- Как быть с домашними занятиями, с уроками? - У наших детей понятие "дома" должно отмирать, - сказал студент. - Уроки - это устарелая педагогика, - сказала барышня. - Это все вызывает на споры. А мне хотелось бы короче: где я могу купить краски своему сыну? - Мы не торгуем, - вспыхнула барышня. - Мы боремся с чувством личной собственности в детях, и мы против того, чтобы детям дома подносились подарки, как барчукам, - сказал студент. - Знаете, - ответил Рагозин, решительно поворачиваясь к выходу, - вы либо сильно переучились, либо просто - недоучки! Он мерил улицы своими длинными ногами все быстрее. Ваня уже, наверно, проснулся. Сейчас Рагозин его увидит. Несомненно, болезненная точка в самосознании такого ребенка, как Ваня, - чувство свободы. Нельзя показать, что отец покушается на эту драгоценность. Нельзя врываться в маленькую жизнь, выспрашивать, допытываться, чем Ваня живет. Наоборот, надо сначала доверчиво ввести его в жизнь отца, рассказать о своей работе, о своей борьбе и планах будущего мира. Рагозин внезапно замедлил шаг. Недурное начало! Вот он уже не поехал в Затон, бросил занятия на службе и носится по городу в поисках какой-то чепухи. Что он скажет Ване? Знаешь, дружище, я сегодня махнул рукой на свой общественный долг. Я так тебе рад, что мне, ей-богу, не до работы. Значит, если очень рад, - спросит сын, - можно наплевать на обязанности, правда? Петра Петровича так смутила эта мысль, словно ее действительно высказал Ваня. Но ведь это же исключение, - подумал он. Первый раз за целую жизнь! Упущенное будет наверстано с лик-вой. Работа как стояла, так и стоит у Рагозина на первом месте. Он свернул за угол, решив предупредить на службе, что задержится еще часок-другой. У самого крыльца шедший впереди, немного неуклюжий (как показалось) человек вдруг упал. Поднимался он тяжеловато, и Рагозин помог ему. - Благодарю вас, ничего. Поскользнулся на арбузной корочке. Вон раздавленная корочка. - Ушиблись? - Пустяки. Немного, локоть, - сказал прохожий, отряхивая запачканный белый китель. Он любезно взглянул на Рагозина и отступил. - Удивительный случай! Я иду именно к вам. Здравствуйте, товарищ Рагозин. Петр Петрович узнал Ознобишина. - По какому делу? Я, извините, занят. - По личному делу. Много времени не отниму. Если угодно - даже здесь, в сторонке от подъезда. - По вашему делу? - Нет, по вашему, - произнес Ознобишин доверительно. - По моему? Они отошли от крыльца и медленно двинулись вдоль палисадника. - Только, пожалуйста, поскорее. - В двух словах. Я очень признателен за внимание, с которым вы отнеслись ко мне и устранили недоразумение, весьма для меня щекотливое. - Вы ведь бывший прокурор? - Если бы так, - улыбнулся Ознобишин, - вряд ли я сейчас беседовал бы с вами... то есть на улице. Я именно хотел вас поблагодарить, что вы проявили терпение разобраться и снять с меня подозрения насчет моего прошлого. - В чем же мое дело? - Вы прямо тогда не высказали, но я понял, что вам крайне было бы ценно установить участь вашей супруги и, более того, вопрос - родился ли у нее ребенок и существует ли он. - Так, так, - сказал Рагозин, приостанавливаясь. - Я тогда не осмелился предложить вам услугу, но дал себе слово употребить все силы, чтобы быть вам полезным. - И что же? - И мне удалось, после кропотливых поисков, напасть на документ, который проливает свет, правда, на трагические обстоятельства, но одновременно дает в руки шанс некоторого счастливого оборота. Документ теперь доступен, вы можете его получить. - Где? - В архиве. - Что это такое? - К несчастью, это подтверждение, что супруга ваша скончалась в тюрьме. Указывается и место погребения. - Да? - Да. Но, вместе с тем, документом устанавливается, что она скончалась от родов и, таким образом, что у вас... осторожность требует допустить, во всяком случае, был ребенок. - Вон что, - сказал Рагозин. - Так или иначе, но я могу уверенно сказать, что след вашего ребенка мною найден. - Да что вы?! И куда же след ведет? - Это требует еще известных усилий, которые я с радостью приложу, если вы окажете мне поддержку. - Поддержку в чем? - В дальнейших розысках. - Но если окажу, вы уж, конечно, наверняка отыщете след? - Безусловно! - воскликнул Ознобишин почти вдохновенно. - Это для меня прямо-таки дело чести! Я начну с тюремных архивов, с года рождения ребенка. - А если я скажу вам, что след приведет вас ко мне на квартиру? - На какую квартиру? - На которой я проживаю вместе с сыном. - Вместе... Вы отыскали своего... Ознобишин даже как будто испугался. Свежих красок лицо его поблекло, он немного вскинул руки, осторожно потер ушибленный локоть, но тут же устремился всем корпусом к Рагозину, освобожденно дохнув на него: - Поздравляю, поздравляю ото всей души! Неужели возможно? Сын с вами? Тот, который... - Вот так-то, - прервал Рагозин. - А из каких соображений вы, собственно, стараетесь? Можно спросить? - То есть... Исключительно из доброго намерения быть вам полезным. Отблагодарить. - Благодарить меня не за что. - Я был бы счастлив вам просто услужить. - Услужить мне не просто. Я услуг не принимаю. Рагозин приложил руку к виску, откланиваясь, и пошел к подъезду, но на ходу обернулся, сказал с усмешкой: - Поскользнулись... на корочке! Он взбегал по лестнице, когда был остановлен одним из сотрудников своего отдела: - Вы заходили в комитет? За вами присылали. Не подымаясь к себе в кабинет, он направился коридорами в конец первого этажа. Тот член бюро комитета, с которым он спорил, разбираясь в толковании письма Ленина, встретил его легким кивком и сказал: - Ну, твое желание исполнено. Есть решение направить тебя на военную работу. Ты назначен в Волжскую флотилию комиссаром дивизиона. Обстановка на судах тебе немножко знакома. - Немножко знакома, - ответил Рагозин, опускаясь на стул. - Когда я должен направиться? - Позвони сейчас военкому. В дивизионе заболел комиссар, ты его заменишь. Выступление, наверно, завтра. - Завтра? Рагозин помедлил немного и отвел взгляд в сторону. - Как же с моим отделом? - Что тебя заботит? Сдашь дела заместителю. - За несколько часов? - Не знаю. Может - за несколько минут. Белые у Лесного Карамыша. - Ну, счастливо оставаться, - сказал Рагозин, тяжело поднявшись. - Ты будто недоволен? - С чего ты взял? - Тогда желаю тебе... Благополучно... Они пожали друг другу руки. Рагозин позвонил военному комиссару, узнал, что должен немедленно прибыть к нему для получения бумаг, и послал за своей пролеткой. Он велел ехать домой. Входя к себе в комнату, он растворил дверь нарочно шумнее, чтобы разбудить Ваню. Одеяло, которым он перед уходом занавесил окно, было опущено и висело на одном гвозде. Матрас был пуст, скомканная простыня откинута на пол. Рагозин обернулся к хозяйке. Она в смущении развела руками. Она слышала, как Ваня вставал, пил воду, и она хотела согреть ему чайку, но когда заглянула в комнату, мальчика уже не было. Ушел ли он или выпрыгнул через окно, она не заметила. Она только боялась - не пропало ли, избави бог, что-нибудь из вещей? Петр Петрович метнул на нее осуждающим взором, но невольно осмотрелся - все ли на своих местах. Но все было цело. Он на минуту задержался в комнате. Странно пустынной и отчужденной она ему представилась, будто он никогда не был в ней наедине с собой. Ему ясно стало, что все его поведение было ошибочным: следовало с первой встречи открыть Ване истину. Догадался ли мальчик, что обрел своего отца? И что же будет с ним дальше? Неужели так все и кончится навсегда? Рагозин тщательно сложил помятую простыню и спрятал ее под подушку на своей постели. - Я, наверно, должен буду экстренно уехать, - сказал он, волнуясь, хозяйке, - на некоторое время. У меня к вам будет просьба: если заявится этот парнишка, вы его, пожалуйста, не выгоняйте, а приютите. В моей комнате. Он того стоит. Я с вами рассчитаюсь, не беспокойтесь на этот счет. Прощайте. Он выбежал на улицу и потребовал от кучера, чтобы он гнал по-боевому, как никогда еще не гнал. У военного комиссара его ожидало направление в штаб Северного отряда Волжской флотилии. Там он получил приказание назавтра в шесть утра явиться на канонерку "Октябрь", которая, в голове дивизиона, стояла на якоре за песками. Весь вечер и всю ночь Рагозин сдавал дела финансового отдела и прямо со службы, которая в этот момент делалась его бывшей работой и о которой он мог теперь не думать, так же как не думал о всех своих прежних службах и прошлых работах, поехал на берег. Военный бот доставил его на коренную Волгу. Он поднялся на борт "Октября", встреченный вахтенными судна. Спустя час он начал, с командиром дивизиона, осмотр четырех судов, выстроенных колонной вдоль линии островных песков. Последним судном была канонерская лодка "Рискованный". С укороченной трубой и узким фальшбортом, свежевыкрашенный в зеленовато-серый оттенок воды, буксир казался очень воинственным. Хотя команда его состояла почти сплошь из военных моряков, Рагозин встретил на нем нескольких волжан, с которыми работал в Затоне, и эта встреча знакомцев на знакомом судне не только обрадовала Рагозина, но дала ему среди матросов первое молчаливое признание "своим": стало известно, что в составе дивизиона есть корабль, который перевооружался комиссаром, и что комиссар этот умеет взять в руки какой угодно рабочий инструмент. С полудня в рубке открылось заседание штаба дивизиона, и Петр Петрович Рагозин впервые в жизни увидел, как читают военную карту, и сам взял в пальцы легкий циркуль. Потом ему сделали доклады комиссары судов. Оглушенный усталостью, он вышел к вечеру на палубу и, хотя провел на воде уже больше полусуток, только сейчас увидел Волгу. Она была гладкой и розовой, и слева, к луговому берегу, розовое постепенно переходило в золото, а еще дальше, над золотом, точно горбы и головы верблюжьего каравана, неровно высились желтые от солнца хлебные амбары Покровска. Вдруг Рагозин отчетливо вспомнил розовую пустыню с желтым верблюдом - на рисунке, который его так взволновал. Значит, правда, это бывает в жизни, - подумал он, - такие краски, такая пустыня и - неужели? - такая безнадежность. Он услышал неожиданные толчки сердца. Надо было отдохнуть: он не сомкнул глаз подряд две ночи. Воспоминание о сыне, выраженное этим розово-желтым тоном, благодаря необъяснимой способности мысли - видеть одновременно несколько картин, сопутствовалось другим воспоминанием: в неаполитанской желтизне песков и в розовой глади воды Рагозин обнаружил повторение того закатного часа, когда, на рыбной ловле, он заметил мчавшийся к острову моторный катер. Он и сейчас ясно увидел этот катер и крепко протер кулаками глаза, решив, что галлюцинирует от переутомления. Но, открыв глаза, он еще явственнее увидел катер, словно двумя лемехами отваливавший на стороны золотые клинья волн. - Это что, катер? - спросил он у вахтенного. - Катер, товарищ комиссар. Лодка быстро приближалась, все больше вырастая, все громче шумя. Она описала разбежистый круг и подвалила против течения к борту "Октября". С кормы канонерки спустили трап, и Рагозин разглядел ловко подымавшегося на судно человека. - Кирилл! - крикнул он и побежал. Они встретились на нижней палубе около машинного отделения. В горячем дыхании нефти и пригорелого масла, наполнявшем тесный проход, они обнялись. Рагозин повел Кирилла в свою каюту. Там они взглянули друг другу в глаза и, обрадованные, негромко посмеялись. Сон сняло с Рагозина как рукой. - Что это у тебя? - спросил он. Кирилл держал камышовый кошель, с какими хозяйки ходят на базар. Он ответил застенчиво: - Это мама. С утра пекла. Я вчера сказал ей, что ты уходишь. - Словно в больницу, - сказал Рагозин. - Какая больница? Кирилл порылся в кошеле, достал со дна бутылку, и они опять рассмеялись. Разложив на газете разрумяненные пирожки и разлив вино, они уселись плечом к плечу на неширокой койке. Выпили молча, только кивнув друг другу, и потом, прожевывая закуску, долго глядели через открытый иллюминатор на подожженное зарей водное зеркало, которое отсюда казалось лежащим выше уровня глаза, а движение речной массы - будто в сто крат сильнее своей мощи. - Нынче снимаетесь? - спросил Кирилл. - Ровно в полночь. - Я торопился, думал - опоздаю. - Не из тех, которые опаздывают, - сказал Рагозин и положил на колено Извекова ладонь. - Но, видишь, ты - не военный, а меня обогнал. - Не спеши. Хватит и на твою долю. Тебя берегут на самое важное. - А что самое важное? Каждый час со своей задачей - самое важное. - Да. Со своей главной задачей и со своими второстепенными. И главную надо немедленно решать, а второстепенные... их можно отложить. Рагозин выговорил это в сосредоточенном раздумье, и Кирилл сторожко посмотрел на него. - Ты о чем? Рагозин вскочил, потянулся, по своей домашней привычке, но в каюте было ниже, чем дома, - он стукнул кулаками в потолок. - Эх, черт! - воскликнул он, опять взяв и сжимая колено Извекова. - У меня есть задача, ты меня извини, может, она... может, ее надо отложить, но... Я тебе не успел сказать. Я нашел, видишь ли, своего сына. Кирилл рассматривал его все удивленнее. - Да, сына. Моего и Ксении Афанасьевны. Она родила его тогда в тюрьме. Я узнал недавно. - Где он? - Он... Я его нашел, видишь ли, не совсем... Его еще надо искать. Но это легко, легко! (Рагозин заторопился, всем телом поворачиваясь к Кириллу.) Если ты согласишься... Я не успел его устроить. Ну, не до того! Понимаешь? Я только его нашел, и тут как раз... - Да говори толком. - Павлика Парабукина помнишь? Так это его приятель. Ты скажи Павлику, чтобы... Или, еще лучше, скажи Дорогомилову, что ищешь Ивана Рагозина, понял? Он все сделает. У него ведь, знаешь, все мальчишки за пазухой. И ты только скажи, пошли к нему... Ладно? А? Кирилл никогда не видел таким Рагозина - лицо Петра Петровича соединяло в себе что-то настолько противоречивое, в нем трепетало такое неестественное сочетание отчаянной решительности с извиняющейся мольбой, что на него невозможно было дольше смотреть. Кирилл, нагнув голову Рагозина, придавил ее к своему плечу и сказал горячо и твердо: - Я все понимаю и все сделаю. Ты не волнуйся. Я мальчика найду и возьму его к себе. То есть, к себе с Верой Никандровной. И буду за него перед тобой в ответе. То есть, вместе с мамой. Согласен? И ты выкинь из головы, что это дело второстепенное, это ерунда. Я считаю это дело таким же главным, как и другое наше главное дело, за которое ты пойдешь сегодня в полночь. И ты можешь за это дело спокойно идти. За него и за своего сына одинаково. И счастливо возвращайся! Они посидели еще и поговорили, успокоенные, и выпили расстанную в наступивших сумерках. Когда они шли обратно к трапу тесным проходом мимо машинного отделения, им встретился могучий моряк. Он был чуть выше Рагозина и так пространен в груди, что, даже прижавшись к стенке спиною, почти загородил собой дорогу. Протискиваясь мимо него, Кирилл поднял глаза к его лицу, которое находилось чуть не вровень с потолочной электрической лампочкой, и в ее оранжевом свете различил широкие скулы, необычную основательность крупных надбровий и целую пелену веснушек вокруг носа. Моряк слегка улыбнулся, и спокойствие улыбки подсказало Кириллу, что он уже видел это лицо. Он тотчас же вспомнил помора, с которым встретился в лазарете, когда навещал Дибича, и тоже улыбнулся. - Товарищ Страшнов? - Товарищ Извеков, вы что же - к нам? - отозвался помор со своим емким "о". - Я только гостем. А вот мой друг, товарищ Рагозин, к вам хозяином. Любите да жалуйте. - Милости просим, - опять окнул моряк. - Смотрите, с вас за него спросится, - смеясь, сказал Кирилл. - Мы постоим. - Ну, правильно, - ответил Кирилл, отчетливо припоминая это словцо и свое свежее чувство будто только что оконченной гимнастики при расставании с помором в лазарете. - Поправились? - Забыл, в каком боку болело. Кирилл с улыбкой пожал моряку руку. Простившись с Петром Петровичем, он сошел в катер, крикнул вверх - "счастливо!", - но в шуме запущенного мотора не расслышал ответа. Рагозин долго смотрел вслед убегавшему фонарику на носу катера. Уже довольно стемнело, и вода стала буро-черной. В ней ступенчато отсвечивали мирные огни канонерок. Колонна была неподвижна. Холодок августовского вечера на воде давал себя знать. До полуночи оставалось больше двух часов. Необходимо было соснуть. Рагозин вернулся в каюту. 22 В очень тяжелой обстановке, которая сложилась для Красной Армии в результате весенних и летних наступательных действий Деникина, командование Южного флота разработало, в соответствии с указанием главкома, план контрнаступления. Основная идея плана заключалась в нанесении белым глубокого удара левым крылом Южного фронта через донские степи в общем направлении от Царицына на Новороссийск. С этой целью двум армиям, которые были сведены в ударную группу, ставилась главная задача - наступать на Царицын и далее через Дон, а на смежную группировку (к западу от главной) план возлагал вспомогательный удар на Купянск и Харьков. Эти наступательные операции были обеспечены значительным превосходством над Деникиным в пехоте, орудиях и пулеметах, тогда как кавалерия белых по-прежнему имела огромный численный перевес. Решившие участь Деникина события, которые начали развертываться поздней осенью, показали, что этот летний план главного и фронтового командования в основной своей идее наступления через Дон на Новороссийск утратил значение вскоре же после августовской попытки проведения плана в жизнь. Чтобы сорвать готовившийся маневр красных, Деникин сам перешел в наступление. Он прибег почти одновременно к двум операциям, поручив их бывалым и старательным слугам контрреволюции - казачьему генералу Мамонтову и генералу добровольцев Кутепову. В августе Четвертый Донской кавалерийский корпус под командованием Мамонтова численностью около шести тысяч сабель, с орудиями, бронеавтомобилями и пешим отрядом до трех тысяч штыков прорвал под Новохоперском линию советского фронта. Деникин ставил корпусу первоначальной задачей овладение железнодорожным узлом Козлов с целью разрушения и расстройства глубокого тыла Южного фронта Красной Армии. Затем он эту задачу изменил и дал корпусу направление на Воронеж, с тем чтобы разбить Лискинскую группу Красной Армии, к северо-западу от Новохоперска. Мамонтов приказания Деникина не выполнил и, пройдя фронт, повел корпус прямо на север, по направлению к Тамбову. Деникин пытался свернуть Мамонтова на запад, но безуспешно. С каждым днем уходя все дальше от живой силы Красной Армии, сосредоточенной на фронте, мамонтовский корпус быстро углублялся в тыл и на восьмой день марша захватил Тамбов. С самого начала внезапного и угрожающего рейда донцов все, кому знакомо было июльское письмо Ленина, вспомнили строки, теперь вдруг изумившие безошибочностью предвидения. Ровно за месяц до мамонтовского прорыва Ленин писал: "Особенностью деникинской армии является обилие офицерства и казачества. Это тот элемент, который, не имея за собой массовой силы, чрезвычайно способен на быстрые налеты, на авантюры, на отчаянные предприятия, в целях сеяния паники, в целях разрушения ради разрушения". Кирилл Извеков был тоже изумлен этой конкретностью предвосхищения событий. Ему казалось, что его товарищи и он лично были чуть ли не прямо предупреждены о предстоящем налете именно Четвертого Донского кавалерийского корпуса под командованием Мамонтова и непростительно оставили предупреждение без внимания. Ни у его товарищей, ни у него - казалось Кириллу - не было никакого оправдания, что прорыв Мамонтова застал их врасплох: не хватало, чтобы заранее было указано, какого числа и в каком месте фронта прорыв будет совершен! Ведь в том же письме Ленин требовал исключительных мер предосторожности: "В борьбе против такого врага необходима военная дисциплина и военная бдительность, доведенные до высших пределов. Прозевать или растеряться - значит потерять все". Проверяя свою работу, Кирилл убеждался, что исполнял все, на что способны были его силы в том положении, которое он занимал. Но он думал, что должен бы выполнить гораздо больше и что он даже именно "прозевал" вместе с другими и навлек несчастье, обрушенное на фронт и тыл налетом Мамонтова. После ухода Рагозина на фронт возросла до беспокойства уверенность Кирилла, что будь он тоже в рядах армии, было бы лучше и для него, и для общего дела. Беспокойство это превратилось в тревогу, когда стало известно о новом прорыве белых. Первый армейский корпус добровольцев под командованием Кутепова, перейдя на центральном участке Южного фронта в наступление, прорвал фронт на стыке двух соседних советских армий и, после ожесточенных боев, вынудил отойти одну в направлении на Курск, другую на Ворожбу. Последствием было то, что часть войск, которым предстояло содействовать вспомогательному удару Красной Армии на Купянск, оказалась неспособной это сделать. И тем не менее на пятый день после прорыва Мамонтова и на третий после прорыва Кутепова, ровно в середине августа, главком Красной Армии и командование Южного фронта начали наступление против Деникина по плану, разработанному до этих прорывов. Как подавляющее большинство советских (в том числе военных) работников, Извеков не мог знать, что начавшееся наступление становилось уже запоздалым в новой обстановке Южного фронта. Наоборот, он был необычайно обрадован самым фактом перехода Красной Армии к активным действиям на юге и счел за очень хороший знак и за выражение силы, что наступление было предпринято как бы вопреки контрманеврам белых и началось с успехов. Его лишь насторожило то, что руководство борьбой с мамонтовской конницей было возложено на командование главной ударной группы, выделившей для этого две стрелковых дивизии: это не могло не ослабить удара Красной Армии в основном направлении, вниз по Волге и к Дону. И он с волнением следил за развитием налета мамонтовцев, которые продолжали топтать на Тамбовщине поля и людей. Едва поступали новые сообщения с фронтов, Кирилл бросал дела и развертывал карты, какие удалось раздобыть, начиная от школьных, кончая земскими трехверстками, стараясь точнее установить передвижения войск и угадать развитие дальнейших операций. И по мере роста начальных успехов Красной Армии, он больше и больше завидовал Рагозину. Углубленным в такое чтение карт его застала раз вечером Аночка. Она вошла в кабинет, забыв постучать, и остановилась в замешательстве, потому что Кирилл принял ее за свою помощницу и спросил, не подымая головы, - в чем дело? У него свисали на брови отросшие волосы, казавшиеся чернее обычного в низкой тени абажура, а ровный сжатый рот и подбородок сильно освещались лампой, и было видно, что он не брит. - Ну, в чем же дело? - повторил он громко и оторвался от карты. Почти сейчас же он выбежал из-за стола к Аночке, схватил ее руку и, только поздоровавшись, сказал другим, нетвердым голосом: - Вы как здесь очутились? - Мне сказали - можно... Нельзя, да? - Можно, можно! Я не к тому. Я не понял, откуда вы взялись. Я вас ждал... То есть хотел повидаться с вами. Насчет одного дела... очень надо... Он говорил быстрее, чем всегда, и уже заметил, что путается. Как на спасительную надежду, он оглянулся на карты и, снова ухватив Аночкину руку, повлек нежданную гостью к столу. - Откладывал разговор со дня на день - нет и нет времени. И как хорошо, что вы пришли. Смотрите, кстати, что происходит. Он держал ее левой рукой, а правую протянул над картой, застилавшей весь стол. - Это - Волга. Видите? Вот уже где наша флотилия. Еще денек - и Камышин наш. Понимаете? Врангель пятится. А отсюда нажимает наша кавалерия (он показал на запад и надавил на плечо Аночки, тесня ее влево). Конный корпус Буденного. Слыхали? Нет? Вот он куда нацелен, видите? Против донской конницы Сутулова. Если мы ее опрокинем, то получится... Он еще потеснил Аночку, она вдруг отстранилась, он взглянул на нее и сказал потише: - Словом, получится очень хорошо. Он говорил ей только о том, что его возбуждало и обнадеживало, умалчивая о скрытой тревоге сердца, и не поднимал глаз к северу карты, чтобы не толкнуть Аночку к тому же. Рассказывая же об отрадных событиях на Волге, он все время непроизвольно думал об угрозе событий к северо-западу от Саратова - на Тамбовщине, потому что мамонтовцы буйствовали к этому дню уже в Козлове, прямая дорога на Москву была перерезана и связь оставалась только кружным путем, через Пензу. Он решил непременно отвести Аночкино внимание от этих омрачающих событий, был уверен, что скрывает от нее именно эти события, ничего, кроме них, и не признался бы, что не меньше озабочен тем, чтобы скрыть свое волнение от неожиданной ощутимой близости Аночки. Он копнул свои карты, вытащил наверх маленькую и опять подвинулся к Аночке. - Это я показывал направление Камышин - Царицын. А смотрите западнее. Наша другая группировка. Фронт пять дней назад, видите? А вот какой клин мы вколотили. Вот красная линия. Здорово, а? Если так пойдет дальше, то через неделю мы - в Купянске. Смотрите. Он хотел слегка нагнуть Аночку к столу, но она сказала: - Я хорошо вижу. Только почему в Камышине мы будем через день, а в Купянске через неделю? Ведь до Камышина вон еще сколько, а Купянск совсем рядом. - Да, - сказал Кирилл, немного отходя в сторону, - это, конечно, большая неприятность. Но тут главное осложнение в том, что... карты разных масштабов. (Он потрогал свою небритую верхнюю губу.) На маленькой карте и далекое кажется близко. - Значит, надо воевать по маленькой карте, - улыбнулась Аночка. Он засмеялся. Она спросила и деловито и озорно: - Вы говорите - собирались меня увидеть. Чтобы посвятить в стратегию, да? - Нет, без всякой стратегии. - Ну, как же так, если вы - стратег? - Плохой стратег. Иначе я воевал бы по маленькой карте... с вами, во всяком случае. - Вы собрались со мной воевать? - Не с вами, собственно, а за вас. Она опять улыбнулась не лукаво и не озорно, а с торжествующим удовольствием женщины, которая наслаждается тем, что шутя привлекла к себе все внимание мужчины. Но она в тот же момент как бы одернула себя и отклонила наивное кокетство разговора: - У вас правда дело ко мне? Я тоже пришла по важному делу. - Мне нужно поговорить с вашим братом. - С Павликом? - Насчет его приятеля - Вани Рагозина. Помните - Рагозин, у которого вы хлопотали о деньгах, тогда... с Цветухиным? Так вот, у него есть сын... - Странно... - почти в смятении перебила его Аночка. - Как это совпало! Я - тоже по поводу Павлика. Он пропал. - Пропал? - Третьего дня поутру ушел и больше не возвращался. - И вы искали его? - Отец заявил в милицию, расспрашивал, кого мог, на берегу... - Может, что-нибудь известно Дорогомилову? - Арсений Романович говорил со всеми товарищами Павлика и ничего не узнал... Никаких следов. Ужасно. - Ну, разумеется, - сказал Кирилл грубовато, с желанием подбодрить Аночку, - вам, поди, бог знает что лезет в голову: исчез, погиб, и еще что! Просто удрал на фронт. Он же грозил, что удерет. - Но ведь это не утешение! Он совсем маленький и - конечно - не снесет головы. - Вы что, серьезно думаете, что таких вояк пропускают на фронт? - А как же, если он туда убежал? Она взялась за спинку стула и опустилась неожиданно тяжело для своего легковесного хрупкого тела. - Послушайте, Аночка, - начал Кирилл, но она не дала ему говорить. - Я знаю, что я, я виновата! При маме этого ни за что не случилось бы! Она так любила Павлика! А я совсем забросила его. Ведь он ребенок, понимаете, он еще совсем ребенок! Она уткнула лицо в острый сгиб своего локтя, по-прежнему держась за спинку стула. - Вы сама ребенок, - сказал Кирилл, подходя к ней ближе. Это будто разжалобило ее, она обиженно пробормотала себе в руку, едва не всхлипывая: - Я хотела позвать вас на репетицию, у нас скоро генеральная репетиция, а теперь я знаю, что провалюсь, знаю, знаю, непременно провалюсь! Он договорил еще суровее, боясь, что вдруг она расплачется: - Не выдумывайте. Какое событие - репетиция! Прекрасно сыграете свою Луизу, или кого там? И я еще буду вам хлопать. Подумаешь! Невидаль какая - Луиза! Я хочу сказать - ничего не стоит сыграть вашу эту Луизу. А Павлика... Я должен был разыскивать одного, ну, буду разыскивать двоих. Уверен, его притащат к вам с милицией. Не первый такой герой. Аночка приподняла голову. - "Не первый такой герой! Разложить бы да всыпать пару горячих!" - сказала она, очень похоже подражая упрямому баску Кирилла, и он отвернулся, чтобы сохранить серьезность. - Завтра с утра я подыму на ноги милицию, все будет сделано, - сказал он мягче. - Правда? - почти весело спросила она. - Правда, по-вашему, я должна хорошо сыграть свою роль? Он не ждал такого поворота. - Если играли до сих пор... - Откуда вам известно, что я играю Луизу? - Спрашивал у мамы. - Все-таки, значит, вспоминали обо мне? - Все-таки да. - И поэтому не видались со мной два месяца? - Не может быть! - Семь недель и три дня. - Вы считали? - еще больше удивился Кирилл. - А вы потеряли счет? Он с сожалением повел рукой на бумаги и карты, из-под которых не видно было стола. - Понимаю, - сказала Аночка, - не до того... У нее медленно поднялись брови, и в этом невольном движении разочарования было столько горечи, что он смолчал. - Надо идти. Спасибо вам. Я очень, очень боюсь за Павлика! - Я провожу вас. - Что вы, разве можно? - возразила она и, совершенно повторяя его жест, показала на стол. - Постойте, постойте, - сказал он, разыскивая глазами и не находя свою кепку. - Я хочу пройтись так, как тогда, на бахчах. - И потом скрыться на два месяца? - Тем более хочу. Пошли! Так и не найдя кепки, он вышел с непокрытой головой. Прохладная тьма окутала их - вечера уже полнились предчувствием осени, их очарование казалось строгим и грустным. Воздух был крепок. Отчетливо наплывал прямой улицей долгий, зовущий гудок парохода. Кирилл взял Аночку под руку. Второй раз держал он тонкую кисть, в которой прощупывалась каждая косточка. Ему пришла мысль, что, вероятно, часто эта рука ищет опоры и опускается от усталости. Но в резких сгибах кисти он будто услышал скрытое упрямство. - Вам холодно... без фуражки? - Вы совсем не то хотели спросить, - сказал он. - Почему вы думаете? - тотчас возразила она, и запнулась, и прошла несколько шагов, ожидая - что он ответит. - Я почему-то должна придумывать, как с вами заговорить, - сказала она, не дождавшись. - Наверно потому, что вы не хотите говорить о самом важном. Погодите, погодите! Я знаю, вы непременно сейчас спросите: а что самое важное? Правда? Он усмехнулся и спросил: - В самом деле, что самое важное? Сейчас, например, разыскать Павлика, верно? - Да, конечно, - согласилась она чересчур поспешно. - Но вы не досказали мне тогда, в автомобиле, помните?.. Вы совсем не жалеете, что расстались с Лизой? - Ах, вот оно, самое важное!.. Я не люблю возвращаться к прошлому. - Она вышла второй раз замуж. Недавно. Когда вы уже вернулись в Саратов. Вы слышали? Это не прошлое, а настоящее. - Но это такое настоящее, которое не должно меня касаться. - Не должно? Или действительно не касается? - Вы только в этом случае придира или вообще? - Вообще! - безжалостно утвердила она. Он снова усмехнулся, но будто с неохотой, и долго молчал. - Чтобы с этим кончить, раз это вас занимает, - сказал он вполголоса, - я действительно перестал вспоминать о Лизе. Сначала себя заставлял, потом это вошло в привычку - не вспоминать. - Значит, вы еще любите ее? - с нетерпением спросила Аночка, дернув рукой, точно собравшись высвободить ее, но тут же раздумав. - Откуда это значит? Той Лизы, которую я любил - сколько лет назад, я уж и счет потерял, - той Лизы, может, и не было вовсе. - Но ведь это же чепуха, - даже с некоторой обидой сказала Аночка и на этот раз решительно вытянула руку из его пальцев. - Почему чепуха? Была наша с ней юность, наша надежда. - Конечно, чепуха. Если было, значит, есть. А если нет, значит, вы просто неустойчивый человек. - Вот верно! Неустойчивый! Ему стало очень весело, он громко рассмеялся, и Аночка вдруг мягко вложила свою кисть ему в ладонь, словно и не отнимала руку, и они шли дальше, уже ничего не говоря, но чутко слушая друг друга, хотя слышен был только мерный хруст пыли об асфальт под ногами. Когда они добрались до дома Аночки, она хотела проститься у калитки, но Кирилл сказал, что войдет во двор. Она подошла к освещенному окну - постучать, и вскрикнула: - Господи! Смотрите! Кирилл шагнул к ней. На кровати сидел Павлик. Даже в тусклом свете видны были разводы на его щеках - он плакал и растер слезы по грязному лицу. Рыжеватые волосы торчали, как перья потрепанной птицы. Он быстро наматывал на палец обрывок бечевки и сдергивал его. Против него за столом восседал Парабукин с превосходным видом родителя, уличившего беспутное чадо в постыдстве. Он барабанил пальцами и метал гневные взоры на сына. Впустив Аночку, он сразу заговорил, не уделяя внимания Извекову. - Явился! Явился! Голод не матка. Кроме отца, никто этакому финтифлюю кофея не поднесет. В кого пошел, негодник, а? Мать была труженица, мыла его, поросенка, чистила. Сестра - примерная девица, вот-вот ему кормилицей будет, заместо матери. Отец... ну, что ж отец? Тут Парабукин искоса глянул на дочь и ее спутника, осанился, пригладил бодрым взмахом руки взъерошенную гриву и бороду, и в этот момент обнаружилось, что он несколько отступает от общепринятого равновесия и подплясывает против своей воли. - Отец тоже не какой-нибудь бессовестник, всю жизнь за семью горе мыкал... - Погоди, папа, - сказала Аночка. - Где ты пропадал, Павлик? Она, как вошла, смотрела на брата, не отрываясь, глазами, светящимися от любви и потрясения и выражавшими такой чистый, из души рвущийся упрек, что Павлик низко пригнул голову и перестал крутить свою бечевку. - Чего ж годить? Я его уже исповедовал, - проговорил Парабукин и, раскрыв бугристую длань, потряс рукою увесисто и гордо. - И он мне свою морскую фантазию выложил полностью. В военморы, говорит, захотелось! Я ему прописал военморов! Аночка бросилась к Павлику, прижала к себе его голову. Он с облегчением уткнул нос в ее грудь. Вздрогнув, он затем притих, и пальцы его опять старательно завертели бечевку. - Забрался в пароходный трюм, доплыл до Увека, там его, миленыша, выкатили с бочками на сушу. Зачем, спрашиваю, поехал? Думал, говорит, морское сражение посмотреть. На каком, спрашиваю, море или на озере? А он мне: это военная тайна! - Как мог ты, Павлик? - все еще в неусмиримом волнении сказала Аночка, приглаживая его вихры. - Я, сознается под конец, решил с военморами жизнь положить за революцию. Вот шлюндрик! Что с ним делать, а? - Разве не прав я был? - сказал Извеков. - Зов времени. Дети слышат его лучше взрослых - на фронт, на фронт! Павлик оторвался от сестры на чужой голос, стремительно осмотрел и тотчас вспомнил Кирилла. Ободренный его нежданной поддержкой, он с жалобой и вызовом стрельнул золоченым своим взглядом на отца. - Кабы я один - еще так. А то все Ванька Красила-мученик. Небось сам увязался на катере, прямо во флотилию, на Коренную. А мне говорит: ты, Пашка, вали на каком ни на есть пароходе до Увека. Флотилия будет там мазут брать, я тебя подберу. Я прождал два дня, а флотилия и не думала на Увек заходить. Нужен ей Увек! - Ай-ай, какой тебе несолидный товарищ попался, - серьезно сказал Извеков. - Уж не Ваня ли это Рагозин? - А кто же? Ему хорошо. Его все военморы знают! - Неужели ты ни капельки не раскаиваешься? - отшатнулась от брата Аночка. Он опять опустил голову: самой тяжкой укоризной было ему страдание сестры. Так просто отыскался один беглец и, словно по росе, проступил след другого. Кирилл мог быть доволен. Он уже решил прощаться, но Парабукин, сбитый со своей роли благородного отца, обратился к нему довольно высокомерно: - Извиняюсь, вы будете театральным сослуживцем моей дочери или что другое? - Это сын Веры Никандровны, - сказала Аночка, - ты ведь знаешь, папа. Парабукин сразу низвергся из-за облаков на трезвую землю, оправил мешковидную свою толстовку и отозвался с некоторым подобием изысканности: - Знаю более по служебному высокому положению. Насколько читаю вашу подпись под разными декретами. А также, как ваш подчиненный, являясь сотрудником утильотдела. - Да, я все не соберусь в этот ваш отдел, - сказал Кирилл. - Что там у вас происходит? Вы, говорят, книги уничтожаете? - Ни восьмушки листа без разрешения! Только согласно инструкции. Макулатуру церковных культов, своды царских законов - это да. Капитальную печать - скажем, отчет акционерного общества или рекламу. - А будто пакеты из географии не клеили? - злорадно ввернул Павлик. - Молчи. Тебе еще рано понимать. Не из географии, а из истории. Потому это бывшая история, которой больше не будет. Отмененная история. У нас в науке разбираются. Если что имеет значение - в сторону. Не имеет - в утилизацию. Корочки от книжек - на башмачную стельку. Испечатанные страницы - на пакет. Чистую бумагу - для письма. - Обязательно приду к вам. Очень меня занимает ваш отдел, - сказал Кирилл. - К нам самые сведущие люди заходят. И не обижаются. Настоящие библиотеки составляют из книг. (Парабукин сильно нажал на "о".) - Вот, вот, - улыбнулся Кирилл и протянул руку Павлику. - До свиданья, боевой товарищ. Мы с тобой, придет время, повоюем, войны на наш век хватит. А пока все-таки не огорчай Аночку, не надо, ладно? Павлик не сразу решился подать руку, потом опасливо приподнял ее, не отнимая локтя от бока, и проворно отвернулся. Аночка вышла проводить гостя. Волнение ее улеглось, она даже прихорошилась, успев причесать стриженую свою голову в то время, как Кирилл прощался с мальчиком. - Надолго? - спросила она лукаво, когда они задержались в темноте у растворенной двери. - До завтра. Хотите - завтра? - предложил он, будто вспомнив первую свою оплошность и решив не откладывать новую встречу в долгий ящик. Он опять удивился, - как хрупка и тонка была ее кисть, и вдруг нагнулся к этой руке, не похожей ни на одну другую в целом свете, и дважды, торопливо и неловко, поцеловал ее. - Что вы! - воскликнула она, отступая в сени, и уже из-за двери неожиданно прибавила: - Такой колючий! Он сейчас же пошел прочь, некрупным, но сильным своим шагом. Он был рад и поражен, что так получилось, что он поцеловал ее руку. Никогда прежде не мог бы он себе представить, что поцелует женщине руку: это было что-то либо светское, либо ничтожное, рабское и допускалось людьми, которые не имели с Извековым ничего общего. Чуждый этот жест (если случалось со стороны увидеть его где-нибудь на вокзале) отталкивал Кирилла, и он рассмеялся бы над собой, если бы вообразил, что когда-нибудь попробует подражать унизительному для женщины и прибедняющему мужчину обычаю. Особенную дикость приобретал в его глазах поцелуй руки теперь, когда с женщины спадали все путы принижения и предрассудков. Нет, уж если галантное целование руки вздумал бы кто отстаивать, то пусть женщина и здесь была бы совершенно равноправна и прикасалась бы губами к руке мужчины, выражая ему свою приязнь. Нет, нет, Кириллу было совершенно враждебно целование женской руки. Его только наполняло счастье, что он поцеловал руку Аночки - изумительную руку необыкновенной девушки! Его поцелуй не имел никакого подобия с пошлой манерой, принятой хлыщами. Он поцеловал не руку, а какую-то особую сущность Аночки, так притягательно скрытую в руке, он поцеловал Аночку, конечно, самое Аночку! - не все ли одинаково в ней достойно поцелуя - лицо, шея, рот или рука? Он завтра скажет Аночке об этом чувстве равноценности для него каждой дольки ее тела, завтра, завтра, - как хорошо, что уже завтра! Он шел обратно той дорогой, где только что они проходили вместе, и в нем повторялось, шаг за шагом, пережитое ощущение близости Аночки, остро подсказываемое мерным хрустом пыли под ногами в темноте пустынных улиц. Вот так хрустело, когда они шли вместе. Так хрустело под ее ногами. Он пел негромко и неразборчиво. У него не было слуха, но если он запевал для одного себя, ему нравилось, и он казался себе музыкальным. Завтра, завтра - означало его пение. Завтра, завтра - отвечал он мыслям о поцелуе. Завтра, завтра... Он застал в своем кабинете несколько товарищей. Одни курили, сидя на подоконниках, другие рассматривали карты, которые Кирилл показывал Аночке. Он всех знал и сразу понял, что их собрала неожиданность. - Куда запропастился? - спросил один из них. - Никуда особенно. Видишь, без кепки, - сказал он, заставляя себя обычным шагом пройти к своему месту и окидывая взглядом стол. Он тотчас заметил телеграмму, воткнутую стоймя за чернильницу. Пока он читал, все молчали. У него сжался и точно постарел рот. Он сложил телеграмму надвое, не торопясь опустился в кресло. - Ты не садись, - заметили ему, - нас ждет председатель, он назначил совещание. - Так, так. Ну, пойдемте, - сказал он с безусловной уверенностью, что все сразу за ним пойдут, будто это он сам назначил совещание, и быстро двинулся через кабинет в соседнюю комнату. 23 Только в конце следующего дня Кирилл выбрал минуту, чтобы послать Аночке записку, в которой сообщил, что встречу приходится отложить дня на два. Когда он писал - дня на два, он не верил, что это так, и все же не мог написать ничего другого. Он, правда, добавил, что ужасно хочется увидеться, и решил, что такая приписка, ничего не объясняя, все искупит. Нельзя было загадать не только на двое суток вперед, как сложатся события, но и на два часа. Ночь прошла в совещаниях, телефон и телеграф работали не переставая: городу угрожал новый мятеж - с севера - и перерыв последней железнодорожной связи с Москвой - через Пензу. Командир красной дивизии донцов, бывший казачий подполковник Миронов, формировавший в Саранске Пензенской губернии новый кавалерийский корпус, отказался подчиняться Революционному Военному совету. До этого он перестал считаться с политическим отделом дивизии, и на самовольно созванных митингах, внушая казакам и крестьянам, что он спасает революцию, натравливал их против Советов и большевиков. Вызванный от имени Реввоенсовета в Пензу, он ответил вооружением своих частей и ультиматумом, которым требовал, чтобы его беспрепятственно пропустили на фронт. Арестовав и посадив в тюрьму советских работников Саранска, Миронов во главе казачьих частей выступил на Пензу. По мере продвижения он рассылал по деревням своих агитаторов, подбивая крестьян на восстание, задерживаясь иногда в пути по многу часов. Такие задержки помогли верным революции войскам стянуть части Первого конного корпуса, чтобы помешать выходу мироновцев к прифронтовой полосе и покончить с ними в тылу. Пензенская губерния была объявлена на осадном положении, власть перешла к крепостному Военному совету, в уездах учреждались революционные комитеты. Деревенские коммунисты, вооруженные вилами и топорами, начали стекаться в уездные города, объединяясь для отпора изменившей дивизии. Налаживалась разведка, устраивались мастерские, где приводили в порядок неисправное оружие. Стали брать на учет лошадей и седла. В Пензе вели запись добровольцев в рабочий полк. В самых глубоких и спокойных углах губернии происходила мобилизация большевиков, и сотни людей становились под ружье. Спустя четыре дня после выхода Миронова из Саранска его отдельные отряды, при попытке переправиться через Суру, были взяты под пулеметный огонь и обращены в бегство. Еще тремя днями позже около тысячи мироновцев выслали делегатов в Красную Армию и сложили оружие, заявив, что хотят вернуться в ее ряды. Миронов с оставшейся частью мятежников продолжал марш к Южному фронту, оттесненный от Пензы, обходя ее, соприкасаясь с северными уездами Саратовской губернии и держа направление на Балашов. Силы его таяли, он шел теперь осторожно, не решаясь заходить в города. В результате стычек или из нежелания сражаться, от него откалывались либо просто сбегали группы и кучки казаков, уходя в леса и рассеиваясь по деревням и селам. Эти шайки наводнили окрестные места его следования, сам же Миронов, с бандой в пятьсот человек, был окружен и взят в плен красной конницей в Балашовском уезде через три недели после измены*, в середине сентября. ______________ * Из архивных документов теперь стало известно, что мятежные действия Миронова на Южном фронте в 1919 году рассматривались Военным трибуналом. Миронов приговорен к расстрелу, но на суде раскаялся и был помилован ВЦИК. Впоследствии реабилитирован. Командовал 2-й Конной армией. (Примеч. автора. 16 марта 1976 г.) В первые дни мятежа немыслимо было, конечно, предвидеть, насколько он разрастется и скоро ли окончится. Своею вспышкой он угрожал Саратову не только потому, что потеря Пензы означала утрату кружного пути на Москву (в то время как прямой был перерезан находившимися в районе Козлова ордами Мамонтова), но и потому, что северные уезды Саратовской губернии прямо входили в орбиту мятежа. Красный петух мог забить крыльями в ближнем тылу, на севере, в то время как на юге алели пожары, зажженные деникинский фронтом. Из пензенского события мятеж мог каждый час сделаться событием саратовским. Наступление на Южном фронте только словно бы начинало развертываться. В день, когда вспыхнул мироновский мятеж, матросы Волжской флотилии ворвались в Николаевскую слободу, против Камышина, а на другой день красная пехота заняла Камышин. Тем ожесточеннее встречал Кирилл известия об авантюре Миронова. Еще больше, чем прорыв Мамонтова, ошеломила его внезапность угрозы с севера. Саратов в непрестанной череде потрясений напоминал Кириллу больного, который не успевал одолеть одну болезнь, как на него наваливалась другая. Не успевали миновать "окопные дни", когда горожане толпами ходили на рытье траншей, как объявлялись "недели фронта" с их нескончаемыми мобилизациями. Это был кризис в кризисе. И все же надо было отыскивать силы там, где они, казалось, иссякли. Городской гарнизон, истощенный усилиями, которые понадобились на оборону от Врангеля и переход против него в наступление, мог выделить для борьбы с мироновцами лишь небольшие отряды. Один такой отряд отправлялся в Хвалынский уезд и был - как сказал о нем военный комиссар - может, и не плох: до полутора сотен добровольцев и мобилизованных последнего призыва, сведенных в роту. Предстояло решить вопрос о командире: измена Миронова снова поднимала споры об отношении к бывшим офицерам царской армии как военным специалистам. При обсуждении кандидатуры военком назвал Дибича, отличившегося по формированию, но служившего в Красной Армии недавно и в боях не проверенного. - Да что же я толкую, - добавил военком, - Дибича рекомендовал товарищ Извеков, он, наверно, скажет. Кто-то заметил полушутливо, что если, мол, Извеков рекомендовал, пусть он и проверит свою рекомендацию в деле: дать его к Дибичу комиссаром! Замечание так бы и осталось не слишком серьезным, но общая мысль в эту минуту искала человека недюжинного и решительного, на которого можно было бы возложить полномочия более важные, чем комиссарство в роте, вплоть до права образовать на месте и возглавить революционный комитет, если бы обстоятельства потребовали. Назначением Извекова на маленький пост разрешилась бы большая задача, и полушутка прозвучала кстати. Кирилл сказал кратко: - Дибича я видел в боях с немцами. Командир мужественный и не аферист, пошел служить к нам, а не к белым вполне сознательно. Я за него ручаюсь. На этом с вопросом о доверии Дибичу было кончено, - не потому, что не нашлось охотников перетряхнуть прошлое бывшего офицера, а потому, что сразу повели разговор об Извекове, тут же утвердили его комиссаром, и на него, в глазах всех, легла ответственность не только за Дибича или за роту, но будто и за события, которые могли произойти в Хвалынском уезде. Часом позже Василий Данилович - уже командир сводной роты - явился, чтобы договориться с Извековым о подготовке предстоящего похода. - Что значит человек на своем месте, - встретил его Кирилл, - даже румянец выступил! И ведь опять я с вами в одной части! - Только вы с повышением, а я не дотянул и до старого, - сказал Дибич. - Горюете? Вам на подносе счастье подается: не пройдет недели, как вы у себя дома, в своем Хвалынске. - И как еще почетно, - улыбнулся Дибич, - с оружием в руках! Вот только не пришлось бы дом-то с боем брать. - А что же особенного! И возьмем! - сказал Кирилл. - Вот вам карандаш, садитесь. Он развернул карту Волги, и тотчас с удивительной живостью увидел, как Аночка клонилась над этой картой, следя за его пальцем, и как он старался привлечь ее внимание к действиям на юге, чтобы она не подняла голову на север. Теперь он подогнул южную половину вниз. Но начали не с карты. Дибич рассказал, чем была в действительности рота, аттестованная, как "может, и не плохая". Красноармейцы не закончили даже ускоренной подготовки, старых солдат среди добровольцев числилось меньше половины, люди нуждались в одежде, сапогах, винтовок не хватало. Стали составлять списки потребного оружия, снаряжения, обмундирования, провианта. Когда подсчитали, сколько времени нужно на сборы, и выяснилось, что не меньше трех суток, Кирилл сказал: - Плохо у нас получается. Мы должны это дело сократить вдвое. - То есть как? - А так, чтобы послезавтра на рассвете выступить. - Я готов хоть сейчас выступить, да с чем? Палок в лесу нарезать - и то время надо. А тут придется каждую щель по цейхгаузам облазить. - Придется проворнее лазить. - И так мы с вами чуть не на минуты все рассчитали. - Пересчитаем на секунды. - Легко сказать. Я не первую роту сколачиваю. - Наша рота особого назначения. - Тем основательнее ее надо снабдить. Кирилл посмотрел на Дибича тяжелым взглядом из-под осевших на переносье бровей. - Вот что, Василий Данилович. Условимся, что бой уже начался. А в бою ведь у нас разногласий не будет, правда? - Тут не разногласия, а простая арифметика. - Значит, простая непригодна. Пересчитаем по арифметике особого назначения. Я беру на себя самое трудное. Что, по-вашему, труднее всего получить? - Два пулемета нужно? Связь нужна? А попробуйте раздобыть провод. - Хорошо. Попробую. Связь будет за мной. Срежу, на худой конец, вот этот аппарат, - сказал Кирилл, вдруг зачем-то стукнув ладонью по телефону. - Один аппарат - еще не связь, - возразил Дибич. - Найдем сколько надо. Дальше что? Они перебрали и перечеркали свои списки, разделили между собой намеченную работу и взялись за карту. Роте предстояло идти по большаку на Вольск и оттуда на Хвалынск. Это составляло двести двадцать верст. Дибич клал на весь марш пятеро суток, с привалами и ночлегами. На хорошем пароходе передвижение отняло бы день. Но все суда были брошены на южную операцию и пароход мог подвернуться только случайно. Поэтому Извеков предложил следовать на Вольск поездом (что больше чем удваивало путь до этого города, но сокращало время), а остаток дороги до Хвалынска - маршем. Такой комбинированный переход занял бы трое суток. - Если не подведет чугунка, - сказал Дибич. - Пары-то разводят дровишками. - Нарубим, - сказал Извеков. - И если Миронов не двинет от Пензы на юг и не перережет железную дорогу где-нибудь под Петровском. - А для чего нас посылают? Будем драться там, где встретим противника. - Нас посылают в Хвалынск. В Петровск пошлют других. Мы обязаны выполнить свою часть задачи. - Задача в том, чтобы переломать врагу ноги, а на какой станции мы их переломаем - не существенно. - Напрасно так думать. Большая разница - кто кому навяжет бой, кто выберет время и место боя. Мы имеем дело с конницей. И она уже выступила. А мы будем готовы к маршу только на третьи сутки. Нас легко предупредить. - Не на третьи, - поправил Кирилл, - а через полтора суток. И у нас больше шансов не быть предупрежденными, а предупредить самим, если мы перебросим роту по железной дороге. - У меня нет возражений. Все равно неизвестно, что будет через трое или двое суток, - проговорил Дибич очень тихо и замолчал. Неожиданно он побледнел и сказал с волнением: - Вы начали о разногласиях. Давайте договоримся сразу. Вы мне доверяете или нет? Если нет, то не теряйте времени - вам нужен другой командир. - Я вам доверяю, - спокойно ответил Кирилл. - Вполне? - Вполне. - Благодарю. Тогда еще вопрос. Кто из нас будет командовать? - Вы. - Я хочу знать - не кто будет поднимать цепь в атаку, а кто будет определять тактику боя, я или вы? - Мы вместе. - Это значит, что я обязан присоединяться к тому, как вы решите, да? - Нет. Это значит, что мы оба будем вникать в убеждения друг друга и находить согласие. Притом я потребую к себе такого же полного доверия, какого вы требуете к себе. - А в случае расхождений? Дибич глядел на Кирилла разожженными нетерпением глазами, все еще бледный, и Кирилл вспомнил, каким увидел его в этом кабинете первый раз - больного, измотанного судьбой и противящегося ей изо всех своих остаточных сил. - Вы в Красной Армии, - ответил он, - устав ее не тайна. Но вряд ли между нами возможны расхождения. Во-первых, я не сомневаюсь в превосходстве ваших военных познаний и буду полагаться на них. А во-вторых, у вас ведь одинаковые со мной цели. Кирилл подвинулся к нему и тепло досказал: - Вы меня простите, я никогда не заставлю страдать ваше самолюбие. Дибич, вспыхнув, махнул рукой. - Я заговорил не потому... Просто чтобы раз навсегда... И чтобы к этому не возвращаться. Чтобы вы знали, что я ставлю на карту жизнь. - На карту? - воскликнул Кирилл. - Зачем? Мы не игроки. Ваша жизнь нужна для славных дел. - Я понимаю, понимаю! - отозвался Дибич с таким же порывом. - Я хотел, чтобы вы знали, что я во всем буду действовать только по убеждению, и никогда из самолюбия или еще почему... Так что если я с вами разойдусь в чем, то... - Но зачем, зачем же расходиться? - сказал Кирилл, поднявшись и вплотную приближаясь к Дибичу. - Давайте идти в ногу. - Давайте, - повторил за ним Дибич, - давайте в ногу. Они улыбались, чувствуя новый приток расположения друг к другу и радуясь ему, как всякому вновь открытому хорошему чувству. - Я вот еще что придумал, - сказал Кирилл. - Ежели какая непредвиденная задержка в наших сборах, то вы отправляетесь с эшелоном, а я доделываю здесь необходимое и нагоняю роту в Вольске, на автомобиле. - Откуда же автомобиль? - А это я тоже беру на себя. - Ну, я вижу, с таким снабженцем, как вы, не пропадешь! - засмеялся Дибич. Уже когда он уходил, Извеков задержал его на минуту. - Я хотел спросить, что это за человек - Зубинский, вы не знаете? Военком дает нам его для связи. - Бывший полковой адъютант. Форсун. Но исполнительный, по крайней мере - в тылу. - Ты, говорит военком, будешь за ним, как за каменной стеной. - Ну, если уж прятаться за каменную стену... - развел руками Дибич. - Так как же, брать? - Людей нет. По-моему - надо взять. С этого момента начались стремительные сборы в поход. Это были ночи без сна и день, казавшийся ночью, как сон - когда спешишь с нарастающей боязнью опоздать и все собираешь, собираешь вещи, а вещей, которые надо собрать, остается все больше я больше, словно делаешь задачу по вычитанию, а уменьшаемое растет и растет. Зубинский носился по улицам на отличном вороном жеребце, в английском, палевой кожи, седле. Он был прирожденным адъютантом, любил выслушивать приказания, выполнял их точно и с упоением, доходившим до жестокости. Он покрикивал на всех, на кого мог крикнуть, сажал под арест, кого мог посадить, действовал именем старших с необычайной легкостью, как будто все, у кого он был под началом, в действительности ему подчинялись или состояли у него в закадычных приятелях. Перехваченный щегольской портупеей, в широком, как подпруга, поясе, со скрипучей кобурой маузера на бедре, он был под стать своему жеребцу. Не зная ни секунды передышки от трудов, он не уставал холить свою будто нарисованную внешность: разговаривая, он чистил ногти; на полном скаку лошади сдергивал фуражку и поправлял напомаженный пробор; расписываясь в бумагах, проверял свободной рукой пуговицы френча и пряжки своей гладко пригнанной сбруи. И походя он все чистился, отряхивался, одергивался, точно перед смотром. - Да, молодой человек, - внушал он каптенармусу, который был по меньшей мере старше его в полтора раза, - если цейхгауз не отгрузит мне пятьдесят подсумков к тринадцати часам ноль-ноль, то вы через ноль-ноль минут сядете за решетку на сорок восемь часов ноль-ноль! Это так же точно, как то, что мы живем при Советской власти. Свои угрозы он с удовольствием приводил в действие, его с этой стороны знали, и он достигал успехов. Полезность такого человека в определенных обстоятельствах была очевидна. В канун выступления роты Извеков решил навестить мать, чтобы проститься. Он велел ехать по улице, где жили Парабукины. Он думал только взглянуть на ту дорогу, которой недавно прошел под руку с Аночкой. Машина гнала перед собой белый свет, засекая в воздухе неровную волну дорожных выбоин, и полнолунно озаряла палисадники. Деревья словно менялись наскоро местами. Кирилл не узнавал, но угадывал очертания кварталов. Вдруг он тронул за локоть шофера и сказал - "стоп". Один миг он будто колебался, потом распахнул дверцу и выпрыгнул на тротуар. - Подождите, я сейчас. После блеска фар на дворе показалось непроницаемо темно, так же темно, как было, когда он вошел сюда с Аночкой, и так же скоро, как с нею, он различил в глубине освещенное окно. Прежде чем подойти к нему, он подумал, что это нехорошо, что этого нельзя делать, но не мог перебороть желания с точностью повторить недавно пережитые минуты. Он медленно приблизился к стеклу и заглянул через короткую занавеску. Аночка была одна, и маленькая комната почудилась Кириллу обширнее той, которую отчетливо запечатлела его память. Аночка стояла у кровати. В слабом мигании лампы бледность ее лица то притухала, то странно усиливалась, как будто кровь все время живо бросалась к ее щекам и тотчас снова отливала. Губы ее дрожали. Она что-то шептала. Худоба высокой ее шеи стала очень заметной, и какое-то болевое напряжение, как у певца, который берет едва доступную ему верхнюю ноту, крылось в темной жилке, проступившей у нее от ключицы кверху. Казалось, вот-вот вырвется у Аночки еле удерживаемый крик. Она и правда вдруг закричала. Руки ее вскинулись, и - словно кто-то безжалостно потащил ее за эти вытянутые в надежде тонкие руки - она ринулась через всю комнату и с разбега упала на колени. Она упала на колени перед накрытым плетеной скатертью круглым столиком, на котором высилась швейная машинка в деревянном колпаке. Она протянула к этому колпаку руки, скрестив их в мольбе, и начала мучительно выталкивать из себя перегонявшие друг друга беспамятные восклицанья. Она явно потеряла рассудок, и видеть ее отчаяние было невыносимо. Кирилл с силой ухватил жиденькую раму окна, готовый вырвать ее и влететь в комнату. Но странное движение Аночки остановило его: она обернула лицо к окну, не спеша всмотрелась в пустоту комнаты, спокойно поправила прическу жестом, похожим на мальчишеский - запустив пальцы в свои короткие волосы, - и опять повернулась к столу. Почти сейчас же она зажала лицо ладонями, потом снова простерла руки, до непонятности быстро поднялась и пошла к окну скованным шагом разбитого несчастьем человека. Страдание придавило ее жалкие девичьи плечи, оцепенение ужаса глядело из немигавших глаз. Никогда Кирилл не мог бы вообразить, что у Аночки такие огромные страшные глаза. Она все шла, точно эта убогая комната была бесконечной, все тянулась к окну трепещущими бессильными пальцами. Он сделал шаг в сторону от света. Он увидел, как шевельнулась занавеска: Аночка тронула ее кончиками пальцев. Он расслышал стон: "Останься! Останься! Куда ты! Батюшка! Матушка! В эту страшную минуту он нас покидает..." Кирилл крепко провел ладонью по лбу. "Бог ты мой! - вздохнул он освобожденно. - Ведь она играет! Играет, наверно, свою Луизу!" Он не мог удержать неожиданный смех и громко постучал в дверь. Тотчас послышался голос: - Это ты, Павлик? - Это я, я! - крикнул он. Она впустила его молча. Он смотрел на ее изумление, вызвавшее краску к ее щекам, и вдруг всем телом почувствовал счастье, что его приход поднял в ней смятение. - Какой вы хороший, что пришли, - словно укрепила она его в этом ощущении. - Я должен был прийти. - Когда я получила вашу записку, я поняла, что вы не придете. Отчего вы такой веселый? - Веселый? - спросил Кирилл. Он как вошел смеясь, так с губ его все не исчезала улыбка. - Ну, скажем, потому, что я не хочу повторять мину, с какой обычно приходят прощаться. Перед расставаньем. - Прощаться? - сказала она с тревогой. - Да вы не пугайтесь. Ничего особенного. Я должен поехать по одному делу. - На фронт? - Нет. Так. На небольшую операцию. - Против этого самого Миронова, что ли? Он ничего не ответил от неожиданности. - Что же вы за друг, если у вас от меня тайны? - Почему - тайны? - Если вы верите в меня, не надо скрывать... Она сказала это с детским укором, ему стало неловко, он отошел от нее, но сразу вернулся и взял ее руку выше локтя. Тогда отошла она и села у того столика, накрытого плетеной скатертью, перед которым Кирилл видел ее на коленях. - Значит, так и не посмотрите нашу репетицию, - с грустью выговорила она. - Я видел... как вы репетируете... Она тяжело подняла брови. - Только что, - договорил он, опять улыбаясь. - Вы шутите. - Нисколько. Хотите, повторю вашу реплику? Он попробовал, довольно неудачно, изобразить ее стон: "Останься! Останься! Куда ты?.." Она мгновенно закрыла глаза руками и вскрикнула: - Вы подсматривали в окно! Он испугался ее крика и стоял неподвижно. Она нагнула голову к столу. - Как вы могли! - пробормотала она в свои согнутые локти. - Честное слово, я только на минутку заглянул, - сказал он растерянно. Она распрямилась, опять своим спокойным, но словно мальчишеским жестом поправила волосы. - Ну хорошо. Если уж видели репетицию, то приходите на спектакль. Вы ведь вернетесь к спектаклю? Куда вы все-таки уезжаете? Я угадала, да? Кем вы туда едете? Сам не зная зачем, он сказал: - Я буду председателем ревкома. Слышали, что это такое? Она всмотрелась в него изучающим взглядом чуть сощуренных глаз и спросила: - Вы больше всего любите власть? - Смертный грех властолюбия, да? - насмешливо сказал Кирилл. - Нет, это не грех, если... на пользу человечеству. - Так вот наша власть на пользу человечеству. Согласны вы с этим? - Да. - Значит, можно любить власть? - Разумеется. Я спросила не об этом... вы не поняли. Я спросила - вы любите власть больше всего? Он глядел на нее сначала строго, затем черты его, будто в накаливающемся луче света, смягчились и приобрели несвойственную им наивность. Не догадка ума, а волнение сердца подсказало ему, что Аночке совсем не важно в этот миг существо разговора и что только еле угадываемые оттенки слов доходили до ее внутреннего слуха. - Нет, - проговорил он, уже всецело отдаваясь своему волнению, - я вас понял. Она резко отвернулась, потом еще быстрее обратила к нему удивительно легкое лицо - свободное от недоумений, и он, подойдя, просто и сильно замкнул ее в свои руки, как в подкову. Короткий момент они оба пробыли без движения. Затем она с настойчивостью отстранила его, и он, как будто издали, услышал повторяющиеся упрямые слова: - Когда вернетесь... когда вернетесь... не сейчас... Он увидел ее первую улыбку в эту встречу - ее обычную, немного озорную, но вдруг словно и печальную улыбку. - Я могла бы, и правда, повторить, что вы слышали через окошко: "Останься! Останься!.." Она сама приблизилась к нему, в его неопущенные руки, и он услышал жаркое, незнакомо пахучее ее лицо. Она проводила его спустя недолго до ворот. Шофер завел мотор, который поднял всполох в беззвучии вечера. Взрыв этого шума полон был предупреждающего, грозного беспокойства. Аночка сказала Кириллу, мягко касаясь губами его уха: - Я жду непременно на первый спектакль. Он ответил неожиданным вопросом: - А почему Цветухин выбрал эту пьесу? - Как - почему? Это же поймет каждый человек - как люди страдали под гнетом знати! - Ах да! - шутливо спохватился он, но сразу, точно учитель, поощряющий ученика, одобрил серьезно: - Совершенно верно, поймет каждый человек. Он сжал на прощанье ее пальцы. В машине он не мог отделаться от назойливой мысли: вот он уезжает в то время, как Аночка остается с Цветухиным. Опять возникло в нем раздражение против этого человека, и опять он убеждал себя, что нет оснований раздражаться. Самое тягостное заключалось в том, что жизнь повторяла один раз испытанное положение, в котором преимущество снова было на стороне все того же Цветухина. Тот оставался, Кирилл должен был уезжать, когда ему ужасно хотелось жить, ужасно хотелось - потому что душу его осветила торжествующая ясность: он любит и любим! Неужели и правда пустозвону Цветухину суждено омрачать Кирилла в самые счастливые мгновенья жизни? - Да никогда! Да ни за что! - Что вы говорите? - спросил шофер. - Давно работаете за рулем, говорю я, а? - А что? Разве недовольны, как веду? - Нет, ничего... Мотор знаете хорошо? - Не могу похвалиться, чтобы очень. Справляюсь. - Так, так... Дома Кирилл не застал Веры Никандровны - она отлучилась на какое-то собрание и скоро должна была вернуться. Кирилл решил приготовиться к отъезду. Он долго искал чемодан и наконец обнаружил его под кроватью матери. Он принялся вынимать из него вещи сначала поспешно, потом все медленнее, пока вовсе не остановился на предметах, которые увели его воображение далеко в прошлое. Сложенный любовно чертеж речного парохода, в продольном и поперечном разрезах белыми линиями по выгоревшему, некогда синему фону; портрет Пржевальского и портрет Льва Толстого, два таких разных и таких схожих мудреца, изведывающих своими взорами землю и человека, - эти трогательные бумажные листы заставили Кирилла переселиться в жилище своей юности. Он вспомнил, как мальчиком строил корабли и суденышки фантазий и плавал в неизвестные земли будущего. Вспомнил, как потом попробовал найти к этим землям дорогу в действительности и как пресекли его поиски на первых шагах. Вспомнил домашний обыск, жандарма, который сорвал со стены и швырнул на пол Пржевальского: верхние уголки портрета были надорваны с тех пор, и Кирилл неторопливо расправил их ногтем. Он вспомнил, что этот вечер ареста был вечером последнего свидания с Лизой. И хотя он знал, что весь путь с того вечера и всю дорогу от фантазий к действительности он прошел в твердом согласии со своими желаниями и не хотел бы пройти иначе, ему стало больно, что он так много и так часто в жизни оставался один на один с собой. На дне чемодана он нашел полотняный конверт с фотографиями. Здесь были спрятаны старые снимки. Он увидел себя крошечного - не старше чем полуторалетнего - в длинном платьице с кружевным воротником. Это было едва ли не первым живым воспоминанием Кирилла - как он очутился у чернобородого дяденьки, который сперва дал ему лошадку с мочальным хвостом, сказал "ку-ку" и спрятался под черным одеялом, а потом вылез из-под одеяла и отнял лошадку, и он изо всей мочи кричал, ни за что не соглашаясь с ней расстаться. На карточке он сидел, крепко вцепившись в эту лошадку, и лицо его было смешно сердито. Вдруг Кирилл услыхал шаги на лестнице. Он быстро вышел в другую комнату. Только тут, остановившись и прислушиваясь, он заметил, что дышит часто и громко. Он справился с собой и вернулся в комнату, где разбирал чемодан. Вера Никандровна стояла неподвижно около вороха выложенных на стол вещей. Он подошел к ней, молча обнял ее. Они долго не говорили, остановив глаза на этой беспорядочной куче предметов, которые будто участвовали в их бессловесной беседе. Потом Кирилл поцеловал мать в холодный и немного влажный висок. - Что же ты не говоришь - когда? - спросила она, с трудом произнося непослушные слова. - Сегодня ночью. Времени еще не знаю. Она отвела его в сторону, к окну, и, внезапно потеряв голос, шепотом сказала: - Ну, посиди... посиди со мной... Было очень тихо, и ясно слышался со стола запах лежалых вещей и тепло большой, ровно горевшей лампы. Ее отсветы кое-где на мебели казались тоже теплыми и наделяли всю комнату спокойной прелестью обжитого дома. Так мать и сын просидели в безмолвии несколько минут. Потом Вера Никандровна помогла Кириллу собраться в дорогу, и они вместе вышли на улицу. Уже прощаясь, Вера Никандровна призналась, что все время ждала этой минуты и все-таки застигнута ею врасплох. Кирилл и без такого признания видел, что это так, и спешил скорее уехать, чтобы излишне не испытывать самообладание матери. Она смотрела вслед убегавшим по дороге огням автомобиля и, когда они исчезли, долго еще стояла, не шелохнувшись, в полной темноте. На рассвете Извеков провожал свою роту. Она отправлялась эшелоном во главе с Дибичем. Кирилл должен был выехать в течение дня, как условились, на автомобиле и присоединиться к роте в Вольске. Ему предстояло забрать с собой медикаменты, бинокли, запас револьверных патронов - то, что не успели получить за слишком короткое время сборов. С ним отправлялись Зубинский и один доброволец-большевик, которого Кирилл прочил себе в помощники. Совсем незадолго до выезда Зубинский отрапортовал, что все готово, но автомобиль капризничает, и ехать на неопределенно долгий срок с малоопытном шофером рискованно. - "Бенц" в неумелых руках - дело опасное. Что, если сядем на полдороге? - Какой же выход? - спросил Кирилл. - Если вы похлопочете, вам, наверно, не откажут дать шофера-механика. - Есть такой? - Есть. Механик вашего же гаража Шубников. И водитель великолепный. Спортсмен. Кирилл выдержал долгую паузу, прежде чем что-нибудь сказать. Вечерний разговор с шофером сейчас же пришел на память: ехать с человеком, который сам говорит, что не может похвастать знанием мотора, ехать не на прогулку, а в поход, было бы по меньшей мере глупостью. Но имя Шубникова вызвало в Кирилле протестующую неприязнь. Он пристально вгляделся в Зубинского. Тот стоял навытяжку, ожидая приказания, и глаза его высекали преданную решимость служаки. - Хорошо, я сейчас позвоню, - сказал Кирилл и добавил про себя: "Черт с ним, если это необходимо!" Через полчаса машинистке был продиктован приказ об откомандировании Виктора Семеновича Шубникова в личное распоряжение товарища Извекова в качестве шофера-механика. 24 В биографии Шубникова, как она сложилась после его женитьбы на Лизе, отыщется немало драгоценных подробностей. Мерцалов, например, считал его фигурой, достойной отражения в хронике русских нравов на рубеже революции. А среди газетчиков помельче Мерцалов слыл за человека, у которого есть что прибавить к подобного рода описательным сочинениям, все еще недостающим нашей литературе. Однако даже краткое изложение жизни Шубникова составило бы особую главу. Здесь достаточно привести две-три черты деятельности одного из представителей теперь вымершего или переродившегося типа не слишком крупных, но полных беспокойства дельцов, к каким принадлежал Виктор Семенович. Он был из самых ранних автомобилистов в городе. Машиной, по виду близкой к фаэтону, он пугал лошадей и приводил в шумный восторг мальчишек. Бездельники на всю улицу подражали пронзительному рожку с черной каучуковой грушей, приделанному снаружи кузова вместе с рычагами тормоза и скоростей, которые напоминали механизм железнодорожной стрелки. Когда появились более удобные автомобили, Шубников приобрел новый, а старый пустил в прокат. Рядом с биржей лихачей на дутых шинах, у подножия памятника "царю-освободителю", прокатный самоход часами ожидал любителей острых ощущений. Извозчики, не предчувствуя судьбы, ожидавшей их сословие в жестокий век двигателя внутреннего сгорания, смеялись над картонкой с обозначением таксы, которую шофер вывешивал на автомобиле. Они держались кучкой в той стороне, где высился бронзовый крестьянин-сеятель, предназначенный иллюстрировать царское обращение манифеста: "Осени себя крестным знамением, православный русский народ..." Шофер, со своей таксой, стоял в надменном одиночестве по другую сторону памятника, близ Фемиды. Она символизировала в данном случае не столько правосудие, сколько бесстрастие истории, и не желала смотреть из-под своей повязки на конкуренцию двух эпох. Победителями вышли извозчики. Витенька Шубников, со свойственным ему нетерпением, очевидно, переоценил завоевательную способность недоразвитой техники. Любители обгонять трамвай по асфальтовой мостовой остались верны лихачам, и прокат такси прогорел. Войну Шубников отбывал дома. Призывная комиссия выдала ему белый билет ввиду эпилепсии. Припадки с ним на самом деле бывали, но только из озорства и лишь в той мере, в какой он считал нужным помучить ими Лизу либо разжалобить тетушку Дарью Антоновну. Он хороводил с военными чиновниками и врачами в кабинетах зимнего сада Очкина и дружил с интендантами. На второй год войны Дарья Антоновна скончалась, и ее богатство нераздельно перешло к Витеньке. Это очень ослабило на нем поясок - не на кого стало оглядываться. Он все больше погуливал с барыньками и уже совсем не давал покоя Лизе наигранной ревностью. Впрочем, как случается с избалованными, себялюбивыми существами, он и правда мог ревновать Лизу к чему угодно, даже до настоящего страдания, до плача с истериками. Наконец Лиза ушла от него. Он сразу кинулся под сень закона, стал гулять с консисторскими писарями, с адвокатами, и дело совсем было наладилось - он уже ожидал привода жены с сыном и возмещения урона мужниной чести. Но пришел февраль, дело замялось, потом - Октябрь, и все расходы на восстановление домостроя пошли прахом. Надо сказать, после смерти тетушки Витенька не только гулял и занимался семейными страданиями. Наоборот, предприимчивая натура ощутила острый вкус к размаху. Он привез из Москвы великолепного "мерседес-бенца", повергшего в конфуз богачей мукомолов, не говоря о всяческих властях, ездивших если не на лошадках, то на машинах глубокой довоенной давности. Потом он отстроил конюшню, продал иноходца и купил пару рысаков-фаворитов, один из которых тут же взял первый приз на бегах. Затем он продал коллекции почтовых марок, медалей, монет, продал яхту и купил сильную моторную лодку. На Зеленом острове, во время пикника, он договорился войти в компанию, которая собиралась строить сарпинковую фабрику. С серьезным лицом он заседал на учредительских собраниях будущего акционерного общества. Но вдруг, под веселую руку, он поспорил с каким-то загульным фельетонистом московского "Раннего утра", что берется основать копеечную газету, которая через два месяца забьет в губернии всех конкурентов. Взявшись за это заманчивое дело, он ушел в него с головой. Он набрал живописный штат репортеров с красными носами, удивительно знавших мрачный и темпераментный быт гор, бараков, пристаней, базаров, ночлежек. Фельетонист, рассчитав, что ему выгоднее проиграть пари, чем выиграть, подрядился писать для газеты сыщицкий роман приключений. Легендарный орехово-зуевский атаман-разбойник Василий Чуркин стал в газете чем-то вроде героя на жалованье. О нем собирались песни, анекдоты, ему посвящено было наукообразное описание вариантов народных драм и представлений театра-петрушки, воспевающих чуркинскую славу. Сам Витенька литературных склонностей в себе не замечал. Он не собирался также хвастать своей образованностью. Ему ничто не стоило спутать Фермопилы с Филиппинами, и он это помнил. Но он давал газетке направление, названное им "мимополитическим", и у него был свой девиз: "Народ любит скандал". Поэтому все поножовщины, банкроты, пожары, громкие бракоразводы, схождение трамваев с рельсов ярко освещались уверенными перьями. Театр для газетки почти не существовал, но личная жизнь артисток считалась негаснущей злобой хроник. Успех цирковых борцов или кинофильмов, которые именовались "лентами", быстро подпал под зависимость от Витенькиного издания. Дешевое для читателей, оно скоро стало дорогим для всех, кто жил процентами с человеческого любопытства. Гонорар своему штату Витенька нередко выплачивал водочкой в "Приволжском вокзале". Речной трактир настолько пробуждал поэтическое чувство, что лучше всего именно здесь придумывались похождения провинциальных шерлок-холмсов на потребу подписчикам, и фантазия издателя участвовала в общем деле наравне с тружениками изящной литературы. Даже менее заносчивый характер, нежели Шубников, убедился бы на этом сочинительстве, что воистину горшки обжигают не боги. Витенька же спьяна так воспарил, что уверял, будто не пишет романов и стихов единственно за отсутствием свободного времени, и когда кто-то попробовал восстать в защиту Аполлона, он блеснул единственным своим произведением лирического жанра, подписав его псевдонимом Убикон. Стишок начинался так: Отрываясь от земли, Несется дух и ввысь взлетает, Оставив страсти позади, В эфире легком он ныряет. Вскоре, однако, Шубников остыл к печатному слову и вовремя продал газетку, отчасти по бездоходности (перед революцией меньше стали помещать рекламы), отчасти в неясном предчувствии лозунга, который впоследствии поверг на землю нырявших в эфире легком газетчиков-спортсменов. Лозунг гласил: "Вся власть Советам!" С приходом этой власти капитал Шубникова подлежал полностью отчуждению в пользу государства. Шаг за шагом Витеньку лишили текущих счетов в банках, магазинов, рысаков, домовладения и "мерседес-бенца". "Бенца" он жалел больше всего. Он было всплакнул, когда явились уводить машину из гаража, но тут обнаружилось, что неопытный шофер не может завести мотора, и бывший хозяин, в припадке негодующего презрения, сам кинулся к автомобилю и ухарски доставил его к месту новой стоянки. Прощаясь со своим любимцем, он поцеловал его в ветровое стекло. С этого часа он втайне следил за судьбой автомобиля, знал всех его многочисленных пользователей, и если встречал мчащимся по улице, словно окаменевал и долго глядел "бенцу" вслед. Он дружил с шоферами, давал советы, как содержать машину, и был убит горем, узнав однажды, что "бенца" помял грузовик. Его пригласили чинить поломки, и он проявил себя находчивым мастером. Примерно в годовщину революции его приняли в гараж Совета, и он скоро успел прослыть незаменимым механиком. С виду Шубников очень опростился. У него еще оставалось кое-что от туалетов щеголя, но он носил рабочий комбинезон, сменил усы колечком на усы кисточкой, любил класть на стол промасленные руки и говорить, что, мол, нам к труду не привыкать. Меркурий Авдеевич дивился бывшему своему зятю - как он легко обрел подобающую условиям наружность. Пока Шубников надеялся, что Лиза вернется к нему, он забегал к сыну с игрушками, исподтишка настраивая мальчика против Лизы. После развода он пренебрег этой игрой и в душе был рад, что встретил революцию не обремененным узами семьи. Но к тестю он продолжал наведываться. Он чувствовал признательность за то, что, прощая Лизу в силу отеческой слабости, Мешков считал его более правым, чем свою дочь. И хотя Шубников не был единомышленником Меркурия Авдеевича, однако верил в него, как в безопасного собеседника, и только с ним говорил без оглядки. Они выступали друг перед другом в роли поучителей, но Мешков искал спасение в кротости, а Шубников не намеревался капитулировать перед действительностью, уверенный, что урок истории скоро кончится и люди будут поставлены на свои природные места. - Вы, папаша, не дипломатичны, - говорил он, - не усваиваете каприза современной даты. Покуда они наверху, мы должны их одобрять. Обстоятельство преходящее. Пускай думают, что мы изумляемся ихней гениальности. А там увидим. - Это, милый, за грехи наши наказание, - возражал Мешков. - Долготерпению господню настал конец. А ты говоришь - каприз даты! Что же, по-твоему, нынешней датой господь решил наказать, а завтрашней помилует? Нет, ты покайся, смирись, возложи крест на свои плечи, потрудись в поте лица за один кус хлеба насущного. Тогда всемилостивец, может, и сжалится. - Потрудиться - не новость. Вы вот всю жизнь трудились, а толку что? Труд - это есть средство самозащиты, папаша. В самом труде, если вы хотите знать научную точку зрения, ума нет, в нем только печальная необходимость. Из нее никакой премудрости не выкроишь. - Хочешь их перехитрить? Они, милый, хитрее, чем нам спервоначалу показалось. - Чем они, папаша, хитрее? Не замечаю. - Тем, что из-под тебя твою телегу выдернули, да тебя же в нее впрягли, и ты их возишь. - Я их вожу до поры до времени. - Это они тебя в хомуте держат до поры до времени, покуда ты с ног не сбился. Перепалки эти иногда доходили до решительных размолвок, но Шубников снова являлся к тестю и опять подбивал на споры. Перед удалением в скитскую жизнь Меркурий Авдеевич еще раз излил себя Виктору Семеновичу и окончательно убедился, что новый зять - Анатолий Михайлович - много достойнее старого. Ознобишин, вместе с Мешковым, объяснял происходящее гневом божиим, а Шубников говорил, что, мол, дело отца небесного - вносить в нашу жизнь неустройство, а наше дело - заботиться о своей судьбе, насколько хватит смекалки. - Никогда я, папаша, не поверю, что вам нравится господне наказание. А если не нравится и вы недовольны - какое же возможно примирение? Это все лицемерие. - Ты, Виктор, хулитель, - сказал Мешков на прощанье. - И я теперь рад, что Лизавета отняла у тебя сына. Иначе ты развратил бы отрока безбожием. Смотри, береги свою голову. - Уж если не уберегу, то отдам недешевой ценой. - А цену кто получит? Тебя-то ведь не будет? - Посмотрим, кто будет... Назначение ехать за шофера в Хвалынск грянуло на Виктора Семеновича громом из ясного неба. Едва он узнал, чем вызвана поездка, как на "бенце" отказались работать аккумуляторы. "Бенца" он обожал, но не настолько, чтобы ради его сохранности подавлять мироновский мятеж. В Саратове Шубникова слишком хорошо знали, и за пределами города ему угрожало гораздо меньше превратностей. Но это - в равных, так сказать, в мирных условиях. В сопоставлении же тыла и фронта дело круто менялось. В Саратове, на самый худой случай, могли припомнить Витеньке его капиталы, или его газетку, или его купеческие грешки, а шальные пули на фронте относились к биографиям безразлично в гражданскую или какую иную войну. Зубинский - приятель Шубникова по ночным похождениям с интендантами - держался иного мнения о фронтовых перспективах. - Ты не блажи, - ответил он Виктору Семеновичу на его перепуг. - Умные люди давно гасят свечи, прячут огарки по карманам. Игра перестает окупаться. Если белые нагрянут в Саратов - разговор короткий: на советской службе был? И готово. Культурному человеку еще хуже: вы, скажут, понимали, что делали. А на фронте в критическую минуту - тут тебе и поле, и лес, и хуторок какой, и своя линия и неприятельская. Большой выбор. - На линиях не в подкидные дураки перекидываются. Там стреляют. - А тебе что? Не будь и ты дураком. Стреляй... на своем "мерседес-бенце", - ухмыльнулся Зубинский и, сняв с обшлага пушинку, кончил начальнически: - Короче говоря, машина должна быть в безукоризненном состоянии! Виктор Семенович понял, что попал, как мышь в таз, и нельзя ждать, чтобы кто-нибудь пособил выкарабкаться. Наоборот, под горячую руку начальство не посчитается ни с чем. Поэтому "бенца" Виктор Семенович подал точно к назначенному часу, с усердием помогал увязывать багаж, а когда появился Извеков, козырнул ему, ничуть не уступая в изяществе Зубинскому. Кирилл обошел автомобиль кругом. - Все исправно? - Горючего полный бак и бидон. Запасных два ската. Слабое место - мотор. Изношенность порядочная. Но, как говорится, господь не выдаст... У Виктора Семеновича выработалась за последний год блаженная улыбочка, выражавшая нечто среднее между простодушием рубахи-парня и умилением льстеца. Кирилл взглянул на него пристально: - Мы будем требовать с вас, а не с господа. - Понятно. Я ведь только ради поговорки... Зубинский предложил Извекову переднее место, но он сел позади рядом с добровольцем. Посмотрев на часы, он приказал ехать. В пути на машине есть время многое заново понять, охватить успокоенным взором происходящее. Толчок к размышлениям дают прежде всего пространства. За Саратовом они то унылы, то даже грозны своим однообразием. Едва миновали небогатые пригородные рощи насаждений - возрастом немногим больше полутора десятка лет, - как потянулись лысые холмы, разделенные оврагами, с нищими купами тополей и ветел около разбросанных на версты и версты селений. Надо было бы обсадить дороги березой, раскинуть по низинам темные дубовые леса вперемежку с мохнатой сосной - прикрыть охровую наготу земель питательной тенью бора. Как вольно вздохнули бы нивы, если бы извечные степные ветры вместо жгучей суши принесли бы на пашню и рассеяли боровые туманы! Как сверкнули бы поднявшиеся в буераках зеркала родников, как заиграли бы на заре росы, какой звон подняли бы речки! Это была мечта безвлажных пространств, расстилавшихся перед Кириллом. С детских лет он разделял тоску своего края, грезил о дубравах на этом нескончаемом плато. Теперь, припоминая из детства, какими он себе рисовал будущие леса, Кирилл удивился. Фантазия уносила его тогда в парки причудливых тропических растений, словно приподнятых над землей и оберегающих ее пышно соединенными кронами аллей. Эти странные парки возникали в воображении скачком - оно отталкивалось от голых степей и попадало прямо в кружевное плетение лиан. Мечтателя не занимали переходы. Вдруг степи покрывались парками. Как парки сделались - неинтересно. Фантазия наслаждается спелым плодом, не заботясь - кто насадил и вырастил его. Сорви и вкушай, плод сладок и душист, хотя бы плод далекого будущего, а печальные глины, поросшие полынью, отвращают от себя неискушенную мысль. Сейчас Кириллу казались удивительными похожие на каменноугольную флору тропические декорации, увлекавшие детский ум. Он занят был тем, что в детстве не существовало для воображения. Он думал о переходах - о том, что надо сделать для обогащения степей. Как напоить их? Какие деревья насадить по оврагам, какие на холмах? Где та порода, которая устоит от суховеев? Сколько ветряков, сколько водочерпалок соорудить в уезде, чтобы он из степного стал лесным? Как объединить деревни, села и повести их к преображению земли? Довольно ли десяти тысяч людей, чтобы создать уход за десятью миллионами деревьев? Много ли это, мало ли - десять миллионов? Через какое время лес перестанет требовать у человека влаги и сам станет ее источником? Нет, это была не мечта о переустройстве края, и может быть, это нельзя назвать даже думами, а только решением задачи, расчетом, черновым вычислением. Мечта устройства будущего становилась делом устройства, мечтатель становился делателем. И все-таки, все-таки! - вдруг мелькали в уме Кирилла разросшиеся дубравы, и где-то очень, очень далеко за синевой лесов на один миг приподнимались над землей гигантские тропические парки детства. А дорога извивалась вправо и влево, змеилась вверх и вниз, не боясь наскучить, не заботясь о какой-нибудь пище для мечтаний. И то желтые глинистые, то бледные меловые круглоголовые холмы чудились пузырями, вспухшими на чреве земли от солнечного ожога. Поля уже повсюду убрали, и только кое-где поблизости деревень кучились бесцветные скирды. Зубинский медленно обернулся, неуверенный - можно ли нарушить чересчур долгое молчание. - Я хотел спросить, товарищ Извеков, как прикажете мне именоваться? Кирилл, словно пожалев, что мешают его мыслям, не отозвался, разглядывая длинное и будто изогнувшееся в повороте лицо Зубинского. Что это был за человек? Что побудило его идти одним путем с Извековым? Кто соединил их на этом пути - общие противники или общие друзья? - Именуйтесь по имени-отчеству, - ответил наконец Кирилл и усмехнулся. - Я понимаю! - громко засмеялся Зубинский. - Но в смысле служебного положения? - А как вы себе представляете свое служебное положение, в чем будут ваши обязанности? - Я понимаю так, - сказал убежденно Зубинский и повернулся удобнее, навалившись локтем за спинку сиденья, - я буду при вас исполнять обязанности строевого адъютанта. Буду писать реляции. - Это что еще? - Описание боя. Дневник военных действий. Вы как командир... - Я не командир... - Я понимаю. Но, говоря прямо, как фактический командующий, будете отдавать общие приказания, командир будет вести бой, а я буду представлять вам реляции. Кирилл долго смеялся, покачиваясь от толчков машины, потом остро посмотрел в глаза Зубинского так, что тот подобрал локоть, поерзал и сел прямее. - Вы будете делать то, что я вам прикажу и что вам прикажет наш командир товарищ Дибич. Зубинский проговорил как бы менее убежденно, но с достоинством: - Разумеется, исполнять приказания мой долг... Но хотелось бы, чтобы вы очертили мне круг обязанности, чтобы я знал. Строевой адъютант нес, например, в полку обязанности начальника команды связи: ординарцы, разведчики, телефонисты... - Вот это я вам и дам, - быстро перебил Извеков и опять посмотрел в глаза Зубинского. - Кроме разведчиков... Они снова надолго замолкли. Дорога укачивала и клонила в дрему, но не давала задремать, встряхивая на выбоинах. Шубников изредка ворчал, однако вел машину искусно. Зубинский опять обернулся. - Я все восхищаюсь, как вы быстро снарядили и отправили отряд, товарищ Извеков. Без сучка без задоринки. Талант организатора. Редко другой такой найдется. Извеков не ответил. - Вам армией командовать, - продолжал Зубинский, - честное слово! В городе даже не могли понять: занимали такой пост, и вдруг вам дают роту... - Обиделись за меня? - Не то что обиделись, а не совсем понятно. Я считаю - не экономно. Крупные силы нужны в крупном деле. Смотрите, какие пошли успехи в международной революции. Вот где арена! А в нашем захолустье - это все возня с клопами. - Интересная мысль, - сказал Извеков. - У вас, что же, своя стратегическая идея, да? - Я думаю, - глубокомысленно произнес Зубинский, - я думаю, что правильно было бы сосредоточить все силы против украинской контрреволюции, ликвидировать ее и повернуть весь фронт на запад. Нас бы там подхватил гребень мировой войны. - Интересно, - повторил Извеков. - А пока повернуться спиной к Деникину и Колчаку, чтобы они соединились и ударили нам в тыл с Волги. Так я понимаю? - Конечно, мы кое-что потеряем, поворачиваясь спиной к востоку. Но то, что мы повернулись сейчас спиной к западу, станет нам гораздо дороже: упустим момент, он больше не вернется. Волна спадет. - Да у вас целый план. Довольно распространенный, правда: славны бубны за горами! Зубинский вскинулся возразить, но в этот момент автомобиль дал жесткий рывок и покатился на обочину, с визгом удерживаемый тормозами. - Прокол! - воскликнул Шубников и с досадой распахнул свою дверцу. Все начали выходить из машины. Стояли высоко над рекой с ленивыми оползнями берегов и сумрачными шиханами, которые сонно сторожили округу. Солнце уже ложилось, тени возвышенностей придавали местности вид застывший и траурный. Безветрие было полным. Где-то горько посвистывал парящий кроншнеп. Шубников взялся за смену резины, как заправский шофер - без раздумий и ладно. Извекову он понравился бережливостью движений. Зубинский тщательно оправлял и перетягивал на себе свои опояски. Доброволец, всю дорогу не вымолвивший ни слова, следил за ним недружелюбно. Кирилл несколько раз вынул часы, прохаживаясь по береговому обрыву. Проехали уже больше половины пути, но остановка подрывала этот успех. Понемногу Кирилла начала раздражать возня Шубникова с колесом, расчетливость его работы стала казаться умышленной - он что-то слишком долго накачивал камеру. - Давайте поживее, в очередь, - предложил Кирилл. - Отчего же? - согласился Зубинский и принялся изящно расстегивать портупею. Наблюдая его плавные жесты, Извеков чувствовал, как росла и теребила душу неприязнь к особе этого вышколенного франта. - Так, значит, у вас нет охоты возиться с клопами? - спросил он Зубинского. - Я говорил не про себя. Я - простой исполнитель, человек, так сказать, лишенный инициативы родом своей службы. - Не скажите. Вам инициативы не занимать. Что это там вы задумали с выселением Дорогомилова из квартиры? - А-а! Вам нажаловались? Но это дело мне подсказано самим военкомом. У нас недостает помещений для призывных пунктов. Я изъездил весь город. А ведь квартира Дорогомилова, собственно, городская, казенная квартира. И очень удобная. - Для вас? - Не для меня, а... - А вы лично хорошо устроены? - В отношении жилья? Отвратительно! - И квартира Дорогомилова вам понравилась? - Не понимаю, почему я, военный работник Красной Армии, должен ютиться где-то на горах, в тесовой лачуге... - Когда Дорогомилов живет в удобной квартире, - досказал Кирилл. - Я же не беру себе квартиру. Это сплетни. Я надеялся, военком разрешит призывному пункту выделить для меня комнату. - И вы доложили военкому об этих планах? Зубинский вздернул плечами. Он уже стоял в одной фуфайке и, вывернув снятый френч, опустил его на аккуратно сложенные при дороге свои ремни и маузер. Он пошел к автомобилю, взял из рук Шубникова насос, вытянул поршень, приостановился с растопыренными локтями, сказал: - Вы, товарищ Извеков, мало меня знаете. Зубинский доводит дело до конца, прежде чем докладывать. Какой толк, если я сейчас доложу, что шофер качает воздух? Будет готово - я отрапортую: товарищ комиссар, машина исправна, можно отправляться! Он энергично навалился на поршень... Проехали, после этой остановки, еще около часа, когда мотор вдруг стал давать перебои. Шубникову пришлось им заняться (не ладилось с зажиганием), и опять все вышли на дорогу. Кудрявые палисады деревушки тянулись по сторонам большака. Народ высыпал посумерничать на улице, автомобиль скоро собрал вокруг себя любопытных ребятишек. Зубинский, скучая, отошел к крестьянам, которые держались поодаль. Вернулся он к машине возбужденным, что-то даже для своих привычек слишком усиленно охорашиваясь. - Слышно что новое? - спросил Извеков. - Новости с бородой царя Гороха, товарищ комиссар. Медвежья берлога! Торговался, хотел достать молока. За деньги не дают - на соль меняют. Скорее бы Вольск!.. Как у тебя, Шубников? Виктор Семенович попенял, что не было времени заняться мотором перед отъездом и надо теперь просматривать контакты. - Жалко "бенца", запорешь такой ездой. Мотор, однако, заработал, и снова все расселись по местам. Никто не заговаривал. Дорога шла на восток, уже темный и остуженный. Чаще начали попадаться перелески, иногда массивные, глухие. Зажгли свет. Мир сразу сузился до обрубленной по сторонам ярко-белой прорези, навстречу которой, медленно вырастая и мигом рушась в мрак, неслись придорожные столбы. Вблизи города, на виду у станционных огней, мотор опять отказал. Шубников выругался. Ровная тьма опоясала машину, как только выключили фары. Зубинский карманным электрическим фонариком взялся светить Виктору Семеновичу, который, подняв капот, уткнулся в мотор. Кирилл, подавляя злобу, шагал по обочине, то скрещивая руки на груди, то закладывая их за спину. Внезапно он остановился. Склоненные над мотором лица Шубникова и Зубинского были освещены неподвижным лучом фонарика. Зубинский, опустив глаза, рассерженно что-то говорил Шубникову, отвечавшему кратко и недовольно. Мотором они явно не занимались. Необычайными показались Кириллу ноздри Зубинского - очень остро прочерченных, почти вывернутых над кончиком носа линий. Кирилл окликнул добровольца, тихо сказал ему, чтобы он не отходил далеко, и подошел к Зубинскому. - Пока мы тут возимся, надо узнать, известно ли на станции, где находится эшелон. Ступайте, справьтесь. - Слушаю, товарищ комиссар. - Дайте фонарик, я посвечу шоферу. - А как же мне, товарищ комиссар, по незнакомой дороге? - Ничего, приглядитесь. Станция видна. Зубинский молча ушел. Кирилл приблизился к мотору. - Ну, что у вас в конце концов происходит? - Ума не приложу! - с отчаянием вздохнул Шубников. - А вы приложите, - сказал Кирилл. - Свечи в полном порядке, а искра п