поверить, чтобы спустя полсуток после выстрела, да еще после дождя, собака могла уловить запах раненого марала. Но это была последняя наша попытка разыскать зверя. Жаль было упустить такие роскошные панты. Мы подвели собаку к тому месту на солонцах, где я стрелял зверя. Черня внимательно обнюхал взбитую грязь и спокойно потянул к борту. Выйдя на тропу, он еще больше замедлил ход. С какой-то кропотливостью собака обнюхивала веточки, камни, былинки травы, к которым дотрагивался ногами зверь. Иногда она возвращалась и восполняла что-то пропущенное, более тщательно разбираясь в запахах. Когда же мы подошли к тому месту, откуда шел кровяной след, Черня заволновался, заиграли норки, сильнее натянулся поводок. Кровь хотя и была смыта дождем, но кое-где сохранилась под листиками, на стенках камней, и прекрасное чутье лайки легко улавливало ее. По тому, как уверенно она вела нас, по ее горячности, мы догадывались, что собака на верном следу. -- Отпускай, Кирилл, кобеля, так он скорее найдет, -- предложил Прокопий. Несколько прыжков -- и Черня исчез с глаз. Мы бросились за ним и еще не успели спуститься в распадок, как послышался яростный лай. -- Держит!.. -- крикнул кто-то, и все разом свернули на лай. Мы уже были близко у цели. До слуха долетал приглушенный рев зверя. Кобель неистовствовал, метался, явно лез напролом и порой его лай переходил в злобное рычание. Последующие события были полны неожиданностей. Позади послышался грозный окрик Лебедева. -- Медведь!.. Нас разделяло мгновенье. Мои ноги запутались в чаще и я, разрядив в воздух штуцер, упал под зверя. Раздался второй выстрел, крик, лай кобеля. Медведь, не меньше нас ошеломленный неожиданной встречей, перепрыгнул через меня и с треском бросился в чащу. Следом за ним ушел и Черня. Все это произошло буквально за несколько секунд и мы не сразу пришли в себя. Я встал, с ужасом посмотрел на разорванную штанину и мы вышли на поляну. Здесь-то нас и ждало разочарование. Под толстым кедром лежал марал, но без рогов. Раньше нас его нашел медведь, он-то и съел драгоценные панты. Этого и нужно было ожидать. Обычно все хищники: медведь, росомаха, рысь и другие, поймав зверя, прежде всего добираются до его внутренностей, лакомясь почками, печенкой, жиром, или съедают мясистый зад. Но если им посчастливится наткнуться на убитого или раненого марала, а то и поймать его, то они, по непонятному нам влечению, вначале съедают панты. Даже ворон, оказавшись у такой добычи, забывает про излюбленные глаза, которые он первым долгом выклевывает, а принимается за панты и поедает, главным образом, самые нежные их части -- концы. Так неудачно закончилась наша охота, принесшая много волнений. Мы освежевали зверя, развесили мясо и ушли в лагерь. Но и здесь нас ждала неприятность -- на поляне не оказалось лошадей, их разогнал медведь, и нам пришлось потратить много времени на розыски. Весь этот день был переполнен неприятностями. Вечером мы с Лебедевым поехали за мясом. В наше отсутствие, под кедром, судя по следам, побывали два соболя, но как ни странно, они даже не дотронулись до жирных кишок, до печенки, до сгустков крови, лежавших там же на поляне. Отправляясь в свое убежище, после сытного обеда, хищники оставили небольшую лунку, выеденную ими в земле. -- Что они тут нашли съедобное? -- сказал Лебедев, приседая на корточки возле лунки. Это было любопытно. Пришлось заняться расследованием и мы оказались свидетелями очень странного загадочного явления в жизни этих зверьков. Лунка была выедена на том месте, где лежала голова марала. Когда медведь ел панты, кровь, заполняющая их сосуды, стекая, впитывалась почвой, ее-то соболи и ели вместе с землей. Почему у них такое тяготение к рогам марала? Какая притягательная сила заключена в них? Все это очень загадочно. И не этот ли факт жадного отношения хищников к пантам навел китайских медиков на мысль, что панты обладают необыкновенными целебными свойствами? Пока добирались до лагеря, ночь черным крылом прикрыла долину, но небо оставалось еще легким и просторным. Ветер, шелестя травою, бежал с гор. На хвое, на цветах копилась холодная роса. Мы долго сидели у костра. Над огнем метелицей играли бабочки. Под кедром крепко спал только что прибежавший Черня. Он и во сне все еще продолжал атаковать медведя и изредка лаял, вздрагивая всем телом. Мои спутники резали мясо для копчения. Я сидел за дневником. -- "Природа и здесь остается такой же дикой, угрюмой, но она более величественна, нежели на Кинзилюке" -- писал я тогда в дневнике. "Долина прямого Казыра просторная, светлая, вытянулась почти прямолинейно на юго-восток. Как только мы попали сюда, не могли не заметить различие в растительном покрове по сравнению с соседними долинами истоков Казыра. Невидимая рука сеятеля здесь оказалась более щедрой, а почва менее капризной. Тут, будто на удивление, растут сосны с ржавыми стволами, с пряным запахом хвои, напоминающим что-то далекое, родное. Сюда проникли сучковатые лиственницы и крепко обосновались на дне долины и по склонам гор. А сколько берез! Их мягкий, как бы задумчивый контур, в сочетании с суровыми отрогами, несказанно ласкает взор. По сопкам левобережья Казыра -- большие поляны земляники, как бывает на залежах. Более разнообразный здесь и травостой. Но больше всего нас поразило обилие пресмыкающихся -- ящериц, маленьких сереньких, очень любознательных, бесцеремонно заползающих в одежду, в постели и беспрерывно шныряющих по лагерю". Была ночь, когда я закрыл дневник и, подсунув в огонь головешки, забрался в спальный мешок. Над головой мерцало темносиней бездной нарядное небо. От реки тянуло влажным дыханием. Загадочные горы, огромные, сдвинулись в сумраке ночи и придавили уснувший мир... Нам нужно было как можно скорее вернуться на Кинзилюк к своим. Тревожные мысли за судьбу людей не покидали меня. О Мошкове я стал забывать, горько упрекая себя за излишнюю доверчивость, за то, что не научился распознавать людей. Но прежде чем отправиться в обратный путь, мы должны были выйти на господствующую вершину хребта Вала, чтобы разобраться в рельефе Центральной части Восточного Саяна и наметить план работ для следующего года. Это и была цель нашего заезда сюда. День обещал быть солнечным, и мы с Прокопием рано утром покинули стоянку. Лебедев должен был в наше отсутствие закоптить мясо. Оказалось не так просто перебрести Казыр. Страшно смотреть, как скачет он по крутым валунам, сжимаясь в узких берегах и низвергая все, что попытается помериться с ним силой. Удивительно, как не надоедает ему сокрушительный бег, рев и вечная злоба! Пришлось сесть на лошадей и, рискуя быть сбитым, переезжать реку. Зная, что нам предстоит тяжелый подъем и боясь чрезмерного напряжения сил, решили брать высоту в два приема, с длительной передышкой на верху первого отрога. Шли по просветам леса, залитым лучами только что поднявшегося солнца. Нужно было торопиться, да где взять сил?! Путь становился бесконечным. Лавируя по крутому склону, обходя обломки, небольшие снежные пятна, мы все же выбрались на площадку под гольцом. Прокопий устало сбросил котомку, раздавил на лице рукавом грязные крупинки пота и, опустившись на камень, сидел с закрытыми глазами. Его длинные худые руки, сцепленные в кистях и закинутые за голову, как бы поддерживали готовое упасть тело. На широких скулах лоснилась загорелая кожа, губы высохли, подбородок заострился. Что-то новое появилось в чертах его продолговатого лица, в движениях, в молчании. Я смотрел, и вдруг меня охватило хорошее, большое чувство, ведь Прокопий полуграмотный человек, не представляющий технологии геодезических работ, топографии, сложных процессов картографирования, он полюбил все это, со свойственным ему откровением и с гордостью сильного человека переносил лишения во имя карты. Он был голодный, обессилевший, это, несомненно, угнетало его, но ни единого слова раскаяния или упрека, не сорвалось с его уст. -- Теперь бы хорошо сладкого чая выпить с лепешкой... Неправда, доживем, и на нашей улице будет праздник! -- сказал Прокопки подбадривающим тоном, развязывая котомку и доставая из нее горсть сухого мяса. -- А эта преснина надоела, не смотрел бы, да что поделаешь! Закусив, мы поплелись дальше. Начался крутой подъем, затянутый каменной россыпью. Но и здесь, на увлажненной почве, на крошечных террасах пестрели ярко-желтые лютики, крупные синие водосборы, камнеломки. На выравненных, защищенных от ветра участках фиалки образуют очень красочные альпийские лужайки, особенно влекущие к себе здесь, среди безжизненных курумов и унылой мохово-лишайниковой тундры. Взбираемся на последний гребень, сложенный из крупных каменных глыб. Сил уже нет продолжать путь, голова кружится, все тело невероятно отяжелело, даже мысли стали тягостными. Но вот впереди близко высунулась тупая вершина хребта. Все вмиг забыто, из неведомых источников в организм вливается сила, и мы идем дальше... Я отстаю. Прокопий горбя спину, выходит первым на голец. Но и здесь нас поджидало разочарование: с вершины не открывался полностью горизонт, а то что было видно, не давало представления о местности. Западнее от нас, примерно в трех километрах, высились развалины мощного гольца. Его подпирают с боков скалистые гребни, они-то и закрывали вид на пик Грандиозный и Фигуристые белки. За этим гольцом прятался и исток Кизира. Прокопий, раздвинув широко ноги и склонившись на посох, молча осматривал вершину, а на уставшем лице так и застыла обида. -- Не везет нам, где тонко -- там и рвется, -- сказал он, тяжело опустившись на камень. Мы долго сидели молча. Прокопий достал из шапки иголку с ниткой, стал чинить штаны. Я, откинувшись на спину, бесцельно смотрел на небо, наполовину затянутое тучей. Состояние безразличия овладевало мною. Не хотелось думать, смотреть на окружающий мир, больно было сознавать физическое бессилие. Ненужным показалось голубое небо, вершины гор, исток Кизира, захотелось съесть что-то острое, чтобы избавиться от проклятой тошноты в желудке, и тогда бы уснуть: не важно, что под боком холодная грань камня. Мысли слабели, расплывались. Чья-то невидимая рука закрывала глаза, расправляла ноги, заботливо укладывала в мягкую постель... Но вдруг откуда-то из бездны прорвалось грозное предупреждение: встань, не поддавайся, иначе гибель! Я вскочил. В ушах далекий звон колокола, вокруг все та же унылая картина каменных гребней. Прокопий спускался с вершины, направляясь дальше к соседнему гольцу. "Остановить и возвращаться в лагерь!" -- мелькнуло в голове, но послушные ноги уже шагали следом за Прокопием. В четыре часа мы вышли на главную вершину хребта Валы. Негостеприимная природа Саяна смилостивилась над нами, открыв взору тайны своего рельефа. Усевшись поудобнее на край плиты, я достал из кармана записную книжку, карандаш, но разве до записей было тогда! Впервые мы осматривали такой обширный горизонт, замкнутый причудливыми очертаниями гор. Забыты житейская суета, голод, усталость, все кажется ничтожным по сравнению с грандиозной природой, вдруг оказавшейся под тобою. Ваш взгляд здесь пугают грозные великаны, примостившиеся у края горизонта, и глубокие пропасти, оберегающие недоступность гор. Против нас, левее убежавшего солнца, чудовищными взмахами земли застыли вершины Фигуристых белков. Все там изломано, перепутано или выброшено высоко, в виде конусов, столбов и длинных извилистых гребней. Вся эта приподнятая часть хребта Крыжина долго еще будет дразнить любопытство исследователей, туристов, и мне снова пришлось пережить горечь обиды за то, что я прошел мимо, не побывал там. Взор привлекает Орзагайская группа гольцов, нагромождениями скал и расчлененностью рельефа. Особенно красивы здесь белые, как снег, мраморные горы, упирающиеся вершинами в синь неба. В пятнадцати километрах от нас был виден пик Грандиозный, возвышающийся над всей округой и обрывающийся крутыми откосами в троговую долину, обращенную к Кизиру. На его седловинах, между ближних к нему вершин, виднелись два небольших ледника -- свидетели древнего обледенения Саяна. В нижнем крае они урезаются отвесными и очень высокими стенами темного льда, нависающего над скалами, что опоясывают подножья пиков. Вытекающие из-под ледников потоки воды падают с огромной высоты на дно долины. Абсолютная отметка пика Грандиозного -- 2922 метра. Пик действительно производит грандиозное впечатление своим внешним обликом, высотою, поднимаясь на 400 -- 500 и более метров над окружающими его вершинами. Этот пик принято считать главной вершиной центральной части Восточного Саяна. Так считали и мы до последнего дня, пока не вышли на хребет Вала и не увидели обширное горное пространство на восток от нас, где зарождается Казыр, впиваясь своими многочисленными истоками в скалистые корпуса хребтов. Даже издали эта группа гольцов производит более мощное впечатление, чем те, которые мы видели и на которые взбирались до сих пор. Она расположена на Казыро-Удинском водоразделе, в клину слияний: с западной стороны Левого Казыра с Перевальной речкой, а с востока -- Уды с Чело-Монго. Позже мне удалось проникнуть туда и окончательно убедиться, что самые интересные и самые дикие горы центральной части Восточного Саяна, именно там, у истоков Левого Казыра и Уды. Главная вершина этой горной группы -- голец Поднебесный -- имеет абсолютную отметку 2926 метров, всего на два метра выше пика Грандиозный. Но не по этому признаку я сделал свои выводы. Грандиозный окружен вершинами ниже его на 400 -- 500 метров, поэтому-то он хорошо и виден на большом расстоянии. Поднебесный же, да и соседний с ним пик Триангуляторов, мало заметны среди множества вершин, незначительно уступающих им по высоте. Это-то и дает основания считать район с пиком Поднебесным -- самым приподнятым. Голец, на котором мы стояли, имеет абсолютную отметку 2423 метра. С западной стороны он обрывается крутыми уступами к Кизиру. Немного южнее, на дне глубокой водораздельной седловины расположено большое озеро овальной формы, из него-то и вытекает эта бурная река. Она пропилила мрачную щель между хребтами Крыжина и Кинзилюкским и ушла прямой трубой к далеким низинам, ворча и гневаясь на нависшие над ней скалы. С противоположной стороны седловины течет на юг, параллельно Прямому Казыру, река Проходная. Главный исток ее берется из озера большого цирка, расположенного в восточном склоне правобережного хребта. Над истоками этих двух рек, Кизира и Проходкой, обрывается хребет Крыжина, достигнув в этой части наибольшей высоты. Где-то над Агульскими белками в тучах бушевал гром. Я оглянулся, и наши с Прокопием взгляды встретились. -- Пирамида на Кинзилюкском пике, ей-богу, пирамида, смотри! -- крикнул он, подавая мне бинокль и весь загораясь детским восторгом. Я подошел к нему и долго присматривался к знакомому силуэту пика. Действительно, что-то маячило на том месте, где мы с Пугачевым намечали построить пункт. Надвинувшийся из ущелья туман оборвал мои наблюдения. -- Провалиться мне на этом месте, если Мошков не прилетал! -- вдруг крикнул Прокопий, всплеснув руками от радости. -- Голодным людям ни за что не вынести лес на пик... Значит верно, на Фомкином гольце мы слышали гул моторов. -- Он обхватил меня худыми длинными руками, и мы закружились в каком-то диком экстазе. Кажется, это были самые счастливые минуты в нашей жизни. Представьте себе крошечную площадку, возвышающуюся над пропастью, среди развалившихся скал, и два человека на ней, обросшие бородами, в лохмотьях, истощенные голодом, обнявшись подпрыгивают, поддерживая друг друга и, как сумасшедшие, что-то невнятное кричат! Вы, наверное, подумали бы, что это горные духи поднялись на голец размять давно бездействующие мышцы и прочистить голоса. Нет! Это был танец обреченных, к которым вернулась жизнь. Мы вдруг поверили, что про нас не забыли, что мы можем остаться здесь, чтобы продолжить свою работу, и унылая природа гор теперь показалась ласковой, гостеприимной, а нехорошие мысли о Мошкове -- ничем не оправданными. Какая неизъяснимая радость должна была охватить людей, которые, после длительной упорной борьбы, принуждены были отступить, не достигнув цели, но вдруг получили подкрепление и могут продолжить борьбу. В моих мыслях росла гордость за своих спутников, за то, что они безропотно выдержали все испытания и дождались этого счастливого дня, и -- и мы с Прокопием, по-детски искренне, радовались наступившему перелому. Пришлось задержаться. Теперь нужно более подробно изучить рельеф и наметить вершины гольцов, которые придется посетить в ближайшее время. На потускневший закат давили тучи. Неизменно спокойно, бесстрастно, надвигалась ночь. За работой мы и не заметили, как из ущелий выполз туман. Пожирая отроги, хребты и вершины, он, словно нахлынувшее море, снивелировал пространство. На его белесоватой поверхности остались только мы да пик Грандиозный, возвышавшийся как бы памятником безвозвратно минувшим векам. От легкого дуновения ветерка туман качнулся и прикрыл нас непроницаемой мглою. Пришлось покинуть вершину. Шли без ориентира, наугад, придерживаясь спуска. Место оказалось незнакомым, но нас это не тревожило: мы были уверены, что спускаемся на седло, за которым небольшой подъем на верх отрога, а затем пойдет общий спуск в долину Казыра. Вот и долгожданное седло. Но откуда взялся снег, его же не было? Пришлось остановиться и разобраться. -- Это, кажется, не наш путь, бог знает, куда уведет, еще и не выберемся, -- сказал Прокопий, бросая беспокойный взгляд по сторонам. -- Что же делать будем? -- Придется вернуться на голец и исправлять ошибку. -- Надо бы сразу, как попали в незнакомые места, не впервые ведь! -- досадовал он. Мы повернули обратно и стали взбираться на гребень. Стемнело. Густел туман. Только и видно было -- под ногами россыпь. Шли молча, словно приговоренные. Меня шатало от усталости. Прокопий часто останавливался, наваливался грудью на посох, дышал тяжело, порывисто и мне становилось жаль его. Он, вероятно, так же, как и я, подбадривал себя: еще немного усилий, терпения и мы вернемся к своим друзьям и будем вознаграждены за все испытания. Опять пошла незнакомая крутизна, чужие, неприветливые скалы. Будто невидимая рука нарочито уводила нас в сторону от нужного направления. Остановились, но вернуться обратно на голец у нас уже не было сил. Из развалившихся поршней выглядывали окровавленные пальцы, мышцы потеряли упругость, ослабли, и ко всему этому заморосил холодный, липкий дождь. -- Надо к лесу спускаться, иначе тут пропасть можно в этакую погоду, произнес тревожно Прокопий, и под его торопливыми шагами загремела россыпь. Спускались куда-то в бездну. Я уже не различал в темноте идущего впереди Прокопия. Вдруг отчаянный крик разорвал тишину, и послышался грохот ящика с теодолитом, который он нес за плечами. Грохот быстро удалялся, словно проваливаясь в подземелье и там стих. Ни эхо, ни крика о помощи, все предательски затаилось. От этого стало не по себе. Жуткое одиночество на миг овладело мною. Я зажег спичку и отшатнулся -- под ногами, в разорвавшейся темноте, тускло белело снежное поле, сбегающее почти отвесно в провал. -- У лю-лю?... -- вырвалось у меня. Никакого ответа. Не отозвались и скалы. Между нами легла тишина. Неужели Прокопий погиб? Эта страшная мысль пронизывает меня. Что же делать? Спускаться по снегу -- круто, скользко и страшно, оттого, что неизвестно, какая ловушка прячется под ним. Решаюсь обойти снег слева. Иду наощупь и чувствую, как меня затягивает куда-то в пропасть. Присматриваюсь, под ногами край скалы, еще шаг -- и я бы слетел. Поворачиваю назад. Хочу крикнуть, но из груди вырывается хрип. С трудом возвращаюсь к снегу, нахожу след Прокопия и на минуту задерживаюсь, не зная, что делать. Дождь усилился. Одежда намокла, отяжелела, мучит беспомощность и мутный хмель тоски. Неужели в этой проклятой щели должен оборваться наш путь, оборваться нелепо, когда, казалось, все уладилось, можно было жить и работать... Вдруг снизу доносится непонятный звук: не то шорох камней, не то стон. Слетело раздумье. Еще окончательно не созрело решение -- что делать,-- а ноги уже стояли на краю снежного поля. Невозможно отступить перед товарищеским долгом, и я стал спускаться на звук. Сползаю, прижавшись животом к мокрому снегу, нащупываю ногами опору в темноте. Все труднее становится удерживаться на крутизне. Но вот под ногами образовалась пустота и я повис, впившись в снег истертыми до крови пальцами. "Конец!" -- мелькнуло в голове. А жизнь вдруг выплеснулась из тайников и заупрямилась. Прилипли коленки к кромке излома, затвердели от предельного напряжения мышцы на руках. Мне удалось продвинуться в верх сантиметров на пять, и этого хватило, чтобы закрепиться. Несколько секунд передышки, два-три глотка сырого воздуха, еще усилие и я отполз от обрыва. Снизу донесся протяжный стон. С трудом зажег спичку. Подо мною опять скала, но правее, над ней навис снежный надув, упирающийся в дно лощины. Не задумываясь я подполз к нему и, вытянувшись во всю длину, скользнул в бездну, прикрыв лицо ладонями. Удар о что-то мягкое, скачок -- и я приподнялся на четвереньки. Начал кричать не своим, диким голосом. Прокопий лежал тут же, рядом, на окровавленном снегу, разбросав безвольно руки и поджав глубоко под себя полуголые ноги. Наклоняюсь к нему и вижу его мученически изможденное лицо, с багровым подтеком на скуле, со свежей раной во весь лоб. Отрываю от полы телогрейки пришитый бинт в непромокаемом пакете, с кровеостанавливающей ватой, прикладываю ее к его ране, бинтую. В полузакрытых глазах больного застыл ужас последней минуты. Нужно было немедленно укрыться от дождя и восставшей против нас природы. Но где?! Кругом только россыпь, снег да мокрая ночь. Хорошо, что жизнь не терпит равнодушия, и я, подчиняясь ее зову, встаю. По телу гуляет колючий озноб, с неумолимой силой хочется прижаться к теплу, передохнуть. Уже далеко за полночь. Попрежнему темно, сквозь туман падает дождь. Нас сторожат черные выступы скал, словно мертвецы, поднявшиеся из могилы. Я брожу между ними, жгу спички, ощупываю гранит, пока не нахожу карниз под скалой. Он маленький, узкий, к тому же и наклонный, но под ним сухо. Возвращаюсь к Прокопию. В его молчании, в сжатых губах, нестерпимая боль. Я приподнимаю его и тащу волоком по угловатым камням и стараюсь не слышать душераздирающего крика. Через два-три метра отдыхаю. -- Больно, не могу... Брось меня тут, иди сам, -- слышу его приглушенный голос. -- Потерпи, Прокопий, сухое место нашел, как-нибудь дождемся утра. -- Не нужно, оставь меня. Чтобы не свалиться с карниза, пришлось его подмостить. Затем я выжал свою и Прокопия телогрейки, одну подстелил, другой, укрыл больного. Сижу у самого края карниза, в мокрой рубашке, прижавшись к шероховатой поверхности скалы. Усталость давит тяжелой глыбой, слипаются глаза, но не уснуть! По скале за воротник рубашки стекает холодным лезвием вода. На коленку, которую некуда убрать, льет дождь, все тело дрожит от озноба. Мучительно пошевелиться. Ни тревоги, ни желаний, не стал чувствовать себя, кажется все обледенело и ничего не осталось в моей власти. "Не нужно, оставь меня..." воскресают в памяти слова Прокопия. Да, не нужно... -- повторяет за меня чей-то голос, и вдруг стало легко, легко... Вижу, как сторожившие нас черные останки скал вдруг зашевелились, стали прятаться в могилы. Раскинулся туман и под огромным кедром я увидел берлогу. Из нее выглядывает медведь, широко улыбается, растягивает угловатый рот, машет лохматой лапой, манит к себе. Из берлоги наносит желанным теплом и едким запахом поджаренной пищи. Хочу встать и не могу. А зверь подходит ко мне, добродушный, ласковый, берет за руку, ведет к себе. В берлоге хорошо: пол выстлан мхом, посредине костер, на окнах ажурные занавесочки, в углу ворохом навалены румяные лепешки. Хватаю одну, но обжигаюсь, до того она горячая. Слышу рядом шорох, это два медвежонка катят бочку с медом и тоже смеются. На них рваные штанишки. Они лакают мед, он течет по штанишкам, копится на полу. Медвежата приглашают меня присоединиться к ним. Я запускаю обе руки глубоко в бочку, пригоршней черпаю мед, липну к нему губами, но опаливаю рот горечью, отплевываюсь. Медвежата хохочут, радуются -- обманули! Но есть хочется. Вижу -- ларь. Тут все: ветчина, колбасы, рыба, груды сахара, но ларь весь стеклянный, без крышки, не добраться до продуктов. Надо бы разбить его, да не догадался. А медведь тут как тут. Берет за руку и ведет дальше, где виден розовый свет спальни. Он заботливо укладывает меня в мягкую, теплую постель. Наконец-то можно отдохнуть, но я чувствую, как зверь глубоко запускает острые когти в мою черепную коробку... как с треском лопаются на ней швы. Физическое ощущение боли пронизывает всего меня. Силюсь приподняться, вырваться из-под навалившейся тяжести и не могу. Вдруг стон. Я пробудился. Бессознательно хватаюсь за голову, ощупываю ее, в испуге осматриваюсь. Ночь. Туман. Прокопий, приподнявшись на локти, смотрит на меня широко раскрытыми глазами. -- Поверни на другой бок, все онемело... -- просит он. "Какой мучительный конец должен быть у замерзающего человека" -- подумал я, поворачивая Прокопия и наблюдая, как он дрожит и бьется от холода на краю карниза. Дождь перестал, за воротник не стала литься вода. В тумане нарождалось серое, неприветливое утро. Не чувствую себя, все чужое, липкое, холодное. С трудом сползаю с карниза. Подпрыгиваю, угрожаю кулаками небу, пославшему на нас дождь, а в голове бочка с медом, румяные лепешки и досада, что не разбил ларь. Кажется полжизни отдал бы за костер! Без него нам не выбраться из западни. Решаюсь спуститься за дровами. Объявляю об этом Прокопию. Он молчит, в глазах тревога: а вдруг заблудится, что будет с ним тогда? -- Не беспокойся, непременно вернусь... -- успокаиваю его. Спускаюсь по россыпи. Через каждые, примерно, десять шагов переворачиваю камень нижней, темной стороной кверху. Так их хорошо заметно и они помогут мне не сбиться с направления на обратном пути. Не помню, сколько времени шел, как во сне обходил мелкие скалы, сползал по снежным откосам, и все же добрался до границы леса. Разжег костер. Кажется, не может быть большего наслаждения у человека, нежели то, что пережил я, увидев огонь, пожирающий сушник и излучающий живительное тепло. Стаскиваю с себя рубашку, протягиваю костлявые руки к пламени, глотаю горячий воздух и радуюсь, как ребенок, увидевший любимую игрушку. Счастья без горя не бывает! И мне вдруг стали дороги лохмотья, и истоптанные поршни, и ночь, пережитая с Прокопием под скалою, без них вряд ли было бы так радостно и хорошо! Сон свалил на землю расслабевшее тело, не было сил сопротивляться, да и зачем, так приятно уснуть возле костра! Но вдруг вспомнился больной, под мокрой телогрейкой, провожающий меня тревожным взглядом. Я вскочил. Взвалил на плечи сушник и отправился в обратный путь. Уже давно день, пора быть на месте, да что поделаешь, если нет сил. В природе попрежнему покой. Дремал седой туман, прижавшись к россыпям. Прокопий сидел под скалой, почерневший от холода. Я разжег костер, помог больному спуститься с карниза. Он свободным вздохом набирал полную грудь воздуха и, наверное, так же как и я, думал, что жизнь прекрасна, потому что в ней есть радости. Так с этими мыслями он и уснул. Я подложил в костер дров, присел к огню и, отягощенный всем пережитым, с наслаждением забылся. Бывают минуты, когда сознание хочет покоя, чтобы ничего не помнить, не знать, не слышать... Проснулись поздно. От костра остались лишь догоревшие головешки. Что делать дальше? Жизнь Прокопия была уже вне опасности, но идти он еще не мог, болела ушибленная спина. Решили переждать до утра. Мы доели остатки сухого мяса, и я уже собрался идти за дровами для ночи, как сверху донесся стук камней под чьими-то тяжелыми шагами. -- Медведь! Его еще не доставало! Кто знает, с каким намерением он идет нашим следом? -- забеспокоился Прокопий. Вдруг оттуда же, сверху, глухо прорвался выстрел. -- Кирилл нас ищет, -- сказал я, обрадованный, и стал кричать, звать его к себе. Через несколько минут на снежное поле откоса выкатился черный шарик и стал приближаться к нам. Это -- Черня. Он подбежал ко мне, стал ласкаться, визжать, выражая свою собачью радость. Следом за кобелем спустился и Лебедев. -- Что за чутье у него, привел, нигде не сбился, иначе разве нашел бы вас тут! -- сказал он, кивнув головой на Черню. Теперь были все вместе. Оказалось, что мы находились не так далеко от вершины гольца. После короткого разговора решили идти в лагерь. Шли своим следом, выбирая в снегу ступеньки и поддерживая с двух сторон Прокопия. Туман рассеялся. В горах стало светло и просторно. Как только добрались до стоянки, Прокопий уснул. Рядом с ним спал Черня. Мы с Кириллом долго сидели у костра. Я рассказал ему про пирамиду на Кинзилюкском пике, о Мошкове и снова захотелось горячих лепешек. А вокруг, в сумраке ночи, простирался безграничный край суровых гор. Слабый ветерок проносился, шевеля траву и разбрасывая аромат цветов. Теперь в нем чувствовался мир и успокоение. МЫ НЕ УШЛИ ИЗ САЯНА Восхождение на Орзагайский голец. Ночь на россыпях. Выстрел. В лагере без изменений. Отступление. Избушка на Мугое. Встреча с людьми. Непоправимая утрата. До восхода солнца караван покинул гостеприимный стан. Почуяв обратный путь, лошади торопились. В утреннем запахе хвои, цветов, скал теперь жил запах горячей лепешки, дразнивший наш аппетит. Ни о чем мы так не тосковали, как о хлебе. Что по сравнению с ним мясо, торты, шоколад, яйца, сливки, рыба! Какая сила заключена в нем. Само слово -- хлеб -- мы произносим, как нечто святое, что для нас превыше всего. Казалось, за пригорелую корку отдал бы все: Бурку, последнюю одежду, тропу... Чем дальше мы уходили от прямого Казыра, тем сильнее терзало любопытство. Где-то в глубине сознания еще копошилось сомнение, еще не верилось, что и на нашей улице наконец-то наступил праздник. Во второй половине дня, выбравшись на перевал к Фомкиной речке, мы решили отдохнуть. Нужно было покормить лошадей и самим утолить голод. Я остался варить чай, а Лебедев с Днепровским пошли на верх бокового отрога посмотреть, действительно ли на Кинзилюкском пике отстроен пункт. Они скоро вернулись с добрыми вестями. -- Зря ходили, говорил же, что пирамида на пике. Так и есть, простым глазом видно. Ребята льют тур, -- сказал Днепровский, взглянув на меня с упреком. -- Так что Мошков не подвел, что-то задержало его, -- добавил Лебедев. В голове снова рой мыслей: что в первую очередь делать? Каким направлением вести работу? Сбросил ли Мошков гвозди, цемент? Целесообразнее было бы экспедиции разделиться на два отряда, мне с пятью человеками вернуться к Грандиозному, а Пугачеву с остальными пробраться в верховья Орзагая и Большого Агула. Но, прежде чем идти ему туда, нужно было мне лично обследовать горные нагромождения в том районе и определить наивысшую точку среди многочисленных гольцов. И тут пришла в голову мысль: отправить Лебедева с вьючными лошадьми в лагерь на Кинзилюк, а нам с Днепровским на двух лошадях попытаться перевалить с Фомкиной речки на Орзагай. Такой маршрут мог занять у нас 2 -- 3 дня, но зато он внес бы ясность в план предстоящих работ. Так мы и сделали, а голоду пришлось потесниться. Спустившись до правобережного притока, впадающего в Фомкину речку у крутой излучины, мы разделились. Лебедев отправился тропою на Кинзилюк, а мы свернули ключом к Агульскому белогорью. Еле заметная звериная тропа вывела нас на седловину и круто ушла вниз, в широкую Орзагайскую долину. Там она соединилась с большой левобережной тропою, идущей снизу и сильно утоптанной следами маралов. Мы свернули по ней вправо к видневшимся впереди гольцам, замыкающим долину. На их скалистых вершинах угасал отблеск далекой зари. Лошади, да и мы, устали, пришлось искать место для ночевки. Спали долго. Уже и птицы пропели хвалебный гимн наступившему утру, скрылись хищники в темных убежищах, ушли в чащу после ночной кормежки звери, наконец поднялось и солнце. На стоянку пришли лошади, а с ними полчища комаров, и нам пришлось подниматься: С отрогов в долину сползал редеющий туман. Все уже жило, бегало, летало, заполняя суетою летний день. Мы ехали торной звериной тропой по светлой Орзагайской долине, пробираясь к истокам реки. Здесь много лиственниц, путь перехватывают заросли кустарников, топи и широкие луговины, затянутые цветущим высокотравьем. Языки темных перелесков поднимаются высоко под гольцы и там теряются по чащам. В десять часов мы проехали высокий мыс, нависающий над долиной справа. За ним горы поднимаются и принимают более курчавое очертание. Отсюда начинается Орзагайская группа гольцов, которой мы недавно любовались. Тропа неизменно шла левым берегом, и чем ближе подбирались мы к вершине реки, долина глубже зарывалась между гор, принимая корытообразную форму. Главный исток Орзагая вылетает бурным ручьем из огромного цирка, врезанного в мощный голец у изголовья реки. После полудня мы подъехали к броду через Орзагай, протекающий здесь нешироким потоком по каменистому дну. Дальше путь шел правым берегом. Долина и здесь, несмотря на высокие хребты, сопровождающие ее, остается просторной и светлой. Тропа, отдаляясь от русла, шла косогором, набирая крутизну, и скоро вывела нас на водораздельную седловину. Там мы разбили последний свой лагерь. Тропа уходит дальше в широкую залесенную долину Тоенка, хорошо видневшуюся с перевала и протекающую в северо-восточном направлении от него. На седловине, сохранились остатки стойбища тафаларов, заходивших сюда с оленями, видимо, на пантовку. Седловина была истоптана следами маралов, она, вероятно, является главным проходом для зверей, кочующих из района истоков Большого Агула в Орзагай и обратно. Прокопий еще не поправился и не мог идти со мною на вершину гольца. Пошел один. От перевала сразу начался крутой подъем. Небольшие террасы, прилавки с альпийскими лужайками, россыпи, затянутые долговечными лишайниками, чередовались на пути. Я подобрался к краю огромного цирка и остановился, пораженный незабываемым зрелищем. Сверху к нему круто сползает ледник, нависая над краем черным бордюром, из-под которого вырывается мутноватый поток. Шероховатые скалы гигантскими уступами спадают на дно цирка. Снизу они подбиты пожелтевшим снегом и осыпями. Собранный в одно русло исток каскадами сбегает вниз на дно долины. Чем выше, тем труднее было идти. Путь преграждали "скалы, россыпи, сложенные из крупных угловатых камней, и мне приходилось делать сложные петли, в поисках прохода. А солнце не ждало. Я явно не поспевал, но отступать не хотелось, понимая, что на следующий день мне уже не повторить этого подъема. Шел как во сне, цепляясь руками за выступы и отдыхая на каждом прилавке. Вот и вершима! Подъем отбирает у меня остаток сил. Если бы еще нужно было пройти хотя бы сто метров, то их пришлось бы преодолевать на четвереньках. Ноги не в состоянии были держать ослабевшее тело, в глазах опять рой звезд. Но вот проходит минута оцепенения, прорезается синь горизонта, виднеется безграничное море хребтов, убегающих в позолоченное закатом пространство. Подо мною Орзагайский ледник имени Кусургашева. Абсолютная отметка вершины 2426 метров. Она доминирует по высоте над всей группой окружающих ее гольцов, но не перекрывает Агульские гребни. Видимость с нее на восток и на северо-восток частично перекрывается более высокими гольцами, расположенными веерообразно в этом небольшом диапазоне. Это не позволяло использовать, вершину Орзагайского гольца под пункт. Нужно было продолжить обследование высоких вершин ближе к истокам Большого Агула, но на это не было ни сил, ни времени, и я ограничился тем, что наметил маршрут будущего обследования, Солнце раскаленным шаром въедалось в курчавый горизонт. По темному небу табуном бежали легкие облака. В ущельях стекалась прохладная синь вечерних сумерек. Надо было торопиться на стоянку. Но хотелось пройти на край гребня и осмотреть местность, лежащую под ним. Шел долго. Гребень уходит далеко, и я, боясь запоздать, решил повернуть обратно. Свернул к табору, намереваясь косогором выйти на свой след. Густой вечерний сумрак окутывал горы. Гасла заря. По пути мне попалась медвежья тропа. Я пошел ею. Медведи на своих тропах ходят строго след в след, как волки, поэтому их дороги не имеют беспрерывной борозды, а лишь лунки, выбитые ступенями и расположенные друг от друга на расстоянии шага взрослого зверя. Тропа увела меня вниз к скалам и затерялась по узким карнизам. При первой же попытке спуститься на дно котловины, я почувствовал страшную слабость в ногах, закружилась голова, земля вдруг потеряла устойчивость. Хватаясь руками за выступ, я тяжело опустился на камень. "Куда же идти?" -- мелькнуло в голове. "Надо вернуться до верхней террасы и ею выходить на след". Поднимаюсь. Ноги не хотят упираться. По телу разлилась истома. Захотелось прилечь, свернуться в комочек и надолго забыться. Но внутренний голос гонит прочь сомненья, и я иду вперед. Иду тяжелыми шагами и не помню: была ли под ногами медвежья тропа. Слабость усилилась, и вдруг поползли передо мною россыпи, скалы, закачалось небо, все вмиг перевернулось, и связь с окружающим миром оборвалась... Я пробудился от выстрела. Перед глазами посветлевший свод неба, под боком крутой каменистый склон. На лбу свежий кровавый шрам. Приподнимаюсь на локти и ловлю па себе умный взгляд сидящего рядом Черни. Силюсь вспомнить, где я, как попал на эту холодную россыпь, почему лежу поперек склона? И вдруг широко распахнулась память, вернув меня к действительности. Хватаю Черню, подтаскиваю к себе, обнимаю до боли. "Спасибо, милый Черня, пришел за мной!" -- шепчу ему. Я встал, нашел скатившийся вниз посох и пошел следом за кобелем Алел восток. Над головою тухли звезды. Выстрел повторился. -- Слава богу, нашлись, -- встретил меня на последнем спуске обрадованный Прокопий. -- А я уж думал, конец, сорвался со скалы. Чуть свет пошел искать. Сюда дошел и ослаб, ни туда ни сюда не могу идти. Чего задержался? -- Тоже ослаб и потерял сознание. -- Значит больше не ходить нам по горам, нужно отдохнуть. Сны начали одолевать и все с едой, то шанежки, то булки, во какие здоровенные, да пахучие, а проснешься -- только горечь во рту. Скорее бы доехать до своих, уж Алексей поди лепешек напек... Через час мы по Орзагайской долине возвращались в лагерь. Лошади шли ходко. Казалось, еще один небольшой потуг и мы будем в лагере. Там нас ждет настоящий обед и письма. Эти мысли крепко засели в голове и требовали разрядки. Мы не поехали своим следом в Фомкину речку, уж очень крутой подъем от Орзагая на перевал. Спустившись ниже до ключа Сурунца, попали на хорошую звериную тропу, она вывела нас к озеру под перевалом и крутым каменистым подъемом выбралась на седловину. Мы оказались на том месте, где несколько дней назад видели быка-марала. Впереди, по дну знакомой долины, серебрился Кинзилюк. На реке часок передохнули и тронулись дальше. Стемнело. Лошади уверенно шагали по хорошо заметной тропе. Далеко, не доезжая до стоянки, послышался басистый лай Левки. Лагерь спал. У костра в глубоком раздумье сидел Павел Назарович, обхватив руками согнутые в коленках ноги, склонив низко голову. Услышав шаги, он подбросил в огонь дров и, приподнявшись, с трудом выпрямил спину. Вспыхнувшее пламя осветило фигуру старика. Не узнать было его опухшего лица, потускневшего взгляда, истлевшей на плечах рубашки, и я понял, что не было ни самолета, ни Мошкова, ни пирамиды на Двуглавом пике, -- все это лишь наше досужее воображение. Мы даже не поздоровались. Не помню, как я слез с коня, как расседлал его. В голове со всей - ясностью созрело решение: скорее бежать из этих негостеприимных гор, отнявших у нас последние силы. Из палатки появлялись люди в жалкой одежде, измученные голодом. Они молча окружали костер, ни о чем не расспрашивали, будто ничто уже их не интересовало. Больно было видеть этих, поистине отважных и доверчивых людей обманутыми, изнуренными сомнениями, и с моих уст готово было сорваться проклятие в адрес Мошкова. -- Мы ведь торопились к горячим лепешкам, верили, что прилетели самолеты, что построили пирамиду на пике, -- сказал я, задерживая свой взгляд на Пугачеве. -- Пирамиду построили, а насчет самолета ошиблись,-- ответил он чуть слышным голосом. -- Это безумие, Трофим Васильевич, как мог ты пойти на этот шаг, зная, что силы нужно беречь, чтобы выбраться отсюда? Посмотри на себя и на товарищей, что осталось от вас после этой работы?! -- Он тут ни причем, все решали, всем и ответ держать, -- сказал Курсинов, тяжело переступая с ноги на ногу и морща от дыма изъеденное комарами лицо. -- Уж коль наметили пункт, неужели оставлять его неотстроенным! -- добавил он. -- В этом не было необходимости, а теперь как пойдем, одежонку последнюю дорвали, на ногах ничего нет, вот о чем нужно было подумать. -- Теперь уже поздно, не исправишь, да и какая же вина в том, что люди отстроили пирамиду? -- вмешался в разговор Павел Назарович. -- Ослабли от того, что есть нечего. Не привези Кирилл Родионович позавчера мяса -- хуже было бы, а сами не можем добыть зверя. Какая близко держалась животина -- сбежала. Идти надо. Тропу нашел я через Аргульский перевал, как-нибудь доберемся до жилья. -- Идти, идти!!! -- в один голос заговорили все. Так и порешили -- выступать. Для починки одежды пришлось пожертвовать палатку. Хуже было с обувью. У большинства ничего не было на ногах, а босиком не могли идти. Единственный выход -- пристрелить Маркизу и использовать на обувь шкуру, которая еще украшала ее костлявое тело. Последний день, проведенный в Кинзилюкской долине, прошел в хлопотах и сборах. Нужно было заняться починкой, сшить поршни, сделать лабаз, в котором решили оставить цемент, железо, часть снаряжения. Маркизе и на этот раз повезло. Утром, когда она, приговоренная к смерти, стояла привязанная к кедру, на одном из правобережных мысов, появился медведь. Мы отпустили Левку и Черню. Зверь, заметив их, насторожился, но вдруг бросился наутек, да разве мог он уйти от собак, коль те заметили его! Не успел косолапый добраться до перелеска, а уж Левка насел на зад. Взревел владыка, бросился на кобеля. Но тут подоспел Черня. В два-три прыжка он вцепился в "галифе". Гневу медведя, кажется, не было предела, не успел он кинуться на Черню, как Левка снова возле зада, и так все закружилось, завертелось. Носился зверь по поляне, да не поймать ему ловких собак! А тем временем, по закрайку, сгорбившись подкрадывался Прокопий. Мы все с нетерпением ждали развязки. Вот он вылез на пригорок, выглянул, переместился правее. Еще раз выглянул, воткнул в землю сошки, положил на них бердану, долго целился. Вместе с выстрелом блеснул дымок и страшный рев зверя потряс долину. Три черных точки на мысу слились в одну, и все стихло. По лицу Самбуева расплылась довольная улыбка, он подошел к Маркизе и, отпуская ее на корм, сказал: -- Смотри, дуреха, норовиться будешь -- опять застрелим. Как мы ни голодали, а медвежатину никто есть не стал. В это время года медведь бывает страшно худой, а мясо пропитано псиной, даже собаки близко не подходили к нему. Но шкурой мы воспользовались, хотя и она в это время бывает почти голая и очень тонкая. Люди, заканчивая работу, расходились по палаткам. Из расщелин сочилась прохлада. Угомонились комары. Тишину тревожил далекий колокольчик. В лучах заката носились белоснежные стрижи. Пара за парой они то взлетали высоко, теряясь в лазури неба, то с легким шелестом проносились над нами, проделывая сложные виражи. Мы долго любовались их стремительным полетом, их вольностью, и с сожалением думали: почему у нас нет крыльев, чтобы перенестись за белогорья, и почему мы должны шагами отмерять свой путь? Лагерь проснулся рано. Утренний холод заставил всех собраться у огня. На людях пестрела заплатами одежда, у многих на ногах были поршни, сшитые из медвежьей шкуры. Под брезентом лежали упакованные вьюки. После чая сняли палатки, пригнали лошадей, и лагерь опустел. На месте долгой стоянки остались: пепелище костра, лохмотья истлевшей одежды да куча изношенной обуви. На старом кедре товарищи сделали надпись: Последний лагерь Саянской экспедиции. Прощайте, горы! 1938 год. Дальше следовали подписи: Бехтерев, Днепровский, Зудов, Курсинов, Кудрявцев, Козлов, Лазарев, Лебедев, Пугачев, Патрикеев, Самбуев, Федосеев. Когда караван выстроился в ожидании команды "трогаться", Павел Назарович вдруг засуетился. Он подошел к пепелищу, отбросил все таганы и, выбрав из них самый большой, воткнул его в землю. Затем подставил к нему сошки и на конце сделал двенадцать зарубок. -- Это для чего? -- спросил Алексей. -- Неужто не знаешь? Тогда смотри: таган воткнут так, что тонкий конец его направлен по нашему пути, показывает, куда люди уехали, а количество людей обозначено зарубками. Так всегда делали старики-соболятники. -- А я могу свою фамилию подписать, ведь таган-то мой?! -- спросил Алексей. -- Зачем? -- удивился старик. -- Видишь, Павел Назарович, начальника экспедиции и так узнают, а фамилию повара по зарубкам не прочтешь, -- и, стесав бок тагана, он вывел карандашом: "в том числе и повар Алексей Лазарев". Солнце, осветив величественные горы, заглянуло в долину, и караван покинул стоянку. Любо было смотреть на лошадей -- так замечательно они поправились. Лучшего приволья, чем в Саянах, им не найти, и если бы не гнус, было бы совсем хорошо. Труды Самбуева и погонщиков не пропали даром. Теперь наш караван двигался, имея только головного проводника. Каждая лошадь знала хорошо свое место и не нарушала строя. Мы поднялись вверх по Кинзилюку и его последним левобережным притоком свернули влево, на верх Агульского белогорья. Шли в северо-западном направлении, по хорошо заметной звериной тропе, мягко набирая высоту. За границей леса идут кустарниковые заросли вперемежку с луговинами, а выше раскинулись субальпийские луга, усеянные по склонам распадка обломками развалившихся скал. Перед перевалом тропа подвела караван к крутой каменистой гряде, и по ней стали взбираться наверх. В опасных местах лошадей переводим поодиночке, придерживая за хвост и за повод. Мы уже заканчивали эту опасную переправу, как сорвалась Маркиза. Замелькали по откосу скалы голова, ноги, загремели ведра, привязанные к вьюку, и лошадь исчезла в провале. -- Вечная память, родимая, теперь и тебе и нам легче будет, -- сказал Павел Назарович, заглядывая в глубину расщелины, откуда неожиданно донеслось жалобное ржание. Пришлось остановиться, не бросать же лошадь, раз она живая! Самбуев и Патрикеев побежали вниз по тропе. Пользуясь вынужденной остановкой, я решил выйти на седловину, попрощаться с горами, которые мы покидали с болью в сердце. -- "Тяжело расставаться с Саяном, с его дикой природой, с курчавыми хребтами и с мрачными ущельями, по дну которых бегут неуемные ключи. Наша первая цель -- проникнуть в глубину этих гор -- достигнута. Но обстоятельства сложились не в нашу пользу, и мы должны прервать свое путешествие, хотя для продолжения работы и наступило лучшее время. Многое остается незаконченным, неисследованным, а самое интересное и таинственное, кажется, прячется там, куда мы не смогли пробраться. Но не все потеряно. Предстоит большая, более сложная работа по освоению этих гор. Саяны для советского человека -- край неисчерпанных возможностей, нетронутых богатств. Много еще придется поработать тем, на долю кого выпадет задача обуздать дикую природу и отобрать для народа сокровища, хранимые в Саянах. При мысли, что нам, быть может, не придется вернуться сюда, чтобы продолжать борьбу, стало грустно. Прощайте, Саяны! Мы уносим отсюда неизгладимые воспоминания. Вы покорили нас своими каменными громадами вершин, суровыми цирками, с бирюзовыми озерами на дне их, альпийскими лугами, непуганым зверем, грохотом водопадов, сумраком кедровых лесов. Мы не отступили, а лишь проявили осторожность. И не голод был самой главной причиной, мы ведь привыкли к сухому, пресному мясу, к черемше, но у нас совершенно не было одежды и обуви. Мы до неузнаваемости были изъедены комарами, мошкой, они приносили нам страшные муки. Все это еще не закончилось, немало потребуется усилий, выдержки и терпения, пока мы выберемся в жилое место. Но наша борьба и усилие не пропали даром, и, может быть, они послужат примером тем, кому придется столкнуться с природой центральной части Восточного Саяна". Эти строки были записаны мною на Агульском перевале, когда я последний раз смотрел на пройденный путь. Я пошел по следу каравана. С перевала тропа, виляя по крутому спуску, увела нас в глубокую троговую долину реки Малый Агул. Чем ниже, тем положе спуск. Склон затянут высоким травостоем и редколесьем. Тропа затерялась, но путь был хорошо виден, и мы скоро достигли дна долины. Никак не ожидали в таких горах встретиться с типичной тундровой марью, покрытой буграми, лишайниками, мхами да чахлыми лиственницами. Свернули вправо к горам и там, пробираясь по кромке болота, случайно увидели срубленное деревцо. Несколько ниже мы нашли и признаки жилья -- полусгнившие пятиножки от дымокуров для оленей. Горы заметно теряли высоту и все больше закутывались в темные полы кедровой тайги. Шире открывался горизонт. Хотя мы и имели на два человека одну верховую лошадь, все же шли медленно. За тундрой путь перерезала старая гарь. Тут мы и заночевали. День прошел без треволнений, и это ободряло нас. Но мы не были уверены, что тропа, по которой шли, доведет нас до населенного пункта, судя по следам -- ею пользовались только звери. Страшно было подумать, что она может затеряться и тогда нам придется самим прокладывать проход по совершенно незнакомым горам. На второй день, 17 июля, караван перешел Агул, и тропа подвела нас к речке Мугой -- левобережному притоку Агула. На ее берегу стояло охотничье зимовье. -- Слава богу, до жилья добрались, теперь не пропадем, -- сказал Павел Назарович, слезая с коня. От зимовья тропа раздвоилась: одна пошла вверх по Мугою, а вторая, поднявшись на береговую возвышенность, убежала на север. Мы не знали, какой ехать, поэтому решили остановиться. Зимовье было не старое, с большим навесом перед входной дверью. Внутри стояла железная печь, на низких нарах лежала еще не пожелтевшая хвоя, на земле свежие стружки, окурки, остатки трапезы. В углу висела железная чаша, вернее, глубокий противень для варки маральих рогов. Видно в зимовье совсем недавно жили охотники за пантами. -- Куда же они уехали? -- произнес Лебедев. -- А вот читайте, -- сказал Павел Назарович, показывая на воткнутый в землю таган. -- Их было двое, и уехали они в северном направлении. Алексей поднял таган и мы увидели на конце две свежие зарубки. -- Написано ясным почерком, -- сказал он, отбрасывая таган в сторону. Старик вдруг переменился. -- Будто и грамотный ты человек, Алексей, читать умеешь, а обращаться с письменностью не можешь. Не для тебя одного оставили люди эти заметки. Может быть, тут их товарищи промышляют. Приедут, таган найдут, а куда ехать, не узнают и скажут: какие-то шкодники тут были. Старик бережно воткнул таган на прежнее место. Алексей, чувствуя за собой вину, принес камней и укрепил его. Прежде чем трогаться дальше, решили произвести рекогносцировку обеих троп. Трофим Васильевич с Лебедевым уехали по Мугою, а я с Козловым -- на север. Через три километра тропа привела нас к искусственным солонцам, сделанным в горе, и ушла дальше по распадку. Теперь на тропе, кроме звериных следов, были и конские. Мы продолжали ею ехать на север и скоро оказались в долине реки Малый Мугой. День уже был на исходе. Пришлось заночевать. Собирая на ночь дрова, Козлов неожиданно наткнулся на срубленный пень, окликнул меня. -- Вот диво, ведь в прошлую осень кто-то был тут, -- показывал он на сваленное дерево. -- Его не промышленники срубили, видишь кругом обрублено, по-женски. Орехи добывали девчата. Козлов был прав, кедр был срублен неопытной рукой. Это открытие окрылило наши надежды. Утром, продолжая путь, обследовали северный склон горы, под которой ночевали, и там тоже обнаружили такую же порубку. Спустились ниже. Тропа неожиданно расширилась, и на ней мы увидели свежий отпечаток конских копыт и след волокуши. -- Где-то близко люди живут, охотнику волокуша зачем? -- говорил Козлов, поторапливая коня. Спустились на дно сухого распадка. Вдруг к нам выскочила мохнатая собачонка. От неожиданности она остановилась, ее обвислые уши насторожились, она взвизгнула и стала улепетывать своим следом. Сомнений не было -- близко жилье. И действительно, вскоре впереди показалась струйка дыма. -- Люди!.. -- крикнул Козлов. За поворотом перед нами словно вырос барак, и сейчас же неистово залаяла все та же лохматая собачонка. Мы остановились, слезли с лошадей. В открытой двери показалась женщина, да так и застыла в страхе. -- Не бойтесь: свои!.. -- крикнул я. А женщина оцепенела. Она хотела крикнуть, но звука не получилось. Из руки упало на пол блюдце, и разбилось. -- Мы свои, -- повторил я, поднимаясь на крыльцо. Женщина пропустила пас внутрь помещения. В углу, освещенном небольшим пучком света, падающего из окна, сидело за столом четверо мужчин. -- Здравствуйте!.. -- произнес Козлов. Сидящие за столом повернулись и тоже замерли в недоумении. Наша встреча оказалась обоюдонеожиданной, и какую-то долю минуты мы молча рассматривали друг друга. -- Документы у вас есть? -- послышался голос низкого тона, в котором явно прозвучала растерянность. -- Мы из экспедиции, -- с трудом произнес я и нахлынувшая вдруг радость перехватила горло, от запаха чего-то вкусного, жарившегося на плите, у меня помутнело в глазах. Мужчины продолжали испытующе осматривать нас с головы до ног. Только теперь, взглянув на них и на свою одежду, я все понял. На пас были трикотажные рубашки, совершенно выцветшие от солнца, дождя и костров, украшенные множеством заплат, а вместо брюк -- настолько странное одеяние, что для него невозможно было придумать названия. Худые, истощенные лица и обнаженные части тела до крови были изъедены мошкой и комарами. На ногах поршни, наружу шерстью, а у пояса -- охотничьи ножи. Мы скорее напоминали пещерных людей, случайно попавших в барак, или бродяг, чем участников экспедиции. -- Какие документы, мы вот уже месяц хлеба не ели, -- процедил сквозь зубы Козлов. Мужчины поднялись, стали приглашать к столу, но все еще с опаской поглядывали на нас. Я снял с плеча штуцер, отстегнул ремень с ножом и все это оставил в углу барака. Атмосфера недоверия сразу исчезла. Разве можно было устоять против соблазна, не присесть за стол, не отведать хлеба, того самого хлеба, что так долго мучил наше воображение; яичницы, распластанной на сковородке, отказаться от сахара, от соли. От одной обстановки человеческого жилья кружилась голова. Трудно передать состояние, какое охватило нас, и мы, буквально опьяненные этой неожиданной встречей, присели к столу. Хозяйка подошла к нам и убрала все съестное. -- Голодному человеку много есть нельзя. Я сейчас приготовлю, минутку подождите, -- и она подала нам по стакану сладкого чая и по кусочку хлеба, намазанного маслом. После первого глотка пропал аппетит, хлеб показался горьким, захотелось спать. Как оказалось, мы вышли на реку Негота, приток малого Агула, где жили две семьи старателей. Кроме них, в бараке находился начальник Караганского приискового управления и сборщик золота. Я коротко рассказал о судьбе экспедиции, о наших скитаниях, о том, что на Мугое осталось десять человек, изнуренных недоеданием и не знающих, что так близко живут люди. Скоро мы уснули, обогретые радушным приемом. -- Вставайте, уже третий раз завтрак подогреваю,-- услышали мы голос хозяйки, возившейся у летней печи. -- Мужчины давно ушли к вашим. -- Как к нашим, в дождь? -- переспросил ее Козлов. -- А дождь-то что им, не размокнут. Товарищи-то ваши голодные. -- Почему же нас не разбудили, я бы пошел с ними. -- Они и сами найдут, -- ответила женщина, махнув рукой в сторону убежавшей тропы на юг. К нам подошел начальник Приискового Управления. -- Мы сейчас отъезжаем. Что вам нужно, чтобы продолжать работу? -- спросил он, вытаскивая из кармана объемистый блокнот. -- Если мы будем иметь продукты, обувь и одежду, то вернемся в Саяны, -- ответил я. С новой силой воскресла надежда, потянуло в горы, к борьбе. Через час мы обо всем договорились. Я написал телеграмму в Управление, в Новосибирск, с краткой информацией, запросил, где Мошков, и сообщил о намерении вернуться в горы и продолжать работу. Начальник Приискового Управления заверил меня, что продовольствие будет нам доставлено через пять-семь дней из ближнего прииска Тукша, и мы распрощались. ...Через день на берегу Неготы был разбит большой лагерь. Мы с Трофимом Васильевичем занялись обработкой накопившегося материала, составляли маршрут предстоящего похода. Товарищи же после трехдневного отдыха помогали гостеприимным старателям мыть золото. -- Давай, давай, бутара простаивает, -- часто доносился до слуха голос Алексея, уже успевшего освоить старательское дело. Иногда и мы с Трофимом Васильевичем брались за тачки или кирки. За работой время текло незаметно. А вечером, когда над залесенной долиной реял сумрак, просыпалась губная гармошка, текли по пространству звуки знакомых напевов. К людям вернулась жизнерадостность. 21 июля прибыл приисковый транспорт с продовольствием и одеждой. Наконец-то мы сбросили с своих плеч одежду, испытавшую на себе силу солнца, дождей, костров и чащи. Мы готовились вернуться в центральную часть Восточного Саяна. В последний вечер к лагерю подъехал нарочный. -- Мошков-то ваш... с Околешниковым погибли... Вот тут подробно... -- и он передал мне пакет. В пакете, помимо письма начальника Управления, было несколько телеграмм. Одна из них следующего содержания: "Из Новосибирска прииск Караган Саянская Экспедиция Федосееву. Мошков и Околешников шестнадцатого июня погибли порогах Кизира тчк Богодухов и Берестов тяжелом состоянии доставлены рыбаками больницу поселок Ольховка зпт сообщению врача их здоровье улучшается тчк самолеты вас не застали Кинзилюке". -- Вот оно что, братцы, случилось... Я же говорил Мошков не забудет своей клятвы... -- сказал Алексей и, отвернувшись, заплакал. Все встали. -- Промахнулись где-то, -- вздохнул Павел Назарович. Это была тяжелая утрата для экспедиции и большое горе для всех нас. Мы глубоко переживали гибель Мошкова. Ушел близкий человек, разделявший с нами много лет труда и скитания по неисследованным просторам Сибири. Хорошим товарищем был и Околешников. Подробности их гибели мы узнали позднее от оставшегося в живых Богодухова. Как оказалось, они благополучно миновали верхние два порога и уже проплывали Семеновскую шиверу. Это, пожалуй, самый опасный участок на Кизире. Там река, прорезав себе путь в граните, то набрасывается на скалы, сдавившие ее с двух сторон, то, взбесившись, неудержимо проносится между крутых валунов, то вдруг рассыпается по перекату или по каменистой гряде. На каждом шагу здесь человека подстерегает опасность. Прозевай повернуть нос лодки или отбросить корму -- и конец. Семеновская шивера тянется на шесть километров. Много ценностей хранит она: соболиных шкурок, личных вещей промышленников. Не один смельчак погиб в этой холодной речной расщелине. Мошков и Околешников плыли впереди. Они знали, по рассказам Павла Назаровича, что где-то близко самое опасное место в шивере под названием "Баня". Там река делает крутой поворот влево и со страшной быстротой набрасывается на торчащий посредине русла огромный камень. Влево от него -- скала, вправо -- все забито обломками. Лодка, проплыв небольшой перекат, неожиданно оказалась за этим роковым поворотом. Впереди словно выросла скала, перерезав реку. Камень остался вправо. Мошков понял -- гибель неизбежна, но вспомнив, что сзади товарищи, крикнул: -- Баня! Берите вправо!.. Не повернись он, чтобы предупредить товарищей, используй эти две-три роковые секунды на то, чтобы отвернуть нос лодки от опасной скалы, куда их нес неумолимый поток, они бы с Околешниковым спаслись, но погибли бы двое других, однако Мошков остался верен себе, и это был его последний товарищеский долг! Богодухов и Берестов налегли на весла, стали жаться к берегу, но течение несло их в горло поворота. Оставалось метров пятьдесят, когда лодка ударилась о валун и переломилась. Они бросились вплавь и с трудом миновали камень. А в это время лодка с Мошковым и Околешниковым налетела на скалу, и оба исчезли навсегда. Богодухов и Берестов добрались до берега. У первого был поврежден позвоночник, у второго ноги. Ни спичек, ни кусочка хлеба. Сначала они еле передвигались, поддерживая друг друга, кричали, звали товарищей. Потом у Берестова опухли ноги, раны без перевязки кровоточили, а у Богодухова усилилась боль в спине, не позволявшая ему вставать. И все-таки они продвигались, как могли, ползком, вперед! Они считали своим долгом сообщить о нас в поселок. На восьмой день их подобрали рыбаки, уже со слабыми признаками жизни, и доставили в больницу... Утром следующего дня экспедиция покинула Неготу и гостеприимных старателей. Наш путь шел на юг. От Мугоя Трофим Васильевич с семью товарищами направился к Кальте, надеясь по этой реке выйти на Канское белогорье, а я с остальными -- к вершинам Казыра, туда, где, украшая горизонт, величественно возвышаются над всей горной страною: пик Грандиозный, Агульские белки и Орзагайские гряды гольцов. ПОСЛЕСЛОВИЕ В тот год, поздно осенью, когда в тайге смолкли брачные песни маралов, отлетели птицы и по Саянам загуляли снежные бураны, экспедиция вышла к Нижнеудинску. Второй маршрут был закончен Нам снова удалось проникнуть к восточной оконечности хребта Крыжина, побывать в верховьях Казыра, на Агульском озере. Путь был тяжелым На гольцах нас часто заваливал снег, а в солнечные дни мы изнывали от жары и гнуса. Преодолевая малодоступные перевалы, мы поднимали на себе вьюки и вытаскивали на веревках лошадей. Часто ливни не давали покоя, ночные грозы угоняли лошадей далеко от лагеря. В том совершенно изолированном районе Восточного Саяна мы наблюдали жизнь диких животных, встречались с медведем, сокжоями, маралами. Проходя через один из глухих ключей, впадающих в Казыр, мы случайно наткнулись на следы некогда существовавшей там землянки. Ее сруб и крыша давно упали и сгнили. Осталась только печь, сложенная из камней. На полу землянки вырос кедр толщиною в двадцать два сантиметра. Оставленный когда-то людьми лом острым концом упирался в камень, а тупым глубоко врос в ель, к которой когда-то был прислонен Имена смельчаков, посетивших отдаленный район, остались неизвестными, но лом нам подсказал, что это были искатели золота Видимо, в середине прошлого столетия верховья Казыра, то есть центральную часть Восточного Саяна, посетили старатели, эти своеобразные сибирские землепроходцы. Из Саяна мы привезли большой материал, который лег в основу высокоточной карты и открыл широкий путь к освоению этих суровых гор. Что же сталось с участниками нашей экспедиции? Алексей Лазарев, наш повар, в 1941 году ушел добровольцем на фронт и погиб в борьбе с фашистами при героической защите Сталинграда. Прокопий Днепровский после окончания войны демобилизовался и вернулся в экспедицию. Мы работали с ним в северных районах. Но состояние здоровья не позволило ему дальше путешествовать, и он уехал в родной поселок Харагун Читинской области, где живет до настоящего времени. Трофим Пугачев и Кирилл Лебедев безотлучно работают в экспедиции. Они самостоятельно ведут геодезические работы, исполняя обязанности инженеров. Вместе с ними работают Михаил Бурмакин и Василий Мищенко -- тот, кто привез в Неготу весть о гибели Мошкова и Околешникова. Мищенко был нашим проводником во втором маршруте, да так после этого и остался при экспедиции. Степан Козлов и Тимофей Курсинов погибли в результате несчастного случая. Павел Назарович Зудов после окончания работы в Саянах вернулся в свой колхоз, в поселок Можарку, Ольховского района, Красноярского края. После опубликования моих записок в журнале "Сибирские Огни" он писал мне: "...Журналы получил, спасибо, что не забываешь старика. Живу ни в деревне, ни в тайге, а как бы посредине между ними, на пасеке. В горы не хожу -- ноги давно отказали, но иногда во сне то соболя погоняю, то проберусь на лыжах за маралом, Вот и все. Словом стар стал, а все тянет в тайгу. Ведь знаю: не бывать мне в ней больше, да что поделаешь -- привычка, люблю ее. Теперь уже в который раз перечитываю журналы и думаю: мог ли можарский мужичок раньше со своим именем и фамилией попасть в книгу? А вот я до этого дожил при советской власти. Правда, старушка не верит, что это про меня пишут, но на всякий случай стала называть меня не Павлом, как раньше, а Назарычем, да еще и на "вы". Остальные товарищи -- Ш. Самбуев, А. Кудрявцев, А. Патрикеев, И. Бехтерев и другие -- были участниками нескольких экспедиций, а затем вернулись в свои колхозы и на производство. Завершаются первоочередные планы преобразования природы. Воля и настойчивость советских людей побеждают и суровую сибирскую тайгу, и могучие горы, и бурные реки. Каждый шаг в деле покорения природы приближает нас к светлому коммунистическому будущему.