то был крупный бык. За ним стоило поохотиться. Пока Прокопий соображал, с какой стороны лучше подкрасться к быку, стадо несколько отдалилось и разбрелось по склону, но крупный зверь оставался все там же. Он часто поднимал настороженную голову и осматривался. С пригорка, где он кормился, хорошо были видны и распадок и лощина, по которым можно было подкрасться к нему. Мы спустились по отрогу, обогнули скалистый мыс и подобрались к устью лощины. Солнце уже склонилось к горизонту, и тени прикрывали второстепенные вершины гор. Нужно было торопиться, иначе темнота опередит и нас постигнет горькое разочарование. Прокопий осторожно шел впереди, нащупывая ногами твердую опору, и не сводил глаз с пригорка. Скоро мы поднялись к одинокому кедру, замеченному нами еще с соседнего отрога, и выглянули из-за него. Стадо паслось за пригорком, но бык спустился ниже. Он находился метрах в двухстах от нас. Мы видели только его спину да изредка рога, когда он поднимал голову. А тут, как на грех, солнце спряталось за горизонтом. Стало темнеть. Прокопий снял ичиги, проверил бердану и, предложив мне тоже разуться, пополз дальше. Под его ногами бесшумно крошился сухой ягель, не ломались веточки, не трещал валежник. Охотник то выглядывал из-за камней, то, пригибаясь до земли, прятался за ерником. Потом лег на живот и осторожно пополз к кустам карликовой ивы. Вдруг Прокопий замер, припав к земле. Я последовал его примеру. -- Видишь? -- тихо спросил он, показывая глазами под куст ивы. В двух метрах от себя я увидел небольшое животное светлорыжей масти, с длинными ушами, плотно прижатыми к шее. Оно затаилось под кустом, вытянувшись и плотно прижавшись к земле. Ни единым движением животное не выдавало себя. Только черные глаза смотрели на нас с детским испугом. Так продолжалось с минуту. Прокопий, улыбаясь, протянул руку, как бы пытаясь поймать его, но одно мгновенье, и тот вырвался из-под куста. -- Бек... Бек... -- прокричал он и, разбрасывая ноги, помчался наверх. Это был теленок-сокжой. Мы поспешили за ним на пригорок. Но там было пусто. Далеко впереди мы заметили серую полоску -- перегоняя друг друга, удалялись звери. Первым мчался старый бык, а рядом с ним бежал теленок. Они выскочили на верх отрога и, не ослабляя бега, скрылись с глаз. -- Дьяволенок, угнал зверей! -- с досадой сказал Прокопий. У каждого зверя свои повадки. Самка снежного барана, например, никогда не покидает своего теленка. Уже в раннем возрасте он неотступно следует за ней по скалам, смело прыгает по уступам, преодолевает снежные перевалы. Детеныш кабарги видит свою мать днем только во время кормежки и ночью. Иначе складывается жизнь маленького сокжоя. Обычно в первой половине мая самка дикого оленя уже находится поблизости от того места, где намерена телиться. Она выбирает вершины глухих ключей с пологими террасами, густо заросшими рододендронами, ивами, ольховником. Появившись на свет, теленок в первые дни плохо владеет ногами: уж больно они у него длинные и несуразные. Но природа, чтобы оградить беспомощного малыша от неприятности попасться на глаза хищнику, наделила его поразительной способностью прятаться. Теленку от рождения всего несколько часов. Услышав посторонний звук, он мгновенно припадает к земле, и, вытянувшись, положит головку на крошечные копытца передних ног, подберет под себя задние и прижмет уши. Такова неизменная поза спрятавшегося телка. При приближении опасности он мгновенно срывается с места и спасается бегством в чаще. Теленок-сокжой первые дни жизни проводит в одиночестве. Чтобы не выдать своим присутствием малыша, мать обычно днем не бегает с ним. Он забирается в кусты или залегает в мох и терпеливо коротает день. Вы не услышите его крика, а если он и встанет, то всего на минуту и снова прячется. Редко кому приходится видеть в это время самку с теленком. Когда же на горы ляжет вечерняя прохлада, невидимой тропою мать придет к малышу и пробудет с ним до утра. Ночные прогулки зверей очень коротки: будто самка боится оставить на траве след малыша. Интересна еще одна особенность. Ни один из зверей так не боится гнуса, как дикий олень. Сокжои спасаются от паута бегством. Несколько километров они бегут по воде или тайге, затем бросаются на белогорье, носятся по отрогам или ложатся в снег. Так проходит весь день, пока не стихнет паут. Природа не зря наградила телят-сокжоев способностью прятаться. Малыши не смогли бы поспевать за матерью, когда она спасается от гнуса. Еще до темноты спустились в ключ поближе к воде. После тяжелого и длительного перехода усталость взяла свое, и мы уснули, прикрывшись плащами. Жаркий костер сторожил наш сон. А на следующий день с восходом солнца ушли снова к той разложине, где видели сокжоев. На крутом увале, обросшем густой травой, нам попались две самки изюбров. Животные спокойно паслись, мы обошли их сторонкой и скрылись за узкой полоской кедрачей. Убивать их было жаль, потому что в это время года все самки уже имеют малышей. На обратном пути, отбиваясь от назойливых комаров, мы поднялись на одну из вершин Фигуристых. Громадные непроницаемые серые облака ползли низко, задевая вершины гор. Какой-то хищник, видимо беркут, спокойно парил над горами. Облака были под ним и закрывали привычную горную панораму, но это не смущало его. Несколько позже мы, видели, как он, описывая в воздухе круги, медленно спустился и исчез в непроницаемом тумане. Это поразило нас. Неужели зрение позволяет беркуту видеть предметы сквозь гущу облаков?! Доказательством поразительной зоркости этого хищника служит тот факт, что птица не приземлилась к скалам, когда они были обнажены, и не села на один из торчащих поверх тумана пиков, а спустилась именно в туман. Мы дождались, когда рассеется туман, и ушли к своим. Это и выручило нас тогда. Спустившись на дно седловины, туман совсем неожиданно поредел, и перед нами, словно выросший из земли, появился изюбр. Я еще не успел рассмотреть его, как раздался выстрел Прокопия. Зверь упал на землю. Это был молодой самец. Мы его освежевали и захватили по стегну. Нас встретили радостно, и Алексей, уже давно не занимавшийся своим прямым делом, повеселел. Кто-то раздул огонь, появилась посуда, и скоро на огне забушевал котел, доверху наполненный мясом. За время нашего отсутствия товарищи подняли на белок весь груз, кроме леса. На месте постройки лежали: куча битой щебенки, цемент, груды плоских камней и стояла форма для литья тура. Словом -- все было готово, чтобы украсить гордую вершину Фигуристого белка геодезическим знаком. Пользуясь хорошей видимостью, я наметил ряд вершин для посещения в ближайшие дни. С Фигуристых мы впервые увидели так близко Грандиозный. Он возвышался над всей горной панорамой и поражал взор своей мощностью, ребрами синеющих скал, да снежной белизною. Этим гольцом заканчивается хребет Крыжина у истоков Кизира. Левее внимание привлекал Двухглавый пик, расположенный в восточной оконечности Кинзимонского хребта. Его вершина напоминает приподнятые два пальца, чем он и приметен среди окружающих его многочисленных гольцов и мог послужить нам хорошим ориентиром для работы в центральной части Саяна. На стыке Пезинского и Канского белогорий хорошо виден Зарод, тот, что мы наблюдали с Мраморных гор. К нему-то и лежит наш очередной путь. Мне казалось, что с этого гольца откроются, пока что скрытые от нас, северные склоны белогорья, с долинами Пезо и Кана. Правее Зарода виднелась приплюснутая вершина Кальты, а за ней, еще правее, Пирамида -- наивысшая точка Канского белогорья. Таким образом, у Фигуристого белка мы увидели все нужные нам вершины. На второй день к вечеру мы закончили работу на белке. Куда-то на запад умчались тучи. Солнце прощальными лучами освещало макушки гор. Еще полчаса, и на нашей пирамиде, что украшает и по сей день суровую вершину Фигуристого, погас последний луч заката. Пришлось еще провести одну холодную ночь среди скал и утром покинуть белок. В три часа дня мы уже были в лагере. Наша надежда встретиться там с Пугачевым не сбылась, хотя его отряд должен был быть на устье Паркиной речки уже несколько дней назад. -- А у Гнедушки жеребенок родился, со звездочкой, -- встречая нас, сообщил Самбуев. Сколько радости было на лице табунщика! Мы всегда удивлялись его заботливости и привязанности к лошадям. Самбуев мог отдать свою лепешку любимому Горбачу и остаться на день голодным: из-за лошадей он был готов поссориться с каждым из нас. У ЛАБАЗА Схватка с медведем. На тропе мучная пыль. Наши запасы уничтожены. Идти вперед или отступить? Павел Назарович обиделся. Проводы товарищей. Записка Пугачеву, оставленная нами на устье Паркиной речки, сообщала, что мы уходим к лабазу, в восточном направлении вдоль реки Кизира. На лабазе хранилась одежда, обувь, мука, сахар, консервы. Это теперь для нас представляло необычайную ценность. Там предстояла и заслуженная передышка, обед с горячей лепешкой -- ведь о хлебе мы давно мечтали, а те крохи, что давал нам изредка повар Алексей, они, пожалуй, только раздражали аппетит. Курильщики еще на белке вытрусили остатки табака из карманов и кисетов, мечтая сегодня вечером наполнить их свежей махоркой. Только Павла Назаровича не покидала бережливость, и он, пожалуй, был самым богатым человеком. Его сумка с крепким домашним самосадом, правда, уже заметно отощавшая, выглядела еще очень соблазнительно, а трубка просто раздражала курящих. Часто к ней тянулась строго соблюдаемая всеми страдальцами очередь. Не успел старик докурить; как из трубки кто-нибудь уже тщательно вытряхивает пепел. Курильщики меня заверяли, что пепел, перемешанный с сухими листьями бадана, придает им запах табака. И только позже, когда у Павла Назаровича в сумке почти ничего не осталось, выяснилось, что он, сочувствуя товарищам, нарочно недокуривал трубку. Между тем наше продвижение продолжалось. Шли по залесенной долине вдали от Кизира. Стучали топоры, расчищая проход, далеко позади слышались крики погонщиков. Все с нетерпением ждали, что вот-вот появятся ведущие к лабазу затесы на деревьях, сделанные Кудрявцевым. Неожиданно слева у реки послышался отчаянный лай собак. Только теперь мы заметили отсутствие Левки и Черни. Спустя несколько минут ко мне подбежал Прокопий. -- Зверя держат!.. -- крикнул он и бросился на лай. Его длинные, словно ходули, ноги перелетали через колодник и ямы, а поляны он пересекал с быстротой козла, огромными прыжками. Я старался не отставать. У толстого кедра Прокопий задержался, сорвал с ветки черный мох, выдернул одну нитку и, приподняв ее, стал наблюдать. Нитка, покачиваясь, заметно отклонялась вправо, показывая, в каком направлении движется воздух. Подбираться нужно было с противоположной стороны, чтобы зверь не мог учуять человека. Сдерживая все нарастающее волнение мы приближались к Кизиру. Наконец сквозь поредевшие кусты тальника показался берег реки. Собаки продолжали неистовствовать. Глухо, злобно ревел зверь. Прокопий остановился и, повернув ко мне голову, шепнул: -- Медведя держат... А в это время послышались шум и грохот камней на косе. Мы приподнялись. Зверь, вырвавшись из-под наносника, бросился по гальке. Не успел он сделать два-три прыжка, как Левка, изловчившись, схватил его за правую заднюю ногу и отскочил. Зверь бросился за собакой, тогда вступил Черня. Медведь устремился за ним, но Левка, описав круг, снова оказался возле зверя. И так все время. Собаки поочередно хватали его, один справа, другой слева. Напрасно зверь ревел, метался из стороны в сторону, пытаясь отбиться от преследователей. Схватка происходила в ста метрах от нас. Мы с Прокопием несколько раз прикладывали к плечу ружья, но не стреляли. Собаки и медведь кружились клубком. Летели камни, шерсть. Все же медведь сдался. Он присел на гальку и, пряча под себя искусанный собаками зад, стал отбиваться передними лапами. Это получилось так смешно, что мы невольно улыбнулись, а Левка и Черня продолжали наседать. Еще несколько неудачных попыток отпугнуть собак -- и медведь, сорвавшись с места, бросился напролом к заливу. Прокопий уловил момент, выстрелил. Зверь упал, но сейчас же вскочил. Волоча перебитую пулей заднюю ногу, он бросился в воду, намереваясь добраться до противоположного берега, но Левка и Черня опередили его. Завязалась борьба. Зверь безнадежно шлепал передними лапами по воде, мотал головой и ревел от боли. Я попросил Прокопия не стрелять, а сам обежал залив и подкрался с фотоаппаратом к дерущимся. Медведь, в отчаянной попытке вырваться, набрасывался то на Черню, то на Левку, не выпускавших его из воды. Напрасно он пугал их своей огромной пастью и окатывал водою. Собаки не отступали. Наоборот, с каждой минутой ими овладевал все больший азарт. Левка, пренебрегая опасностью, добрался до морды зверя. Нельзя было медлить. Я вскинул штуцер, но тут медведь поймал Левку и вместе с ним погрузился в воду. На выручку подоспел Черня. Один отчаянный прыжок -- и он на спине всплывшего зверя. Медведь вздыбил, но выстрел предупредил последующие события. Пуля пробила ему череп, и он затонул. На поверхности показался Левка с разорванной шеей. Ища зверя, он глубоко запускал морду в воду, вертелся и от невероятной злобы лаял каким-то не своим, диким голосом. Припадок гнева у него продолжался несколько минут. Не успели мы поднять медведя со дна залива, как подошел караван. Пока товарищи укладывали медвежье мясо во вьюки, я осмотрел желудок зверя (так мы делали всегда), чтобы составить представление, чем питается медведь. Каково же было общее удивление, когда в желудке, кроме муравьев, почек тальника и различной травы, мы нашли лоскут кожи от ботинка. Прокопий долго рассматривал загадочную находку. -- Может, еще какая экспедиция тут бродит? -- спросил он. Вряд ли кто мог быть тогда в той части Восточного Саяна, кроме нас. Во всяком случае, признаков присутствия людей на Кизире мы не встречали. Но этот вывод почему-то расстроил Прокопия. Он стал торопить нас идти к лабазу, ни слова не говоря о своей догадке. Прокопий шел впереди, часто останавливался и осматривался. После крутого поворота к горе мы вышли к долгожданным затесам. Значит, лабаз близко! Неожиданно я заметил, что мы идем по тропе, уже кем-то проторенной, а листья, трава и стволы деревьев покрыты белой пылью. "Ведь это мука", -- с ужасом подумал я и тут же вспомнил о кожаном лоскуте, найденным в желудке медведя. На тропе попалась консервная банка, затем клочок пергаментной бумаги от масла. Еще несколько шагов -- и мы остановились у разграбленного лабаза. Все, что хранилось здесь и долгое время было нашей надеждой, теперь лежало на земле затоптанным и раскиданным. Мука, цемент, масло, соль, махорка -- все было перемешано, обильно смочено дождями и утоптано лапами зверей. Одежда почти сгнила, всюду валялась изгрызанная обувь. -- Надо расседлать лошадей, -- напомнил Мошков. Товарищи молча провели караван к реке и там разбили лагерь. Я остался у лабаза. Что же случилось? Лабаз был сделан прочно. Столбы, на которых стоял сруб, ошкурены и достаточно высоки, чтобы по ним могли забраться хищники. От мелких грызунов столбы спасали обивки из железа. Медведь вообще не трогает высокие лабазы, да ему и на метр не подняться по ошкуренному столбу. Но тем не менее сохранившиеся следы служили явным доказательством, что виновниками все же были медведи. Как же они могли попасть на лабаз и разорить его? Доискиваясь причины, я увидел старую ель, сваленную бурей на сруб. По ней, видимо, поднялся первый смельчак; в этот же раз или позже он был захвачен другим медведем. Произошла драка. Вот тогда-то они и сломали лабаз. Все продукты оказались на земле в виде полусгнивших, никому не нужных остатков. Так погибли наши запасы, а ведь они в какой-то мере должны были обеспечить продвижение отряда в глубину гор. Я присел на пень. Все это случилось совершенно неожиданно, будто упал занавес, преградив путь экспедиции. Мысли, самые невероятные нарождались, гасли, вытесняя одна другую. Горько стало вдруг -- и огромный Кинзимонский голец, что стоит в клину слияния рек и как бы заслоняет вход во внутреннюю часть Саяна, показался мне совсем далеким и недоступным. Перед нами с еще большей остротою вновь встал мучительный вопрос: идти ли дальше, не имея ни одежды, ни продовольствия, или повернуть обратно? Страшно было подумать о возвращении. Ведь мы были у ворот самой интересной и малодоступной части Восточного Саяна. Вернуться, чтобы на следующий год снова пережить все трудности пройденного пути?! Это было почти сверх сил. Продолжать путешествие -- значит рисковать, и прежде всего людьми. Я не мог подвергнуть еще большим испытаниям своих товарищей. Ничего не оставалось, как вернуться, и чем скорее, тем лучше. С таким решением я пришел в лагерь/Ворохом лежали неразобранные вьюки. На стоянке не было обычной суеты, не горел костер, никто не собирался ставить палатки, будто все это стало ненужным для людей. Действительно, тяжело было всем сознавать, что бесцельно пропало столько усилий, бессонных ночей, голодовок. -- Алексей, скоро ночь, надо ужин варить, -- сказал Павел Назарович, доставая из вьюка топор и направляясь к сушине. Неохотно люди принялись устраивать ночлег. Стемнело. В синеве неба сиротливо и ненужно мерцали тусклые звезды. На каменном перекате злобился седой Кизир. Слабо пахло влажной землею и молодой травою. Лагерь окружала сомкнутой стеною тайга. Никогда не забыть мне той ночи тяжелых раздумий и угрюмые лица спутников, озаренные пламенем костра. Говорили откровенно, долго, обо всем. Одни предлагали срубить избушку и сложить в ней снаряжение, инструменты для следующего года, а самим разделиться на два отряда. Одному увести лошадей к населенному пункту, а другому на лодках подняться насколько возможно по Кизиру с целью разведать проход к пику Грандиозный. Кто-то советовал пройти кратчайшим маршрутом через Саяны, отказавшись от геодезических работ и ограничившись лишь только обследованием для того, чтобы яснее представить эти горы и лучше организовать экспедицию в 1939 году. Я молча прислушивался к разговору, стараясь определить настроение своих товарищей. Люди не хотели сдаться, мысли о возвращении на них действовали гнетуще, и я почувствовал, что во мне ломается лед, появилась профессиональная, гордость. Позорно было отступить, сознаться в своем бессилии. -- А я вот думаю, -- заговорил Алексей, -- как наши великие землепроходцы ходили? Неужели они на годы запасались пельменями, молоком, сухарями? А ведь уходили далеко, край земли искали, боролись с вечными льдами и, может быть, не верили в свое возвращение. Вот это люди -- позавидуешь! И кто это выдумал слова "не дойдем", "не сделаем", или еще хуже: "вернемся"? -- продолжал Алексей. -- Нужно идти вперед. Ну, подумайте, приедем в Новосибирск -- как будем выглядеть? Как мне отчитываться перед комсомолом? Стыдно. Все подняли головы. Кто-то подошел к костру, поправил огонь. Где-то высоко над нами метеорит огненной чертой пробороздил небо. Шумел, не смолкая. Кизир. -- Никто еще не собирается бросать работу. Не так уж безнадежно наше положение, -- вдруг обратился ко всем Мошков. -- У других, наверное, и хуже бывает. Как ты думаешь, Павел Назарович? -- Кто его знает! Только без продуктов плохо будет, а с мясом что-то у нас не получается, -- ответил старик. -- Да ведь мы же не охотимся, -- вмешался в разговор Прокопий. -- Все мимоходом только. Если заняться как следует, почему не добудем мяса? Зверя тут много... -- Дело еще не в. том, что зверя много, а как сохранить мясо в такую жару? -- возражал Павел Назарович. -- А помните, -- обратился ко мне Мошков, -- как нас на Охотском побережье эвенки кормили мясными сухарями и вяленой рыбой? А какой вкусный суп мы ели из сушеной крови! Ведь это было летом, значит можно сохранить продукты. -- Конечно, дело тут добровольное, чего уговаривать, -- сказал Алексей. -- Кто не верит в свои силы -- пусть возвращается, а я... -- он окинул взглядом товарищей, -- Степан, Кирилл, Тимофей Александрович, Самбуев, Прокопий, Кудрявцев... Я встал, обнял Алексея. -- Довольно, друг! Ты, кажется, всех уже перечислил, но возвращаться кому-то придется... Все взглянули на меня удивленно. -- Если вы решаетесь идти дальше, -- сказал я, -- то не следует подвергать всех тем испытаниям, которые неизбежно ждут нас впереди. Мы не можем ни в какой мере сравнить себя с великими землепроходцами, но и в нашей работе есть немалая доля того риска, какими прославили себя эти люди. Кому-то придется все же вернуться, чтобы организовать заброску нам продовольствия самолетами. Мы же пойдем дальше и будем продолжать свою работу. Следует еще серьезно подумать, как просуществовать до получения этого продовольствия, а самое главное -- предугадать, сможем ли мы выбраться из этих гор, если почему-либо самолеты не обеспечат нас всем тем, на что сейчас рассчитываем, решаясь на такой шаг. Придется изменить весь распорядок нашей жизни и работы. А тебе, Алексей, предоставляется возможность показать свои способности. От тебя зависит многое. Подумай, чем заменить хлеб, как приготовить удобоваримую пищу без соли. Пользоваться поварским справочником не придется -- там нет таких блюд. Сам подыщешь и названия кушаньям, которыми будешь нас кормить. -- Насчет приготовления не сомневайтесь, -- улыбался Алексей, -- а вот ежели затруднения будут с названиями, неужели не поможете?! Все дружно рассмеялись. Было уже поздно, и товарищи стали укладываться спать. Мы с Мошковым еще долго сидели у костра. -- Тебе, Пантелеймон Алексеевич, придется возвращаться, -- сказал я, -- и как можно скорее добраться до Новосибирска, доложить обо всем начальнику управления и, не задерживаясь, сразу же организовать заброску продовольствия, нужна и обувь и одежда, видишь, люди совсем обносились. Мы будем ждать тебя в вершине Кинзилюка. Посадить там самолет, думаю, нельзя -- все придется, сбрасывать. -- Я готов. Когда и с кем выезжать? -- Возьми Павла Назаровича, боюсь за старика -- не выдержит и еще кого-нибудь. Поплывете на двух лодках. Мало ли какие случаи бывают, с водой шутить нельзя... -- Нужно торопиться, -- сказал Мошков, пытливо заглядывая мне в лицо, -- положение отряда незавидное. Сейчас вы рассчитываете, что там где-то в горах будет вам сброшено продовольствие, а если случится так, что не будет летной погоды или по другим причинам нам не удастся осуществить свой план, тогда что? Вы идете по меньшей мере на безумный риск. Если и на этот раз надежда обманет людей, тогда не выбраться вам отсюда. Вот об этом нужно хорошо подумать. Семь раз отмерь, а один раз отрежь -- народная поговорка. -- Откровенно говоря, я не рассчитываю на помощь. Трудно будет разыскать нас в этих щелях, без предварительной связи, но надежда в людях должна жить. Есть другое, к чему нельзя оставаться равнодушным. Перед разговором, здесь у костра, я полагал, что многие проявят желание вернуться домой, и тогда мы ушли бы с теми, для кого отступление было бы невозможным. Но, как видишь, разногласий не получилось, -- это замечательно. А ведь они понимают, что ожидает их впереди. Тут и голод, и неудачи, и опасность для жизни. Но люди идут, и с этим нельзя не считаться. Беззаветная любовь к родине и глубокая вера в ее дела -- вот какое чувство руководит ими, это можно назвать шестым чувством советского человека. Это оно делает слабого сильным. Никто не хочет оставаться безучастным к делам своей страны. Поэтому мы и пойдем дальше. Я верю в искреннее желание своих товарищей преодолеть трудности. Ты только не забывай, Пантелеймон Алексеевич, с каким нетерпением мы будем ждать твоей помощи, и не обмани наших надежд. -- Все ясно... Но если что случится, где искать? Куда пойдете с вершины Кинзилюка, если не получите продовольствия -- спросил он вкрадчиво, и его нависшие брови сомкнулись в раздумье. -- Будем пробиваться на север к Кану или Агулу. Над горами поднималось солнце. В лагере все еще спали. Но вот пришел табун и с ним тысяча комаров. Они набросились на спящих. Так начался первый день того тяжелого периода, который пережила экспедиция в центральном узле Восточного Саяна. Все, что осталось от наших запасов, мы собрали, провеяли и сложили, как драгоценность. Ни комочек, ни зернышко не осталось без внимания. Видно, лабаз был разграблен давно. Все попрело, зацвело, и только мешок овса, оставленный для лошадей, случайно сохранился между бревнами. Ни обуви, ни одежды не осталось. Ниже лагеря с утра застучали топоры, тесла, -- это долбили лодки, вытесывали набои, упруги (*Упруга - деревянная полудуга к лодке). Я составлял докладную записку, чертил схему. -- За что же вы меня отправляете? -- раздался вдруг голос Павла Назаровича. Я взглянул на старика. Он стоял рядом, безнадежно опустив руки, крайне встревоженный. -- За ненадобностью, что ли? -- продолжал он допытываться. -- Нет, Павел Назарович, только жалея вас. Ничего хорошего впереди не предвидится. Все труднее будет выдерживать испытания, которые ждут экспедицию. Возвращайтесь... Спасибо, большое спасибо, Павел Назарович, за все. -- Я протянул ему руку. Но она так и повисла в воздухе. -- Уж лучше бы не брали меня сюда. Зачем мне жалость? -- и кольчики его бороды заметно вздрогнули. -- Правда, я немолод, но еще и не стар, чтобы стать бесполезным человеком,-- продолжал он. -- Алексей говорит: "Как он отчитываться перед комсомолом будет?" Совестно, значит. А разве во мне нет сознания? Ну, подумайте, если что случится с экспедицией, люди скажут: "Зудов хитрый, во-время убрался"... А я как раз и не хочу убираться, останусь с вами, может быть, и пригожусь, а пропаду... что ж дело наше общее. -- Ну, простите, если обидел. Мне казалось, что так лучше будет... Оставайтесь! -- отвечал я ему. Много упреков я выслушал и от других товарищей, сопровождающих Мошкова. Отплывали они 12 июня. Утро было серое, неприветливое. Черные тучи медленно ползли, касаясь волнистой поверхности хребтов. Где-то на востоке, откуда надвигалась непогода, послышались раскаты грома. От ветра, что с утра гулял по низине, ощетинился Кизир и мутные волны непрерывно плескались о берег. Качаясь, шумела тайга. Мы все собрались у реки. Две новенькие долбленки готовы были отправиться в далекий путь. Вьючный непромокаемый ящик с письмами, деньгами, и документами наглухо прибит к лодке, все остальные вещи хорошо уложены и привязаны к упругам. Сами долбленки покрыты корьем на тот случай, если захлеснет волною. Тогда вода не попадет в лодку, а скатится в реку. В одну долбленку поместились Мошков и Околешников, в другую -- Богодухов и Берестов. -- Помни, Пантелеймон Алексеевич, -- сказал я Мошкову, прощаясь. -- Самое большое через восемнадцать дней мы ждем тебя в вершине Кинзилюка, как условились на последней поляне, где ты и сбросишь нам продукты. Не забывай, что экспедиция будет находиться в таком районе Восточного Саяна, откуда непросто выйти... Ты знаешь обстановку, поэтому торопись. -- Я коммунист, -- сказал он, отплывая. -- Клянусь -- сделаем все, и экспедиция получит продовольствие даже раньше, если будет летная погода. Разве что нас задержит река. -- Письмо-то мое не забудь, передай старушке, -- говорил, волнуясь, Павел Назарович. -- Да узнай, что там с Цеппелином, не заездили бы его сорванцы. Передай деду Степану, пусть близко не подпускает их к жеребцу. -- Сам зайду на конюшню, Павел Назарович, и слова твои дословно передам деду Степану, а на счет сорванцов -- такие уж они у нас, ничего не поделаешь. Мы расстались. Лодки, подхваченные течением, быстро удалялись. -- Не забудь письма сбросить! -- кричали в один голос Алексей и Козлов. -- Непременно! -- донесся издалека голос Мошкова. ЗВЕРИНОЙ ТРОПОЙ НА ПЕЗИНСКОЕ БЕЛОГОРЬЕ Ночью с ряжевкой в Кизирских шиверах. Черня летит в пропасть. Дорожные мастера. Старый марал проводит стадо зверей. Павла Назаровича уносит поток. Воспоминания о дедушке Садире. Мы на Зароде. Гибель Звездочки. Кукушонок. Жизнь экспедиции снова вошла в свое русло. Люди, кажется, смирились с трудностями и проявляли ко всему удивительную бережливость: одежда и обувь покрылись свежими латками, высушили и починили снаряжение. Только курящие в поисках заменителя табака ходили мрачными, вызывая у всех сочувствие. Дальнейшая судьба экспедиции зависела от наших охотников, от Черни и Левки да от щедрости природы. Мясо, рыба и черемша должны были заменить недостающие продукты. Мы договорились не двигаться дальше и не предпринимать никаких экскурсий, не имея во вьюках и котомках трехдневного запаса пищи. Нам предстояло очередное путешествие по Березовой речке на Пезинское белогорье. Всем идти не было смысла, -- ведь переходы даже от привычного человека требуют больших физических затрат, а мы берегли силы для предстоящих более трудных маршрутов. К походу стали готовиться Лебедев, Козлов, Днепровский, Павел Назарович и я. Патрикеев и Лазарев оставались заготовлять мясо и рыбу. Весь день прошел в суете. Я занимался техническими делами. Днепровский с Козловым ушли поохотиться за оленями на один из отрогов хребта Крыжина. Лебедев чинил сети. Остальные делали коптилку -- вешала. С каким нетерпением все мы ждали отряд Пугачева. Уже прошло несколько дней назначенного срока, а его все нет. Мысли одна мрачнее другой тревожили и не покидали меня. Путь у отряда далекий и не легкий, много переправ, а реки все еще продолжают дурить. Живы ли люди, может быть, нуждаются в нашей помощи? Порой обманчивый слух улавливал знакомые голоса, невольно настораживался, да напрасно -- никого там не было. Оказавшись в тяжелом положении с продовольствием, мы научились хорошо коптить мясо и рыбу. Причем делали все так быстро, что убитый утром зверь через сутки лежал во вьюках в копченом виде. Это в основном и выручало нас, ведь летом в тайге очень сложно, а порой совсем невозможно сохранить мясо в свежем виде. Думаю, будет не лишне сказать несколько слов о том, как мы коптили, может быть, исследователям и юным путешественникам пригодится этот способ сохранения продуктов. Коптилка делалась очень просто: навес на четырех столбах, размером, примерно, 1 : 2 метра, высотою 1,5, накрывали корьем или хвоей. Добытое мясо мы резали на тонкие ленточки и складывали на сырую кожу убитого зверя, солили, если была соль, и завертывали. За 4 -- 5 часов оно успевало просолиться. Затем куски развешивали на тонкие палочки, уложенные между перекладин под крышей коптилки и разжигали под ними костер. Дрова для коптилки должны быть не смолистые, полусгнившие, преимущественно тополевые, которые не горели бы жарко, а дымно тлели. Таким же способом коптили и рыбу, предварительно выпотрошив ее и просолив. Подвешивали ее за хвосты. В такой несложной коптилке, под дымом, мясу и рыбе достаточно провисеть пятнадцать часов, чтобы получилась хорошая копченка, способная сохранять СБОИ вкусовые качества более десяти дней даже в жаркие дни июля. Нужно только почаще проветривать запасы. К нашему счастью, уровень воды в Кизире к вечеру спал и мы решили порыбачить. Кажется, из всех способов ловли рыб в горных реках самая интересная и захватывающая, несомненно, -- ночная ловля ряжевкой. Лебедев у нас считался лучшим рыбаком и обладал поразительной способностью ориентироваться по темну на реке. Когда он заметил, что я готовлюсь рыбачить, серьезно сказал: -- Зря собираетесь, что у вас дела нет? Мы сплаваем с Курсиновым. -- Нет, не лишай меня такого удовольствия, поплаваем вдвоем, -- запротестовал я. С ним-то мы и провели на Кизире ту памятную для меня ночь. Еще до заката солнца мы поднялись километра три вверх по Кизиру, стараясь запомнить: плеса, повороты и камни, торчащие из воды на перекатах. У скалы задержались. Мокрец (*Мокрец - мелкое ядовитое насекомое) немилосердно жалил лицо и руки, пришлось развести дымокур. Расстилалась вечерняя мгла. В истоме угасающего дня тухла лиловая зорька. На листьях, на траве появились жемчужины холодной росы. У слива, колыхая речную гладь, плескалась рыба. -- Лора? -- спросил я рыбака. -- Не торопитесь, подождем, -- ответил спокойно тот. -- Вот как совсем стемнеет, рыба перестанет кормиться, тогда и начнем ряжевить. Лебедев достал кисет и стал закуривать. Он медленно крутил папиросу, будто именно в этом процессе заключается наибольшее удовольствие. -- Ряжевку пускать будем вдоль струи. К ночи хариус поближе к берегу пробивается, любит он отдохнуть на мели. Как стукнем шестом, он спросонья бросится вглубь и попадет в сетку. Вот почему вдоль и пускается ряжевка. А вы когда-нибудь ряжевали, не боитесь? -- С тобою же на Олекме, не помнишь разве? -- А-а это когда тонули! Помню, -- и он заулыбался. -- Тут, пожалуй, попроворнее нужно, река быстрая, свалимся, досыта нахлебаешься, -- добавил он, с упреком посмотрев на меня. С востока давила туча. В темноту уплывали безымянные вершины гор, перестали плескаться рыбы. Встречая недобрую ночь, тревожно кричали кулички. Мы сели в лодку, бесшумно выплыли на середину реки. Несколько ниже в черном провале шумел, захлебываясь пеной, перекат. Лебедев стоял в корме, широко расставив слегка согнутые ноги и упираясь шестом о каменистое дно, еле-еле сдерживал на струе лодку. -- Бросай, -- крикнул он. С рук в темноту скользнула сеть. Замелькали бусинки березовых поплавков. Запела натянутая тетива. Кирилл Родионович, горбя спину, навалился грудью на шест, кряхтел от невероятного напряжения. Лодка, вспахивая волну, дрожала. -- Все, -- крикнул я, выпуская из рук конец сети и хватаясь за веревку. Нас подхватило течение и бросило в безграничную тьму ночи. Ничего вокруг не видно. Навстречу вырывался предупреждающий рокот переката. Вдруг под нами беззвучно распахнулась речная зыбь. Лодка вздыбила и, зачерпнув кормой воды, скользнула по черным горбам волн. Справа, слева мелькали грозные силуэты камней. Лебедев, изгибаясь в натуге, бросал то вперед, то в сторону шест, направлял невзнузданного "коня" по узкому проходу. Но вот шум оторвался от нас и лодка замедлила бег. Слетело минутное оцепенение. А вокруг еще больше потемнело от наседающих с востока туч. Я подтянул к себе конец сети, и мы, доверившись течению, поплыли вниз близ берега. Ряжевка шла, вытянувшись по струе, и только конец ее у лодки делал небольшую петлю. От легкого удара шеста о камни рыба в испуге бросалась вглубь -- и там у сети вдруг всплеск, второй, третий, сердце забилось в приятной тревоге. Лодка чиркнула дном о камни, остановилась. Мы вытащили сеть, густо посеребренную трепещущими хариусами, и стали выбирать их. Не просто в темноте выпутать рыбу из глубоких кошелей ряжевки. Пока я вспоминал, как это делать, от Кирилла Родионовича беспрерывно летели в лодку упруго-холодные хариусы. К реке прорвался сильный ветер и настолько холодный, что пробирал до костей. Позади во мраке вспыхивала далекая молния. На противоположном берегу всполошились гуси, и до слуха донеслись мерные шаги зверя по гальке. -- Видно где-то ниже брод есть, туда идет, -- прошептал Лебедев. Мы снова в лодке на струе. Опять скользнула из рук отяжелевшая ряжевка. Нас бросило в черное жерло переката. Смешались ночь, рев, ужас. От ощущения быстроты захватывало дыхание, что-то колючее подкатывалось к сердцу. Все вмиг забыто, -- остались где-то позади жизнь, хлопоты, я не слышал даже, как хлестали по лицу холодные брызги волн. И жутко, и хорошо, но так продолжалось недолго, иначе не выдержали бы нервы. За перекатом нас ждала передышка, ленивая зыбь и все та же непроницаемая темнота. Вдруг по тучам хлестнула молния, на миг осветив вершины стрельчатых елей, нос лодки и каменистое дно реки. Оглушительные разряды грома потрясли землю и будто чья-то невидимая рука пронизала острием ножа все тело. Стало не по себе от наступившей тишины. Но вот снова огненный пунктир взрыл тучи. Над головами с грохотом ломался невидимый свод неба и словно из образовавшихся прорезей хлынули потоки холодного дождя. Нам ничего не оставалось, как подставить ему сгорбленные спины. А в ряжевке все гуще и сильнее плескались хариусы. Дождь скоро поредел, но тучи набирали силы. Стало так темно, что я не видел самого себя и, если бы не шум надвигающейся шиверы, можно было поверить, что нас несет в бездонное пространство. -- Ишь ревет, как бы не захлестнуло, держитесь, -- крикнул тревожным голосом Лебедев. Лодка вздрогнула, нырнула и тяжело подняла нос. Позади затяжно блеснула молния, распахнув мрак ночи и столкнув нас в пасть шиверы. От мигающего света кипела пучина раскаленным серебром. Вдруг веревка от плывущей впереди сети натянулась струной, я упал, но не выпустил конца. Лодка мгновенно повернулась носом навстречу волнам и замерла. В лицо ударило колючей струей. -- Задев! -- вырвалось из моих уст. Ряжевка зацепилась тетивой за камень и, чтобы удержаться на волне, нужна была геркулесовская сила. От напряжения у меня онемели руки. Вода хлынула через борт. Небо рушило на реку чудовищные раскаты грома. "Не удержать" -- мелькнуло в голове. -- Крепи конец за лодку, выскакивай, -- прорвался голос Лебедева, и я услышал всплески волны, стук шеста о каменистое дно и увидел исчезнувшую тень его. Невероятными усилиями подтягиваю нос уже на половину затопленной лодки, привязываю конец веревки и, не задумываясь, бросаюсь в объятье волн. Меня сбила струя и отбросила вниз. Под ногами путались скользкие валуны. Мигающий свет молнии чертил пологий край берега. Скачу по волнам, падаю, захлебываюсь и все же выбираюсь на мель. -- Ниже спускайся, ниже,-- кричит кормовщик брошенной лодки. Наконец-то выхожу из воды. Выжимаю штаны, телогрейку. Слышу, как у Лебедева стучат челюсти и вырывается протяжный стон. -- Мешок-то с рыбой захватил, волоком по воде вытащил, -- сказал он, взваливая мешок на плечи. А дождь редкий, холодный барабанил по мокрой одежде. Ветер с воем гнул высоченные ели, трещал в чаще, ломая сухостой. Ночную тьму просверлил огонек -- то наши, встревоженные непогодой, развели костер. Мы шли к нему. А позади, словно ради шутки, прорезалось звездное небо и из просвета насмешливо глядела на нас полная луна. Опять стало легко и просторно. Товарищи помогли переодеться. На западе в тучах постукивал гром. Тепло костра вернуло нам бодрость. Кирилл Родионович, распахнув грудь перед пламенем, лукаво косился на меня, но вдруг разразился безудержным смехом. -- Чего это ты вспомнил? -- Вот вам и удовольствие, -- сказал он и новый взрыв смеха разбудил тайгу. -- Ей-богу хорошо! -- возразил я. -- Ну, что из того, что мы вымокли, искупались, померзли. Человеку необходима такая встряска, когда и мышцы, и нервы, и слух, словом все, из чего сложен он, работают предельно, в единой связи. Тут-то и вырабатывается умение владеть собою. Хорошо и то, что мы не бросили лодку, не забыли про рыбу и выбрались из шиверы. Чем чаще будет проходить такая встряска, тем больше у нас будет сопротивляемости. Говорю хорошо! А посмеяться можно -- и я присоединяюсь к общему смеху. -- А что случилось? -- послышались голоса. -- Ничего особенного, -- ответил, успокоившись, Лебедев. -- В шивере ряжевка задела за камень, пришлось привязать к ней лодку и бросить ее, а самим брести. -- А с чего же смеялся? -- допытывался кто-то. -- Это уж дело наше, -- и Лебедев, взглянув на меня, словно растерялся. Утром в лагере суета -- готовились выступать на Пезинское белогорье. С нами шло под вьюком шесть лошадей и Черня. Пугачева все еще не было. С собой мы уносили недоброе предчувствие и тревогу за судьбу его отряда. Перебравшись через Кизир и распрощавшись со своими, направились искать ущелье, по которому Березовая речка вырывается из теснины. Километра четыре караван петлял по правобережной равнине, затянутой чащей высокоствольной тайги, пока не показался просвет между раздвинувшихся отрогов. Мы остановились и в поисках прохода разбрелись. Река, миновав теснину, вдруг прекращает свой бешеный бег, течет устало в густой тени нависших крон берегового хвойного леса. И, как бы не желая слиться с Кизиром, поворачивает на запад вдоль крутых склонов гор. Издали послышался голос Павла Назаровича, к нему мы все и направились. -- Тропу нашел, ею пойдем, -- сказал он, показывая под ноги. На чуть заметной опытному глазу стрежне мы увидели глубоко вдавленные отпечатки копыт маралов. Совсем недавно два зверя пришли нашим направлением. Караван последовал за нами. Вот и ворота -- узкий проход, по которому Березовая вырывается из тисков скал к Кизиру. Тропа немного пробежала по руслу и стала круто взбираться по правому берегу на верх отрога. Я задержался, пораженный грандиозными водопадами, чередующимися почти беспрерывно на протяжении более, чем километр. Река, пропилив себе проход, бешеными скачками летит по дну узкой щели. Она то резко вздымается на скалы, то с жутким стоном низвергается на дно глубоких воронок. Проходы завалены валунами, вода между ними бушует, кипит. Тропа подвела нас к вторым воротам и затерялась по россыпи. -- Не может быть, чтобы она совсем пропала, -- сказал Павел Назарович. -- Тут где-то в лощинах попадется. Лошади, преодолевая крупную россыпь и крутизну гор, били спины, крошили подковами камни, падали, но выбрались наверх. Там, за россыпью, тропа, снова попалась на глаза. Обходя препятствия, она проделывала сложные петли, то подводила нас к реке, то тянулась зигзагами по травянистым мысам. Чем дальше мы продвигались, тем шире становилась долина. Все открытые места там занимают таежные елани, которые, поистине, не имеют себе равных по красоте. Бесчисленное множество цветов, самых разнообразных по форме и окраске, покрывало эти елани. Травостой на них достигает метровой высоты, а отдельные растения и до двух метров. На более увлажненной почве растения превратились в настоящие заросли, в них с головой прячется конь. В красочном наряде еланей чаще встречались широколиственные растения, больше из семейств зонтичных, они-то и определяют густоту луга. Дягель, дудник, борщевник, горная сныть в это время уже расцвели и, поднимаясь высоко над общим травяным покровом, украшают его своими крупными зубцеобразными листьями и зонтиками белых и зеленоватых цветов. Местами по еланям растут группами кустарники: ольха, малина, смородина и, почти не возвышающаяся над мощным травостоем, альпийская жимолость. В кругу этих темнозеленых кустов раскинулись березовые рощи, ласкающие взор белизной своих стволов. Мы продолжали идти вверх по Березовой. Все чаще елани стали уступать место тайге, но совсем не исчезли. Перемежаясь с лесом, они распространяются всюду по открытым пространствам и за границей леса приобретают черты чрезвычайно красочного субальпийского луга. Тропа, по которой мы шли, не затерялась. От нижних Березовых порогов она проложена глубокой бороздою до вершины реки. Какое удивительное знание местности обнаружили дорожные мастера, так удачно проложившие ее среди каменных нагромождений, глубоких лощин и безошибочно определившие броды через бурные потоки рек. Но странно, на тропе нет следов топора, лома, мы не видели остатков костров, биваков, вообще признаков пребывания там когда-нибудь человека. И все же чем дальше мы проникали в глубину долины, тем больше восхищались тропою. Кто же эти удивительно способные дорожные мастера? x x x В 1939 году, продолжая гео-топографические работы на Восточном Саяне, мне посчастливилось, при необычных обстоятельствах, встретиться с этими "мастерами". Я должен был попасть на Пезинское белогорье со стороны Кольты -- верхний приток Кана. Моим спутником был известный саянский соболятник Василий Мищенко из поселка Агинск. Ехали мы по живописному Канскому ущелью. Торопились. -- Вон, видишь, сопочка, -- сказал Василий, показывая рукой вперед. -- Там река раздвигается: влево идет Дикий Кан, а вправо -- Прямой. Мы поедем по Прямому. -- И он стал поторапливать свою лошадь. Тропа скоро подвела нас к сопке, словно из земли выросшей посредине долины. Там мы остановились ночевать. Пока Василий возился у костра с приготовлением ужина, я поднялся на вершину сопки. День заканчивался; тени гор спустились в долину. Мрачный хребет преграждал нам путь. Его опоясывали стены непрерывных скал, полосы вечных снегов да темные цирки, врезанные длинными коридорами в глубину хребта. На его крутых склонах всюду виднелись обломки пород, россыпи да следы зимних обвалов. На картах этот хребет называется Канским белогорьем. Хребет казался совершенно недоступным не только для лошадей, но и для человека. -- Проедем, -- спокойно сказал Василий. -- Но ведь ты же здесь никогда не ездил? -- Это неважно, главное -- тропу не потерять, она сама приведет нас к перевалу. Тропа виляла по кедровой тайге, разукрашенной березовыми перелесками. Она обходила крупные россыпи, опасные места, подводила нас к мелкому броду через реку и шла на подъем. Но чем ближе мы подбирались к величественному Канскому белогорью, перерезавшему нам путь, тем больше закрадывалось сомнений в. успехе нашего путешествия. Проходы были загромождены недоступными скалами. Я иногда поглядывал на Василия, но, к моему удивлению, лицо его было спокойно. Поторапливая коня, он беспечно покачивался в седле, равнодушным взглядом осматривал горы. А тропа будто на удивление становилась все торнее и торнее. Она подвела нас к хребту и раздвоилась. Мы повернули на запад вдоль левобережного отрога. Верховья Прямого Кана в это время года еще были завалены снегом, под которым пряталась тропа. Но Василий ехал все также спокойно. На снегу была хорошо заметна глубокая стежка, протоптанная маралами, и мы по лей легко подвигались к Канско-Кальтинскому водораздельному хребту. Но подъем На перевал оказался очень крутым и каменистым. Взбираясь по нему, лошади срывались, падали, с трудом карабкались, пока не оказались на седловине. Тропа, спускаясь в долину Кальты, не изменила своего западного направления, -- это окончательно убедило нас в недоступности Канского белогорья, в той его части, где оно обнимает вершину Кана. К вечеру мы уже были в долине Кальты и совершенно неожиданно вышли на более торную тропу. Василий задержался. Он слез с лошади и стал осматривать следы, которыми была утоптана тропа. -- Ну, теперь можно быть уверенным, что завтра будем за Канским белогорьем, -- сказал он, обращаясь ко мне. -- Посмотрите, какая масса зверя прошла впереди нас! Он сел на лошадь, и мы поехали дальше. Теперь под нами была широкая тропа, словно проложенная по снегу дорога. Она круто повернула на юг. В зубчатом горизонте белогорья чуть заметно обозначалась седловина. К ней-то и тянулась звериная тропа. Только мы выехали на первую возвышенность, как Василий снова остановился и, приложив к глазам ладонь правой руки, долго всматривался в заснеженный склон седловины. -- Вот-те и попали за перевал! -- промолвил он удивленно. -- Придется обождать... Я подъехал ближе к нему и тоже посмотрел в сторону теперь уже хорошо видневшейся седловины. Это был перевал. Под ним я заметил множество черных точек. Они двигались, то смешиваясь в одно пятно, то рассеиваясь по склону. -- Звери, -- продолжал Василий, -- не могут одолеть перевал, а мы с лошадями -- и подавно! Значит, рановато поехали, нужно было дней через десяток трогаться... А я все продолжал осматривать седловину. Какая же масса скопилась там зверя! -- Не пойму, что гонит их туда за хребет, что за спешка, что им нужно там, -- говорил Василий, удивленный поведением зверей. Мы спустились к реке и лагерем расположились на берегу. Мне очень хотелось увидеть, как маралы, пробиваясь через седловину, преодолеют десятиметровую толщу снега, обрывающегося стеной к Кальте. А Василия мучил другой вопрос: зачем спешат они туда, на южные склоны белогорья, в такую раннюю пору? Два дня мы с утра до вечера сидели с биноклем на одной из возвышенностей, откуда открывался вид за перевал. Маралы пришли сюда из различных долин, расположенных севернее Канского белогорья. Молодняк и самки бродили по снегу или лежали, греясь на солнце. Быки топтались под самым перевалом и, пытаясь взобраться на верх отвесного надува, мяли ногами снег, прыгали, обрывались. Иногда все звери вдруг, словно встревоженные чем-то, сбивались в одно стадо и, повернув головы на юг, в сторону перевала, долго стояли неподвижно, будто прислушиваясь. На третий день рано утром Василий, собиравший дрова для костра, вдруг позвал меня к себе. -- Смотри, старый зверь прошел, -- сказал он, показывая на большой и необычно тупой след марала. -- Этот бык наверняка проведет стадо через перевал, ишь как торопился! -- и следопыт показал на длинный размах шага. После завтрака я вышел на свой наблюдательный пост и был удивлен -- под перевалом не было зверей. -- Поехали, -- сказал уверенно Василий. И мы стали седлать лошадей. Тропа, по которой пришлось продвигаться дальше, была проложена по глубокому снегу. Какая поразительная память у зверей! На проталинах снежная стежка маралов точно совпадала с материковой тропою. Следовательно, маралы шли строго над летней тропой, хотя ее и не было видно. Оказывается, стоит только один раз зверю пройти по новому месту, пусть это будет хотя бы в раннем его возрасте, он на всю жизнь запомнит этот проход. Даже больше: он не забудет, где перебродил реку, с какой стороны обходил колодник, скалы и где по пути кормился. Хотя тропа была широкая и хорошо утоптанная, все же лошади грузли в снегу и часто заваливались. Мы были благодарны зверям, иначе нам ни за что не пробиться за перевал. Пришлось бы с неделю ждать, пока тепло сгонит снег. Добравшись до надува, мы были поражены, с каким упорством маралы пробивали себе проход. Все там было утоптано, взбито; словно на скотном дворе лежали кучи помета. Но перевал был взят совсем с другой стороны, левее того места, где топтались звери. -- Старый бык выручил... не иначе. Видно не все звери знают этот переход, -- сказал Василий. Действительно, от надува, который так упорно осаждался зверями, шла по снегу вправо глубокая борозда. Она была проложена по крутому откосу и обходила боковую сопку. После больших усилий наши лошади оказались на верху надува. На дне перевальной седловины мы пересекли небольшое озеро, еще покрытое льдом, и через несколько минут перед нами развернулась во всей своей красе долина Березовой речки. В глубину ее сбегала извилистой бороздой тропа. Ее, как и многие другие, проложили звери. Нет иных переходов через Манское, Канское, Агульское белогорья, через дикие ущелья и могучую первобытную тайгу Восточного Саяна кроме тех, которые проложены необыкновенными дорожными мастерами -- маралами, сокжоями, медведями. Даже центральная, более недоступная часть гор пересекается их тропами и существуют они там с незапамятных времен. Не бойся, выйдя на такую тропу, доверься ей, если она идет в нужном для тебя направлении. Трудно представить, каких усилий стоило бы человеку проникнуть в центр этих гор, если бы не было звериных троп. Мы продвигались по седловине. Поразительное различие существует в это время в растительном покрове противоположных склонов белогорий. Северная долина освещается солнцем гораздо слабее, поэтому снеготаяние значительно задерживается, тогда как южная, наоборот, находится под сильным влиянием солнечных лучей. Там отроги уже пестрят цветами, и ветер, налетающий из этих долин, несет с собою на северные склоны запах свежей зелени. Он-то и будоражит зверей, делая их нетерпеливыми. Вот почему, с таким упорством они рвутся в это время к солнечным долинам. -- Весна манит зверя, чует он зеленый корм, -- говорит Василий, всматриваясь в позеленевшие склоны. Мы спустились немного ниже и, действительно, увидели лужайку, покрытую недавно пробившейся зеленью. Мы услышали весеннюю песню проснувшихся ручейков. Вдруг кони все разом шарахнулись в сторону и стали вырываться. Я приготовил штуцер. -- Медведь что ли близко, -- сказал Василий, успокаивая похрапывающих животных. Он остался с лошадьми, а я пошел вперед. У самого спуска в распадок лежал мертвый зверь. Подошел Василий и по следу, отпечатанному на мягкой траве, узнал в нем того быка, что прошел в последнюю ночь левее нашей стоянки. Это действительно был старый-престарый зверь. О его возрасте свидетельствовали, прежде всего рога, которые в глубокой старости не сменяются, то есть не отпадают. В этом возрасте они теряют свою симметричность и форму. У того мертвого быка были прошлогодние рога. Они не имели разветвлений и торчали как обрубки. Шуба на нем тоже, уже больше года, не сменялась. -- Вот она, звериная старость, на ходу умер... -- грустно сказал Василий. А я думал о другом. Наверное, жизнь этого марала прошла в долине Березовой речки, что лежала перед его потухшими глазами. Видимо, и родился он в одном из многочисленных цирков и под тенью душистой кашкары прошли первые дни его жизни. Там, на альпийских лугах, что украшают вершины этих сказочных гор, он проводил весну, лето и осень, питаясь сочной зеленью, нежась солнцем и прохладой. Но холодные зимы заставляли его ежегодно предпринимать длительные путешествия на север, в низовья реки Кан или Пезо, чтобы с наступлением тепла снова вернуться в родные места. Так прошла его жизнь. И вот уже старый, возвращаясь последний раз с зимовки, он торопился, предчувствуя скорую смерть. Но желание еще раз взглянуть на те сказочные горы, что окружают любимую долину, вдохнуть теплый воздух и отведать свежей травы было превыше всего. Может быть, он действительно был тем нетерпеливым смельчаком, кто первым преодолел перевал. У него еще хватило сил добраться до зеленого пригорка, и, умирая, он, вероятно, видел перед собою родную долину и вдохнул аромат альпийских лугов. Я склонился к голове марала и приоткрыл тощие губы. Между старых, расшатанных зубов торчала щепотка свежей травы. Мы обвели стороной все еще похрапывающих лошадей и стали спускаться вниз к серебристой реке, что змейкой тянулась по темному фону кедровой тайги. x x x Поднимаясь к Березовой речке, наш караван к концу дня достиг правобережного притока, сбегающего белоснежными скачками по крутому каменистому руслу. Тропа разбилась на множество мелких тропок и затерялась, и мы, не найдя брода, решили заночевать. Выбрали поляну, расседлали уставших лошадей, развели костер. Появилось полчище комаров, люди отбивались от гнуса руками, натягивали на головы сетки, но все это не избавляло от мучений и только ветерок, изредка забегавший в лагерь, приносил минутную передышку. Из нашего меню совсем выпали хлеб, сахар, каши и консервированные продукты. Ужин состоял из копченого мяса и черемши, которую мы поедали в огромном количестве. Черемшу ели в походе, на временных остановках, словом при всяком удобном случав. Она должна была заполнять пустоту желудка и обманывать голод. После ужина еще оставалось много времени. Кто мог воздержаться, не выйти в такой чудесный вечер на ближнюю возвышенность, чтобы с высоты не взглянуть вперед на предстоящий путь. Ведь с тропы мы видели только окружающую нас лесную чащу, изредка дно долины да боковые отроги гор -- все это не давало представления о местности, которую отряд пересекал. Со мною на вершину увязался Черня. Добравшись до первой разложины, мы стали подниматься по гребню, заваленному крупными обломками и прикрытому зеленым покровом из мясистых листьев бадана. Воздух до того был прозрачен, что терялось понятие о расстоянии. Недосягаемая глазу дневная даль приближалась вплотную, казалось, можно до нее дотронуться протянутой рукою. Прекрасен вечерний пейзаж. К сожалению, он еще не изучен художником, не воспет поэтом, хотя и хранит в себе много своеобразия, могущества дикой природы, несравнимый по изяществу этюд. В вечернем ландшафте нет ярких цветов, все завуалировано прозрачно-сиреневой дымкой надвигающихся сумерек. Но разве можно представить себе что-либо более привлекательное, нежели беспрерывные пространства кедровой тайги с латками цветистых еланей и, выглядывающими из глубины леса зазубренными утесами, со снежными пиками, нависшими над мрачными провалами. Кажется, задержал бы вечер и вечно любовался пейзажем Восточного Саяна, до того он прекрасен в непосредственной близости. По вершинам гор уже расстилался нежнолиловый отсвет заката. Снизу подкрадывалась тихая безмятежная ночь. Пернатые музыканты заканчивали хвалебный гимн убегающему дню. Все засыпало в приятной истоме, и только дым костра лениво клубился далеко внизу над стоянкой, да крепко тянуло душистой смолою, прелью скал и дуплом. Мое внимание неожиданно привлек лай Черни. Я прислушался и удивился: на кого это он, разве соболя загнал в россыпь, больше некому быть тут на каменистом гребне? А лай скоро перешел в яростную схватку. Слух уловил возню, рычанье и взвизгивание от боли. От звонкого эха пробудилась долина, откликнулись угрюмые громады гор и, словно в испуге, начала торопливо гаснуть заря. Я в нерешительности стоял на возвышенности, напрасно пытаясь разгадать, с кем связался Черня. Теперь было ясно, что это не соболь. Лай вдруг сорвался с места, стал удаляться к видневшимся на косогоре скалам и там замер низкой нотой. Но скоро возобновился. Казалось, будто кто-то размеренно бил молотком по пустой бочке. Это озадачило меня. Я бросился вниз к скалам на помощь Черне. На ходу привел в готовность штуцер. Ноги скользили по листьям бадана, руки то и дело хватались за кусты, удерживая тело на крутизне. А в воображении уже выплывало то медвежья пасть с ржавыми клыками, то силуэт затаившейся рыси. По пути показалась альпийская лужайка, истоптанная следами. Стал рассматривать их и удивился: совсем недавно здесь паслись самка марала с теленком. Тут же я увидел и отпечатки лап кобеля. Не было сомнения -- Черня угнал маралов и, вероятно, уже расправился с теленком, в этом возрасте он еще не способен защищаться или спастись бегством. И как бы в доказательство моей догадки лай стих. Бегу дальше, тороплюсь, еще надеюсь спасти малыша и ругаю себя за оплошность, что отпустил со шкворни кобеля. Вот уж и скалы вырвались неясным контуром из-за лохматых вершин деревьев. До слуха долетает возня, треск, хруст, грохот скатывающихся камней в пропасть. На ходу выламываю хворостину, хочется от всей души отстегать кобеля, чтобы и впредь не повадно было связываться с телятами. Спотыкаюсь по обломкам, кричу не своим голосом угрожая собаке и с тревогой посматриваю на потемневшее небо. В объятиях ночи уже затухла обманутая заря. Вот и край скалы. Вижу Черню под толстым кедром, оглядываюсь, вокруг никого нет, а собака с яростью грызет ствол дерева, прыгает на него и, падая, сталкивает обломки со скалы. Перевожу взгляд на вершину кедра и от неожиданности замираю. "Кто это там над сводом темных крон?" -- мелькнуло в голове, и я поймал на себе две зеленоватых фары глаз. Они стали медленно сужаться, но не потухли, и до слуха донеслось гневное ворчание. Только внимательно присмотревшись, я увидел. черный комок и по рыжим пятнам на шерсти узнал крупную росомаху. Она животом повисла на сучке, опустив низко косматые лапы и пестрый хвост. Одно мгновение, я еще не успел сбросить с плеча штуцер, как хищник легким движением отбросил упругое туловище на край толстой ветки и с решительностью, свойственной только этому зверю, покатился по кронам вниз. Черня ловким прыжком поймал его на лету, и пошла потасовка. Оба противника обладали достаточной ловкостью, чтобы не сдаться друг другу. Схватка была смертельной. Замелькали разъяренные пасти, хвосты, лапы. Все же кобелю удалось свалить росомаху и стиснуть клыкастыми челюстями горло. Послышался предсмертный хрип, сопение. Но не успел я подскочить к дерущимся, как росомаха, изловчившись, сильным рывком задних ног перебросила собаку через голову и, не удержавшись, вместе с ней сорвалась со скалы. Грохот камней, сбитых падающим" телами, был мне ответом в темноте. Я подошел к обрыву и ужаснулся, увидев пустоту. Из: ее глубины все еще доносился шорох, непонятные вздохи, будто кто-то устраивал себе ночной покой. Затем все стихло. "Неужели погиб Черня?" -- как молния поразила: меня эта мысль. Потерять так глупо собаку было непростительно. Кругом ночь, ни горизонта, ни дыма костра, только силуэты ближних кедров да темень. Куда идти? Решил выбираться к гребню -- все равно не найти собаки. Шел ощупью, заслоняя руками лицо, а в голове боль, неразбериха от всего случившегося. Внизу у табора послышался выстрел -- это наши обеспокоились моим отсутствием, подавали сигналы. И я, разрядив в воздух штуцер, зашагал бодрее. В лагере никто не спал. Легкий ветерок трепал пo темноте багровое пламя костра. Я рассказал подробно о случившемся и пережил молчаливый упрек товарищей за гибель любимой собаки. Решили рано утром сходить под скалу. На этом мы закончили первый день путешествия по Березовой речке. Я долго не мог уснуть -- к лицу липли комары, мешали мысли. Вспомнилась альпийская лужайка в кедрачах, где паслись маралы. Трудно было ошибиться, увидев там следы их и собаки, однако только теперь можно было представить, что произошло там. Возможно Черня: учуял зверей и бросился на запах, а в это время росомаха скрадывала телка и попалась Черне прежде, чем он достиг лужайки, иначе он не бросил бы маралов. В наших собаках живет непримиримая злоба ко всем хищникам, будь то медведь, рысь, соболь, вот почему он и связался с росомахой. Ночью нас разбудил тревожный голос Павла Назаровича. -- Встаньте, собака воет, слышите! Все вскочили. Из шума речного потока доносился затяжной вой Черни. Выл он тяжело, нутром обрывая звук на низкой ноте. -- Не иначе заблудился, -- сказал кто-то. Мы с Прокопием быстро оделись и бросились вверх по реке. Лунный свет полосами голубого дыма прорезал просветы между деревьев. Тускло серебрилась роса на травах, в цветах, под ногами. Мы бежали долго, изредка задерживаясь, чтобы уточнить направление, а вой слышался реже, тише. Вот и разложина, по которой вечером я свернул на гребень. Постояли, послушали, не зная, куда бежать. Робкий рассвет золотил вершины гор. В чашу проникало утро с запахом цветущего луга, с песнями пробудившихся птиц, с затухающими звездами в голубом просторе неба. -- Где же он может быть? -- произнес шепотом Прокопий, напряженно всматриваясь в сумрак леса. Вдруг, совсем рядом, коротко взвыл кобель и на противоположной стороне луга, раздвигаясь, зашевелилась трава -- это Черня волоком тащил по земле свой отбитый зад. Мы подбежали к нему. Собака, будто не замечая нас, взвизгивала от ужасной боли. Из открытого рта свисал сухой язык. Дышала она тяжело, как в. жаркий день после утомительного бега. Нагрудная белая манишка пестрела засохшей кровью. Я склонился, и в его мутном взгляде уловил мольбу о помощи... Совсем рассвело, когда мы принесли Черню в лагерь. К счастью, он отделался только ушибами, это радовало всех. Нам не удалось узнать, что же произошло с дерущимися под скалою. Да мы и не старались разгадать, обрадовавшись, что собака осталась жива. На ее груди мы не нашли ран, следовательно, кровь на манишке была росомахи, которую он, видимо, так и не выпустил из мертвой схватки челюстей. С выступлением пришлось задержаться. Сплели корзину для больного Черни, и он продолжал путешествовать на вьюке. Я ушел вперед, чтобы без шума каравана созерцать окружающий нас мир, переполненный загадочностью, ароматом лугов, обилием красок. Когда остаешься один среди природы, да еще такой чудесной как Саянская, -- все воспринимается легко, ярко запоминается. Загрубевшая в походах жизнь кажется бессмертной, легкой, ласковой. В этом одиноком свидании с природой она и открывается человеку более доверчиво. Шаг за шагом тропа уводила меня к зазубренным вершинам. ... Долина Березовой речки, пожалуй, одна из самых светлых и просторных долин, какие мы встречали в этой части Восточного Саяна. Наши лошади могли беспрепятственно передвигаться в необходимом направлении. Не нужно было прокладывать себе путь топором даже через могучий лес, местами покрывающий ложе долины в нижней ее части. Глазам открывалось необычное сочетание полян, леса и скал. Обширные елани были украшены рощицами белоснежных берез и полосками угрюмых кедров. Они прорезались с боков искрящимися ручейками, сбегающими вниз по скалам. Лучи поднявшегося солнца, проникая сквозь разреженную крону деревьев, отбрасывали на ковер из диких цветов причудливые узоры теней. К концу второго дня мы увидели перед собою верхнюю развилину Березовой речки. Одна тропа шла прямо через Кальтинский перевал, куда тянулась и светлая долина, перехваченная перелесками и цветастыми еланями. Вторая же, по которой нам нужно было идти, свернула влево и затерялась в узком ущелье. -- Торопитесь, -- сказал Павел Назарович, с тревогой посматривая на затянутое облаками небо. -- Дождь будет, вода придет -- тогда не перебродить нам реку. Он непременно хотел в этот же день попасть на противоположный берег Березовой. Караван тронулся и скоро скрылся в лесу, прикрывающем вход в ущелье. Не прошли мы и пяти километров, как из-за поворота послышался шум порога. Слева надвинулись крутые горы и скалами оборвались у реки. Тропа, не изменяя направления, подвела нас к этим скалам и поползла наверх. Мы остановились. Слишком крут был подъем. Попытка перебродить реку ниже скал успеха не имела. Даже без дождя воды было много. Это свидетельствовало о наличии снега по лощинам южного склона Пезинского белогорья. Пришлось снова вернуться к тропе и осмотреть ее. Она обходит скалы верхом и метров через двести спускается к реке. Но в том месте, где начинается спуск, звери пробираются узким карнизом, по которому лошадям, да еще с вьюками, не пройти. Кроме того, чтобы попасть на карниз, нужно сделать примерно метровый прыжок вниз. Мы соорудили помост из бревен, расширили настилом карниз и только тогда, с большой осторожностью, провели расседланных лошадей. Но каково было наше разочарование, когда тропа за спуском оборвалась у самого берега реки, а выше виднелись совершенно недоступные скалы. Место оказалось настолько узким, что негде даже поставить палатку. -- Эко досада, промазал, надо бы ниже поискать брод, а тут, пожалуй, не перейдешь, в порог затянет, -- сокрушался Павел Назарович. Надо бы вернуться, но уже было поздно, не успеть до темноты провести лошадей по карнизу. Оставалось одно: "ощупать" брод и в случае удачи перебраться с лошадьми на противоположный берег, а вьюки оставить до утра здесь. -- Я ошибся, мне и исправлять, -- сказал Павел Назарович. -- В чем же ваша ошибка? -- спросил я его. -- Видишь, место какое неладное, надо бы разведать, а затем идти. -- Может еще переберемся. Степан, садись на Карьку и пробуй, -- сказал я, обращаясь к Козлову. Тот снял с ног ичиги, сбросил фуфайку и взял в руки повод. -- Стой, -- подошел к нему Зудов, -- поеду я. Тон старика не допускал возражений. Он отобрал у Козлова Карьку, подвел к берегу и стал разуваться. Содержимое карманов -- табак, спички, трубку и всякую мелочь -- он сложил в шапку-ушанку, глубоко натянул ее на голову и подвязал крепким узлом под подбородком, рубаху вобрал в засученные до колен штаны. Мы с тревогой посматривали на бурлящий порог, обрывающийся ниже" нас отвесной стеною в глубокую воронку. Упаси бог затянет... Хорошо, что ширина русла составляла не более двадцати пяти метров, но вода скатывалась валом с огромной быстротой. -- Будьте осторожны, -- сказал я. -- Ничего, перебродим, -- отвечал Павел Назарович, укладывая поверх седла полушубок. Подтянув Карьке подпруги и водрузившись на коня, он спустился в воду. Река яростно набросилась на коня, стала жать его книзу. Карька заупрямился, полез на вал и, повинуясь седоку, рванулся к противоположному берегу. На середине реки конь вдруг заспотыкался, упал, вода накрыла его. Еще секунда -- и на поверхность всплыли вначале полушубок, затем Павел Назарович. А Карька, делая попытки найти опору, дважды прыгнул и повернул назад к нашему берегу, но поток снова отбросил его к скалам. Мы видели, как конь, пытаясь задержаться, бился о каменные глыбы, сопротивлялся течению, пока не попал в жерло порога и не был безжалостно сброшен в омут. Больше мы его не видели. А в это время Павел Назарович с ичигами и брюками на шее, в фуфайке ловил полушубок. Мы подняли крик, пытаясь предупредить его о смертельной опасности, -- ведь порог уже был близок, но наши голоса глохли в узкой щели скал, нависших над рекою. Я выстрелил из штуцера -- и это не помогло. Наконец, старик поймал полушубок и, видно, только тогда понял весь ужас своего положения. Собрав все силы, он стал прибиваться к левому берегу, но вода тащила его вниз. Вот он уже у самого водопада, мелькнул полушубок, но рука успела схватиться за ветку черемухи, нагнувшейся над рекою. Старик повис над водопадом, но полушубка не выпустил, зажав его ногами. Кто-то побежал по тропе на верх скалы, остальные растерялись, и только Козлов в одно мгновение оказался в реке. Разрезая сильными руками волны, он добрался до противоположного берега и скоро был возле Павла Назаровича, все еще державшегося за ветку. Мы видели, как Козлов вытащил старика на берег, и только тогда пришли в себя от волнения. Заморосил дождь. На той стороне, где теперь находились наши товарищи, рос молодой лес. В нем нельзя было ни укрыться от дождя, ни развести костра. Пришлось браться за топоры и валить кедры, чтобы сделать кладки через русло. Деревья ломались, не доставали вершинами противоположного берега или падали наискось в реку, и их уносила вода. Только шестой кедр лег удачно, упершись в берега. Мы перетащили по нему вещи и, прежде чем пошел сильный дождь, успели поставить палатку. Лошади остались на ночь привязанными к деревьям на другом берегу. Павел Назарович лежал голый в моем спальном мешке и, постоянно вздрагивая, что-то бурчал. Когда ужин был готов и в палатке зажгли свет, он пробудился, отбросил капюшон и долго смотрел на нас каким-то странным свинцовым взглядом, точно не понимая, где он находится. Кружка горячего чая согрела старика. Он вылез из мешка, оделся и, не сказав ни слова, разыскал свой кисет. Все чувствовали себя виноватыми перед ним, а молчание, воцарившееся в палатке, только усугубляло напряженность. И действительно, мы были гораздо моложе, сильнее и не должны были разрешать ему первому переходить реку Но теперь поздно исправлять ошибку. -- Это, Степа, тебе, -- сказал Павел Назарович, подавая Козлову туго набитую чистым самосадом трубку. -- Спасибо. Видно, суждено старику еще повидаться со старухой. Нынче ведь уже второй раз тону... Лебедев с завистью смотрел на Степана. Даже мне, некурящему человеку, и то вдруг захотелось покурить из этой, казавшейся символической трубки. Последняя щепотка табаку была искренне преподнесена Козлову в знак благодарности. -- Зачем вам понадобилось ловить полушубок? Павел Назарович удивленно посмотрел на меня. -- Да ведь он же казенный, как же... -- А если бы погибли и вы вместе с полушубком, тогда что? -- Раз взялся, так уж нечего рассуждать: если бы да кабы. Что мог, то и спас. А то сказали бы -- коня утопил, да еще полушубок казенный... А насчет утонуть, -- добавил он: -- смерти бояться -- в тайгу нечего ходить. Нам трудно было убедить Павла Назаровича, что такой риск из-за вещи никому не нужен. Но в то же время мы понимали, что дело тут не только в лошади и в казенном полушубке. Зудов не хотел терять авторитета бывалого таежника, боялся показаться старым и бессильным. Думая о нем, я вспомнил историю о старом таежнике дедушке Сидоре. x x x В 1936 году, возвращаясь с Охотского побережья, я заехал с Прокопием Днепровским на станцию Харагун, недалеко от Читы. Было это осенью, в середине октября. Мимо дома, где мы остановились, каждое утро шли промышленники с лошадьми, завьюченными туго набитыми мешками, с ружьями, собаками. И вот как-то утром я стоял за воротами и с завистью смотрел на большой караван охотников, пересекавший поселок. -- Чьи будете? -- спросил хриплый голос. На завалинке сидел старик с приподнятой рукой. -- Калашниковы, -- ответил кто-то из охотников. -- За Онон? -- За Онон, дедушка, собирайся, догоняй! Но у старика вдруг упала рука, низко опустилась голова. Когда лошади прошли и пыль рассеялась, я подошел к нему и присел рядом. Старик плакал, но без слез, тихо всхлипывая. Невыносимо стало жаль его. На нем была поношенная однорядка, подвязанная ветхим кушаком, на котором висели ножны от охотничьего ножа, а на ногах валенки, покрытые бесчисленными латками. Глубокие морщины избороздили его лицо. Глаза, маленькие, затянутые молочной мутью, были безжизненны, но в чертах лица сохранилось еще что-то приятное, то, что оставляет природа на лицах у людей, которые долго или в течение всей жизни соприкасаются с нею. -- О чем, дедушка, плачешь? -- спросил я наконец. -- А зачем это тебе, ради забавы? -- ответил тихий старческий голос. -- Я, дедушка, сейчас видел, как проходили белковщики, и слышал ваш разговор с ними, вот и подошел узнать, какое же горе связывает вас с этими охотниками. -- Ты чей же будешь? -- Нездешний, -- ответил я. -- Нездешний... значит, издалека... Мое горе никому не нужное, паря, да и никому не понять его. Был Сидор охотником, тайгу ломал, медведя на рогатину брал, конские вьюки в поняжке носил, и не стало его -- сотлел, высох... -- И он задумался. А в это время из переулка показались три человека и две завьюченные лошади; они еще не поравнялись с нами, а уж старик насторожился. -- Охотники? -- спросил он меня. -- Да, -- ответил я. -- Здравствуй, дедушка Сидор, -- произнес подошедший к нам промышленник, -- Мы Сахалтуевы, в хребет идем. -- Это Степана-то парни? -- Степана. Разреши нам нынче в твоем зимовье на Усмуне поселиться. Старик вдруг спохватился, словно что-то вспомнив, закачал головою, как бы в знак согласия, и добавил. -- Смотрите, только не сожгите его. Огня зря не бросайте в тайге, берегите ее от пожара, да не растащите мои капканы-снасти, что на лабазе. Охотник поблагодарил и скрылся за поворотом улицы. А я смотрел на старика и думал: "Неужели он еще собирается промышлять?" -- Раньше меня, бывало, никто на Усмун не попадал, -- продолжал рассказывать все так же тихо дедушка Сидор. -- Лучших соболей никто не ловил. На своих солонцах я бил таких пантачей -- другим и не снилось. Вот этими ногами не одну тропу проложил по Усмунским хребтам, -- и он, отбросив полы однорядки, показал на тонкие, как плети, ноги. -- Ты спрашиваешь, какое у меня горе? Силу потерял, ослеп, ноги отказали, а тайгу все не могу забыть. Стоит она передо мною, как живая: с полянами, зимовьями, ловушками -- и не освободиться мне от нее никогда. Люди идут в тайгу на промысел, а я сижу тут на завалинке, словно пришитый. И за что такие муки?.. -- А сколько вам лет, дедушка? -- спросил я после короткого молчания. -- Кажется, недавно, паря, минуло сто. x x x И вот теперь Павел Назарович напомнил мне дедушку Сидора своею привязанностью к тайге, никогда не гаснущей к ней любовью. А дождь мелкий, надоедливый шел и шел. По-над рекою медленно проползал в темноту туман. Время от времени в разрывах облаков появлялись ненадолго звезды. В природе приглушенный покой, только порог неуемно ревел в щели, да изредка из недр промокшего леса доносился неодобрительный гул. Козлов терпеливо дождался конца ужина и только тогда зажег трубку. Курил он жадно, а Лебедев умоляющим взглядом следил за ним. -- Ну, хватит, Степа, нас ведь двое, -- просил он. -- Не приставай, сам знаю, когда дать, -- и раз за разом затянулся. Утром прорвалось солнце. Береговые скалы покрылись полосками ржавых подтеков. Земля, камни парились, и тучи снова грозились дождем. Мы с Павлом Назаровичем сразу же ушли вниз по реке искать Карьку, живого или мертвого. Уровень воды в реке поднялся за ночь почти на метр. Русло переполнилось, порог бушевал, страшно было смотреть. Конь, видимо, погиб, и его снесло далеко вниз. Вернулись ни с чем. Товарищи уже перетащили груз к палатке, перевели на веревках через реку лошадей. Накормив животных, мы свернули лагерь и сопровождаемые дождем ушли к вершине Березовой речки. Трава, кустарник, хвоя гнулись под тяжестью влаги, почва до отказа напиталась водою. Лошади грузли. Редела тайга, все больше уступая место луговинам. В невысоком травостое много черемши, красовалась алтайская фиалка, белые цветы троечника, душистый майник. Тропа неизменно сохраняла северное направление и вечером подвела нас к подножью Пезинского белогорья. Там проходит и граница леса, обозначенная толстенными кедрами-одиночками. Мы достигли зоны альпийских лугов, которые здесь перемежаются с полосами карликовой березки, ив, рододендронов. Пезинское белогорье представляет собою небольшой довольно плоский горный барьер и служит продолжением Манского белогорья. На востоке оно упирается в Канские пикообразные гряды. В складках Пезинского белогорья и в озерах берет начало множестве речек, в том числе Пезо, правые истоки Березовой, Тумановка. Главная вершина Пезинского белогорья Зарод, к которой мы стремились, расположена в восточной части белогорья. Под вершиной, с южной стороны, имеется слабо выраженный цирк. В глубине этого цирка лежит продолговатое озеро, из которого вытекает шумливый ключик -- исток Березовой речки. На берегу его отряд и разбил свой последний лагерь. Отпустив лошадей, мы наскоро поставили палатку и. укрывшись под ней, молча прислушивались, как по крыше барабанил дождь. Длительная непогода принесла сильное похолодание. Пошел снег. Бедные альпийцы, зима их застала в полном цвету, в благоухании. И что же случилось? Не осталось на поверхности фиалок, безнадежно склонили свои головки оранжевые огоньки, повяли зеленые ростки лука, осечки, окружавшие берега озера. А снег все шел, пока не упрятал под собою красочный покров полян. Ночью я проснулся от стука топора -- это Павел Назарович суетился у затухшего огнища. Ни туч, ни тумана не осталось. Над нами светился звездный купол неба. -- Не могу уснуть без костра, -- проклятая привычка. И дома мучаюсь, -- сказал старик, вздрагивая всем телом. От лета не осталось и следа. Снег покрыл свинцовой белизною склоны белогорья, распадки и пушистыми гирляндами украсил кедры. Лишь озеро оставалось попрежнему темнобирюзового цвета и от чуть заметного волнения переливалось лунным блеском. Против палатки скучились, понурив головы, лошади. Казалось, только один ручеек, вытекающий из озера, продолжал жить. Пробиваясь по узкому руслу, он, не смолкая, тянет свою однотонную песню. Восход солнца застал меня с Лебедевым поднимающимся на вершину гольца. Ноги мерзли, было холодно, и мы еле согревались ходом. Снежное покрывало сглаживало шероховатую поверхность белогорья. Ни тумана на горах, ни облаков в небе! Впереди нас ждало горькое разочарование -- высота гольца оказалась незначительной. Ее перекрывали близко расположенные второстепенные гряды Канского белогорья и закрывали собою видимость на восток. Все старания найти хотя бы узкую щель между гольцами, в просвете которых, можно было бы увидеть далекий горизонт, оказались тщетными. Пришлось ограничиться изучением рельефа только Пезинского белогорья и зарисовками горизонтов. Так неудачно кончился наш поход. К полдню снег согнало и снова запестрели лужайки. Расплылась теплынь. Появился комар. На Пезинском белогорье мы встретили довольно большие площади альпийской лишайниковой тундры. Отсутствие тундры на второстепенных отрогах обусловливается, видимо, наличием россыпей. Пятна тундры прикрыты мелкой щебенкой -- это остатки валунов, разрушенных действием внешних агентов. Растительный покров тундры бедный. В основном здесь лишайники, местами они образуют пушистый ковер из нежно-бледного ягеля. Кустарник приземистый, корявый, чаще не смешанный друг с другом, и растет группами с преобладанием то одного, то другого вида. Наибольшее распространение имеет: брусника, кашкара, различные ивы, иногда крошечных размеров, березка круглолистая. Встречались синие колокольчики, горечавка, патриния с желтыми цветами, собранными в плотном щитковидном соцветии, смолевка, образующая густой дерновник, зубровка алтайская и душистый колосок. Все эти растения селятся разрозненно на влажных местах и не составляют сплошного покрова. На одной из седловин мы впервые, за все время нашего путешествия, начиная от поселка Черемшанка, увидели лиственницы Маленькие, исхлестанные ветрами, изувеченные стужей, они пришли сюда по северным склонам белогорья из глубокой долины Пезо. Выбравшись наверх, деревья как бы замерли в угрожающих позах. С противоположной стороны седловины лиственниц встречают горбами старые кедры, не пропускающие их на жительство в солнечные долины. Именно там по северным граням Пезинского, Канского, Агульского белогорий и проходят южные границы распространения лиственницы (по отношению Центральной части Восточного Саяна). Отсутствие ее на Кизире и по всем многочисленным притокам, вероятно, объясняется только особенностями почвы. Ибо в борьбе с климатическими условиями это дерево более выносливое и имеет по Сибири наибольшее распространение. В одиннадцать часов мы уже спускались вниз. Торопились, чтобы в тот же день переправиться на правый берег Березовой речки. Черня повеселел, но еще не мог ходить, ехал на вьюке. После снегопада уровень воды снизился и лошади благополучно миновали опасный брод. Но нас продолжали преследовать неприятности. Оставалось перевести караван по карнизу. Дальше путь был свободен от препятствий. Лошадей расседлали, кроме кобылицы Звездочки, на которой были почти пустые сумы из-под продуктов да кухонная посуда, привязанная на верх седла. Вначале мы перетащили груз, затем перевели передового коня Соломона. Очередь дошла до Звездочки. За карнизом, в том самом месте, где ей нужно было сделать небольшой прыжок на верх скалы, лошадь оступилась и повисла на карнизе. Она забилась передними ногами, пытаясь уцепиться за кромку скалы, но сорвалась в пропасть, сделала в воздухе сальто и у самой воды ударилась головою о сливной камень. Поток мгновенно подхватил лошадь и кинул в порог. Вместе с нею чуть не слетел туда и Козлов, пытавшийся удержать ее за повод. Мы замешкались, затем бросились вниз по тропе с надеждой перехватить на перекате труп Звездочки. Оставшийся на скале Соломон, не видя возле себя лошадей, громко заржал. Люди находились метрах в трехстах за порогом. -- Слышишь, сдается мне, конь кричит? -- сказал остановившийся Лебедев. -- Да это наши на скале, -- ответил я. -- Нет, прислушайтесь. Действительно, из-под порога доносился какой-то странный крик, похожий на ржание. По тропе, догоняя нас, бежал Павел Назарович. Полы его кафтана развевались по ветру, он махал руками и о чем-то предупреждал. -- Звездочка-то жива, под порогом, -- услышали мы. -- Не может быть. -- Кричит, ей-богу, кричит! -- убеждал нас старик. Мы повернули. Я не верил, чтобы кобылица могла остаться живой, падая с тридцатиметровой скалы, да еще на каменную площадку. И что же? Действительно, под самым порогом ржала лошадь, как бы отвечая на крик Соломона. Но попасть к ней было не так просто. Порог проходит в узкой щели, и вода, падая с трехметровой высоты, образует широкий омут. Справа, где мы находились, в скале было большое углубление, охраняемое снизу и сверху неприступными скалами. Оттуда-то и доносился крик лошади. Попасть к ней можно было только вплавь, снизу, пользуясь обратным течением омута. Снова связали вьючки, и Козлов, раздевшись, поплыл с концом веревки. Мы очень волновались. Через несколько минут из-за скалы показалась голова Козлова. Мы дружно потянули веревку. -- Да ведь это Карька! -- крикнул Павел Назарович, и все остолбенели. Действительно, следом за Козловым плыл Карька, а не Звездочка, как мы ожидали. Теперь все стало понятным. Карька, сбитый водою, как оказалось, не погиб в пороге, а был выброшен на берег в углубление скалы. Оттуда ему никогда бы не выбраться без помощи человека. Не подними крика Соломон, на который откликнулся Карька, мы прошли бы с караваном мимо, а конь остался бы, обреченный на голодную смерть. После осмотра оказалось, что у коня не было ни царапины, ни единого ушиба, но голод основательно подтянул ему бока. Товарищи с лошадьми ушли вниз и должны были остановиться на ночь ниже развилины, а я с Прокопием направился вдоль реки искать Звездочку. Вода умеет прятать свою добычу, но на одном из перекатов, в нескольких километрах ниже порога, мы нашли свои сумы. Лошади не было. Жаль было Звездочку, самую молодую нашу кобылицу. Возвращались на стоянку береговой чащей, по чуть заметной тропе. Прокопий шел сзади. Оставалось метров пятьсот до палаток. Вдруг послышался его окрик. Я оглянулся. Нагнувшись к земле, он что-то рассматривал. Когда я подошел, он показал рукой на скорлупку от яиц и только что вылупившегося мертвого птенчика. А я ничего этого не видел, хотя проходил там же. Для следопыта найти мертвого птенца на тропе уже явление необычное, вызывающее желание разгадать, что за несчастье случилось с этим малышом. -- А вот и гнездо, -- сказал я, показывая на круглый комочек, прилепившийся к развилине ветки над нашими головами. -- Видно, упал... Пошли, -- предложил я Прокопию. Он отрицательно покачал головой. -- Птенец ведь только что вылупился ему не упасть самому... -- рассуждал следопыт. -- Ежели гнездо хищник разграбил, то как же он этого не подобрал? -- Прокопий, не торопясь, снял котомку, приставил к березке свою бердану и стал взбираться на дерево. Я наблюдал. Он добрался до гнезда, заглянул в него и вдруг округлил глаза и лицо вытянулось от удивления. -- Что там такое? -- не выдержал я. -- Тут только один птенчик, но, он совсем не похож на" этот: какой-то смешной, большеротый, пузатый. Над нами закружилась пара юрков. Они подняли панический крик, будто мы собирались отобрать их единственного птенца. Прокопий походил по траве, осмотрел кусты, но второго гнезда не нашел, и мы отправились на стоянку. Утром меня неожиданно разбудил Прокопий. -- Ты не спишь? Я приподнялся и увидел в его руках гнездо с птенцом. -- Зачем же ты разорил его? -- спросил я, вспомнив, как были обеспокоены родители. -- Принес только показать, ведь это он выбросил из гнезда другого птенчика. Не понимая, в чем дело, я рассматривал малыша. Ему нельзя было дать больше трех дней, и, несмотря на такой малый возраст, его уже обвиняли в братоубийстве. Гнездо было маленькое, один птенец занимал более половины всей площади, и поместиться здесь другому было трудно, не говоря уже о четырех или пяти, как это бывает у юрков. Бросалась в глаза необычно большая голова малыша, нехарактерная для этого вида птиц, и огромный шарообразный живот. -- Наверное, кукушонок, -- сказал Прокопий. Мы знали, что кукушка бездомница, своего гнезда не имеет и яйца откладывает в гнезда других птиц, поручая им же высиживать и выкармливать своих детей. Мы задумались над тем, как кукушонок мог выбросить птенцов из такого глубокого гнезда, и решили попытаться определить, обладает ли только что народившийся подкидыш способностью вытолкнуть из гнезда птенцов или яйцо. Мы скатали из лепешки шарик величиною с воробьиное яйцо, отполировали его и подложили под малыша. Опыт увенчался успехом. Вначале птенец не реагировал на посторонний предмет. Но вот он начал жаться к одной стороне гнезда и одновременно выпихивал из-под себя мнимое яйцо. Потом бочком подлез под него. Еще одно движение -- и, к нашему удивлению, шарик оказался у него на спине. Тогда птенец приподнял крылышки, казавшиеся беспомощными, и, удерживая ими на пологой спине жертву, стал задом пятиться к кромке гнезда. Наконец, "убийца" приподнял высоко спину и выбросил наружу груз. Все это он делал уверенно и довольно быстро. Таким инстинктом обладает кукушка с первых же дней рождения. Описанный случай является ярким примером того, как хорошо быть человеком любознательным. Не будь у нас стремления к познанию различных явлений в природе, отнесись мы равнодушно ко всему, что встречалось по пути, мы многого не узнали бы, не научились бы отличать обычные явления от необычных. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ НА КИЗИРЕ Встреча с Пугачевым. Ночь на солонцах. Алексей бежит от марала. Панты. Разведка прохода на леднике Стальнова. Голод подтачивает силы. В тот же день вечером в лагере на Кизире нас ожидала приятная новость: прибыл Трофим Васильевич с товарищами. Они закончили работу на Чебулаке, и теперь мы снова вместе. За костром при вечерней прохладе Трофим Васильевич долго рассказывал про свое путешествие. Его путь, как и наш, лежал через многие препятствия, как правило, возникающие неожиданно и для преодоления которых требовались смелость, упорство и вера в свои силы. Большой опыт, неутомимая энергия позволили этому человеку вывести отряд из тяжелого положения и догнать нас. Теперь все мы вместе, и наше будущее не казалось совсем безнадежным. Мы, в свою очередь, вспомнили про росомаху, "казенный" полушубок и про то, что Павлу Назаровичу неохота умирать, не повидавшись со старушкой. Слушатели смеялись от души, смеялся и старик. Ночью из-за гор надвинулась непогода. Товарищи легли спать в палатках, а я решил переночевать у Павла Назаровича под елью. У него как всегда ночлег обставлен уютно, вещи прибраны, для одежды и обуви сделаны вешала, всю ночь, как в сказке, горит костер. В такой обстановке отдыхаешь с истинным наслаждением. Так вот, сидя у огня, обхватишь сцепленными руками коленки и смотришь, как пламя пожирает головешки, а мысли бегут тихими ритмичными волнами как шелест травы, ласкаемой неслышным ветерком. Почему-то всегда такая ночь у костра, под сводами гигантских деревьев, мне напоминала естественную колыбель человека, от которой он давно бежал, но не освободился от ее притягательной прелести. Какое поистине неизъяснимое наслаждение быть среди природы, с ней засыпать, дышать спокойным ритмом ночи, пробуждаться с птицами и жить в полный размах сил. Тут свои театры, свои песни, свой замкнутый мир, невиданные полотнища картин. Старик вскипятил чай. К нам подсел Кудрявцев, остававшийся на Кизире. -- Сегодня ходил вверх по реке, смотрел проход, -- рассказывал он. -- Недалеко с той стороны впадает большая речка. Не Кинзилюк ли, Павел Назарович? -- За Березовой, помнится мне, других речек нет. Наверно, Кинзилюк, -- ответил старик. -- Пошел я берегом и наткнулся на звериную тропу, что твоя скотопрогонная дорога, -- продолжал Кудрявцев. -- Дай, думаю, проверю, куда же она ведет. Оказалось, к солонцам. Посмотрели бы, сколько туда зверя ходит... Все объели, все вытоптали. -- А что же они там едят? -- спросил я его. -- Тухлую грязь, вроде серный источник там. Сообщение Кудрявцева было как нельзя кстати. На солонцах можно было легко добыть мясо, а главное -- воспользоваться звериной тропой, чтобы пройти в глубь Восточного Саяна. Солонцами обычно называются места в горах или тайге, куда приходят звери полакомиться солью. Они бывают природные и искусственные. К природным солонцам относятся места выхода мягкой породы, содержащей в своем составе соль, которую и едят звери. Искусственные солонцы устраивают охотники за пантами, специально насыщая землю соленым раствором. Сибирские промышленники солонцами называют минеральные источники, охотно посещаемые изюбрами. В хорошую погоду на солонцах легко добыть зверя. Утром мы еще раз посоветовались, каким маршрутом проникнуть к пику Грандиозный. Павел Назарович не советовал идти по Кизиру. -- Не то что нам с лошадьми пройти, там черт голову сломит, -- говорил он. -- Место узкое, щеки, берега завалены камнями, а река, как змея, не подступись ни вброд, ни вплавь. Промышленнику зимою какая забота -- сам да нарта, куда хошь пролезешь и то не хаживали. Бывало соболь уйдет туда, в трубу, ну и все, поворачивай восвояси, там его дом... Веретеном зовем это место. -- Может свернем по Кинзилюку? -- спросил я старика. Он долго молчал, теребя загрубевшими пальцами кончик бороды и вопросительно посматривая на меня. -- Что же молчите, Павел Назарович? -- Не хаживал по этой речке, врать не буду, но слышал от бывалых -- пройти можно. Решайте сами, куда все, туда и я. Может по Кизиру проберемся, разведать надо. Так и решили, задержаться на два-три дня, пощупать проходы по той и другой речке. К тому же нам нужно было и заготовить продовольствия на несколько Дней, чтобы в походе не отвлекаться и не задерживаться, пока не достигнем цели. Лебедев готовился рыбачить, Пугачев строил коптилку, а я с Прокопием решили провести ночь на солонцах и поохотиться. У нас с ним все уже было готово, чтобы покинуть лагерь. -- И я с вами на солонцы, -- подбежал Алексей. -- Ку-уда?! -- переспросил Прокопий, недоуменным взглядом измеряя повара. -- Ты же давеча сам обещал взять меня, я и собрался, погляди, -- и он повернулся на одной ноге. Прокопий заулыбался. В руках у Алексея было ружье, сошки, сбоку, над патронташем, туго перехватывавшим живот, висел поварской нож, через плечо перекинут плащ, скатанный по-солдатски. В глазах нескрытая мольба. -- Ты бы, Алеша, белья захватил на всякий случай, ночь длинная будет, -- кто-то язвительно посоветовал: -- Ей-богу не струшу и не просплю, даже не закашляю на солонцах. Возьмите! -- настаивал он. Пришлось задержаться и привести третью лошадь. Ехали левобережной стороною Кизира. Узкая звериная тропа, словно пунктир, то исчезала с глаз, то снова появлялась под ногами лошадей. Местами наш путь пересекал песчаный грунт, на котором нередко мы видели следы медведей и сокжоев, спасающихся здесь от гнуса. Иногда попадались полоски предательских болот, где лошади тонули до колен, с трудом вытаскивая ноги из вязкой грязи. А вдали в узком лесном коридоре нет-нет да и выткнется Кинзилюкский голец, грудастый, испещренный скалами да пятнами вечных снегов. Он стоит, как грозный страж на распутье в заветную часть Саяна. С его полуразвалившихся башен видно все: глубокие долины, серебристые реки, дно цирков и вершины далеких хребтов, отдыхающие в синеве неба. Справа за нами строго следили Фигуристые белки, пугающие человека своею недоступностью. Снова показался широкий просвет -- это Кинзилюкская долина, гостеприимно распахнувшая перед нами вход. На левом берегу Кизира увидели труппу могучих лиственниц, перекрывавших своей высотою плотно обступавшие их кедры. Лиственниц немного, они растут всего на двух-трех гектарах земли и, пожалуй, больше нигде не встречаются в этой части Саян. Перебравшись на правый берег Кизира мы остановились на крошечной поляне ниже устья Кинзилюка. Солнце опускалось в море лесов, подкрадывался мирный вечер, куковали кукушки. В тени дуплистого кедра, насупившись, дожидал ночь филин. Заметив нас, он нырнул в сумрак и, шарахаясь по просветам, исчез с глаз. Мы договорились -- Прокопий останется ночью с лошадьми, а мы с Алексеем уйдем караулить маралов. Пока мой спутники готовили ужин, я пошел осматривать солонцы. В лесу попалась торная тропа. Она шла в нужном для меня направлении, присоединяя по пути боковые тропки и все глубже зарываясь в землю. Ею я и пришел к солонцам. Это обычный серный источник, отравляющий своим едким запахом воздух. Вода, просачиваясь сквозь щели плоской скалы, залегающей недалеко от берега Кинзилюка, образует небольшое болотце. Оно сильно взбито копытами зверей, в выемках, залитых водою, свежая муть. Со всех сторон к источнику проложены глубокие тропы. Значит маралы охотно посещают это место, земля черная, голая, как на скотном дворе, а окружающие деревья низкие, объеденные, изломанные и напоминают карликов, собирающих что-то на болоте. Чтобы убить зверя, нужно было сделать скрадок. Марал -- пугливый зверь и при посещении солонцов проявляет удивительную осторожность, видимо, там его нередко подкарауливают хищники. Приходит он туда потемну, а взрослые быки чаще в полночь. Но прежде чем появиться на солонцах, он непременно задержится поблизости, послушает, присмотрится, жадно обнюхает воздух и чуть что -- шорох или подозрительная тень, исчезнет так же бесшумно, как и появится. Моей задачей являлось выбрать такое место для скрадка и так замаскировать его, чтобы зверь не мог обнаружить присутствие в нем человека. Учитывая, что в ясную ночь течение воздуха, как правило, направлено вниз по долине или распадку, я нашел валежину на возвышенности, метрах в тридцати пониже болотца, огородил ее ветками и, чтобы мои движения были бесшумными, все под собою выстлал мохом. Но скрадок получился маленьким только на одного человека, поэтому Алексея я решил посадить на ближайшей тропинке, иначе от него не избавишься. Над горами тускнел кровавый закат. Все засыпало убаюканное прохладой. Мы с Алексеем выпили по кружке чая и торопливо зашагали к солонцам. Я с собою взял Левку на тот случай, если придется ранить зверя, да и веселее с ним будет в скрадке. Ночь обгоняла охотников. В глубокой тишине леса четко и настороженно отдавались торопливые шаги. Слышно было дыхание соседа. У тропы задержались. -- Оставайся здесь, Алексей, караулить, -- и я показал ему толстую валежину. Он молча покосился на нее и почесал затылок. -- Что боязно? -- Это от непривычки. -- Не то что боязно, а как-то неловко одному. -- За ночь привыкнешь. А если спать захочешь, тихонько свистни. Я отзовусь, и ты придешь ко мне. -- Что вы, неужто усну! -- запротестовал он. Мы расстались. Еще больше потемнело под сводами старого леса. Острее почувствовалось одиночество. Я уже подходил к солонцам, как послышался сдержанный свист. Через несколько минут он повторился громче. Потом тишину прорезал человеческий крик, в нем уже было отчаяние. "Что же делать?" -- подумал я и решил не отвечать. Алексею ничто не угрожало, кроме собственного воображения, пусть испытает до конца всю прелесть ночной охоты -- может раскается. Добравшись до скрадка, я привязал Левку, примостившись поудобнее, замер. Кому приходилось проводить ночи на солонцах, тот знает, сколько тревожных минут вызывает малейший шорох или внезапный писк про