онщиков.  Так  нам  и  не
удалось пробраться вдоль берега.  Пришлось  свернуть  к отрогу, но и там  не
повезло -- натолкнулись на завал погибшего пихтового леса. Застучали топоры,
раздвигая сушник, пробудилось эхо, завилял караван по  узкому проходу. Мы то
возвращались назад, то останавливались, чтобы передохнуть и разведать путь.
     До  вечера с трудом  прошли всего лишь  километра  три.  Заночевали  на
первой  поляне, совсем недавно  освободившейся  от снега, и еще не  одетой в
зелень.
     Пока  устраивали  бивак,  я решил  выйти  на  вершину  ближнего отрога,
хотелось увидеть завтрашний путь, и втайне намеревался поискать на вчерашней
кормежке зверя.
     На террасах, по карнизам,  на крошечных полянках,  примостившихся между
скал, я видел совсем свежие следы маралов.  В это  время они охотно посещают
открытые солнцепеки отрогов в поисках зелени.
     С  отрога  было  хорошо видно верховье Нички с безымянными  ключами  да
оставшийся позади путь,  прикрытый серыми латками мертвого леса. Высоко надо
мною  парили  два черных  коршуна. Они поднимались все выше и  выше, изредка
роняя  на  землю   прощальные  звуки.  В  безмятежную  даль  уплывала  река,
пронизывая холодным  жалом  клочья нависшего  тумана.  Гасли  дали. Кажется,
никогда с такой  ясностью не  замечаешь покоя в  природе, как в первый вечер
после бури.
     Надвинувшийся сумрак заставил  меня вернуться на бивак. Не  торопясь  я
спустился по отрогу, изредка  осматривая  глубину ущелья да открытые склоны,
все  еще  надеясь увидеть  зверя.  Неожиданно на  снежном  поле, между скал,
мелькнуло  что-то большое,  черное.  Я замер. "Сохатый! И  движется прямо на
меня. Откуда этакое счастье!"
     Ремень ружья неловко зацепился за сук  кедра, и я замешкался. А сохатый
уже несся к  гребню. Остается еще  два-три  прыжка...  Наконец  я  освободил
штуцер, но не успел поймать зверя  на мушку, как он исчез. Я бросился вперед
и, споткнувшись о корни, распластался на земле.
     Снизу доносился треск падающего сухостоя. Сначала громко, затем реже  и
тише. Над головою нежно засвистел рябчик.
     -- Ты еще тут! -- крикнул я с досадой.
     Да и как было не злиться. Зверь ушел. Сколько мяса упустил! Нам хватило
бы его дней на десять.  Невольно вспомнил про холодец из сохатиной губы, про
печенку,  жаренную на вертеле.  Было  о  чем пожалеть... А  рябчик продолжал
насвистывать свою  беззаботную  песенку.  Я спустился  в  долину  ночью. Шел
неохотно, словно провинившись. Товарищи, поджидая меня, не ужинали.
     -- Жаль, ой, как хочется мяса, ведь без него мы Кубарь не одолеем... --
говорил Курсинов, опечаленный больше меня неудачей.
     В семь часов утра мы уже пробирались через мертвую тайгу.
     На  пути  лежал непроходимый бурелом.  Мы  выбивались из сил.  Голодные
лошади  неохотно шли вперед к черным,  еще не отогретым солнцем мысам. А лес
не сдавался. Мы остановились, не зная, что  делать.  Нечего  было  и  думать
пробиться по Ничке до следующего распадка.
     -- А  ты не помнишь,  как вчера  сохатый спустился в  долину, шагом или
махом (*Махом -- бегом, большими прыжками)? -- вдруг спросил меня Прокопий и
предложил пойти разыскивать след зверя.
     Я  согласился  из  любопытства,  чтобы  узнать,  какие  выводы  сделает
Прокопий, когда мы определим, как именно пошел зверь от оврага.
     Скоро на снегу, покрывавшем  северный склон  отрога,  мы увидели  следы
зверя. Он спустился  в долину крупными  прыжками  и пошел завалом.  Прокопий
медленно  шагал, внимательно рассматривая крупные  отпечатки копыт на земле.
Через двести метров следопыт остановился.
     -- Здесь вот он стоял,  видимо  прислушивался,  не преследуют ли его. А
вот старый след,  значит тут он  раньше  проходил, --  и  на  лице  Прокопия
появилась радостная улыбка.
     -- Хорошо, что ты не убил  его: он поможет нам пройти завал, -- говорил
Прокопий, пробираясь между сваленными друг на друга сучковатыми стволами.
     Неспроста этого зверя зовут "лесным бродягой". Он ловко пробирается  по
завалам, перешагивает  через любой колодник,  умело выискивает проход  через
бурелом или топи.
     Прокопий по пути сламывал сучья и  изредка делал на деревьях затесы. Но
странно, след  сохатого все настойчивее поворачивался к реке, и чем ближе мы
подходили к ней, тем мрачнее становилось лицо моего спутника.
     -- Наверное,  ушел  через Ничку.  -- Лучше  бы убил  ты его,-- бормотал
Прокопий.
     На берегу след пропал. Зверь прыгнул в реку.
     Прокопий попросил меня подождать, а сам решил пройти берегом вверх.
     --  Напрасно,  -- сказал  я  ему, -- не  пройти нам тут,  нужно  скорее
переправляться на другую сторону или идти в обход по отрогам.
     Но он не послушался, ушел.
     А солнце,  поднявшись высоко над горами, заливало радостным светом этот
безжизненный уголок долины.
     Я долго сидел  на  берегу  и, скучая, всматривался  в  печальный пейзаж
погибшей  тайги,  окруженной  могильной  тишиной. Какая неповторимая  печаль
лежала на  сучковатых  обломках  упавших  стволов.  Вдруг издали  послышался
свист, а  затем и крик. Я,  не  задумываясь, полез по завалу к Прокопию.  Он
стоял на крутом берегу.
     -- Вот где зверь вышел, --  сказал Прокопий, показывая ясный  отпечаток
копыт на разрыхленной сырой земле.
     Оказывается, сохатый обошел  неприступный бурелом рекою.  Метров триста
он  брел по воде, затем вылез  на берег и ушел вверх.  Это открытие было для
нас как нельзя более кстати. Теперь и я поверил,  что след зверя поможет нам
добраться до зеленой тайги.
     -- Хорошо, что ты не убил его, -- повторил Прокопий и рассмеялся.
     Мы возвратились  к  своим и вместе  с  караваном, добравшись до отрога,
свернули по звериному следу.  Дружный стук  топоров  да  крик погонщиков  не
смолкали. Отряд настойчиво пробирался вперед. Безустали работали люди.
     --  А  зачем тебе нужно  было знать,  шагом пошел  зверь от  отрога или
махом? -- спросил я Прокопия.
     -- Если зверь напуган, он пойдет напролом, по любой  трущобе. Тогда его
следом лучше не ходи. А вот когда он идет спокойным шагом, то  зря никуда не
полезет.  И  если  он  тут когда-нибудь  раньше проходил,  все  равно дорогу
помнит, особенно сохатый. Он ведь любитель бродить по завалам.
     Мертвая тайга постепенно  редела. Все  чаще  попадались  зеленые кедры.
Несмотря  на  недостаточный завтрак,  все шли  бодро. Удачный  маршрут через
бурелом к зеленому лесу поднял у нас настроение.
     В полдень мы  сделали  привал  на маленькой поляне, протянувшейся вдоль
берега реки.  Тут еще местами лежал снег.  О  весне  напоминал только  южный
ласковый ветерок.
     Короткий  отдых  восстановил  силы. Мы  тронулись дальше  с  намерением
добраться к вечеру до поворота на Шиндинский хребет.
     Звериная тропа, попавшаяся нам, становилась все более заметной. На  ней
чаще встречались свежие следы. Весной этой тропой пользуются главным образом
маралы, чтобы попасть с северных склонов Манского белогорья в долину Кизира.
     Не  лишне сказать несколько  слов  о  марале.  Когда вспоминаешь  этого
гордого, грациозного оленя, невольно перед  тобой встает картина поднебесных
гор, с зазубренными вершинами,  с травянистыми мысами, с бурными речками,  с
затяжными осенними  туманами, с брачной песнью марала. Вспомнится все это, и
горькой тоской  защемит  сердце.  Снова  и  снова  захочется  увидеть  наяву
знакомые горы, прикрытые волнистой  шубой  кедровых лесов, и звериные тропы,
убегающие к далеким белогорьям...
     Марал -- подвид благородного оленя, обитает по всему Восточному Саяну и
далеко за  его пределами,  на восток, юг  и запад. Это крупный парнокопытный
зверь. В зрелом возрасте самец нередко достигает в высоту 160 сантиметров, а
его живой вес,  в период максимальной упитанности (начало сентября), доходит
до 300 килограммов.
     Самка меньше и легче. Летом  марал имеет рыжую окраску, но  к осени она
постепенно светлеет и  к зиме  становится  серой.  Вокруг  хвоста  он  носит
светложелтое зеркало, довольно широкое и далеко заметное.
     В марте на комолой голове самца появляются черные  вздутия. Они растут,
пухнут, раздваиваются и  постепенно  принимают форму будущих рогов. В период
роста эти  мягкие,  нежные  и болезненно  чувствительные вздутия  называются
пантами, из которых изготовляют медицинский препарат -- пантокрин. Со второй
половины  июля вздутия  постепенно костенеют,  с них сваливается бархатистая
кожа, и незадолго до брачной поры (*Брачная пора у маралов в Восточном Саяне
начинается 6 -- 8 сентября) голова марала украшается красивыми симметричными
рогами, способными принять бой, отразить нападение соперника. В осеннюю пору
осторожный,  слишком   недоверчивый   и  пугливый  марал  становится   злым,
раздражительным,  в каждом самце видит соперника и врага. Тогда-то безмолвие
тайги и оглашается его зычным ревом.
     Зимою у оленя рога отпадают. Создается впечатление, будто они нужны ему
лишь для короткого периода спаривания, когда зверю приходится  в смертельных
схватках с  соперником  отбивать  или защищать  самку.  Рога действительно у
оленей развились под  влиянием полового  подбора  -- пока  самец  сходится с
самкой,   происходит   ежегодная  смена   рогов.  В  глубокой   же  старости
прекращается  их  рост,  они теряют  симметричность,  торчат как пеньки, без
отростков.
     Как только весеннее солнце обогреет тайгу, маралы покинут места зимовок
и  еще  по  снегу начнут пробиваться  к вершинам гор, поближе  к  альпийским
лугам. Там,  под сводами мрачных скал, в  золотистой  кашкаре  (*Кашкара  --
растение из  семейства  вересковых с лепестками светложелтого  цвета)  или в
береговых зарослях  ледниковых  озер матки  маралов  родят  своих  пятнистых
телят. Взрослые  же  самцы  поднимутся на  жировку выше,  к  границе леса. В
жаркие дни  и  в  период гнуса маралов можно  встретить  на  белогорьях  и в
холодных цирках, где они обычно отдыхают под тенью скал.
     В   начале  сентября   взрослые  самцы  покинут  посеребренные   снегом
белогорья, спустятся  к  маткам  в тайгу. Там они  проведут брачный месяц  в
беготне,  в жарких схватках, нередко  со смертельным исходом. А за это время
покроется тайга  цветными лоскутами,  лягут туманы по ущельям,  по  вершинам
загуляет холодный буран. Печально станет в  природе. Неохота маралу покидать
места летних  кочевий,  но  неумолимая  зима уже  прикрыла  подножный  корм,
завалила снегом  тропы,  и  зверь вынужден отступать далеко в глубь тайги  в
более  низкие места, где мельче снег. Долгой покажется ему  скупая  холодная
зима. С нетерпением  он  ждет  теплых весенних  ветров, чтобы  снова и снова
подняться к родным белогорьям.
     Раннею   весною,   когда  мы   проходили   по  Ничке,   маралы   больше
придерживались крутых увалов  и зеленых скал.  Любят они  в  солнечный  день
отдыхать, примостившись на самом краю обрыва.
     Солнце  уже спустилось за горами, а мы все  еще шли, выбирая  место для
ночевки.
     Чем  выше мы  поднимались по реке,  тем  уже становилась долина. Поляны
остались позади. Пришлось разбить лагерь в редколесье, недалеко от берега.

        КУБАРЬ ГНЕВАЕТСЯ


     Ночные звери. Лошади отказываются идти дальше. Ночевка под гольцом. На
вершине Кубаря.  Шишки на  кедрах весною. Буран. Какое  счастье огонь. Сокол
остался жив.

     Мы   очень   устали.   Одежда   вымокла.   Хотелось   есть.   Но   наши
продовольственные  запасы были слишком ничтожны  по сравнению  с  аппетитом:
несколько  горстей  муки,  крупы, с  килограмм сахару,  две  банки  молочных
консервов  --  вот  и все. Но  и  это решили  приберечь на тот  случай, если
придется поднимать груз и лес на вершину хребта. Ограничивались чаем.
     Павел  Назарович  высыпал из котомки крошки  сухарей на полу однорядки,
молчаливым взглядом подсчитал количество людей и стал по щепотке делить свой
драгоценный остаток. Все насторожились, внимательно следили за движением его
рук и  каждый видимо,  завидовал  поступку старика,  --  ведь  голоду  чужда
добродетель.
     --  Берите, домашние,  нечего  их таскать, -- сказал Павел  Назарович с
полным равнодушием, будто сухари потеряли для него ценность.
     Ночь  была  темная.  Настороженно притихла Ничка.  Из-под скал  пахнуло
холодом, и тотчас же треснул у берега застывший тонкой коркой лед. Спокойно,
без  искр  горели крестом  сложенные  дрова.  Все  спали.  Я  еще  сидел  за
дневником,  вспоминая прошедший день. Вдруг  Черня и  Левка  забеспокоились,
стали нюхать воздух. Я схватил штуцер и прислушался. Что-то прошумело Вскоре
звуки  повторились  уже  ближе  к  Ничке. Затем послышался плеск воды. Зверь
бросился через реку.  Минуты через три он уже был на противоположной стороне
и, стряхнув с  себя воду, прогремел по гальке. Оказалось, что несколько выше
лагеря наша тропа уходит  на правый берег Нички. И звери, спускавшиеся ночью
в  долину  Кизира,  переходили  реку,   но,  увидев   лагерь,  в  недоумении
останавливались и бросались обратно.
     -- Зверь пошел,  -- сказал  утром  Прокопий,  осмотрев  тропу. -- Тепло
чует, на увалы торопится.
     Нам  было  очень выгодно,  воспользоваться  звериным бродом,  а так как
уровень воды  в  реке держался  высокий,  пришлось  делать плоты  и  на  них
переплывать реку Лошади добрались до противоположного берега вплавь.
     От Нички мы пошли в западном направлении. По склонам Шиндинского хребта
кедровая тайга завладела и пологими отрогами и глубокими распадками. На  дне
котловины  виднелись  кусты ольховника да  в тени старых деревьев -- рябина.
Путешествовать по такой  тайге  скучно, однообразно. Деревья вокруг нас были
так похожи друг на друга, будто все они родились в один день. Подлеска почти
нет. Молодые  кедры погибают в раннем  возрасте,  заглушенные  тенью  старых
деревьев.
     Через несколько  часов караван подошел к крутизне. Лошади, выбираясь на
нее, горбили спины, звенели по россыпи подковы, рвались нагрудники, сползали
вьюки.  Но  выбраться  до  границы  леса нам  так  и  не  удалось.  Пришлось
освободить животных и вернуть их с Самбуевым на Ничку,  так  как под гольцом
еще лежал снег и не было для них корма.
     Наскоро организовав лагерь, мы, не теряя времени, нагрузились рюкзаками
и тронулись дальше. В размякшем снегу стыли ноги, ремни резали плечи, подъем
становился  круче.  Нужно  было  торопиться  --  солнце  уже  скатывалось  к
горизонту.
     Еще один подъем, еще небольшое усилие, и мы на границе леса. Там решили
организовать склад,  перенести туда из лагеря груз, а затем  уже вытаскивать
его на вершину Кубаря.
     Нас приютил горбатый кедр, изувеченный ветрами да зимней стужей. Он рос
несколько  выше остальных деревьев и был наказан  увечьем за дерзкую попытку
пробраться вперед к суровым скалам.
     Следы  борьбы за  существование лежали на  всех  растениях подгольцовой
зоны.  Деревья были  маленькие,  корявые  и  дупляные. Много сил тратят  эти
кедры, чтобы  посеять  жизнь  на  каменных  склонах  гольца,  освежить своим
присутствием темные своды  цирков, украсить берега ледниковых  озер. Деревья
гибнут, но не отступают, их потомки продолжают бороться, надеясь отвоевать у
мрачных   отрогов  лишний  метр  для  своего   потомства.  И  только   самые
неприхотливые   растения  --  рододендроны  (*Рододендрон  --   растение  из
семейства вересковых),  кашкара, бадан,  черника  --  чувствуют  себя  здесь
неплохо. Они почти безразличны и к солнцу и к сырости.
     Передохнув немного, товарищи ушли вниз за грузом, а Павел Назарович и я
поднялись на верх отрога.
     Преодолев огромное поле еще не тронутого солнцем снега, мы выбрались на
одну из вершин  южного отрога Шиндинского  хребта. На востоке, сквозь синеву
угасающего  дня, виднелись гряды остроконечных гольцов.  Справа и  слева  --
всюду  горы, седловины, пропасти, и кажется, нет ни конца им, ни края, как и
лесу,   черной  лентой  опоясывающему  эти  горы.  Мы  были  окружены  таким
безмолвием, будто  все вымерло или никогда и  не  жило.  Разве только горный
обвал  гулко отзовется в тишине, да на  заре, в осеннюю пору, протрубит свою
брачную песню марал. Все вдруг  сколыхнется, словно пробудятся  горы. Но это
только на миг, чтобы снова надолго уснуть.
     Мы с Павлом Назаровичем изредка поглядывали друг на друга. И с чувством
невольного восхищения  перед  мощью  природы  возникала  у  каждого  из  нас
радостная и горделивая мысль: придет срок, а он уж недалек, и советские люди
нарушат  эту  первозданную  тишину грохотом взрывных работ  и шумом мчащихся
поездов.
     С  отрога  были  видны  Чебулак, Козя,  Окуневый  и  стены  недоступных
гольцов, протянувшихся  по горизонту  от  Канского  белогорья до  Фигуристых
белков.  Хорошо был  виден и  Шиндинский  хребет.  Он почти  плоский.  Тупые
оголенные  вершины будто сглажены ветром, а склоны усеяны черными  россыпями
угловатых камней и  неприхотливыми лишайниками.  Внизу, под крутыми отрогами
хребта, кедровая тайга. По ней, словно пунктир, полоски рек и пятна снега.
     Павел  Назарович отдыхал,  склонившись на посох,  и,  не отрывая  глаз,
любовался далью.
     -- Э-вон, видишь разлапый голец -- Хайрюзовым белком зовется? -- сказал
старик, проткнув палкой вечерний сумрак. -- Когда-то  я там  соболей  гонял,
давно это было... -- и Павел Назарович  призадумался, что-то вспомнилось,  и
защемило до боли старческое сердце.
     Глядя  на  старика,  на  его грустное  лицо,  на  глаза,  переполненные
раздумьем, верил, что  над ним довлеет власть тайги, власть гор и никогда не
забыть ему ни костров у обмета (*Обмет -- редкая сеть с бубенчиками, которой
ловят соболя), ни  снежных буранов, ни порванных  строчек соболиных  следов.
Велика над ним и власть воспоминаний.
     -- Да, прошло, птицей пролетело, -- вырвалось у него горькой обидой.
     Он встал, потоптался на месте, и мы уже хотели спускаться.
     -- Что-то я хотел спросить тебя, да  вишь, память какая,  хуже  решета,
ничего  не  держит...  Вспомнил. Там  под Хайрюзовым белком озеро.  И скажи,
пожалуйста откуда туда могла рыба попасть? Во-о какой хариус! -- показал  он
руку до локтя.
     -- А вода вытекает из него? -- спросил я.
     --  Вытекает,  и  много, только  рыбе по  ней  ни за что  не подняться.
Посмотрел  бы с каких скал  падает, что бешеная, страшно смотреть... Где там
рыбе пройти, измочалится.
     --  Если  ей не подняться, то, вероятно,  птицы случайно  занесли  туда
икринки из другого водоема, рыба и развелась. Так бывает.
     -- Может быть... В природе всякая живность  или друг другу помогает или
съедает, -- согласился Павел Назарович.
     Поздно мы вернулись на стоянку. Ночевали под кедром у костра. Горсточка
вареного риса и все тот же неизменный чай составляли наш ужин.  Всего  этого
было слишком мало, чтобы удовлетворить  аппетит. Нам нужно было выработать в
себе равнодушие к пище, стараться  не замечать  пустоты в желудке, что очень
трудно, ведь у голода  беспощадная природа! Хватит ли  у пас  сил преодолеть
ее, прокормят ли незваных пришельцев Саяны?!.. Чем дальше мы уходили в горы,
тем чаще вставал передо мною, этот неразгаданный вопрос.
     Последние дни мы  жили  в  непрерывном  движении. Нужна была передышка:
наша одежда  и обувь  износились. Но нечего и думать  о дневке до  окончания
работы  на Шиндинском  хребте. Завтра начнем  штурм  его главной вершины  --
Кубаря.
     Спали тревожно. Дрова  то вспыхивали жарким пламенем, то гасли. Средний
ветерок,  меняя  направление, холодил тело.  Рано утром  нас  разбудил  крик
кедровки.
     Павел   Назарович  пошел  выбирать  лес  для  пирамиды,  а  я   занялся
техническими делами. Вскоре подошли с грузом остальные. Они принесли с собой
глухаря, убитого по Дороге Прокопием, и через час мы пировали. Каким вкусным
был тогда суп!
     Нагрузившись котомками, мы покинули свой приют и сразу пошли на подъем.
На крутых откосах  мялся  под ногами снег,  на  выветренных гребнях  стучала
гладкая россыпь. Руки то и дело хватались за шероховатую поверхность камней,
чтобы удержать равновесие. Цепочка "каравана" разорвалась.
     Вот уж недалеко и вершина Кубаря. Солнце  ярко освещает его заснеженный
купол.  Но  подъем   становится  еще   круче,  сузились   шаги,   участились
остановки...
     По пути нам часто попадались  старые следы диких оленей но зверей мы не
видели.    Вообще   здешняя    природа   благоприятствует   этим   животным.
Освободившиеся  от  снега  гребни  покрыты  толстым   слоем  нежного  ягеля,
излюбленного корма оленей. Такого  большого количества белой  куропатки, как
здесь, мы ни в каких других районах  Восточного  Саяна не встречали. Для нас
это было  просто  находкой: потеряв надежду увидеть  зверя,  мы радовались и
пташке.
     В одиннадцать часов отряд достиг вершины. Словно упала завеса,  и взору
открылась  величественная  панорама  гор.  Все было  полито  щедрыми  лучами
весеннего  солнца,  изукрашено  тенями  зазубренных скал  да пятнами  тающих
снегов. В это время на  Саяне происходила смена времени года, исчезала зима,
неохотно уступая место звонкой, цветущей весне.
     Пока расчищали площадку под геодезический знак, Прокопий  принес  шесть
куропаток и горсть шелухи от кедровых шишек.
     -- А это для чего, суп, что ли, заправлять? -- спросил его Курсинов.
     -- Где-то поблизости есть шишки на кедрах.
     --  Ну,  ты,  Прокопий, чудить  начинаешь,  --  в мае шишки  на  кедрах
нашел!.. -- смеялся Курсинов.
     -- Знаю, что не  бывает, но вот  шелуха совсем  свежая и  сухая. Шишка,
перезимовавшая на  земле, темнее,  а это -- смотри... Причем много шелухи  я
видел тут на гребне, значит, недалеко шишку берет кедровка.
     К вечеру весь груз был на вершине гольца. Прокопий настоял на том, чтоб
пошли с ним на поиски необычайного кедровника с шишками.
     Мы не торопились, часто останавливались, и прислушивались. Я уже  готов
был раскаяться, что пошел, как вдруг Прокопий задержался и подал мне знак.
     -- Слышишь? -- показал он рукой в распадок.
     Как я ни напрягал слух, никаких звуков не уловил.
     Прокопий махнул безнадежно рукой и быстро зашагал вниз. Я пошел за ним.
     Метров  через двести он остановился. Только теперь я услышал отрывистый
крик кедровок, доносившийся из  глубины  распадка.  Мы  спустились туда -- и
поразились:  на  вершинах старых  и  молодых  кедров  висел  богатый  урожай
прошлогодних шишек.
     В лесу творилось нечто необычное. Воздух был  наполнен криком кедровок,
порхавших по вершинам деревьев. При виде нас бурундуки, издавая  характерный
писк, удирали  под колоды или  взбирались  на кедры Много  попадалось лесных
птиц:   поползней  и  гаичек.   Мы  видели  пеночек,  славок,  юрков.   Даже
безразличные к ореху птички -- и те слетались в  этот  необыкновенный уголок
тайги.
     Судя  по  всему, сбор  урожая начался  всего  несколько  дней назад. Мы
видели массу  свежих шишек  и  не могли понять,  почему  до сего времени они
оставались нетронутыми.
     Эту ночь решено было провести в кедровнике.  Прокопий пошел на  стоянку
за товарищами, а  я должен был  до их прихода  собрать орехов. Но  не тут-то
было. Шишки не  падали. Их нужно  было  срывать руками.  Хорошо,  что  скоро
подошли товарищи. Общими силами мы собрали мешок шишек.
     Никто и не подумал о сне. На костре варился  ужин из куропаток. Правда,
мясо  их  оказалось  жестким,  словно  на птицах  сказались суровые  зимы  и
холодные ветры, как и на растениях подгольцовой зоны Саян. Зато шишками были
все довольны. Даже Левка и Черня с жадностью поедали орехи.
     Утром мы заготовили орехи на обратный путь.
     Странным  показалось нам,  что утром в  кедровнике не  было той суетни,
какую мы наблюдали вечером, будто любители  полакомиться орехами еще  спали.
Но позднее, когда солнце стало пригревать, появились птицы, бурундуки, и лес
снова  заполнился шумом.  Это-то и  навело нас  на разгадку. Видимо, шишки с
осени  так крепко держались на  ветках, что ни ветер, ни  птицы  не могли их
сбить. Так они и прозимовали, скрепленные необычайно клейким веществом. Но в
мае,  под действием  солнечных лучей, это вещество теряло  свою клейкость  и
шишки становились доступными всем, но только днем, пока грело солнце.
     Нам очень хотелось поскорее закончить работу на этом скучном хребте.
     Поднявшись утром  на  вершину, мы  трудились, напрягая силы:  прибивали
перила, устилали площадку,  закрепляли  цилиндр. Конец был близок. Но погода
изменилась. Из-за скалистых хребтов, что громоздились на востоке, показались
взвихренные облака. Где-то прошумел ветер, и сейчас же исчезла с глаз стайка
стрижей, весь день упражнявшихся над нами в стремительных виражах.
     Нам оставалось  только  долить  тур,  и можно  спускаться.  Уже сложили
инструменты и снаряжение. Второпях забивали последние гвозди, когда внезапно
налетела  туча. Сразу потемнело, и ветер, набирая  силу, заиграл по  хребту.
Лебедев,  Прокопий  и  я   решили  закончить  тур,  а  остальным  предложили
немедленно  спускаться  на Ничку, в  лагерь.  Резко  похолодало,  можно было
ожидать и снега, и мы боялись, что Самбуев не удержит лошадей.
     После  ухода товарищей мы еще около часа находились на  вершине. Цемент
стыл, руки не разжимались, холод  пронизывал тело.  Но нужно было непременно
долить тур, иначе пришлось бы задержаться еще на день, а то и больше.
     Погода не  улучшалась. Бурные  порывы ветра,  играя  хлопьями снега, то
бросали  их  на  землю,  то сейчас же подхватывали и уносили неведомо  куда.
Справа  из-под  Хайрюзового  белка неслась  муть  густых  облаков,  заслоняя
потускневший  закат. Зачерствел снег.  Где-то на  перешейке  одиноко кричала
куропатка.
     Подгоняемые  разыгравшейся  непогодой  мы  скоро  закончили  работу  на
вершине и промерзшие, что называется, до  костей спустились  в кедровник  на
стоянку.  Сразу приступили к  устройству  ночлега. Исхлестанная ветром тайга
стонала.  Тучи,  мешаясь, засыпали измученную землю снегом. С треском падали
деревья.
     Ночью  заснуть не удалось. Ветер  врывался в  щели  заслона, под  кедр,
обдавал нас ледяным холодом и уносил с собой тепло костра. До утра просидели
у огня.
     Одна мысль не покидала нас: нужно  идти на вершину хребта,  чтобы снять
формы  и  облицевать тур,  причем сделать  это немедленно,  ибо внизу  из-за
выпавшего снега голодали лошади, и их нужно было скорее вывести к Кизиру. Но
как идти? Снежный буран не ослабевал, было холодно,  и  только необходимость
могла заставить нас покинуть ночлег.
     Лес  представлял  теперь  жалкое   зрелище.  Всюду  лежали  только  что
сваленные  деревья со сломанными  ветками и  вывернутыми корнями.  А  кедры,
которые   еще  сопротивлялись  буре,  были  сильно  потрепаны.   Все  вокруг
обледенело,  попрятались  обитатели тайги, и  только одни  мы сопротивлялись
стуже, подставляли ветру то одно, то другое плечо. Мы кутались в фуфайки, но
холод леденил тело, сковывал веки, сжимал дыхание. А под ногами мягкий снег,
подниматься по нему стало еще тяжелее.
     Наконец вершина. Ничего не видно,  кроме построенной нами пирамиды. Все
утонуло  в  сером  море  снежного бурана.  Прокопий,  не  мешкая,  опробовал
молотком бетон и концом топора стал отдирать опалубку.  Но не успел он снять
ее,  как  тур на наших  глазах  стал уменьшаться, пополз в разные  стороны и
развалился.  Несколько секунд  мы  стояли,  не  зная,  что  делать,  --  так
неожиданно это случилось. Оказалось, что бетон не скрепился, а промерз. Мы с
отчаянием смотрели на глыбы серой массы, а холод пронизывал тело. Нужно было
любой ценой  восстановить тур. Пришлось наскоро  сбить форму и, установив ее
как нужно, стали  укладывать  обратно промерзшие глыбы бетона. У нас не было
ни лопаты, ни ведра -- работали руками.
     Наконец бетон вложен, но  тур  оказался  слишком  маленьким. Оставаться
дольше на вершине было невозможно -- руки и  ноги не подчинялись, да у нас и
не было с собой материала. Каждый же лишний час, проведенный на вершине, мог
оказаться гибельным.
     С  трудом добрались  до  тайги. Одежда на  нас  застыла  коробом,  тело
потеряло  чувствительность,  челюсти  сводила   судорога.  Пальцы  на  руках
закоченели  и так обессилели, что никто  из  нас не  мог достать из  коробки
спички и  зажечь их. В сознание  ворвалась страшная мысль ненужной развязки.
Поплыли мысли. Но жизнь упрямо сопротивлялась. Прокопий  воткнул загрубевшие
от цемента руки в снег и держал их там до тех пор, пока они не отмякли.
     -- Распахните мне грудь, -- процедил он.
     Лебедев зубами  схватил край  полы телогрейки и резким движением головы
сорвал с  нее  пуговицы.  Прокопий, заложив  руки подмышки,  забегал  вокруг
кедра.
     Минуты  через три он остановился и достал  согретыми руками коробку. На
наших  глазах он  медленно вытащил из нее спичку.  Еще  секунда, и загорелся
ворох сушняка.
     -- Огонь! -- с восторгом крикнул Лебедев.
     Действительно, какое счастье для нас огонь! Он  и согреет, и обсушит, и
обережет твой сон, а в минуты тяжелых раздумий освежит твои мысли, подскажет
выход из тупика. Огонь в тайге всем нам самый близкий и верный друг.
     Согревшись  и  обсушившись,  мы  ушли  к  своим на  Ничку.  А  непогода
продолжала свирепствовать,  окутывая  холодом только что обласканную теплыми
ветрами тайгу,
     От  наступившего похолодания уровень воды  Б  реке сильно  упал, и наши
рыбаки за ночь  поймали более тридцати крупных хариусов. Какая  вкусная была
уха,   тем   более  после  продолжительного  недоедания.   Можно   было,  не
задерживаясь, трогаться в путь.
     Лебедеву и рабочему Околешникову пришлось  остаться, чтобы с цементом и
песком еще раз  сходить на верх  Шиндинского хребта и  долить тур, а мы ушли
вниз по Ничке.
     Лошади, наголодавшись за последние сутки, торопились. А так как  мы шли
по готовой тропе, то на второй  день к вечеру уже были  у своих, на Окуневом
озере.
     Мошков  совсем выздоровел. Он даже убил годовалого медвежонка. Теперь у
нас  имелся  небольшой запас  мяса  и  свежесоленой рыбы.  Люди  повеселели.
Возвратилось неугомонное желание двигаться вперед.
     Рано утром  мы  вышли на  Кизир, намереваясь в  этот  же день  дойти до
Третьего  порога  и там сделать  дневку,  которую  давно  ждали  все,  чтобы
устроить баню, починить одежду и отдохнуть.
     Когда мы увидели реку,  то  вспомнили про  Сокола,  и  невольно  у всех
зародился вопрос: жив ли конь?
     Самбуев  и  я переплыли на  лодке  реку  и  у берега увидели совершенно
свежий след лошади.
     --  Она живая,-- радостно крикнул Самбуев, рассматривая ясный отпечаток
копыт.
     Начали  поиски.  Два часа ходили по  тайге, кричали,  звали,  но Сокола
нигде не было видно. Тогда  Самбуев попросил меня подождать, а  сам переплыл
реку и вернулся с  колокольчиком, который  снял с шеи Рыжки. Минут десять мы
ходили по  лесу  и  Самбуев  беспрерывно  звонил.  Вдруг откуда-то донеслось
ржание лошади,  через  некоторое время оно  повторилось,  но уже значительно
ближе. Самбуев, волнуясь, с еще большим усердием стал  трясти колокольчик, и
вскоре в просвете между деревьями мы увидели бегущего Сокола.
     Конь  подбежал к  нам, остановился в некотором  отдалении и,  приподняв
голову,  сильно  заржал. Ему  сейчас же  ответила  с  правой  стороны берега
какая-то лошадь, и Сокол стремительно бросился в Кизир.
     Перемахнув  реку, он врезался в табун,  стал обнюхивать  каждого  коня,
издавая при этом  звуки, похожие  на гоготание. Сколько  радости было в  его
больших глазах! Наконец-то  он  снова  в своей  семье! Мы тоже были рады его
возвращению.  Рана на животе затянулась. Мы набросили ему  седло и без груза
водворили на место в караване:
     В  тот день  отряд  благополучно  добрался  правым  берегом  Кизира  до
Третьего  порога.  Караван,  обойдя теснину горой,  ушел  дальше  в  поисках
поляны. Я  задержался. "Сколько необузданной силы у этой  реки!" -- думал я,
наблюдая, как скачут огромные валы, перехлестывая гигантские ступени порога.
Вода мечется, ревет, жмется к почерневшей  от сырости левой стене, но крепок
гранит, тупится об  него холодное  лезвие реки, и  ниже  узкого жерла порога
волны  словно в гневе все  еще дыбятся, хватаясь  за скользкие выступы гряд,
хлещут  друг   друга  и,  отступая,  прячутся  под  зыбкой   пеной  широкого
водоворота. А еще дальше река уже спокойнее шумит по каменистым перекатам.
     Я долго сидел на  выступе скалы,  прислушиваясь  к грохоту реки.  Горел
закат,  и  березы  только что  выбросившие  свои  нежные,  пахнущие весенней
свежестью листья, стали поспешно свертывать их, оберегая от ночной стужи. За
рекой кричали потревоженные кем-то кулики.
     А мои мысли были где-то далеко,  далеко с теми, что ушли на Чебулак. Не
случилось ли беды с Пугачевым? Встретимся ли мы с ним и когда?

        ЗА ТРЕТЬИМ ПОРОГОМ


     Дневка Павел  Назарович  загрустил. Со спиннингом  на  пороге. Алексей
догоняет тайменя. Бурундук не доволен нашим появлением. По пути на Мраморные
юры. Скопа ловит рыбу. Бегство с гольца. Ночная трагедия.

     В лагерь вернулись поздно  вечером. Каши остановились километрах в двух
от порога  на  берегу реки. Все  уже угомонились. Только  изредка  доносился
шелест крыльев запоздалой пары гусей, всплески речной волны или приглушенный
далью  мелодичный  звон колокольчика. Воздух был переполнен запахом  чего-то
пряного, смешанного  с  ароматом цветов,  с запахом  свежей  зелени и  еще с
чем-то нежным,  только что народившимся. А небо играло серебристой  россыпью
звезд, и казалось, не ночь была над нами, а необыкновенный весенний день!
     Огромный костер полыхал, освещая толстые  ели, под которыми раскинулись
наши  палатки. Дым,  как бы боясь расстаться с  этим  уголком, не поднимался
кверху. Густой пеленой он прикрывал лагерь, и казалось, что мы расположились
не в  лесу, а в сталактитовой пещере. Стволы елей, словно гигантские колонны
подпирали  нависший дымчатый  свод:  полоски света и теней,  проникая сквозь
лапчатую  крону,  украшали  эти  колонны  причудливым  узором,  а палатки  и
разбросанные вещи придавали "пещере" жилой вид.
     Завтра долгожданная дневка. Будет баня, стирка  и починка. Может  быть,
как и под Первое мая,  товарищи  в час  отдыха вытащат из  рюкзаков заветные
свертки  с фотокарточками  и вспомнят  на  досуге про  близких и  родных,  в
который раз перечтут письма.
     Я достал спиннинг, коробку с блеснами, поводками и, устроившись поближе
к огню, стал перебирать  снасть. Павел Назарович повесил на огонь  чайник  и
сучил дратву для починки обуви. Остальные спали.
     Старик был  чем-то озабочен. Его настроение выдавали сдвинутые седеющие
брови и молчаливая сосредоточенность.
     -- Нездоровится, что ли, Павел Назарович?
     Он будто ждал моего вопроса, отложил в сторону ичиг  с дратвой, шилом и
стал, не торопясь, набивать трубку табаком.
     -- Не спится вот. Все о Цеппелине думаю.
     -- О каком Цеппелине?
     -- Да о жеребце. Заездят его, eй-богу, заездят! И скажи пожалуйста, что
это  за  дети нынче?  Ведь и  мы маленькие были, не без  шалостей  росли,  а
теперь, истинно, сорванцы пошли, всюду нос свой суют...
     Старик положил уголек на табак и начал раздувать его.
     --  Вырастил  я  в  колхозе  жеребца  --  картинку,  --  продолжал  он,
раскуривая  трубку. -- Все в нем в меру: ноги, уши, грива, а глаза -- огонь.
На Всесоюзную выставку мы его  готовили. Вот и боюсь, не наказал как следует
деду   Степану,  чтобы  следил  за   ним,  не  допускал  сорванцов.  Жеребец
покладистый -- могут испортить.
     -- Стоит ли, Павел Назарович, думать об этом? Ведь жеребец на глазах  у
всех -- не допустят, -- успокаивал я его.
     -- Да ведь  они в  душу влезут, пострелы, -- не  отобьешься.  Уговорят,
упросят. Меня и  то ввели  в  грех.  Жеребец  молодой, третья  весна, всегда
сытый,  каждый  день  нужно  проминать,  а они подзуживают:  "Дедушка Павел,
Цеппелин-то у тебя бегать не умеет,  ноги слабые и задыхается, оскандалишься
на выставке..." Не выдержал  я: эх, думаю,  пискарня  пузатая...  Взял да  и
пустил жеребца. Ну и пошел  же он и  пошел -- только  избы мелькали; быстрее
птицы летел, -- и Павел Назарович вдруг преобразился. Как у юноши загорелись
глаза, вырвал трубку изо рта  и, словно держа повод,  вытянул вперед зажатые
кулаки. -- Поводом малость пошевелил -- лечу, земли не вижу, и не помню, как
на краю деревни оказался. Выскочил в поле,  через поскотину перемахнул и тут
маленько  оплошал:  сбросил меня Цеппелин. Тогда только и  опомнился... Ведь
вот вынудили  же меня, старика бесенята! С тех пор и начали приставать: "Дай
да дай Цеппелина промять"... Боюсь, доберутся до  него, могут  испортить,  а
жеребец, что говорить, гордость колхоза...
     Я налил кружку чаю.
     -- Ничего, Павел Назарович, не беспокойся, доследят...
     --  Так-то  так,  да  больно  уж ребятишки  у  нас отчаянные. Куда нам,
старикам!  -- Он  отпил из кружки  и  продолжал:  -- Прошлую осень  в  "день
урожая" скачки у нас  были в Можарке. Соседние  колхозы съехались,  лошадями
хвалятся.  Да и было чем: одна другой  лучше. Рядом в колхозе жеребец Черныш
-- собой не  особенно статный, но на бег резвый; во всей  округе против него
не было коня. Что  ни скачки,  что ни бег -- все их призы. Так и в тот  раз.
Как увидели  мы Черныша, ну, думаем, он возьмет. А  Цеппелина тогда  еще  не
пускали, ему и двух лет не было. А что же детвора устроила!.. На хозяйстве у
нас в деревне работал конь Пегашка, воду возил,  зерно  со  склада на конный
двор  подбрасывал --  словом,  по домашнему.  А сколько лет ему было, только
старики и помнили. Он  в  последний год даже  линять перестал.  И вот  перед
праздником  я заметил, уж больно часто ребята на  водопой Пегашку  водят, --
оказалось, они готовили его к скачкам. Нужно же  такое придумать! -- И Павел
Назарович рассмеялся тихим беззвучным смехом. -- Лошадей запускали версты за
три по тракту, а у края деревни, где кончался тракт,  натянули ленту. Народу
с четырех колхозов съехалось дивно.  Шумят, спорят, чья лошадь  первое место
займет. Вот подняли флаг, и по тракту взвихрилась пыль. Все ближе, ближе, и,
наконец, показались лошади. Далеко впереди летел Черныш, за  ним наш Кудряш,
а дальше все смешалось.  Вот  уж осталось с полверсты до деревни,  а  в  это
время из-за хлебных скирд, что стояли у самой дороги, метров на сто выскочил
впереди Черныша верховой, выравнялся по  тракту и давай подгонять лошаденку.
Вдруг кто-то  крикнул:  "Да ведь это Пегашка!" Все  так и ахнули.  Да только
узнать его было нельзя: голову вытянул, уши прижал, из  кожи лезет, а  бежит
-- того  гляди,  упадет -- и дух  вон! Откуда  прыть  взялась? А  Черныш уже
близко. Народ всполошился. Крик, шум: "Давай, давай, Пегашка,  нажми еще!.."
Детвора следом бежит. "Не выдай, родной!" -- кричат. И вижу я, мой внучок на
нем сидит, руками и  ножонками машет, тужится, вроде помогает ему, а Пегашка
вот-вот рассыплется.  Остается  три-четыре  прыжка Чернышу до  ленты,  да не
поспел,  Пегашка  на  голову  раньше  пришел. Поднялся  спор, большинство за
Пегашку: "Ему приз отдать!.. Пегашка  взял!.." А колхозники, чей был Черныш,
разобиделись,  вроде за насмешку  приняли. И  вот,  пока спорили да  рядили,
видим  --  по  улице  детвора ведет  коня,  через спину  перекинута попона с
надписью: "Чемпион Пегашка, победитель Черныша". Так Пегашку и провели через
все собрание. Даже председатель того колхоза, откуда Черныш, после весь день
смеялся...  А вы  говорите, чего я беспокоюсь.  Это ж сорванцы!  -- закончил
рассказ Павел Назарович.
     Я  от  души  смеялся  над проделкой ребят.  Однако  за этим рассказом я
увидел постоянство характера Павла Назаровича, его заботу и  привязанность к
любимому делу. Это была цельная натура -- чистая, правдивая, искренняя...
     Я проснулся до рассвета и торопился попасть к  порогу. На заре  таймени
неразборчивы в пище, кормятся жадно, а это очень кстати спиннингисту.
     Не успел  я еще  наладить  спиннинг, когда  на  стрежне  слева плеснула
крупная рыба. Минута  -- и  приятный  звук  катушки  прорезал тишину. Первый
бросок  был неудачен, леска захлестнулась, и блесна,  описав в воздухе круг,
упала близко от скалы. А в это время там, куда я намеревался  бросить, снова
всплеск, второй,  и  таймень,  видимо,  поймав  добычу,  завозился,  колыхая
плавниками воду.
     "Какая досада!" --  подумал я,  перебегая  с края водоема  и забрасывая
блесну  далеко  ниже  слива. Шнур, наматываясь  на  катушку, плавно  потянул
"байкал".  Вдруг рывок!  Я мгновенно  дал  тормоз  и подсек, но катушка,  не
повинуясь  мне, стала медленно  разматываться, а шнур  под напором  какой-то
тяжести потянулся влево к стрежню. Снова  рывок,  уже более решительный, и я
увидел, как большая рыба наполовину  выбросилась  из воды, мотнула головой и
пошла  ко  дну. Это было самое страшное. Дно  водоема  загромождено крупными
обломками пород и опасно для лески. Даю полный  тормоз, но  --  увы! -- рыба
проявляет страшное упорство. У  меня  не хватало сил сдерживать нависшую  на
блесну тяжесть. Рывки усиливались, и, наконец, словно взнузданный конь, рыба
метнулась в глубину. От максимальной нагрузки шнур  запел струною. Казалось,
вот-вот лопнет дугою согнутое удилище. Напрасны были мои усилия не допустить
тайменя  до подводных камней. Еще  несколько секунд -- и шнур тупо скользнул
по грани чего-то твердого. Последний сильный рывок -- леска освободилась.
     А в это  время близко от меня  выскочил  свечой все тот же  таймень. Он
перевернулся в воздухе и громко шлепнулся спиной в воду.
     Я стоял, словно окаченный холодной струей, не в состоянии разобраться в
случившемся. Ведь буквально в две минуты таймень расправился с моей снастью.
Как оказалось, рыба ушла с оборванной блесной.
     Куда  только я не забрасывал вторую металлическую приманку, вооруженную
острыми   крючками!  Она  бессчетное  количество  раз   пересекала  водоемы,
бороздила сливы, словно волчок, вертелась по стрежне. Сквозь мутноватую воду
я  видел,  как  играла  она,  колыхаясь  в  водоеме Но  все  безрезультатно.
Казалось, таймени и  ленки покинули водоем  или объявили голодовку. А в душе
все  больше росла досада и на себя, и на сорвавшегося  тайменя, и на солнце,
что так быстро поднималось в небо.
     Я сменил "байкал" на. "ложку" с красным бочком, побросал ее немножко и,
уже без надежды на успех, поднялся к воротам порога.
     С  вершины правобережной скалы, куда я зашел,  был  хорошо  виден  весь
порог. От  шума, что  непрерывной волной вырывается снизу, ничего не слышно.
Меня обдает холодной  сыростью и брызгами рассвирепевших волн. У входа поток
силится  раздвинуть нависшие  плечи  скал. Кренится влево  и,  захлебнувшись
собственной  волною, устремляется вниз в горло узких ворот. Там в водовороте
ничего не видно. Словно  в  котле  все пенится,  кипит.  Но ниже, где  скалы
разошлись, уставшая река как будто присмирела.
     Возвращаться с  пустыми руками не хотелось, но и поймать тайменя в  это
время дня довольно трудно: рыба после утренней кормежки отдыхает  в  глубине
водоема.  Разве только какой-нибудь шальной  попадется  или тот, которому на
утренней охоте не  повезло.  "Хотя бы пару ленков принести к  завтраку!"  --
думал я, спускаясь к омуту.
     Снова зашумела катушка,  и блесна, описывая полудугу, падала то  далеко
внизу,  то  у противоположной  скалы.  Вдруг  знакомый  рывок. Я подсек раз,
второй и увидел,  как у края омута, взбивая пену,  вывернулась крупная рыба.
Она еще раза два появилась на поверхности, затем рванулась вперед, к нижнему
водоему.  Удилище с трудом сдерживало натяжение и могло вот-вот треснуть или
разлететься на составные части. Мощными ударами хвоста рыба разбивала воду в
брызги. При попытках тайменя уйти в глубину я, рискуя оборвать шнур, выводил
рыбу на поверхность. Тогда она бросилась  вниз по  сливу. Я  ослабил тормоз.
Рыба забилась еще сильнее. Через каждые пять метров она выскакивала из воды,
в  бешенстве мотала головой и,  прыжками,  уходила  ниже  и ниже.  Более ста
пятидесяти  метров  шнура отдала  катушка,  и  я с тревогой  посматривал  на
островок.  Вдруг леска ослабела.  Я  мгновенно крутнул катушку,  и  тяжесть,
повисшая  на блесне, к моему удивлению, стала подаваться за  шнуром. Таймень
растопырил  плавники  и, бороздя ими воду, неохотно  тащился вверх по сливу.
Еще  минута  страшного  напряжения  --  и  он  оказался  выше  слива.  Снова
всколыхнулась  вода.   Рыба  металась  то  в  одну,  то  в  другую  сторону,
выскакивала на поверхность, била хвостом.
     -- Тащите, что вы делаете, уйдет!.. -- вдруг послышался  голос Алексея.
Он  побежал к  краю  скалы  и,  выпучив  глаза,  махал руками, подпрыгивал и
кричал: -- Уйдет, ей-богу, уйдет!..
     Более  пятнадцати минут  продолжалась  борьба; наконец рыба выбилась из
сил. Она  поворачивалась  кверху  брюхом,  всплывала  на  поверхность,  вяло
работала  плавниками, а  через несколько минут  я без  усилий  подвел  ее  к
берегу.
     -- Ну и ротище! -- кричал Алексей, заглядывая под скалу. -- Да ведь она
икряная!..
     В этот момент рыба вывернулась  и метнулась в глубину  водоема. Алексей
машинально схватил руками шнур, и  от глухого торможения он лопнул.  Таймень
всплыл  на поверхность и, еще не веря,  что свободен,  покачался  на  волне.
Потом  повернулся  на спину и,  словно очнувшись, бросился вниз. Алексей уже
бежал следом по берегу, охал, кричал, ругался...
     Я вернулся в лагерь.
     --  Неудача?  --  спросил меня Павел Назарович,  не  отрывая взгляда от
крючка -- "обманки" для ловли хариуса, который он усердно мастерил.
     Я не ответил.
     Все  уже  позавтракали, и  мне  пришлось  дожидаться  Алексея.  Пока  я
складывал свои  снасти, повар показался на берегу.  По его  осанке, по тому,
как уверенно он шагал по гальке и как высоко держал голову, я догадался, что
у него за спиною таймень. Заметив Алексея, товарищи бросили работу и, еще не
зная, почему так торжественно возвращается Алексей с рыбалки, заулыбались.
     -- Таймень! -- крикнул кто-то.
     Алексей, сгорбившись, просеменил мимо, показывая огромную рыбу.
     Оказалось, что таймень,  вырвавшись  на свободу,  "без памяти" бросился
вниз и, промахнувшись на повороте, попал на берег, где его и поймал Алексей.
Весила рыба двадцать восемь килограммов.
     Алексей поворачивал тайменя,  показывая товарищам  то черную его спину,
то блестящий, словно облитый серебром, живот.
     Затем повар достал свой нож и привычным движением распластал рыбу. В ее
желудке  оказались  ленок  весом  более  килограмма  и кулик,  непонятно как
попавший туда. Икры не было.
     К  сожалению, наша стоянка была  неудачной из-за отсутствия  корма  для
лошадей. Пришлось  дневку прервать  и продвинуться на  несколько  километров
выше, до устья Тумановки.
     Эта  река вливается  в Кизир тремя  рукавами. Правый берег, к  которому
подошел караван, пологий.  Весною ночевать на  таком  берегу опасно: дожди и
солнечные дни вызывают  интенсивное таяние снегов в горах, и уровень  воды в
реках  быстро  меняется.  Вода  часто  приходит  неожиданно,  валом  и может
затопить,  а  то  и  совсем  снести  лагерь.  Мы  форсировали   реку,  чтобы
остановиться на ночевку на более высоком, противоположном берегу.
     Лошади  переправлялись гуськом.  Шли  осторожно,  вода  у них  вызывала
недоверие. И вот,  когда передние уже  достигли  противоположного берега,  а
задние еще находились посредине  протоки,  одна  лошадь споткнулась и упала.
Течение потянуло ее в самую глубину. Животное, напрягая все силы, продолжало
бороться с потоком, пока не оказалось под яром  у самого  слива  Тумановки с
Кизиром.
     Берег, сложенный  из наносной почвы, отвесной стеной  обрывался в воду.
Измученный конь, подплыв к нему,  стал  ногами  нащупывать твердую опору, но
при первой же  попытке дотронуться  до  обрыва  на него обрушилось  с  тонну
земли.
     Конь стал  тонуть. Мы были  бессильны помочь ему.  Еще минута  -- и он,
трижды окунувшись, не показался больше на поверхности. Только вьюк с сахаром
и палаткой еще некоторое время держался поверх воды.
     Тяжела для нас была эта новая потеря. Мы еще очень далеко находились от
центральной  части Саяна, а потеряли уже трех лошадей. Что  же будет дальше,
когда мы вступим в более недоступный район гор!
     Остановились на левом  берегу Тумановки, в клину слияния ее  с Кизиром.
Пробудилась первобытная тайга людскими голосами да стуком  топоров. Снизу по
реке  доносились  удары  железных  наконечников о  камни  --  это  шестовики
поднимали груженые лодки.
     За суетой и не заметили, как с гор спустился вечерний сумрак, как потух
закат, как увяла даль, прикрывшись сиреневой вуалью.
     Устраиваясь на  ночь, я заметил на сучке бурундука. Светлорыжий зверек,
видимо, был  хозяином этого небольшого  клочка земли,  где  мы расположились
биваком. Наверное, никогда на  его  поляне не появлялось  столько гостей,  и
таких беспокойных.
     Он, изредка поворачивая свою крошечную головку, осматривал то коней, то
костер и подолгу останавливал взгляд на Левке и Черне.
     Вдруг  зверек завертелся на сучке, задергал хвостиком и издал  странный
звук. Это не был писк, которым обычно он выдает себя или дразнит собак. Звук
походил на квохтанье.
     Бурундук соскочил  на валежину, пробежал по ней  до  края и хотел  было
прыгнуть под колоду, но задержался. Оказывается, мы вьюками заложили вход  в
его нору.  Зверек попытался проникнуть в нее  с другой стороны, подлазил под
груз, но  тщетно.  Тогда  он  вспрыгнул на пень, напыжился и  продолжал тихо
квохтать.
     Бурундук почуял, что где-то близко за  горами собирался дождь.  Зверьку
нужно было  укрыться  на  ночь,  но где? -- нора заложена вьюками. В поисках
надежного укрытия он бросился под валежину, но там сыро  и холодно. Я видел,
как  позднее  бурундук  торопливыми прыжками  удалился от поляны  и  исчез в
лесном хламе. У него где-то имелось запасное убежище.
     Над нами  было голубое  небо. Мы  верили ему и  не  поставили  на  ночь
палаток,  не укрыли  как следует  багаж. Тогда  еще  мы не знали,  что  этот
маленький зверек обладает способностью предчувствовать непогоду и квохтаньем
предупреждать других.
     Павел Назарович не разделял нашей беспечности. Он укрылся под кедром.
     Зудов  имел  большой  опыт   промышленника  и  хорошо  приспособился  к
скитальческой жизни. Суровая первобытная природа: лесные завалы, наводнения,
снегопады, гнус, холод,  обвалы -- вот что сопутствует человеку в Саянах, Но
Павла Назаровича  трудно  захватить врасплох.  Не обмануть  его  соболю,  не
изнурить голодом. Домотканный зипун, котелок и горсть сухарей -- это все его
"снаряжение".  Остальное у него в тайге: мягкая постель,  мясо, рыба. Даже в
лютый январский мороз он уютно переночует  под защитой скалы  или  в  глухом
ельнике.
     Я  с  удовольствием  забирался  к нему под  кедр. Павел  Назарович умел
устроиться удобно и уютно. Одежду и обувь на ночь развешивал на жердочке для
просушки, ружье  ставил у изголовья, прислонив к дереву, а  рюкзак  укреплял
где-нибудь  на ближнем сучке. Всю ночь у  него над  огнем, не смолкая, шумел
чайник.  Дрова  не бросали искр, горели ровно и  долго. Но  самым интересным
были рассказы старика  о  соболином промысле, о ночевках на  гольцах, когда,
застигнутый бураном, он спасался, зарывшись  в  снег, и  у маленького костра
ждал перемены погоды. Не  раз  соболь  заводил его далеко  от стоянки,  и он
сутками голодал, но не бросал преследования, пока не приторачивал к  поняжке
этого  ценного  зверька. Тогда наступали минуты  величайшего удовлетворения.
Соболиный  промысел --  это  своеобразная школа,  где  выращиваются  смелые,
выносливые и сильные человеческие  натуры. В ней  и  Павел Назарович получил
свое  таежное  образование.  Путешествуя  по  Восточному Саяну,  мы  многому
научились от нашего спутника.
     Словно боясь нарушить  покой  приютившего  нас леса, мы  долго молчали,
сидя у костра. Потом кто-то тихо запел:

     Есть на Волге утес. Диким мохом оброс...

     Неуверенно  вступил второй  голос,  потом  третий...  и песня полилась.
Павел Назарович  оказался прекрасным  песельником. И скоро  приятная мелодия
Широкой волной разнеслась по долине. Старик запевал:

     На вершине его не растет ничего,
     Там лишь ветер свободный гуляет,
     Да могучий орел свой притон там завел
     И на нем свои жертвы терзает.

     Мы дружно подхватили.
     Даже Прокопий,  не имевший  ни голоса, ни  музыкального  слуха,  уселся
против  Павла  Назаровича  и, подражая  ему,  открывал  рот,  хмурил  брови,
тужился,  но все  это делал  беззвучно,  а  лицо  было довольное, словно  он
главный запевала.
     Я смотрел на нашу "капеллу" с восхищением. Все было хорошо: и костер, и
люди, и старые ели, прикрывавшие нас густой кроной.
     С наступлением темноты исчезли звезды.  Мы беспечно спали у костра и не
заметили,  как надвинулся дождь. Слабый,  но  настойчивый, он погасил огонь.
Пришлось подниматься, а пока ставили палатки, все промокли до нитки.
     Утром трое  товарищей во главе с Курсиновым отправились искать погибшую
лошадь, чтобы содрать с нее шкуру для поршней. Я же пошел вместе с Прокопием
обследовать Мраморные  горы, расположенные с левой стороны Тумановки. С нами
увязался и Черня.
     Еле заметная  тропа,  по которой  изюбры, дикие олени и  лоси совершают
переход  от  Тумановки  на  Кизиро-Казырский  водораздельный  хребет,  скоро
привела  нас  к бурному потоку, впадающему в реку  с  левой стороны.  Словно
разъяренный зверь  мечется он между каменных глыб, ревет, пенится  и злится.
Летом  это, видимо, небольшой горный ручей, через  который легко перейти, не
замочив  ног.  Весной, собирая  воды  тающих снегов  со склонов  долины,  он
представляет собой уже грозный поток.
     Выискивая брод, мы с полчаса ходили вдоль берега,  пока не  оказались у
самого  устья.  Неожиданно с высоты  донесся  легкий шум  крыльев. Пролетела
скопа. (*Скопа -- хищная птица; по-сибирски -- "рыбак")
     Летела она тихо, лениво покачивая огромными крыльями.  Казалось,  ничто
ее  не интересует.  Скопа -- большой хищник, почти  со степного орла. Размах
крыльев у крупных особей достигает ста семидесяти сантиметров. Хотя  скопа и
считается речной птицей, но плавать она не умеет. Зато  вряд ли какая другая
птица может  поспорить с ней в ловкости по ловле рыбы. У скопы очень  острое
зрение. Например, она замечает в воде хариуса с  высоты более ста метров, да
еще сквозь речную волну.
     Увидев птицу, мы затаились у края чащи.  Через толстый слой воды скопа,
несомненно, видела все, что творилось там,  на  дне быстрого потока. Рыбу не
спасет  даже защитная окраска. Вот птица у самого слива.  Вдруг на мгновенье
она  замерла на  месте и,  свернув крылья,  камнем упала вниз.  У самой воды
скопа  далеко  выбросила  вперед свои лапы.  Раздался  громкий всплеск;  еще
секунда -- и хищник, шумно хлопая крыльями, поднялся в воздух. В его  когтях
трепетал большой хариус.
     Из  всех  птиц,  питающихся рыбой, пожалуй,  только скопа ловит  добычу
когтями.  Как мне приходилось неоднократно наблюдать, бросается  она в  воду
против  течения,  а  пойманная  ею рыба  всегда обращена  головою  в сторону
полета,  то  есть  вперед.  Последнее  свидетельствует  о той  поразительной
быстроте и ловкости, с какими хищник нападает на  рыбу. Проворный хариус  не
успевает даже отскочить или повернуться, как уже оказывается пойманным.
     Мы свалили кедр и по  нему перебрались на  правый  берег  ручья. Солнце
стояло высоко. После холодного утра ростки зелени жадно потянулись к  теплу.
Береза,  черемуха  и  бузина  уже  выбросили  нежные  листочки; пройдет  еще
несколько дней, и они оденут долину в летний наряд.
     Ближе  к горам смешанный лес  уступал место  кедровому.  Словно поясом,
кедровник опоясал склоны Мраморных гор.
     Трудно вообразить, какое огромное количество ореха рождает он ежегодно.
     Осенью, во время сбора урожая, шумно бывает в кедровом лесу. Накапливая
жир, бродят по лесу медведи. Бурундуки, делая  запасы на  зиму,  суетятся от
зари до зари. Они шелушат шишку,  таскают орехи в свои подземные  кладовые и
там укладывают  в  строгом порядке этот ценнейший  продукт. Даже  хищники --
росомаха и соболь -- лакомятся  кедровыми  орехами. Выискивая  чужие запасы,
они  шарят по  кедровнику,  оставляя на зеленом  мху отпечатки своих  лапок.
Одной кедровке  невпрок идут орехи. Ест она их жадно и много, но никогда  не
жиреет. Зато  в  кедровых  лесах  она выполняет  благородную роль садовника.
Сорвав шишку и набив зоб орехами, кедровка уносит их иногда очень далеко: на
вершины гор, на дно цирков,  в  ущелье.  Там  она прячет  орехи  в  мох, под
валежник, между камней -- словом, куда попало, и возвращается в лес за новой
порцией.  Так  всю осень, пока  тайгу не покроет глубокий снег, птица  очень
много запасает орехов. И  не все  свои кладовые потом использует.  Многие из
них и  являются посевным материалом. Кедровый  лес,  растущий в подгольцовой
зоне, обязан  своим появлением птицам, главным образом  кедровкам,  и другим
обитателям тайги, имеющим обыкновение прятать орехи.
     Однажды, поднимаясь  на  высоченный голец Типтур  (Олекминский хребет),
нам пришлось наблюдать, как кедровка шелушила шишку и прятала орехи. Миновав
границу леса, мы по  россыпи подбирались  к вершине. Неожиданно нас опередил
легкий шум  крыльев -- пролетела кедровка с шишкой в клюве.  Она уселась  на
камень  и, не обращая  внимания на  нас, стала ловко отрывать шелуху, глотая
орех за орехом. Работала быстро, и  скоро ее переполненный зоб так раздулся,
что  птица потеряла свою  стройную форму. А мы все  ждали, что будет дальше.
Покончив с шишкой, кедровка сделала несколько прыжков,  удивленно посмотрела
на  нас и,  срыгнув  орехи, неумело прикрыла их  мхом. Затем птица заботливо
почистила клюв о камень, взбила перышки и с хвастливым криком пронеслась над
нами -- дескать, вот какие хитрые кедровки!
     Мы подошли к ее похоронкам.  Оказывается,  орехи она запрятала в старый
след сокжоя, глубоко вдавленный в сухую почву. Поднимаясь выше, нам попалось
еще две кладовых, наскоро  прикрытых  ягелем. Крик птиц весь день был слышен
на гольце.
     Вряд ли кедровки помнят  все  свои многочисленные  похоронки,  какая-то
часть заготовленных ими орехов остается забытой или неиспользованной. Весною
эти орехи дадут  ростки и  при  наличии почвы  начнут развиваться,  а  затем
вступят в тяжелую борьбу с холодной россыпью, чтобы отвоевать у ней для себя
клочок земли. Так птицы рассаживают по  каменистым склонам гольцов  кедровые
леса и стланиковые заросли.
     В полдень мы поднимались по крутому  откосу на верх Мраморного  хребта.
Шли тихо, рассчитывая где-нибудь на склоне  увидеть марала.  Эти звери любят
весною  жить  в  залесенных  скалах. Днем  они  обычно  нежатся  на  солнце,
примостившись  где-нибудь  на верху обрыва,  а  вечерами пасутся, лазают  по
карнизам, расщелинам и открытым солнцепекам.
     Черня держался  настороженно: часто  останавливался, натягивая поводок,
тянул  носом  воздух,  обнюхивал  кусты,  камни.  В  одном  месте,  переходя
разложину, Прокопий  вдруг  остановился и, показывая на перевернутый камень,
сказал:
     -- Утром медведь ходил, маралов тут не будет.
     И действительно, мы нигде не видели их следов, Зато все чаще попадались
перевернутые  колоды,  взбитый мох,  а в одном  месте  мы увидели  крошечные
отпечатки лапок медвежат. На залесенном склоне  жила медведица с малышами, и
маралы, конечно, ушли отсюда. Они не терпят такого соседства.
     Медленно взбирались мы по  каменистому  отрогу, и чем выше, тем  положе
становился  подъем.  Ветер,  стужа  и  вода  достаточно  потрудились,  чтобы
пригладить вершины  Мраморных  гор. Но еще много незаконченной работы: всюду
лежат,  чудом удерживаясь на крутизне,  руины давно  развалившихся  гребней,
торчат останицы  некогда возвышавшихся скал. Склоны  гор прикрыты  россыпью,
украшены сложными рисунками разноцветных лишайников. Под ногами мялся мягкий
ягель.  Всюду   пятнами   виднелись   заросли   рододендронов,  только   что
освободившихся из-под снега.
     Уже вечером мы достигли вершины южного отрога. С  него открывался почти
весь горизонт.  Нужно было  торопиться до темноты изучить рельеф местности и
рассмотреть долину Кизира, по которой лежал наш путь к Фигуристым белкам.
     Сквозь прозрачный воздух хорошо виднелась заманчивая даль.  Густые тени
прикрывали  провалы.  На  их фоне резче выступали освещенные закатом  гребни
гор.  На  севере  по  горизонту  тянулось  однообразное,  плоское  Пезинское
белогорье с одинокой вершиной -- Зародом, господствующей  над белогорьем. Ее
мы и  наметили под пункт.  А дальше за  Зародом  --  хаос  нагромождений,  в
котором  издали разобраться было трудно. Там начинается Канское белогорье, а
от него правее,  в вечерней синеве виднелась Кинзимокская гряда и Фигуристые
белки, пожалуй, самая длинная и труднодоступная  часть этого горного  района
Саяна.  Много  раз  я  с  тревогой  всматривался  в  пугающие  вершины  этих
великанов, пытаясь угадать, что ждет нас там?
     С  отрога  была  видна и  долина  Кизира. Выше третьего  порога  хребет
Крыжина  как  бы  отступает на  юг,  образуя  широкую  долину,  и  несколько
понижается.  Но  река  неизменно  течет   близ  крутых  залесенных  отрогов,
образующих  правый  берег. Чтобы продвинуться вперед, нам  предстояло  снова
перебраться  через  Кизир  и  проложить проход  по  высокоствольной дремучей
тайге, прикрывающей левобережье долины.
     Заночевали  мы  у кромки леса. Прокопий  вскипятил  чай,  отварил кусок
тайменя, и после ужина мы стали укладываться на ночь.
     Черня никак  не мог подыскать себе места. Сначала он  улегся на камнях,
потом пришел  к огню и примостился у  наших постелей.  Затем он снова встал,
походил  вокруг костра  и  стал  рыть  лежбище под соседним  кедром.  Что-то
тревожило собаку.  Я встал и  посмотрел на  небо. Тучи  прикрывали восточный
край хребта. Надвигавшаяся темнота гасила звезды.  Ураганом пронесся  ветер,
оставляя  позади  себя  долго  качающиеся  деревья.  Мы вскочили, пораженные
внезапно изменившейся погодой. Вдруг беззвучно и широко  распахнулась темная
бездна неба и оттуда прорвалось тяжелое рычание грома.
     -- Дождь... -- произнес в испуге Прокопий.
     Не было  сомнения  -- надвигался страшный грозовой  ливень, какие часто
бывают  на Саяне.  Молния беспорядочно крестила небо,  удары грома потрясали
голец. Холодным потоком хлынул дождь. Затух костер, куда-то в темноту убежал
Черня. Надо  было немедленно  искать  убежище, и  пока  складывали  рюкзаки,
основательно промокли.
     Жутко  бывает ночью в горах, когда над головой бушует гроза  и огненной
чертой молния  крошит  свод черного  неба. Нужно  было  спасаться  бегством.
Мигающий  свет  освещал крутой  спуск,  по  которому  мы сбегали  вниз.  Над
головами  взрывались  чудовищные  разряды  грома,  непрерывающимися  волнами
хлестал дождь. Внезапно мы оказались на краю обрыва.  Спускаться дальше было
опасно, нам ничего не  оставалось,  как  прижаться к стволу  кедра  с редкой
кроной и ждать конца светопреставления.
     Буря  не  унималась. Мокрые, промерзшие,  мы стояли под  ливнем.  Вдруг
сквозь шум  непогоды снизу  до слуха донесся страшный звук  -- то ли рычанье
зверя, то ли просто возня.
     --  Слышишь?  -- толкнул меня локтем  Прокопий,  а  сам дрожит, челюсти
стучат.
     Звук  усиливался. В глухой рокот  непогоды  врывался рев зверя. Не было
сомнения, где-то близко, под обрывом в темноте происходила какая-то страшная
схватка. Но кого  с кем  и  почему именно  в минуты невероятного ливня,  это
оставалось загадкой.
     Наконец  буря  пронеслась, но еще  долго  слышались  отголоски грозовых
разрядов. Прекратилась и возня. Из-за  далеких  гор  показалась запоздалая и
ненужная  луна. Накинув на  плечи котомки,  мы спустились ниже. Хорошо,  что
спички мы, как правило, носили в непромокаемых березовых коробочках, но и со
спичками  не  так просто  развести  костер  после  такого ливня.  Счастье не
покинуло нас в эти минуты: по пути попалось дупляное дерево. Мы срубили его,
достали  из середины сухой  трухи и через  несколько минут уже сушили мокрую
одежду и сами наслаждались теплом.
     На  востоке  брусничным  соком  наливалась  ранняя   зорька.  Откуда-то
прибежал Черня, мокрый, уставший. Он упал возле костра и мгновенно уснул.
     -- Кто же мог драться ночью? -- спросил я своего спутника.
     Тот повел плечами.
     -- Не знаю. Чаю попьем, сходим посмотрим.
     Мы, конечно, не  могли оставаться в  неведении, не могли  не разгадать,
что произошло под обрывом.
     Мы спустились под обрыв.  Поломанный лес,  глубоко вдавленные отпечатки
лап и не  смытая дождем кровь являлись неоспоримыми доказательствами схватки
медведей.
     -- Понять не могу, что тут было.  Если звери не поделили добычу, то где
она? -- рассуждал Прокопий сам с собою.
     Но вот взгляд его остановился на  кедре со сломанной вершиной, и улыбка
расплылась по обветренному лицу охотника.
     -- Все понятно, -- сказал он, рассматривая залохмаченный слом дерева.
     Затем, обращаясь ко мне, показал  рукою на  маленький след  медвежонка,
очень похожий на тот, что видели мы вчера, поднимаясь на голец.
     -- Вершина-то  эта  не сломана, посмотри, -- говорил  Прокопий.  --  Ее
медведь отгрыз, медвежонка  добывал... У этих малышей плохая  привычка: чуть
какая  опасность,  сейчас же на  дерево! А это  и  нужно медведю --  ведь он
большой любитель полакомиться медвежонком.
     -- Неужели медведь ест медвежат? -- удивился я.
     -- Только попадись на глаза, ни за что не расстанется!
     -- Так, значит, он съел малыша?
     --  Наверное,  иначе  зачем было медведице затевать с ним такую  драку?
Посмотри, что наделали,  -- и Прокопий указал взглядом на валявшиеся  вокруг
вывернутые корни, на ямы, на разбросанные камни, на изломанный кустарник. По
ним легко было представить эту  ужасную схватку медведицы, защищающей своего
детеныша,  с матерым  медведем. Какой,  поистине  геркулесовой,  силой нужно
обладать, чтобы взбить, разметать, изломать  все  вокруг -- на что  способен
только медведь.
     Рассматривая  следы  драки, мы пришли  к  выводу,  что  медвежонок  был
застигнут медведем  на земле и, спасаясь, бросился  на молодой кедр. Медведь
взобрался на  него, насколько позволила ему его  ловкость,  отгрыз вершину с
медвежонком, но тут подоспела  медведица. Отбила ли она своего малыша или он
был съеден медведем до схватки, этого разгадать нам не удалось.
     -- Вот потому медведица и щенится через два года, -- заключил Прокопий,
когда мы уже спустились в долину.  -- Ведь  гон у этих зверей бывает в июне,
когда  медвежата еще маленькие  -- сосунки,  и  если бы в этот же год  самка
гуляла, то медведь поел бы малышей.
     Мы  посидели на  колоде несколько минут и  тронулись в  обратный путь к
Кизиру.  Пройдя  всего  лишь  метров  двести,  Черня  вдруг  насторожился  и
приподнял высоко морду, затяжно глотнул воздух, затем легкой рысцой  побежал
вперед.
     Мы остановились.
     -- Неужели медведь?
     Прокопий сбросил с плеча бердану, и мы бесшумно последовали за собакой.
Там,   где  кончался  крутой  откос,   рубцом   огибающий  котловину,  Черня
остановился и  стал обнюхивать  небольшую кучу, сложенную из мха, содранного
кем-то с откоса.
     -- Странно...  кому  понадобилось  сдирать  мох?  --  сказал  Прокопий,
разбрасывая ногой кучу.
     В ней оказалась похоронка медведя: небольшой кусочек кишки, две  лапки,
нижняя челюсть медвежонка. Мы удивились, ведь этих остатков зверю было всего
лишь на  один  глоток,  зачем  же понадобилось ему  их  прятать?  Медведь --
своеобразный гастроном, любит притухшее с запахом мясо -- иначе незачем было
ему оставлять кроху своей трапезы,  тем более весною, когда этот зверь ведет
полуголодный образ жизни.
     Несколько  позже, работая с экспедицией  по  реке Олекме, мы на  хребте
Илин-Сала нашли аналогичную похоронку  и там же недалеко отгрызенную вершину
лиственницы. Эти два  случая позволили мне сделать вывод, что самым  опасным
врагом медвежат  является прямой их сородич --  взрослый самец. Это довольно
странное явление в какой-то степени связано с тем, что медведица спаривается
через год, после того как медвежата станут способными вести  самостоятельную
жизнь и уже не следуют по пятам за матерью.

        НА ФИГУРИСТЫХ ГОЛЬЦАХ


     По  дремучей  тайге. Маркиза  задерживает караван. Поиски  воды.  Мост
через Долгий Ключ. Хариус берется на обманку. Предсказания Павла Назаровича.
Попытка добраться до  Фигуристого.  Скопа  не подвела.  У  Гнедушки  родился
жеребенок. Новое несчастье.

     Когда мы  возвратились  к Тумановке, лагерь  уже снялся. На толстой ели
товарищи сделали надпись:

     Тумановский лагерь
     Саянской экспедиции.
     1938 г.

     У самого  пепелища стояла  воткнутая в землю палка. В верхнем  конце ее
была защемлена стрела, обращенная острием на восток.
     В  этом  направлении  шла  прорубленная  просека  со  свежими  конскими
следами.  Мы  пошли  по ней и  скоро увидели  весь отряд  на противоположной
стороне. Нас поджидала лодка.
     Погибшую лошадь и палатку  не нашли. Больше  всего  сожалели о  сахаре.
Теперь  для  нас продукты  приобрели  особую значимость,  поскольку  от  них
зависело не только осуществление цели, но и сохранение наших жизней. Лебедев
и  Околешников  вернулись с  Чебулака еще  утром,  и Мошков решил  до нашего
прихода переправить  груз и лошадей  на левый  берег Кизира. У них все  было
готово, лошади заседланы. Ждали только нас.
     Над обширной уже позеленевшей тайгою заходили тучи. В блеске солнца они
были  необыкновенного цвета: то,  сливаясь, темнели, то, редея, удивляли нас
изумительной  белизной. Поднимался и бежал  по  вершинам  деревьев  холодный
ветер. Павел Назарович предупредил:
     -- Не зря ли торопимся, дождь будет.
     --  Напрасно, Павел Назарович, стращаешь, -- сказал Мошков. -- Пока  он
соберется, мы будем далеко!
     Осадки  на  Саянах  выпадают часто,  особенно  весною,  и  дожди  здесь
отличаются  внезапностью.  Бывает так: небо  чистое, ни ветра, ни  тумана, а
из-за гор вдруг  выткнется безобидное  на  вид облачко, вы  даже не заметите
его,  но через несколько минут оно  так вас исхлещет  дождем, нитки сухой не
оставит. И  вы  не успеете опомниться, уяснить, откуда все это взялось,  как
облачко,  сбросив свой груз, исчезнет, и опять над  вами чистое голубое небо
да яркое горное солнце.
     Для путешественников дожди на Саяне  иногда превращаются в бедствие. Мы
за малым  исключением  почти каждый день были мокрыми. Больше всего страдала
одежда: от частой просушки у огня она быстро изнашивалась. Гнили потники под
седлами, сырели продукты. Трудно было за всем уследить,  да у  нас и не было
времени держать все в норме.
     Мы тронулись и скоро  попали в зону  густой  высокоствольной тайги. Она
оставила неизгладимый след в моей  памяти своей первобытностью. Неприступной
стеной   встретили   караван  столетние   кедры,   растущие   вперемешку   с
пирамидальными елями да белоствольными  березами. Как тесно  и  дружно живут
они! Нас  со всех  сторон  окружала  бесконечная  молчаливая  чаща. Куда  ни
свернешь, то  сучковатый  валежник, то полусгнившие  пни, то огромные пласты
земли,  поднятые корнями  свалившихся деревьев. Постоянно увлажненная  почва
затянута  папоротником  да мягким темнозеленым мхом,  в  котором  тонешь  до
колен. В воздухе прель, запах дупла, застойной сырости и  еще не перегнившей
прошлогодней  листвы. Под сводом сомкнутых крон  старых великанов  постоянно
сумрачно и темно. Туда не проступают  лучи солнца, не заходят звери, нет там
и птиц. Нижний ярус леса  не знает и бурь. Редко  когда слух улавливал свист
крыльев пролетающего над лесной пустыней сапсана, да иногда доносился с неба
исступленный крик голодного  коршуна.  Может быть,  только осенью или ранней
весною случайно заночует  в этой тайге стайка перелетных  птиц, укрываясь от
бури, да разве в сентябре забежит сюда обезумевший марал в поисках самки.
     Не радуйтесь вдруг показавшейся  полоске  света,  то бурелом или горный
поток с заваленным валунами руслом.
     Иногда  попадались топкие  ложбины,  представляющие собою не  то старые
русла,  покрытые  болотистой  растительностью,  не  то  полувысохшие  озера,
затянутые троелистом.  Эти  ложбины, замкнутые стеною  непролазного  леса, с
белыми  лилиями  на  поверхности  зеленовато-илистой  воды,  с  причудливыми
корнями утонувших деревьев, казались  фантастическими  уголками.  Не хватало
только в  них допотопных животных, тогда бы создалась полная картина древней
тайги.
     Пробираясь сквозь  этот  могучий лес, мы потеряли понятие о расстоянии,
забыли  про  время.  Нами  овладевало  состояние  угнетения,  подавленности.
Хорошо, что иногда на глаза  попадались  заснеженные  вершины хребтов, и мы,
ориентируясь по ним, исправляли свой путь.
     Расчищая  проход  топорами, мы  медленно  погружались в  огромное  море
задыхающейся  растительности, а небо  уже сплошь затянулось тяжелыми тучами.
Спускаясь все ниже и ниже,  они легли на горы и медленно сползали в  долину.
Еще мрачнее стало в лесу.
     Следом за людьми,  понурив головы, тянулись лошади, Не успели пройти  и
километра,  как  попали  в  топь,  протянувшуюся  поперек  всей  долины.  Мы
подыскали более  узкое место, чтобы пересечь болото, но лошади стали тонуть.
Люди  бросились  на  помощь,  снимали  вьюки, седла  и  волоком  вытаскивали
животных.
     Последней топь  переходила Маркиза. Она нехотя  шагнула  вперед и стала
перебираться через болото.  Но вдруг у самого берега, споткнувшись, упала, и
ее костлявая туша скрылась под  растительным покровом болота. На поверхности
остались раздутые ноздри, уши да полный мольбы о помощи взгляд.  Много труда
было положено, пока  Маркизу вытащили на берег. Она  была  страшно  вымазана
грязью  и  казалась  еще больше  уродливой:  нижняя челюсть  отвисла,  глаза
выкатились, одно  ухо торчало в сторону, другого  не было видно, хвост  стал
тоненький -- крысиный.
     -- Пропастина,  не  лошадь!  --  сказал  Павел Назарович,  сплевывая  в
сторону набежавшую слюну.
     Мы  продвигались  медленно. На  стук  топора  да  на  треск  срубленных
деревьев  в лесу гулко откликалось эхо.  Следом  за нами ползли  отяжелевшие
тучи.  За   ними   скрылось   солнце.   Дыхнуло  холодной  сыростью.   Ветер
предупреждающе  качнул  вершины  кедров.  Теперь  никто  не   сомневался   в
предсказаниях  старика   Зудова,  --   косые  полосы  дождя   нагоняли  нас.
Остановились и только успели сбросить вьюки, как грянула буря.
     Наскоро поставив палатку, мы  сидели молча,  прислушиваясь  к непогоде.
Лошади стояли смирно, опустив уставшие головы.
     --  Павел  Назарович, ты  бы научил  меня  угадывать погоду, я бы  тоже
предупреждал товарищей, -- обратился Алексей к старику.
     -- Меня не слушаются, не поверят и тебе, -- с обидой ответил тот.
     -- Оно  и понятно:  один ты  все  равно  что кустарь-одиночка, вот и не
верят, -- сказал Алексей. -- А ежели я буду предсказывать, а ты подтверждать
-- это совсем другое, вроде организации. Понимаешь?
     Все рассмеялись.
     --  Утром  безошибочно говорил, что  будет дождь, так  не поверили,  --
ворчал проводник. --  Еще отец  мой, старик,  говорил:  смотри,  если  скопа
начинает жадно кормиться, это  непременно к дождю. Утром, видели, она взад и
вперед моталась, все рыбу таскала?
     -- Ничего не понимаю, -- не выдержал Курсинов. -- То ты  говоришь,  что
перед дождем  птица  не поет,  мало летает, а  теперь наоборот, -- вот тут и
угадай.
     --  Птицы  разные  бывают.  Большинство,  как   почувствуют   непогодь,
нахохлятся,  делаются  вялыми, а  скопа наоборот, она ведь питается  рыбой и
понимает, что после дождя вода помутнеет, тогда не то чтобы  поймать, а даже
не увидеть с высоты рыбу, -- вот и торопится по светлой воде накормиться.
     --  Что же  ты  толком  не  объяснил, переждали бы... --  с  сожалением
произнес Лебедев.
     Когда ветер сбил с хвои последние капли дождя, Алексей и Курсинов пошли
искать воду, а мы принялись благоустраивать лагерь.
     Более часа  они  ходили по  тайге, да  так  ни с чем и вернулись. Почва
высокоствольного  леса  жадна  к  влаге и  способна впитывать  ее  огромными
количествами и долго хранить. Даже в засушливое время в такой тайге сыро, но
воды найти трудно.
     --  Видимо,  и  сегодня  ужин  из гармошки  будет,  --  сказал Алексей,
показывая пустое ведро. -- Все мокрое, а набрать воды негде.
     --  Не может быть,  чтобы весною воды в тайге не было. Не нашли  или не
знаете, где она бывает, -- сказал Павел Назарович и скрылся в лесу.
     В сумерки он вернулся и поставил перед Алексеем ведро с водою.
     -- Так где же ты брал, ведь мы все тут обшарили.
     -- Позаимствовал у берез. Для чая березовый сок куда с добром.
     Нам  не  раз приходилось пить в тайге березовый сок.  Сваренный из него
чай утоляет жажду. Многие находят такой чай даже вкусным. По нужде мы варили
из сока и суп.
     Березовый  сок сладковат  на вкус, напоминает содовую воду. Добыть  его
можно  только  раннею  весною.  В это время года  березы очень сочные. Чтобы
отобрать у них влагу, следует сделать две  зарубки вкось ствола, так,  чтобы
нижние  концы  их сходились примерно под прямым углом. В самый край зарубок,
на месте стыка, помещают желобок, по которому сок стекает в посуду.
     Рано утром отряд покинул негостеприимное место. Вокруг попрежнему царил
неприветливый мрак лесной чащи. Долго мы помнили эти дни напряженной борьбы,
когда мы пробирались вперед по никем еще не  потревоженной тайге. Лес и чаща
сменились  узкими полосками болот. Но в  борьбе  с природой люди еще  больше
закалялись,  росло  упорство.  Порукой  нашему  успеху   были   сплоченность
коллектива  и   общее  стремление  двигаться  вперед.  Саяны   должны   быть
побеждены,-- это наша цель. Когда же на карте отобразятся белогорья, хребты,
цирки, ущелья и долины,  когда  на  ней оконтурятся леса, появятся нити рек,
очертания озер, тогда придут сюда геологи, ботаники, дорожники. Они заставят
Саяны отдать свои бесчисленные богатства на благо нашей родины.
     Вечером  того же дня мы оказались на  берегу реки  Долгий Ключ, берущей
начало  с  северных и северо-западных склонов Фигуристых белков. От  дождя и
интенсивного таяния снегов  ее русло  было  доверху заполнено  мутной водою.
Размытые берега оказались  совершенно  недоступными для  переправы  лошадей.
Пришлось остановиться и сразу же приняться за сооружение моста.
     Ширина реки равнялась  двадцати  пяти метрам. Мы нашли посредине  русла
намытый коряжник. Он-то и послужил главной опорой будущему мосту.
     Кудрявцев  и Курсинов  с двумя  концами веревок переплыли  к коряжнику,
расчистили его,  как  нужно было для укладки моста, а  мы стали подавать  им
бревна.  Затем  сделали вторую часть  моста от коряжника до противоположного
берега и приступили к переправе лошадей.
     Каждую лошадь переводили два человека, придерживая ее за повод и хвост.
Животные   проявляли  удивительную   покорность,  мирно   шагая   по  сильно
качающемуся настилу. А Бурку и Дикарку даже приходилось подгонять.
     Утром  уровень  воды  в  Долгом  Ключе  еще  поднялся.  Ни  мостика, ни
коряжника не осталось  -- все было сметено мутным потоком. Изредка доносился
шум падающих деревьев, подмытых водою.
     Караван  двигался  еще  медленнее,  чем  вчера.  Не  так звонко стучали
топоры, реже кричали погонщики. Люди ослабели; мысли о пище не покидали нас.
А до Фигуристых  белков,  где  могла быть успешная охота, оставалось еще два
дня пути.
     Павел  Назарович  хотя  и  бодрился, но  заметно  осунулся.  Вечером он
жаловался  на боль  в  пояснице,  на  слабость  в  ногах. Беспокоясь  о  его
здоровье,  я распорядился передать  ему Маркизу, а груз, который она  везла,
распределить по вьюкам.
     Старик  заботливо  осмотрел седло, привязал  в  торока свой домотканный
зипун, сумку с табаком,  а поверх седла  вместо подушки положил завернутое в
тонкое одеяло белье. Ехал он далеко позади каравана.
     Поздно  вечером мы остановились на небольшой  поляне, покрытой пушистым
ковром зеленой травы. Для лошадей наступило лучшее время, когда  в тайге еще
нет мошки и  мало  комара,  а сочного корма много.  Освободившись от вьюков,
животные с удовольствием покатались по земле,  затем разбрелись и до утра не
появлялись в лагере.
     Мы  развели  костер,  а Павла  Назаровича все еще  ее  было.  Стемнело.
Вскипел чай.
     -- Что-то  неладное с  ним.  Не пойти ли  на выручку?  -- забеспокоился
Прокопий.
     В это  время послышались  шаги, и из  леса показался старик. Он шел без
лошади и нес на плечах весь свой скарб.
     -- Вот и я приехал, -- произнес  он,  подходя к костру. -- Пропади она,
эта  Маркиза!..  Стал  переезжать болото, а она возьми да и завались в самой
глубине! Еле вылез, чуть  не захлебнулся. Посмотрите, что наделала!  -- и он
показал нам мокрое белье и сумку с табаком, с которой еще капала вода.
     -- А где лошадь? -- вскочил Самбуев.
     -- Пропадать осталась в болоте твоя Маркиза.  Тянул я ее, тянул, добром
уговаривал, а она зубы скалит да губами шлепает...
     -- Идет! --  крикнул  из  темноты Лебедев. -- Она  уже привыкла к  вам,
Павел Назарович, не отстанет...
     Действительно, из леса показалась Маркиза.
     Лошадь подошла к Павлу Назаровичу и остановилась.
     -- Уйди, проклятая,-- отмахнулся он. -- Не нужна ты мне такая...
     И  лошадь и старик были мокрые и одинаково вымазанные в грязи,  недаром
они купались в одном болоте.
     Павел  Назарович  уверял,  что  мы  недалеко  от  Паркиной  речки.  Там
предполагалась длительная остановка, чтобы совершить восхождение  на вершину
Фигуристых  белков  и  дождаться  отряда  Пугачева,  идущего  сюда с  гольца
Чебулак.
     Выступление назначили до  завтрака. Мы полагали вскоре быть на Паркиной
речке  и  рассчитывали,   что  она  "ниспошлет"  путешественникам  из  своих
неисчерпаемых запасов десятка два хариусов для ухи.
     За  Долгим Ключом  долина  заметно сузилась. Ближе  к  реке  подступили
залесенные  отроги.  Совсем  недалеко  оказались высоченные  гряды  гольцов,
прикрывающие проход в  центральную часть  Восточного Саяна. Еще  двухдневный
переход  --  и  мы  могли бы  вступить в эту  таинственную область скалистых
нагромождений.  Правда,  прежде  нам  предстояло  еще  не  менее  интересное
обследование Пезинского белогорья. При одной только  мысли,  что  экспедиция
находится  так близко к цели, мы чувствовали  прилив бодрости, и все лишения
отступали на задний план.
     В  одиннадцать часов  в облаках появились  проталины, выглянуло солнце.
Лошади тяжело шли по еле заметной звериной тропе. Ни стука топоров, ни крика
погонщиков, люди  отстали,  растянулись --  голод незаметно  подтачивал наши
силы. Еще километра два пути  по тайге и  мы подошли к  Паркиной речке. Пока
расседлывали лошадей, организовали лагерь, я решил осмотреть местность.
     При впадении  в Кизир Паркина речка наметала  огромный  наносник.  Река
приносит туда ежегодно сотни  деревьев, смытых с берегов. Стволы, громоздясь
один  на другой, так переплелись между собою, что не угадать,  какому  какая
вершина   принадлежит.  Некоторые  деревья  стоят  вверх   корнями,   другие
наполовину  замыты песком. Но не этим замечателен наносник. Возле него то  и
дело всплескивается вода,  --  это хариусы. Кормясь  насекомыми и различными
личинками, рыба  выскакивала  на  поверхность и мгновенно  исчезала. Хариусы
любят держаться в наноснике быстрых речек, а также под перекатами.
     Невозможно было устоять от соблазна и не порыбачить.
     Подаренная мне Павлом Назаровичем  "обманка" была сделана очень просто.
Маленький крючочек до изгиба к жалу был обмотан красной ниткой с вплетенными
медвежьими шерстинками,  а  в конце  изгиба  два цветных  перышка  кедровки.
Получалось  полное  впечатление  мушки.  Подхваченная  водою  и удерживаемая
тонкой леской мушка играет на воде, как живая.
     Через час сумка наполнилась доверху чудесной рыбой.
     Я присел на камень и долго осматривал Фигуристые белки. Теперь они были
близко  и просматривались хорошо. Их изорванные вершины спокойно дремали под
охраной глубоких расщелин и потемневших скал. Многочисленные истоки Паркиной
речки глубоко впитываются  в откосы  гольцов, морщиня их склоны. Фигуристыми
белками  начиналась  самая  недоступная  и  длинная  часть  хребта  Крыжина,
протянувшаяся непрерывными зубцами на  восток  до пика Грандиозный. Курчавые
вершины белков,  глубокие цирки,  окаймленные  стенами  недоступных  скал  с
озерами на дне их, провалы --  все  это работа ледника, некогда покрывавшего
хребет. Сколько же тысячелетий понадобилось ему, чтобы так изменить рельеф.
     Пугающая крутизна преграждала путь к вершинам Фигуристых белков. А ведь
туда нужно было вынести лес, цемент, песок, железо... Хватит ли сил у людей?
     Пытаясь наметить подход, я продолжал сидеть на камне. Солнце припекало.
Земля парилась. Кучились недавно поредевшие облака.
     Мое  внимание  привлек  внезапно  налетевший  шум.  Это  скопа,  силясь
оторваться от воды,  громко хлопала крыльями. Несколько отчаянных взмахов --
и  птица  взлетела  вместе  с  крупным  хариусом.  Зажатая   в  когтях  рыба
извивалась. Полет скопы был неровным.
     Я пошел берегом, следя за птицей, и за поворотом  увидел ее гнездо. Оно
было устроено из толстых прутьев на сухой вершине  кедра. Она с ходу уселась
на сучок  и стала клювом разрывать принесенную рыбу. Два еще  не оперившихся
птенца  при  ее  появлении нетерпеливо пискнули и жадно  стали хватать куски
рыбы.  Когда  пища  была  поделена,  скопа  вытерла  о  веточку  свой  клюв,
встряхнула перьями и улетела вниз по реке. А птенцы, положив на край  гнезда
головы, молча ждали ее возвращения.
     Скопа всегда вьет гнездо на берегу и в таком месте, откуда хорошо видна
река. С первых же дней появления на свет птенцы видят перед собой воду. Река
-- их родина. С детства они хорошо  знают,  что длительный голод наступает в
период,  когда  вода в  реке мутнеет и когда  по ней плывет много коряжника.
Мелкая же и чистая вода в реке, наоборот, сулит обилие пищи.
     Когда я подошел к  товарищам с полной сумкой хариусов, все засуетились,
стали вырезать удилища, доставали лески, налаживали обманки.
     -- Ты куда собираешься?  А обед кто будет варить?  -- удерживая Алексея
за руку, спросил Мошков.
     -- Пантелеймон Алексеевич,  ей-богу, на  минуточку!  Я только  два раза
заброшу и вернусь,  -- взмолился  Алексей. -- Ты ведь не рыбак и не поймешь,
что за удовольствие удить хариусов...
     -- С каких это пор ты стал рыбаком? -- допытывался Мошков.
     -- Душа-то у меня рыбацкая от рождения, только поздно  определилась, --
бросил Алексей, скрываясь в чаще.
     Когда обед был готов, я пошел звать рыбаков. Все они собрались на устье
Паркиной речки. У тех, кто удил  с берега, были разочарованные лица --  рыба
брала вяло, не  "липла" к крючку.  Зато  Лебедев и Козлов,  перебравшись  на
наносник, то и дело вытаскивали упруго трепещущих хариусов, сопровождая  все
это криком восторга, явно для того, чтобы подразнить неудачников на берегу.
     Не у  дел  был только Алексей.  Он оборвал мушку,  не вытащив ни одного
хариуса, и теперь приставал к Самбуеву.
     -- Слышишь, Шейсран, дай раз заброшу, -- тянул он нараспев.
     -- Сам такой  удовольствия  надо...  -- ответил тот, хотя тоже  за  все
время ни одного хариуса не поймал.
     После  обеда  лагерь  оживился.  Отбирали  груз,   готовили  вьюки  для
завтрашнего дня. С утра намечался штурм Фигуристых белков.
     Я рассказал Павлу Назаровичу, что видел на реке скопу.
     -- Это хорошо, что близко у стоянки живет рыбак, --  обрадовался он, --
птица поможет нам определить погоду, понаблюдать только надо за ней.
     Трудовой  день  закончился. Солнце освещало изломанные  макушки  гор  и
редкие облака  на  небе.  Свет, отраженный от них, падал в  глубину  долины,
напрасно  пытаясь  задержать  наступающий  сумрак.  Скоро  все  угомонилось:
притихли птицы, застыл воздух, потух костер. На смену  дневной суеты из чащи
леса  бесшумно  выходили звери. Они всю  ночь  будут кормиться на  полянках,
нежась прохладой...
     Утром  мы завьючили лошадей и  были готовы покинуть стоянку.  Но погода
снова испортилась:  по небу ползли облака. Идти на голец  было рискованно --
мог быть дождь. Я подумал, не отложить ли поход до следующего дня.
     Павел Назарович только что вернулся с реки.
     --  Дождя не  будет,  -- сказал он уверенно. --  Скопа  только один раз
появилась и больше не  прилетала. А непогоду чуяла  -- таскала бы рыбу. Надо
идти.
     А  небо  все  темнело,  и грознее  кучились  облака.  Казалось, природа
смирилась с тем, что будет дождь.
     -- Ну, Павел  Назарович, если  твоя правда и дождя сегодня не будет, мы
соорудим  тебе памятник  на  вершине Фигуристого и сделаем надпись: "Лучшему
саянскому синоптику П. Н. Зудову", -- сказал Прокопий.
     -- Кто его  знает, соорудите  или нет,  но  дождя  не будет,--  ответил
старик.
     Груз  разместился  в  пяти  вьюках.  Самбуев  должен   был  сегодня  же
возвратиться  в лагерь с  лошадьми и  завтра принести" нам под голец  свежей
рыбы. Собираясь в поход, мы рано утром поставили сети.
     Теперь  мы  перебрались на правый берег Паркиной  речки  и  тронулись к
Фигуристому. За  узким  проходом, по  которому река  пробивается  к  Кизиру,
показалась широкая разложина, покрытая кедровой  тайгой. Спускающиеся  в нее
крутые откосы гольца поросли кустарником, а выше лежали поля снега.
     Наметив  подъем, мы уже приближались к подножью  Фигуристого,  когда по
ущелью  гулко прокатились  громовые  раскаты. Павел  Назарович,  пораженный,
оглянулся,  еще  не веря,  что  это  настоящий  гром.  А  из-за  хребта  уже
навалилась  черная туча,  и  за  дождевой  завесой скрылись  вершины гор. Мы
остановились.
     -- Дождь, Павел Назарович, -- сказал Мошков.
     --  Может, и  будет,  -- ответил старик  угрюмо.  -- Обманула,  значит,
скопа. Зря тронулись...
     Еще минута -- и начался проливной дождь. Мы  повернули назад и укрылись
под скалою, у самого берега Паркиной  речки. В  ущелье  было  темно. Огневые
стрелы, прорезая свод, обрисовывали на  миг контуры  грозных туч  и  ближних
скал.  Рев  и  грохот  не  прекращались.  Казалось,  взбунтовался  голец  и,
преграждая нам путь, рушил скалы, заваливал обломками ущелья и проходы.
     Мы прикрыли палаткой вьюки и сами спрятались под ней.
     Через  час  грозовая  туча отдалилась, стихли  разряды. Посветлело.  Но
дождь  все не  унимался. Он  не  дал  нам  возможности  заготовить  дрова  и
поставить палатку. Наступила ночь.
     Кто-то откинул борт палатки -- и ахнул от испуга. Вода вышла из берегов
и  подбиралась к  нам. Все вскочили и,  не обращая  внимания на дождь, стали
перетаскивать вьюки выше, на россыпь. Туда же вывели лошадей.
     Павел Назарович молчал. Мы слишком уважали старика, чтобы упрекать  его
за ошибку. Теперь надежда была на ветер, -- только он мог разогнать тучи.
     В  полночь дождь действительно перестал. Коротали ночь на  россыпи, так
как пленившая нас река все еще бушевала по ущелью.
     Только  к  утру вода  спала, и  мы  смогли  вернуться  в  лагерь. Павел
Назарович с Лебедевым пошли смотреть сети.
     Вскоре с реки послышался радостный крик Павла Назаровича:
     -- Не обманула! Не обманула! Идите все сюда! Скорее!
     Не понимая, в чем дело,  мы бросились к берегу.  Над вытащенной из воды
сетью стоял в раздумье Лебедев.
     -- Вот, смотрите!.. -- и Павел Назарович развернул сеть.
     В ней лежала мертвая скопа. Она,  видимо, вчера утром запуталась в сети
вместе с пойманным ею большим хариусом.
     -- Не обманула бы она, если бы не такое несчастье... -- сказал Зудов. И
лицо его повеселело.
     Жизнь в горах, как и всякое путешествие, во многом зависит от погоды, а
последнее время она нас не баловала -- шли частые дожди. Но этот день обещал
быть хорошим. Лучи только что пробудившегося  солнца осветили небо,  золотым
блеском залили  снежные громады гор и,  прорвавшись между  скученных вершин,
упали на дно ущелья. Ночной туман вдруг закачался и на глазах стал исчезать.
     Снова караван пробирался к подножью Фигуристых белков.
     Хорошо  бывает в лесу в начале июня.  Обильно выпавшие  в последние дни
осадки пробудили  к  жизни растения.  Будто  споря  между собою,  незабудки,
огоньки,  ветреницы  тянулись к  солнцу  и,  разбросав по  сторонам  листья,
старались  забрать себе как  можно  больше  теплых лучей.  Кусты  смородины,
малины, бузины  уже покрывались  яркозелеными  листьями. Черемуха  и  рябина
оделись в пышный наряд и разносили далеко по лесу аромат своих цветов. Всюду
попадались  птицы:  поползни,   овсянки,  мухоловки,  пеночки,  синехвостки,
дрозды.  Одни из  них  шныряли  по кустам, добывая пищу,  другие  суетились,
устраивая  семейный  уголок, а  певчие птицы  безумолку свиристели, повторяя
бессчетное количество  раз  один и тот же  мотив. Тысячи  насекомых, оживших
после непогоды, кружились в воздухе.
     В полдень мы достигли подножья Фигуристых белков и решили разбить здесь
лагерь.  Палаток не ставили, весь груз сложили под кедром. Лошадей сразу  же
отправили с  Самбуевым  обратно,  а  сами,  нагрузившись тяжелыми поняжками,
начали подниматься на вершину.
     Подножье  западного  Фигуристого  белка  завалено  крупными  обломками,
скатившимися сюда с откосов и  сплошь затянутыми  мясистыми листьями бадана.
Корни  приземистых кедров  присосались  к  камням,  расползались  по  щелям,
образуя  сплошную сетку узора. Как только мы миновали завал,  сразу  начался
крутой   подъем.   Заросли  низкорослого  ольховника,   карликовой  березки,
различных ив преграждали нам путь. Под их тенью и тут растет сплошным ковром
бадан, местами уже выбрасывавший свои лилово-розовые цветы.
     Чем выше, тем  круче становился подъем.  Кустарник  редел, кучился. Под
ногами, не  выдерживая тяжести,  рвался тонкий растительный покров,  обнажая
скользкую от сырости поверхность  скалы. Все  чаще на глаза стали попадаться
лишайники и мхи.
     Через три часа мы с трудом выбрались на  первую террасу. Ноги  устали и
потеряли упругость. Плечи горели от лямок. Пот одолевал  всех -- это признак
слабости. Присели передохнуть. Курящие  сразу достали кисеты и, не торопясь,
с  наслаждением, понятным только  им. стали закручивать цыгарки. Теперь  все
курят только свой табак, причем экономно,  некоторые с  примесью бадана. Для
курцов наступают горькие дни. Запас махорки и на лабазе небольшой.
     С нами на верх террасы поднялись несколько кедров и как бы в недоумении
остановились у самого края излома. Все они  маленькие, кривые, с обнаженными
корнями и  с тощими кронами, обращенными на  полдень,  согнулись в  покорном
поклоне белку. Они образуют верхнюю границу  леса, которая здесь проходит на
высоте  1500 метров.  Одинокие деревья, еще более жалкие, виднелись впереди.
Они не растут, а стелются, прильнув к шероховатой поверхности холодных скал,
не  смея  поднять  своих   измятых  вершин.  Эти   кедры  напоминают   собою
разведчиков,  пытающихся  тайно проникнуть  в царство мрачных курумов, чтобы
поселить там жизнь.
     Черная   россыпь  террасы  украшена   сложным   рисунком   разноцветных
лишайников. За ней снова начался крутой скалистый подъем, местами  прикрытый
пятнами  рыхлого снега. И тут  мы видели карликовую  березу да  на  редкость
красивые ивы с  бархатистыми листьями, у которых верхняя сторона  окрашена в
зеленый цвет,  а нижняя в  светлопепельный. Березки растут отдельно  от  ив,
плотно прижавшись друг  к другу, как бы понимая, что  гак, обнявшись сообща,
легче удерживаться на крутизне.
     За второй террасой  крутизна смягчалась.  До подножья  белка оставалось
километра три сравнительно доступного подъема. Здесь нет скал, все сглажено,
затянуто россыпями  да небольшими пятнами тундры. Топкие  чашены, из которых
берут начало многочисленные ручейки, местами завалены пожелтевшим снегом. На
отопретой почве уже зеленеют альпийские лужайки.  Но на них еще мало цветов.
Редко  увидишь   оранжево-красный  огонек  или   бледножелтую  фиалку.  Сюда
проникает  черемша  --  очень  распространенное и  приспособленное  растение
Саяна.  Она  хорошо чувствует себя  на  дне  долин, где  встречается всюду в
травостое,  на  очень  крутых  склонах гор, главным образом  солнцепеках,  и
растет даже в подгольцовой зоне.  Еще  не успеет растаять снег, а уже черная
земля ощетинится зеленой черемшой.
     Отряд медленно и тяжело продвигался  по  водораздельному отрогу. Далеко
позади осталась тайга, зеленые лужайки, топи. С трудом пересекли очень узкую
седловину, срезанную  с боков скалистыми обрывами.  Впереди -- снежные поля,
подпирающие белок.  Идти по  снегу  легко, и мы  взбираемся на  верх отрога.
Теперь  перед  нами   открылась  подгольцовая  зона.  Всюду   выступы  скал,
напоминающие  полуразрушенные минареты,  серые  потоки  россыпей,  сбегающие
длинными языками  на  дно  узких лощин, контуры глубоченных цирков да гладко
отполированные лавинами откосы,  под которыми лежали остатки совсем недавних
обвалов. Все здесь голо, разрушено, измято и сброшено в глубину провалов.
     Отвесные  стены  скал,  крепко  спрессованный снег  и толстый слой мха,
покрывающего  россыпи,  оберегают  на  последнем  подступе  грозные  вершины
Фигуристых белков.  Попробуй подступись,  -- говорит  их  вид.  Но мы упорно
ползли  вверх. Опасности  подстерегали  всюду.  То под ногами  рвется мягкий
ягель,  и если не успеешь схватиться за выступ или куст,  сползешь  вниз. То
камень,  за который  ухватишься,  чтобы удержать  равновесие, сорвется.  Еще
труднее взбираться по снегу, непосредственно примыкающему к вершине.  Зимние
ветры так отполировывают его, что поверхность делается скользкой, как лед.
     Из-за ближайших гольцов стал вырисовываться горизонт. Показалась первая
вершина Фигуристых. Еще  с  полчаса  карабкались  по  уступам почти отвесной
стены, пересекли  последнюю  седловину  с миниатюрным цирком и,  передохнув,
начали штурм белка.
     Из-под ног срывались камни. Они  с  шумом скатывались в бездну, увлекая
за  собою  сбитые  ими обломки.  Руки  с трудом удерживались за карнизы.  То
приходилось нагибаться, чтобы пролезть под нависшей над пропастью скалою, то
ползти на четвереньках.  Все  здесь круто и  предательски неустойчиво. Нужна
большая осторожность, чтобы не упасть или не быть сбитым сорвавшейся глыбой.
А внизу грохотали  потоки камней, недовольно ворчали скалы, на дне  цирка не
смолкало эхо.
     Но  вот сверху доносится крик восторга. Кто-то уже достиг вершины.  Все
отставшие  подтянулись.  Я  поправил  лямки   на  плечах  и  торопливо  стал
карабкаться по откосу.  Не  хватало воздуха для  дыхания,  уставшее  тело не
разгибалось. Наконец-то под нами вершина.
     Вот она,  горная  страна,  сокровищница  Сибири! Всюду  могучие хребты.
Справа,  за  Базыбайскими   гольцами,  виднелся  хребет  Эргак-Торгак-Тайга,
протянувшийся  на сотни  километров  с  востока на запад.  Северные  снежные
склоны  этих сумрачных  гор  дают  начало  бесчисленным  ручейкам,  питающим
прозрачной  водой  Кизир.  Человека   поражают  причудливые  формы  гор:  то
остроконечные пики,  то мощные гольцы с тупыми, словно срезанными вершинами,
то  пилообразные,  разрушенные временем отроги. Вечная тишина  царит в  этом
краю. Разве  только  зимой долетит  сюда отдаленный грохот снежных  лавин да
летом прогремит гроза. По северным склонам Фигуристых  виднелись бесконечные
ряды цирков. Ни единого деревца. Только россыпи,  мох  да  лишайник. Но ниже
виднелись альпийские луга с изумительной зеленью, украшающей отроги, вершины
распадков и  белогорья. Травы здесь никогда не вянут, не знают осени, -- так
и  покрывает их снег  в цвету. Ниже альпийской зоны луга мешаются с кедровым
редколесьем  и  образуют  непревзойденной  красоты  елани.  Северные  склоны
Фигуристых   белков   хранят  незабываемые   следы  грандиозных  разрушений,
причиненных  им  ледниками.  Остатки  их сохранились  до наших дней  в  виде
незначительных ледников, расположенных под белками восточнее нашей вершины.
     Южные же  отроги белка  более  доступны.  Время  сгладило  их  вершины,
затянуло россыпи растительным покровом. Тут давно растаял снег, много тепла,
сочной  зелени --  все, что  манит зверей. На  дне  глубоких распадков  и по
крутым  увалам  можно  легко встретиться  с медведем,  маралы  в  это  время
придерживаются   травянистых  мысов  с   кедровыми  перелесками;  а   сокжои
спускаются с белогорий к границе  леса, предпочитая весной  питаться свежими
листьями ерника, березки, голубики и других растений.
     --  У кого  бинокль, посмотрите, что там за  черная точка  и,  кажется,
шевелится, -- Прокопий показывал рукою на дно провала.
     Все собрались у бровки и стали смотреть вниз. Я достал бинокль и увидел
медведя.  Он  что-то копал в  болоте на берегу  небольшого озера.  Козлов  и
Лебедев столкнули  в пропасть огромный камень.  Снова заворчали скалы, долго
не смолкало эхо, но на Мишку грохот камней не произвел впечатления. Сбросили
еще  камень.  Медведь  вдруг посторонился,  долго стоял неподвижно, повернув
голову  в нашу сторону. А в  это время в поле зрения бинокля снизу  появился
марал. Он ленивой походкой шел по направлению к  озеру и уже был недалеко от
хищника.  Тот вдруг  вздыбил и, вытягивая  голову,  стал  прислушиваться.  А
марал, не  замечая  его,  приближался к  опасности.  Мы  замерли  в ожидании
роковой   развязки.  Каково  же  было  наше  разочарование.  Медведь,  круто
повернувшись на задних ногах, неожиданно бросился наутек.
     Мы не разгадали, за кого он принял марала, тотчас же исчезнувшего своим
следом. Чтобы потешиться над медведем, люди стали кричать, свистеть, бросать
камни.  В  горах  поднялся  невероятный  гвалт,  не  на  шутку  перепугавший
косолапого.  В  паническом  бегстве, взбираясь по крутой стене цирка, он  ни
разу не остановился,  не оглянулся, но его прыжки заметно сузились. Он  чаше
стал   срываться  с  карнизов  и  все  же  выбрался  до   отвесного  надува,
прикрывающего седловину. Растопырив, как летяга, все четыре ноги и  впиваясь
когтями в  заледеневший снег, медведь через несколько минут был  наверху. Он
оглянулся и, как бы посылая проклятья нам, исчез за скалой.
     Появление  марала  и  медведя  растревожило дремавшую во  мне охотничью
страсть. Прокопий легко уговорил  меня идти на охоту, а остальные спустились
в лагерь, чтобы утром выйти на белок с очередным грузом.
     Скалистым гребнем,  что  круто спадает с  вершины  белка  в Базыбайскую
долину, мы спустились к пологому отрогу. Шли осторожно, прощупывая  взглядом
шероховатую поверхность  гор и внимательно приглядываясь к  зеленому покрову
склонов. Вдруг Прокопий остановился.
     -- Олени... -- произнес он и показал на соседний отрог.
     Внимательно присмотревшись, я действительно заметил там стадо сокжоев в
шесть голов.  До зверей  было  не более  километра. Судя  по рогам,  которые
хорошо  были  видны  в бинокль,  и по росту, можно  было предположить, что в
стаде две  взрослые самки и  три  прошлогодних оленя. Шестым был старый бык.
Его выдавали толстые, но короткие и сильно разветвленные рога, какие  бывают
у старых сокжоев. Он  выделялся  среди  остальных  и ростом. Э