отерялась. Нет хуже изношенных моторов. Другой раз такой ребус загадают, дьявол их раскусит! - Подержите-ка, - сказал Кирилл, передавая фонарик Шубникову, и нагнулся над магнето. - Магнето в исправности! - быстро сказал Шубников и отвел свет в сторону. - Светите ближе, - приказал Кирилл. Он снял крышку прерывателя-распределителя. - Да что смотреть, я уж смотрел! - воскликнул Шубников, тоже берясь за крышку. Кирилл оттолкнул его руку, взял ключ и начал отвинчивать гайку прерывателя. Шубников погасил фонарик. В тот же миг он ощутил крепкую хватку на своих пальцах: доброволец, навалившись сзади, держал его за руку, вырывая фонарик. Свет снова вспыхнул. Кирилл спокойно отвинтил гайку и вскинул глаза на Шубникова: прерыватель отсутствовал. Доброволец навел луч на Шубникова. Нижняя губа Виктора Семеновича прыгала, пошлепывая, будто он пытался что-то проговорить и не мог. - Кто вынул прерыватель? - спросил Извеков. - Что я... враг себе? - вдруг охрипнув, вымолвил Шубников. - Себе не враг. - Я сам ничего не понимаю, - сказал Шубников, откашливаясь и стараясь улыбнуться. - Я понимаю отлично, - сказал Кирилл. - Револьвер есть? - Нет. Кирилл ощупал его карманы. - Садитесь в машину... Нет, нет, не за руль! Садитесь назад! Виктор Семенович послушался без пререканий. Пока он влезал и усаживался, свет фонарика следовал за ним, потом угас. По обе стороны автомобиля встали Извеков и его помощник. Долго никто не проронил ни слова. Печальным вздохом скользнул над головами полет полуночника, и дважды разнесся его замогильный крик. Дружнее застрекотали кузнечики. С прохладным течением воздуха наплыл запах обожженного кирпича. Со станции прилетел тоскливый гудок паровоза. Ее огни стали ярче видны. Кирилл сказал неторопливо: - Не подозревали, что я кое-что смыслю в моторе, да? - Ну как не подозревать! - будто с облегчением откликнулся из машины Шубников (голос его уже окреп). - Я хорошо помню, что по образованию вы - техник. - Вон как! На что же вы рассчитывали? - Даю вам честное слово - ничего не понимаю! - Значит, прерыватель вынут Зубинским? О чем вы с ним толковали, а? - Да ничего не толковали. Ругал меня, что не могу найти причину неполадки. Я, говорит, тебя рекомендовал товарищу Извекову, а ты, говорит, выходишь идиотом. Опять наступила тишина, и ночь как будто еще больше углубилась. - Вот уж, правда, на полную безграмотность надо рассчитывать, чтобы вынуть прерыватель, - сказал Шубников. Кирилл промолчал. - Напрасно меня подозреваете, я репутацией своей дорожу, - укоризненно говорил Виктор Семенович. - Это вы просто так, лично против меня настроены, товарищ Извеков. Из личных соображений. - Что еще за чушь?! - сказал Кирилл. - Я тоже думал - чушь, пустяки. Все, мол, давно забыто. А получается не так. - Что - не так? - Получается - не можете простить, что Шубников вам тропинку перешел. А ведь когда было? - травой поросло. Видно, у вас сердце неотходчивое. - Перестаньте плести. - Я уже давно успел от того счастья отказаться, за которое мы с вами, по неопытности, тягались. Я ведь ушел от Елизаветы Меркурьевны, товарищ Извеков. Не за что на мне вымещать сердце. Может, я своим несчастьем с Елизаветой Меркурьевной вас от большого разочарования избавил, - кто знает? - Довольно! Молчать! - с лютой злобой крикнул Кирилл. И все время безмолвный доброволец вдруг прогудел хмурым голосом, как спросонок: - Закуси язык! Ты! Прошло не меньше получаса, пока на дороге наметилась приближающаяся тень человека, который шел вымеренным маршевым шагом. На свету все резче проступал очерк френча раструбом от пояса и контур галифе, как два серпа рукоятьями книзу. Кирилл дал Зубинскому дойти почти до автомобиля и зажег фары. Зубинский зажмурился, поднял к глазам руку, сказал: - Свои, свои, товарищ комиссар. - Ну, что? - спросил Извеков. - Поезд с эшелоном находится на последнем перегоне, прибудет минут через двадцать. А как с машиной? - Благодарю вас, - сказал Кирилл. - Снимите ваше оружие. - Как - снять? - Дайте сюда оружие, говорят вам! - Вы смеетесь, товарищ Извеков. Зубинский шагнул вбок, выходя из полосы света. Кирилл достал из кармана револьвер. - Снять маузер! Зубинский своим изысканным жестом начал медленно отстегивать громоздкую кобуру. Слышно было, как поскрипывал пояс. - Может быть, вы все-таки снизойдете объяснить мне, что произошло? - спросил он вызывающим, но несколько кокетливым тоном. Кирилл схватил маузер и вырвал его у Зубинского, едва кобура была отстегнута. - Это вы мне объясните, что произошло. Когда я вас спрошу... Арестованным приказали откатить автомобиль на обочину: машину приходилось бросить на какое-то время в темноте ночи. Затем попарно двинулись большаком - позади Извеков с добровольцем, который, насадив на деревянную кобуру маузер, держал оружие наизготове. Еще оставалось далеко до станции, когда их перегнал грохочущий на стрелках поезд, и по числу вагонов Кирилл признал эшелон Дибича. Они застали роту в разгар выгрузки. Дибич так обрадовался Извекову, словно расстался с ним бог весть когда, а не на рассвете минувшего дня, и - для обоих неожиданно - они обнялись. - В роте полный порядок. А вы доехали хорошо? - Обогнали собственную телегу. - Поломка? - Небольшая. Хотя натолкнулись на каменную стену. Помните? - с усмешкой сказал Кирилл. - Каменную стену? - не понимая, переспросил Дибич и вдруг раскрыл глаза: - Зубинский?! - Да. Я вас прошу, пошлите пару коняжек из обоза - пусть подвезут "бенца" к вокзалу. Сдадим его пока станционной охране, что ли... Кирилл рассказал о происшествии, добавив, что арестованных необходимо взять с собой до места назначения и там разобрать дело. - Наши первые потери в личном составе, - сказал Дибич, выслушав рассказ. - Первые потери нашего противника, - поправил Кирилл. - Успех разведки, - улыбнулся Дибич, глядя на Извекова с шутливым поощреньем. - Ошибка разведки, - тоже улыбнулся Кирилл, - к счастью, вовремя исправленная. - Я вас подвел, не отговорив брать Зубинского. - Я поторопился, - строго закончил Извеков. - Буду осмотрительнее. А сейчас давайте действовать: мы должны еще затемно быть на марше. 25 Оставалось меньше однодневнего перехода до Хвалынска, когда ранним утром разведка Дибича обнаружила красноармейский разъезд и узнала от него, что близлежащее село Репьевка захвачено какой-то бандой. Разъезд был выслан маленьким Хвалынским отрядом, пришедшим для подавления мятежа. Подобные мятежи случались нередко, разжигаемые реакционными партиями, которые опирались на деревенских богатеев и рассчитывали на поддержку контрреволюции крестьянством. Иногда это были разрозненные вспышки, не выходившие за пределы волости или одного села. Иногда мятеж распространялся на уезды или даже целые губернии. Так на Средней Волге возникло ранней весной этого года обширное брожение в соседних уездах Симбирской и Самарской губерний, получившее известность под именем чапанного восстания. (Чапаном зовется верхняя одежда волжских крестьян, в иных местах называемая азямом, армяком. Ходит шуточная побасенка: "Мы ехали?" - "Ехали". - "На мне чапан был?" - "Был". - "Я его сняла?" - "Сняла". - "На воз положила?" - "Положила". - "Да где ж он?" - "Да чаво?" - "Да чапан". - "Да какой?" - "Да-ть мы ехали?" - "Ехали". - "На мне чапан был?" - "Был..." И так далее, как в сказке про белого бычка.) За чапанами стояли партии правых и левых эсеров, выбросившие лозунг "освобождения Советов от засилия коммунистов" в целях мнимой защиты конституции РСФСР. Для большей мистификации чапанам раздавались знамена с провокационными надписями: "Да здравствуют большевики! Долой коммунистов!" Кроме того, восставшие кулаки оснастили свою агитацию призывами к защите православия. Чапанный комендант города Ставрополя Долинин первое свое воззвание к крестьянскому населению начал словами: "Настало время, православная Русь проснулась", - и закончил: "Откликнитесь и восстаньте, яко с нами бог". Имя бога комендант начертал по правилу новой орфографии, со строчной буквы (очевидно, во внимание к объявленной приверженности Советам), но борьба за всевышнего, за иконы и за всяческую святость составляла важное подспорье в действиях чапанов, и тот же Долинин предписывал в одном из объявлений: "Приказываю гражданам, что по приходе в присутствие головной убор должен быть снятым, так как это есть первый долг христианина". Чапанное восстание было подавлено местными силами через неделю после возникновения. Но отзвуки его еще долго таились в разбросанных деревенских углах лесного и степного Поволжья. Богомольный разбой чапанов был частью российской Вандеи, так и не объединившейся в целое, несмотря на множество отчаянных попыток в годы гражданской войны - на Волге, на Украине, на черноземной Тамбовщине - обратить крестьянскую массу в стан контрреволюции. Мятежи случались грозные, затяжные, стоили большой крови. Но им не суждено было вылиться в решающие битвы. Участь будущего удерживалась в руках регулярной Красной Армии, сильнейшим противником которой оставались регулярные армии белых. Кулаческие восстания вспыхивали и разгорались, гасли и тлели в зависимости от событий на фронтах, и часто это были только крошечные угли, рассеянные бурей войны, зароненные в неведомую глушь деревень. Едва разведка Дибича принесла донесение, что в Репьевке находится противник, как была установлена связь с Хвалынским отрядом, вышедшим на подавление мятежников. Во главе отряда стояли военком и член уездного исполнительного комитета, которым было известно о движении из Саратова сводной роты. Встреча командиров отряда и роты произошла на широком бугре, к югу от Репьевки, откуда хорошо видна была вся местность. Репьевка находилась в низине, оцепленной с севера и юга отлогими холмами. Село густо затенялось садами, переходившими на западе в покрытую лесом материковую возвышенность. На востоке тянулись береговые кряжи, крутизна которых обрывалась к Волге. Низину пересекал большак. Спускаясь с южного и северного холмов, от большака отбегал проселок, терявшийся в садах, а потом, в виде главной улицы, деливший Репьевку надвое. В центре села через бинокль виднелась базарная площадь - с церковью под васильковыми куполами, с волостной избой, трактиром, школой, ссыпным амбаром. Позиционное положение мятежников казалось крайне невыгодным в охваченной высотами ложбине. Единственное преимущество занятого ими села составляли сады и близость леса. О численности мятежников соседние деревенские обитатели говорили спорно: кто ценил число в полсотню, кто в сотню человек. О происхождении банды тоже нельзя было судить с точностью. Одни говорили, что это зеленые, то есть дезертиры, явившиеся из леса. Другие уверяли, что - мироновцы. Третьи божились, что - репьевские кулаки, отказавшиеся сдавать хлеб по государственной разверстке. Скорее, правы были все вместе, хотя сведений о мироновском мятеже не поступало, кроме слуха, принесенного хвалынцами, - что Миронов разбит на Суре и конники его разбегаются. Было принято решение о совместных действиях роты и отряда под общей командой Дибича и о создании революционной военной тройки, в которую вошли Извеков и Хвалынские военком и член исполнительного комитета. Дибич тотчас, в сопровождении верховых, поехал выбирать позиции, а ревтройка приступила к решению очередных дел - сразу же, как обычно, возникла неизбежная очередь дел. Первым в этой очереди Извеков доложил дело о саботаже шофера Шубникова и бывшего офицера Зубинского. Преступление было подсудно военному трибуналу. Правомочия такого суда в обстановке мятежа ложились на ревтройку, и она признала, что разбирательство не может быть отложено. Эта высшая власть мгновенно зародившегося маленького фронта, в ряду десятков других фронтов, расположилась в крестьянской избе с оконцами на волнистые прибрежные горы, которые покоились в безветренном чистом полдне. Когда в избу ввели Зубинского, воцарилась длительная тишина. Зубинский осунулся за время пешего перехода, но запыленный его костюм по-прежнему казался недавно разглаженным и ловко облегал прямой корпус. На нем не было пояса и портупеи, и на фуражке не алела рубиновая звезда. Он глядел на Извекова не мигая. Кирилл сказал: - Вы находитесь перед революционной военной тройкой, которая вас судит за совершенное вами преступление против Советской власти. Назовите себя полностью по имени и расскажите о своем происхождении. Зубинский выполнил требование без запинки. Кончив, он вздернул бровь и спросил с подчеркнутой субординацией: - Разрешите узнать, какое преступление вы хотите мне вменить? - Вы обвиняетесь в злостном саботаже. Желая нанести вред Красной Армии, вы умышленно вывели из строя принадлежащий сводной роте, в которой вы служили, автомобиль. - Каким образом? - удивился Зубинский. - Объясните суду, что вы сделали, чтобы причинить поломку машине. - Я не могу объяснить то, чего не делал. - Какую цель вы преследовали, тайком вынув прерыватель из магнето? - Я первый раз слышу, что существует какой-то прерыватель. Где он находится? Может быть, сидя с шофером, я задел что-нибудь ногой? Я ничего не понимаю в машинах. Я понимаю в лошадях. - Вы отвечайте: зачем понадобилось испортить машину? - нетерпеливо спросил военком. - Я не могу на это ответить, потому что это дико - портить машину! Я предпочитаю ездить, а не ходить. Извеков проговорил настойчиво: - Мы находимся на фронте. Вы - военный и понимаете, что происходит. На войне мало времени для следствия. Отвечайте кратко. О чем вы шепотом договорились с Шубниковым во время подстроенной остановки, когда он смотрел мотор? - Я не хотел говорить громко, что он - болван. Я говорил, что ему несдобровать, если он не найдет поломку. Мне стыдно перед вами, товарищ комиссар... - Я вам не товарищ. - Ну, я понимаю, в данный момент - граждане судьи, так? Я сказал Шубникову, что отвечаю за него перед товарищем Извековым. За свою рекомендацию. - С какими намерениями вы рекомендовали Шубникова? - Его считали классным механиком. Я думал - это так и есть. А потом, признаться, рассчитывал, что уж за своей собственной машиной Шубников ухаживать постарается. Чай, жалко! Зубинский одернулся и чуть заметно повел уголком губ. Кирилл вскинул на него настороженный взгляд. - Что значит - собственной машиной? - "Бенц" был его собственностью. До революции. - Почему вы это от меня утаили? Оба других члена тройки, точно по сговору, повернули головы к Извекову. Он взял карандаш и завертел им, пристукивая по столу то одним, то другим концом. - Я с седла не слезал двое суток, - ответил Зубинский. - Некогда было особенно размышлять. Рассчитывал, Шубников не подведет. А получилось... - Что получилось? - пытливо спросил военком. Новое обстоятельство вселило в Извекова смущение. Он все постукивал карандашом. То, что он взял Шубникова в поход, словно оборачивалось теперь против него самого. Он обязан был ближе узнать Шубникова, а не отмахиваться только потому, что этот человек был ему лично неприятен. Недоставало времени, это правда. Но спросить, какое отношение имеет Шубников к автомобилю, - для этого не надо было времени. Теперь следствие усложнялось. Впрочем, не наоборот ли? Не упрощалось ли? Что должен вообще делать следователь? Искать решение задачи собственными умозаключениями? Подсказывать обвиняемым возможные выводы из дела? Что другое, а Кирилл не готовил себя к работе следователя. И вот он - следователь и одновременно судья. Прежде как будто эти функции строго разделялись. Может быть, только по видимости? Судья ведь тоже ведет следствие, которое является окончательным, решающим для вынесения приговора. Кирилл должен расследовать, судить, вынести приговор. По долгу совести перед революцией. Это не дознание, не следствие в прежнем понимании, не суд по царскому своду законов. Это суд революции. И Кирилл не следователь такого-то класса. Не коллежский асессор. Он - революционер. Он должен думать не о букве, но об интересах, которым служит, о кровных интересах революции. И, таким образом, дело саботажников Шубникова и Зубинского... Вдруг Кирилл остановил нервное движение руки. Он держал карандаш и глядел на остро отточенный графит, которым были немного испачканы кончики пальцев. Он слегка улыбнулся. - Что же получилось? - повторил он вслед за военкомом и, вынув платок, стал медленно стирать графит с пальцев. - Получилась ошибка... - отвечая тоже легкой улыбкой, сказал Зубинский. - Не ошибка, а преступление, - суровее проговорил Извеков. - Если преступление, то не мое. - Чье же? Яснее. - Не знаю. Речь ведь обо мне и о Шубникове. Я не совершал преступления. - Вы обвиняете Шубникова? - У меня нет оснований. - Вы давно знакомы с ним? - Одно время я увлекался бегами, он тоже. Потом он увлекся автомобилем, и мы видались только случайно. Он спортсмен. - Он спортсмен! - вдруг вскрикнул член исполкома и покосился на Извекова точно с сожалением и какой-то неожиданной догадкой. - Нельзя представить, что Шубников нарочно испортил машину. Все равно что я лошади насыпал бы в овес стекла. - Однако ведь испортил? - спросил Извеков. - Может, он, правда, пожалел "бенца", - будто между прочим предположил Зубинский. - Боялся, поди, что на фронте машина погибнет. - Понятно, - еще более нетерпеливо, чем раньше, выговорил военком. - Вы показали, значит, что автомобилю причинена поломка, чтобы его нельзя было применить на фронте. Зубинский поднял выделанные плечи своего необыкновенного френча. - Если бы я капельку был в этом уверен, я сам поставил бы Шубникова в ту же минуту к стенке! - По-моему, ясно, - сказал военком. Все члены тройки переглянулись, и Кирилл приказал увести Зубинского. Допрос Шубникова протекал в неуловимо изменившемся настроении суда, внесенном самим обвиняемым. Виктор Семенович держал себя всполошенно, озирался на конвойного, будто все время ждал какой-то внезапности, перебивал сам себя, не досказывал начатое. Он словно не мог угадать, какой надо взять голос - повыше или пониже. Одно он понимал ясно (и это горело в перетревоженных его глазах), что дело идет о всей его судьбе, которую вот тут же могут навсегда загасить легко, как спичку. Показывая о своем сословии и прочем, он остановился и спросил в полнейшем недоумении: - Как такое - судить на дороге? Судят в установлениях, в городе, по форме. А тут и чернильницы нет! Ему объяснили, что он на военной службе, но он запротестовал: - Никогда не был! Освобожден по эпилепсии. Эпилептик. Белобилетник. Вот смотрите. Он вытянул из-за жилетки кипу бумажек, поношенных и свежих, разбросал их по столу, ища и не находя, что нужно. Руки его плохо слушались. Член исполкома собрал бумажки, отдал их Шубникову, сказал: - У меня к обвиняемому один вопрос, к делу не имеющий, правда, отношения. Так, ради частного интереса. Поскольку я сам любитель спорта. Скажите, Шубников, это верно хвастал здесь нам Зубинский, что он в Саратове первый спортсмен был по автомобильной езде? - Врет! - вскричал Шубников, замахав руками. - Он все врет! И не садился за руль! Какой он спортсмен! Он и лошадник дутый. Всегда потихоньку вызнавал, на какую лошадь я ставлю. Спросите в Саратове... я говорю, правильный суд может быть только в городе. Там свидетели. Они скажут, кто у нас первый автомобилист! - А кто? - спросил член исполкома. - А свидетели покажут кто! Шубников, вот кто! - Зубинский, значит, не понимает в автомобилях? - Он в портных понимает! - с презрением вырвалось у Шубникова, но он осекся, тускло уставился на Извекова и сбавил тон: - Нынче моторы стали каждому доступны. Не мудрено научиться. Не отводя взора от Извекова, он блаженно ухмыльнулся: - Бывает, человек не автомобилист, а в моторе разбирается. Может, и Зубинский так же вот... Он для меня загадочный. - Вы спортом занимались на собственном "бенце"? - спросил член исполкома. Шубников обернулся на дверь, подумал. - На разных марках. - "Бенц", который вы поломали, принадлежал прежде вам? - Я не ломал. Зачем ломать? И марка по-настоящему не "бенц", а "мерседес-бенц", если вы спортом занимались. - Отвечайте на вопрос: это ваш "бенц"? - спросил Извеков. - Не мой, а советский, - опять поднял голос Шубников. - Зубинский, что ли, наговорил? Ну да, был мой. Был мой, ходил, как часы Мозера. - А потом вы его испортили? - Я! Все я, я! Без меня было бы у саратовского Совета кладбище, а не гараж. На мне на одном все ремонты, а говорят - я ломаю. Я советскую собственность поддерживаю. Советская собственность живет короче частной в четыре раза. Это статистика установила, если хотите знать. Я предупреждал товарища комиссара, когда выезжали, что мотор изношенный. Кто износил? Я, что ли? Я нанялся в гараж жизнь советской собственности поддерживать. У меня сердце кровью обливается, когда вижу, как с советской собственностью... - Остановитесь, - перебил Извеков. - Зубинский показал, что вы вынули прерыватель, чтобы сделать машину негодной для похода. - Зубинский врет! Он фанфарон, разве вы не видели? - закричал Шубников, наскоро вытирая ладонью рот. - Он ни черта не понимает в моторе, а говорит, что я там что-то сделал. Врет! - Он не понимает в моторе и, стало быть, не мог вынуть прерывателя, - продолжал Извеков. - Значит, он правильно показал на вас. Признаете вы себя виновным? Шубников огляделся, на один миг застыл, потом начал чаще и чаще обжимать губы рукой, как будто ему мешало говорить слюнотечение. Глаза его потемнели. - Раз вы сами не отвечаете, зачем вы это сделали, тогда нам остается положиться на Зубинского. Он показал, что вы намеревались уберечь свою бывшую собственность и для этого вывели мотор из строя. Ответьте теперь: вы собирались затем дезертировать, да? - Ну, ладно, - тихо произнес Шубников и тряхнул головой. - Ладно. Зубинский наврал, чтобы меня потопить. Он думает, если я из купцов, так мне не поверят. Ладно. Он тоже не пролетарий. Ладно. - Говорите яснее. - Я говорю ясно, - громче, но малораздельно сказал Шубников. - Как на присяге. Перед Евангелием. И прошу записать. Хоть карандашом, все равно. Записывайте. Он расстегнул ворот рубашки. На губах его двумя белыми точками показалась густая слюна. Он дышал громко, и слова вырывались скороговоркой. - Зубинский хотел перебежать к белым. Я не хотел. Он угрожал, сказал, что пустит мне в затылок пулю. И что никто не узнает. Сказал, что на машине можно в одну ночь докатить до белых. - Когда он это сказал? - спросил Извеков. - На остановке. На последней. Он узнал в деревне, что в Пензе белые. Мужики уже ждут. Когда мы стояли у деревни, они сказали. И что идут на Саратов. Все кончено с красными, сказали ему мужики. - Кто идет на Саратов? - Мироновцы. Он не успел толком пересказать. Торопился. Сказал, что рассуждать поздно. Вот и все. Все он. Зубинский. Вот, теперь пусть. Шубников вздохнул на всю избу. - И он велел вам вынуть прерыватель? - Он сказал: ты ковырни там, что надо. - И вы вынули прерыватель? - Товарищи! - вскрикнул Шубников. - Товарищ Извеков! Как вы можете говорить, будто я вынул! Это под револьвером, под страхом смерти! Да разве я волен был вынуть или не вынуть? - Вы вольны были вовремя заявить мне об измене, - сказал Кирилл. - Когда Зубинский ушел на станцию, он был больше не опасен для вас. - Так ведь Зубинский унес с собой на станцию прерыватель в кармане! - с отчаянием воскликнул Шубников. На мгновение все смолкли. - Но вы обманывали меня и покрывали Зубинского, - сказал Кирилл. Шубников наклонился, словно готовясь упасть на колени. - Виноват. В этом виноват. Побоялся. Не думал, что вы, товарищ Извеков, великодушно поверите. Все равно, думал, из личных наших отношений не захотите простить. - О каких отношениях вы? - жестко сказал Кирилл, и лицо его стало медленно желтеть. Опять оба члена тройки пристально посмотрели на него. - Не буду же я в данном обществе рассказывать, - пробормотал Шубников со своей простецко покорной улыбочкой. - Вы еще наглец к тому же! - не выдержал Извеков. - Признаете ли вы, что у вас с Зубинским был сговор в Саратове - перебежать к белым? Шубников вытянул руки, словно обороняясь, и на миг остался в этой позе: - Нет, нет, не предумышленно! То, что я здесь показал, - святая правда. Жертва чрезвычайной обстановки. Действовал под угрозой. И все. Сам никогда бы на это не пошел. Я - человек слова. Раз взялся служить Советской власти, значит, служу. Военком сказал мрачно: - По-моему, ясно. Обвиняемый умышленно привел машину в негодность и признался, что сделал это своими руками. - То есть как - своими? Моими руками насильник действовал! Никак не я! Я жертвой сделался! За какую вину меня на одну доску с Зубинским ставите? - Вы узнаете из приговора, за какую вину отвечаете, - сказал Кирилл и взглянул на конвойного. - Уведите его. - Как из приговора?! - захлебываясь и налегая на стол, выдохнул Шубников. - Из приговора поздно! Я хочу сейчас. Чтобы очевидно, чья вина. Если меня преступником выставляют, я требую очной ставки! - Я полагаю - излишне? - обратился Кирилл к членам тройки. - Излишне? - на неожиданной истеричной ноте вскрикнул Шубников. - Что ж, выходит, Шубникова жизнь излишняя? Вам-то она, товарищ Извеков, наверное, всегда была излишня! Не можете мне Лизу простить! Теперь я к вам в руки попал, да? Выместить злобу решили, да? - Я вас заставлю молчать! - тихо перебил его вопли Кирилл. - Рот мне затыкаете, а? Из личной ненависти, а? Не-ет! Не на такого напали! Шубников рванул на себе и отодрал ворот рубахи. Губы его дергались, взгляд блуждал мрачно. Вдруг он закатил глаза, взвизгнул и, побелевший, не сгибая колен, со всего роста повалился на пол. Его начало корчить, голова запрокинулась, дыхание почти остановилось, только изредка выталкивал он кряхтящие стоны. Бумажки высыпались у него из-за пазухи и усеяли половицы. Все встали и молча смотрели за ним. Военком не спеша скрутил цигарку, закурил и, подымливая, косил глазом на искажаемое гримасами лицо Шубникова. - Может, его - на воздух? - спросил взволнованный Извеков. Ему не отозвались, и еще минуты две, так же молча, все продолжали наблюдать припадок. Потом, в спокойствии, но немного брезгливо, военком сказал: - Такие нам знакомы. Есть, которые гораздо натуральнее работают. Даже врачи затрудняются. Он отошел к окну, полуобернул назад голову и сквозь дым процедил: - Вставайте, Шубников. Все ясно. Но Виктор Семенович забился еще сильнее. - Оттащите его в сени, - приказал Извеков, и конвоир приставил винтовку к косяку, подхватил Шубникова под мышки и выволок его из горницы. В начавшемся после этого совещании вся тройка единодушно признала, что вина Шубникова установлена полностью тем, что он один физически выполнил акт саботажа. Что же касалось Зубинского, то соучастие его в деле устанавливалось лишь косвенно свидетельством Извекова о разговоре Зубинского с Шубниковым в момент совершения вредительства. Показания Шубникова на Зубинского могли быть продиктованы стремлением облегчить свою вину. Не исключалась даже и клевета, как месть за то, что Зубинский выдал Шубникова. Кроме недостаточности улик против Зубинского (в виновности которого тоже никто не сомневался), возникла опаска, что за человеком такого пошиба мог тянуться хвост других преступлений и что скорое решение помешает их раскрытию. Постановили поэтому дело Зубинского выделить и, если позволят обстоятельства, препроводить арестованного в Саратов. В совещании не проявилось никаких разногласий, и уже встал вопрос о мере наказания, когда вдруг Извеков заявил, что он примет те предложения, которые будут на этот счет сделаны, но подписать приговор Шубникову отказывается. Произнося это слово - отказываюсь, - Кирилл был готов встретить изумление. Но как только оба члена тройки смолкли, он невольно опустил взгляд и притих так же, как они. Потом он превозмог себя и, не дожидаясь расспросов, прибавил: - Должен отказаться по личным мотивам. Но слова его не разрешили, а как будто еще затянули тяжелое безмолвие. - Вы оба слышали, Шубников утверждал, будто я свожу с ним личные счеты. Я не хочу, чтобы у вас или у кого бы то ни было осталась тень подозрения, что это так. - Но ведь ты судил? - сказал наконец военком. - Я не мог предвидеть, что мое право судьи будет подвергнуто сомнению. В сущности, подсудимым сделан отвод судье. - Хе! - усмехнулся член исполкома. - Какое тебе дело до этакого отвода? Контрреволюционеры отводят всю революцию. - Я не о признании нашего права белогвардейцами. Но революционер должен быть вне подозрений, что действует хотя бы косвенно из личных мотивов. - Да что у тебя с ним, любовные дела? - бесцеремонно спросил военком. Как всегда, смуглость Кирилла, если он бледнел, переходила в желтизну и сейчас приняла даже зеленоватый оттенок. Глаза его необычно вспыхнули. - Вот именно, - сказал он, нажимая на каждый слог. - Жену увел? О Лизе-то говорил, а? - Это лишний разговор. - Да ты что, против высшей меры, что ль? - воскликнул член исполкома. Кирилл отошел к окну. Оба товарища повернули следом за ним головы, и все увидели, как через улицу конвойный повел Шубникова, довольно бойко маршировавшего. - Вон твой подзащитный, здоровехонек! - сказал военком. Кирилл быстро обернулся: - Я защищаю не его, а всех нас против него! - Хочешь выйти с чистыми руками? - Разве вы делаете не чистое дело? Но чистоту дела угрожают запятнать кривотолки подлеца. И я не имею права это допустить. - Словом, уклоняешься, - чуть язвительно заметил член исполкома, - поддаешься на провокацию. Кирилл шагнул к двери, взялся за скобку. - Если хотите, пусть моим поступком займется партия... Против ли я высшей меры? Нет. Считаю, что другой применить нельзя. Но подписи моей под приговором Шубникову не будет. Он стукнул носком сапога по двери и вышел. Оглядевшись, он, кроме связного красноармейца, сидевшего на крыльце, нигде не заметил людей из роты - дворы, улица, дальние холмы за деревней были пусты. Он перешел дорогу, миновал две-три избы и очутился перед садом с разваленным плетнем. Он вошел в сад. Тут никто не хозяйствовал. Среди заросших осотом лунок корягами торчали когда-то расколотые тяжестью плодов стволы яблонь; в междурядьях кусты крыжовника зло топорщили свои колючие плети, увитые цветущим белым вьюнком. Кирилл остановился перед сломанной яблоней. Обломок молодого ствола вышиной по грудь нес на себе большую ветвь, простертую, точно человеческая рука, вбок и кверху и страстно засыпанную листом. На одной половине ствола древесина была совсем обнажена и уже засыхала, на другой - лента коры подогнула свои края внутрь, силясь плотно прикрыть еще живую часть ствола. Кирилл положил руку на мозолистый слом дерева. Ему казалось, что все внимание сосредоточилось на мельчайших впечатлениях, которые давал заброшенный сад. Но за поверхностью этих впечатлений непрерывно работала мысль о том, не уступил ли он мимолетной слабости и не правы ли его товарищи, говоря, что он уклонился от выполнения долга. Кому-то он должен будет дать отчет в своем поступке. Кто-то будет его судьей, как он был судьей Шубникова. С необыкновенной яркостью увидел Кирилл направленный на него взор Аночки. Конечно, она, может быть, не скажет, но непременно подумает, что Кирилл ненавидел личной ненавистью мужа Лизы. Может, придется встретиться в жизни с самой Лизой. И она, наверное, не скажет Кириллу, но подумает: это он отправил на тот свет отца моего мальчика. И мать Кирилла тоже, может быть, промолчит, но отведет глаза в сторону и подумает: было бы лучше Кириллу не порождать молвы, что он мог действовать из личных побуждений. А разве у тех же товарищей, которые разбирали с ним дело Шубникова, не останется в памяти, что в это дело замешалась какая-то интимная история Извекова? Любовная история, как выразился военком, то есть что-то недоступное постороннему глазу, скрытое, потайное. Но неужели факт неподписания приговора имеет какой-нибудь смысл, кроме чисто внешнего? Шубников сам себе вынес приговор своим преступлением. Кирилл со всей глубиной убежденности находит правильной для Шубникова высшую меру наказания. Меняется ли что-нибудь по существу от того, что Кирилл не даст своей подписи? Да, меняется многое. Меняется то, что отказом подписать приговор Кирилл разоблачает клевету, будто Шубников - его жертва. Разоблачается ложь, которая стремится нанести вред солдату революции, значит, самой революции. Нет, нет, Кирилл прав! Внезапное предположение обеспокоило Кирилла: а что, если Шубников останется жить? Ведь могут же судьи применить более мягкую меру наказания? Не будет ли тогда Шубников торжествовать, что его провокация увенчалась успехом? Кирилл туго зажал в кулаке обломанный ствол яблони. Ощущение руки вернуло его к внешнему миру. Он опять оглядел засыпанную сырым листом ветвь. Странно было, с какой жаждой жизни эту ветвь простирал к небу жалкий обломок ствола. Дерево было обречено на гибель, но с тем более жгучей страстью цеплялось оно за существованье и последней, уродливой лентой коры, почти уже с невероятной силой обилия, питало, насыщало единственную еще пышную ветвь. Выживет ли она? Нет. Какой-то крошечный срок она еще будет набирать новые почки, высасывая свои остаточные соки, когда уже омертвеет и превратится в полено исковерканный ствол. Потом она сбросит с себя пожухшие листья, чтобы никогда больше не зазеленеть. Если уж нужно возрождать такой полуумерший сад, то первым делом надо выкорчевывать старые пни и поднимать заново всю землю. Кирилл сказал вслух: - Нет, конечно, присудят к высшей мере... Вдруг он услышал сухой выстрел. Он осмотрелся. Позади соседнего с садом двора он увидел амбар и перед ним - красноармейца с винтовкой, который, в необычайной спешке, бросился к двери амбара и начал вытягивать засов. В ту же секунду Кириллу пришла на ум догадка, что в амбаре содержатся арестованные - в этом направлении конвойный повел Шубникова после допроса. Кирилл побежал на помощь. Это был крепкий бревенчатый сруб, с узкими прорезями под крышей вместо окон, из тех ладных небольших амбаров, какие ставят крестьяне либо впритык к дворовым навесам, либо на задах, поодаль от двора, и куда ссыпают зерно. С утра здесь поместили Зубинского с Шубниковым, и они, впервые после ареста, получили возможность переговорить без помехи. Пока шли из Вольска, в колонне и на привалах, они все время находились на людях. Перед допросом разговор их сначала носил недружелюбный характер. Шубников обвинял Зубинского в торопливости, а Зубинский всю неудачу взваливал на Шубникова, слишком грубо-очевидно, в расчете на дремучую глупость, нарушившего работу мотора. Понимая, что печального положения, в каком они находились, попреками не изменишь, Зубинский и Шубников замирились и попробовали обдумать побег. Они пришли к выводу, что необходимо выждать, когда рота будет втянута в дело, а пока кругом тихо - понапрасну не испытывать судьбу. Затем разговор уклонился в лирику, и особенно Шубников изливал свою душу, вспоминая о золотых недавних днях. Под конец, скучно пережевывая пшеницу, которую наскребли в закроме, он даже всхлипнул: - Сколько талантов пожрала проклятая междоусобица! Возьми меня. Какой талант! Эх, какой талант! А что толку, когда в наших исторических данных все дарование целиком уходит на то - как бы увернуться от тюрьмы?! - Вот и не увернулся, - подлил масла Зубинский. - По чьей вине? По твоей! Опять они поссорились. Для обоих было неожиданностью, когда явился конвой и неизвестно куда увел Зубинского. Он успел только шепнуть Шубникову: "Не признавайся в случае чего!" Возвратившись, он сказал, что судит ревтройка и что он все обвинения начисто отрицал. "Смотри, держись", - напутствовал он Шубникова. После допроса их уже не сдерживали ни осторожность, ни надежда, что они еще будут друг другу полезны. Ожесточение было единственным чувством, которым они пытались подавить отчаяние. Если бы они не набросились друг на друга с низкими ругательствами, им оставалось бы только трястись от ужаса. Страх они переключили на ярость. С ненавистью Шубников твердил, что Зубинский - предатель. - Что заладил? Я сказал правду, что не понимаю в машине. Больше ничего. - Нет, ты соврал, что ты первый гонщик на моторах! А раз ты такой, выходит, ты сам и навредил. - Они тебя, дурака, вокруг пальца обвели. - Выкручивайся. Кто же, получается, прерыватель в кармане унес, а? - Не знаю, что у тебя в карманах напихано. - А я знаю, что ты в свой карман сунул! И Извекову это тоже понятно, коли хочешь знать. - Ты что, наклепал? - вдруг почти вежливо спросил Зубинский. - А ты думаешь, я за тебя под расстрел пойду? На простофилю нарвался, хват! - Может, я за тебя идти должен? - Ты за себя пойдешь. - Ну, ваше степенство, плохо еще вы мои карманы изучили. - Не отвертишься! Как ты меня, так и я тебя! Потопить собирался? Я тебя скорее на дно пущу. Теперь уж известно, что я твоему насилию уступил. И что ты - перебежчик. - Ценой моей головы жизнь себе покупаешь? - холодно сказал Зубинский. - Ну, так и черт с тобой, с собакой! Шубников увидел в полумраке, как Зубинский ткнул руку за френч, под мышку, и тотчас выхватил назад. Виктор Семенович успел только раскрыть рот. Зубинский убил его одним выстрелом в упор с необыкновенной легкостью и сделал два ровных шага к свету, проникавшему через прорезь отдушины в амбар. Осмотрев на себе френч и галифе, он обмахнулся от пыли левой рукой, а правую, сжимавшую револьвер, поднял вровень с грудью, ожидая, когда распахнется дверь: засов уже гремел, плохо поддаваясь усилиям постового. Зубинский выстрелил, едва проглянул в амбар яркий свет, но сейчас же был сбит с ног красноармейцем, придавившим его винтовкой поперек груди. В это мгновенье подбежал Кирилл и стал вывертывать из судорожно сжатых пальцев Зубинского плоский холодный браунинг. Сухо треснул еще один выстрел. Потом оружие перешло к Извекову. Зубинского перевернули ничком и заломили ему локти за спину. Красноармеец сказал Кириллу, что снаружи у амбара сложено надранное лыко. Длинной сырой лентой липовой коры Зубинскому скрутили руки. Шубников лежал навзничь, широко разбросив ноги. Смертельная рана в голову была почти бескровной. Постовому красноармейцу пуля поцарапала плечо, рукав его гимнастерки побагровел. Кирилл хотел поднять с пола винтовку. Солдат отстранил его. - Не полагается. Вы, товарищ комиссар, скажите, чтобы меня сменили. Я с поста не могу. Кирилл один привел Зубинского в избу. Только теперь спохватились, что арестованные не были как следует обысканы: у Зубинского обнаружили внутренний карман, пришитый к френчу под мышкой, где он хранил браунинг. На разбор всего события ушло не больше четверти часа. Тройка нашла, что содержание Зубинского под стражей во фронтовой обстановке опасно. По совокупности преступлений его приговорили к расстрелу. У ротного писаря достали чернил, но перо было вязкое и грязное. Кирилл старательно вычистил его. Он первым подписал приговор прямым своим разборчивым почерком, с резким хвостом вниз у буквы "з". 26 Поутру другого дня Извеков и Дибич прорысили по позициям, осматривая расположение роты и отряда. План Дибича, принятый тройкой, вытекал из благоприятных особенностей местности и состоял в кольцевом окружении мятежников. Хвалынский отряд остался на месте, которое занимал в момент встречи с ротой, немного спустившись с перевала северного холма под прикрытие погоста, заросшего березами. Роте принадлежали главные позиции. Часть ее отделений залегла на восток от Репьевки, за большаком, и предназначалась для лобового удара. Другая часть растянулась по южному холму, довольно кустистому, переходившему на западе в лесной массив. Этот лес на материковой возвышенности был малодоступен с флангов из-за густоты и отсутствия троп. Единственная лесная дорога шла прямо из Репьевки и находилась в руках мятежников. Лазутчикам удалось заметить на заре передвижение противника по этой дороге: банда садами отступила из села и заняла лесную опушку на возвышенности, оставив в Репьевке только свой заслон. Выяснилось, таким образом, что, во-первых, полное окружение трудно достижимо из-за природного препятствия с запада и, во-вторых, что противник готовится либо принять бой в лесных условиях, либо рассеяться в глубине бора. Извеков поэтому предложил усилить фланговые кулаки в расчете на преследование врага в лесу. Дибич согласился и ускакал на большак - снять несколько отделений с восточной линии. Кирилл остался на южном холме, спешился и пошел перелесками вдоль позиции. Дымки утренних костров уже исчезли, и красноармейцы занимались кто чем - порознь и горстками в три-четыре человека. Кирилл удивился, как маловнушительны были эти группы, какой реденькой цепочкой легла линия вокруг окрестности, которую предстояло захватить с боем. Когда рота двигалась колонной по шоссе, она казалась плотной силой. Из-за кустов крушины пахнуло теплом притухшего угля, и в тот же момент донесся певучий и задорный голос: - Был у меня кобель - умом насыпан! Гоняли мы с ним зайцов. - Постой, ты чем кроешь? - перебил другой голос, поважнее. - Козырем, чем! - Ты зубы не заговаривай про кобеля! Козыри вини, а не крести. - Ах, вини! - сказал задорный. - За вини извиняюсь. Виней нет. Кирилл шагнул вперед и сквозь листву разглядел поодаль костра двух красноармейцев с поджатыми по-татарски ногами. Они играли в "простого дурака", щелкая картами по шанцевой лопате, служившей вместо стола. Он сразу признал обоих. Еще в первый день по выходе из Вольска Кирилл невольно обратил на них внимание, и Дибич рассказал ему об этих разнолетках, друживших крепче ровесников. Ипат Ипатьев и Никон Карнаухов во время войны служили в одной роте и в одном бою были ранены. Из госпиталя Ипат вышел раньше и опять попал на фронт, а Никон, встретив Октябрь в Москве, решил перед возвращением в деревню скопить деньжонок и занялся торговлей вразнос. Но сколько ни торговал, денег у него не прибавлялось - они дешевели скорее, чем он накидывал цены. Он все же околачивался в городе, и однажды, во время облавы на Сухаревке, его прихватил патруль, в котором был Ипат - красногвардеец. По-приятельски он выручил Никона. Угодив вскоре на фронт против чехов, Ипат был ранен в глаз, явился на лечение в Москву, демобилизовался, и Никон поселил его в своем углу. После этого они не разлучались. Оба были саратовские, но разных уездов. Деревня Ипата находилась под белыми, в деревне Никона была Советская власть. По приезде в Саратов Ипат узнал, что попасть домой нельзя, и уговорил Никона пойти добровольцем в Красную Армию. Никон уступил неохотно - бродячая жизнь осточертела ему, он тянулся домой. Но Ипат обладал беспокойным духом убеждения, и Никон, всегда возражая, поддавался его предприимчивости. На марше, возвращаясь не раз к рассказу об Ипате и Никоне и наблюдая их, Кирилл напомнил Дибичу когда-то изумившее толстовское разделение солдат на типы. Они отнесли Никона к типу покорных, а Ипата к типу начальствующих. Но к старым чертам русских солдат и в Никоне и в Ипате с очевидностью прибавились новые. Никон был расчетливым мечтателем и покорялся обстоятельствам, чтобы вернее уберечь свою мечту и выйти к ней, при случае, наверняка. Ипат был типом начальствующего с явными особенностями времени - типом начальствующего революционного солдата, именно красногвардейцем, взявшим за воинский образец бойцов-рабочих. Пройдя Карпаты, отступив до Орши, приняв участие в изгнании немцев из Украины и в преследовании мятежных чехословаков, он относился к войне с притязанием понимать ее до самого корня и немного сердито, как к препятствию, которое, хочешь не хочешь, надо взять. Глядя сквозь листву на картежную дуэль, Кирилл припомнил рассказ Дибича о первой встрече с Ипатом во Ртищеве и попутный разговор о Пастухове. - Он тоже Хвалынский, - сказал о Пастухове Дибич. - Но в Хвалынск он не захотел, - заметил Кирилл. - Ипат-то его раскусил. Вы знаете, что Пастухов удрал из Саратова к белым? - Я знаю, что он уехал... Дибич не договорил, потом с какой-то виноватой тоской вздохнул: - Жена у него красавица! Вот вернусь домой - найду себе Асю... Он застенчиво покосился на Извекова, своротил коня с дороги и ускакал назад - подогнать отстающий от колонны обоз. Между тем, с лихим вывертом рук хлопая картами по лопате, игроки продолжали переговариваться: - Был он, брат, такой богатей, - докладывал Ипат, раздвигая зажатый в щепоть карточный веер, - такой богатей, что вымочит в пиве веник, да в бане и парится. Да-а... - А кралей короля не крой. - Это я хлопа покрыл... А под светлое воскресенье один раз... так велел мочить веник в роме. Пил когда ром? Нет? Это, брат, тройной шпирт. Сто семьдесят градусов... Так вот. Послал купить рома в ренсковой погреб. Доставь, говорит, прямо на полок... И зажги, чтобы горел. Ром-то. И мочи. Веник-то... Вот ты опять же и выходишь дурак! Со вчерашним седьмой раз. - Вчерашнее считать, так ты тоже не шибко умный, - сказал Никон, бросая карты и отваливаясь на локоть. - Я беру чистый баланц. Семь раз. Соображения у тебя не прыткая. Недаром в Москве проторговался. - А у тебя какая особенная соображения? Ипат выпрямил ноги, лег на спину и сказал, взбросив глаза к небу: - У меня есть всего два соображения. Как бы поохотиться, это первая. А вторая - как бы устроить правильную жизнь. - Ты устроишь! - Мы устроим. - Это как же? - Это вот как. Что не делится - то чтобы было общее. Скажем - лошадь не делится, тогда чтобы она и твоя, и моя, и еще чья. Чтобы кажный запахал, забороновал. Это есть соображение. - У тебя лошадь есть? - Нет. - Вот и видно, - оскорбленно сказал Никон и тоже повалился на спину. Подумав, он спросил: - А что делится? - Что делится, то поровну. Никон опять примолк. - Я в городе повидал, - обратился он словно бы к новой мысли, - понимаю, откуда она идет. Перекроить да перерезать. Перекройщики. - А почему тебя жить оставили? - совсем неожиданно и свирепо спросил Ипат. - Остерегался. Кабы не остерегся, ту же минуту бы - хлоп, и готово! Город мужикам салазки загинает. - А что ты без города? - А он без меня? - Железо на лемеха надо? Сейчас кузнец - в город. Зубья на борону. В город. Обводья на колеса. Опять же в город. - Это причина торговая. А ручкой вертеть кто будет? Вот она, главная вещь! - хитро сказал Никон. - Согласие с мужиками имеется - сейчас совместно за ручку. И сразу тебе - полный поворот! - Совместно! - насмешливо переговорил Никон. - Либо баба в доме голова, либо мужик. Совместно! Кирилл выступил из кустов, поздоровался. Оба собеседника приподнялись на корточки. Ипат сказал довольно: - Товарищ комиссар. - Может, присесть желаете? - конфузливо предложил Никон, растягивая за полу валявшуюся на траве шинель и прикрывая ею карты. - У нас вышел спор, - живо начал Ипат. - Брось, - отмахнулся Никон, - нужна наша болтовня! - Нет, погоди! Как в настоящее время имеется союз пролетариев с деревенской народной беднотой, - без заминки сказал Ипат, переходя на язык, который, по его мнению, был более естественным в обращении с комиссаром, - то Никон сомневается, за кем теперь главная правления будет? Потому как, говорит, либо баба, либо мужик голова, а совместно в одном хозяйстве не получается. - Есть старая пословица, - ответил Кирилл. - Водой мельница стоит, да от воды ж и рушится. - Это как понимать? - осторожно спросил Никон. - Вот и понимай! - тотчас с восхищением вскричал Ипат. - Народ... он все в действие приводит. Но ты его направь на колесо. Направишь неверно, он тебе всю плотину сковырнет. - Да ты что вперед лезешь? Пусть товарищ комиссар объяснят. - Он верно говорит, - сказал Кирилл. - Направлять должна разумная передовая сила. Такая сила в руках рабочих. - Видал? - опять торжествующе вмешался Ипат. - Возьми теперь белых. Идут к мужикам, а желают помещиков. Направляют куда не надо. Вот на их голову все и оборотилось. Он с гордостью уставил почти совершенно белый свой взор на Извекова, ожидая дальнейшего одобрения. Кирилл кивнул ему. Тогда, поощренный, он задал личный вопрос, как человек, вошедший в доверие: - Вы будете, видать, из образованных. И мы тут любопытствуем: был у вас какой умысел, что пришли к трудящей революции? Или, может, так почему? Кирилл не успел ответить. Винтовочный выстрел раздался в низине, быстро сдвоенный и строенный эхом в лесу, и затем с окраины Репьевки был открыт недолгий беглый огонь по большаку и по холмам. Чуть в стороне жикнула пуля, дробно пробив себе дорогу через листву. Никон вскочил, шагнул назад, но остановился, сказал: - Товарищ комиссар, отойдите за деревце. Так стоять очень на видимости. Ипат легонько откинул полу шинели, подобрал с травы карты, аккуратно, насколько поддавались обтрепанные края, сложил колоду и спрятал в нагрудный карман, застегнув его на пуговицу. - Интересуются определить наши линии, - проговорил он вдруг медлительно, на стариковский лад. - И обманывают опять же, будто ихнее нахождение в селе. А сами вона где! Он показал отогнутым большим пальцем на лесную опушку. - Вашим флангом командует сам комроты, - сказал Кирилл, - а мое место за большаком. Мы сегодня должны покончить с бандой. - Как прикажете, тогда и покончим, - снова ретивым и певучим голосом откликнулся Ипат. Он проводил Кирилла до лошади и готовно придержал стремя, помогая сесть в седло. По пути Кирилл встретил Дибича, который вел группу бойцов, снятую с большака. Дибич был весел и крикнул издали: - Нервничает неприятель-то! Не терпит больше молчания. Мы заговорим! Остановившись на минуту, Кирилл и Дибич сверили свои часы, потом командир подал руку открытой ладонью вверх, комиссар громко ударил по ней, и, улыбаясь друг другу, они разъехались. Еще ночью натянуло серых туч, они слились в завесу и осели, стало накрапывать. Безветренный, обкладной дождь, - из конца в конец горизонта - тонкий, как туман, внес в окрестность новые особенности, она начала на глазах меняться. Сразу посвежело, бойцы, лежа под насыпью шоссе, принялись раскатывать шинели, чтобы укрыться от дождя. Кирилл обошел цепь, выбрал себе место посредине и лег. Все чаще он поглядывал на часы, и все медленнее, казалось, двигались стрелки. Наступление должно было начаться правым флангом с северного холма. Хвалынскому отряду дана была задача перерезать дорогу из Репьевки в лес и, развернувшись на запад, продвигаться садами к лесной опушке. К этому моменту приурочивалась атака Репьевки в лоб цепью из-за большака, в расчете уничтожить заслон мятежников, отрезанный хвалынцами в селе. Решающая третья часть операции возлагалась на левый фланг, которому предстояло выйти с юга лесом в тыл главной позиции противника. Весь план представлялся Кириллу абсолютно ясным, и он настолько уже вгляделся в местность и примерил в ней все действия, что, по его убеждению, они не могли произойти иначе, нежели по плану. Но чем ближе подходила минута, когда правофланговому отряду назначено было открыть огонь, тем беспокойнее становилось Кириллу. Дождь затушевывал холмы, а лес уже отделяло от Репьевки сплошное пасмурное полотнище. И, напряженно глядя через бинокль на погост с потемневшими березами, Кирилл чувствовал, что требуется все больше и больше усилий, чтобы лежать неподвижно и не показывать красноармейцам своего беспокойства. Знакомый голос прозвучал поблизости Извекова. - А где комиссар? Он, не приподнимаясь, повернулся на бок. Ипат, держа одну винтовку за плечом, а другую - наперевес, вел впереди себя безоружного Никона. - К вам, товарищ комиссар, - сказал он громко, остановившись под дорожной насыпью и удерживая Никона за рукав. - Ты как ушел с позиции? - быстро спросил Извеков, не сразу поняв неожиданную сцену и удивляясь виду обоих бойцов. В глазах Ипата, выпяченных и точно остекленных, светилась безумная решимость. Он был бледен, голова его высоко вылезла из воротника гимнастерки на обнаженной худой шее. - Товарищ командир приказал доставить к вам дезертира Карнаухова на полное ваше решение. - Как - дезертира? - Да брось ты, - промямлил Никон, глядя в землю. - Разрешите доложить? - Скорей. - Мне его беседы который раз сомнительны, товарищ комиссар. Тут в соседнем уезде его деревня недалеко, откуда он родом, Никон Карнаухов, товарищ комиссар. - Короче. - Я коротко. Он и говорит, что всю, мол, войну провоевал, цел остался, а тут, мол, к порогу родному дошел - голову складать приходится. От кажного человека, говорит, какой ни на есть след останется. Один скамеечку, заметь, сделает, другой ступеньки к речке откопает. А какое, говорит, от тебя наследство, кроме тухлого мяса? - Да что он сделал-то? - нетерпеливо глянув на часы, поторопил Извеков. - У меня один глаз, а я, думаю, тебя скрозь вижу! Ты, спрашиваю, в атаку пойдешь либо нет? Сам, говорит, ступай. И облаял меня. А я, вишь, к себе в деревню пойду. Ах, ты так, думаю! Сейчас его винтовку - хвать! И говорю: нет, ты, дезертирская душа, не в деревню к себе пойдешь, а к стенке! Вот куда! И прямо его к командиру. Командир мне приказание: доставь комиссару, как комиссар решит, так и будет. Расстрелять его, товарищ комиссар, к чертовой матери! - ожесточенно кончил Ипат. - Ну, ясно, а что же еще? - сказал Кирилл, отворачиваясь и глядя через дорогу и потом - снова на часы. - Ага! Слыхал? - устрашающе шагнул Ипат к Никону. - Ты что? Перед боем вздумал товарищей предавать, а? - спросил Кирилл. - Это все он выдумал, товарищ комиссар, - умоляюще сказал Никон. - Он горячий. - Выдумал? - закричал обозленно Ипат. - Ступеньки к речке выдумал? - Он давно пужал нажаловаться. Не одобрял меня. Известно, спорили. Для одного разговора только, товарищ комиссар. Вроде в карты от скуки... Никон держался на ногах неустойчиво, как человек в новых валенках, переминаясь, и лишь изредка с укором поднимал бегающие низко глаза на Ипата. - Так, значит, в атаку, Карнаухов, не пойдешь? - спросил Извеков. - Как не пойти, товарищ комиссар! Служба! Не хуже Ипата солдатом был. Кирилл хотел что-то сказать, но пулеметная очередь вопросительно разрезала насыщенное влагой пространство, оборвалась, и следом врассыпную защелкала винтовочная стрельба. Били справа - это Кирилл тотчас уловил. Он только не понял направление огня. Он глубоко набрал в грудь воздуха и не сразу мог выдохнуть. Словно острая боль приостановила его сердце, и все, что он видел, в этот миг приобрело удивительную зримость и чем-то особо ознаменованное выражение. - А за кого ты бьешься, я тебе говорил? - спросил Ипат снисходительнее, но с оттенком презрения. - За себя бьешься. От нас пойдет новый народ. Говорил я тебе, нет? Кирилл обернулся. Будто из другого мира взглянув на этих бойцов, он повторил в уме последние расслышанные и непонятные слова и вдруг понял их: от нас пойдет новый народ. Он спустился с насыпи. - Если покажешь себя молодцом в бою - прощу, Карнаухов. Если нет - вини самого себя. Он положил на плечо Ипату руку. - Отдай ему винтовку. И смотри за ним. Передаю его тебе на поруки. А сейчас - бегом, на свои места! - Я по-смотрю-у! - пропел Ипат с ликованием. Кирилл уже не видел, как они оба, прижимая локтями закинутые за плечи винтовки, побежали солдатской рысцой вдоль линии стрелков. В бинокле погост стоял по-прежнему, как застывший, но словно расчлененный на мельчайшие подробности, в которые упорно всматривался Кирилл. Он все хотел распознать направление стрельбы - куда били, по селу или по лесу? - и распознать никак не удавалось, особенно после того, как вразброд взялась отвечать на обстрел Репьевка, а за ней - дружнее, но глуше - скрытая дождем лесная позиция банды. Кирилл перевел бинокль на село. Почти сейчас же, в нечаянную паузу стрельбы, до него долетели странные взвизгивания, и он увидел над полем, отделяющим шоссе от Репьевки, мечущиеся черные стаи галок и грачей. Птицы врассыпную кружились над селом, отлетая от васильковых куполов церкви и возвращаясь к ним, и странный визг, соединенный с граем, все сильнее вплетался в ружейный треск и в короткие строчки пулеметного стука. Все, что затем произошло, показалось Кириллу последовательным нарушением того плана, который он заранее так отчетливо себе представлял, хотя все время он старался выполнять его с неотступной точностью. Хвалынский отряд поднялся с исходной позиции прежде положенного срока после начала обстрела. Кирилл различил на фоне берез бегущие с холма по погосту маленькие фигуры, которые, спускаясь, исчезали в зелени садов. Этот момент должен был по плану определить начало атаки с большака. Но этот момент пришел раньше, чем ждал Кирилл, и с мыслью, что все теперь не так, как нужно, он поднял над головой револьвер и, помахивая им и оглядывая вправо и влево свою цепь, прокричал: "Вперед!" Голос показался ему совершенно непохожим на тот, который хотелось услышать. Выскочив на дорогу, Кирилл пересек ее, сбежал вниз, оглянулся, увидел высыпавших на шоссе, почудившихся ему страшно высокими и растерзанными в своих шинелях нараспашку, красноармейцев и закричал еще раз: "Вперед, за мной!" Он побежал полем, держа револьвер над головой и прислушиваясь. Сзади и по сторонам от него раздавался топот грузных ног, вверху взвизгивали продолжавшие кружить птицы. Он не ощущал своего тела, хотя ноги непрерывно натыкались на борозды и кочки распаханного поля. Он что-то закричал опять и опять. Уже добежали до половины поля, когда из-за репьевских сараев ахнул по атакующим ружейный залп. Кирилл на бегу осмотрелся. Второй слева от него красноармеец мгновенно стал, точно налетев с разбега на незримое препятствие, сделал поворот всем корпусом назад и упал навзничь. - Ложись! - крикнул Кирилл, махнув рукой книзу и падая. - Огонь по сараям! Он еще не успел докричать команды и не вся цепь еще легла на землю, как в ответ на залп защелкали, чаще и чаще, винтовки. Он выпустил всю обойму револьвера по какому-то амбарчику и заложил новую. Ближний к нему стрелок - усатый, тяжелый малый в фуражке, передвинутой козырьком на затылок, - сказал: - По коноплям цельте. Ишь расступаются конопли! Он отвернулся от Кирилла и крикнул спокойно, как кричат за общей работой: - За коноплями гляди! На огородах! Зоркость его озадачила Кирилла: он не сразу отыскал взглядом темные полосы конопляников, кое-где подымавшихся до крыш сараев. Но стрелки уже нащупали цель и вели по ней частый огонь. Кирилл вдруг заметил человека, который прытко выскочил из-за угла строения и побежал через проулок. С никогда не бывалым физическим желанием охотника по зверю - не промахнуться! - Кирилл выцелил этого бегущего человека, но он мигом исчез. Вслед за ним так же быстро перебежали проулком двое других, потом еще и еще, и усатый малый, как будто разочарованно, сказал, щелкая затвором: - Тикают. Кирилл вскочил на ноги и поднял цепь. Обгоняя его, красноармейцы добежали до огородов и, перекидывая ружья и сами перескакивая либо переваливаясь через заскрипевшие плетни, бросились по грядам, топча лопоухие кочаны капусты. Цепь все больше сгруживалась в кучки, устремляясь в проходы между сараев, с непрерывной стрельбой и возникшими без всякой команды грозно-отчаянными криками "ура". Кирилл бежал вместе со всеми и так же, как все, кричал и стрелял. Он видел несколько человек с винтовками, пролетевших стремглав по сельской улице, в которых он инстинктивно признал врагов и в которых не мог стрелять, потому что менял обойму. Ему попались по дороге к этой улице два других человека, которые лежали рядом, уткнувшись лицами в землю. Он перепрыгнул через них. Он помнил только, что должен вывести бойцов на базарную площадь и там, в центре села, перебить или захватить живьем всех, кто сопротивлялся. Но когда он выбежал на площадь, раздалась встречная беспорядочная стрельба. Он наскоро огляделся, отыскивая укрытие для своих бойцов. В это время на другой стороне площади, высыпая из поперечных улиц, из-за церкви, разбитой волостной избы, появились бойцы Хвалынского отряда с такими же криками "ура", с какими выбегали за Кириллом его стрелки. Это было решительно непонятное нарушение плана. Отряд должен был отрезать Репьевку от лесной дороги и, не входя в село, наступать на главную позицию противника. Кирилл побежал к хвалынцам, узнать - что происходит. Но они, не обращая на него никакого внимания, продолжали бежать площадью, на ходу заряжая ружья и по-прежнему крича. Он думал перехватить последнего из них и стал махать ему револьвером. Он почти настиг его у волостной избы. И тут остановился. На самой дороге, поперек грязных колей, лежало распластанное тело. Это была девушка с широко раскинутыми руками, в изорванном, насквозь мокром от дождя и облепившем тело лиловом платье. Череп ее от лба и почти до затылка был рассечен, откинутая светлая коса - втоптана в колею. Верхняя половина лица - уцелевшая часть лба, закрытые глаза, переносица - все было черно от запекшейся и загрязненной крови. Но, начиная от ноздрей - очень тонких линий, приподнятой над ровными зубами молодой губки до подбородка и красивой шеи, - все это было чисто и как-то особенно мягко, как у спящей, которая, кажется, вот-вот глубоко вздохнет. Кирилл глядел на убитую выросшими недвижимыми глазами. Необъяснимо отчетливо в ее подбородке и шее, запорошенных светящимися каплями дождя, ему виделись подбородок и шея Аночки, когда она, слушая, откидывала голову чутким поворотом. Он расслышал всполошенный грай и визг вылетевшей из-за церковных куполов стаи галок и встрепенулся всем существом. Площадь опустела. Красноармейцы, смешавшись в общую массу, бежали по большой улице между редко расставленных изб. До сих пор Кирилл сверял происходящее с теми заданными в уме действиями, к которым себя готовил. Теперь поднялось в нем до полного господства единственное стремление уничтожать и уничтожать всех, кто отвечал за кровь распластанной на грязной дороге девушки. Он сорвался с места и полетел вдогонку за своими бойцами. Стало очевидно, что засевший в Репьевке заслон мятежников бежал к южному холму, в надежде рассеяться по кустам. В одиночку люди стали показываться на склоне, отстреливаясь и торопясь скрыться. Но преследование велось беспощадно. Кирилл, пробежав село и очутившись на проселке, увидел, как один из бандитов - в неподпоясанной рубахе и простоволосый - кинул ружье, поднял руки, но в тот же момент свалился наземь. Вслед за этим и другие начали поднимать руки, а стрельба наступавших не прекращалась, и Кирилл тоже стрелял, не разбирая, - бросали оружие те, в кого он бил, или отстреливались. К этому времени со стороны леса уже катился то слитный, то прерывистый шум боя, и по отдаленности огня можно было заключить, что фланг Дибича начал действовать. Отдышавшись после почти непрерывного бега и придя в себя, Кирилл приказал брать сдающихся в плен. К нему подвели первую захваченную пару парней. Он встретился с их наполненными ужасом и жалкими глазами и тотчас отвернулся. - Мироновцы? - выговорил он, не в силах разжать зубы. - Не-е! Зеленые, - вместе ответили они со страшной поспешностью, чтобы скорее утвердить победителя в том, что ранг их банды самый захудалый. - Сколько вас всего штыков? - Меньше сотни не намного. - Пулеметы? - Один "максим". Выделив охрану для пленных, которых продолжали приводить, Кирилл дал приказание собраться и построиться, хвалынцам - отдельно. Не спрашивая, он по наличному составу хвалынцев понял, что эту маленькую группу отделили от отряда для поддержки захвата Репьевки. Среди них не было потерь. В строю у Извекова недосчитывались семерых. Санитар доложил, что четырем легко раненным сделал перевязку, и перечислил их на память. Стали называть по фамилиям убитых, и Кирилл удивился одной из них: Португалов. - Который это, Португалов? - Белоусый. Он один с такими усами. - Здоровый малый? - спросил Извеков, сразу припомнив своего соседа по цепи, с таким спокойствием крикнувшего, чтобы целили по коноплям. Кирилл неистово выругался и погрозил туда, откуда доносилась стрельба. - Дело не кончено, - крикнул он, обращаясь к строю. - Месть за наших товарищей! Он скомандовал идти за собой. Молчаливо, не в ногу, прошли селом с затворенными у всех дворов воротами и с мертвыми окошками изб. Несмотря на то что быстро приближались к лесной позиции, затихавшая стрельба как будто отдалялась и становилась все менее сосредоточенной. На выходе из садов встретился связной, которого Дибич выслал узнать о положении в селе. Кирилл едва начал говорить с ним, как на лесной дороге раздался конский топот, и сам Дибич вылетел из-за поворота. Это было первое весело оживленное, даже радостное лицо, какое увидел Кирилл за время боя. - Вы что, на подмогу? Ну как у вас? Готово? Поздравляю! - разгоряченно и без пауз крикнул он, осаживая лошадь. - Есть потери? Ах, черт! Пленные? Сколько взяли? А мои ловят негодяев по лесу. Здорово мы их зажали! Вожака прикончили. Пулемет захватили. Все как по-писаному! Глядя на Дибича и не успевая отвечать, Кирилл неожиданно для себя тоже увидел, что все выполнено как по-писаному. Ему только тут стало ясно, что происходившее вовсе не было нарушением плана, а было предельным беспокойством и желанием, чтобы план не был нарушен. - А почему вы не верхом? Где лошадь? - продолжал расспросы Дибич. - Хорош бы я был, если бы верхом повел в атаку по полю, - сказал Кирилл. - Ах, верно! Я совсем окосел! - засмеялся Дибич. - Вы вон как себя разделали! Ползли, да? Кирилл первый раз осмотрел себя. Грудь и живот, колени и голенища сапог были вымазаны землей, руки исцарапаны в кровь. Он не помнил, когда поцарапался, и не ощущал никакой боли. Надо было уступить дорогу: из леса вели пленных. Снова Кирилл столкнулся с глазами, в которых искательное выражение соединялось со смертельным ужасом. В сборных отрепьях, потерявшие, кроме чуть уловимых остатков, все, что в них некогда было солдатского, люди эти тащились мрачным шествием отверженных. И вот где-то рядом с ними Извеков нечаянно схватил взгляд острый и гордый - одержимый веселым вызовом, белый взгляд. Он узнал его. Ипат Ипатьев с другими красноармейцами конвоировал захваченных в плен зеленых. - Могу доложить, товарищ комиссар, - выкрикнул он, не сбавляя шага. - Никон Карнаухов бился плечом к плечу, как красный воин! - Он жив? - Живой, товарищ комиссар. - А! Ну, хорошо. Скажи ему, что хорошо. Кирилл усмехнулся Дибичу, и оба поняли друг друга. - Обращенный! - сказал Дибич, тоже улыбаясь. Они договорились о дальнейших действиях, и Дибич ускакал... Через день в Репьевке состоялись похороны жертв мятежа. Банда вкупе с сельскими кулаками перед отходом в лес учинила расправу над заложниками - председателем волостного Совета, продовольственным комиссаром, прибывшим из города, и учительницей - той девушкой, труп которой остановил Кирилла на дороге, во время атаки. Вместе с ними хоронили павших в бою красноармейцев. Восемь прямых, как ящики, гробов, сколочепных из неструганых досок, стояли на церковной паперти - самом высоком месте, хорошо видном для всех. Собралось много народу из окрестных деревень, да и Репьевка опомнилась после грозы - со всех дворов вышли на площадь люди, и кучки детей, перешептываясь, с любопытством сновали в толпе. Было очень ветрено, дождь переставал и снова принимался. Красное знамя, склоненное над открытыми гробами, тяжело покачивалось. Чем-то осенним веяло от березок и пахучих сосновых веток, которыми украсили паперть. К украшениям этим крестьянские девочки прибавили бумажные кружева, вырезанные из старых газет, желтой оберточной бумаги и набитые вокруг гробов. Кирилл одно время долго смотрел на приподнятый тонкий подбородок убитой девушки. Лицо ее тянуло к себе, он должен был повернуться, чтобы не видеть его, и поднял глаза. Бурые тучи мчались низко, словно приземляя небосвод на окрестные холмы. Село казалось опущенным на дно громадного котла, исторгнувшего кверху клубы дыма. Кирилл должен был открыть митинг и опять пробежал взглядом по гробам. Ветер шевелил белыми усами Португалова, и спокойное лицо солдата будто хотело улыбнуться. Стало очень тихо, когда Кирилл проговорил первое слово: "Товарищи". Но, несмотря на тишину, он почувствовал, что его не слышат. Впервые он не мог совладать с голосом. И вдруг ему сжали горло слезы. Потом гробы были подняты на плечи, толпа двинулась с пением на другой конец площади, к приготовленной братской могиле. Три ружейных залпа ударили в небо, опять вспугнув позабывших недавнюю тревогу птиц. Лес не спеша ответил на салют рокотом эха. Народ покрыл головы. Часом позже хвалынцы провели селом пленных, построенных в колонну. Их пропустили мимо себя сидевшие на конях Извеков с Дибичем. Пленные успели подтянуться. В осанке больше сквозило то общесолдатское, что делало их чем-то похожими на своих конвоиров. Шаг их говорил, что наступило покорное изнеможение духа, но ужас смерти миновал. Появившееся в них сходство с красноармейцами словно обидело Кирилла, и лица пленных по-прежнему отталкивали его и наполняли тоскливой злобой. Сжав брови, он следил, как колонна вышла из Репьевки и потянулась проселком к большой дороге, в город. Потом он повернул лошадь и, не сказав ни слова Дибичу, отъехал прочь: предстоял еще суд над репьевскими кулаками. 27 Выкупанная дождями окрестность казалась невиданно яркой в тот солнечный день, когда Извеков с Дибичем выступили по большаку на север. Осенние краски уже заметно вкрапились повсюду, но еще не пересилили общего землисто-зеленого фона. Трава оживилась после мокрых дней, вдруг по-майски налившись изумрудом. На ее сверкающих лужках особенно выпукло виднелись желтые лапы кленов. На черемухе одиноко вспыхивали от солнца прозрачно-малиновые, повисшие, как капли, листья. Перерытая земля огородов была лилова, а рядом с ее устало-спокойным цветом буйно отливали перламутром кудлатые гряды капусты. Все эти отдельные пятна потерялись в неудержимом размахе пространства, едва Кирилл взял подъем изволока и, сидя в седле, оглянулся назад. Слева уплывали вдаль береговые кряжи, вперемежку голые и курчавые, которыми начинались меловые Девичьи горы, уходившие на юг, к Вольску. За ними кое-где горела Волга. Справа дубравились угольники и овалы чернолесья, чем дальше по материковой возвышенности - тем более темные, загадочные, как бор. Внизу, чуть в сторону от большака, расстелилась Репьевка, обернутая в слитную зелень садов. При виде этого сельца, угнездившегося среди живописного сожительства холмов и перелесков, в сияющей чистоте утра и в такой тиши, что за версту слышно было кукареканье петухов, Кирилл нечаянно для себя застыл. Не поддавалось никакому уразумению, что в этом селе, будто нарочно созданном для вечного мира, только что пронесся кровавый ливень, ужаснувший тех, кого он застиг, и что сам Кирилл должен был окунуться в этот ливень. Он сидел в седле неподвижно, опустив удила, и казался себе очень маленьким перед лицом пространства, которое невозможно было сразу окинуть взором, и перед тем громадным по значению событием, в котором участвовал трое истекших суток. В эту минуту он отдавал себе ясный отчет, что в охватившей Россию гражданской войне событие где-то под Хвалынском обречено на безвестность и затеряется в общей памяти, как затерялась Репьевка на карте земного шара. Но он так же отчетливо понимал, что это событие, обреченное на безвестность, составляет неотъемлемую тысячную часть из той тысячи частей, из которой слагается история. И, рассуждая так, он одновременно чувствовал, что ничтожное для подавляющего большинства людей событие в Репьевке для него выражает сейчас неизмеримо много, как бы заменяя собою ход истории, и он не в силах во всей глубине уразуметь это событие, как не может сразу охватить взором все пространство, перед ним раскрывшееся с холма. Неожиданно вспомнил он поговорку: войну хорошо слышать, да тяжело видеть. Он медленно отвел глаза от Репьевки. К нему шагом подъезжал Дибич. - Какое спокойствие вокруг, а? - сказал Кирилл, чтобы отвлечь себя от того, что видел в Репьевке, и все продолжая думать о ней. - Чудо! И ведь с каждым шагом я ближе к дому, - обрадованно ответил Дибич, придержал лошадь и тоже оглянулся назад. По большаку, наклонившись и тяжело сгибая колени, поднимались изломанным строем красноармейцы. Это был небольшой отряд, человек в пятнадцать. Уже стало твердо известно, что нигде в уезде не возникло какого-нибудь непрерывного фронта, но что малочисленные шайки из числа разбитых на Суре мироновцев пробираются к Волге и производят налеты на деревни, угрозами и обманами увлекая крестьян к бунтам. Поэтому рота Дибича была поделена на отряды, которым ставилась задача очистить ближайшую окрестность от шаек. Рота должна была затем соединиться в Хвалынске, куда направлялся и отряд во главе с Извековым и Дибичем, сохранявший значение центра для всех разбросанных групп. Отойдя верст на пять от Репьевки, отряд свернул с большой дороги на проселок. Путь пересекали овраги, заросшие кустарником и буерачным лесом. Там, где тянулись участки чистого леса, дорожные колеи были бугорчаты от выпиравших на поверхность корней борового дуба, и бугры мешали идти. К ночному привалу красноармейцы притомились, кое-кто заснул, не дожидаясь ужина. Ипат с Никоном раздували костер. Мальчуганы из деревни, возле которой остановился лагерь, сначала издали, потом все решительнее подступая, следили за тем, что делалось. Винтовки, составленные в козлы, не давали их любопытству покоя. Кирилл лежал на траве, закинув руки под голову. Серые вершинные сучья водяного дуба чередовались с сосной, стрельчатым тыном иззубрившей закатное небо. Пахло грибной сыростью низины. Вдруг насторожившись, Ипат бросил возню с костром. - Слыхали? Кирилл вслушался, но ничему не мог внять, кроме плавного мычанья пригнанного на деревню стада. Ипат с задором подмигнул: - Сейчас он у нас заговорит! Он встал, прижал ко рту ладонь и на нутряной, необыкновенно высокой ноте завыл. Скатываясь исподволь книзу, вой становился все сильнее, в то же время как-то противоестественно уходя в самого себя, точно заглатываемый животом, пока не перешел в басистый страшный рык. Ипат побагровел от усилия, глаза его вылезли из орбит и, налитые кровью, заискрились в зрачках. Он оборвал рык отвратительным звуком, похожим на рвоту. Одни красноармейцы спросонья вскочили и забранились, другие начали смеяться. Какой-то мальчик выкрикнул с восторгом: - Эх! Вот матерущий! Ипат погрозил ему и потом, как регент, махнул растопыренными пальцами на своих товарищей, чтобы притихли. Минуту спустя далеко в лесу повис ответный вой почти с точностью на той ноте, с которой начал подвывать Ипат. И так же, но словно еще отвратительнее, наполняя весь лес перекатами рыка, вой оборвался на судорожном извержении звериного нутра. - Сама старуха, - важно и снисходительно проговорил один из мальчуганов. - Ага, это она, - подтвердили другие. - Видать, много у вас их развелось? - спросил Кирилл. - Поди-ка сосчитай! Целый выводок на натеке держится. - Далеко? - нетерпеливо спросил Ипат. Взгляд его перебегал с Кирилла на детей, потом на тот клин леса, где будто еще раскатывался волчий голос, и опять на детей, и снова на Кирилла. Он совсем забыл думать о костре, и в лице его появились несовместимые выражения рассеянности и сосредоточенности. Важный мальчик толково ответил: - Рядом. Сейчас за опушкой буровичник, - буровика растет, а за ней - натек: лесные ручьи растеклись. Там и волчишня, на натеке на самом. - А что, товарищ комиссар, с утра облаву не разрешите поставить? - беспокойно спросил Ипат. - Весь выводок возьмем. Прибылые щенки теперь подросли, крупные будут. А может, и переярки за матерью ходят. Я с ребячьих лет волчатник. Мысль эта тотчас вызвала страстное оживление. Все разом заговорили, что, конечно, дело плевое - взять выводок, что надо только хорошенько обмозговать, как расставить стрелков да побольше собрать загонщиков. Нашлись и кроме Ипата охотники, которым доводилось бывать на облавах, или такие, которые явно подвирали и хвастали, так что мигом вспыхнул спор, перебиваемый рассказами о разных случаях на волчьих охотах. - Что ж, ваша деревня многих овечек недосчитывается? - опять спросил мальчиков Кирилл. - И-и-и! Овцы да гуси - что! Как начали выгонять скотину - корову зарезали! Потом нашли рога да два копыта. Все косточки растащили. - Почему же вы их не перебьете? - Палками, что ли? - А ружьишек в деревне нет? - невинно спросил Дибич и взглянул на усмехнувшегося Кирилла. - Были. Да весной отобрали, и дробовики, и винтовки. После чапанного бунта. - Разве у вас чапаны были? - Нет, у нас нет, мы советские, - отозвались парнишки в несколько голосов. - У нас не чапаны, у нас азямы, - сказал важный мальчик, и все его приятели заулыбались шутке. - Правда, - сказал опять с нетерпением Ипат, - разрешите, товарищ комиссар, наутро обложить. Я бы сходил, повабил, определил бы ихнюю точку нахождения. Кирилл, посмотрев на Дибича, увидел, что и командиру тоже хотелось бы попытать счастья на охоте - он так же, как красноармейцы, глядел вопрошающе, в ожидании согласия. - Нет, придется отложить, - сказал Кирилл так, чтобы все услышали. - У нас, товарищи, есть дело, которое не терпит. Облава нас задержит. Отвоюем, тогда уж поохотимся вволю. - Эх! - даже крякнул Ипат и, быстро отходя в сторону, запел на весь лагерь: - Да мы их в один бы мах взяли! Тут и фокуса нет никакого! Не флачки развешивать! Не медведя на овсы ждать! И долго еще звенело его пенье вперемежку с возгласами красноармейцев, возбужденных соблазном редкого удовольствия, каким для всех казалась возможная и напрасно упускаемая облава. Ночь прошла тихо. Только дважды противно распорол округу тоскливый, еще более страшный, чем вечером, вой, и Кирилл, просыпаясь, различал в темноте приподнявшегося человека, который, видно, маялся и не мог спать. Перед утренней перекличкой Кирилл сразу заметил отсутствие Ипата. Но тут, один за другим, прискакали двое связных с донесением отрядов. Нигде в ближайших окрестностях противник не был замечен, в деревнях царило спокойствие, и продвижение шло нормально. Приняв рапорты, Извеков с Дибичем вернулись к отряду, и к нему подбежал Ипат. Все на нем кривилось: фуражка - козырьком на ухо, пояс - пряжкой набок, на вороте не хватало пуговиц, и видно было, что он черпнул голенищами воды. Он выпалил, не переводя духа: - Рукой подать, товарищи командиры! Вот за этими березками сейчас брусничная полянка, за ней дубняк, а там мочажина, сосонкой прикрытая сперва реденько, потом гуще. Вот в самой гущине они, как есть, и находятся... - Постой. На поверке ты был? - остановил его Кирилл. - Точно так. Угодил как раз, как меня выкликали, - ответил Ипат, улыбаясь виновато и хитро. - Прыткий. Кто тебе разрешил отлучаться? - Так я же не отлучался, товарищ комиссар. Тут рукой подать. Все равно что оправиться сбегать. - Смотри. В другой раз... - Так ведь тут случай! Весь выводок у нас в руках, жалко не взять, товарищ комиссар, а? Ипат глядел на Кирилла белесыми своими глазами, умоляющими, полными страстной жажды действовать. Кирилл никогда не охотился на волков. Но в Олонецких лесах, в такую красную пору осени, ему не раз, бывало, случалось побродить с крестьянами, промышлявшими ружьишком. Нельзя было с любовью не вспомнить этих блужданий по золотым просекам, с пищиком в зубах, которому доверчиво отзывались трепетнокрылые порхающие рябцы. Кирилл глянул на лес. Утро было серое, но безветренное, и словно еще краше светились на березах первые зажелтевшие концы недвижно опущенных веток. - Там что, болото? - спросил он. - Какое! - воскликнул Ипат, почуяв, что дело приняло другой оборот. - Какое болото! Так себе, потное место! - Как же ты на потном месте увяз по колено? - По-русски сухо - увяз по брюхо, - улыбнулся Дибич. - Да не увяз! Оступился в оконце. Ручеек растекся, полоем таким, вода собралась в ямке, я не приметил, оступился. - Отстанем мы с твоими волками, - по виду недовольно сказал Кирилл и перевел взгляд на Дибича. - Нагоним да еще перегоним, - уверенно сказал тот. - Наш маршрут самый прямой, раньше всех отрядов в Хвалынске будем. - Ну, налаживай! - отмахнулся Кирилл и слегка приструнил: - Но чтобы на все дело не больше двух часов. - Да мы, будьте покойны, - раз-два! - с упоением вскричал Ипат и, то срывая с головы фуражку, то опять кое-как нахлобучивая ее, кинулся к обступившим его красноармейцам. Однако наладить облаву было не так легко. Все стрелки наотрез отказались идти изгонщиками, каждый требовал, чтобы его поставили в цепь. В деревне мужики тоже упрямились. Когда одному сказали, что, мол, чудак-человек, тебе же будет хуже, если твою корову зарежут волки, он не торопясь сплюнул и ответил: - А мою уж зарезали. Началась торговля - кому идти. - У кого больше скотины, тот пускай и идет, - говорили бедняки. - Эка бестолочь, - кричал Ипат. - У кулака убудет - ему не страшно, а ежели у кого одна скотина, с чем он останется? - На трудповинность положено брать сперва зажиточных, пускай они идут первые и в облавщики. Вспомнили, что в прежнее время охотники всегда выставляли загонщикам вина. Но тут красноармейцы обозлились: они сами бы не прочь выпить, и - по справедливости - им надо бы поднести за то, что они перебьют зверя, а у мужиков, поди, полны жбаны самогона! Только ребятишки рвались наперебой в дело, но и здесь не обошлось без раздоров и даже без плача: одних охотники взять соглашались, другим, по малолетству, идти запретили. Наконец обе партии были готовы - человек до тридцати загонщиков, с палками в руках, и четырнадцать стрелков. Ипат обратился к ним со степенным наставлением: - Операция будет, стало быть, такая... Его выслушали, не прекословя. Он брал на себя расстановку номеров, а Никону поручал руководить загоном. Партии, выступив и миновав березняк, разбились, и охотники пошли влево, загонщики вправо, гуськом, соблюдая полную тишину. Кирилл шел по стопам Ипата. На брусничнике кое-кто попробовал присесть, пощипать ягоды, но Ипат, обернувшись, свирепо затряс кулаком. Началось дубовое мелколесье, за ним короткая, по пояс, сосонка, которую приходилось осторожно раздвигать. Потом ступили на сырую почву, сапоги зачавкали, Ипат все оборачивался, тараща глаза, и по безмолвно прыгавшим губам его было понятно, какие избранные поучения читал он нарушителям тишины. Вдруг на затянутой осокой плешине он остановился, пальцем подозвал Кирилла и указал на маленькие зеркальца ржавой стоячей воды в траве. - Молодые нарыли себе колодцы, для водопоя, - прошептал он на ухо Кириллу. - Вон по краям когтями нацарапано. Он долго прислушивался к безмолвию, накренив голову на вытянутой шее. - Сейчас мы повабим, убедимся, где они, - шепнул он. Опять, как вечером, он прижал ко рту ладонь и завыл. Медленно наполнял ни с чем не сравнимый звук бездонные мешки и карманы лесной чащи, пока не захватил всего леса, не растекся и не исчез высоко над макушками деревьев. Долго этот мрачный зов оставался безответным. Затем, как отдаленное эхо, зародился в глубине леса и стал взбираться к небу тягучий отзыв зверя. Это взвыла волчица. Но странно, - голос шел совсем не оттуда, откуда ждали его охотники: волчица обнаружила себя у них за спиной, вне круга, который собирались оцепить облавщики. Ипат вытянулся стрункой, напрягая слух, стараясь в то же время сообразить - можно ли поправить дело, и уже понимая, что оно непоправимо, если волчица увела за собой весь выводок. Тут неожиданно заголосил впереди по-собачьему высокий лай молодых волков, рьяно и вперебой ответивших матери. - Здесь! - почти вслух выговорил Ипат. Он не в силах был удержать своего торжества, кровь хлынула к его лицу потоком, и он с усердием закивал товарищам, что все, мол, будет ладно. Волки лаяли фальцетами с лихим подвыванием, все более забиячливо, и быстро приближались к охотникам, так что многие невольно вскинули винтовки, готовясь их встретить. - Это они на добычу: мать с добычей, - шепотом объяснил Ипат. В этот момент Кирилл щелкнул затвором. Сухой, не очень громкий металлический треск настолько был чужд естественности природных лесных звучаний, что волки сразу примолкли. Ипат в необычайном страхе, исказившем его белый взгляд, смотрел на виновника. Кирилл, подавленный, стоял с открытым ртом, и над бровями его заблестел пот. Казалось, минуту Ипат не знал, что делать. Потом он овладел собой и торопливо, но с крайней настороженностью начал разводить и ставить стрелков на номера. Цепь заняла линию двух заросших просек, и на самом скрещении этих просек Ипат поставил Кирилла, а рядом - Дибича. Это было верное место: сюда вели (как он выразился) "ихние преспекты" - нахоженные выводком тропы. Кирилла прикрывала низкорослая сосна. Он нашел в ее мохнатых ветках просвет, дававший необходимую видимость участка. Через этот подзор он стал изучать отдельные коренастые стволы редкого дуба, путаную заросль бузины и столбами подымавшиеся над подлеском золоченые сосны. Елок почти не было, но одна, не больше человеческого роста, лежала сваленной около гнилого пня и почему-то надолго остановила внимание Кирилла. Смущение его прошло, хотя нет-нет да возникал в памяти исступленный взгляд Ипата, и неприятно мешала мысль, что если облава сорвется, то овиноватят в этом непременно Кирилла, потому что он щелкнул затвором. Он устал держать на весу винтовку и опустил ее к ноге. Тишина была нетронутой. Желтоплекий ремез обследовал ближнюю сосну, вьюном забираясь вверх по стволу. Пискнув, он перелетел на сваленную елку, потом умчался в чащу, и за ним погналась стайка таких же юрких птиц, вынырнув неизвестно откуда. У Кирилла похолодели промокшие ноги, он осмотрелся - нельзя ли присесть. Тогда беззвучие пересек далекий выстрел, который будто раздвоился на вздох и присвист, и вздох глухо побежал от дерева к дереву, а присвист удальски махнул в поднебесье. Не спеша и неровно, точно закапываясь в глубину бора, а потом всплывая к его вершинам, занялись вопли, непохожие на людские. В первую затем минуту можно еще было уловить визги мальчишек, звонкое "улюлю" мужиков. Но все быстрее, быстрее гиканье, свист, крики, стук палок по деревьям срастались в сплошной вал неподобного гула. - Улю-у-у-у-у-ууу!.. Загонщики всей лавой двинулись на стрелков. Тотчас, как сигналом разнесся выстрел, Кирилл поднял винтовку и, принагнувшись к своему подзору, начал остро разглядывать вдруг точно подмененные новыми кусты подлеска. Всякий сучок, всякий лист сделался изумительно отчетлив, и словно озадаченная неподвижность деревьев была несвязуема со страшным зыком, ломавшим воздух. Чудилось, будто корчуют сразу весь лес, и выдираемые из земли корни и сама земля стонут и вопят от боли. Упал одинокий выстрел в цепи. Стон на секунду чуть ослабел, но сейчас же набрал еще больше отчаянной силы. Кирилл слышал, как в теле его сжалась каждая мышца. И вдруг его словно окатило изнутри студеной водой: справа по цепи, там, где прозвучал одинокий выстрел, открылась беспорядочная пальба. Было похоже, будто дети захлопали по лопухам свистящими прутьями. И каждый удар по лопуху ожогом отзывался на Кирилле. Он все больнее давил прикладом в плечо и смотрел, смотрел перед собой, боясь моргнуть глазом, так что веки защипало солью выступивших слез. Тогда под сваленной елкой, которая уже привлекала его внимание, под самой звездочкой ее верхушки, мелькнуло светлое пятно. И тут Кирилл как будто оглох: не стало мигом ни шума загонщиков, ни стрельбы винтовок - весь мир вместился и замер в этом пятне. Лобастая, с широко расставленными куцыми ушами морда волка выглядывала на просеку отливавшими черным лаком глазами. Вобрав голову в приподнятые лопатки, зверь чуть заметно крался. Внезапно он дал легкий прыжок, растянув плавное тело над елкой, будто перелив себя через нее. Прицел был взят Кириллом до этого мгновенья, но палец нажал на спуск в самый момент прыжка. Волк взвизгнул вместе с выстрелом. Еще находясь в полете скачка, он рванул головой к задней ляжке, словно огрызаясь на преследователя. Потом он упал. Дважды он схватил себя за ляжку, и вырванные клочья шерсти разлетелись от его хрипучего дыханья. Он пополз влево от Кирилла, часто перебирая передними лапами и волоча раненый зад. Иногда он по-щенячьи визжал. Кирилл видел, что подранок может уйти, и готов был ко второму выстрелу. Но пока волк переползал просеку, было рискованно стрелять, потому что где-то совсем близко стоял на своем номере Дибич. Этой короткой нерешительности было достаточно, чтобы волк выполз из круга за линию стрелков. Он скрылся в кустах. Все чувства Кирилла сразу после выстрела ожили и горячо заработали опять. Пальбы уже не было, крики загонщиков утихали. Он сошел с номера и кинулся догонять волка. Он увидел сквозь листву его шубу и расслышал рычанье. Волк сидел, упершись выпяченными вперед лапами. На спине его топорщилась черная ость вставшей шерсти. Отвисший лиловый язык и пасть были облеплены светлым пухом. В секунду, когда Кирилл разглядел эту облепленную пухом пасть, треснул выстрел, и Кирилл, почти не целясь, со вскидки, тоже выстрелил. Голова волка сделала поклон, и он как бы с осторожностью лег на бок. Все было кончено. И, однако, Кирилл не двигался с места. Сойдя с номера, он нарушил правило. Дибич мог видеть подранка и стрелять по нем, не замечая подходящего Кирилла. Это была опасность. Предупредить ее можно было только немедленным выстрелом, хотя торопиться было излишне, потому что волк уже сел, явно не в силах уйти далеко. К тому же выстрел отпугнул бы других волков, которые еще могли выйти на прочие номера. Но к опасению, что Дибич выстрелит, не видя Кирилла, прибавилась боязнь, что кто-то другой добьет подранка и возьмет трофей. Надо было стрелять! Только теперь, после того как волк был убит, Кирилл стал вникать во все эти молниеносные соображения, толкнувшие его к выстрелу. И только тут он вдруг понял, что мимо всех соображений его толкал подсознательный страх перед раненым, смертельно ожесточенным зверем. И едва он признался себе в этом страхе, его охватил стыд, и он почувствовал, что все его тело залито жарким потом. - Ну как? Готов? - услышал он оклик Дибича. В голосе этом было столько счастливой гордости, что Кирилл напугался: а что, если подранок прикончен вовсе не им, а Дибичем? Ведь первым-то стрелял Дибич? - А у вас есть? - вместо ответа спросил он, все еще не двигаясь. - Е-е-есть! - так же гордо отозвался Дибич, и Кирилл услыхал неподалеку шелест раздвигаемых кустов. Тогда он сорвался с места и подбежал к своей добыче. Слыша, как колотится сердце, он с дикой радостью ухватил волка за ухо, приподнял его толстолобую полупудовую голову и бросил оземь. - У-у-ух, не-чи-стый! - гудел он упоенно, то расталкивая волка ногой в мягкое, пустое брюхо, то будто одобрительно теребя колючий мех его загривка. Дибич вышел из зарослей, сияющий, быстрый, взял зверя за заднюю лапу и повернул с боку на бок. - В окорок угодили? А я - слыхали? - с одного выстрела под лопатку! - Так ведь у меня как вышло, - воскликнул Кирилл и неудержимо-пылко начал в подробностях объяснять, как выстрел совпал с прыжком волка, как волк стал уползать и как пришлось его добить. Он только не сказал, что стрелял по сидячему зверю. Несколько загонщиков приблизились на голоса и с любопытством обступили добычу. Один из них - с кровоточащей царапиной поперек щеки и с разорванным рукавом - мазнул пальцем по щеке и, показывая кровь, проговорил: - Оборвались все об сучья. Одними спрысками не обойтиться вам, товарищи. - Радоваться надо, что покончили с чертягами, - весело сказал Кирилл, награждая волка добрым пинком сапога. - Оно, кому радованье, кому что иное, - ответил загонщик, пробуя приладить рванье на рукаве и потом сощуриваясь на Кирилла: - Чуть не упустили, выходит, волчонка-то? Далеконько за линией стреляли... - Почему упустил? - сердито остановил его Кирилл и опять принялся повторять сначала все, как было. Жар его не спадал, а все больше распалялся. Сломав молодую сосну и оборвав ветки, загонщики продели жердину между связанных лап волка и понесли его на плечах. Кирилл шел позади, с чувством триумфа поглядывая на волчью морду, черным носом бившую об землю, и говоря, говоря краше и краше все подходившим из леса загонщикам об удивительном первом своем выстреле и помалкивая о втором. Было взято четыре волка-переярка. Их свалили в кучу. Похожие друг на друга, как могут быть похожи только близнецы, они лежали в своих наполовину уже зимних шубах, изжелта-серые, в черноватых подпалинах по хребтам и лапам, со светлым подшерстком снизу и с боков. Глаза у них были крепко зажмурены, будто, издыхая, все четверо противились взглянуть на белый свет. Когда окружившие их кольцом стрелки и загонщики разобрались, кто и как убил своего волка, раздался чей-то насмешливый вопрос: - А что ж Ипат? Пустой? Огляделись - туда, сюда: Ипата не было. Стали звать - никто не откликался. Начали спорить - где Ипат стоял. Никто толком не знал, потому что он разводил по номерам, а где сам стал - никому невдомек было полюбопытствовать. Даже тот, кого он поставил на номер последним, не помнил, куда затем Ипат пошел: как будто направо, а может, и налево. Заспорили и о том, кто первый выстрелил в цепи, когда двинулись загонщики. Каждый уверял, что первым стрелял кто-то другой. - Да зачем вы пальбу-то подняли? - спросил Дибич. - Припаса извели - хватило бы на оборону целого взвода. Охотнички! - Мы, товарищ командир, беглым огнем, чтобы наверняка! Тогда выступил перепуганный Никон и сказал, что, по его мнению, стрельбу открыл Ипат. - Как мы, посля моего сигнала, погнали, так вскорости я слышу - раз! - жигануло и вроде сразу хлипнуло. Ишь, думаю, - Ипат: у него ружье с хлипом. Он еще мне говорил намедни, что, мол, у ружья ствол простуженный, с трещинкой. Он стрельнул, а погодя ребята по-ошли палить по всей цепи! Ипат с краю бил, с самого фланга. Пререканья так встревожили Кирилла, что почти не осталось следа ни от чувства триумфа, ни от неловкости за какую-то конфузную промашку, ни от стыда за мимолетный страх. Он будто впервые понял, что один отвечает за всю охоту и за все, что бы ни случилось с Ипатом. Да и не с одним Ипатом. Он был тем сознанием, которое взяло на себя ответственность за каждого человека - от Дибича до последнего деревенского мальчугана, ради забавы увязавшегося с облавщиками в лес. Нарядив красноармейцев пройти всей линией, которую занимали стрелки, Кирилл взял с собой Никона и направился туда, где - по догадке - мог стоять Ипат. Они осмотрели множество укрытий в кустах, какие могли привлечь охотника, они кричали, они прислушивались к далеким голосам товарищей, наконец вернулись назад и встретились с теми, кто ходил искать вдоль просек. Ипата не нашли. Загонщики подняли на плечи трофеи, и за ними двинулась вся вереница людей. По пути Кирилл сказал Дибичу: - Неужели его могли невзначай пристрелить? Ведь бывалый парень. Немыслимо! - Я думаю другое, - ответил Дибич. - Не встретит ли он нас сейчас в деревне? Кирилл остановился от недоуменья. - Не удрал ли Ипат от позора: выставил себя первейшим волчатником, все сам затеял, а как раз у него добыча ушла между пальцев! - Ну, это слишком тонко, - убежденно возразил Кирилл и все-таки задумался, и чем ближе подходили к лагерю, тем больше обнадеживала его высказанная Дибичем мысль. Однако в деревне ожидало разочарование: Ипат не возвращался. Так же скоро, как разлетелась весть, что красноармейцы перебили выводок волков, крестьяне узнали об исчезновении на охоте одного стрелка. Невозможно было выступить в поход, не разыскав пропавшего, и Кирилл, после совещания с Дибичем, снова отправил в лес поисковую партию. Время подходило к полдню. Кирилл сидел в избе у растворенного окна, дожидаясь обеденной: похлебки. Слышно было, как озорничали ребятишки вокруг сваленных под сараем волков да люто брехали на звериный дух попрятавшиеся собачонки. Что часто случается бабьим летом, с утра затянутое небо днем стало веселеть, и мягкое солнце без теней осветило землю. В эту минуту Кирилл рассмотрел троих путников, вышедших из леса по дороге в деревню. Они шли в ряд нескорой походкой. У одного был в руке узел, двое других несли на плечах мешки. Когда они немного приблизились, сделалось видно, что позади выступает еще один человек, которого передние собою все время заслоняли. Потом можно стало различить, что человек с узлом что-то прижимает