Григорий Федосеев. Тропою испытаний

---------------------------------------------------------------
  Изд:  "ТЕРРА", "Литература", 1999
  OCR&Spellcheck: Arch Stanton, 24 jun 2001 (mailarch@runbox.com)
---------------------------------------------------------------

        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

     I.  Наш путь идет  к  холодным берегам  Охотского моря. Над  Становым.
Шантарские  острова  --  с  высоты птичьего  полета.  Заглянем  в  биографию
Кучума.
     Поезд,  монотонно  постукивая колесами, уходит  все дальше и дальше  на
восток.  Мелькают  сибирские  села,  заснеженные  полотна  пашен   и  лугов,
березовые рощи. То  вдруг  из-за глубоких оврагов выползет  бугристая степь,
исписанная стежками  заячьих и козьих  следов, то подступит к дороге могучая
тайга, убранная гирляндами пушистого  снега,  и паровоз,  разбрасывая клочья
дыма, с веселым посвистом пронесется, перекликаясь с голосистым эхом.
     В  окно  купе,  разрисованное  узорами февральского мороза, заглядывает
тощий месяц. Все мои спутники, утомленные  сборами последних дней, спят. А я
продолжаю бодрствовать. Мысли  блуждают где-то  далеко. Воображению рисуются
неприступные вершины, возвышающиеся над глубокими  цирками (*Цирк  -- горная
котловина, замкнутая с трех  сторон  скалами), бурные реки, проложившие себе
путь по дну  мрачных  ущелий, дремучая тайга, бесконечные  походы, ночевки у
костра...
     Достаю тетрадь, втиснутую в брезентовую  корочку и  предназначенную для
дневниковых записей. На чистые страницы не легла еще ни одна строка, на  них
не  сделано ни одного  рисунка.  Я и  сам  еще  не могу предугадать,  какими
событиями заполнятся листы  дневника. Открываю тетрадь и  посредине страницы
пишу:
     "Сбылась мечта, мы едем к берегам Охотского моря. 2 февраля 1949 года".
     Обширный край, прилегающий к Охотскому  морю  и пересеченный  громадами
хребтов Джугджура  и  Джугдыра, а  также  восточной оконечностью  Станового,
давно привлекал внимание исследователей. Туда редко заглядывал пытливый глаз
разведчика  недр.  Отдаленные времена не оставили там после себя ни насыпных
курганов, ни других  памятников  древней или более поздней культуры. Людские
потоки обходили  стороною это неведомое, дикое пространство, оно никогда  не
было ареной  человеческой  деятельности. Но  тем сильнее  было  наше желание
проникнуть  туда.  Ведь центральная часть  этого  края  и  в топографическом
отношении является  почти  "белым  пятном".  Имеющиеся  карты  весьма  бедны
подробностями, не отображают  действительной  картины  местности  и содержат
следы явной незаконченности.
     Весть  о  переезде экспедиции застала нас  в Тувинской области, где  мы
вели  геодезические  работы.  Новое  задание обрадовало  всех,  в  ком  жила
неугомонная натура путешественника.
     И вот  мы  на Дальнем Востоке. Штаб экспедиции расположился в старинном
городе Зее. В конце XIX века этот город прославился золотой горячкой. Он был
расположен на пути из богатых приисков в жилуху  (*Жилухой таежники называют
обжитые территории  страны).  Тогда  золото добывали  первобытным  способом,
ценою  огромных  усилий,  а зачастую и жизни.  Если старатель не  умирал  от
голода или  цинги и ему случалось намыть  золотой песок -- это  было  только
началом его  несчастий. По  пути к населенным пунктам его  не  щадили глухая
тайга и бурные реки, а на тропах подстерегали бродяги. Не  каждому смельчаку
удавалось добраться  до  города.  Здесь старателя  встречали  на  тройках  с
бубенцами, купали в спирте, выстилали перед ним улицу  кумачовыми дорожками.
Вокруг  вились  женщины, авантюристы.  Устраивались  оргии.  Когда же золото
переходило  в толстую  мошну  купцов, кабатчиков, содержателей  притонов, --
старателя,  еще  не отрезвевшего  после  буйного  разгула, нередко  убивали,
вывозили за город и сбрасывали на свалку.
     Время  стерло с  города следы  позорного прошлого. Он посвежел, вырос и
живет, как вся страна, созидательной, трудовой жизнью.
     В  начале февраля  экспедиция  была почти  в полном сборе.  В состав ее
входили  геодезисты,  топографы,  астрономы,  аэросъемщики  и географы.  Они
должны были создать карту огромной территории, прилегающей к Охотскому морю.
Отрядам  предстояло  осуществить  геодезические  работы, сделать  аэросъемку
всего района, определить высоты хребтов,  возвышенностей и равнин, распутать
истоки  рек,  проследить   тропы,   уточнить   растительный   покров,   дать
характеристику почвам и собрать разные сведения об этом крае.
     Мы  понимали,  что  выполнение  этой  задачи  потребует  от  участников
экспедиции напряжения всех сил.
     У  нас  есть  мощные  самолеты,  новейшие  высокоточные  инструменты  и
приборы, хорошее снаряжение, но все это не избавит от неожиданных опасностей
при столкновении с дикой природой.  В этом  крае большинство из нас новички.
Мы  не  знаем его  климатических особенностей, не знаем,  где лежат  проходы
через  хребты  и  броды через  реки;  не  представляем  себе  границ  тайги,
расположения болот и марей. Мы знаем  по опыту, что действительность  внесет
изменения  в  наши  предположения и  расчеты,  поставит  нас  перед  многими
неожиданностями.  Кое-что   придется  решать  на  месте,  в  зависимости  от
обстановки,  и  рассчитывать  только  на  свои  силы. Дикая  природа  всегда
пытается   убедить   человека  в   его  беспомощности,   но   она  бессильна
противостоять человеческому разуму, смелости и упорству.
     В штабе  экспедиции день и ночь кипит работа,  упаковываются  продукты,
снаряжение, подбирается спецодежда. Стук молотков, звон посуды, несмолкаемый
людской  говор  сливаются в нестройный гул. Царящая на дворе суета, кажется,
может растормошить  самого большого лентяя,  возбудить  зависть  у  бывалого
путешественника.
     У входа в  склад толчется  группа парней.  Сквозь смех  слышится чей-то
бас:
     -- Ты что гутаришь,  не выпускают таких номеров? Брюки  же нашел на мой
рост, значит, есть и сапоги. Ищи давай!
     --  Зря ты,  Саша, ко  мне пристаешь. Иди  с жалобой  к начальнику,  он
рассудит. Да и сам  уразумей: сорок пятый размер не лезет на твою  ножку, --
язвит  кладовщик  и  тут  же  добавляет:  --  Говорю,  бери  резиновые,  они
растянутся.
     У ворот -- Петя Дунин. Юноша кончил техникум и впервые едет в тайгу. Он
мечтает стать  путешественником,  прославиться охотой  и уже  истратил  свой
первый аванс на покупку ружья. В воображении своем он, вероятно, пережил уже
не одну схватку с медведем.
     Петя  подпирает  плечом   столб,  мнет  в  руках   варежку  и  украдкой
посматривает  на  стоящую рядом девушку  со  светлыми  глазами,  с  длинными
косами, перекинутыми на  грудь, одетую в легкое темно-коричневое пальто. Она
старается держать себя с Петей независимо, даже равнодушно, зная, что за ней
следит  много любопытных глаз. Они оба молчат, а ведь через  час Петя должен
уехать  далеко и  надолго. Наконец он незаметно  ловит  ее  руку и прячет за
спину. Лицо  девушки  стыдливо  румянится, она  смотрит на  юношу преданными
глазами и нехотя вырывается. К ним подходят две ее подружки, и светлоглазая,
посмелев, бочком  льнет к Пете, да так и  остаются  они  стоять, словно  две
сросшиеся березки.
     Вдруг  слева, где  толпились топографы,  коротко пропела  гармонь.  Все
насторожились,  двинулись на  звук.  Гармонист,  кудрявый  парень, присев на
ящик,  пустил на нижних рядах плясовую. Все раздвинулись, кто-то  вырвался в
круг, пошел вприсядку, отбивая ногами частую дробь и в  такт шлепая ладонями
по  голенищам. А  гармонь  заливается,  зовет. Подошли  девушки,  и  в кругу
мелькнула  голубая  косынка.   Плясун,  встряхнув  ухарски  головой,  ударил
каблуками в мерзлую землю и как бы замер в мелком переборе чечетки.
     В  маленькой  комнате главного  инженера  Николая Иосифовича Хетагурова
душно, хотя никто  не курит.  Зажатый посетителями  в  дальний угол, Николай
Иосифович  целый  день  не  покидает  своего  места.  Стол  завален схемами,
проектами, фоторепродукциями.  Идет распределение участков, о  которых никто
из присутствующих еще не имеет сколько-нибудь ясного представления.
     Тут же прорабы знакомятся с техническими  предписаниями, договариваются
о встречах в тайге.
     -- Возьмите  от меня реку Маю. Никто же не знает, можно ли попасть туда
с  Алданского  нагорья.  А  если  через  Становой  не  пройти?  --  убеждает
Хетагурова начальник партии Владимир Афанасьевич Сипотенко.
     Главный  инженер поднимает взгляд от  карты, лежащей  перед ним, устало
смотрит на Сипотенко.
     -- Удивляюсь,  Владимир Афанасьевич! С каких это пор  геодезисты  стали
ставить непременным  условием,  чтобы у них в районе  работ были проторенные
тропы?
     Так день за  днем  проходило время  подготовки полевых подразделений  в
далекий путь.

     За  широкой  Зеей  багровела   тайга,   опаленная  стужей.  С  юга  уже
прорывались  немые  признаки тепла,  но  ветер еще перевеивал поземкой сухой
бродячий снег, и по  ночам с  неба падал иглистый иней.  Подразделения будут
заброшены  в  районы  на самолетах. Но  прежде  нужно  подыскать  посадочные
площадки. Десятого  февраля  мы и отправились в рекогносцировочный полет. Со
мною  на   борту  самолета  главный  инженер  Хетагуров,  начальники  партий
Сипотенко,  Нагорных,  Лемеш и два прораба -- Пугачев и Лебедев. Попутно нам
хотелось взглянуть  с  высоты на  тайгу, хребты, на  границу суши и моря, на
острова,  чтобы  составить общее  представление о территории, где предстояло
работать.
     Самолет стремительно несся вперед,  но  нам казалось, будто мы  застыли
неподвижно  в  воздухе,  а  земля лениво проплывает  мимо.  Под нами  лежала
Зейская низина, оттененная по холмам яркой зеленью хвойных лесов.
     Крылатая тень самолета то скользила по лиственничной тайге, то ныряла в
овраг, то,  отступая,  путалась в глубоких  кривунах  Зеи. А вдали,  у  края
голубого  неба,   легким  облаком  маячили  заснеженные  горы.  Они  как  бы
надвигались на  нас, росли, ширились, становились все более величественными.
Это был восточный край Станового хребта.
     --  Трофим  Васильевич, начинается ваша  вотчина!  -- крикнул Хетагуров
Пугачеву. -- Посмотрите-ка, что за причуды, какая красота!
     --  Смотрю  и дивлюсь. Тут, кажется, сам  черт ногу сломит,  -- ответил
тот, не отрываясь от бокового окошка.
     -- Есть где разгуляться молодцу, -- пошутил Лебедев.
     С высоты  трех с  половиной  тысяч  метров был хорошо  виден  Становой.
Слева, справа  и впереди  лежали  угрюмые цепи  гор, уходившие в необозримое
пространство. Хребет разворачивался перед нами грандиозной панорамой.
     Машина набирала высоту. Но надвигавшиеся горы все еще заслоняли дальний
горизонт. Становой хребет там, где он кончается, достигает наибольшей высоты
и  имеет совершенно дикие очертания.  Нас встречали остроглавые  вершины, то
появляющиеся, то исчезающие за  крылом  самолета. Всюду виднелись  пропасти,
нагромождения скал, отвесные стены, окружавшие цирки.
     -- Тропа!.. -- закричал кто-то, припадая к окну.
     Внизу показалась  узкая  полоска  взбитого снега  --  это действительно
тропа. Она  шла по каменистому гребню наверх,  вилась  по крутым  откосам  и
терялась среди отвесных скал. Затем снова появлялась на вершине остроглавого
утеса. Мы были озадачены. Кто проложил ее среди каменных громад?
     Самолет плыл  низко над хребтом, отчего гул моторов становился сильнее.
Вдруг  на снежной  полоске,  окаймляющей сверху обрыв, появилось  вспугнутое
стадо  крупных зверей  светло-желтой масти. Животные  бросились к откосу, но
почему-то круто  повернули обратно и,  рассыпавшись, исчезли  среди  скал. Я
успел лишь приметить, что все  они были  с  толстыми рогами.  Это, вероятно,
снежные бараны, они и проторили тропы по горам.
     Становой хребет оборвался так неожиданно, что мы не  успели рассмотреть
его  северные  склоны. Самолет  стал  разворачиваться, изменяя  направление.
Из-под  правого  крыла показалась всхолмленная равнина -- Алданское нагорье.
Оно простиралось далеко на север и терялось где-то в мягкой дымке солнечного
утра.
     Летели  долго,  кружились  над  большими  озерами  и  широкими  руслами
заледеневших рек. Скучно смотреть с высоты  на однообразную снежную равнину,
то залесенную, то  покрытую  большими  пятнами марей.  Ни  струйки  дыма, ни
дорог,  ни следов человека. Даже Становой,  видневшийся над  горизонтом,  не
освежал пейзажа.
     Через  час  показалось широкое русло Учура,  сдавленное  с боков черной
тайгой.  Машина забирает  вправо  и идет  к стыку трех  хребтов:  Джугджура,
Джугдыра и Станового.
     Воздух прозрачен, даль становится  доступна  глазу.  Мы видим,  как  на
широкую заснеженную  марь выскакивают два лося. Они  не могут понять, откуда
шум, бегут навстречу самолету, затем бросаются в разные стороны и исчезают в
перелесках.
     Машина  все  ближе подбирается  к  грозным  нагромождениям, заполняющим
впереди широкий горизонт. Становой возвышается от нас справа. Продолжая его,
тянется дальше, к Охотскому морю, широкая лента Джугджура.
     Пролетая приблизительно над  границей  хребтов, мы  увидели истоки реки
Маи (Половинная).
     К югу  от  Станового --  Джугдырский  хребет. Глядишь  на  его  вершины
сверху, и кажется, что лежат груды камней, давно приготовленных для какой-то
грандиозной стройки. Да и  стройка уже началась, но произошло землетрясение.
Часть территории  осела и заросла  лесом,  другая  же,  наоборот,  поднялась
высоко вместе со  стенами  начатых сооружений, развалинами башен,  глубокими
выемками, заваленными обломками.
     А вот  и  река Мая. Глубокой щелью  она прорезала  горы. Высокие гольцы
склонили  над ней свои вершины.  Каким-то  чудом  над  ущельем  удерживаются
каменные  громады скал.  Кажется,  дотронься до них, и  всей  тяжестью своей
сорвутся они в бездну.
     Тесно Мае  в  крутых берегах.  В бешеной  злобе силится  она раздвинуть
выступы  скал, разметать стремительным потоком каменистые  перекаты, срезать
кривуны.  Но пока  что река не  разработала  себе  сколько-нибудь спокойного
русла. Почти треть своего пути Мая течет в тисках высоких гор.
     Нас  это  открытие встревожило. Хаотичные нагромождения гор вблизи реки
вряд ли позволят нашим подразделениям беспрепятственно передвигаться  в этом
районе. А  миновать его мы не можем и, значит, будем вынуждены столкнуться с
препятствиями,  преграждающими  проходы  к  этой   своенравной  реке  и   ее
многочисленным притокам.
     Самолет, миновав  Джугдыр, повернул на восток к заливу, к  Удской губе,
где  мы должны  приземлиться,  чтобы заправить  машину.  Летим  над  широкой
долиной.  Местность  резко  изменилась.  Под  нами  лежали  волнистые  мари,
рассеченные многочисленными  речушками  и обмежеванные  чахлыми перелесками.
Летом здесь путешественника поджидают гнус, топи  и непроходимые болота. Все
однообразно и, как в пустыне, почти нет ориентиров.
     На  ледяном "аэродроме"  нас встретил заместитель начальника экспедиции
Рафаил Маркович Плоткин, прибывший сюда несколько дней назад для организации
оленьего транспорта и заброски продовольствия в глубину приохотской тайги. О
нашем прибытии ему сообщили из штаба.
     --  Пошли, пошли, --  торопил  он нас,  --  ко  мне  в  палатку,  угощу
строганиной -- пальчики оближете!
     Возле палатки  стоял  готовый в  путь  олений обоз  в  пятьдесят  нарт,
нагруженных мукой,  ящиками,  тюками. Груз пойдет в  горы,  в местоположение
базы нашей топографической партии.
     Рафаил Маркович  отдал  каюрам  последние  распоряжения,  те  покурили,
вполголоса поговорили между собой, и обоз цепочкой двинулся на запад.
     С моря тянула холодная поземка. Ветер, роясь в снежных сугробах, срывал
искристую  пыль,  уносил  куда-то в  глубь материка.  На  берег со скрежетом
выпирал  лед, сдавленный разыгравшимся  морем.  Огромные льдины  вздымались,
глухо падали, потрясая землю.
     Морской холодный  ветер  звонко  трепал борта  палатки,  но внутри было
тепло. Тут нас действительно  поджидали: на  свежей  еловой хвое, устилавшей
пол, стояли сковородка жареной наваги и огромная эмалированная чашка кетовой
икры, пересыпанной завитушками тонко нарезанного лука. На  раскаленной печке
доваривалось мясо, распространяя аппетитный запах какой-то  острой приправы.
Мы стали размещаться.
     --  Посмотрите, на что  способно Охотское море, --  похвалился Плоткин,
показывая крупную  кету величиной с  хорошую семгу. --  Редкий экземпляр,  к
тому же свежий.
     --  Кирилл  Родионович имеет  возможность блеснуть  своим талантом,  --
сказал Хетагуров, усаживаясь на пол и по-кавказски подбирая под себя ноги.
     -- Это вы насчет строганины? Можно. Но  оговариваюсь: если не получится
-- не обижайтесь. Я ведь знать не знаю,  с головы стружат рыбу или с хвоста.
-- Кирилл Родионович Лебедев,  лукаво улыбаясь, достал из-за пояса увесистый
нож уродливой формы и добавил: -- Не пугайтесь, нож собственной конструкции.
     Он ловко отрубил у кеты голову, хвост, содрал со спины кожу, и в  чашку
полетели  тонкие,  словно хрустальные, стружки розовой  мякоти.  Они на лету
свертывались в трубки. Их обрызгивали уксусом и посыпали черным перцем.
     --  Настоящая  строганина должна  быть с хрустом,  что  хворост. Мы  ее
сейчас  выставим  на  мороз, пусть  крепнет...  -- Лебедев,  приподняв  борт
палатки, высунул чашку со стружками на холод.
     --  Опять  ждать?  Я  больше не  согласен.  Да и к чему  такая  жертва?
Начинаем с  наваги!  -- послышался  из дальнего угла голос начальника партии
Нагорных.
     -- Правильно!  --  поддержал  его Хетагуров. -- Ну-ка,  наберите мне  в
ложку икры. Смелость города берет...
     -- Товарищи! -- взмолился Кирилл Родионович. -- Минуту терпения, сейчас
стружки поспеют!
     И как бы в доказательство за палаткой что-то аппетитно хрустнуло.
     -- Слышите, лопаются, значит, правда спеют... -- торжествовал "повар".
     Хруст  повторился  еще  и  еще,  затем  кто-то  подозрительно  чавкнул,
зарычал.  Хетагуров приподнял борт  палатки. О, ужас! Две  лохматые собаки в
жестокой схватке оспаривали свое право на строганину в чашке.
     --  Ишь вы, проклятые! -- взревел не своим  голосом  Кирилл Родионович,
выскакивая наружу.
     Собаки огрызнулись на него и рысцой потрусили в поселок.
     -- После такого экзотического блюда,  как строганина с хрустом, давайте
перейдем к чему-нибудь более обыденному. Это надежнее.  Предлагаю начинать с
мяса, -- сказал Пугачев.
     За палаткой еще долго чертыхался Кирилл  Родионович. Плоткин  с грустью
смотрел на обрезанный скелет кеты.
     Пока  завтракали, машину заправили,  и вскоре мы снова в воздухе. Летим
на  восток.  Под  нами  море. Огромные сжатые  ветром  поля  льдов  застыли,
упираясь в берег. За ними в  лучах солнца  блестит вода. И где-то уже совсем
недалеко видны расплывчатые силуэты островов. Вот они точно ожили, двинулись
навстречу, обходя со всех  сторон  самолет. Машина забирает влево и идет над
Феклистовым и Большим Шантарским островами. У восточных берегов их властвует
шторм. Какая величественная  картина  -- буря на море в  солнечный день!  От
далекого горизонта и  до крайних островов все кипит расплавленным  серебром.
Нельзя смотреть.  Разыгравшиеся  волны одна за другой  разбиваются о выступы
скал, дробятся о  камни. Постоянная битва двух могучих сил: с одной стороны,
упорство скал, с другой -- ярость ненасытного моря. Словно рать, оберегающая
рубеж материка, многочисленные  острова уперлись  в море  неровными  крутыми
берегами  да рифами. Волны лижут их, захлестывают, отступают и снова  бешено
бросаются на  штурм. Куда  ни взглянешь,  всюду  следы разрушений  --  груды
свалившихся камней.
     На  островах нам  не удалось наметить подходящую площадку  для  посадки
самолета, и мы повернули обратно.
     Возвращаясь,  летели  над  мелкими   островами,   расположенными   близ
материка. Они  представляют  собой  остатки  высоких  гор,  размытых  морем,
некогда вторгшимся  на территорию суши.  Среди них есть небольшие  островки,
сложенные из  одних скал, без растительного покрова.  Это  излюбленные места
морской птицы. На них, видимо,  и располагаются  птичьи базары. Граница суши
обозначалась  на  большом расстоянии  резкой  чертой  скал,  местами  высоко
поднимающихся над заледеневшим морем.
     В шесть часов вечера машина приземлилась.
     Ночь  провели  в  штабе.  Теперь мы  имели  некоторое  представление  о
территории предстоящих  работ  и  могли более  правильно  распределить силы.
Пришлось  изменить  намеченный  ранее  план,  произвести  перегруппировку  в
партиях,  усилить более  стойкими  людьми  подразделения,  отправляющиеся на
Становой и  Джугдырский хребты. В район со сложным лабиринтом озер,  марями,
затяжными  болотами и предательскими зыбунами  был назначен топограф  Виктор
Харьков, один  из опытных наших техников. Работы на  реке Мае решено было не
развертывать до подробного обследования проходов по ней.
     Часть  подразделений  уже  была  готова  к  выходу.  Но  переброска  их
задерживалась, пока площадки, намеченные нами при вчерашнем полете, не будут
подготовлены к приему тяжелых машин. Эту работу выполнят маленькие самолеты,
уже вылетевшие к месту будущих "аэродромов".
     Одиннадцатого февраля на железнодорожную станцию Тыгда  прибыл наш груз
из  Тувы.  Его  сопровождал Василий  Николаевич Мищенко, один  из  старейших
работников экспедиции. С ним  прибыли и наши собаки Бойка и Кучум. Встречать
Мищенко со мною поехал Пугачев.
     Когда  мы  вышли на  перрон,  у  семафора уже  появился поезд. Громыхая
колесами, паровоз прополз  мимо толпы встречающих и остановился  за багажной
будкой. В тамбуре  второго  вагона стояли собаки. "Узнают ли  они меня?"  --
мелькнуло в голове. Бойку и Кучума я не видел восемь месяцев.
     Я  задержался на перроне.  Пока выгружали из вагона  ящики, тюки, собак
привязали к  частоколу. Обе  они -- черные,  похожие друг на друга, с белыми
мохнатыми бровями,  светлыми  грудками и  крапчато-серыми чулками  на ногах;
согнутые крючком  хвосты  одинаково  лежали на  полношерстных спинах. Только
Кучум был рослее Бойки. Его длинное, гибкое тело держалось на сильных ногах;
морда  нахальная,  с  хитрым  прищуром  глаз.  В  схватках  с  собаками  ему
достаточно было  показать свои  острые клыки, как у тех мигом поднималась на
загривках шерсть, и они заискивающе начинали обнюхивать Кучума, проявляя при
этом и уважение и  любопытство. Он отличался особой  привязанностью к людям.
Бойка же  была более замкнутой, всегда озабоченной, покорной. В лагере ее не
заметно, но возле зверя -- не узнать! Работает она напористо,  четко, откуда
только ловкость берется! В этот  момент все  собаки  подчиняются ей.  Но как
только минует опасность, она снова уходит в себя, становится тихой, ласковой
и незаметной.
     Возле  собак, словно  из-под земли,  появилась шумная ватага мальчишек.
Они показывали на Бойку и Кучума, боязливо приседали возле них, заглядывая в
глаза, жестикулировали и о чем-то азартно спорили.
     Через частокол к ним перелез еще один парнишка, несколько постарше, лет
одиннадцати, с коньками под мышкой. Увидев  его, мальчики  притихли, а тот с
достоинством судьи осмотрел  Кучума  и  Бойку, а  затем, порывшись в кармане
полушубка,  достал  что-то  съедобное  и  бросил  собакам.   Что  он  сказал
товарищам, я не слышал, но те замахали руками, зашумели, как вспугнутая стая
воробьев, и стали все разом что-то доказывать ему.
     Я стоял  поодаль, не  зная, как  напомнить  о себе собакам.  Но вот  по
перрону  пролетел  легкий,  едва  уловимый  ветерок.  Собаки  встревожились,
мгновенно повернули морды  в мою  сторону  и  настороженно  замерли. Ветерок
навевал на них запах  мазута, дыма,  сосновых  досок, краски, сухой  травы и
сотен людей, находившихся возле поезда.
     Что же встревожило Бойку и Кучума?
     Несомненно, они обнаружили мое присутствие. Каким чутьем надо обладать,
чтобы среди стольких разнообразных запахов уловить  один, да еще после такой
длительной разлуки!
     Я не выдержал и медленно зашагал к ним. Бойка и Кучум всполошились. Они
тянулись  к каждому прохожему, обнюхивали, виляли хвостами. Наконец,  увидев
меня, подняли визг и лай.
     Я обнимал их, что-то  говорил, они  лизали  мне руки,  прыгали,  лаяли.
Только люди, которых собаки не раз выручали из беды, могут до конца  понять,
как дорога была мне эта встреча с четвероногими друзьями.
     Затем я подошел  к  Василию  Николаевичу, которого тоже не видел давно.
Это была  первая длительная разлука за годы совместных скитаний по тайге. Мы
обнялись, долго трясли друг друга.
     Мальчишки отступили от собак, прижались к решетке и недоуменно смотрели
на меня.
     -- Дядя, а дядя,  это ваши  собаки?  -- вдруг спросил  самый бойкий  и,
пожалуй,  самый  маленький из них, сдвигая  на затылок  ушанку  и  поправляя
висевшую на ремне чернильницу.
     Известно, что от ребят  не так просто отделаться,  если  возник  у  них
важный вопрос.
     -- Алешка спорит,  что  эти собаки --  овчарки, а мы говорим: у тех уши
длинные, а эти -- ездовые. Правда?..
     --  Чего  ты мелешь -- "ездовые,  ездовые"!  --  перебил его мальчик  с
коньками. -- Посмотрите, у них над глазами белые  брови. Говорю --  овчарки!
Только не немецкие, а те, что овец караулят. Я видел на картине.
     -- У тех овчарок и морда на тебя, Алеха, похожа! Только под носом у них
суше, -- заметил кто-то, и все рассмеялись.
     --  Не  спорьте, это обыкновенные  сибирские лайки, -- сказал  я, желая
помирить ребят.
     --  Я  же  говорил --  охотничьи! --  опять вмешался  в разговор  самый
маленький. -- У тяти была  такая собака, Валетка. Она хорошо  утят ловила. А
ваши, дядя, на кого охотятся?
     -- Они  утят  не ловят  и  вообще птиц не трогают, их  дело -- медведи,
сохатые. Случается, что мы их и запрягаем.
     -- А куда вы их везете? -- спросил Алешка.
     -- В экспедицию.
     -- А-а-а... -- вдруг пропели все в один голос.
     Это слово  совершенно  неожиданно  произвело  на  мальчиков  магическое
действие. Очевидно,  экспедиция, по их мнению, --  это беспрерывная охота на
диких  зверей,  ночевки у  костра,  необыкновенные  приключения,  где  можно
проявить героизм или найти  неслыханные сокровища. Ребята переглянулись и  с
любопытством принялись рассматривать нас, забыв о споре.
     Когда  мы начали перетаскивать  багаж с перрона к машине, опять подошел
тот же малыш, что первый спросил о собаках, и умоляюще посмотрел мне в лицо.
     -- Дяденька, дайте  я до машины доведу одну собаку, -- сказал он  почти
шепотом и пугливо взглянул на ребят.
     -- Как тебя зовут?
     -- Андреем.
     -- Какая же из собак тебе больше нравится?
     -- Этот, лохматый, -- и он кивнул головой на Кучума.
     -- Ладно, бери, только не упусти.
     -- Нет, вы дайте сами, а то отнимут.
     Не успел я передать ему  Кучума, как возле Бойки завязалась чуть ли  не
драка.  Человек  пять,  толкая  друг друга,  хватались за  поводок, кричали.
Кто-то сильно толкнул веснушчатого парнишку, тот упал на решетку, но поводок
из рук не  выпустил.  Послышались  угрозы,  однако  уступить собаку никто не
хотел. Бойка же,  не понимая, что  случилось,  рвалась  к  выходу.  Пришлось
вмешаться.
     Ребята помогли нам  грузить вещи. Когда мы  уже были готовы тронуться в
путь, меня кто-то потянул  за рукав. Я оглянулся. Опять Андрей. Он  прижался
ко мне, прячась от остальных.
     --  Дядя, а со  скольких  лет  берете  в  экспедицию? --  спросил  он и
покраснел.
     -- Тебе еще рано об этом думать.
     --  Ну и что  ж,  что  рано?  У меня  есть  старший братишка, может, он
поедет. Это все равно...
     -- Ребята, Андрюшка  в экспедицию записывается, собак будет на  медведя
травить! -- закричал Алешка, подслушавший наш разговор.
     -- Слабо, мать одежду не даст! -- крикнул кто-то из толпы.
     --  А  я и  так уеду, --  ответил  Андрей и опять шепнул мне: --  Дядя,
довезите до поворота!..
     На глазах у всех ребят я помог ему влезть в кузов.
     --  Прощайте! -- пропищал тоненьким  голоском Андрей. -- А  ты, Алешка,
бери одежду и приезжай ко мне в экспедицию.
     Машина тронулась. Мальчишки  так  и  остались стоять  на  привокзальной
площадке,  ошеломленные отъездом Андрея; никто из них не вымолвил ни  слова,
хотя у всех от удивления раскрылись рты.
     За поворотом наш герой выскочил из машины, побежал к перекрестку и стал
выглядывать из-за угла, радуясь,  что ему  удалось  так  ловко подшутить над
товарищами.
     Со  мною  в кабине  сидел  Кучум. Я  не  мог налюбоваться им. За восемь
месяцев разлуки  он здорово  вырос,  оделся в  лохматую  шубу. Ему всего два
года.  Он  еще не был по-настоящему в схватках с медведем, не  участвовал  в
драках с  собаками. У него все впереди. Но в его  собачьей  фигуре, походке,
даже во взгляде уже сейчас видна была взрослая зверовая лайка.
     Пока  машина  пересекала  стокилометровое   лесное  пространство  между
станцией Тыгда и рекой Зея, я вспоминал необычную историю рождения Кучума.
     Летом  1947 года  наша экспедиция  работала  в горах Большого Саяна,  в
северо-восточной части  Тувинской автономной  области.  Мы составляли  карту
этого  малоисследованного  района. Нам  пришлось посетить  места, куда редко
заходил  человек,  где  среди  первобытной природы живут никем  не  пуганные
звери.
     Караван  шел  медленно,  проделывая  замысловатые  петли  среди  горных
нагромождений.  Мы  то карабкались  по  россыпям, взбираясь  на  хребты,  то
пересекали  альпийские луга или бесшумно  шагали  по  молчаливому  кедровому
лесу, устланному зеленым мхом. Пожалуй, нигде нет таких больших, бесконечных
кедровых лесов, как именно  там, на  юге Сибири. Погружаясь в эту молчаливую
лесную чащу, мы невольно  испытывали чувство подавленности при виде  могучих
великанов, сомкнувших над нами свои жесткие кроны.
     Мы двигались по реке Систиг-Хем, надолго задерживаясь в местах сложного
рельефа, требовавшего подробного геодезического обследования. Вместе  с нами
шла Бойка. Она готовилась стать матерью, и мы не  знали, что будем делать со
щенками: возить их с  собою  не могли,  выбросить  -- было жаль  Бойку:  она
отличалась необычайной привязанностью к своим детям.
     И  вот  однажды  утром, когда,  свернув лагерь,  должны были  двинуться
дальше, мы не обнаружили Бойки.
     -- Куда  она  делась? Хотел покормить -- не  нашел.  Не  иначе щениться
ушла, -- беспокоился  наш проводник Василий Николаевич, больше всех любивший
эту собаку.
     Мы  кричали,  обыскали лес  возле лагеря, стреляли,  и  все напрасно --
собака не появлялась.
     -- Проголодается  --  придет, никуда  не денется. Напрасно  ты  так  уж
беспокоишься, -- уговаривал я не на шутку расстроенного Василия Николаевича.
     --  Нет,  не придет, зря так думаете. Бойка  прячет  щенят от нас,  она
понимает,  что мы  их оставим... Искать  надо,  иначе  потеряем  собаку,  --
говорил он, все поглядывая на лес: не появится ли оттуда Бойка?
     -- Нашли  о чем горевать -- о  собаке! Да зверь ее  задери! --  сердито
сказал конюх Прохор, нервно посапывая трубкой.
     -- Нет у тебя, дедка, и капельки жалости! Что плохого сделала Бойка? --
с укором спросил его Василий Николаевич.
     -- Собака, так она  собака и есть, непутевая тварь. Ехать надо,  а  ей,
вишь, приспичило! -- ворчал Прохор, как скрипучая лесина в непогоду.
     Дед  Прохор  конюшил у  нас  первый год. Он был на загляденье  дородный
старик,  лет  шестидесяти  пяти.  В   облике  этого  человека   было  что-то
первобытное.  Матушка  тайга  вскормила  его  тяжелым  трудом -- в погоне за
соболем,  на валке леса, на  сплаве по порожистым  рекам, -- и к старости он
сам  стал похож на  огромный  сутулый пень. И  как ни странно, этот человек,
проживший свой век в тайге, не любил  собак. Кости обглоданной не бросит им,
так и  норовит  дать  пинка.  Недолюбливали  его  и собаки. На  что у  Бойки
ласковый характер -- она, бывало,  и близко к нему не подойдет, все косится,
как на чужого.
     Так мы в тот день и не уехали  -- решили  обшарить всю местность по обе
стороны Систиг-Хема.
     Тайга,   окружавшая  лагерь,   была   захламлена  валежником,   обросла
папоротником,  дикой  смородиной. Что ни дерево -- то убежище: тут и чаща, и
бурелом. Разве можно найти в таком  лесу  намеренно спрятавшуюся  собаку? Мы
искали весь день. Бойка, безусловно, слышала наши голоса и шаги, но ничем не
выдавала себя.
     Что же делать? Задерживаться  дальше нельзя -- стоит хорошая для работы
солнечная погода, --  но и бросить собаку в  таком положении  жестоко. После
долгих размышлений все же решили ехать. А Василий Николаевич остался.
     -- Без пищи Бойка проживет несколько дней, она ведь собака,  а  вот без
воды не может, тем более со  щенками. Непременно выскочит к реке. Я ее тут и
подкараулю. Или увижу след... -- рассуждал Василий Николаевич.
     Утром рано мы покинули стоянку.
     Мы  должны были  организовать  свой лагерь километров на  двадцать ниже
устья Чапши, на  берегу Систиг-Хема,  в углу небольшой поляны, возвышающейся
над руслом реки.  Здесь нам  необходимо было задержаться на несколько  дней,
чтобы  обследовать   ближайшие  вершины  гор.  Погода   как   нельзя   лучше
благоприятствовала работе, и мы на второй день утром, не  дождавшись Василия
Николаевича, ушли на хребет.
     Нас не покидали мысли о Бойке. Втайне мы считали собаку потерянной: она
не бросит щенят, да и не найти ей нас в этой горной тайге,  где нет ни конца
ни края! Еще можно допустить,  что Бойка вернется по своему следу на Казыр к
рыбакам, но при мысли, что с ней щенки, и эта надежда пропадала.
     Случай был необычный, вызвавший у нас много  споров  и размышлений.  Мы
считаем собаку, как и других  животных, неразумным  существом и  многое в ее
поведении  относим  за счет врожденного инстинкта,  то есть бессознательного
действия. Однако кому, скажем, не приходилось удивляться смышлености собак в
момент поиска  зверя,  в  схватке с медведем, при распутывании ими следов! И
тогда невольно хочется верить, что  собакой руководят не только инстинкт или
рефлекс,  -- вероятно, в природе животных  есть  что-то еще,  не разгаданное
человеком.
     Вернувшись через  три  дня  в свой лагерь,  мы не  нашли там Бойки. Нас
встретил  Василий Николаевич. Достаточно было взглянуть на  его лицо,  чтобы
угадать, чем кончились поиски собаки.
     -- Как вы  уехали, Бойка  действительно вышла  к  реке  на  водопой, --
рассказывал он.  -- И  нужно же  было мне  окликнуть ее! Даже  не  взглянув,
исчезла. Одичала, что ли? Я ведь еще на день  задержался там, весь кедровник
обшарил -- как провалилась! И откуда это несчастье взялось?
     -- Не печалься, Василий. Придется другую собаку заводить, -- успокаивал
я его.
     -- Да вы что? Неужто бросим ее, да еще со щенками, на  голодную смерть?
Ведь она  же мать! Надо задержаться. Бойка в долгу не останется. Ей-богу, не
останется!
     Он окинул всех нас беспокойным взглядом и, не получив ответа, прошептал
тихо, как бы сам себе:
     -- Ну что ж, не хотите дожидаться, я останусь один...
     Через два дня мы  закончили  работу  на  Систиг-Хеме и собирались  уйти
боковым ущельем на запад, к реке Ут. Теперь уже никто не надеялся, что Бойка
придет к нам. Но  Василий Николаевич твердо решил идти искать  ее  и догнать
нас па реке Ут.
     Помню как  сейчас  последний  вечер в лагере.  Догорали  костры.  Шумел
ворчливый Систиг-Хем. Люди уже спали.  Я вышел из палатки, чтобы  перед сном
взглянуть на небо: не грозит ли оно непогодой? На утро был назначен поход.
     Молчаливо надвигалась ночь.  Теплыми огнями переливалось  небо. Засыпал
огромный  край, не  преодолев истомы жаркого дня.  Различная ночная живность
заполняла  сумрак  таинственным оживлением.  А там,  где  только  что  погас
румянец зари,  народилось темное облако. Оно росло,  расползалось, затягивая
небо.  По  лесу  вдруг  пробежал   сдержанный  шепоток,  пугливо  пронеслась
неизвестная птица, бесшумно взмахивая в воздухе крыльями.
     Вернувшись в  палатку, я долго  читал,  не переставая прислушиваться  к
неясным  звукам  надвигающейся  непогоды.  А  ветер нет-нет да и  прорвется,
хлестнет по вершинам притихших  деревьев.  Далеко  сквозь тьму  поблескивала
молния, бросая на палатку мигающий свет.
     Но  вот из тайги дохнуло  сыростью,  перестали  кормиться  кони, все на
минуту замерло. Одинокий  комар  пропел последний раз свою  песню и упал  на
разгоревшееся пламя свечи. Я хотел подняться, чтобы  застегнуть палатку, как
вдруг  темный  свод неба над  лагерем  разорвался, и молния,  разгребая мрак
ночи, осветила грозные контуры туч. Гроза чесанула  по  краю  скалы,  ухнул,
словно  в испуге,  лес,  и  холодные  капли  дождя забарабанили по брезенту.
Разразился ливень. Удары грома потрясали горы. Ветер загасил свечу.
     До слуха донесся  странный звук, будто  кто-то стряхнул  с  себя влагу.
Затем я  услышал, как  в темноте  раздвинулись борта палатки, и этот  кто-то
медленно  приблизился ко  мне. Я  ощутил на себе теплое  дыхание, и какой-то
маленький комочек, холодный и липкий, упал мне на руку.
     -- Бойка, -- шепнул я неуверенно.
     По брезенту скользнула молния, на миг осветив собаку.
     -- Василий, Бойка  пришла!  Слышишь, Василий? -- крикнул  я, ища вокруг
себя спички.
     Удары  грома  глушили  мой  голос.  Я  зажег  свечу,  разбудил  Василия
Николаевича. Собака дрожала от холода и  беспрерывно встряхивалась,  обдавая
нас холодной водяной пылью.
     --  Мать  пришла... На  кого же  ты,  бедняжка,  похожа!.. --  протянул
нараспев Василий Николаевич.
     Он повернул к себе Бойку и долго смотрел в ее умные глаза, потускневшие
от  голода  и,  вероятно, от физических мучений. Не  было  в них  и капельки
радости, словно собака забежала на минутку  к чужим  спастись  от дождя. Она
была страшно худая  и измученная. На ее впалых боках торчала клочьями старая
шерсть.  И даже хвост,  прежде  лежавший  упругим крючком на крестце, теперь
выпрямился и свалился набок обрубком, а спина, как бы отяжелев, осела.
     Бойка вырывалась  из рук Василия Николаевича и  беспокойно косила глаза
на  мою  постель.  Я вспомнил  о  холодном  комочке и стал  шарить  руками у
изголовья.
     -- Василий, да ведь она и щенка принесла! Посмотри, живой! -- сказал я,
показывая ему крошечного заморыша, мокрого и дрожащего от холода.
     У того  вдруг сомкнулись  брови, глаза  скользнули по соскам собаки. Он
повернул голову Бойки к себе и испытующе посмотрел ей в глаза.
     -- А куда же ты остальных девала? Что сделала с ними? -- строго спросил
он.
     --  Ладно,  Василий, ничего она  тебе  не скажет. Вероятно, пропали  от
истощения. Скорее корми ее, да надо спасать щенка.
     Из  палаток  прибежали люди.  Все были удивлены. Они ласкали  Бойку и с
любопытством рассматривали щенка,  подававшего  слабые  признаки  жизни.  Он
изредка издавал глухой, еле уловимый  хрип.  Тогда Бойка настораживала уши и
смотрела  на  черный  беспомощный  комочек,  лежавший  на  постели.  Сколько
материнского чувства было в ее внимательном взгляде!  Как много она могла бы
рассказать о том, что оставалось для нас загадочным в ее поступках! По каким
признакам  отобрала  этого  черного,  с  белыми бровями, белой  грудкой и  в
крапчатых  носках  на  передних  ножках?..  Куда  действительно  она  девала
остальных  щенят?.. Одно  мы знали наверняка: ее преданность людям заставила
бросить остальных детенышей и искать нас.
     Утром я проснулся рано. В  палатке был полумрак. На войлочной подстилке
крепко  спали  Бойка с сыном, раздувая бока спокойным  дыханием.  А  рядом с
ними, подпирая сгорбленной спиной стул, сидел дед Прохор.
     "Не ошибся ли он палаткой?" -- подумал я.
     Нет, старик  сидел за работой,  обложив  себя шорными инструментами. Он
чинил  сыромятное путо (*Путо -- кусок ремня или веревки,  которым связывают
передние ноги лошади), пронизывая его толстым шилом, и, сощурив глаза, долго
тыкал в дыру обмусоленным концом ушивальника.  Его самодельная трубка лениво
дымилась, наполняя палатку едким дымом крепкого самосада. Малейший шорох  на
подстилке  заставлял  деда  Прохора  отрываться   от   работы.  Он  медленно
поворачивал голову  и  заботливо  смотрел на отдыхавшее семейство. Его  усы,
бережно свисавшие на губы, начинали  шевелиться, выдавая добродушную улыбку.
"Подменил нам кто-то деда Прохора", -- удивился я, не веря  своим глазам. Он
услышал шорох и, погрозив мне пальцем, прошептал:
     -- Тсс! Спят...
     Но  щенок  проснулся. Он жалобно заскулил  и,  приподняв голову,  начал
вертеть ею. А Бойка, увидев возле себя нелюбимого старика, вдруг подвинулась
к  нему и  пронизала его предупреждающим  материнским взглядом:  дескать, не
тронь!  Дед же Прохор чубуком трубки перевернул щенка вверх брюшком и, качая
неодобрительно головой,  долго смотрел,  как тот беспомощно махал крошечными
лапками, тоскливо взывал о помощи.
     -- Василь,  спишь? Встань-ка,  голубчик, -- говорил дед шепотом, теребя
Василия Николаевича  за ноги.  --  У щенка  понос,  пропасть  может, ему  бы
лекарства, что ли...
     -- Где же я возьму ему лекарство?
     -- Буди ребят: может, у кого порошок какой есть или капли.
     -- Жалко стало, дед Прохор? А ведь ты вроде не любишь собак!
     Прохор  отбросил  в  сторону  путо,  посмотрел  в  раздумье на  Василия
Николаевича:
     --  Тут, брат, камень растает,  а сердце разве выдержит? Ведь к нам она
притащила  его,  из-за нас, понимаешь, из-за людей, кинула собака  остальных
щенят!
     -- Значит, помирились?
     -- Куда денешься в этаком случае? Да ты глянь, Василь, как его корежит!
-- вдруг вскрикнул дед Прохор, быстро поднимаясь на ноги. -- Видно, тебя  не
дождаться, сбегаю-ка сам.
     Вскоре дед  вернулся с  большой охапкой черемуховых веток. Он подошел к
костру, сбросил ношу, взглянул удивленно на нас и улыбнулся.
     -- Наверно, лишку  притащил? -- сказал  он. -- Ничего, зато черемуховая
кора куда с добром желудок закрепляет. Все рассмеялись.
     -- Тут, дед, хватит не только щенку, но и на всех нас. да и на лошадей,
пожалуй, -- заметил Василий Николаевич.
     Часов в двенадцать дня  наш караван покинул Систиг-Хем. Продвигались по
узкому  ущелью к  перевалу.  Далеко  позади  шел дед Прохор, ведя  на поводу
приземистого мерина с объемистым вьюком. Следом за конем бежала Бойка.
     Старик не торопился. На  его лице видна была  озабоченность. Он изредка
останавливался, заглядывая в корзину, сплетенную из прутьев  и притороченную
поверх  вьюка.   Тогда  к   нему  подходила  Бойка.  Вытягивая  голову,  она
прислушивалась.
     --  Живой, мать, живой, -- говорил ей ласково дед Прохор. -- На перевал
заберемся, там, значит, кормить будем нашего зверя. Поняла?
     Так начал свою  жизнь Кучум. Тайга, ветры и дожди выходили его,  а мать
научила  разбираться в следах, в звуках, привила ему упорство, с каким  сама
умеет преследовать зверя.
     Пока я все это вспоминал, машина вырвалась из леса и уже приближалась к
Зее.
     Может,  будет  не  лишним  сказать несколько  слов о современной карте,
которую мы собираемся делать в Приохотском крае.
     Создание  карты  --  сложный  и  многообразный технологический процесс.
Изобретение  советскими учеными высокочастотных  приборов и разработка новых
методов картографирования  позволяют в кратчайший  срок на больших  площадях
составлять карты высокого качества.
     Самый   совершенный  метод  создания  карт  --  аэрофотосъемка,   когда
местность   фотографируется   с   самолета   специальным   аэрофотосъемочным
аппаратом. Фотосъемка производится обычно с высоты от шестисот до пяти тысяч
и  более  метров, в  зависимости  от  масштаба  карты.  Аэрофотосъемка  дает
многократно уменьшенное изображение территории.
     Для того чтобы все снимки привести к одному общему и заранее  заданному
масштабу карты, привести их в подобие с местностью, расшифровать изображения
различных элементов -- леса, кустарника, болота, камня, --  нужно  проделать
большие и  трудоемкие  полевые работы. По тем  местам,  над  которыми  летал
самолет  --  будь  то  непроходимая  тайга,  недоступные  вершины   хребтов,
бурнопорожистые реки  или безводные пустыни,  -- везде должны  пройти отряды
геодезистов.  Они  сделают  точнейшие   измерения  расстояний  углов,  чтобы
определить  положения наиболее  характерных точек местности.  Этими  точками
обычно  служат  господствующие   вершины  гор,   наиболее   высокие   сопки,
возвышенности.  Для  удобства  на  выбранных  точках   строятся   деревянные
пирамиды,  или сигналы,  которые  видны  на  большом расстоянии.  Геодезисты
называют эти точки пунктами.
     Следом  за геодезистами  идут отряды топографов.  Пользуясь  пунктами и
аэрофотоснимками, они детально  измеряют местность, собирают все необходимые
сведения для будущей карты: названия хребтов, ключей, озер, низин,  скорость
и глубину  рек, характер лесного  покрова, проходимость  болот, прослеживают
тропы, пересекающие местность, и многое другое.
     После  окончания  полевых работ весь материал  геодезистов и топографов
сосредоточивается в специальных лабораториях  и цехах, где при помощи точных
оптических приборов на аэрофотоснимках производятся необходимые измерения  и
построения.  Так  получается  оригинал карты.  Затем его вычерчивают во всех
необходимых деталях и направляют на картографическую фабрику.

     Всю территорию  работ мы разделили на три района. В каждом из них будут
действовать  самостоятельные  партии,  состоящие из геодезистов, топографов,
астрономов,  географов.  Шесть  площадок  для самолетов в отдаленных уголках
тайги должны в ближайшие дни принять  полевые подразделения с оборудованием,
снаряжением  и годовым  запасом продовольствия.  Из эвенкийских  колхозов  к
местам  работ  уже  вышло более  пятисот  оленей  в сопровождении пятидесяти
проводников-каюров.   На   территории,   подлежащей   обработке,   предстоит
организовать  около  десяти  лабазов  с  запасами  продуктов  и  снаряжения,
расположив их на главных маршрутах прорабов.
     Двадцать второго февраля  была закончена подготовка  таежных посадочных
площадок   и   стала   возможна   переброска    людей   и   грузов.   Погода
благоприятствовала нам.
     В  штабе  остается все меньше  и меньше  участников экспедиции. Николай
Иосифович Хетагуров,  который  весною будет инспектировать  работы на  южном
участке,  уже  находится на озере Лилимун и на днях с  группой геодезистов и
астрономов  уйдет к главной  вершине Чагарского хребта.  А  я  хочу ехать  к
технику  Лебедеву на  реку  Маю, чтобы помочь  обследовать район  стыка трех
хребтов: Станового,  Джугджура  и  Джугдыра. Затем, посетив истоки реки Зеи,
самую дикую часть Станового, попробую перевалить через горы к озеру Токо.
     Пока что нам не удалось найти проводников, знающих проходы в этой части
Станового.  Эвенки,  оказывается,  туда вовсе не заходят,  переваливая через
хребет  западнее нашего участка.  А  нам проход  нужен  именно  в  восточной
оконечности хребта.
     Несколько  позже  мы   получили  благоприятное  сообщение  председателя
эвенкийского   колхоза   "Ударник"  Колесова.   Он  писал:   "У   нас   есть
восьмидесятилетний старик Улукиткан, который когда-то преодолевал Становой в
верховьях  Зеи. И  хотя  он  не помнит,  где находится  перевал,  но берется
провести вас". Мы, конечно, обрадовались известию, но кандидатура проводника
вызвала сомнение: ведь в таком  возрасте ему будет трудно  путешествовать по
тайге.  Однако не  оставалось  ничего другого,  как только дать согласие.  В
письме Колесову  я просил выделить в помощь проводнику  молодого,  здорового
парня и направить вместе с оленями на одну из кос на реке Зее.
     Пора  и  нам  собираться  в далекий  путь.  Мы  добровольно согласились
инспектировать работы в еще не исследованном и труднодоступном районе  стыка
трех хребтов: Станового, Джугджурского и Джугдырского -- и побываем на южном
крае безлюдного Алданского нагорья. Нас влечет туда жажда увидеть что-то еще
не виденное, пережить еще не пережитое, желание встретиться с опасностью.
     Удивительно устроен человек! С каким волнением каждый год возвращаешься
из экспедиции к родному очагу, к друзьям, театрам, спокойной жизни! И всегда
окружающая тебя городская обстановка кажется обновленной, все воспринимается
остро, с наслаждением  работаешь над дневниками, перелистывая страницы былых
походов. Но пройдут первые дни радости, и где-то в глубине души пробуждается
тоска по просторам, по  бродяжнической жизни.  Все  чаще мечта уносит тебя в
далекую глушь.  То вдруг  сказочным  видением  встанет  в памяти  могучий  и
грозный  Кизир, то  яростно  взревет пурга, как бы  вызывая на  поединок, то
ласково прошумит высокоствольная  тайга, и сердце  сожмется  от боли. Тесным
становится  город,  стены  квартиры   сковывают  мысли,  нигде  не  находишь
успокоения, пока не начинаешь готовиться к очередной экспедиции.
     Все мы считали дни и часы, оставшиеся до вылета. Где-то далеко в тайге,
на зейской косе, нас  дожидаются проводники с  оленями, чтобы отправиться  к
истокам реки  Маи, в  подразделение  Кирилла Лебедева. Со  мною полетят  мой
постоянный спутник  Василий  Николаевич Мищенко и радист Геннадий  Чернышев,
замкнутый и скупой на разговор, но дельный и упрямый в работе.
     Войну  Геннадий прошел  танкистом. Постоянное напряжение,  тяжелые  бои
приучили его  к строгому равновесию  в жизни. Он  редко  смеется,  в  лучшем
случае улыбается. Промокнет ли под проливным дождем или устанет, измотавшись
с тяжелой  ношей, он всегда бодр. Ни слова жалоб. Он был достойным товарищем
в походах.
     С нами отправлялись и наши лайки Бойка и Кучум.
     Снаряжение состояло из двух легких палаток (для нас и для проводников),
железных  печей, спальных  меховых  мешков,  небольших  брезентов,  пологов,
алюминиевой  и эмалированной посуды  и различного  хозяйственного инвентаря;
пил,  топоров,  мешков,  веревок,  подпильников... Мы  брали  с  собою также
трехмесячный  запас продовольствия: муки,  сахара, масла, сгущенного молока,
макарон,  круп, чая. Мясных консервов в свои запасы не включали, предпочитая
свежую рыбу и мясо, добытые в тайге.
     Личные вещи были  упакованы в потки -- вьючные оленьи сумы. Чего только
в   них  не  было!  Как   обычно,  я   взял  с  собою  два  фотоаппарата  --
широкопленочный и "Киев" -- с  полным комплектом светофильтров и объективов;
запас цветной и черно-белой пленки; спиннинговую катушку, железные коробки с
блеснами, шнурами и всякой мелочью, необходимой  рыболову; патроны,  кожаную
сумочку с варом,  шилом, иголками, нитками; пикульки, манки для приманивания
птиц  и  многое другое,  нужное в походной жизни путешественника.  Предметы,
которые  боялись  сырости  (пленки,  спички,  химикаты),  мы  упаковывали  в
непромокаемые  резиновые пузыри. Белье,  одежда, бумага укладывались в сумки
из плащ-палатки.
     Хозяйством нашего маленького отряда,  включая  и  общее продовольствие,
ведал Василий Николаевич Мищенко, человек расчетливый и предусмотрительный.
     Одиннадцатый год он ездит со мною  в  тайгу, и всегда перед  отъездом у
нас происходят  легкие размолвки  по  поводу закупок. Он выпрашивает  у меня
деньги.
     --  Надо  бы кисленьких конфеток купить. Ну и банку томату,  -- говорит
он, и на лице его полное безразличие, будто все это нужно только мне.
     -- Вот, бери двести рублей и кончай с покупками, завтра вылетаем.
     -- Погляжу, должно бы хватить...
     -- Лишнего только не набирай.
     -- Сами же после скажете: вот бы фрукту сладкую съел, чего, дескать, не
купил? А  где я ее там возьму? Или  еще  хуже: не  хватит, скажем, перцу или
спирту, -- бросает он, скрываясь за дверью.
     Часа через два он снова возле меня.
     -- Опять за деньгами?
     -- Табачок нашел "Золотое руно", взять бы хоть пачку. В тайге после чая
приятно им побаловаться. И опять же сливы пришли в магазин, как не купить?
     Я знаю, что у него давно закуплены и кислые конфеты, и "Золотое  руно",
и сливы, и что деньги ему нужны на другие покупки, о которых он ни за что не
проговорится. Любит Василий Николаевич  чем-нибудь  неожиданно  порадовать в
тайге, вот и прячет по своим поткам, как крот, банки, свертки.
     Последний перед  отъездом день  прошел в необыкновенной суматохе. Нужно
было  написать  письма,  послать  телеграммы.  Главный бухгалтер Малиновский
положил на стол  три толстые пачки финансовых отчетов  и не отходит,  боясь,
что  я  уеду  и  документы останутся  неподписанными.  Наконец  все готово к
вылету.
     Прощай,  город! Прощайте,  друзья, уют, застольные беседы! За  незримою
чертой,  перейти  которую  мы так стремимся,  нас  ждет иная  жизнь. Там нет
телефонов, справочных бюро, зонтиков,  калош, гриппа, сквозняков; обед будет
без скатерти, а вместо вилки -- пальцы.  Там нам  никто не укажет путь и все
придется  делать  самим:   чинить  штаны,  ботинки,  печь  лепешки,  чистить
кастрюли, стирать белье. Нас ждут суровые испытания. И плохо тому, кто ослаб
в борьбе или не верит в свои силы. Природа к таким беспощадна!
     Рано утром мы прибыли на аэродром.
     Самолет загружен. Бойка и Кучум уже заняли  место и с нетерпением  ждут
отлета. На  лицах провожающих -- нескрываемая зависть, а в мыслях -- тревога
за нашу судьбу.  Мы жмем  протянутые  руки, выслушиваем  добрые пожелания и,
наконец, расстаемся.
     Самолет  летит  со  скоростью  трехсот  километров  в  час.  Под   нами
проплывает  Зейская  долина.   Постепенно  надвигается,  делаясь  все  более
величественным, Становой.
     Вскоре  в пустынной дали предгорья показалась одинокая  струйка дыма на
берегу  широкой  реки.  Самолет,  теряя скорость,  снизился,  обошел ледяную
площадку кругом, смело приземлился.
     На  косе стояла  палатка  проводников, лениво  догорал  костер,  но  ни
хозяев, ни оленей не было. Мы  разгрузили машину, распрощались с экипажем  и
стали устраивать себе жилье.

     II.  Встреча  с  проводником.  Нарты  уходят в  глубь  гор.  Улукиткан
вспоминает былое. "У, проклятый, кушай больше не хочешь?"
     С наледью не шути! Худое место.
     Палатка готова, а  проводников  все нет. Неожиданно из  тайги  на  косу
выскочила белая собачонка.  Увидев нас, она в недоуменье остановилась. К ней
тотчас бросился Кучум.  Ощетинившись, собаки  стали обнюхивать  друг  друга,
видимо, пытаясь угадать, кто откуда и куда идет, сытый или голодный, у зверя
был или бродячий. Заглядывали друг другу  в глаза, определяя силу противника
и  характер.  При таких встречах, несомненно,  собаки  что-то узнают друг  о
друге, в случае  необходимости  затевают драку. У Кучума  с белой  собачкой,
по-видимому, не возникло спорных вопросов, они мирно разошлись.
     Следом за  собачонкой  появился и человек. Он молча прошел  мимо нас  к
своей палатке, снял с плеча  длинную бердану,  стряхнул  с дохи снег.  Затем
достал из-за пазухи лепешку, разломил  ее на несколько кусков и бросил белой
собаке.
     --  Она из оленьего стада Ироканского колхоза, -- видно, зверя  гоняла,
далеко ушла,  торопится  обратно,  -- сказал он  и,  откашлявшись, уверенной
походкой направился к нам. -- Здравствуйте... Я думал, напрасно мы тут живем
-- так долго вы не приезжали.
     Это был Улукиткан, наш проводник из эвенкийского колхоза "Ударник".
     Он стоял перед нами, старый, маленький, какой-то весь открытый, готовый
к услугам.  Его  темно-серые глаза,  прятавшиеся  за узкими разрезами век и,
вероятно, видевшие много за долгие годы жизни, теплились добротой.
     Что-то подкупающее было в его манере держаться перед незнакомыми людьми
и в том невозмутимом  спокойствии, с каким  он нас встретил.  От  него веяло
мудростью  долгой и  нелегко  прожитой  жизни,  глубокой  стариной,  темными
таежными лесами.
     Улукиткан был одет в старенькую, изрядно поношенную доху, задубевшую от
ветра, снега  и костров. На голове у него копной лежала шапка-ушанка, сшитая
из кабарожьих  лап. На ногах  -- старенькие, полуизношенные  унты со свежими
заплатками. Поверх  дошки  через  плечо  висела  на  тонком ремешке  кожаная
сумочка с патронами и привязанным к ней старинным кресалом.
     В  глухих  таежных  местах  еще  есть старики,  которые  в  прошлом, до
революции, испытали  немало бедствий, голод  и нищету и научились безропотно
переносить невзгоды. В своей памяти  они хранят многое, что не записано ни в
какой истории. В них живет необыкновенно чистая, доверчивая  любовь к людям,
к животным, к природе.
     Именно таким и был Улукиткан.
     Старость много  потрудилась над ним. Она сгорбила  ему  спину, затянула
лицо сеткой морщин,  пальцы  на  руках  изувечила  подагрой.  На его  голове
оставил  следы и медведь,  исполосовав когтями  затылок.  Говорил  Улукиткан
медленно, надтреснутым голосом, плохо выговаривая русские слова.
     С  первой  встречи  этот  необыкновенный  старик  подкупил   нас  своей
простотой и доброй улыбкой. Все как-то сразу прониклись к нему уважением.
     Мы  пригласили его  выпить с нами  чаю.  Войдя  в  палатку, старик снял
дошку,  бережно  сложил  ее  вдвое  и,  усевшись на нее  возле  печки,  стал
отогревать руки.
     -- Пошто так задержались? -- спросил он с явным беспокойством.
     -- Погоды долго не было летной,  да  и хлопот  много... Раньше не могли
никак.
     -- Плохо. Снег размяк, вода пойдет поверх льда, как ехать будем?
     -- А ты  один?  -- спросил я его,  пока  Василий Николаевич разливал по
кружкам чай.
     --  Товарищ есть. Николай  Лиханов.  Он оленей  пошел  смотреть,  скоро
придет. Тоже старик. Мы с ним постоянно вместе тайга ходим.
     --  Как  старик?  --  удивился  я.  -- Мы  же просили Колесова,  вашего
председателя, выделить тебе в помощь молодого парня. Не нашлось, что ли?
     --  Колхоз люди много, однако молодой теперь все  ученый стал, по книге
тайгу учит, а  оленью узду не умеет сделать, след зверя теряет... Зато  клуб
дорога хорошо знает! -- ответил сердито Улукиткан.
     -- Вам, старикам, ведь тяжело будет работать, -- возразил я.
     -- Ничего, нам привычно, да я и не хвораю  никогда. Когда время  придет
-- сразу  эскери (*Эскери --  бог или злой дух) заберет. А Николай  в  тайге
лучше молодого.
     --  Ну  хорошо, увидим. А почему  у тебя  эвенкийское имя, а у Лиханова
русское? -- продолжал я разговор.
     --  У него  мать  была русская, она  ему  свое имя  давала. За палаткой
послышались шаги, кто-то  постучал, сбивая  с  ног снег, кашлянул и ввалился
внутрь.
     -- Шибко много людей стало у нас на косе... Здравствуйте! -- сказал он,
снимая шапку.
     -- Проходите, садитесь,  --  предложил  Василий  Николаевич, освобождая
место.
     Это  был высокий, крепкий старик,  на  вид  лет пятидесяти,  с плоским,
скуластым, почти круглым лицом, одетый по-эвенкийски: в дошку, лосевые штаны
и лапчатые  унты. Тугая  и дочерна смуглая  кожа  только на лбу у него  была
пересечена морщинами.  Толстые, вывернутые наружу губы  были  опушены мелкой
седой порослью. Жиденькая  бороденка из считанных волос в беспорядке торчала
по  краешку подбородка. Лицо  простое, добродушное,  на нем, как  в зеркале,
отражался покладистый характер старика.
     Это  и был Николай Федорович Лиханов, наш  второй проводник. Его черные
глаза,  подвижные,  как  ртуть,  в  одно мгновение осмотрели  нас  всех.  Он
поздоровался со всеми за руку и тоже уселся возле печки.
     -- Куда кочевать будем? -- спросил Лиханов.
     -- В верховье Маи.
     -- Не поздно,  как думаешь? Худое время:  наледь  скоро  должна  пойти.
Оленям худо будет  тащить груженые нарты  по воде.  Шибко  запоздал,  боязно
трогаться -- как бы не пропал где.
     -- Мы должны ехать, -- твердо сказал я. -- Если не пробьемся на нартах,
бросим часть груза  в лабазе и  уйдем вьючно.  Если вообще  на оленях уже не
пройти,   уйдем  с  котомками  на   лыжах.   Знаем,  что   не  время  сейчас
путешествовать, но что делать... Надо.
     -- Ничего, помаленьку  доедем,  --  вмешался  в разговор Улукиткан.  --
Олени свежие, люди мало-мало здоровые.  Если  наледей бояться,  то  от пурги
помирать надо...
     Гости засиделись  до  полуночи.  Нас интересовало все в этом загадочном
крае: какой лес,  доступны ли летом реки  для брода, есть ли в горах  звери,
где  лежат проходы? Старики отвечали охотно. Выяснилось, что март у  местных
жителей  считается  месяцем  больших  снегопадов, частых буранов  и затяжных
наледей,  покрывающих  в  это  время русла рек. Но проводников  больше всего
беспокоил Джугдырский хребет: трудно будет с гружеными нартами  подняться на
него  из-за глубокого снега. Кое-что  мы узнали  от них о  Становом  хребте,
который нам придется посетить после обследования верховьев Маи. Оказывается,
в  восточной части этого хребта местные эвенки не бывают, и только иногда  у
подножия гор ненадолго останавливаются пастухи с кочующими стадами колхозных
оленей. Скалы,  густые  стланики  сделали горы  недоступными  для  каравана.
Охотники  при  необходимости  переваливают  через  хребет  далеко  западнее,
пользуясь другими  проходами. Сам  же Улукиткан  пересекал  восточную  часть
хребта  очень давно, примерно в восьмидесятых годах прошлого  столетия,  еще
будучи мальчиком, и не помнит, где именно
     -- Человек мало живет, но постоянно меняется: то маленький, то большой,
то молодой, то старый, а скалы и горы долго живут и всегда одинаковые. Когда
Становой пойдем,  я  буду  кругом ходить,  хорошо смотреть,  примета искать,
потом вспомню,  где  лежит проход, --  говорит  Улукиткан монотонно,  но так
убедительно, что мы невольно проникаемся уверенностью: проход будет найден.
     Из разговора с  проводниками  мы уже  примерно представляем себе  район
стыка трех хребтов, куда так нетерпеливо стремимся попасть. Нас ждет большой
безлюдный  край, густо изрезанный  дикими  ущельями,  заросший  непроходимым
стлаником, с бурными речками. Там  нет  ни троп, ни дорог и мало проходов. А
мы  действительно  запоздали.  Теперь  придется  встретиться  со  множеством
препятствий  на  пути.  Будут  наледи,  пурга,  лютый  мороз... Словом,  нам
предстоит  принять   "боевое  крещение",  испытать  на   себе  все  прелести
путешествия по Приохотскому краю в осеннее ненастье.
     -- Если сил хватит добраться до верховья Маи, тогда хорошо, там хуже не
будет, -- сказал Улукиткан подбадривающим тоном, выходя из палатки.
     Была  уже глубокая ночь. На землю падали пушистые хлопья  снега. Порывы
холодного ветра подхватывали их, кружили и снова бросали на землю. В палатке
наш радист Геннадий монотонно стучал ключом, заканчивая передачу радиограмм.
     Я лег, но долго не мог уснуть. Тревожно  слушать, как злится вьюга, как
стонет тайга и  воет  ветер по  старым дуплам. И что-то чарующее есть в этих
грозных звуках. Трудно представить себе горы, тайгу без бури, грозы, грохота
обвалов,  без шума  водопадов, без  звериного рева и гусиного крика  в небе.
Именно эти звуки подчеркивают мощь, красоту и дикость окружающей природы.
     "Что нас ждет впереди?" -- думал я, вслушиваясь в завывания ветра.
     Утром   Василий  Николаевич  проснулся   раньше   всех   и  взялся   за
приготовление завтрака.
     Встали и мы с Геннадием.
     Погода продолжала бесноваться. Гнулись ели, цепляясь кронами за корявые
сучья  тополей. Свистел  ветер, унося в  пространство  потоки снежной  пыли.
Ничего вокруг не было видно.
     Что делать? Ехать или дожидаться хорошей погоды?
     В палатку просунулась голова Улукиткана:
     -- Худой погода, холодно.
     -- Как же быть?
     --  Николай ушел за оленями. Собирайтесь. Лучше  в пургу ехать, чем  по
наледи. Так говорили еще наши старики. -- И он, не заходя в палатку, исчез.
     Мы  быстро  расправились с  завтраком, упаковали  постели, вещи  и, как
только пригнали  оленей, сняли  палатку. Все было  готово, чтобы тронуться в
путь.
     Улукиткан  вывел ездовую  упряжку вперед, привязал  к  ней свою  связку
оленей и еще раз опытным взглядом окинул нарты.
     С этого дня по молчаливому сговору мы признали его старшим среди нас.
     ...Мы  пересекли неширокую  полосу берегового  леса, вышли  на  марь --
безлесную, заболоченную низину, покрытую кочками, -- и  взяли направление на
северо-восток. Впереди на лыжах Улукиткан. Он ведет оленей. Его  сгорбленная
фигура часто теряется за мутной завесой бурана.
     Я  позади  всех.  К моим  нартам  привязаны  Бойка и  Кучум Они еще  не
привыкли к оленям, и нам приходилось держать их на привязи.
     Уныло скрипели  полозья, оставляя  на затвердевшем снегу глубокий  след
тяжелых нарт. Горбились от натуги спины оленей.
     Как хорошо, что человек  приручил оленей. Без этого невозможна  была бы
жизнь людей в этом суровом и  диком крае.  Олень не только возит, он кормит,
одевает,  обувает  северянина.  Можно  наверняка  сказать,  что нет  вкуснее
оленьего мяса  и нет ничего легче и  теплее одежды,  сшитой  из  шкуры этого
животного.
     В  отличие от собрата -- благородного оленя -- северный олень некрасив,
приземист.  У него слишком  вытянутое туловище,  короткие ноги, голова почти
всегда опущена. Хотя рога и достигают иногда огромных размеров,  они  отнюдь
не украшают его. Северный олень рожден суровой тундрой, и  когда глядишь  на
него,  то  невольно  перед  глазами  встают  необозримые  снежные равнины  с
низкорослой растительностью,  блюдцами стылых озер, полярные ночи и затяжные
бураны с их смертоносной стужей.
     Северный  олень  отлично  приспособлен  к  условиям скупой  и  холодной
природы.  Пищей ему  служат едва  заметные растения: ягель, чихрица и другие
лишайники, мхи.  Своим  тонким  чутьем он  улавливает запах  ягеля  даже под
глубоким  снегом. Но  в первой  половине лета олень охотно питается зеленью:
листьями кустарников, березок, ерников.
     Мы медленно продвигаемся вперед, пробиваясь сквозь непогодь. Проводники
изредка  перебрасываются  короткими  фразами,  после  чего   обычно  караван
сворачивает вправо или влево.
     Удивительно, как старики угадывают направление! Ведь едем мы без всякой
дороги,  вокруг  в  белесой мгле ничего не видно. Но  это, пожалуй, вовсе не
волновало проводников. Они  все чаще  покрикивали на оленей и, казалось, все
увереннее прокладывали путь.
     Только  к концу дня метель, наконец, стихла, и сквозь поредевшие облака
показались кусочки голубого неба.
     Ночевать  спустились к  реке.  Это была первая  наша остановка, и мы  с
удовольствием принялись за  устройство лагеря:  утаптывали  снег,  выстилали
"пол"  хвоей,  ставили  палатки.  Через  час в  нашем полотняном домике  уже
дымилась печь, и возле нее суетился Мищенко, готовя ужин.
     Олени разбрелись по краю  мари. Одни из  них, добираясь до корма, стали
разгребать сильными ногами снег, другие передвигались по кромке леса, срывая
лишайники,  космами  свисающие  с   еловых   веток.  Ну  как  не  удивляться
приспособленности  этих  животных!  Посмотрите,  как  легко  они  бродят  по
глубокому снегу.  Этому  способствуют  необыкновенно широкие копыта.  Они  у
северного  оленя почти вдвое  больше, чем у любого другого  вида  оленей. Во
время бега  копыта могут широко раздвигаться, увеличивая  площадь  опоры,  и
животное не проваливается глубоко даже в сухом, сыпучем снегу.
     Вот  один  из крупных быков Улукиткана  уже  наелся ягеля  и там  же, в
выбитой им яме,  улегся  отдыхать. Он не замерзнет:  длинная шерсть с  очень
густым  подшерстком служит ему  надежной  защитой  от  низкой температуры  и
холодных ветров.
     Мои  размышления  неожиданно  прервали собаки.  Отпущенные  на прогулку
Бойка с Кучумом ворвались в  стадо. Одно мгновенье  -- и я стал  свидетелем,
как мирно  пасущиеся животные вдруг  в панике бросились от них  прочь. Какое
незабываемое зрелище!  Словно ветер, летели  олени, закинув рога  на спину и
вытянув  вперед свои длинные головы. Ноги едва касались земли,  только  снег
вздымался брызгами во все стороны из-под копыт да густой пар, легким облаком
вылетая  из ноздрей, окутывал морды. Трудно представить  себе более  быстрое
животное, нежели олень.
     Из палаток выскочили люди, мы стали кричать на собак, грозиться, кто-то
два раза  выстрелил, и только  после этого Бойка и  Кучум остановились.  Они
вернулись  в лагерь,  не  понимая,  почему им  не разрешили резвиться. Скоро
успокоились и олени.
     -- Однако, мороз будет: много  звезд  на небе,  все играют,  --  сказал
Улукиткан, пролезая в нашу палатку.
     За  ним  показался  и  Лиханов.  Проводники уселись в  дальнем углу,  и
Василий Николаевич стал угощать их чаем.
     Старики  обрадовались.  Они, видно,  любили  побаловаться чайком.  Пили
медленно,  громко  втягивая  через  сжатые  губы  обжигающий,  почти  черный
напиток.
     -- Спасибо, напился! -- сказал, наконец, Улукиткан. -- От крепкого чая,
что от доброго слова, сердце мякнет.
     Он стряхнул в чашку хлебные крошки, туда же вылил  из  блюдца недопитый
чай, все перемешал и выпил.
     Улукиткан интересовал меня все больше и больше. Да разве только меня! В
облике этого старого эвенка было что-то неотразимо привлекательное. Особенно
поражали  его  глаза.  Серые,  задумчивые,  они  смотрели  на  мир  и  людей
удивительно  ласково. И  мне захотелось узнать,  какой  путь остался у  него
позади,  какие удачи, разочарования шли по пятам  этого  восьмидесятилетнего
старика и что помогло ему сохранить жизнерадостность.
     Улукиткана  не  пришлось  упрашивать.  Вероятно,  ему  самому  хотелось
вспомнить  далекое,  очень  далекое детство, годы скитаний по тайге,  тропы,
кочевья, родные речки, хребты, где прошла его жизнь.  Он поправил под  собою
дошку, уселся поудобнее, и его густые брови сомкнулись в раздумье.
     --  Хорошо,  --  сказал он, поднимая  голову. -- Я  расскажу  вам,  где
родился, какой  тропою шел, что  видел в жизни, и  вы догадаетесь, почему  у
Улукиткана  стали кривые пальцы,  плохо  разгибается спина, много  меток  на
голове...
     С  тех  пор как я увидел  первое солнце, много  раз приходила и уходила
зима, прилетали и  отлетали птицы, зеленел и  оголялся  лес!  За  это  время
изменилась и  жизнь эвенков.  Плохой  закон был раньше  в тайге. Старики так
думали: эскери дает человеку оленей, чтобы  они его  возили, кормили  мясом,
одевали  в  шкуры. Эскери посылает в его ловушку зверя, указывает, куда надо
кочевать. Если  эвенку  удача была -- считали, что ее  послал эскери, а если
горе в  чум приходило --  виноват хозяин. Худо  тогда жили эвенки: ни  чумов
добрых у них не было, ни продуктов, ни снастей. Все хозяйство вела баба. Она
и оленей пасла, и аргишила (*Аргишить  --  кочевать  (аргиш --  кочевье)), и
шкуры  выделывала, дошки, штаны, унты шила, дрова припасала, обед варила, за
детьми смотрела -- кругом все баба. А  мужик что? Только охоту знал да ругал
жену, что плохо хозяйство ведет, -- не торопясь рассказывал Улукиткан.
     -- Когда бабе приходило  время  рожать, она делала  себе  в  стороне от
становища маленький  чум, люди  не должны  были слышать,  как кричит баба  в
маленьком  чуме. Такой дурной  обычай был. Трудно  было тогда эвенку достать
кусок  материи. Мать вытирала ребенка  сухой мелкой  трухой от старого  пня,
обкладывала мхом, заворачивала в кабарожью шкурку и приносила в большой чум.
Если на пупке долго не сохла кровь, прикладывали серу или присыпали золой из
трубки.  Крикливого ребенка купали в снегу, чтобы  он  лучше  спал.  В такое
время родился и я. Это было после зимы, у белки уже появились  щенки, и мать
назвала меня Улукиткан -- значит "бельчонок".
     Жили  на Альгоме,  по  ту сторону  Станового. Лето,  зиму  -- все время
кочевали по тайге.
     Ворон где труп найдет, там и  живет. Мы тоже раньше так: где отец зверя
убьет, там и ставили  свой чум. Только  не всегда нам удача была. Другой раз
долго не клали  мяса в  котел, лепешки не было,  а масло  и сахар совсем  не
знали. Даже удачливому охотнику жить было нелегко.
     Отец слышал, что у лючи  (*Лючи  -- русский) есть  белый камень:  когда
положишь его в рот, он тает, как снег, язык к губам липнет, как еловая сера,
а слюна делается слаще березового сока. Отец видел у купца холодный огонь  и
рассказывал,  что  его  можно  долго  в  кармане  носить, а  когда он станет
горячим,  от него  зажигается трубка, береста,  дрова -- так о спичках тогда
говорили. Один раз он возил меня далеко в соседнее становище, чтобы показать
зеркальце.  Чудно было: всего с ладонь,  а вмещает  больше  чума. Смотришь в
него, а видишь все,  что сзади тебя делается. Сосед шибко радовался: обманул
купца -- за два соболя выменял зеркальце! Так было,  это правда, -- вздохнул
Улукиткан.
     -- Когда я  научился сгонять ножом  тонкую стружку с палки и  сидеть на
олене  не привязанным к  седлу, это было время  ледохода (*Время ледохода --
май), мы стали кочевать к Учурской часовне (*Учурская часовня была выстроена
еще в прошлом  столетии  на реке Учур. Среди эвенков  насаждали православие.
Близ  часовни  ежегодно  открывалась  ярмарка.  Из  далеких  и  глухих  мест
приезжали  эвенки,  чтобы продать  купцам  пушнину, свои  изделия  и  купить
припасы).  Хорошо  аргишить  на ярмарку,  когда в турсуках --  сумках  много
соболиных и  беличьих шкурок!  Радовались, все думали,  какой покупка делать
будем,  -- и то  надо и другое. Не было припаса, ружья доброго, муки, котла.
Все  хотели купить. Пушнины хватит,  два года собирали! Приехали на ярмарку.
Купцы-якуты добрыми кажутся --  по короткому  лаю собаку  от  лисы сразу  не
отличишь. Вином угощают, хорошо разговаривают, пушнину даром не берут -- все
меняют:  за иголку  --  белку, за  крест --  колонка, за топор -- соболя, за
икону --  доброго оленя. Им доход,  эвенку диво.  И оленям хорошо, возить  в
тайгу нечего!
     Поп ходил  по  всем чумам,  проверял: у кого нет  креста --  в  прорубь
таскал крестить, в холодную воду  толкал. Эвенки ему стали выкуп носить: кто
соболя,  кто лису.  От хороших подарков  размяк поп,  как  снег от  майского
солнца. Не таскал в  воду, крестил  в чуме. Мне сказал: "Тебе имя Семен". Но
мать говорила: "Какой ты Семен? Ты Улукиткан!"
     Разошлась  пушнина  за  вино,  за зеркальца, за  бисер.  Ясак (*Ясак --
натуральный налог (пушниной)) уплатили, Богу дали  маленько -- он тоже любил
соболей -- и в тайгу ушли, когда лиственница зеленеет (*Лиственница зеленеет
в июне). Ушли легко. Только обидно было. Как так получилось? Будто все купец
считал правильно, белки даром не брал, а турсуки наши остались пустыми. Мать
шибко ругала отца,  почему ни муки, ни  котла,  ни куска материи не брал. Он
говорил:  "Ничего,  Бог  лючи  нынче обещает хороший промысел, опять приедем
ярмарка, купим". Да только не так случилось. Если кремня нет, сколько ни бей
кресалом по языку, огня не добудешь. Обманул Бог, тайга сильнее его...
     У  старика оборвался  голос низкой,  печальной нотой. Наступила тишина.
Кто-то  поправил свечу. Василий  Николаевич подбросил  в  печку  дров. Из-за
ближнего леса палатку осветила луна.
     Рассказчик смочил  горло холодным  чаем, поправил  под  собой  дошку  и
заговорил еще медленнее и раздумчивей. Он рассказал, что  в тот год по тайге
прошел страшный мор. У чумов валялись трупы оленей,  погибли  звери и птицы.
Леса на огромном  пространстве  оказались опустошенными.  Чтобы  спастись от
гибели, эвенки бежали  в  дальние районы. Но в пути падали последние  олени,
умирали люди, жирело воронье.
     Родители Улукиткана со всей семьей уходили за Становой. От стариков они
слышали, что за хребтом есть река Эникан (*Эникан -- мать, так называлась  у
эвенков тогда  Зея), богатая рыбой и зверем.  Нужно  было  перевалить  через
большие горы. Но как найти перевал? Все проходы завалены россыпями, сдавлены
скалами и крепко заплетены стлаником. Шли наугад, питались травой, корнями.
     И тогда наступило самое страшное. Отец заболел и остался на реке Мулам,
где пал  последний олень. Семья ушла, не  дождавшись  развязки. Старику дали
небольшой кусок самула (*Самул -- сухая кровь),  половину сыромятной узды от
павшего оленя да на три дня дров для костра. С отцом была старая собака. Что
сталось с  ними,  никто  не узнал. На второй  день на  поляне,  где оставили
больного отца, уже не дымился костер. Не догнала семью и собака. А Улукиткан
с матерью и сестрой после долгих поисков все же нашли перевал.
     --  Тогда  только  я и переходил  Становой,  это  было  шибко давно, --
продолжал рассказывать Улукиткан, напрягая свою память. -- Когда мы вышли на
хребет, сохатый терял жир (*Сохатый теряет жир во второй половине сентября).
Там мы нашли  много мангесун (*Мангесун -- лук), хорошо кушали. Только это и
помню, а где лежал  перевал,  совсем забыл. Не думал  остаться живым, смерть
так держала  меня. --  И он, растопырив руки,  словно коршун крылья,  впился
костлявыми пальцами  в свои  сухие  бока.  --  Так крепко!  Она хотела  меня
кончать, а я не хотел, ходил дальше. Спустились мы к Эникану -- увидели след
кабарги, сделали там балаган и начали опять жить...
     Старик  заметно уставал.  Голос  его все  чаще  обрывался, и  тогда  он
погружался в глубокое раздумье. Но, передохнув, он вел свой рассказ дальше.
     Горе,   перенесенное  эвенкийской  семьей  через  Становой,  еще  долго
продолжало жить  рядом с нею.  Не было  оленей, одежды, припасов, даже куска
ремня,  из которого  можно было бы сделать тетиву  для лука-самострела.  Это
была трудная  борьба  за  жизнь, за кусок  мяса и шкуру.  В  лесу  появились
кабарожьи ловушки, плашки и пасти (*Пасть -- ловушка из бревен) на зайцев. В
реке  семья  добывала  рыбу. Но  Улукиткан  был  еще  слишком  молод,  чтобы
противостоять  нужде.  Он не выдержал и ушел  с  семьей  в батраки  к кулаку
Сафронову.  А стадо  оленей Сафронова занимало тогда все  верховье  Маи с ее
притоками Чайдах, Кукур и Кунь-Манье.
     --  Однажды  на  Большом Чайдахе, --  продолжал старик  после очередной
паузы,  --  я  нашел след, долго смотрел и думал: "Это какой  люди тут ходи?
Раньше такой след не видел". Мать  сказала:  "Тут лючи  был, его носит такой
большой олочи (*Олочи -- легкая летняя обувь из лосины), тяжелый, как зимняя
котомка".  Через  день  лючи  пришел  в наш чум с  проводником. "Ты  что так
смотришь   на  меня?"  --  спросил  он.  "Моя  раньше  лючи  не  видел".  --
"Понравился?" -- "Нет,  -- говорю. --  Твое  лицо совсем другое, узкое,  все
равно что у лисы,  нос  острый, однако шибко мерзнет зимой, а глаза круглые,
как у филина. Ты, должно, плохо днем видишь. Твоя люди некрасивый".
     Лючи смеялся. Он  хороший был человек. Его палатка долго стояла рядом с
нашим  чумом. Я водил его  к зеленой скале за  Чайдах, там он смотрел всякий
разный камень, потом  сказал, что там колчедан. Лючи говорил мне, что далеко
внизу Зея есть большой стойбище,  там люди золото  копают,  шибко звал  меня
туда.  Да как  ходить без  своих  оленей? Бедняку и  хорошая  тропа --  хуже
болота.
     Три  года пасли  мы оленей.  Стадо  разрослось, работы  было  много. Но
умерла мать.  Тогда говорили,  что пропадает  только  тело, а душа  кочует в
другой мир  и  там  ждет:  когда тела не  станет, она вернется  на  землю  и
вселится  в  бальдымакту  (*Бальдымакта  --  новорожденный).  В  те  времена
покойника  клали  в долбленое корыто и поднимали  высоко на дерево. Люди  не
должны  были оставаться жить в таких  местах -- нельзя беспокоить покойника.
Мы с сестрой собрали оленей и  ушли  с ними к хозяину  Сафронову. "Я  больше
работать не могу. Нас осталось двое... Стадо большое, силы не хватает, давай
расчет",  --  сказал  я.  "Какой тебе расчет?  Будем  стадо  считать,  потом
посмотрим, кто  кому  должен".  Считали. Он  говорит:  "Тебе за работу  надо
отдать  тридцать оленей. Верно?" -- "Верно". -- "Ты  потерял моих пятьдесят;
верни двадцать или отработай". -- "Как так? Стадо  наполовину  больше стало,
почему  обманываешь?" --  "Мы,  --  сказал Сафронов,  --  не  договаривались
платить в счет молодой олень".
     Долго  спорили, напрасно пальмой  (*Пальма  -- длинный  нож  с метровой
деревянной рукояткой, заменяющий топор) воду рубили. Волк от  голоду воет, а
кулак -- от жадности. Я  говорил ему: "Твой  жирный брюхо много чужой  олень
лежит, клади и мои". На двадцать олень давал ему расписку и ушел...
     -- Какую же ты мог дать  расписку, если был неграмотный? -- перебил его
Мищенко.
     --  Эвенкийский  расписка была другая, деревянная. Так делали ее. -- И,
вынув нож, Улукиткан стал выстругивать четырехгранную палочку.
     Долговой  документ   --  эвенкийская   расписка  --  выстругивался   из
крепкопрямослойного   дерева    квадратной   формы,   длиной   примерно    в
десять-двадцать  сантиметров, в зависимости  от  величины  долга.  На  одной
стороне палочки делалось  столько зазубрин, сколько, скажем, оленей давалось
в  долг. На нижней  стороне грани, под  зубцами, вырезались  с  одного конца
олень, с другого -- клеймо должника: крестик,  веточка, рог или след.  Затем
палочку раскалывали  так, чтобы зубцы, клеймо  и олень  разделились примерно
пополам. Одна половина оставалась  у заимодавца, другая -- у должника. Когда
же происходили расчеты, половинки соединялись и срезалось столько  зазубрин,
сколько возвращалось оленей или за сколько оленей уплачивалось.
     Эта деревянная расписка кажется наивной, но она лишний раз подтверждает
житейскую честность лесных кочевников.
     Улукиткан  унес  от Сафронова  половинку расписки  с двадцатью зубцами.
Долго скитался  он с  сестрой по чужим, незнакомым  горам.  Ветер  показывал
путь, роса смывала их след. Лишь на реке Джегорма они встретили первую семью
кочуюших эвенков. Им отвели место в чуме, в  общий котел положили на их долю
мяса,  дали шкуру, чтобы починить олочи,  --  кажется, о большем тогда  и не
мечтал эвенк. Сестра вышла замуж и осталась в этой семье. Улукиткан же решил
вернуться за хребет к  родным местам, на реку Альгама, где провел детство  и
где, казалось ему, природа щедрее, чем на Зее.
     -- Да только и там не нашел тогда счастья, -- заключил Улукиткан.
     В  палатке стало тихо. В печке слегка потрескивали дрова, да  над лесом
изредка  ухал  филин.  В  темном  углу  сидел  старик,  сгорбленный,  совсем
маленький, погруженный  в  свои  думы. Видно,  не забыть ему  этого далекого
прошлого: обид, унижений, неудач.
     -- Однако, довольно,  еще много  ночей  впереди, --  сказал  Улукиткан,
поднося к губам кружку с холодным чаем.
     Пожалуй,  тревога  наших  проводников  относительно  наледей  напрасна.
Речной лед,  по  которому  мы  едем,  слегка  запорошен  сухим снегом, нарты
скользят   легко,  и   лучшей  дороги  не  придумаешь.  Да  и   погода   нам
благоприятствует: тихая, солнечная.
     К концу третьего дня  мы  достигли  устья Лучи -- левобережного притока
Купури. Дорогой,  кроме  береговых возвышенностей,  мы ничего не видели и не
имели представления о местности, которую пересекали. Продолжать путь вслепую
не хотелось, поэтому вечером, как  только  все хлопоты по устройству  лагеря
были  закончены,  я поднялся на ближнюю сопку, чтобы осмотреться. До темноты
оставалось часа полтора.
     На юг от меня, за реками  Купури и Лучи, раскинулась гористая местность
с  широкими  падями  и  пологими, однообразными сопками,  перемежающимися  с
низкими  седловинами.  Склоны покрыты  редким  лиственничным лесом, и только
далеко, километров за двадцать от нашего лагеря, на Аргинской водораздельной
гриве, виден хвойный лес,  вероятно  сосновый. Горизонт  же на северо-западе
заполнен   высокими  гольцами,  прочесанными  последними  лучами  заходящего
солнца. То, видимо, Окононский голец, им заканчивается один из мощных  южных
отрогов Станового хребта.
     Как  хорошо здесь! Как далеко  все видно и  привольно дышится! Затухает
бледная заря. Одинокое облачко, словно волшебный корабль, медленно плывет по
небу...
     Неохота уходить отсюда!
     И  вдруг  какой-то  протяжный звук, напоминающий флейту,  Доносится  из
голубого  лога. Я прислушиваюсь  и неожиданно улавливаю  такой же звук уже с
противоположной  стороны.  Но  это  не  запоздалое  эхо  и  не  крик филина,
предупреждающий о  наступлении ночи. В звуках  что-то тоскливое, отягощенное
безнадежностью. Так и не разгадав, что это, я вернулся в лагерь.
     Вечерами  мы обычно собирались в нашей палатке и подолгу пили чай. Едва
я  разделся и  присел, как  послышалось  повизгивание  собак, привязанных  к
нартам. Коротко тявкнул Кучум. Проводники встревожились.
     --  Кто-то чужой близко ходит,  -- сказал Улукиткан, поспешно натягивая
на себя дошку.
     Мы вышли из палатки.  С нагретых мест  соскочили  собаки. Они стояли во
весь рост, всматриваясь в темноту и настороженно шевеля ушами.
     -- Отвязать надо, -- сказал я. Улукиткан схватил меня за руку:
     -- Пускать нельзя, подожди. Надо узнать, кто ходит...
     Вдруг  из  темноты послышался отвратительный  вой волка. Он разросся  в
целую  гамму  какого-то  бессильного  отчаяния  и  замер в  морозной  тишине
высокой, жалобной нотой. Эхо внизу повторило голодную песню.  Не  успело оно
смолкнуть, как до слуха донесся шум. Он  ураганом  несся на нас из леса. Вот
мелькнул один олень, второй... Мимо бежало обезумевшее от страха стадо.
     Василий  Николаевич  и Геннадий бросились наперерез,  пытаясь задержать
оленей;  следом  за ними,  спотыкаясь,  бежал  с  поднятым  кулаком  Николай
Федорович. А шум все удалялся и вскоре заглох далеко за лесом.
     -- Эко беда, -- говорит Улукиткан, неодобрительно покачивая головой. --
Какой  худой  место остановились ночевать... И  тут  я  вспомнил о  странном
звуке:
     -- Я, кажется, слышал на сопке, как выли волки, я не догадался...
     -- Почему не сказал? Надо иметь привычка: что не понимаешь,  спрашивай.
Мы бы олень караулили, -- упрекнул меня старик, всматриваясь в темноту.
     Я стал разжигать костер. Бойка и Кучум все еще тянули нас в ту сторону,
откуда донесся вой.  Они  визжали  и  оглядывались  на нас,  как бы  говоря:
неужели вы не слышите, что там делается?
     -- Давай отпустим собак, -- настаивал я.
     -- Нельзя, -- забеспокоился  старик. -- Они уйдут за  стадом, а пуганые
олени собаку от волка не отличают, далеко убегут.
     Из-за макушек елей выглянула луна, и тотчас заметно посветлело. Бойка и
Кучум, видимо, доверились тишине, улеглись спать.
     Наши вернулись без оленей.
     -- Что делать будем? -- спросил я Улукиткана.
     -- Немножко  спать, потом стадо догонять пойдем.  Олень быстрый, далеко
уйдет, но след от него не отстанет.
     Пока  ходили,  в  палатке  потухла  печь.  Мищенко  подбросил  стружек,
сушника, и огонь ожил.
     Мы  долго не спали. Улукиткан и Лиханов сильно встревожились.  Шутка ли
--  убежало все стадо! Удастся  ли  собрать  его?  И сколько оленей зарезали
волки?.. А  может  быть, они еще  продолжают  преследовать стадо?  Тогда  не
миновать большой беды.
     --  У-у-у,  проклятый,  шибко  хитрый хищник!  Они, однако,  идут нашим
следом... -- И старик долго рассказывал нам про жизнь волков, которые не раз
приносили жителям тайги большие несчастья.
     Плохо  волку зимой  -- нечем поживиться, а  голод мучает.  Жизнь серого
бродяги  с  самого  рождения безрадостна -- словом, волчья жизнь! Волчица не
балует  детей лаской.  Как только у щенков  прорезаются глаза,  она начинает
приучать их к  жестокой  борьбе за  существование.  Горе волчонку, если он в
драке  завизжит от  боли или проявит слабость!  Мать безжалостна к нему. Она
будто понимает, что  только  сильный  и жестокий в своих  стремлениях  зверь
способен выжить зимой в тайге. Может,  потому волк с самого детства и бывает
бешеным в  злобе, доброе  же чувство никогда  не  проявляется у него  даже к
собратьям. Достаточно одному из них пораниться или заболеть, как его свои же
прикончат и съедят.
     Ляжет на  землю зима, заиграют метели, и с ними наступит голодная пора.
Зимой  волку  невозможно  питаться в одиночку. Не  взять ему  сохатого, да и
зайца трудно загонять одному. Звери стаями  рыщут по тайге, наводя страх  на
все живое.
     В волке постоянно борются  жадность  и  осторожность.  Посмотрите,  как
осторожно идут  волки вдоль опушки  леса. Стаю ведет матерый волчище  против
ветра -- так он дальше чует добычу или скорее разгадает опасность. Все  идут
строго  одним  следом, и  трудно угадать,  сколько же их  прошло  -- три или
пятнадцать: так  аккуратно  каждый ступает в след  впереди  идущего собрата.
Поступь  у  всех  бесшумная,  глаза  жадно  шарят  вокруг,  задерживаясь  на
подозрительных   предметах,   а   уши   подаются   вперед,   выворачиваются,
настороженно  замирают,  улавливая  малейшие  звуки.  Останавливаясь,  зверь
пружинит ноги, готовые  при малейшей опасности отбросить его в  сторону  или
нести вдогонку за жертвой.
     Копытного зверя  волки  гонят сообща,  не  торопясь. Пугнут -- и рысцой
бегут следом.  Снова пугнут. И  так сутки, двое не дают  жертве  отдохнуть и
покормиться. Чем сильнее живот поддается страху, тем быстрее  изматывается и
напрасно ищет спасения в бегстве.
     Я наблюдал случай, когда стая волков зарезала крупного сохатого-быка.
     Это было  в марте.  В тайге лежал снег.  Девять  волков бежали  большим
полукругом, тесня сохатого к реке.  Они хорошо знали: на гладком речном льду
копытное животное  не способно сопротивляться.  Это понимал и сам лось,  все
время  старавшийся прорваться  к  отрогам.  Но он уже отяжелел, сузились его
прыжки,  все чаще  стал он задевать ногами за колодник (*Колодник -- обломки
упавших деревьев). Препятствия, которые он час назад легко преодолевал одним
прыжком, стали недоступными. Завилял след лося между  валежником  -- признак
полного упадка сил. Несколько  волков уже прорвалось вперед, и лось внезапно
оборвал свой бег, засадив глубоко в снегу все четыре ноги.
     Замкнутый, осторожный и трусливый, волк в  минуту решающей схватки дает
полную волю своему бешенству и злобе, делается яростным и дерзким.
     У  лося еще  сохранился  какой-то скрытый  запас сил для сопротивления.
Огромным  прыжком он рванулся к отрогу, и  в  это  мгновение  повисла на его
груди тяжелая  туша волка, брызнула  кровь.  Удар передней ноги  -- и хищник
полетел мертвым  комом через колоду.  Меж тем второй уже сидел на крестце, а
третий впился клыками в брюхо. Сохатый упал, но мгновенно  вскочил, стряхнул
с себя  одного  волка. Удар задней  ногой -- и  второй волк упал  в  чащу  с
перебитым хребтом.
     Стая, предчувствуя близость развязки, свирепела. Сгустки крови на снегу
еще больше ожесточили ее.
     Лесной  великан окончательно  выбился  из сил, затуманились  его глаза.
Поблизости  не было ни толстого  дерева, ни вывернутого корня, чтобы прижать
уязвимый  зад, чаще  всего подвергавшийся  нападению,  и  лось, сам  того не
замечая, стал отступать к реке.
     Но как только его  задние ноги коснулись  скользкого льда, лось, словно
ужаленный,  бросился вперед,  на волков. Теперь уже всюду смерть. Завязалась
последняя  схватка.  Взбитые  ямы,  сломанные  деревья, разбросанная  галька
свидетельствовали о  страшной  борьбе,  которую  выдержал  лось, прежде  чем
отступить на предательский лед...
     Волки  могут  длительное  время следовать  за  кочующим стадом домашних
оленей. Осторожность никогда не покидает их.
     В  ожидании  удобного  момента  для нападения  они  способны  проявлять
удивительное  равнодушие к голоду. Задремлет пастух, не дождавшись рассвета,
и волки близко подберутся к отдыхающим оленям.  Взметнется стадо, да поздно.
Падают олени, обливая снег кровью, и тогда нет предела жадности хищника.
     Иногда, убив  несколько десятков животных, стая  уходит,  не  тронув ни
одного трупа, будто все это делалось ради какой-то скрытой мести человеку...
     Рано утром от палатки проводников в тайгу убежал  лыжный след. Он отсек
полукругом лог. где  вечером  паслись олени,  прихватил  километра  два реки
Купури ниже лагеря и вернулся к палатке. Мы уже встали и были готовы идти на
розыски.
     --  Проклятый  волки, два оленя  кончал!  --  гневно сказал  Улукиткан,
сбрасывая лыжи  и стирая  варежкой  с лица  пот. -- Они, однако, идут  нашим
следом давно; надо хорошо пугать их, иначе не отстанут, еще зарежут олень.
     Старик  торопил всех  и сам спешил. Я  с  ним пошел к  убитым оленям, а
остальные отправились следом за убежавшим стадом.
     Мы пробирались к вершине лога.
     Олени  лежали рядом, друг возле  друга, недалеко от промоины.  У рваных
ран  ноздреватой пеной  застыла  кровь.  Оба  трупа  оказались  не тронутыми
волками -- видимо, что-то помешало их пиру.
     -- А нельзя ли устроить ночную засаду? -- спросил я.
     --  Волки  голодный,  однако,  далеко  не  ушли.  Может,  придут,  надо
караулить, -- согласился старик.
     Только к вечеру собрали стадо. Но и  это было удачей. Пожалуй,  ни одно
животное  так  не  боится  волков, как  олени.  Страх  делает их  совершенно
неспособными к сопротивлению, и они ищут спасения лишь в бегстве.
     В пятнадцатиградусный мороз трудно просидеть ночь на  открытом воздухе,
да еще без движения.  Отправляясь в засаду, старик заботливо завернул ноги в
теплую хаикту (*Xаикта -- волокна жимолости),  надел меховые чулки и унты, а
поверх натянул  мягкие  кабарожьи наколенники. О  ногах позаботился, а грудь
оставил открытой, даже рубашку не вобрал в штаны.
     --  Куда же ты идешь  так?  Замерзнешь! --  запротестовал я.  Улукиткан
вскинул на меня удивленные глаза:
     -- В мороз ноги надо хорошо кутать, а грудь сердце греет. Он перехватил
живот вязками дошки,  затолкал за пазуху варежки, спички, трубку, бересту, и
мы покинули палатку.
     Промоина  оказалась  хорошим  укрытием  для  засады.  Наше  присутствие
скрадывали заиндевевшие кусты,  нам же в просветы между  ветками были хорошо
видны трупы животных и вершина широкого лога.
     --  Ты  будешь дежурить с вечера или под  утро? -- спросил  я  старика,
зная, что одному высидеть ночь тяжело.
     -- Нет, моя плохо видит, стрелять ночью не могу.
     -- Зачем же шел?
     -- Тебе скучно не будет.
     Улукиткан уселся  на шкуру,  подобрал под себя  ноги и,  воткнув  нос в
варежку, задремал. Я дежурил, прильнув к просвету.
     Время  тянется медленно. Гаснет закат. Уплывают в темень  нерасчесанные
вершины лиственниц  и  мутные валы  далеких гор.  В  ушах звон  от  морозной
тишины. Мысли  рвутся,  расплываются... А волки не  идут. Да  и  придут  ли?
Хочется размять уставшие ноги, а нельзя: зверь далеко учует шорох.
     "Ху-ху-ху!" -- упал сверху звук.
     Я  вздрогнул.  Над  логом  пролетела  сова,  лениво  разгребая крыльями
воздух. Следом прошумел ветерок.
     Пробудившийся старик, откинув голову,  долго смотрит на  звездное небо.
Затем он бесшумно  снимает рукавицы, прижимает к  губам большие  пальцы... И
вдруг тишину  прорезал протяжный вой. Его печально повторила тайга, и где-то
далеко  в  ущелье,  словно негодуя, пробормотали  скалы.  Улукиткан повторил
волчью песню и настороженно прислушался к наступившей тишине.
     Я был поражен, с каким искусством он копировал вой голодного волка.
     Прошло  минуты  три  томительного ожидания. И  вот  издалека  случайный
ветерок принес ответный протяжный вой.
     --  Хорошо  смотри, обязательно придут, -- шепчет  мне  старик. --  Они
думают,  чужой  волк  пришел  кушать  их  добычу: слышишь,  как  поет, шибко
серчает!
     Мой слух слишком неопытен, чтобы определить по вою настроение волка, но
Улукиткан, видимо, обладает тонким восприятием, и тут, в тайге, нет для него
тайн.
     Ждем долго. Запоздалая луна  осветила окрестность холодными лучами. Сон
наваливается свинцовой тяжестью, голова падает...
     Снова волчий вой  разорвал тишину и расползся по  морозной дали. Острый
озноб пробежал по телу. Не поворачиваясь, я  покосился на срез бугра, откуда
донесся этот отвратительный звук. Там никого не видно.
     Опять  томительное  ожидание. Наконец справа над логом появилась точка,
но исчезла раньше, чем можно было рассмотреть ее.
     Такая  же  точка появилась  и исчезла  слева,  на голом  склоне  бугра.
Видимо,  звери разведывали местность. У  падали они  очень  осторожны,  даже
голод бессилен заставить их торопиться.
     Но вот до слуха донесся осторожный шорох.  Из тени лиственницы выступил
волк.
     Освещенный луною, зверь долго стоит один вполоборота ко мне. Его  морда
обращена в глубину ущелья,  где расположен  наш лагерь. Затем волк  медленно
повернул голову в противоположную сторону и, не взглянув на трупы, посмотрел
через меня куда-то дальше. Бросив последний взгляд  в пространство, он вдруг
вытянулся и, слегка приподняв морду, завыл злобно и тоскливо.
     Что это, тревога?.. Нет, он, кажется, зовет на пир свою стаю.
     Еще минута -- и  из листвягов выступили, как тени, один  за другим пять
волков.  Они   выстроились  по   следу  переднего   и,  поворачивая  головы,
осматривали лог...
     Ничто не выдает наше присутствие.
     Убедившись,  что  им  не  угрожает  опасность, волки двинулись  вперед,
бесшумно ступая след в след. Остановятся и, поворачивая головы то в одну, то
в другую сторону, обнюхивают воздух, прислушиваются. Они ничему не доверяют:
ни  ночи,  ни кустам,  ни  даже трупам оленей. Все  чаще  смотрят  вниз, где
лагерь.  Несколько бесшумных шагов -- и снова  остановка. Какая  дьявольская
осторожность!
     А голод уже не в силах таиться, берет верх над зверем.
     Вижу,  матерый  волк несколькими прыжками подскочил к  трупу, но  вдруг
пугливо замер, повернув лобастую морду в мою сторону.
     Заметил! Пора...
     Вспыхнул огонек. Хлестнул раскатистый выстрел и эхом пронесся по логу.
     Волк высоко  подпрыгнул  и  в бессильной  злобе  схватил  окровавленной
пастью снег. Остальные бросились  к листвягам.  Я  послал  им  вслед еще два
патрона.
     -- Хорошо, шибко хорошо стреляй!  -- закричал  старик и  полез  на борт
промоины. -- У, проклятый, кушай больше не хочешь?
     Выстрел поднял  на ноги жителей лагеря, там вспыхнул костер. Мы утащили
волка к  палаткам. Больше  всех  были удивлены  собаки.  Они впервые  видели
убитого волка, морщили носы, проявляя сдержанное пренебрежение.
     Рано утром  мы покинули  негостеприимную стоянку.  На утоптанном  снегу
остались брошенные нарты от погибших оленей и туша ободранного волка.
     Наш маршрут теперь пойдет на север, по ущелью Купури.
     Дни  стояли  солнечные,  теплые.  Ехали  быстро.  Весело  перекликались
бубенцы на передних оленях.
     Ущелье все больше сужалось.  Все ближе подступали к  нему высокие горы,
сбрасывая  на  дно  лощин  потоки  камней  и  перегораживая  ими   реку.  Мы
пробирались, как в лабиринте, меж высоких стен. Хотя солнце  и поднялось, но
ущелье  заполнял   сумрак,   кое-где  прорезаемый  полосами   яркого  света,
прорвавшегося  сверху.  От   россыпей,  вечно  холодных  и  угрюмых,   веяло
промозглой сыростью. Неприветливо  в этой  каменной щели.  Хорошо  еще,  что
попадался лес и немного скрашивал мрачный пейзаж.
     -- Мо-од!.. Mo-од!.. -- часто слышался подбадривающий окрик Улукиткана.
     Олени, стуча копытами, легко бежали по льду, запорошенному снегом.
     На  второй  день, когда  солнце подкрадывалось к  полдню, за  очередным
поворотом  показался темный,  как вечернее  небо, лед, перехвативший  бугром
ущелье. Олени Улукиткана попытались выскочить  наверх,  но  не удержались на
крутом склоне и стали сползать. Они путались в упряжках, падали, вскакивали,
бились головами  об лед. Следом  за ними скатывался  и сам старик. Он быстро
перебирал ногами, что-то кричал и беспомощно махал руками.
     Мы бросились на помощь.
     Темный лед тянется  и дальше за  поворотом. Он почти прозрачный и такой
гладкий,  будто его поверхности  коснулась  рука полировщика. Это наледь, но
уже  замерзшая. Ее вспучило буграми, порвало.  Местами образовались глубокие
трещины.  Оленям по ней  не  пробраться, а обойти негде: справа  -- россыпь,
слева -- густой ельник, сбегающий к наледи по крутому склону.
     Мищенко отправился вперед искать проход,  а мы общими  силами поднимаем
нарты  на  ледяную  террасу  и  волоком  вытаскиваем  туда  же  оленей.  Они
совершенно беспомощны на льду.
     --  Нужно торопиться:  вода  идет,  может  затопить!  -- издали  кричит
Мищенко.
     -- Плохо,  если  вода.  Очень  плохо! -- забеспокоился  старик.  -- Как
пойдем?
     У всех на лицах растерянность.
     "Кажется, начинается то самое, чего  мы  ожидали и боялись", -- подумал
я.
     Перебираемся к  ельнику и решаем прорубить в нем  проход. Дружно стучат
топоры. Узкая просека, обходя валежник, камни, петляет по  темной чаще леса.
На просеке лежит метровый снег, сыпучий, как песок. Почти три часа потратили
на прокладку дороги.
     Вернувшись  к оленям,  наскоро  пьем  чай,  увязываем покрепче  груз  и
трогаемся.  Впереди на  лыжах  идет Улукиткан, ведя  на  длинном ремне  пару
лучших оленей, запряженных в порожнюю нарту, затем -- нарты с легким грузом,
потом и остальные.
     -- Ую-ю... ую-ю... -- беспрерывно слышится крик Улукиткана.
     Вся  тяжесть прокладки дороги ложится на переднюю пару  оленей. Они  по
брюхо грузнут в снегу, продвигаются прыжками, сбивают друг друга, падают.
     Беспрерывно слышится крик людей:
     -- Стой!.. Стой!..
     То одни,  то  другие  нарты переворачиваются  на косогоре, цепляются за
колодник, пни.  Часто  рвутся ремни. Идем все медленнее. Олени дышат тяжело.
Падая, они уже не встают без понуканий.
     Вечереет. Мороз сушит слегка размякший  за  день снег. Из  щелей  несет
застойной сыростью. Стайки синиц торопливо летят в боковое ущелье --  видно,
на ночевку.
     Мы на  краю просеки. Впереди  по  льду ползет кисельной гущей снежница.
Улукиткан устало опирается на посох, его глаза пытливо обшаривают ущелье.
     -- Сколько ни стой,  наледь назад не  пойдет, --  говорит он и начинает
тормошить оленей, которые вповалку лежат на снегу.
     При  взгляде на  животных сжимается  сердце:  не  верится, что они  еще
способны  продолжать  путь. Устали  и  люди,  но  задерживаться  нельзя.  Мы
покидаем ельник.
     "Что ждет нас за следующим поворотом?  Где кончается наледь? Будет ли у
нас  сегодня  ночевка?"  -- эти мысли беспокоят меня. Мы должны идти вперед,
навстречу препятствиям  -- и  с каждым  днем их будет  все  больше и больше.
Любой  ценой   нам  нужно  добраться  до  верховья  Маи   и   разыскать  там
подразделение Лебедева, уехавшее на месяц раньше.
     Олени, низко опустив головы, осторожно шлепают ногами по холодной воде.
Скрипят размокшие лямки, шуршат полозья, прорезая  снежницу. Нарты кренятся,
исчезают  в ямах,  как  лодка в  волнах. Вода захлестывает  груз, затягивает
ледяной коркой ящики, тюки.
     Идем очень медленно и тяжело.  Луна запаздывает, в  ущелье темно  -- ни
гор,  ни  берегов  не  видно,  будто   все  провалилось  и  осталась  только
почерневшая наледь.
     Олени  все чаще останавливаются  передохнуть,  но проводники энергичным
криком  заставляют уставших животных  тянуть  нарты дальше. У меня  промокли
унты, ноги мерзнут, встречный ветер обжигает лицо, нет сил терпеть,  а конца
пути так и не видно.
     Но вот впереди посветлело. Между  расступившимися отрогами обозначилась
долина, заросшая лесом. Тут-то и  закончилась наледь,  вытекавшая из боковой
лощины.
     Мы выезжаем на сухой лед,  радуемся -- теперь, кажется, можно отдохнуть
и погреться. Обоз останавливается на краю леса, в русле реки.
     Распряженные олени не  идут кормиться,  они ложатся на  лед.  Улукиткан
ласковым голосом поднимает их и угоняет в темноту.