - раз. Старик Бусько - два. С иностранным журналом о трубах мы не знакомились? Это три. Формуляр в библиотеке смотрели? А вдруг в формуляре только одна отметка - Дроздовой! Значит, только она одна читала этот журнал. Это четыре! Вот уже мы и видим... - Знаешь... Я не дитя малое. Она делала техническую работу. Тебе он просто понравился. Не похож на преступника. А что ты думаешь - на скамье сидеть может только бандит с ножом в зубах? Ничего-о... и смирные растяпы сидят. И такие вот... любители приятного с полезным, как Лопаткин. Еще как сидят. Ха-ха! - председатель коротко, по-мальчишески хохотнул. - Ничего выбрал он себе... соавтора! - Ну слушайте... Ну бог с ними, пусть вдвоем! Ведь история знает сколько случаев, когда ученый работал с женой... Ведь практически разглашения нет? Нет! Никто, кроме них двоих, не знает существа изобретения. Товарищ подполковник, мы сейчас неправильно его осудим и не только лишим его свободы - мы государство лишим изобретателя, который может принести пользу. - Какой там изобретатель! Если бы он был нужен, его бы не отдали. За него бы дрались. Склочник простой, кляузник. Весь белый свет против себя поднял. Ты бы посмотрел, какую петицию прислали в прокуратуру эти доктора наук. Требуют привлечь за клевету!.. - Видел я ее, - устало проговорил майор. - Она меня и наводит на мысль. Слопать они его хотят. Надо бы расследовать отношения... Почему Абросимов не приложил эту петицию к делу? - Я не для того тебе сказал... Нужна она нам для выяснения истины? Нет. А волокиты с нею - вагон. Если захотеть, можно любое дело заволокитить. Судья должен смотреть дальше своего носа. Надо уметь почувствовать остроту дела, его пульс. Уметь отсеять привходящее... Приговор выносится не именем майора Бадьина, а именем государства. Поэтому и надо считаться с государственными интересами, а не с твоими слабыми нервами. Ладно, - председатель поднялся с дивана, - капитан, у тебя почерк хороший. Давай пиши: "Тысяча девятьсот сорок девятого года ноября первого дня... Та-ак... - в составе председательствующего..." - и он стал ходить вдоль комнаты, обдумывая _описательную_ часть приговора. - Особое мнение буду писать... - сказал майор, закуривая новую папиросу. - Ну вот, так и знал, - председатель остановился. - Ты погоди-ка в бутылку лезть. Слушай-ка, Бадьин, неужели ты не видишь? Мы с тобой не ученые, нам трудно охватить, понять сразу до конца всю важность этого процесса. Но ты хоть посмотри: за делом следит вся научная общественность, все, вплоть до министров и заместителей. Что же мы с тобой, когда прокуратура и суд должны проявить быстроту и оперативность, - мы будем заниматься микроскопическим анализом, исследовать мокроту у подсудимого? - Мы должны и охватить и понять до конца, товарищ подполковник, всю важность, - дослушав его, все так же медлительно заговорил майор. - А пока не охватим - нельзя выносить приговор. Судья не должен быть в плену готовых представлений о вещах. "Общественность следит"? Надо посмотреть, что это за общественность, имеет ли она право зваться общественностью. "Интересы государства"? Надо еще посмотреть, государства ли это интересы. Должностное лицо - это еще не государство, и ученый-корифей, даже три корифея - это еще не наука. Судья все обязан проверить. Долг таков. - Видишь, нельзя серьезные дела ставить в зависимость от того, что один человек не может чего-то охватить. - А если он, не охватив, подчинится течению, струе, он уже не судья, а инструмент. Я не хочу больше об этом говорить, товарищ подполковник, а то мы с вами еще поругаемся. Дело принципиальное. Слепым исполнителем, особенно в таком деле, быть не могу. Давайте катайте приговор, а я сяду вот тут, в сторонке, и особое мнение напишу. Перенесем спор в высшие инстанции. Дмитрий Алексеевич, конечно, не знал ничего ни об этом споре в совещательной комнате, ни об особом мнении одного из членов трибунала. Он услышал только приговор, согласно которому его должны были подвергнуть заключению сроком на восемь лет, в исправительно-трудовом лагере. Когда приговор был зачитан, судьи опять ушли в совещательную комнату. И там, как только дверь закрылась, председатель и майор, забыв свои разногласия, признались друг другу, что не часто попадаются люди, которые вот так, как этот, спокойно приняли бы восемь лет лагерей. Во время чтения приговора Лопаткин стоял и смотрел в сторону - на стену, так, как будто бы она была прозрачная и как будто бы за нею были видны какие-то безмерные, сменяющие одна другую дали. Он словно прикидывал, сколько у него осталось времени и сил, прежде чем отправиться в новый, далекий путь. 8 Комната конструкторской группы была опечатана еще в тот день, когда Надю допрашивал следователь. И в тот же день Надя узнала, что группа прекратила свое существование и конструкторы возвращены в те отделы, где работали раньше. После суда Надя сразу же позвонила Захарову. - Товарищ Дроздова? - услышала она в трубке неуверенный голос. - Да, мы знаем... Ну что же вам сказать... Очень печально... Словами не поможешь. Влиять на трибунал мы, конечно, не можем никак. Это невозможно. Да... Ну, а что касается дальнейшей работы - эта история с судом никакого действия на нее не возымеет. Договор с институтом остается в силе, так что вы идите в институт и затевайте с ними переговоры... - Простите... Они ликвидировали нашу группу. - Да?.. Как получилось-то нехорошо... Да, ч-черт... Ничего ведь не поделаешь - они хозяева в своем доме. Вы все-таки попробуйте еще с ними переговорить. Я позвоню генералу... - Хорошо... Спасибо... - Надя уже поняла, что здесь все пропало, что Захаров просто делает большие глаза, проявляет ужасное свойство многих людей - бесполезное сочувствие. И, еще раз поблагодарив его, поспешила закончить разговор, тягостный для них обоих. Впереди была еще половина дня. Нужно было действовать. И Надя побежала к профессору Бусько. Она позвонила пять раз, кто-то открыл ей дверь, что-то сказал ей, но Надя, не взглянув, пробежала к двери Бусько, нетерпеливо постучала. Дверь оказалась запертой, за нею что-то тяжело двигалось и скрипело. Надя еще раз постучала, старик за дверью заторопился, передвинул что-то тяжелое, потом притих и минуту спустя почти бесшумно открыл свой замысловатый деревянный затвор. Надя вошла. Профессор был взъерошен и напуган. Все вещи в комнате стояли на прежних местах, как будто ничего здесь и не двигали, и по этому именно Надя догадалась, что Евгений Устинович опять перепрятал свой драгоценный порошок и тетради с формулами и расчетами. Она устало бросилась на табуретку. - Был суд? - спросил старик. - Да. Наступила пауза. - Вы мне хоть расскажите, Надежда Сергеевна! Что? Как? За что хоть его судили? Сколько он получил? - Ничего не знаю. Секретный процесс. Чувствую только, что в деле этом какую-то роль сыграла я. Я его подвела... Она отвернулась, закусив губу и багровея. Поспешно достала из внутреннего кармана пальто платочек, приложила к мокрым щекам. Старик встал против нее, покачал коленом, посмотрел, опять нетерпеливо задрожал ногой. - Вот это надо в наших условиях сокращать до минимума. Он не любил женских слез. Лучше поезжайте в институт. Спасайте, что можно. Я ему говорил - не носи. Так он отнес туда всю свою переписку. Шкаф там у него! Железный! Надо обязательно выручить чертежи и эту папку. И она отправилась в институт. Еще на углу Спасопоклонного переулка она достала свой пропуск и с сомнением посмотрела на него. Предчувствия ее не обманули. Она вошла в вестибюль института и решительно направилась к лестнице. Там стоял инвалид-вахтер. Он развернул пропуск Нади, посмотрел на записку, что лежала у него на столике под стеклом, и покачал головой. - Пропуск этот недействителен. Надя вернулась. Постояла, закусив губу, потом прошла к телефону и позвонила Крехову, в отдел основного оборудования. Тот сразу узнал ее и понизил голос. И Надя поняла, что здесь ее имя теперь полагалось называть именно так, вполголоса. - Вы слышите меня? - сказал Крехов, должно быть закрывая рот рукой. - Я сейчас позвоню вахтеру, чтоб он пропустил... Все-таки он проявил мужество. Телефон на столе вахтера громко задребезжал. Инвалид снял трубку, сказал: "Слушаю. Есть". Осторожно положил ее и повернулся к Наде. - Пройдите, гражданочка. Директор был у себя. Он сразу принял ее. Пока Надя шла через его большой кабинет, одетая в строгий серый костюм, падко причесанная, с большим темно-золотистым калачиком волос на затылке, генерал смотрел на нее из-под опущенных седых бровей, тая улыбку, выжидая. - Садитесь, Надежда Сергеевна, - сказал он. - Садитесь, поговорим. Надя села на край большого кресла, села и выпрямилась. - Судили его? - спросил генерал. - Да. Я с процесса. - Сколько дали? - Не знаю. Мне не разрешили досидеть." - Ничего... Узнаем на днях. Так что вы?.. - Я пришла насчет документов. Дмитрий Алексеевич поручил мне сохранить его переписку. Она подшита в серой папке с коричневым корешком. И еще - чертежи. - Должен огорчить вас. Вы не получите ничего. Во-первых, шкаф опечатан следователем - вы это знаете. А во-вторых, даже если и разрешат нам снять печать, мы поступим с этими документами так, как должно поступать с секретной документацией. - Мне говорил Захаров... - Да, он звонил мне. Что я вам скажу... Договор, конечно, остается договором, но мы намерены решать эти все машины по-своему. Так, как подскажут нам наши знания и практический опыт. Что же касается вашего участия, то вы, я думаю, даже не захотите... Ну, кем вы бы могли работать - копировщицей? Не сможете ведь! - Нет, зачем... Если вы намерены решать задачу по-своему... И я догадываюсь, как вы ее будете решать - в этой группе и с этими людьми мне, конечно, делать нечего. Я все же просила бы выдать мне... - Об этом не может быть и речи. Шкаф вскроет комиссия, составленная из людей, допущенных к секретному делопроизводству. Если я вам выдам документы, меня завтра посадят, как Дмитрия Алексеевича Лопаткина, за разглашение государственной тайны... Надя замерла на миг: она в первый раз услышала о преступлении Дмитрия Алексеевича. Мгновенно вспомнила она все свои ответы на допросе у следователя и в трибунале. Вспомнила и то, как этот красивый капитан поспешно заскрипел пером после ее растерянного "да". Все эти воспоминания возникли мгновенно. Надя сразу все поняла и только лишь чуть-чуть побледнела. Генерал не заметил ничего. - И даже независимо от последствий лично для меня - я не могу и не хочу нарушать закон. И не сделаю этого. - Но ведь эти документы печатала я! Многие из них подписаны мною! - На многих из них вами же поставлен гриф. Вот так, Надежда Сергеевна. Мой вам совет - возвращайтесь в семью и постарайтесь забыть об этой некрасивой истории. "В одном он прав, - думала Надя, проходя из кабинета через приемную в коридор. - Действительно, гриф... Но что же делать? Мы не допущены к секретным документам, а они все допущены. Они теперь вскроют шкаф и сделают с ними все, что хотят, и ничего не останется, кроме дела в трибунале... Что же делать, что делать?" - снова и снова спрашивала она себя. Ничего не замечая вокруг, поглощенная своими вопросами, на которые не было ответа, она медленно шла по коридору по мягкой ковровой дорожке. А ей навстречу то и дело выходили молодые инженеры - посмотреть на знаменитую Дроздову. Даже не пытаясь оценить все, что им наговорили про Надю и Лопаткина, они высыпали из отделов - у каждого вдруг нашлась какая-то забота в коридоре. Перед ними шла жена Дроздова - красавица, отчаянная женщина, любовница авантюриста. И они проходили мимо Нади и возвращались, пытаясь поразить ее своими ватными плечами, кружили, как мотыльки вокруг огня, почти готовые броситься в этот огонь. Но от "почти" до головокружительного броска было все-таки очень далеко. И, покружив, они улетали, оберегая свои детские крылья. А Надя, ничего не замечая, шла по длинному коридору и пожинала незаслуженные лавры. Крехов опять продемонстрировал, на этот раз публично, свою верность прежним отношениям. Он открыл дверь и пригласив Надю в отдел, предложил ей стул. - Какими судьбами? - спросил он вполголоса. Надя оглянулась. Вокруг тихо стояли чертежные "комбайны", там и сям виднелись чьи-то молчаливые прически, чьи-то неподвижно отставленные локти, чьи-то ноги в желтых ботинках. Только один Антонович был весь на виду, он сидел рядом с Креховым и, когда Надя вошла, поклонился ей. - Дмитрий Алексеевич сказал мне сегодня на процессе... - Что - уже? - спросил Крехов. - Да. - И какой результат? - Не знаю. Меня удалили. Секрет, - Надя слабо улыбнулась. - Да, так что он сказал?.. - Он сказал: "Спасайте документы", - Надя покачала головой. - Вот я и пришла спасать... - А что Дмитрий Алексеевич имеет в виду? - Хотя бы общий вид. И потом папку с перепиской. С коричневым корешком, - помните? Ее нельзя терять. Это нас отбросит к самому началу. После шести лет борьбы. - Н-да... - неопределенно сказал Крехов и посмотрел по сторонам. Все "комбайны" стояли так же тихо и по-прежнему виднелись кое-где неподвижные шевелюры, отставленные локти и желтые ботинки конструкторов. - Так вы позванивайте! - бодро возвысил голос Крехов. - Не забывайте нас! И Надя, поняв все, что он хотел сказать, но не сказал, простилась с ним. "Ничего у тебя не выйдет", - устало подумала она. Направляясь к лестнице, она прошла мимо той комнаты, где помещалась месяц назад их группа, и две желтые мастичные печати, приклеенные к двери и соединенные зеленой ниткой, молча подтвердили: ничего не выйдет. В то время, когда она задумчиво спускалась по лестнице, директор института уже звонил по телефону председателю трибунала. - Товарищ, э-э, подполковник?.. Что прикажете с документами делать? Ведь у меня весь отдел опечатан. Вот даже Дроздова приходила, требовала выдать ей... - Несекретные можете выдать, - ответил председатель. - Снимайте печати и распоряжайтесь документами согласно инструкции. Бумагу? Бумагу я пришлю вам. Пришлю, пришлю. Можете спокойно снимать печати. - Ну, а что мне с ними делать, с секретными бумагами? - Нужные - берите в архив, ненужные - составьте комиссию и уничтожьте. У вас должна быть инструкция... Все же генерал остерегся срывать печати военной прокуратуры на основании одного лишь телефонного разговора. Мало ли что? Он решил подождать, пока придет из трибунала официальное разрешение. А пока он вызвал к себе Урюпина и поручил ему составить комиссию по разборке и сортировке документов бывшей конструкторской группы Лопаткина. Урюпин подвигал своей короткой седой шевелюрой, улыбнулся одной щекой, показав половину стальных зубов. - Полагаю, здесь не обойдется без участия науки. Вы позвоните, пожалуйста, пусть Авдиев кого-нибудь нам подошлет в помощь. - Что ж, можно, - и генерал записал в своем календаре: "Позвонить Авдиеву". Потом он вспомнил: - Надо в комиссию ввести кого-то из лопаткинской группы. Крехова, что ли? Как ты смотришь? - Крехова ни в коем случае нельзя. У них дружба с Лопаткиным. Еще какую-нибудь штуку выкинет. Одинокого интеллигента - вот кого. Хоть он и выгнал меня, - Урюпин засмеялся. - Антонович - человек закона. Точный. Будет действовать точно по инструкции. - Ну что ж, добро. Антонович так Антонович. - Еще Максютенко, я думал бы. - Куда тебе - целый взвод формируешь! Зачем? Он улыбнулся, как бы спрашивая: "Ответственности боишься?" - и Урюпин, ежась, осклабился, отвечая хоть и без слов, но ясно: "Еще бы! Дело щекотливое!" - Ну ладно, - сказал генерал. - Бери Максютенко. Не можете друг без друга шагу ступить... Через день после этого разговора из трибунала пришла бумага, разрешающая вскрыть опечатанные два шкафа с документами конструкторской группы Лопаткина. В час дня комиссия подошла к двери с табличкой: "Посторонним вход воспрещен", Урюпин эффектно потянул за конец зеленой нитки - слева направо - и разрезал этой ниткой обе желтые печати. Комиссия вошла в комнату, и дверь закрылась. Несколько часов спустя по коридору грузно протопал Авдиев, вызванный, должно быть, по телефону. Постучался в дверь, и его впустили. Около пяти часов вечера приехал из министерства Вадя Невраев, неслышно прошел по коридору и исчез за той же дверью. Вскоре туда же прошел директор института. Потом все они вышли и, громко разговаривая, не спеша направились в директорский кабинет, а комиссия осталась в комнате. Крехов прошел мимо двери, как раз когда из нее выходило все начальство, и он успел кое-что заметить. "Антонович пишет, Урюпин - ходит и диктует", - негромко сказал он, входя в свой отдел. На следующий день комиссия с утра редактировала акт, затем его печатали на машинке, потом акт был подписан и подан на утверждение директору института. Согласно этому документу некоторые чертежи и расчеты, отобранные комиссией, передавались в архив института, остальные бумаги, как не представляющие ценности, но по своему содержанию секретные, комиссия предлагала уничтожить. Прочитав бумагу, генерал взял красиво отточенный секретарем карандаш, примериваясь, поводил карандашом над бумагой и наконец оставил в ее левом верхнем углу размашистый зеленый штрих. Вечером, когда институт опустел, в комнату, где работала когда-то группа Лопаткина, а теперь заседала комиссия, пришли с мешками двое рабочих из котельной. Все бумаги, папки и книги, ворохом сваленные на полу, были уложены в мешки. Как и рассчитал Урюпин, получилось два мешка. Максютенко завязал их, опечатал, и рабочие, взвалив на спины каждый по мешку, отправились вниз, в котельную. Комиссия осталась в комнате покурить. - Все, что ли, пойдем? - спросил Максютенко. - Я бы просил, товарищи, отпустить меня, - решительно и очень ласково проговорил молодой кандидат наук, член комиссии от НИИЦентролита. - Я живу за городом. Завтра я приеду и подпишу акт. Очень просил бы... Урюпин отпустил его. Потом повернулся к встревоженному Максютенко и молчаливому Антоновичу. - Вы действуйте, товарищи. Я сейчас пойду перехвачу малость - с утра не ел. Давайте. Я минут за двадцать управлюсь. И тоже исчез. Максютенко и Антонович молча отправились в котельную, застучали по гулкой лестнице. Антонович качался как пьяный, спотыкался и смотрел на Максютенко пьяными глазами. - А вы и трус же! - сказал ему Максютенко. Они спустились в подвал, прошли под серыми от пыли сводами, под желто светящей пыльной лампочкой, потом спустились еще ниже, в сырой мрак, в шахту, где был устроен склад угля. Отсюда, стуча по проложенным на угле доскам, храня молчание, они оба пошли на вздрагивающее пятно желтого света и вдруг увидели свои два мешка, освещенные желтым пламенем, низко гудящим в трех окошечках, словно прорезанных в темноте. - Лампа, черт, перегорела, - раздался в стороне неторопливый, хриплый голос истопника. - А чего - читать, что ли? - отозвался второй голос, помоложе. - Нет, товарищи. Лампу надо ввернуть обязательно, - каким-то капризным тоном заявил Максютенко. - А где ее взять? - Я сейчас попробую достать, - сказал вдруг Антонович и рванулся в темноту. Максютенко поймал его за пиджак. - Ладно, давайте в темноте! Чего там - света вон хватит из топок. Бумага загорится - еще светлее будет. - Извините, товарищи, дело ответственное. Как хотите... Лампочка не помешает. И Антонович, шарахнувшись вбок, освободился и, что-то бормоча, рысцой затопал по доске в глубь шахты. - Интересно! - сказал Максютенко. Плюнул, потом повалил мешок с документами и сел на него. - Вся комиссия разбежалась! Приблизительно через полчаса в темноте шахты застучали шаги. Это вернулся Антонович. - Ничего себе! - пропел ему навстречу Максютенко. - Достали хоть лампу? - Знаете, все кабинеты заперты. А та, что в подвале, закрыта сеткой. - Ну, браток, ты действительно интеллигентный! - Максютенко вскочил, не то улыбаясь, не то плача. Поморгал на огонь, крякнул с досады и побежал в шахту. Он поднялся в подвальный коридор. Лампочка здесь действительно была защищена проволочной сеткой. Он отогнул сетку, вывернул теплую, пыльную лампочку и, зажигая и роняя спички, спустился в шахту. - Из коридора вывернул? Правильно, - прогудел хриплый голос. - Дай-ка я полезу, вверну. Осыпая уголь, истопник ушел в шахту, потом вернулся, волоча что-то, должно быть лестницу. - А вы приступайте, ребята, к делу, - сказал он. - Это я долго здесь буду колдовать, с лампой-то. Максютенко развязал один мешок и, взяв охапку бумаги, поднес к топке. Бумага вспыхнула. Он стал торопливо заталкивать ее в топку то одной рукой, то другой, дуя на пальцы. - Так не пойдет, - к нему подошел рабочий, тот, что был помоложе. - Мне бумаги давайте, а я уж буду с печкой разговаривать. Максютенко подал ему несколько книг. Рабочий бросил в огонь одну, потом вторую. Третью книгу он стал перелистывать. - Книги зачем жгете? Лагранж. Аналитическая механика. Она же деньги стоит... Вон: девять рублей... - Ты, товарищ, поменьше разговаривай и занимайся делом, - сказал Максютенко. Взял эту книгу из рук рабочего и протолкнул ее в топку. Книга вспыхнула, тут же погасла и задымилась. - Что-то лампа не светит, - озабоченно прогудел вверху истопник. - Току, что ли, нет?.. - Ладно, слезай, помогай иди, - сказал ему Максютенко. - Вы, Антонович, давайте берите этот мешок или идите тот развязывайте... - Ладно, я уж этот докончу, - с лихорадочным смешком проговорил Антонович. - Вот мы сейчас его с товарищем истопником... Максютенко и молодой рабочий отошли ко второй топке. Там у них быстро наладилась работа. Охапки бумаги так и вспыхивали одна за другой. - Ах, с-сатана! - вдруг зашипел Максютенко, отскакивая от топки: на его штанине сиял, расплываясь, красный уголек. - Понимаешь, хотел ногой подтолкнуть! Подпалил штаны! - заохал он, плюя на ладони и прихлопывая огонь на брюках. - Огонь, он тоже разбирает, - сказал истопник, глядя в топку, шуруя железным прутом. - Книгу не хочет брать. Видишь, сколько книжек уже дымится, а все не берет. Вот так завсегда, я заметил: книжка не горит, пока ее не растреплешь как следует. А тебя, - он улыбнулся, - тебя вроде ничего... принимает! - Такие штаны спалил! - ругал себя Максютенко. - Это ж от костюма! В это время в шахте застучали по доске чьи-то четкие шаги. Это пришел Урюпин. - Ну, что дело? Идет к концу? - спросил он бодро. - Идет. Даже штаны начинаем жечь, - сказал истопник. - Генерала сейчас встретил. Могу сообщить, товарищи, последнюю новость. Лопаткин получил восемь лет. - За что же это? - спросил истопник. - За разглашение государственной тайны. Урюпин закурил, взял из мешка лист ватмана, положил его в стороне, на ящик с углем, и сел. - Что, Антонович? Приходится быть и кочегаром? - сказал он благодушно. - Чертова душа... такие штаны... - не мог успокоиться Максютенко. - Мы видели этого Лопаткина... - задумчиво сказал молодой рабочий. - Секции меняли на втором этаже - помогать взялся... Говорит, работал на автозаводе... - У нас все, - Антонович, облегченно вздохнув, поднялся - Товарищ председатель, вот пустой мешок. - Вы далеко пойдете, Антонович. Это ведь я открыл у вас эти способности! - Анатолий Иванович, я не знаю, какие способности вы имеете в виду, - вдруг холодно отрезал Антонович. - У меня есть определенные представления о порядочности. И я ими руководствуюсь. Всегда и во всем. - Что ж, похвалить мы вас должны, - пропел Урюпин из "Евгения Онегина". И замолчал. Потом быстро вскочил. - Стоп! - и выхватил из рук молодого рабочего бумажку, которую тот читал, наклонясь к топке. - В огонь ее, в огонь, молодой человек! Ишь ты! Читать секретные бумаги!.. - Там не написано "секретно". - Неважно, милый, неважно! - Там про вас чего-то написано, - сказал слесарь не без удовольствия. - Крепко написано! - Крепко, говоришь? - Урюпин бросил бумагу в огонь. - Трибунал покрепче может написать. Кому полагается. Кто болтает и кто нос сует. - Он сел и опять закурил. - Ну, что там у тебя, Максютенко? Давай закругляться, мне еще нужно-звонить генералу, он просил. Вспыхнула последняя охапка бумаги. Истопник сказал: "Кажись, все", - выпрямился и стал пристально смотреть на Урюпина. - Ну что ж, - бодро сказал тот, как бы не замечая его взгляда. - Поехали по домам! Спокойной ночи, товарищи истопники! Никто ему не ответил. Только слышнее, отчетливее стало суровое гудение топок. Когда Урюпин, Максютенко и Антонович вышли к лестнице, она вдруг загудела, застучала вся снизу доверху. - Кто-то бежит сюда! - Максютенко, открыв рот, прислушался. - Алло! - запрыгал вверху по маршам лестницы женский голос. - Кто там внизу? Там нет Урюпина? - Я здесь! - закричал Урюпин, скалясь, тревожно заглядывая вверх. - К генералу! Скорее! - Что такое? Разве он не ушел? - и Урюпин, перехватывая перила, еле касаясь ступенек, громадными скачками понесся вверх. Он поднялся на второй этаж, прошел через пустую приемную в кабинет директора. Генерал в расстегнутом кителе сидел за столом и, отхлебывая чай из стакана в подстаканнике, просматривал папку с текущей перепиской. - Сожгли? - спросил он. - Все готово. - Вон, читай, - сказал генерал, подстаканником подвинув к Урюпину бумагу, лежавшую на зеленом сукне стола. "Заявление, - прочитал Урюпин. - Прошу выдать мне папку с несекретной перепиской и несекретные чертежи, сделанные Д.А.Лопаткиным вне стен Проектного института и находящиеся в опечатанном прокуратурой шкафу по той причине, что у нас не было иного места для их хранения. Прилагаю копию доверенности. Дроздова". - А где доверенность? - спросил Урюпин. - Доверенность у нее. Заверена трибуналом. Вот копия. - Поздно. Все уничтожено. - Ответь ей, - и генерал, взяв коричневый карандаш, написал на заявлении Надежды Сергеевны от угла к углу: "Председателю комиссии тов.Урюпину. Разберитесь и решите по существу заявление тов.Дроздовой". - Какое сегодня число? - спросил он. Хмуро взглянул на Урюпина и, сильно нажимая на карандаш, поставил дату: "4 ноября 49 г." - И расписался. "Часы надо бы проставить", - подумал Урюпин, усиленно двигая шевелюрой. - Товарищ генерал. Как же разбираться - мы же сожгли... - начал было он. - Ничего не знаю. Я еще не имею акта. - И генерал спокойно посмотрел ему в глаза. - Завтра возьмешь у секретаря и ответишь ей. Коротко, но обстоятельно. Кто-то научил ее - видишь, она сдала заявление через окошко экспедиции. Значит, под расписку. Еще вчера. Ты серьезно к этому отнесись... - Все сгорело, чего тут разводить! - Урюпин неуверенно засмеялся. - Комиссия не нашла в бумагах Лопаткина таких документов, которые могли бы, так сказать... которые бы не имели... - Ну вот, я же знаю, ты мастер. Вот так и сделай. Все же, выйдя от генерала, Урюпин потемнел лицом. "Генерал, генерал, а уже испугался! - подумал он. - Дорожит папахой!" Тут же он прикинул в уме ответ комиссии на заявление Дроздовой: "Уважаемая тов. Дроздова! Комиссия рассмотрела Ваше заявление, а также документы, чертежи и прочие материалы из архива быв. конструкторской группы Лопаткина. Комиссия не находит возможным передать Вам просимые документы, так как все они содержат сведения, не подлежащие оглашению и тем более передаче в частные руки..." "Вот так и отвечу, - сказал он себе. - Чего пугаться! Пугаться-то нечего!" И он еще больше помрачнел. ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 1 Прошло полтора года... Удар, нанесенный Лопаткину, оказался как раз тем предельным усилием его противников, которого он опасался и ждал. Изобретатель исчез с горизонта. Его словно столкнули на ходу в ночной океан, и богато иллюминованный корабль, полный жизни, дыша теплом человеческих страстей, пронесся мимо него. Через несколько дней после суда в отделах Гипролито еще можно было услышать споры о деле Лопаткина. Разноголосица была страшная. Одни говорили, что это талантливая, но не менее удачно пресеченная авантюра. Кое-кто видел в истории Лопаткина простой подкоп под авторитет Василия Захаровича Авдиева. У идола дерзнули вынуть изо лба его алмаз, и грянул гром... Большинство конструкторов молчало, но и молчание иногда можно класть на чашу весов. А через месяц о Лопаткине забыли вообще. Затем в газетах появились статьи Шутикова и Дроздова о новой победе отечественной техники - машине для отливки труб центробежным способом. Авторы обеих статей писали, что новые машины запущены в серийное производство и скоро ими будут оснащены два новых завода. Наконец-то и Леонид Иванович дождался этой чести - подписал статью, которую для него сочинил тот же Невраев. Но - странное дело! - став автором газетного подвала, Леонид Иванович не освободился от того чувства, которое вызывало на его лице чуть заметную, презрительную усмешку. Дело в том, что фамилия заместителя министра П.И.Шутикова в это же время стала появляться в длинных списках лиц, присутствовавших на том или ином торжественном приеме. Правда, фамилия Шутикова стояла в отчетах одной из последних, после него шли уже писатели и журналисты, но тем не менее... и Леонид Иванович чуть заметно разочарованно улыбался. А время шло. В середине пятидесятого года в газетах напечатали информацию в несколько слов о том, что П.И.Шутиков с группой инженеров едет за границу для ознакомления с промышленностью некоторых стран и обмена опытом. Он пробыл за границей месяц с лишним, потом вернулся из путешествия, и две недели целый отдел института Гипролито и несколько специалистов, вызванных из Ленинграда и с Урала, писали для него отчет о его впечатлениях и мыслях по поводу заграничных машин. Леонид Иванович смотрел на все это спокойно, только, может быть, чуть-чуть пристальнее, чем следует. И та же нелегкая усмешка таилась в его глазах. Вот если бы ему поручили съездить за границу и взглянуть на тамошнюю технику!.. Посадив за отчет столько людей, он, по крайней мере, хоть составил бы для них тезисы! Высказал бы свое отношение к увиденному, отметил бы слабые и сильные стороны зарубежной техники, то, чего там нет, и то, чему следует нашим инженерам поучиться. Кое-что он и сам написал бы. А _этот_ роздал ленинградцам и свердловчанам привезенные каталоги промышленных фирм и велел изучать и писать! Подобрал он, конечно, толковых людей. Люди были с головой. Но тем более - кто же из этих ребят пойдет на такое разделение труда: я буду путешествовать, а ты за меня трудись, читай со словарем каталоги! Пиши, показывай свою эрудицию, свой слог, а я подпишу! Не сделать ли наоборот? Так рассуждал Леонид Иванович. Это были горькие рассуждения недовольного человека наедине с самим собой. Кое-что Дроздов даже сгустил. Но когда отчет был составлен, Леонид Иванович по просьбе Шутикова охотно взялся просмотреть его, нет ли где ляпсуса. Отчет был пространный, под него подвели научную и историческую основы, и Леонид Иванович не нашел в нем погрешностей. "Здорово, черти, знают свое дело", - подумал он о составителях. Правда, в двух местах у него возникли сомнения, их следовало проверить и устранить. Но для этого нужно было взять литературу и заняться делом всерьез. И Леонид Иванович, поглядев некоторое время в сторону, усмехнулся и сам себе сказал, что это мелочи, чепуха. - Отчет подходящий, - заявил он Шутикову, и тот, обмакнув перо в свои любимые зеленые чернила, подписал его, словно прострочил последний лист на швейной машинке. Вскоре была выпущена серия труболитейных установок. Их смонтировали на нескольких заводах, принадлежавших двум министерствам, и потекла обильная продукция - такие же трубы, как та, в которую заглядывал когда-то Шутиков и на другом конце которой, по уверению Невраева, Павел Иванович видел некое солидное кресло. Может быть, это кресло и ожидало его - кто знает? Но вот в другом случае острое зрение неожиданно подвело Шутикова. Он не рассмотрел одной важной детали. Обнаружилось это спустя год и семь месяцев после ареста Лопаткина - в июне пятьдесят первого года. Один из тех рядовых сотрудников министерства, каких усаживают в одной комнате по десять - двенадцать человек, а иногда выселяют вместе со столом даже в длинный министерский коридор, - один такой человек, однажды проверяя бумаги, установил, что по такому-то заводу за квартал набегает большой перерасход чугуна. Этот человек, чье имя так и осталось неизвестным, забил в своем отделе тревогу. Начали исследовать причину, затеяли переписку с заводом, и оказалось, что там уже около года работают на новых машинах и трубы все время идут с небольшим отклонением от стандарта: если по государственному стандарту труба должна была весить тридцать два килограмма, то с завода шли трубы в тридцать четыре кило. Тревога, разрастаясь, пошла по инстанции вверх. Начальник отдела сообразил сразу, в чем суть и чем это грозит, лицо его стало строгим, он взял нужные бумаги и позвонил Шутикову, прося принять его по чрезвычайному, экстренному делу. Шутиков, конечно, принял его. Выслушал короткий доклад, негромко спросил: - А вы не прикидывали, что получится по всем заводам? - Я не запрашивал. Не хотелось шевелить это дело, Павел Иванович, до вашего распоряжения. Мы прикидывали ориентировочно. Вот... Получается цифра порядка сорока тысяч тонн... - Пугаете!.. - Да, да. Порядка сорока... - А может быть, на остальных заводах не... Может, эти просто не освоили?.. - На этом заводе толковый начальник цеха. Я верю ему. Говорит, что при данной системе охлаждения... - А мы ведь отправили еще четыре машины другому ведомству... - вспомнил вдруг Шутиков. - Наверняка и там. Павел Иванович, наверняка! Только не хватились еще... - А хватятся - сразу же на нас свалят. А? - Обязательно свалят! - Хорошо. Я подумаю. И Шутиков остался один в кабинете - какой-то весь мягкий, сияющий желтым золотом очков и коронок, словно погрузился в светлый сон. Никто бы не мог подумать, что он в эту минуту страдает. Он умеренно дымил папиросой и время от времени, надувая щеки, говорил: "пф-пф-пф-ф-ф!" Затем он позвонил Дроздову, и Леонид Иванович сразу же пришел и пристально взглянул на начальника умными черными глазами. Теперь, через полтора года после истории с Лопаткиным, Дроздов на вид был несколько другим: стал как будто еще меньше ростом, слегка пригнулся, словно вышел недавно из больницы. Отчетливо проступили его пятьдесят шесть лет, и нельзя даже было сказать, где начался этот страшный прорыв: время выступило сразу, по всему фронту. Желтизна лица стала темнее и суше, белые виски холодно светились, губы увяли, а во взгляде появился нетерпеливый окрик старика. И было уже видно, что старик будет сухонький и властный. В начале пятьдесят первого года внезапно умерла мать Дроздова - старуха семидесяти семи лет. И с этого момента перестал существовать молчаливый договор между Леонидом Ивановичем и Надей. Бабки не стало, и Николашка, сразу забыв о своих капризах, решительно перешел на сторону мамы, припал к ней всей своей маленькой любящей и встревоженной душой. Он обнимал ее платье, висящее на стуле, и замирал, прижав к лицу чуть пахнущий духами шелк. Отца он не понимал и побаивался. Леонид Иванович каждый вечер ходил по своим двум пустым комнатам, решая непосильную задачу, и наконец сдался. "Давай кончать", - шутливо предложил он Наде. Он до самого конца шутил, улыбался, обмениваясь с женой скупыми словами. Ни на миг не выпустил наружу свою тяжесть, которая гнула его. И они тихо, почти молча прошли через все судебные инстанции и получили развод. Тут же Леонид Иванович переехал жить в гостиницу, а две комнаты, рядом с Надиной, заняла новая, незнакомая семья - молодожены, начинающие жизнь. Все эти события прошли, по мнению Леонида Ивановича, незаметно для окружающих. Всю свою историю с Надей он держал в строгой тайне. То, что выплыло наружу в связи с процессом Лопаткина, люди успели забыть, как, впрочем, и следовало ожидать. Сенсации быстро забываются, если их терпеливо пересидишь... Но след все-таки остался. "Остался влажный след в морщине старого утеса", - подумал как-то Леонид Иванович, глядя на себя в зеркало. Вот какой человек вошел в кабинет Шутикова - старый и в то же время новый. Тот и не тот. - Леонид Иванович... - сказал Шутиков и замолчал, отдуваясь. - Вы понимаете, какая штука, пф-ф-ф-ф... Паника здесь... - Ну-ка... Что там за паника? - Кто-то обманул нас с вами. Ученые прохлопали, а может, и скрыли... Или эти, Максютенко с Урюпиным. Трубы-то идут на два кило тяжелее! Сколько, по-вашему, могло набежать за год? Чувствуете? Дроздов сел, забарабанил желтыми, тонкими пальцами по столу. - Обсуждали-обсуждали... Хвалили-хвалили... - с досадой проговорил Шутиков. - Н-да... Находка для Госконтроля. - Вы чего так смотрите? - Шутиков с подозрением пристально взглянул, словно прицелился в Дроздова. - Не в карман же мы положили этот чугун! - Там не посмотрят. Скажут, что-нибудь другое положили в карман... - Дроздов закрыл глаза и медленно открыл - с усмешкой. - Какой-то эквивалент... Материального или морального порядка. Он пугал Шутикова. Сам-то он ничего не боялся. Ни один удар, даже специально направленный в Дроздова, еще не попадал в него. Он всегда умел стать так, чтобы его не задело. Правда, свалился один кирпич ему на голову - история с Надей и Лопаткиным. Зацепило вскользь и притом основательно. По этого избежать было нельзя. Молодая жена и старый муж - вечная история! - Что же вы предлагаете? - неуверенно спросил Шутиков, и Леонид Иванович очнулся. Он успел, оказывается, улететь из кабинета, горькая память унесла его к далеким, невозвратимым вещам. - Что я предлагаю? - переспросил он. - Посоветоваться надо. Мне думается все-таки, перерасхода нет. Потом он остановился против Шутикова, закрыл глаза и медленно их открыл - умные, властные, насмешливые глаза. - Плод, прижитый вне закона, может быть освящен законным браком. Надо поручить это дело попам. Шутиков мягко рассмеялся: ему не нужно было разъяснять, кто такие эти попы. Он нажал кнопку в стене за спиной, и когда бесшумно вошла секретарша, весело приказал ей: - Соедините меня с нашим митрополитом. С Василием Захаровичем. На следующий день в этом же кабинете состоялось узкое совещание: Шутиков, Дроздов, Авдиев и Урюпин. Был вызван начальник того отдела, где обнаружили беду, и он на этот раз уже спокойно и обстоятельно изложил всю историю. За сутки он успел связаться по телефону с заводами и теперь имел точные данные: перерасход чугуна составил шестьдесят тысяч тонн. Цифра эта озадачила Авдиева, и он, нахмурясь, захватил нижнюю часть лица громадной крапчатой рукой, мясистой и сморщенной, как старая жаба. - Опять наука нас подводит, - сказал Дроздов, сделав усталое лицо. - Одна машина принесла нам четыре миллиона убытку. Вторая вот... Потом он посмотрел на Урюпина, тот ответил ему понимающим взглядом. Они, должно быть, уже разговаривали об этом чугуне. - Я полагаю, Леонид Иванович, ничего страшного нет, - сказал Урюпин. Авдиев поднял голову и начал внимательно слушать. - Машина новая. Естественно, нельзя требовать от нее того, что давал ручной способ или машинная отливка в формы. Мы можем от руки сделать трубу еще легче, чем полагается по стандарту. Обточим ее на станке - будет даже экономия. Но ведь это одна труба! А машина дает производительность... Урюпин воодушевился, и в голосе его зазвенела сталь. Шутиков посмотрел на Дроздова: "Хорошо ты его завел!" - сказали ему затуманенные очками глаза. - Полагаю, надо войти с ходатайством о замене существующего стандарта новым, - продолжал Урюпин. - Пересчитать надо. Узаконить этот фактический брак... - Ты неточно выразился, - перебил его с тонкой улыбкой Дроздов. - Брак бывает разный... - Товарищ Урюпин, конечно, имеет в виду брак в смысле матримониальном, - вставил Авдиев, и сумасшедшее веселье запрыгало в его голубых глазах. - Какие будут мнения? - спросил Шутиков. - Я полагаю, что рассуждение инженера Урюпина здравое, - глухо заговорил Авдиев. - Через год-два, когда мы с его помощью дадим новый вариант машины, позволяющий удвоить выпуск труб, - тогда мы перекроем убытки по чугуну экономией на производительности. А потом мы ведь и вес труб будем снижать! Так что перемена Госта будет у нас временной... - В общем, я согласен, - сказал Шутиков. - Я подпишу отношение в Комитет стандартизации. Если оно, конечно, будет хорошо обосновано. Полагаю, что наука не откажет нам в помощи... - Металл транжирили вместе, - вставил Дроздов, - вместе и ответ придется держать! - Куда же денешься! - Авдиев весело развел руками. - Мы не можем отрываться, так сказать, от практических задач народного хозяйства. - И медлить с этим нечего, - сказал Шутиков, поднимаясь и глядя на часы. - Да, сегодня же "Спартак" - "Динамо"! Надо поспеть, товарищи! - заметил Дроздов. Никто не почувствовал иронии в этих словах. Леонид Иванович, чуть улыбаясь, стал смотреть, как сразу все заторопились, отбросили свои хозяйственные и научные заботы. Кабинет почти мгновенно опустел. Дроздов не спеша пошел следом за Шутиковым и свернул к себе. "Болельщики!" - подумал он и с усмешкой кашлянул. Шутиков, как бы танцуя, легко сбежал по лестнице центрального подъезда. На нем крест-накрест играли свободные складки нового, но такого же светлого, как сухой цемент, костюма. Ботинки его, бледно-желтой кожи, с большими, крупными дырками, бесшумно касались ковровой дорожки, прихваченной к лестнице медными прутьями. Улыбаясь встречным, оборачиваясь и кланяясь, но не прерывая прямого и стремительного движения, заместитель министра промелькнул, вышел на широкий тротуар, оглянулся и собрался нахмуриться, но играющий бликами, словно мокрый, "ЗИМ" уже подкатил к гранитной обочине. Шутиков хлопнул дверцей, уселся, выставив серый локоть, и машина, зашипев, дунув горячим ветром, с места набрала скорость. Через минуту они уже неслись по улице Горького в общем неудержимом стаде машин, летящем к стадиону "Динамо". "Чего же я боялся? - думал Шутиков. - Ведь меня что-то напугало в этой истории... Что? Чего это я вдруг голову потерял? Я же и сам мог увидеть, что никакого перерасхода нет. То есть, конечно, есть, но ведь естественные причины... Через два дня принесут на подпись подготовленные расчеты и чертежи, разработанные институтом, и все получит свой нормальный вид!.." Между прочим, Шутиков по опыту знал, что больше всего надо считаться с той тревогой, которую почти не чувствуешь. Неясное ощущение, похожее на то, что делается с человеком летом перед грозой, всегда отражает большую опасность. Шутиков давно уже заметил: если отмахнешься от этого чувства, завтра обязательно откроется твой серьезный промах. Поэтому, когда мимо него вдруг пролетал слабый ветерок сомнения, Павел Иванович, узнав его, останавливал все, и начинал думать, проверяя все свои дела. Вот и сейчас он безошибочно узнал своего старого знакомого - это неясное чувство тревоги, и, выключив все, перебирал в уме свои дела. Все было в порядке. "Черт с ним, какая-нибудь мелочь, - подумал Шутиков и привычно улыбнулся, так, как улыбается канатоходец во время своей опасной работы. - Черт с ней, с этой мелочью". Но он знал, что завтра эта мелочь придет к нему сама и снимет шляпу: "Вон я какая! Не так уж я мала!" Футбол все же развлек его, подогрел. Когда матч окончился, Павел Иванович даже задержался около стадиона специально для того, чтобы покричать, вмешаться в чей-нибудь спор, послушать, что говорят знатоки. К нему подошли Авдиев и Тепикин - порозовевшие, чуть потные, с круглыми глазами, словно вышли из пивной. - Видал Лапшина? - сказал профессор. - Что я говорил? Может он бить по воротам? - Так, милый мой! Какая была подача! Левый край что сделал! С такой подачей любой промажет! - возразил Шутиков, и они, блестя глазами, сразу же заспорили о том, как Лапшин _обрабатывает_ мяч. Продолжая спорить, они сели все трое в машину Шутикова и влились в автомобильное стадо, которое в облаке бензиновой гари неслось теперь от стадиона к центру. За Белорусским вокзалом на улице Горького их вдруг бросило вперед. По всей улице пронзительно закричали тормоза. Шофер выругался: "Куда, куда тебя несет! Чурка!" - Шутиков выглянул и увидел вдали виновника всей этой сумятицы: перебежав улицу, он спокойно шагал по тротуару. Человек этот был коротко острижен, лицо его потемнело от загара, он был в кирзовых сапогах, в военной гимнастерке, почти белой от многих стирок и от пота, и за спиной нес небольшой вещевой мешок. Машина тронулась, человек этот остался позади. И внезапно притихший Шутиков, стараясь рассмотреть его, резко обернулся, налег на спинку сиденья. - В прошлое воскресенье вот так же был забит торпедовцами второй гол, - снова начал Авдиев, думая, что Шутиков обернулся к нему и хочет продолжить интересную беседу. - Погодите... Товарищи, минуточку, - остановил его Шутиков. - Вы ничего не заметили? Ничего? Ведь это был Лопаткин!.. И все сразу умолкли. После долгой паузы первым пришел в себя Тепикин. Он хитровато улыбнулся. - Думается, вы ошиблись, Павел Иванович... Выдаете, так сказать, желаемое за сущее. - Вот-вот! - Авдиев засмеялся. - Желаемое! - Мне показалось, что это он. - Вы про этого? Что улицу переходил? В гимнастерке? - Авдиев на миг оцепенел, потом махнул рукой. - Какой это Лопаткин! - Нет, это, конечно, не он, - сказал Тепикин. - Но что-то в нем было... Я тоже заметил. - Изволите пугать, товарищ Тепикин? - Авдиев подмигнул. - Чего же не попугать! - и Шутиков улыбнулся дружески, мягко, чувствуя при этом, как заныла в нем та же самая тревога. Только теперь она стала определеннее. - Я не верю в привидения, - Авдиев, смеясь, откинулся на мягкую спинку, запустил пальцы в желто-белую кудрявую шевелюру. За ним громко, но немного искусственно рассмеялись Тепикин и Шутиков. Рассмеялись и умолкли. О футболе уже никто не говорил, и Шутиков заметил это. "Ага!" - подумал он. На секунду глаза его как бы заострились, и опять их заволокло дружеским приветом. - Да, кстати. Вот вы, Василий Захарович, говорили сегодня что-то о новой машине, - начал он. - Это что - мечты далекой бедной девы? - План, а не дева! Кто нам помешает перейти на безжелобную отливку? Или на конвейерную подачу изложниц? - За границей, по-моему, это начинает входить в моду... В последнюю поездку я видел что-то похожее... Флоринский утеряет, что здесь приоритет Лопаткина. - Приоритет! - Тепикин развел руками, посмотрел недоумевающе. - Ведь у нас все-таки, товарищи, нет монополий. Изобретение заявлено и принадлежит государству. А государство - это кто? Это же мы с вами! Министерство, институт, завод - все это государство. Государство, оно может распоряжаться тем, что ему по праву принадлежит? - Смотрите. А то проищете опять года два. Со своими этими... вариантами. Вы любите капитальные исследования! - И Шутиков, говоря это, встретился глазами с Авдиевым. - И на правильном пути бывают ошибки, - возразил Типикин. - Вот так, товарищи. Давайте скорей хорошую машину. И поменьше бы ошибок. Если есть что толковое у Лопаткина - творчески используйте. Тепикин говорит правильно! Имейте в виду, если мы накинем в стандарте два кило на трубу, то это нам разрешат не больше как на год-полтора. Никакой ваш Саратовцев не докажет, что нужно выбрасывать два кило чугуна на каждой трубе. В общем, вот так. Разрабатывайте. На Пушкинской площади Тепикин и Авдиев вышли из машины. "ЗИМ" свернул на бульварное кольцо, и Павел Иванович опять словно бы заснул с привычным, светлым выражением на лице. "Вот чего ты боялся, - шептал ему внутренний голос. - Случайных прохожих принимаешь за этого изобретателя!.. Было бы не очень весело, если б это оказался он. Вот где твой страх! Вот почему ты перепугался, когда услышал об этих тысячах тонн чугуна... А, чепуха! - и он подставил ветру растопыренные пальцы. - Все сгорело. Акт есть!" 2 Шутиков и его спутники знали твердо, что стриженый человек в гимнастерке ни в коем случае не мог быть Лопаткиным. Если они и призадумались, то лишь потому, что прохожий с мешком слегка напоминал Дмитрия Алексеевича. Он сделал ясными их скрытые, смутные тревоги, навел на мысль о том, что надо поспешить с некоторыми неоконченными делами. Он хорошо их встряхнул, сам того не подозревая. Но самое важное обстоятельство в этой нечаянной встрече ускользнуло от них: это действительно был Лопаткин. Недели две назад в далекий сибирский лагерь, где он был заключен, пришло из Верховного суда уведомление о том, что приговор трибунала отменен и дело прекращено за отсутствием в действиях осужденного состава преступления. Тут же Дмитрий Алексеевич был вызван с участка, где он соединял электросваркой железные прутья арматуры на строительстве огромного моста. Ему дали денег на дорогу, дали справку, и по глубокой колее, накатанной самосвалами, он вышел из ворот на свободу. В Москву он приехал в тот самый день, когда на стадионе "Динамо" состоялся футбольный матч. Он заметил громадную афишу "Динамо" - "Спартак" и улыбнулся. Ничто не изменилось, Москва осталась Москвой. Комсомольская площадь была так же велика, как два года назад, люди на ней так же малы, так же их было много, и двигались они до того постоянными потоками - от вокзала к вокзалу, - что Дмитрий Алексеевич вдруг усомнился, действительно ли прошло полтора года? Он спустился в метро и вышел у Кропоткинских ворот, и здесь все было таким же, как и полтора года назад. Те же троллейбусы, те же дома и все тот же деревянный забор вокруг котлована с фундаментом Дворца Советов. Постояв под колоннами станции метро, окинув взглядом всю площадь, Дмитрий Алексеевич словно бы раскрыл крылья и радостно взвился к небу, как выпущенная на волю птица. Улыбаясь, нетерпеливо и счастливо покашливая, он побежал, окунулся в знакомые переулки. Как сейчас встретит его Евгений Устинович? "Профессор, снимите очки-велосипед! Это я приехал!" - приготовил он грозно-веселое приветствие и свернул в Ляхов переулок. Он никогда не задумывался еще над тем, что время может почти стоять на месте, но может и бежать. Если смотреть на ручные часы, то оно течет неуловимо, как часовая стрелка. На большом уличном циферблате оно неподвижно стоит, потом - прыг! - и уже стрелка на новом месте! Дмитрию Алексеевичу предстояло увидеть такой скачок времени. Войдя в _свой_ переулок, он поднял голову и замер. Старинного деревянного особняка не было. Он исчез. Вместо него рядом с высоким серым домом была разбита большая круглая клумба, вся в красных, оранжевых и желтых цветах. Вокруг нее, полукругом, были поставлены четыре решетчатые скамейки. На них сидели няньки и матери, каждая около своей коляски с младенцем, и у ног их копошились в красной земле дети. А дальше был как на ладони открыт двор с сараями и голубятнями. Да, полтора года все-таки прошло! Постояв против клумбы некоторое время, окинув взглядом соседние каменные дома, Дмитрий Алексеевич пересек мостовую и, все еще не веря глазам, шагнул на посыпанную толченым кирпичом дорожку с таким чувством, как будто он вступил под невидимую крышу. Он сел на скамью, рядом с молодой курносой толстушкой-домработницей и посмотрел на нее в упор. - По-моему, здесь был дом... Толстушка подумала, видимо, что с нею хотят завести знакомство, повела плечом и отвернулась. - Был, был, - ответила пожилая женщина с другой скамьи. - Сгорел. Зимой прошлой. - А что случилось? Почему - не знаете? - Старичок один, говорят, профессор, с огнем возился. Опыты, видать, делал. Задремал или что - от его комнаты огонь пошел. В два счета весь дом занялся. Ночью. Как еще успели барахлишко повыкинуть. - Ну, а старичок?.. - Старичка вытащили. Жильцы вовремя хватились, а то к нему бы уж и не добраться. Вытащили, вытащили... На воздухе он быстро в сознание пришел, кинулся сразу в огонь; деньги, видать, у него были спрятанные. Скупой был старичок, в заплатках, а деньги-то у него водились. Люди удержали, чего ж тут - весь пол уже сгорел, провалился. "Под полом!" - кричит, а пола-то уж нет. Дмитрий Алексеевич ничего не сказал на это. Он долго еще сидел на скамье, слегка склонив голову набок, и большая клумба тлела перед ним, как груда догорающих углей. В три часа дня он поднялся, вскинул на плечо свой мешок и не спеша побрел по переулку, который теперь стал для него чужим. Миновав Арбатскую площадь, он пошел бульваром к Никитским воротам Здесь он вдруг увидел столовую и полтора часа обедал около окна, глядя из-под занавески на яркую июньскую улицу, медленно обдумывая свои дела. "Почему не было писем ни от него, ни от нее? - думал он, медленно шевеля ложкой в супе. - Правда, я переменил за это время несколько мест, и притом дело далекое, письмо туда быстро не дойдет, - поспешил он оправдать Надежду Сергеевну и профессора. - Но все-таки интересно, писали они мне?" Потом он задумался над другим делом: с чего начинать? И на миг им овладело сладкое мстительное чувство. Он решил неожиданно появиться в институте. "Здравствуйте, товарищи! Нельзя ли мне получить мои документы?" Нет, это было не то. "Позвоню по телефону Невраеву!" - решил он. И ему отчетливо представилось: он звонит по телефону, Невраева нет, и он просит передать Ваде, что звонил Лопаткин. "Нет, так действовать не годится, - тут же оборвал он эти веселые мысли и помрачнел. - С ними не шутить надо". Пообедав, он пошел дальше - к Пушкинской площади, чуть опустив голову, продолжая обдумывать свой план. "Собственно, обдумывать нечего, - спохватился он вдруг. - Я уже иду к ней!" И внутренний голос, недоверчивый и смущенный, сейчас же принялся пугать его: "Зайду к ней, а она одумалась... все-таки семья, ребенок и все прочее. Ну, а мне что? Мне же и нужно всего-навсего узнать. И до свидания! Больше ничего!" На Пушкинской площади он остановился. Все было так, как будто он был здесь только вчера. Затем Дмитрий Алексеевич свернул на улицу Горького и так же медленно побрел к Ленинградскому шоссе. "Ну хорошо, - думал он. - Прежде всего надо взять документы и чертежи. Только вот где они? Чертежи все-таки добудем. Не здесь, так в другом месте. Напишу Араховскому! Араховский скопирует. А вот переписка... Если она пропала, дело будет хуже..." Миновав площадь Маяковского, Дмитрий Алексеевич хотел перейти улицу, чтобы сесть в троллейбус. Но по улице двигался от стадиона к центру плотный поток машин. "Ах да, ведь футбол!" - подумал Дмитрий Алексеевич и решил подождать. Прошло несколько минут. Лавина машин весело неслась по улице и не иссякала. Тогда он выбрал удобный момент и, перебегая от одного узкого промежутка между машинами к другому, смело форсировал препятствие. Несколько пешеходов бросились за ним, и из-за них-то две или три машины резко затормозили, и по всей улице волной прокатился визжащий скрип тормозов. А Дмитрий Алексеевич даже не оглянулся. Подошел к остановке троллейбуса и встал в очередь. Надежда Сергеевна работала в утреннюю смену и уже несколько часов была дома, когда на лестнице послышались шаркающие шаги. Человек потоптался, пошаркал около двери, нерешительно нажал кнопку звонка, и звонок так же нерешительно звякнул и затарахтел. Соседка пробежала из кухни в переднюю, щелкнула замком, и наступила тишина. Потом раздался стук в Надину дверь. - Надежда Сергеевна, к вам! Надя вышла. В полумраке передней стоял высокий незнакомец, худощавый и меднолицый. Остриженные под машинку волосы его уже немного отросли, стояли густой белесой щетиной. Он был неподвижен, чего-то ждал - и в ту же секунду Надя узнала его. В передней, может быть впервые с того времени, как был построен дом, раздались звонкие и частые поцелуи, и молодая соседка, которая знала все и поглядывала из кухни, поспешила закрыть дверь. Надя обняла Дмитрия Алексеевича, вернее, положила руки ему на грудь и на плечи и почувствовала идущий от его гимнастерки могучий запах рабочего - запах трудового пота и махорки. - Дмитрий Алексеевич, не могу! - сказала она и уткнулась головой ему в грудь, виновато улыбнулась и пальцем вытерла под глазами. Но вот прошли первые секунды радости. Надя спохватилась и с неловким, беспокойным чувством осторожно взглянула на Лопаткина. Да, это были только ее поцелуи, только ее слезы. Это только она бросилась на него, чуть не сбила его с ног. Надя зажгла электричество и, держа Дмитрия Алексеевича за плечо, за руку, стала рассматривать его обветренное лицо, говоря что-то радостное, какую-то неправду, потому что правда уже зародилась в ней иная. Сквозь все приличные для этого момента вздохи и восклицания смотрела другая Надя - любящая стыдливо и безмерно, но глубоко обиженная. С болью смотрела она на него, не находя в его лице долгожданного ответа, не понимая: что же это такое? Ведь полтора года не виделись, а он стоит и терпеливо отдаст себя этим минутам встречи, помня о правилах _внешней жизни_, боясь, как бы чего не забыть из этих правил. А внутренний взор его уже горит нетерпением. Там накопилась какая-то другая страсть, какая-то готовность. И Надя вдруг все все поняла. Та, любящая, которая должна была по велению природы победить этого человека, завладеть им, подсказала ей нужные слова. - Ну, пойдемте в комнату, - сказала Надя, светлея. - У меня есть для вас такие новости, что их нельзя откладывать ни на минуту. И Дмитрий Алексеевич стал еще суровее. Он был готов к любым новостям. За ними он и пришел. И она, почувствовав, что путь ее верный, взяла его за руку и мягко втолкнула в комнату. У стула стоял чистенький мальчик в синих штанишках на помочах и в белой рубашонке с вышивкой. Он складывал из зеленых, красных и желтых кубиков дворец. У него было умное черноглазое личико, широкое в бровях, остренькое внизу - лицо отца. - Ах ты, разбойник! - сказал Дмитрий Алексеевич. - Здравствуй! Но это тоже была дань внешним правилам. Сказав, что следовало сказать малышу, Дмитрий Алексеевич сел на свободный стул и приготовился слушать новости. - Я не разбойник, - отчетливо и спокойно сказал Николашка. Но чужой дядя уже не слышал этого. Взгляд Дмитрия Алексеевича рассеянно скользнул по знакомой комнате, и вдруг он увидел у стены свою чертежную доску - "комбайн", подаренный ему когда-то профессором. - Ого, старый приятель! - Он вскочил, шагнул к доске, и Надя, которая теперь с тревогой следила за ним, заметила, что в нем ожил прежний Дмитрий Алексеевич. - Да, это Евгений Устинович для вас просил сохранить... - сказала она. - Ах, с ним такая беда... Даже не знаю, как начать... - Я был там. Мне сказали, - проговорил он. - А вы знаете?.. Ведь он умер... Дом не обрушился от этой новости и день не потемнел. И Дмитрий Алексеевич встретил эту весть без содроганья. Как и там, на скамье перед клумбой, ум его оцепенел, не принимая этой перемены в жизни. - Я его к себе взяла, он у меня жил почти год, - задумчиво рассказывала Надя. - Ничего не восстановил из своих изобретений, не пытался даже. Только о чертежной доске заботился, просил сохранить для вас. Тихий какой-то стал. И еще - напряженный, все время казалось, что он дрожит. По ночам почти не спал. Галицкий был здесь, настаивал, чтобы он занялся своими делами. Обещал помочь. А Евгений Устинович, знаете, что сказал? Ясно так, в первый и последний раз: "Это никому не нужно. Ни изобретения, ни ваша помощь. Огонь опередил нас с вами, похитил секрет своей гибели". Видите, даже шутил. А потом у него отнялась левая сторона... Через несколько дней после отъезда Галицкого. Лежал спокойно, три дня или четыре. Вас упоминал, еще сказал несколько раз: "Человек умер полностью. Обе половинки. Никакого следа"... И вот, осталась чертежная доска... Мы ее с Николашкой каждый день вытираем. Бережем для Дмитрия Алексеевича память о дедушке Бусько. - Спасибо, - тихо сказал Дмитрий Алексеевич. И его усталые, глубоко посаженные глаза остановились на Наде, постепенно теплея. И он обнял ее! Но это он благодарил ее за дружбу и за память о старике Бусько. Тогда Надя выпрямилась, спокойно подошла к этажерке и вытащила зажатый между книгами портрет Жанны Ганичевой. - Вот еще я для вас у него взяла. Как только вас арестовали... Что это меня надоумило? - беспечно проговорила Надя, посматривая на него. - Мог ведь сгореть! Дмитрий Алексеевич взял портрет. - Да... Евгений Устинович... - сказал он. Мельком взглянул на портрет и рассеянно положил его на крышку пианино. Что-то далеко, отрадно подпрыгнуло в Наде. Но глаза Дмитрия Алексеевича снова стали суровыми. Прежний живой и даже влюбленный человек опять ушел куда-то. Он ушел от Жанны, но ушел и от нее, чуть виднелся где-то вдали. А на месте его сидел каменно-твердый исполнитель какого-то долга, глядящий сквозь пальцы и на смерть и на жизнь. Длинная дорога, уставленная верстовыми столбами, поглотила его, и он стал вечным ее ходоком. Он упорно, спокойно шел по ней и сейчас, и впереди него туманились безразличные пространства - большие, чем те, что он пересек. - Да, так вы говорите, новости? - спросил он голосом этого ходока, глядя только вперед, на дорогу, находясь целиком во власти привычного движения. А женщина сверкнула на миг глазами и тут же их погасила. Стала тихой, мягкой... - Дмитрий Алексеевич... - она подошла к нему сзади. - Я вижу, вы сидите здесь... - с каждым словом она нажимала ему мягкими руками на плечи, - и думаете, наверно, с чего начать... А? Я ведь вижу... - И Надя запнулась, порозовела. Потом приблизилась к его уху и шепнула: - А машина уже работает! Честное слово! Хорошо работает! Два или, кажется, даже три месяца. Уже об этом знают многие, и строятся еще две! Еще! Дмитрий Алексеевич не вскочил, не подпрыгнул. Он только наклонил голову, как бы прислушиваясь, сказав: "Ага-а!" У него не раз уже бывали удачи, приливы, после которых он опять оставался на мели. - А где, вы говорите, работает машина? - На Урале. У Галицкого! - Так-так... Ну, ну, рассказывайте. Оказывается, Галицкий, приехав однажды в Москву, узнал обо всем, позвонил Наде, а потом явился и собственной персоной прямо на квартиру. Надя часа три рассказывала ему всю историю, а он ерошил свою бесформенную, как у нестриженого мальчишки, шевелюру и водил глазами. "Вот так", - и Надя повела глазами на потолок, потом на дверь и уставилась в пол. - Ну и что, значит, вы говорите, машина работает? - перебил ее Дмитрий Алексеевич. - Ну конечно же! И она продолжала рассказывать, торопясь, время от времени захватывая воздух для новой фразы. А он смотрел на нее, как в окно, за которым туманился далекий Урал. Галицкий, выслушав трехчасовой, подробный рассказ Нади, ни разу не перебив, вдруг спросил: "А где живут эти - Крехов и Антонович?" Надя этого не знала, но дала ему номер телефона. "Попробуем что-нибудь сделать", - сказал Галицкий. Потом вдруг вскочил и стал прощаться. "Да у вас ведь телефон! Можно, говорит, позвонить?" Вышел и стал набирать телефон института. Вызвал Крехова. "Товарищ Крехов? Очень хорошо. Говорит с вами некто Галицкий. Ну, раз вы знаете меня, тем лучше. Давайте встретимся с вами. Приходите ко мне, говорит, в министерство, вместе с товарищем Антоновичем. Вы не возражаете против "левого" заработка? Вот я вам и Антоновичу дам хороший договорный проект. Нет, чепуха, - он так сказал, - это вы за недельку... Будете по вечерам прихватывать часа по три, и все... Приезжайте. Кончатся занятия - и сразу ко мне". - У нас же был готовый проект! - перебил ее Дмитрий Алексеевич. Он уже горел, уже сиял, как тогда, в лучшие свои голодные, но веселые дни. - Все чертежи сожгли, - сказала Надя. - Комиссия, во главе с Урюпиным. - Ага! - сказал Дмитрий Алексеевич темнея. - Ну, ну, я слушаю... Крехов и Антонович отлично все поняли и вместе с Галицким сделали несколько основных листов эскизного проекта - за двенадцать дней. Прихватывали, правда, не по три часа, а часов по шесть. Ночами работали все трое, в комнате у Нади. А Надя подавала им чай и выбрасывала окурки из пепельницы; А Евгений Устинович, белоголовый, тихий, сидел в валенках около батареи и смотрел на них, не веря ни во что. Галицкий увез эти листы и на свой страх и риск приказал заводским конструкторам закончить проект и построил на заводе первую машину. Оказывается, Галицкий применил принцип машины Дмитрия Алексеевича и построил установку для литья одного из тех "тел вращения", о которых когда-то шла речь у генерала. Завод у него громадный - через два месяца машину уже установили на фундамент в литейке и опробовали. Надя была там, на заводе, и видела все. Машина сразу же стала давать правильные отливки, начала выталкивать их одну за другой. Народ собрался, у Нади рука заболела от пожатий. Но конвейер, или питатель, как его там назвали, оказался маловат, и изложницы быстро перегрелись. Это был просчет самого Галицкого. Через неделю увеличили длину конвейера, и с тех пор машина работает в три смены, без остановки. Галицкий говорит, что она заменила целый участок в литейном цехе. Он послал подробный доклад своему министру. Все расходы были утверждены, и Крехов с Антоновичем получили свой гонорар, которого они, правду говоря, не ожидали. - Они, конечно, сидели ночами не для того, - сказала Надя. - Они все подтрунивали над этим гонораром: "Как бы ни пришлось, наоборот, с вас, товарищ Галицкий, если машина не пойдет". А Галицкий помалкивал и торопил их. Торопил и сам, как машина, работал - молча. Он - на столе, Крехов - на этой вот чертежной доске, а Антонович свою принес. На кровать уложил и чертил. - А как эти... наши друзья? Живы и здоровы? - спросил Дмитрий Алексеевич. - Здоровы. Машину свою в газетах все время хвалят. Завод, по-моему, строят. Шутиков за границу уже два раза ездил. - А про нашу они знают? - По-моему, нет еще. А узнают - не страшно. Машина уже в работе! - Говорите, хвалят в газетах? Как же так? Кое-что, значит, скрывают. У них на этих машинах все гладко идти не может... Так что нам, Надежда Сергеевна, еще предстоит... - Неужели еще?.. - и Надя сразу словно бы осунулась. Она верила теперь всем предсказаниям Лопаткина. - До каких же это пор, Дмитрий Алексеевич? - Чья возьмет на этот раз, мы еще посмотрим, - сказал Дмитрий Алексеевич, угрожающе глядя в сторону. - Но драться они будут. Не могут иначе... Работающая машина, а теперь, как вы говорите, их будет три - три наши машины станут против их завода, и сразу все будет ясно. Гласность, спор, сравнение - все это для них крест, скандал. Придется списывать миллионные убытки, а за это, знаете, иногда по шапке дают. Как только они узнают про нашу машину, сразу что-то начнут придумывать - это наверняка... В эту минуту Николашка, который не спускал глаз с гостя, оставил свои кубики, нерешительно оторвался от стула, подошел и остановился против Дмитрия Алексеевича. - Вы Дмитрий Алексеевич? - спросил он. - Я, - сказал Лопаткин. Мальчик подошел ближе. - Вы были в далеком путешествии? Правда? - Правда. В очень далеком... И мальчик отошел, задел локтями свой дворец, и кубики с грохотом посыпались со стула. Собирая их, ползая по полу, Николашка о чем-то размышлял и изредка поглядывал на Дмитрия Алексеевича черными, умными глазами - глазами Дроздова. - Поди, Коленька, погуляй во дворик, - сказала ему мать. - Я вырасту большой и тоже поеду в далекое путешествие, - ответил он. - Ох, лучше не ездить, - Надя со слабой улыбкой посмотрела на Дмитрия Алексеевича. Он ответил ей таким же взглядом. - Путешествий бояться не надо. Кто боится путешествий, тот, конечно, не поедет. По он и не уйдет далеко! Он замолчал, задумался и машинально вытащил из кармана кисет, сшитый из рукава старой гимнастерки. Достал сложенную книжечкой газету, оторвал листок, спохватился и встал. - Курите, курите, пожалуйста! - Нет, я выйду... - Да нет же, курите здесь. Мне хочется с вами сидеть и говорить... - Нет, я в коридоре. И позвоню Захарову. Как, по-вашему, надо? - Они вас ждут. Мы думали, что вы приедете раньше. Дмитрий Алексеевич свернул цигарку корявыми, мозолистыми руками, вышел в коридор и там чиркнул спичкой и, прислонясь спиной к стене, несколько раз подряд глубоко затянулся дымом. И, как все курильщики, он выдал себя этими частыми затяжками. Украдкой наблюдая за ним, Надя видела не простые затяжки курильщика, а скрытые от людей вздохи - те вздохи, у которых нет дна. Леонид Иванович - тот курил гораздо спокойнее, это Надя заметила еще там, в Музге. Большая, толстая цигарка, несколько раз мигнув красным огоньком, догорела до пальцев, покрытых на концах коричневой коркой. Морщась, Дмитрий Алексеевич докурил ее, погасил о подошву сапога, вышел в кухню, вернулся и снял трубку телефона. Цигарка успокоила его, как материнская рука. Но спокойствия его хватило всего лишь на полминуты. Он набрал номер, услышал басистое "да", и рука его сильнее сжала трубку, а голос задрожал. - Товарищ Захаров! Это я! Это Лопаткин говорит! Лопаткин, который... - А-а-а! - радушно заревела трубка. - Наконец-то! Здравствуйте, товарищ Лопаткин! С приездом! Мы уже месяц целый вас ждем. Как здоровье? - Здоровье неплохо, товарищ Захаров!.. Я слышал, машина построена. - Да-а! - задорно отвечал Захаров. - Еще бы! Она уже внесла, так сказать, поправку в наш промфинплан! Так что же нам по телефону... Приезжайте! Давайте завтра утром. Я шоферу скажу. Вы где остановились? - Еще пока нигде не остановился. Я так приеду. - Что значит так? Вы утром позвоните мне, и я подошлю! Договорились? Так Дмитрий Алексеевич - до завтра! Жму руку! Будьте здоровы. Повесив трубку, Дмитрий Алексеевич опять прислонился к стене и стал свертывать новую цигарку. Он закурил, пустил дым к потолку, и Надя, стоя в дверях, сказала ему как бы шутя: - Вижу, вы теперь не следите за нормой... - Последняя, - сказал Дмитрий Алексеевич. Когда он докурил, Надя опять, взяв за руку, легко втолкнула его в комнату. - Я кое-что поняла из вашего разговора. Как это так не остановились нигде? А у меня? - Я думал, может быть, неудобно? - Боитесь меня скомпрометировать? - весело сказала Надя. В эти слова было нечаянно вложено что-то такое, какое-то грустное воспоминание, и Дмитрий Алексеевич постарался ничего не заметить. - Вы что-то все оглядываетесь, - сказала Надя. - Его здесь нет. Он давно уже здесь не живет. Так что можете располагаться у вашего соавтора, как дома. Мимоходом Надя взглянула на себя в зеркало, и оттуда на нее глянуло похудевшее и настороженное, странно белое лицо с большими темными глазами. Они сели друг против друга. Наде показалось, что Дмитрий Алексеевич украдкой посматривает на нее какими-то горящими глазами, и она опустила ресницы, чтобы не мешать ему. Ей многие говорили, что у нее за эти годы появилась новая, грустная красота. "Если она действительно появилась, пусть помогает мне", - подумала Надя. Немного погодя она, затаив дыхание, взглянула на Дмитрия Алексеевича. Оказывается, только ей одной было тесно в этой комнате. Он уже чувствовал себя здесь, как дома. Достал блокнот и, прикусив губу, смотрел в него теми же горящими глазами. - Что это у вас? - тихо спросила Надя. - Кое-какие мысли. Эскизик небольшой, - и он, счастливо покраснев, спрятал блокнот в карман гимнастерки. - Это вы _там_ сделали? - Там, - ответил он и улыбнулся. - Как видите, слова "лишение свободы" неточны. Кто научился думать, того полностью лишить свободы нельзя. - Ну и что вы там надумали? - Так, небольшую вещь... Если наша машина действительно пойдет... В общем, автоматический цех по производству труб. Знаете, я убедился... - В чем? - Прав Евгений Устинович. Прав Араховский. Мыслитель не может не думать. Когда человек долго упражняется, перебирает в уме какой-нибудь клубок вопросов, он постепенно достигает совершенства в этой области. И тогда что-то растормаживается в голове, и наступает цепная реакция. Одна мысль рождает другую. Это целый мир. Я вижу огромные возможности. То, что раньше мне казалось решением только частного вопроса, в действительности ключ ко многим большим делам. В первый раз я задумался над этим, когда вы мне подали мысль о двухслойных трубах. Помните? Я тогда увидел вдруг краешек того, что _там_ открылось мне полностью. Так что естественно: когда тебя посетит такая мысль, разве можно сидеть, и горевать о том, что твое физическое передвижение ограничено забором? Наоборот, я там был свободен от этой дурацкой переписки, от всех этих обвинений в клевете, в корысти, в лжеизобретательстве. Сидишь себе высоко-высоко на ферме моста, вверху - небо, внизу - река, пороги. Электричества нет. Что-то случилось с трансформатором. Слезать вниз нет смысла. Вот и думаешь, пока внизу чинят. Два часа! Или вечером - сядешь около барака... Да, этот человек, в котором чуткая готовность к бою стала привычкой, - он не мог, спустившись оттуда, со своей высокой фермы, сразу окунуться в теплые заводи, поросшие вечной травой, наполненные звоном и стрекотом, кишащие своей жизнью, своими особыми страстями и далекие от холодного и стремительного главного течения. "Ничего", - сказала себе Надя, ласково посмотрев на его спину, обтянутую белой, вылинялой гимнастеркой, и ушла на кухню ставить чайник. Там она немного замешкалась, а когда вернулась, то можно было заметить, что губы ее с помощью соседкиной помады стали чуть-чуть краснее, самую малость, а лицо как будто стало матовым, хотя родинка на щеке оставалась такой же милой и бархатистой. - Ну? - сказала она, глядя на него и слегка краснея. Вопрос этот был задан оттуда, из лесных зарослей жизни, и Дмитрий Алексеевич его не услышал. - Что "ну"? - спросил он, смеясь. - Вы же еще не закончили свой рассказ! Закончите - тогда наступит моя очередь. - Ну-ну, - прозвучал тот же голос, и Надя, сев против Лопаткина, стала рассказывать. Это была уже новая глава в ее рассказе - о том, как и почему Дмитрий Алексеевич был освобожден. Одним из первых героев этой главы, неожиданно для Лопаткина, Надя назвала Андрея Евдокимовича Антоновича. Оказывается, в тот час, когда он вместе с Максютенко спускался в котельную, чтобы по решению комиссии сжечь два мешка документов, им овладел вовсе не страх, как это показалось Максютенко. Бояться, собственно, нечего было. Боялись Максютенко и Урюпин. У Антоновича ноги подкашивались от другой причины: он слышал, что Надя просила выдать ей папку с несекретной перепиской Лопаткина и что ей отказали. Во время работы комиссии он осторожно заговорил об этом, и Урюпин, громко хохоча, поднял его на смех. Антонович знал, что в папке не только свобода - вся жизнь Дмитрия Алексеевича. И притом у него было свое мнение по поводу всей этой истории: он считал, что Лопаткина осудили неправильно. Теперь, спускаясь в котельную исполнять то, что он недавно подписал, Антонович чувствовал, как у него слабеют ноги. Но это была слабость особого рода. В душе Андрея Евдокимовича родилось мужество, и оно-то раскачивало и толкало из стороны в сторону этот неподготовленный, хилый и молодящийся сосуд. Он сам не знал, для чего ему понадобилось бегство из котельной, но когда Максютенко завел разговор о лампочке, что-то подбросило Андрея Евдокимовича. Он убежал, и не для того, чтобы искать лампочку, - ноги вынесли его кратчайшим путем к воротам. Он мелко затопал по мокрому асфальту Спасопоклонного переулка. На углу взял такси и через пять минут был около того здания за решетчатой оградой, где помещались военная прокуратура и трибунал. Здание было словно опущено в самую глубокую тень ночи. Оно поразило Антоновича своей нежилой затемненностью, в нем как будто не было окон. Андрей Евдокимович поднялся по пустынной лестнице на второй этаж трибунальской половины. У входа в полутемный коридор его встретил солдат с винтовкой. В трибунале, оказывается, никого не было. Работа окончилась, все разошлись по домам. - Телефон, молодой человек, телефон! - горячо зашептал Андрей Евдокимович. - Домашний телефон председателя! Но солдат не мог ничем ему помочь. Он посоветовал обождать, когда придет с ужина младший сержант. Минут сорок, не больше. - Что делать, что делать?.. - Андрей Евдокимович прошелся несколько раз по площадке и вдруг быстро-быстро загремел по лестнице вниз. Машина ждала его у ворот. - Спасопоклонный, - коротко приказал он. - И быстрее, пожалуйста. Когда начали жечь бумаги, Антонович прощупал мешок и сразу узнал твердый выступ - толстую, тяжелую папку. Если бы он не нашел ее здесь, он бы перешел к другому мешку. Но она была здесь. Он сунул ее подальше в мешок и затрясся, чуть ли не заплясал от лихорадки. Потом он достал опять и уронил эту папку в тень, наступил на нее. Затем отодвинул ногой назад, к загородке с углем, а через несколько минут незаметно бросил ее туда, за дощатый борт, и проворно завалил углем. Сразу в нем все запело, и вот здесь-то пришел Урюпин, и Андрей Евдокимович сказал ему свои гордые, исторические слова о порядочности. Весь следующий день Андрей Евдокимович то и дело спускался во двор, к котельной, похаживал там, а иногда даже заглядывал вниз, к истопникам, прикурить. Молодой рабочий ни о чем не догадывался. А старый истопник, по фамилии Афончев, смекнул и однажды молча вышел вслед за Андреем Евдокимовичем и во дворе, так же молча, вытянув шею, уставился на него. Старик, наверно, решил, что речь пойдет о каком-нибудь неплановом заработке. Он еще больше уверился в этом, когда Антонович пригласил его сходить _на уголок_. В пивной они заняли отдельный столик в углу, Антонович заказал все, что полагается. Афончев выпил раз, выпил два и, чем дальше шло дело, становился как будто все трезвее и все осторожнее вытягивал шею. Наконец Андрей Евдокимович спросил: "Ты мне веришь?" - "Как же не верить?" - возразил Афончев и насторожился. И тогда Антонович рассказал ему по порядку все. Сначала о том, кто такой Дмитрий Алексеевич. Затем о его машине, о том, что машина нужна для государства. "Ты понимаешь?" - спросил он. "Еще бы!" - ответил Афончев. Тогда Андрей Евдокимович, как мог, стал объяснять ему историю борьбы Дмитрия Алексеевича. Здесь он запутался, и истопник положил на его рукав свою темную от угля, правдивую руку. "Ты скажи короче, Андрей Евдокимович. Скажи, не бойся, не виляй". И Антонович, посмотрев в сторону, еще раз взглянул на безразличное и потому страшное лицо истопника, решился, сказал о папке. "Бона что!" - протянул Афончев. Андрей Евдокимович засуетился, хотел еще заказать что-нибудь, но Афончев остановил его. "Сейчас я на работе. Завтра вечерком приходи ко мне на квартиру. Я живу далеконько, но ничего, на метро, потом на трамвае - доедешь. Там и поговорим". Антонович с готовностью выхватил карандаш и записал адрес. Допили остатки, простились и разошлись. На следующий вечер он сидел в теплой и тесной комнатушке истопника. Афончев был чисто умыт, причесан, приветлив и осторожен. Старик достал из чемодана папку, которую он, по его словам, без лишних разговоров, _капитулировал_ из котельной. Папку раскрыли на столе, и здесь, перелистав множество жалоб Дмитрия Алексеевича и ответов на эти жалобы, полученных из разных канцелярий, и показав Афончеву отзывы академика Флоринского и доктора наук Галицкого, Андрей Евдокимович наконец почувствовал, что в старике что-то повернулось, что он все понял и даже на что-то решился. Но что - это осталось неясным. Афончев принес из кухни чайник, достал из-под оконной занавески четвертинку и ударил ладонью по столу: "Ну, хватит о делах. Будем чай пить". Было выпито много чашек чая, но Афончев так и не проговорился. "Я сделаю все, что надо, - сказал он, - не бойся". А решил он вот что. Старик он был осторожный и поэтому не отдал папки Антоновичу. "А вдруг дело повернется не так?" Но он не отдал папки и в институт, потому что уж очень было похоже на правду то, что говорил этот причесанный инженер в узких брючках и с галстучком. Он решил отослать папку в военный трибунал, считая, что Надя по своей доверенности там ее и получит, если все, что говорил Антонович, правда. Но так как старик был не только осторожен, но и соображал кое-что, то он прикинулся темноватым мужичком и, готовя папку к отправке в трибунал, приложил к ней такую бумагу: "В Ревтрибунал от Афончева Прохора Васильевича, проживающего в поселке Хлебозавода, Новые дома, корпус 6, кв. 2 - заявление. Я, Афончев Прохор Васильевич, работая истопником в котельной института Гипролито, в ночь на пятое ноября, будучи набирая угля из ящика, нашел секретное "дело" Лопаткина, осужденного Ревтрибуналом. О чем и сообщаю для Вашего сведения и препровождаю при настоящем заявлении "дело" Лопаткина, по ошибке комиссии, как полагаю, попавшее в ящик с углем. Афончев". Истопник сам отнес пакет в трибунал. Секретарь, распечатав самодельный конверт, прочитал заявление и сразу же пошел докладывать председателю трибунала. Афончеву было приказано подождать, и он, играя свою роль, смирненько сел на край стула. Вскоре его вызвали к председателю. "Говоришь дело Лопаткина принес?" - весело закричал ему седой подполковник. "Так точно, товарищ _полковник_", - ответил Афончев. "Какое же это "дело"? Это простая переписка! - еще громче и веселее закричал председатель, словно перед ним стоял глухой. - Где же ты его раскопал, это "дело"?" - "Я там написал в заявлении. В угле". - "Как же оно туда попало?" - "Должно, когда сжигали секретные бумаги". - "Какая же это секретная бумага? Тут нигде не написано, что секретная!" - закричал председатель. Потом вдруг вскочил и заходил перед Афончевым, подозрительно поглядывая на него. "Вот какой вопрос возникает, - заговорил он вдруг. - Почему у тебя именно эта папка оказалась?" - "Ничего не знаю, товарищ полковник, - сказал старик, все время поворачиваясь в ту сторону, куда шагал председатель - то вправо, то влево, провожая его испуганным взглядом. - Должно, из комиссии кто забыл". - "Подожди... а почему ты не отдал комиссии? Почему сюда притащил?" - "Так я же не украл, не спрятал! Я - к вам! Написано: "Дело" - я подумал, что ревтрибуналу виднее, что с ей делать..." - "С _ей_, говоришь?" Предс