обрадовался: как здорово, что он останется с родными один. -- А магнитофона здесь нет? -- спросил он, оглядывая кабинет. -- Да откуда ему здесь быть? -- улыбнулась сестра. И Глаз заговорил с сестрой на тарабарском языке: -- Гасаляся, песереседасай Мисишесе Пасавлесенкосо, пусусть осон мосолчисит, чтосо есегосо бысы ниси спрасашисивасалиси. Посонясяласа? -- Даса,-- ответила сестра. И они перешли на обычный язык. Ни мать, ни отец не должны были знать, что сказал он сестре. Свиданка длилась недолго. Вернувшийся Бородин разрешил Глазу взять в камеру передачу. В камере вдруг у Глаза стало портиться настроение и заболело сердце. -- Что с тобой? -- спросили зеки. -- Я что-то лишнее брякнул. -- При Бородине? -- спросил сосед Женька. -- Да нет, он выходил. -- Ну вот, если сейчас тебя вызовут, все ясно. Глаз ходил по камере и курил. Вся камера ждала: вызовут или нет. Через полчаса Глаза увели. Камера провожала его молчанием. В кабинете Бородина сидели родители. Сестры не было. -- Ну, Колька, будешь честно говорить? -- весело сказал Бородин. -- Что честно говорить? -- Все, как было дело. С кем ты совершил преступление. -- Я не совершал, вы же знаете. Что я буду на себя показывать? -- Так будешь чистосердечным или нет? Глаз молчал. Молчал его отец. Молчала мать. -- Ну что ж, пошли,-- Бородин встал,-- прокрутим тебе пленку. Послушаешь себя. Глаз шел, ничего перед собой не видя. Душа была стиснута тисками статьи. Срок. Срок. Срок. До пятнадцати. Ему как малолетке до десяти. Для Глаза сейчас не существовало бытия. Он был вне его. Он шел, потому что его вели. Надежды рухнули. Его -- раскололи. Дуэль он -- начальник уголовного розыска закончилась. Глаз проиграл. Как тяжело преступнику в первые минуты после того, как его раскололи. И как хорошо в эти минуты тому, кто его расколол. Бородин что-то весело говорил Глазу, пока они шли до дверей кабинета начальника милиции. Из соседних кабинетов выходили сотрудники и присоединялись к траурной -- хотя для них почетной -- процессии. Это был триумф уголовного розыска. С отделения милиции снималось пятно нераскрытого преступления. В кабинете начальника милиции на столе стоял магнитофон. -- Садись, Колька, и слушай. Бородин улыбался. Теперь он был бодрый и выспавшийся. Он сиял. Он сделал свое дело. Глаз садиться не стал. Да и никто не сел. Даже начальник милиции Павел Арефьевич Пальцев встал, когда вошел Глаз. Все смотрели на него, понимая его душевное состояние. Включили магнитофон. Глаз не видел лиц. Он ничего не видел. Для него был крах. Расплата. Именно в эту минуту для него наступила расплата, а не потом, когда огласят приговор. Потом он придет в себя. Потом он будет спокоен. Он смирится со всем, даже со сроком. Магнитофон зашипел. Первые слова резанули душу Глаза. Первые слова были: "А магнитофона здесь нет?" Пленка прокрутилась. Глаза повели в камеру. Он шел как пьяный. Бородин сказал на прощанье, что сестра сидит в кабинете и пишет объяснение. -- Все кончено, крутанули,-- сказал Глаз в камере. Он бухнулся на нары и часа полтора пролежал ничком. Мужики не беспокоили его. К вечеру он пришел в себя. А утром уже шутил. В камерах прибавилось народу. Они были переполнены. Скоро будет этап. И Глаз думал: "Все, все, в ... их всех, но с этого этапа я убегу. Терять мне не ... Три есть и статья до пятнадцати. Мне, в натуре, больше десяти не дадут. Остается семь. За побег статья до трех. Все равно сто сорок шестая перетягивает. Авось посмотрю волю. Напьюсь. Если все будет в ажуре-- рвану на юг". Ему представилось море. Залитый солнцем пляж. И кругом -- женщины. Какую-нибудь уломал бы... Объяснил бы, что я только с тюрьмы. Мне надоела тюряга, опостылела зона. На худой конец, нашел бы какую нибудь шалаву. Жучку. Бичевку. И балдел бы: рядом -- женщина, рядом -- море, рядом -- валом вина. Поймают--ну и... По этапу прокачусь. Следствие подзатянется. В зону идти не хочется. В тюрьме, в КПЗ, на этапах веселее. В зоне еще насижусь. Тем более если червонец припаяют". -- Женя,-- тихо сказал соседу.-- Базар есть. Иди сюда. Женя спрыгнул с нар. -- Ну! -- У тебя какой размер туфли? -- Тридцать восьмой. -- Я вижу--маленькие. Мне будут, наверное, как раз. Если подойдут -- сменяемся? -- Смотри, если хочешь. -- В самый раз,-- сказал Глаз, надев туфли и пройдясь по камере,-- как по мне шиты. -- Слушай, Глаз, скажи: зачем тебе мои туфли? -- Понимаешь...--Глаз помолчал,--мои на кожаной подошве, скользят. А твои на каучуковой. Секешь?.. Женя понял. И они сменялись. В камере над ним смеялись. -- Вот дурак, отдал кожаные, а взял барахло. -- А мне эти лучше нравятся.-- И он перевел базар на другое. Перед этапом Глаз поел покрепче, а оставшуюся передачу решил отдать второму соседу по нарам. -- Иван, меня сегодня заберут на этап. Тут осталось жратвы немного и курево. Я оставляю тебе. -- Что же ты себе не берешь? Кривить Глазу не было смысла. -- Хочу рвануть. Надо быть налегке. Молчи. Никому ни слова. -- Тебе что, жить надоело? -- В малолеток не стреляют. А мне больше червонца все равно не дадут. А три есть. Ладно, хорош, в натуре. А то услышат. Из камеры, в которой сидел Глаз, на этап уходили четыре человека. Лязгнул замок, и этапники вышли в забитый заключенными коридор. Этап был большой. Двадцать восемь человек. Такие этапы из Заводоуковска редко бывали. Поэтому в конвое было человек десять. Начальником конвоя был назначен начальник медицинского вытрезвителя старший лейтенант Колосов. Помощником -- оперуполномоченный старший лейтенант Утюгов. -- Внимание! Кто попытается бежать,-- Утюгов поднял над головой пистолет и щелкнул затвором,-- получит пулю. Он спрятал пистолет в кобуру, достал из кармана полушубка наручники и подошел к Глазу. -- Мы тебе, друг, браслеты приготовили,-- улыбнулся, блеснув золотыми коронками, Утюгов и защелкнул один наручник на руке Глаза, второй -- на руке Барабанова, с которым Глаз рядом стоял. Они были из одной камеры. Барабанов сидел за изнасилование неродной матери. Но об этом никто не знал. Он недовольно покосился на Глаза. Наручников, да еще в паре, Глаз не предусмотрел. "Как же я ломанусь? Ладно. Спокойно. На вокзале снимут",-- утешал себя Глаз. Этап погрузили в "воронок" и повезли на вокзал. На улице стоял лютый мороз. "Воронок" прибыл на платформу за несколько минут до прихода поезда. -- Выпускай! --послышалось с улицы. Заключенных спешно выпускали, покрикивая: -- Быстрее, быстрее! Глаз с Барабановым вышли из "воронка" последними. Конвой стоял по обе стороны растянувшейся колонны. Утюгов командовал около "воронка". В нескольких шагах от него, загораживая выход в город, с автоматом на плече стриг за зеками длинный лейтенант по фамилии Чумаченко. Утюгов подошел к Глазу и стал отмыкать наручник. Но на морозе наручник не поддавался. Опер и Глаз нервничали. Опер -- потому что не мог отомкнуть, Глаз--потому что уходило драгоценное время, в которое можно сквозануть: Заключенные стояли на перроне. Начальник конвоя убежал с портфелем сдавать их личные дела. Конвой ждал, когда он им крикнет вести зеков к "столыпину". Однако начальник конвоя как зашел в "столыпин", так и не выходил. Наручник сняли, но Глаз еще оставался на месте. Барабанов, как только освободили, отошел от Глаза. Догадывался, наверное, что Глаз хочет дернуть с этапа. Глаз не спеша пошел между заключенными вперед, к полотну железной дороги, где находилась голова колонны. Он стал первым. Почтово-багажный, в который их должны посадить, стоял на четвертых или пятых путях. Крыши вагонов занесены снегом. Иней серебрился от света прожекторов. Заключенные и менты ждали начальника конвоя. Вдруг слева раздался гудок тепловоза. Глаз повернул голову. По первому пути шел товарняк. Вслед за гудком из "столыпина" выпрыгнул начальник конвоя и, крикнув: "Запускай в машину!" -- бегом через рельсы и шпалы пустился к перрону. Он увидел состав, который скоро отрежет его от этапа. А ему надо быть рядом. Как бы чего не вышло. Он подбежал к этапникам, тяжело дыша, и отнес в кабину портфель с делами. Заключенные медленно стали залезать в "воронок". На этот раз их не торопили. "Столыпин" был переполнен, и этап не взяли. Теперь колонна зеков развернулась, и Глаз оказался в ее хвосте. Он ждал товарняк, который по мере приближения к станции замедлял ход. У Глаза созрел отчаянный план. Как только состав приблизится, перебежать путь перед самым носом тепловоза. Состав отсечет Глаза от этапа. Менты за ним не побегут--жизнью рисковать не станут. Товарняк будет проходить минуты две. За это время должен тронуться почтово-багажный. Глаз прицепится к нему. По телефону сообщат, чтобы его на следующей станции сняли. За городом, пока поезд не наберет ход, он выпрыгнет. Встречайте его на следующей станции, менты. Он не дурак. Глаз жадно смотрел на тепловоз, все медленнее и медленнее приближающийся к нему. Вот он пошел совсем тихо. Глаз стал молить машиниста: "Ну что же ты, дай газу. Газу дай. Давай шуруй, шуруй. Ну едь же, едь. Миленький, едь". В этот миг тронулся почтово-багажный. "Это мне и надо! Шибче давай!"--Глаз надеялся перескочить путь и догнать медленно набирающий скорость поезд. Но товарняк остановился, не доехав до хвоста колонны. "Ах ты сука, сволочь, педераст". Глаз посмотрел вправо и увидел красный свет светофора. Этот вариант не удался. Почтово-багажный набирал ход. Полэтапа сидело в "воронке". "Бежать надо сейчас. Но в другую сторону. Через привокзальную площадь. Потом махнуть через забор". Глаз опять протиснулся между заключенными вперед. И направился к "воронку". Он подошел к начальнику конвоя, стоявшему к нему вполоборота, хлопнул его по плечу, легонько толкнул и, крикнув: "Не стрелять--бежит малолетка!"--ломанулся. Конвой и зеки остолбенели. Несколько секунд длилось замешательство. Если бы Глаз побежал, не хлопнув начальника конвоя по плечу и не крикнув, за ним, быть может, сразу рванули б менты. Но хлопок и крик были как вызов -- и конвой растерялся. Первым пришел в себя Чумаченко. Он передернул затвор автомата и, крикнув: "Стой!"--выстрелил в воздух. Глаз рванул к выходу в город. Два железнодорожника--мужчина и женщина--катили тележку, груженную багажом. Мужчина тянул тележку спереди, а женщина помогала сзади. Услышав выстрел, Глаз, пробежав немного, свернул чуть вправо и устремился к тележке. Железнодорожники после выстрела не остановились, а лишь повернули головы. Они увидели бегущего на них зека. Глаз ломился на них специльняком: менты стрелять не станут--на мушке трое. Чумаченко после одиночного выстрела поставил автомат на очередь и прицелился в бегущего. Только он хотел нажать на спусковой крючок, как на мушке мелькнули сразу трое. Он держал палец на спусковом крючке и ждал, когда Глаз минует железнодорожников. Зеки и менты смотрели то на убегающего Глаза, то на Чумаченко, держащего его на прицеле. Лица застыли в испуге и растерянности. Самым решительным оказался Чумаченко. У ментов, видно, была договоренность: в случае побега стреляет он. Но никто не мог предвидеть, что на мушке, кроме арестанта, могут оказаться вольные люди. Добежав до железнодорожников, Глаз обогнул тележку, и в этот момент, когда на мушке остался лишь только он, Чумаченко нажал на спусковой крючок. Но очереди--о Глазово счастье!--не последовало. После первого выстрела у "Калашникова" заклинило затвор: автомат был на консервации и из него давно не стреляли. Глаз свернул за угол вокзала -- теперь менты стрелять в него не могли. Начальник конвоя, понимая, что Глаз уйдет, дернул за ним, на ходу расстегивая кобуру и вынимая пистолет. Обогнул угол и на бегу открыл огонь. Глаз слышал выстрелы и тянул по прямой. Впереди -- хлебный магазин, возле которого он когда-то хотел угнать сверкавший черной краской велик. Глаз почувствовал, как обмякли ноги. Он пробежал около двухсот метров и выдохся. Ноги были к бегу непривычные. Глаз сбавил скорость. Он был уверен, что стреляют не в него, а в воздух. Пугают. Но все равно скорее свернуть за угол хлебного магазина и сквозануть через забор. А там -- другие заборы, и он смоется. Ну, еще немного--и угол. Тут раздался выстрел, и ему обожгло левое плечо. Глаз почувствовал страшную боль, у него отнялась рука, и он замедлил бег. Теперь он бежал по инерции и из-за самолюбия, чтобы сразу не остановиться -- на, мол, бери. Он и раненый, рискуя получить вторую пулю, честь свою не хотел терять. Пусть схватят бегущего. Глаз сильно напугался, но не того, что ранен, а того, что не чувствовал руки. И он решил посмотреть, цела ли она. Он повернул голову. Левого глаза у него не было, а поднятый воротник демисезонного пальто закрывал руку. Глаз напугался еще больше. Где рука? Он попробовал пошевелить ею, но ничего не получилось. "Оторвало, что ли? -- подумал он и, подняв правую руку, ухватился за левую.-- О, слава Богу, на месте". Глаз уже не бежал, а семенил. У него хватило выдержки не остановиться. Начальник конвоя догнал его и схватил за шиворот. Они быстрым шагом пошли к машинам. Молчал начальник конвоя, тяжело дыша. Молчал и Глаз, не чувствуя руки. Когда они подошли к "воронку", зеки уже сидели в чреве. Утюгов открыл дверцу, а Чумаченко, взяв автомат за ствол, замахнулся прикладом на Глаза, стараясь нанести удар по спине. Боль была адская. Руку Глаз не чувствовал. Увидев занесенный для удара автомат, он взмолился: -- Не бей меня. Я раненый. Чумаченко все же ударил его прикладом по спине, но несильно. По ране он не попал. -- Залезай! -- крикнул Утюгов. Подножка у "воронка" была высоко от земли, и Глаз никак не мог, взявшись здоровой рукой за поручень, влезть в него. Тогда Утюгов и еще один мент, схватив его за руки, подняли, швырнули, как котенка, и захлопнули дверцу. Глаз застонал от пронизывающей боли, но не закричал, сдержался, чтобы не опустить себя в глазах заключенных. Менты закрывать его в чрево со всеми не стали, а посадили на сиденье рядом с собой. -- Доигрался, партизан,-- сказал молодой милиционер, затягиваясь сигаретой. Воцарилось молчание. Зеки сквозь решетку сочувственно смотрели на Глаза. Машина тронулась. -- Дай закурить,-- попросил мента Глаз. -- На, партизан, закури. -- Он подал сигарету и щелкнул зажигалкой. Глаз курил и, когда машину встряхивало на ухабах, стискивал зубы от боли. "Неужели на войне, когда ранят, так больно бывает?" ...Этап выпустили из "воронка" и закрыли в камеры, но Глаза завели в дежурку КПЗ. О том, что Петров при побеге ранен, позвонили начальству. И вызвали "скорую помощь". Дежурный по КПЗ, молодой сержант, усадил Глаза на стул. Ему два раза звонили по телефону, и он больше слушал, иногда отвечая "да" или "нет". Походив по дежурке, сказал: -- Ты раздевайся. Давай поглядим, что за рана. Он помог Глазу раздеться. Руку Глаз еще не мог поднимать. Но уже шевелил пальцами. Резкая боль прошла. Больно было, лишь когда снимал одежду. И Глаз и дежурный удивились, что пятно крови на рубашке было небольшое. -- Смотри,-- сказал дежурный,-- у тебя почти что не шла кровь. Ты, видать, здорово напугался. Кровь и остановилась. Сержант осмотрел раны. Пуля прошла чуть правее подмышки. -- Фу, ерунда. Пуля прошла навылет по мягким тканям. Я сейчас от полена отщеплю лучину, намотаю на конец ваты, и мы прочистим рану. И все пройдет. У нас в армии так самострелам делали. Глаза чуть не затрясло от этой шутки. -- Дай закурить,-- попросил он. -- Да я не курю. В дежурку в сопровождении мента вошел врач. Он был молодой, но пышная черная борода придавала ему солидность. У врача были темные добрые глаза. Он осмотрел рану, смазал чем-то и спросил Глаза: -- Откуда будешь, парень? -- Родом или где живу? Вернее, жил? -- Ну и родом...--он сделал паузу,-- и где жил. -- Сам-то я из Падуна. А родом из Омска. -- Из Омска! -- воскликнул врач.-- Мой земляк, значит. -- Вы из Омска! -- с восторгом сказал Глаз. -- Да. Но третий год уже там не живу. Он осмотрел раны еще раз, наложил тампоны и заклеил пластырем. -- Надо срочно делать рентген. У него, возможно, прострелено легкое. Я забираю его в больницу. Врач с ментом ушли. Через несколько минут в дежурку спустился начальник уголовного розыска капитан Бородин. Его подняли с постели. Бородин сел на место дежурного. Глаз сидел напротив него. Капитан молчал, часто затягиваясь папиросой. Молчал и Глаз. -- Федор Исакович, дайте закурить. Бородин не ответил. Глаз попросил второй раз. Снова молчание. В третий раз Глаз сказал громко и нервно: -- Дай же закурить, в натуре, что ты молчишь? Капитан затянулся. Выпустив дым и не отрывая от Глаза взгляд, достал из кармана пачку "Беломора" и положил на стол. Глаз правой, здоровой рукой взял папиросу и сунул ее в рот. -- Дайте прикурю. Бородин промолчал. -- Прикурить, говорю, дай! Бородин затянулся и тонкой струйкой выпустил дым. -- Дашь ты мне прикурить или нет? -- рявкнул Глаз, с ненавистью глядя на капитана. Бородин достал спички и положил рядом с папиросами. -- Зажги, Федор Исакович, я одной рукой не смогу. Бородин курил, молча наблюдая за Глазом. -- Да зажги же, Федор Исакович, что ты вылупился на меня? Ответом -- молчание. И тут Глаза прорвало: -- Ты, пидар, говно, ментяра поганый! -- И покрыл его сочным матом, от которого у многих бы повяли уши. -- Закрой его в камеру, -- сказал Бородин дежурному и вышел. От милиции одна за другой отъехали машины. В камере Глаз бросил папиросу на пол и яростно растоптал. Он попросил у мужиков закурить. Ему дали и чиркнули спичкой. Жадно затягиваясь, он ходил по камере, не глядя на заключенных. Все молча наблюдали за ним. Никто ни о чем не спрашивал. Успокоившись, лег на нары на свое место. Рука ныла. Иван подложил ему под мышку шапку, и боль стала тише. Выругавшись неизвестно в чей адрес, Глаз сомкнул веки. Но долго не мог заснуть. Утром Глаз рассказал, как его подстрелили и как Бородин вывел его из себя. Вспомнил, что незачем было у Бородина просить папиросу и спички, когда в кармане лежали свои. -- Слушай, Глаз,-- сказал Иван, лежа на нарах и повернувшись к нему лицом.-- Я тебе тогда не сказал. Меня Бородин просил, когда ты еще шел в несознанку, узнать у тебя, ты ли совершил преступление. Он обещал меня отпустить, и я бы уехал на химию, если б выведал у тебя все и ему рассказал. Я не согласился, сказал -- да разве он расскажет? -- Иван помолчал.-- Вот сука. Ты только об этом ему не брякни. После завтрака этапников посадили в автобус -- ночного поезда ждать не стали -- и повезли в тюрьму. 5 Сто километров ехать в автобусе и глазеть по сторонам! Глаз пожирал взглядом прохожих. Всем было радостно из окна видеть волю, а ему было грустно: побег не удался. Когда въехали в Тюмень и улицы запестрели людом, не только молодые заключенные, но и пожилые вылупились в окна. Всем хотелось посмотреть город, в котором будут жить, но которого видеть не будут. Увидев пышногрудую девушку в оранжевом пальто, Глаз восхищенно сказал: -- Шофер! Тормози! Я дальше не поеду. Водитель и вправду затормозил. Зеки засмеялись. На светофоре горел красный свет. Менты тоже смотрели на девушку. Если бы у автобуса сломался мотор или отвалилось колесо... Но вот и тюрьма. Когда этап повели на склад получать постельные принадлежности. Глаз сказал ребятам: -- Матрац в камеру не понесу. Скажу -- рука не пашет. Пусть сами тащат. Он представил, как его впускают в камеру, а разводящий заносит следом матрац. "Клево будет. В хате обалдеют: как же так -- дубаки Глазу матрац таскают!" -- У тебя левая прострелена,-- отрезал разводящий,-- а ты в правую бери. Не хочешь нести -- будешь спать без матраца. Его закрыли в камеру, из которой забирали на этап. Он появился на пороге -- шарф перекинут через шею и поддерживает раненую руку. Пацаны повскакали с мест, и камеру пронзил рев приветствия. Глаз кинул небрежно матрац на свободную шконку. -- Здорово, ребята! И камера взорвалась во второй раз. -- Что с рукой? -- крикнуло сразу несколько глоток. -- В побег ходил. Плечо прострелили. И в третий раз дикие вопли, камера приветствовала его как героя, как победителя. Он врал, что слышал свист пуль, но не обращал на них внимания. Вскоре его увели на рентген. -- Ты родился в рубашке,-- сказал доктор,-- На один-два сантиметра правее -- и точно в сердце. -- Парни,-- заговорщицким голосом слазал Глаз, показав малолеткам заклеенные раны,-- меня на следствии раскрутили. В слове "парни" ребята уловили что-то необычное -- Парни,-- вновь повторил он,-- я хочу сделать побег из тюрьмы. Раз с этапа не удалось. Так хочется поплескаться на море. Мне теперь терять не х... Три года есть, и неизвестно, сколько добавят. Кто из вас хочет увидеть Гагры, кипарисы, море, испить вдосталь вина и побаловаться с чувихами? Ребята молчали. -- Что, сконили? -- спросил он. Первым отозвался Сокол: -- Глаз, ты заливаешь. Из тюрьмы убежать невозможно. -- Возможно. Слушайте. И он рассказал план побега. --В случае неудачи скажем, что дубака связали, чтобы кое-кому набить морды в соседних камерах. Мы ничего не теряем. Дубака-то ведь убивать не будем. Я не говорю, чтобы все согласились бежать, можно только тем, кому точно горит червонец. В побег согласилась идти половина камеры. -- Так,-- сказал Глаз,-- махорка есть? -- Есть,-- ответили ему. -- Насыпьте в шлюмку. Он тряс махорку в чашке, и махорочная пыль собиралась у стенок. Так он набрал несколько горстей. -- Хорош. План Глаза был таков. Когда дежурный подаст стальной стержень для пробивки туалета, он бросает ему в глаза махорочной пыли и выскакивает в коридор. За ним еще трое. Дежурного затаскивают в камеру и связывают. Настал вечер. На смену заступил небольшого роста, лет сорока, щупленький сержант с физиономией деревенского забитого мужичонки. Ша! Туалет забили в два счета, набросав бумаги, тряпок и сухого хлеба. -- Старшой, туалет забился. Дежурный посмотрел через отверстие кормушки -- на пол шла вода. -- Сейчас. Он принес стержень, открыл кормушку и хотел его подать, но надо было, чтоб он открыл дверь. Глаз метнулся к двери. -- В кормушку нельзя. Через кормушку мы только еду принимаем. На малолетке это западло. Дубак заколебался. По инструкции не положено одному дежурному открывать двери камер, тем более в вечернее время. Но он принес стержень, и его надо подать. Не вызывать же корпусного... Дежурный чуть приоткрыл дверь и подал стержень. Надо брать его левой рукой, а правой бросать махорочную пыль. Но Глаз сконил. За стержнем он протянул правую руку. Дверь захлопнулась. Стержень был увесистый, около двух метров в длину. Глаз отошел от двери и отдал его ребятам. Глаза никто не упрекнул. -- Растерялся я, -- тихо сказал он.-- Пробейте туалет. Когда буду отдавать -- тогда. Туалет пробили. Глаз взял стержень в левую руку, а в правую махорочную пыль. -- Старшой, пробили,-- постучал он. Дверь на этот раз дубак отворил шире. Глаз подал стержень и бросил дубаку в лицо махорочную пыль. Толкнув правым плечом дверь, выскочил в коридор. В коридоре он оказался один. Те трое, что должны были выскочить за ним, замешкались и теперь толкали дверь, надеясь ее распахнуть. Надзиратель правым плечом сдерживал дверь, а в левой руке держал стержень, отмахиваясь им от Глаза, который с больной рукой боялся к нему подойти. Глаз лишь бросал в глаза дубаку махорочную пыль, и тот часто-часто моргал. Он был хоть и щупленький и деревенский с виду, но спокойно сдерживал дверь от троих и еще махал стержнем. Он даже не кричал, не звал на помощь. Сокол в притвор бросил скамейку. Теперь дверь не захлопнуть. Следом за скамейкой в коридор вылетела мокрая швабра. Ее тоже бросил Сокол. Глаз схватил швабру и пошел на дубака, как с рогатиной на медведя. Надзиратель выдыхался. -- Катя, на помощь, Катя!--закричал он. В конце коридора открылась дверь, которая вела в тюремную больницу, и показалась женщина-надзиратель. -- Звони по телефону! -- крикнул он ей. Глаз поставил к стене швабру и отошел в сторону. В дверь из камеры ломились. По лестнице застучали каблуки, и в коридор вбежал работник хозобслуги, молодой здоровенный детина. Он бежал спасать дежурного, на которого напали малолетки, но в коридоре у стены стоял всего один пацан и на дежурного не нападал. А работнику хозобслуги хотелось кинуться в драку и помочь дежурному. За это его быстрее досрочно освободят. Он один на кулаках мог бы биться с камерой малолеток. Дежурный наконец ногой впнул скамейку в камеру и захлопнул дверь. По коридору стучали еще две пары сапог. Это бежали дежурный помощник начальника тюрьмы капитан Рябков и корпусной старший сержант Сипягин. -- Что здесь было? -- Капитан тяжело дышал. Бить Глаза не стали. Даже не закричали на него. -- В пятый его,-- спокойно сказал Рябков. Корпусной повел Глаза в карцер. Их в тюрьме было пять, и располагались они в один ряд. Самый холодный карцер -- пятый -- был угловой. Две стены у него выходили на улицу. -- Охладись,-- бросил на прощанье корпусной и захлопнул дверь. Правый холодный угол оброс льдом. На льду и рядом со льдом, на стене, заляпанной раствором "под шубу", была набрызгана то ли краска, то ли кровь. Он стал ходить из угла в угол. Три маленьких шага к обледенелому углу, три шага к дверям. Медленная ходьба не согревала. Стал ходить быстрее. Он подошел к параше, стоящей в углу у двери, и откинул на стенку крышку. Она глухо брякнула, и в нос ударила вонь. Он быстро оправился и толкнул крышку ногой. Теперь она пала на парашу и брякнула звонче. Чтобы разогреться, надо заняться зарядкой. Он поднял перед собой руки. Левое плечо заныло. Он опустил левую руку и стал махать правой, а левой по возможности. В соседнем карцере хлопнула кормушка, и он услышал разговор надзирателя с заключенным, Надзиратель приоткрыл его волчок. -- Отойди от глазка,-- негромко сказал дубак. Глаз отступил на шаг. Попкарь неслышно ушел. На нем были сапоги на мягкой подошве, и он бесшумно ходил по коридору. Глаз опять стал мерить карцер: три шага к углу, три назад. Несколько раз Глаз присел с вытянутыми руками. Но простреленное плечо от движений руки причиняло боль. Тогда он, продолжая приседать, не вытягивал руки перед собой, чтоб не ныла рана, а скользил ладонями по бедрам и в момент полного приседания останавливал их на коленях. Сделав сто приседаний, он согрелся. Ноги усталости, потому что он не торопился и руками помогал подниматься, не чувствовали. Была сделана вторая сотня приседаний, и он пошел на третью. Холод отступил. Тело было горячим. Но на четвертой сотне сердце стало вырываться из груди. "Нет, в обморок я не упаду, со мной такого не бывало... А вот сердце... Бог с ним, ничего-то со мной не случится. Присяду пятьсот. А вдруг мне станет плохо и я упаду? На бетоне холодина, и я простыну. Дубак-то нечасто подходит к волчку. Ладно, ладно, не бздеть. Ходьба мало помогает. На улице, видно, приморозило". Когда Глаз вставал, взгляд останавливался на волчке, а когда садился, взгляд упирался в низ двери. Ему надоела темно-коричневая, обитая железом дверь, и он повернулся к стене. В двенадцать часов ночи дежурный открыл топчан. Глаз лег на холодные доски. Но скоро замерз: одет он был в хлопчатобумажные брюки и куртку без подкладки, и еще майка была на нем. Он встал с топчана и всю ночь проходил по карцеру. В шесть утра дежурный захлопнул топчан, сочувственно взглянув на продрогшего и невыспавшегося Глаза. Вскоре дубак принес ему завтрак. Полбуханки черного хлеба, разрезанного на три части, и несколько ложек овсяной каши, размазанной по чашке. Хлеб в карцере, как и в камерах, давали на весь день. Хочешь -- съешь зараз, хочешь -- растяни удовольствие, если хватит силы воли, на весь день. Малолеткам в карцере ни белого хлеба, ни масла, ни сахара не давали. В обед он взял второй кусочек хлеба, что побольше, и, растягивая удовольствие, выхлебал пустую баланду. Вечером в карцере стало холоднее: на улице мороз крепчал. Глаза знобило. "Уж не заболел ли я? Да нет -- голова не горячая". Ему хотелось закричать: "Боже! Мне холодно!" Но он еле прошептал: "Боже, помоги мне согреться". И Глаз опять начал приседать. В двенадцать открыли топчан. Он расстегнул верхнюю пуговицу у куртки, натянул ее на голову, застегнул пуговицу и стал часто дышать. Дыхание согревало грудь, и он задремал. Потом соскочил, поприседал, побегал, походил и снова лег. Так прошла ночь. На второй день после обеда его сильно клонило ко сну. Но лечь было не на что. Иногда его посещало отчаяние. "Что сделать с собой, чтобы прекратились эти мучения? Упасть на бетон головой в холодный угол и околеть?" Он представил себе, как его, замерзшего, выносят из карцера, а начальство и дубаки говорят: "Шустрый был, а холода не выдержал. Околел. Туда ему и дорога. Одним стало меньше". "Нет, шакалы,-- возмутилась его душа,-- я не замерзну, не околею. Я выдержу. Я буду приседать. Буду бегать. Ходить. Холодом вы меня не проймете". И образ Веры всплыл к нему. "Я надеюсь, я, Вера, надеюсь тобою и холод победить. Ради тебя я отсижу не одни сутки в этом холодном карцере. Я готов сидеть целую зиму, если б мне сказали, что я, если останусь живой, буду с тобой". Дремал он на ходу, как в Одляне. Сил было мало. Мерзнуть стал сильнее. И вновь вернулось отчаяние: "А что, если вскрыть вены? Заточить о бетон пуговицу и чиркнуть по вене. Тогда или умру, или переведут в другой, теплый, карцер. А что подумают дубаки? Скажут: „Резанул себя, холода испугался"". И тут Глаз ощупал взглядом заледенелый угол. "Так это не краска, это -- кровь. Кто-то, не выдержав холода, все же вскрыл себе вены. Интересно, посадили его после этого в теплый карцер? Нет-нет! Вскрывать ни за что не буду. Это последнее средство. Вы, суки, пидары, выдры, кровососы поганые, не дождетесь от меня, я не чиркну по вене. Я буду ходить, приседать и бегать. Я все равно выдержу". В оставшиеся два дня Глаз не чиркнул себя по вене, не упал распластанный в ледяной угол. Разводящий, который вел его в камеру, смотрел на него с уважением. Пятый выдерживал не каждый. 6 Глаза повели в трехэтажный корпус. На третьем этаже разводящий беззлобно, но с явной усмешкой сказал: -- Ну, держись. Здесь ты несильно разбалуешься. И его закрыли в камеру. -- Здорово, мужики. Взросляки промолчали. Глаз положил матрац на свободную шконку и оглядел зеков. Их было пятеро. Двое играли в шашки, остальные наблюдали. Такого никогда не бывало ни на малолетке, ни на взросляке, чтобы на новичка не обратили внимания. -- Здорово, говорю, мужики. Но из пятерых на него никто не взглянул даже. Глаз расстелил матрац. Ужасно хотелось спать. Но лечь, не поговорив с сокамерниками, даже если они и не поздоровались, он счел за неуважение. Чтобы не рисоваться посреди камеры, Глаз сел на шконку. Доиграв партию, зеки убрали шашки и посмотрели на новичка. Среди пятерых выделялся один; коренастый, широкий в плечах, смуглый, с мохнатыми бровями, с чуть проклюнувшимися черными усами и властным взглядом, лет тридцати пяти. "Он, наверное, и держит мазу",-- подумал Глаз. -- Ну что, откуда к нам? -- спросил коренастый. -- Из трюма,-- ответил Глаз. Коренастый промолчал, а высокий белобрысый парень лет двадцати с небольшим переспросил: -- Откуда-откуда? -- Из кондея, говорю,-- ответил Глаз, а сам подумал: "Что за взросляк, не знает, что такое трюм". -- Ну и как там? -- продолжал коренастый. -- Да ничего. -- Сколько отсидел? -- Пять суток. -- А что мало? -- Малолеткам больше не дают. Коренастый закурил, и Глаз попросил у него. Тот дал. -- Значит, к нам на исправление? -- уже добродушнее проговорил коренастый, затягиваясь папиросой. -- На какое исправление? -- Да на обыкновенное,-- вспылил коренастый,-- у нас хулиганить не будешь. -- Я к вам, значит, на исправление? Вы у хозяина на исправлении. Наверное, уже исправились? Зеки молча глядели на Глаза. Коренастый часто затягивался папиросой, соображая, видимо, что ответить. -- Это не твое дело -- исправились мы или нет. А вот тебя будем исправлять. -- Как? -- Глаз подошел к столу, взял спички и закурил. Глаз был уверен -- его не тронут. На тюрьме был неписаный закон: взросляк малолетку не тронет. Коренастый побагровел. -- Как разговариваешь? -- заорал он. -- А как надо? Коренастый хотел ударить Глаза наотмашь ладонью, но Глаз отскочил. Зеки запротестовали: -- Да брось ты. Что он тебе сделал? Коренастый уткнулся в газету, а четверо других приступили к Глазу с расспросами. Глазу показалось странным, что зеки в разговоре с ним мало употребляют феню. Но когда разговор зашел о женщинах-заключенных, Глаз сказал: -- Раз с нами шла по этапу коблиха, красивая, в натуре, была. -- Кто-кто с вами шел?--переспросил высокий белобрысый парень. -- Да кобел, говорю. -- А что такое кобел? -- А вы по какой ходке? -- спросил Глаз. -- Ходке? Да мы здесь все не по первому разу. Режим у нас строгий. -- Так вы что, осужденные? -- Да-а,-- протяжно и неуверенно ответил парень... -- Режим строгий, а что такое кобел, не знаешь. -- Ладно,-- сказал чернявый, с большими, навыкате глазами парень,--хорош ломать комедию. Ты вон подойди к вешалке... Глаз не шевельнулся. -- Да ты к вешалке подойди и на одежду посмотри. На вешалке висели шубы и шапки. -- Ну и что? -- обернулся Глаз. -- Да ты внимательнее посмотри. ...Стоп. Что такое? На одной шапке спереди было светлое пятно от кокарды. И на другой тоже. А на плечах у шуб, там, где носят погоны, цвет был тоже светлее. -- Так вы менты бывшие, что ли? -- догадался Глаз. Бывшие менты промолчали. До обеда Глаз отсыпался. А после обеда повели в баню. Старший по бане, глядя на заклеенные раны, сиплым голосом спросил: -- Ну что, еще побежишь? -- Побегу,-- не думая ответил Глаз.-- Вот только плечо заживет. Он взял ножницы подстричь ногти и тут увидел на подоконнике другие. Незаметно взял их и, юркнув в помещение, где они сдали вещи в прожарку, схватил свой коц и сунул ножницы в него. И только тут он увидел, что один мент все еще раздевается и он усек Глаза. Глаз так рассуждал: "Если спрятать или вообще выбросить ножницы, чтобы банщики не нашли, то потом, если менты попрут на меня, их можно будет припугнуть: ножницы, мол, в камере и я перережу вам глотки". Из моечного отделения Глаз вышел первым. Здесь его ждал корпусной. -- Собирайся быстрей. -- Куда? -- Опять в карцер. -- За что? -- Не прикидывайся дурачком. За ножницы. Глаза опять закрыли в пятый. Утром надзиратель открыл кормушку и крикнул: -- Подъем! Глаз встал. -- Захлопни топчан,-- сказал надзиратель. Глаз хлопнул топчаном, но несильно. Дубак ушел. Глаз подошел к топчану и посмотрел на замок. Замок, как и предполагал он, от несильного хлопка не защелкнулся. Но лежать на топчане было холодно. И тут Глазу пришла отчаянная мысль: а нельзя ли разобрать топчан, сломать доски и разжечь костер? "Что за это может быть? Дадут пару раз по шее. Ну и пусть вам войдут сто ежей хором в ..." После завтрака Глаз откинул топчан и приступил к осмотру. Все доски были прикручены болтами к стальным угольникам. Но первая доска делилась на две части: в ее середине крепился замок. Глаз попробовал открутить болты, но гайки не поддавались -- давно заржавели. Древесина вокруг болтов прогнила. Особенно вокруг одного. За эту половину доски он и взялся. Глаз и коленом давил в конец доски, и пинал коцем, но отверстия вокруг болтов разрабатывались медленно. Пробовал он и зубами грызть дерево, но из десен пошла кровь. Он выплюнул изо рта волокна вместе с кровью и стал ногтями ковырять вокруг болта. Один ноготь сломался, из двух пошла кровь. "Нет-нет, топчан, я все равно тебя сломаю,-- разговаривал он с топчаном как с человеком,-- ну что тебе стоит, поддайся. Ведь ты старый. А мне холодно. Думаешь, если сейчас было б лето, я ковырял бы тебя? Нет, конечно. Ну миленький, ну топчанушко, ну поддайся ты, ради Бога,-- уговаривал он топчан, будто девушку,-- что тебе стоит?" И все же Глаз победил: он надавил коленом -- и оба болта остались в замке, а конец доски поднялся. Глаз ликовал. Не прилагая усилий, Глаз потянул доску и поставил ее на попа, потом, чуть надавив, потянул доску книзу, и она вышла из болтов. Теперь у него в руках оказался рычаг. При помощи его он оторвал вторую доску. Прошло чуть более часа, и топчан был разобран. Доски он поставил у дверей, а сам встал рядом, загородив собой голый каркас топчана. Чтоб развести костер, нужны были щепки. Зубами он стал щепать доску. Она была сухая и легко поддавалась. Из полы робы он достал спичку и часть спичечного коробка. Щепки принялись разом. В карцере запахло смолой. Одну короткую доску Глаз сломал провдоль о каркас. Стучать он уже не боялся--костер горел. Посреди карцера. Он подложил сломанную доску, а потом и остальные. Когда их охватило пламя, дыму стало больше и он повалил в отверстие над дверью, где была лампочка. Дежурный учуял дым и прибежал. -- Ты что, сдурел? Вот сволочь! -- А что, я замерзать должен? Зуб на зуб не попадает. -- Туши, туши, тебе говорят, а то хуже будет. Глаз открыл парашу и побросал в нее разгорающиеся обломки доски. Они зашипели, и от них пошел пар. Длинные доски он сломал и тоже затушил в параше. В карцере невыносимо пахло мочой. Дубак закашлял и, оставив открытой кормушку, побежал вызывать корпусного. Тот наорал на Глаза, но бить не стал. Он обыскал его, забрал несколько спичек, которые Глаз для них оставил в кармане, и его закрыли в боксик, так как все карцеры были заняты. Лежа на бетоне, Глаз блаженствовал: в боксике было жарко. Он перевернулся на живот и за трубой отопления, которая проходила по самому полу, увидел пачку махорки. Глаз быстро ее схватил и сунул в карман. Обыскивать его второй раз не будут. А клочок газеты у него был. На пару закруток хватит. Часа через два Глаза закрыли в карцер. Новые доски были настланы. Глаз ликовал: "Господи, раз в жизни может быть такое счастье. Пару часов в боксике погрелся и, основное, пачку махры нашел". Ночь и следующий день Глаз курил. А после отбоя спички кончились. Он оставил одну. Но ее не трогал. Он решил, что скрутит цигарку побольше и будет курить и сворачивать новые до тех пор, пока не кончится махорка. Газеты ему еще дали. Для туалета. А в парашу он ходил редко, не с чего было. Кормили вдвое меньше, чем в камере. И снова ночью на Глаза накатило: вскрыть вены или удариться с разбегу головой о стену на глазах у дубака. Третью ночь он дремлет. Силы покидают его. Ему вспоминался дед. А перед дедом он был виновен, и чувство раскаяния одолевало его. Коле шел седьмой год. Жили они тогда в Боровинке. Как-то вечером дед не отпустил Колю на улицу: темнело и мороз ударил. Коля, разобидевшись, расстриг у него на шубе петли. Утром дед стал собираться во двор, а Коля наблюдал из соседней комнаты в щелочку. Дед надел шубу, взялся за верхнюю петлю и хотел застегнуть ее, но петля соскользнула с пуговицы. Дед взялся за вторую петлю... Затем, уже судорожно тряся рукой, он прошелся по оставшимся петлям и горько заплакал. И вот теперь, ровно через десять лет, прокручивая в памяти этот случай, Глаз сказал: "Дедушка, прости меня". ...Утром его перевели в третий карцер. На взросляке кто-то отличился, и его заперли в пятый. Пусть, как и Глаз, померзнет. Но только десять суток. Взрослякам давали в два раза больше. 7 Глаза подняли в камеру к ментам. Войдя, он сразу заметил, что коренастого мента нет. Вместо него -- новичок. -- А где коренастый? -- На этап забрали. -- В КПЗ? -- Нет, в зону. Он осужденный был. -- А у вас что, и следственные и осужденные сидят вместе? -- Да, вместе. Отдельных камер не дают. Тюрьма и так переполнена,-- отвечали бывшие менты. "Что ж, раз нет коренастого, я вам устрою веселую жизнь. Отдельные камеры вам подавай. Боитесь в общих сидеть..." Из всех ментов Глазу нравился только Санька. Его сейчас забирали на этап, в зону. В ментовскую. В Союзе было несколько зон, в которых сидели бывшие работники МВД. Их в общие зоны не отправляли -- боялись расправы над ними. Санька был солдат из Казахстана. Но русский. Ему было всего девятнадцать лет. Он сбежал из армии. Месяц покуролесил по Союзу, а потом приехал домой, и его забрали. За самовольное оставление части ему дали два года общего режима. Санька был отчаянный балагур, весельчак и юморист. -- Что в армии, что в тюрьме,-- говорил он,-- один хрен. В армии бы мне служить три года, а в зоне -- два. Я раньше домой приеду, чем те, с кем меня в армию забирали. Аля-улю! Служил он в войсках МВД здесь, в Тюмени. Охранял зону общего режима. Двойку. Потому и попросился в ментовскую камеру. На другой день на Санькино место посадили малолетку Колю Концова. Это был обиженка. В камере над ним издевались. Он был с Севера, и земляков у него было мало. Попал за воровство. Дали ему полтора года. Коля Концов был тихий, забитый парень с косыми глазами, похожий на дурачка. Дураком он не был, просто был недоразвитый. Медленно соображал, говорил тоже медленно и тихо, рот держал открытым, обнажая кривые широкие зубы. Глаз сразу дал ему кличку -- Конец. Теперь Конец шестерил Глазу. Менты не вмешивались. Их это даже забавляло. Если Конец медлил, Глаз ставил ему кырочки, тромбоны, бил в грудянку. Конец терпеливо сносил. "Этот,-- думал Глаз,-- на зоне будет Амебой. И даже хуже. Что сделаешь, такой уродился". -- Конец,-- сказал как-то Глаз,-- оторви-ка от своей простыни полоску. Да сбоку, там, где рубец. Конец оторвал. -- А теперь привяжи к крышке параши. Тот привязал. -- И сядь на туалет. В трехэтажном корпусе разломали печки, на их месте сделали туалеты и подвели канализацию. Но туалеты пока не работали. Конец стоял, глядя на Глаза ясными, голубыми с поволокой глазами. -- Кому говорят, сядь! Конец сел. -- Вот так и сиди. Кто захочет в парашу, ты дергай за веревочку, крышка и откроется. Понял? -- Понял,-- нехотя выдавил Конец. Менты, кто со смехом, кто с раздражением, смотрели на Глаза, но молчали. Забавно им это было. -- Итак, Конец, я хочу в туалет. Глаз подошел к параше. Конец потянул за отодранный рубец, и крышка откинулась. Оправившись, Глаз отошел, а Конец встал и закрыл крышку. Двое ментов тоже оправились, воспользовавшись рационализацией. Они балдели. В камере сидел один мент. В милиции уже несколько лет не работал. Попал за аварию. В ментовскую камеру попросился сам: очко-то не железное, вдруг кто-нибудь его узнает. Это был спокойный, задумчивый мужчина лет тридцати с небольшим. Он был всех старше. Славой его кликали. -- Глаз, что ты издеваешься над пацаном? -- вступился он за Конца.-- А вы,-- он обратился к ментам,-- потакаете. Конец! -- повысил он голос.-- Отвяжи тряпку и встань. В тебе что, достоинства нет? Конец отвязал и сел на шконку. -- Слава,-- сказал Глаз,-- о каком достоинстве ты говоришь? Ему что парашу открывать, что... -- Раз он такой, зачем над ним издеваться? -- Сидеть скучно. А тут хоть посмеемся. Вечером Глаз с Концом играли в шашки. "Достоинство, говоришь! -- возмущался Глаз.-- Я покажу сейчас вам достоинство". -- Конец, слушай внимательно,--тихо, чтоб не слышали менты, заговорил он,--мы с тобой разыграем комедию. В окне торчит разбитое стекло. Вынь осколок небольшой и начинай его дробить. Пусть менты заметят. Они спросят, зачем долбишь, ты скажи, только тихо вроде, чтоб я не слышал,-- мол, Глаз приказал. Спросят, для чего, ты еще тише скажи, что я приказал тебе мелкое стекло набросать им в глаза. Если не сделаю, он меня изобьет. Бросать не будешь. Мы их просто попугаем. Усек? -- Усек.-- Лицо Конца расплылось в улыбке. -- Сейчас закончим партию -- и ты начинай. Конец долбил осколок коцем на полу. Когда стекло захрустело, менты заперешептывались. Один мент, Толя Вороненко, подошел к Концу, пошептался с ним, открыл парашу и выбросил в нее истолченное стекло. "Нештяк, в натуре, очко-то жим-жим. Ладно, на сегодня хватит, а завтра еще чего-нибудь придумаем". На другой день Конец взял ложку и стал ее затачивать о шконку. Менты переглянулись, и Вороненко сказал: -- Конец, иди-ка сюда. Конец стал перед ним. -- Для чего ты точишь ложку? -- спросил он тихо. Конец молчал. -- Говори, не бойся. -- Глаз сказал, чтоб я заточил ложку, а ночью, когда будете спать, чтоб я вам кому-нибудь глотку перехватил. Говорит, порежет меня, если не выполню. Вороненко отобрал у Конца ложку. Через день Глаз сказал Концу: -- Ты поиграй в шашки с Вороненко. И скажи ему по секрету, что я хочу замочить одного из них. Отоварю кого-нибудь спящего по тыкве табуреткой и начну молотить дальше. Скажи: кого Глаз хочет замочить, он еще не надумал. Кто больше опротивеет, мол. Конец передал это Вороненко, тот -- ментам. В камере сидел земляк Глаза Юра Пальцев, однофамилец начальника заводоуковской милиции. Пальцев тоже работал в медвытрезвителе, но медбратом, или, как называют в армии, тюрьме и зоне, коновалом. Он у одного работяги из Падуна вытащил десять рублей. За Пальцевым наблюдали давно. Начальник уголовного розыска Бородин приехал к нему домой и с порога сказал: "Ты зачем у Данильченко вытащил десять рублей?" Пальцев растерялся. Бородин заметил это. "Не вытаскивал я никаких десять рублей". Бородин сел на табурет возле стола. Оглядел кухню. Потом поднял клеенку на столе -- туда обычно кладут деньги -- и вытащил десятирублевку. "Вот куда ты спрятал. Ах сукин ты сын, позоришь органы".-- "Это не те деньги. Не те. Это жена положила".-- "Не те? Нет те! Данильченко сказал, что у десятки уголок был оторван. Вот видишь?" -- "А я говорю вам--не те!" И Пальцев завел Бородина в комнату и вытащил из-за электросчетчика скомканную десятку. "Вот она!" "Ну и дурак,-- резюмировал Глаз, выслушав рассказ Пальцева.-- Зачем ты ему десятку показал? Сказал бы, нет, не брал -- и все". Пальцев был деревенский. Переживал сильно. Он и так был худой, а на тюремных харчах дошел вовсе. Болела его душа -- жена дома осталась. Она и так-то, признавался он Глазу, ему изменяла. Не девушкой он взял ее. Пальцев показывал фотографию жены -- симпатичная, смуглая, с длинными волосами. Заводоуковские менты, когда он сидел в КПЗ, несколько раз устраивали ему личные свидания. А за это она отдавалась ментам. С удовольствием. Перед отбоем Глаз подсел к Пальцеву. Глазу нравились его тельняшка и солдатские галифе. -- Давай, Юра, сменяемся брюками. Я тебе хэбэ, а ты мне галифе. В зоне тебе все равно в них не ходить. А в моих разрешат. Юра согласился. -- Тельняшку в зону тоже не пропустят,-- врал Глаз,-- а я по тюрьме буду хилять, тебя вспоминать. Варежки тебе дам новые, шерстяные. Пальцеву было жаль тельняшку. Но жизнь-то дороже. "Вдруг Глаз осерчает и сонного табуретом начнет молотить?" -- думал он. Глаз надел галифе, тельняшку и важно прошелся по камере, выпячивая грудь. "В этой форме я приеду в КПЗ и на допросе скажу Бородину: вот посадили Пальцева, а ему в тюрьме несладко живется, видишь -- я снял с него одежду. Жалко ему станет Пальцева или нет?" Ночью Глаз проснулся от шепота. Вороненко, свесившись со второго яруса, тормошил Пальцева. Пальцев проснулся и закурил. У Глаза сон как рукой сняло. Пальцев покурил, заплевал окурок, заложил руки за голову и остался лежать с открытыми глазами. "Уж не караулят ли они меня, чтобы я кого не замочил?" Часа через два -- а как долго ночью тянется время! -- Пальцев, встав со шконки, разбудил очередного мента. Теперь ночное дежурство принял Володя Плотников. Он работал надзирателем на однерке, что находилась через забор от тюрьмы. Посадили его за скупку ворованных вещей. Соседи-малолетки обокрали квартиру и принесли ему посуду. Он купил. А потом они попались и раскололись. Его заграбастали. Он был членом партии, единственный из всех сокамерников. Ему было лет тридцать. Он тоже скучал по жене, которую любил. "Конечно, я могу сейчас встать, закурить. Подойти к табуретке, постоять возле нее. Посмотреть на волчок. Подойти к двери. Послушать, не шаркает ли по коридору дежурный. Плотников в этот момент будет за мной пристально наблюдать. Только я подниму табуретку -- он заорет и разбудит всю камеру. Вот будет потеха. Меня, конечно, сразу в карцер. А потом к ним не поднимут. Ну-ка это все на хер. Они такие же зеки. Зачем их пугать?" В камеру дня через два посадили здоровенного татарина. Татарин назвал себя Николаем и сразу захватил верхушку в камере. Он обращался со всеми запросто, будто всех знал давно, а тюрьма была для него дом родной. Татарин был темнило. Трудно было понять, за что его посадили и как он попал в ментовскую камеру. Он был высокий, психованный, целыми днями ходил по камере. Размахивал длинными ручищами, когда что-нибудь объяснял, и держал себя выше всех, зная наперед, что никто и ни в чем ему возразить не сможет. Глаз больше других с ним разговаривал. Постепенно татарин стал рассказывать о себе. Давно, лет десять назад, он работал в милиции. Потом от него ушла жена, и он стал пить. Допился до белой горячки. Чуть не убил человека. Но все обошлось -- его подлечили. Потом опять стал пить и что-то украл. Его посадили. Дали срок. Так он попал в пермскую ментовскую зону общего режима. Освободился. Немного погулял и попал вторично. Теперь его направили в иркутскую зону усиленного режима. -- Хоть зоны и называются ментовскими,-- рассказывал татарин,-- но в них и половины ментов нет. В них направляют зеков из других, обыкновенных зон, ну, козлов всяких, а на этих зонах старого не вспоминают. Не важно, кем ты был. Хоть министром внутренних дел. Тебя за это не обидят. В начале шестидесятых годов, рассказывал татарин, в иркутскую спецзону пригнали по этапу бывшего полковника. На воле он работал начальником управления внутренних дел. Ему должны были вот-вот присвоить комиссара, но он влип на взятке. На крупной, конечно. Его раскрутили. Дали восемь лет. В зоне полковник ни с кем не кентовался. Жил особняком. Все молчал. И через год сошел с ума. Еды ему не хватало. Он лизал чашки, собирал с пола корки хлеба, а когда ему особенно жрать хотелось, он залезал в помойную яму и там выискивал крохи. Он как был молчуном, так и остался, только все говорил себе под нос: "Ту-ту". Из помойной ямы так и слышалось "ту-ту". -- Так что,-- закончил свой рассказ татарин,-- вы, мелкие сошки, не расстраивайтесь и не переживайте, что вас посадили. И не таких людей садят. Отсидите -- умнее будете. Полковник десятками тысяч ворочал, а вы у пьяных копейки забирали. На зоне научитесь, как надо по-крупному делать деньги. В следующий раз, когда я с вами опять встречусь в тюрьме или зоне, я думаю, вы уже попадете не за копейки. А будете, как полковник Ту-Ту. Менты молчали. Они теперь не боялись Глаза. Перестали дежурить. Сейчас они побаивались татарина и ему не перечили. А с Глазом были на равных. Глаз рассказывал ментам свои похождения, а они с ним делились своим горем. По воле они тосковали сильно. А Глаз, слушая мента-рецидивиста, набирался опыта. -- Парни! -- объявил однажды Глаз.--Я сотворю сейчас хохму. Сегодня заступил новый дубак, он меня плохо знает. Он оторвал от одеяла кромку и сплел веревку. Один конец привязал к кровати, а другой накинул себе на шею: сел на пол и подтянул веревку, а чтоб надзиратель не узнал его, надел шапку, сдвинув ее на глаза. -- Ну, стучите.-- И Глаз откинул в стороны руки. Менты забарабанили в дверь. -- Чаго там? -- открыл дубак кормушку. Перебивая друг друга, менты закричали -- Удавился, удавился у нас один!.. Надзиратель посмотрел через отверстие кормушки в камеру и увидел зека, сидящего возле кровати. С середины кровати к шее спускалась туго натянутая веревка. Язык у зека вылез наполовину, на глаза съехала шапка, а ноги и руки были раскинуты по сторонам. Зная, что камера ментовская, дубак, бросив кормушку открытой, понесся к телефону. Не прошло и двух минут, как застучали кованые сапоги и распахнулась дверь. В камеру вбежал дежурный помощник начальника тюрьмы лейтенант Зубов. Он был без шапки и в одном кителе. Галстук от быстрого бега повис на плече. -- Петров, это ты, что ли, задавился?--спросил Зубов, тяжело вздохнув и снимая галстук с плеча. -- Я,-- ответил Глаз, убирая с лица шапку. -- Ну и как на том свете? -- Скучно, как в тюрьме. Глазу горело пять суток, но лейтенант был добряк. -- Не шути больше так, Петров,--кинул он на прощанье. На днях осудили Плотникова и за скупку ворованных вещей дали полтора года общего режима. Он с защитником написал кассационную жалобу и теперь ждал результата. Глаз утешал Володю: -- Тебе светил бы срок, если бы они доказали, что ты эту чертову посуду купил, зная, что она ворованная. А ты ни на следствии, ни на суде не сказал, что это знал. Понял? Да тебя освободят. Или, на худой конец, год сбросят. Ты уже пятый месяц сидишь, не успеешь моргнуть -- и дома, с женой.-- Глаз помолчал.-- А вот если тебя освободят, отдашь мне свой полувер? -- Отдам. Я готов отдать с себя все, только б свобода. Глаз, едрит твою в корень, неужели меня освободят? На удивление всем, через полмесяца надзиратель крикнул в кормушку блаженные слова: -- Плотников, с вещами! Глаз шементом подскочил к нему первый: -- Ну вот и свобода! Что я тебе говорил, мать твою мать? -- А вдруг -- на зону? -- Плотников побледнел. -- Да ты что,--наперебой заговорили менты,--тебе же отказа от жалобы не было. -- Ну что, Володя,--сказал Глаз,--полувер отдаешь? -- Да я не знаю, куда меня. "Бог с ним, с полувером",--подумал Глаз, но сказал: -- Собирай быстрее вещи. Когда открылась дверь, все попрощались с ним за руку, а Глаз, попрощавшись последним, вдарил ему по заднице коцем. Дверь захлопнулась. Человека выпускали на свободу. Как-то на прогулке Глаз услышал за стеной визг. -- Бабы! Когда дубак, ходивший по трапу поверху прогулочных двориков, ушел в другой конец, Глаз крикнул: -- Девочки, как дела? -- Дела -- хорошо, но без мужиков -- плохо,-- ответил из соседнего дворика звонкий девичий голос. -- Щас я к вам перелезу. Женщины засмеялись. Они приняли это за шутку. Еще не на всех прогулочных двориках сверху была натянута сетка. В дворике, где гуляли менты, сетки не было. -- Подсадите, чтоб я за верх стены зацепился,-- сказал Глаз.-- У баб вроде тоже нет сетки. Женщин было четыре. Две совсем молоденькие, две постарше. -- Открывай третий! Камбала перелазит к женщинам! -- раздался свисток и крик надзирателя. Дворик открыли. Глаз спрыгнул. Его повели в карцер. -- Сейчас в карцере сидит молодая. За пять суток вдоволь с ней наговоришься,-- сказал дубак. -- В каком карцере? -- В пятом. Глаза закрыли в четвертый. Когда дубаки ушли, Глаз крикнул: -- Пятый карцер! Девушка, как настроение? Он стоял у самой двери и слушал. Девушка в своем карцере тоже подошла к двери и ответила: -- Настроение бодрое, еще сутки остались. А откуда ты знаешь, что я в пятом сижу? -- Мне дубак сказал, когда вел. -- За что тебя? -- Если б ты знала, за что,-- Глаз засмеялся,-- из-за тебя. -- Я серьезно спрашиваю. -- Я на прогулке перелазил через стену к женщинам. -- А ты отчаянный. Сколько тебе дали? -- Пять суток. -- Что мало? -- Я малолетка. -- Осужденный? -- Нет, под следствием. А тебя за что в карцер? -- Да в камере там... -- А в тюрьму за что попала? -- Гуляли у подружки. Пришел ее сосед. Мент. Следователь Сел с нами. Начал ко мне приставать. Я его бутылкой по голове. -- Пустой? -- Полной. -- Ты тоже по малолетке? -- Нет. Мне девятнадцать. -- Скоро суд? -- Скоро. -- Хватит разговаривать! -- закричал дубак. -- Старшой, мне сегодня положено. -- А я говорю -- хватит. А то еще пять суток добавим. Дубак ушел. -- Девушка, тебя как зовут? -- Люся. -- Меня Коля. Будем знакомы. Ты откуда сама? -- Из Тюмени. "Наверное, красивая, раз следователь клинья бил". -- Люся, а ты смелая девушка, молодец. -- А ты, раз перелазил через стену, чересчур отчаянный. -- Люся,-- как можно нежнее сказал Глаз. -- Что? -- Ты хотела б, чтоб меня к тебе посадили? -- Очень. Но это невозможно. -- Сильно хочешь? Люся молчала. -- Спрашиваешь. Еще как. -- Я сейчас стену сломаю. Ты только отойди от нее, а то кирпичами придавит. -- Ты, парень, огонь. Но не горячи себя, так лучше. -- Камбала, хватит кричать,-- тихо сказал, открыв кормушку, дубак.--Если молчать не будешь, я скажу Люсе, что у тебя один глаз. Глаз чуть не заплакал. Давно, еще в Одляне, он решил, что, когда освободится, замочит двух козлов, которые ему, шестилетнему, выбили из ружья глаз. "Я разыщу их, сволочей, и прикончу". Вечером, когда дубаки сменились, Глаз опять заговорил с Люсей. Почитал ей стихи, а ее попросил спеть песню. У нее был высокий голос, и петь она умела. -- Коля, когда освободишься, можешь в гости зайти. -- Люсенька, я не знаю, сколько мне дадут. У меня статья сто сорок шестая. Дадут около десяти. Ты меня сто раз забудешь. На следующий день Люсю из карцера освободили. Она крикнула Глазу: "До свидания!" -- и застучала каблучками по бетонному полу. Глаза вызвал на допрос старший следователь особого отдела управления внутренних дел Эмиргалиев. За столом сидел седоватый подполковник с узким разрезом глаз. Лицо рябое и некрасивое. -- Я занимаюсь твоим побегом. Больше в побег не пойдешь? -- Пойду,-- не думая ответил Глаз. -- Я взял уже показания у милиционеров, которые тебя конвоировали. Теперь ты расскажи, как было дело. -- Показания я вам сейчас дам, а вы скажите: что будет Колесову за то, что он меня продырявил? -- Да ничего, наверное, не будет. -- Это почему? -- Он же стрелял в тебя, не зная, что бежит малолетка. -- Как же это "не зная"? -- возмутился Глаз.-- Я, прежде чем побежать, крикнул: "Не стрелять-- бежит малолетка!" -- Колосов мне этого не сказал. Я весь конвой допрашивал, и никто не сказал, что ты это крикнул. -- Вы их в больницу всех сводите. -- Зачем? -- А проверьте их слух. Они что -- глухие? Если они не слышали, что я кричал "не стрелять--бежит малолетка", тогда давайте допрашивайте весь этап. Двадцать восемь человек было. Они-то, я надеюсь, не глухие. -- Кричал или не кричал -- какая разница? Ты ведь живой остался. -- Ну и шустрый вы, товарищ подполковник. Разница есть. По советскому законодательству в малолеток и беременных женщин стрелять нельзя, если они идут в побег. А в меня стреляли. Я вот нарушил закон -- меня посадили. Он нарушил закон -- пусть его тоже судят. -- Твое преступление -- разбой -- все равно побег перетягивает. Лишнего сроку за побег тебе не дадут. Глаз, не читая протокол, расписался. -- Защищайте их, защищайте. Рука руку моет. Чума на вас всех... Вскоре Глаз вновь загремел в карцер. И к нему посадили малолетку. От него он узнал, что в корпусе малолеток Глазом пугают шустряков. "Вот посажу, кто шустрит, в карцер к Камбале, покажет он вам, что такое тюрьма",-- запугивал пацанов корпусной с шишкой на скуле. Глаз от парня узнал, что Гена Медведев, подельник, сидит в шестьдесят второй камере. "А что, если попытаться в шестьдесят вторую попасть?" Через пять суток за Глазом пришел разводящий. Не тот, что уводил его. В коридоре разводящий спросил; -- Ты в какой камере сейчас? -- В шестьдесят второй,-- спокойно ответил Глаз. -- Так ты же у взрослых вроде сидел? -- Сидел я у взрослых, сидел у малолеток, снова у взрослых и опять к малолеткам попал. -- А не врешь? -- Что мне врать? Ты же в карточке сверишься. Разводящий повел Глаза на второй этаж. -- Здорово, ребята, вот и отсидел я пять суток!-- заорал, переступив порог камеры, Глаз. Малолетки уставились на Глаза. Одет он был не так, как они. На нем были солдатские галифе, из-под куртки выглядывала тельняшка, на голове -- зековская расшитая кепка. Разводящий стоял в дверях, а Глаз подошел к малолетке, который стоял ближе всех к двери, хлопнул его по плечу: "Здорово, Толя" -- и затряс обалдевшему пацану руку. Разводящий не решался захлопнуть дверь, и Глаз, чувствуя на себе его взгляд, сделал шаг ко второму. "Братан, здорово, чего такой грустный?" -- и, выпустив очумевшего пацана из объятий, повернулся ко всем ребятам. -- Ну, как вы без меня? Все молчали, и разводящий спросил: -- Он сидел у вас в камере? Стоя спиной к разводящему, Глаз моргнул пацанам. Его поняли. -- Сидел он. -- Конечно. -- Да, он с нашей камеры. Разводящий захлопнул дверь и пошел сверяться в картотеке. Только теперь Глаз заметил Гену Медведева. Он стоял возле шконки в углу камеры. -- Привет. -- Здорово. -- Как живешь? -- спросил Глаз громче, чтобы слышали ребята. Он рассчитывал, что если Генка живет не очень хорошо, то визит Глаза должен изменить отношение к парню. -- Хорошо,-- негромко ответил Гена. -- Как у тебя дела? -- тихо спросил Глаз. -- Плохо. Мишка колонулся. Они все знают. -- Так... В какой камере Робка? -- В шестьдесят четвертой. Благодаря тюремному телефону Глаз знал, что не так давно из зоны в тюрьму привезли его второго подельника Робку Майера, а Робке в колонии оставалось жить всего два дня до досрочного освобождения, и его забрали на этап, на раскрутку. По вине Глаза вместо свободы Робку раскрутят, и Глаз решил, если удастся переговорить с Генкой, отшить Робку. Взять преступление на двоих. -- Я сейчас с ним перебазарю,-- зашептал Глаз,-- а не успею -- за мной сейчас придут,--тогда передай ему, чтоб отказывался. Ты сказал, что он с нами был? -- Они об этом сами знали. -- Ты это же показал? -- Куда мне было деваться? -- Ну ничего, откажешься от показаний. Глаз залез под шконку -- трубы отопления в корпусе малолеток проходили над полом -- и только переговорил с Робкой, как открылась дверь и разводящий крикнул: -- Петров, на выход! Дойдя до дверей, Глаз обернулся. Пацаны все так же молча стояли и смотрели на него. Он поднял вверх правую руку и, сказав: "Покедова", вышел из камеры. Разводящий поругал Глаза за обман и отвел к шустрякам. Еще с месяц назад воспитатели убрали из нескольких камер самых отчаянных парней и посадили всех в одну. Глаз оказался в этой камере шестым. Четверо были тюменские, а Глаз и еще один парень, по кличке Подвал, у которого одна нога была сухая и он без костылей ходить не мог,-- из районов. Малолетки о Глазе были наслышаны. Они представляли его здоровым и сильным и сейчас были разочарованы. Через несколько дней пацаны стали Глаза игнорировать. Не замечают его -- и все. Они, городские, лично знавшие всю блатню города Тюмени, должны перед ним преклоняться? Нет, не бывать такому. И его, деревенского, неизвестно как вышедшего в шустряки, они и за равного принимать не будут. Парни были самоуверенны и зоны не боялись. На свободе шустрили, думали они, в тюрьме живем отлично и в зоне не пропадем. Иногда они просили Глаза рассказать о зоне. А раз Масло -- тюменский парень, на свободе не в меру шустривший, хотя и был щупленький и ростом не выше Глаза,-- спросил; -- А сам-то ты как в зоне жил? Вором? Или в активе был? -- Как я жил? Вором не был. В активе тоже не состоял. Вы что, думаете, если придете на зону, сразу ворами станете или лычку рога прицепите? В камере кончилось курево, и ребята попросили его у старшего воспитателя майора Рябчика. Но он принес мало, и парни взбунтовались. Отличился Глаз, и его вновь бросили в карцер. Через пять суток разводящий пришел за ним, но повел Глаза не в камеру, а на склад. Глаз получил постельные принадлежности, и разводящий привел его снова к карцеру. -- А почему снова в карцер? -- Будешь сидеть на общих основаниях. "Скорее бы на этап забрали,--думал Глаз.--Только этап и спасет меня от этого вонючего карцера. Скорей бы..." И правда, будто Бог услышал Глаза: на другой день его забрали на этап. Какая радость! Конец карцеру! Да здравствует родная КПЗ! "Улица, улица, я увижу тебя из окна "воронка"!". Глаза привезли в милицию на закрытие дела. В кабинете сидели Бородин и следователь прокуратуры Иконников. Иконников еще больше поседел. Глаз щелкнул каблуками: -- Солдат армии войска польского прибыл.-- И без приглашения сел на стул.-- Федор Исакович, что же вы Пальцева Юру, друга своего и соратника, на полтора года упрятали! Не-хо-ро-шо. -- Ты с ним сидел? -- спросил Бородин. -- Я вот снял с него тельняшку и галифе, обратили внимание? В тюрьме у Юры житуха плохая. Зашибают его. Переживает он сильно и почти ничего не ест. Боюсь, помрет с голоду. Не выдержать ему полтора года. -- Ты же выдержал. Скоро полтора года будет. Выдержит и он. Бородин вышел. Иконников стал брать у Глаза последние показания. Прижатый признаниями Мишки Павленко, Глаз признался в совершении разбоя. Он только сказал, что преступление они совершили вдвоем, с Генкой Медведевым. Робки Майера с ними не было. После допроса Глаза завели в кабинет начальника милиции. Начальник милиции сидел за столом, за другим -- Бородин. Около окна стоял прокурор района и курил. -- Ну как, Колька, твое здоровье? -- улыбнулся прокурор. -- Как здоровье? Вы лучше скажите, что Колесову будет за то, что в малолетку стрелял? -- Колесову дали строгий выговор за то, что он тебя не убил.-- Прокурор беззлобно рассмеялся. Закрытие дела Глаз подписал. Со следствием он согласен. На этот раз уголовный розыск сработал четко и претензий у него не было. Мент повел Глаза в камеру, обнявши его -- он боялся, чтоб Глаз не ломанулся, когда они будут проходить мимо выхода. Пока мент вел его по коридорам, Глаз шарил в карманах его кителя прямо на виду у посетителей. Он вытащил у него пачку "Беломора" и с ней зашел в камеру. Угостил зеков. Похвастал, где взял пачку. В камере была интересная личность -- рецидивист Никита. Из пятидесяти лет он около половины просидел в лагерях и чего только о зонах не рассказывал. Заговорили об Александре Матросове. -- Прежде чем базарить об Александре Матросове, надо знать, кто он был. Он в зоне сидел, на малолетке. В Уфе. Его там страшно зашибали. Вон спросите у Глаза, как на малолетках ушибают. Там все на кулаке держится. Так вот, Сашу в зоне били по-черному. Он с полов не слазил. И рад был, когда на фронт попал. Я с ним в одной зоне не был. Но кент мой, Спелый, с ним вместе в Уфе сидел. И он рассказывал, как опустили в зоне пацана. Вас бы вот с годик-другой подуплить, а потом отправить на фронт и отдать приказ уничтожить дот. А ведь как получается: парня били в зоне, а потом, когда он совершил подвиг, эту зону, где у него здоровье отнимали, назвали его именем. Уфимская малолетка имени Александра Матросова {sup}2{/sup}. [{sup}2{/sup} В настоящее время уфимская воспитательно-трудовая колония имени Александра Матросова расформирована. На ее территории создан учебный комбинат управления внутренних дел.] Знаешь, Глаз, эту зону? -- Знаю,-- ответил он,-- я в Одляне сидел, а Матросова от нас недалеко была. Она показательная. У нас кулак сильный был, а в матросовской, говорят, еще сильнее. Однажды, когда заключенных повели на оправку, Глаз увидел в конвое старшего лейтенанта Колесова. Глаз шел последним. За ним следовал Колесов. Глаз обернулся. -- Я думал, по тебе панихиду справляют. Живучий ты, падла. Колесов дождался, пока заключенные зашли в камеру, и дернул Глаза за руку. -- Стой! Ты, сволочь, если будешь так говорить, я тебя,-- он судорожно схватился за кобуру, расстегнул ее, но вытаскивать пистолет не стал,-- пристрелю. Глаз зашел в камеру и подумал: "Вот сука, даже обругать его, козла, нельзя. Псих он, что ли? Еще и правда пристрелит". Вскоре Глаза забрали на этап, В тюрьме его бросили в старинный корпус на третий этаж, в угловую камеру к взрослякам. В камеру набили столько народу, что и на полу места хватать не стало. Среди новичков было несколько бичей. С самым молодым из них Глаз часто разговаривал. Он был тюменский. Несколько лет нигде не работал, разъезжая по городам. Но от Тюмени он далеко не уезжал. Его в камере прозвали ББС -- бич ближнего следования. ББС было двадцать с небольшим. Он был высокий, крепкий парень. Жажда приключений тянула его в поездки. Он курсировал в Свердловск, Челябинск, Омск. Потом возвращался домой. К матери. Отсыпался, отъедался и снова уезжал. За бродяжничество его наконец посадили. Другой бич в камере был лет тридцати пяти. Он разошелся с женой, оставил ей квартиру и стал бродяжить. Он объехал пол Советского Союза, добывая на еду случайными заработками. Этого бича прозвали БДС -- бич дальнего следования. Но был в камере бич бичам, лет сорока разбитной мужчина, объехавший за свою жизнь все республики. Не было места на карте, где бы он не был. Этот в отличие от других на работу иногда устраивался, чтоб была отметка в трудовой книжке и в паспорте. Бродяжил он более десяти лет. Он был черный, как негр,-- его нажгло солнце юга. На лето он чаще приезжал в Сибирь, а на зиму отчаливал на юг, к теплу. Он гордился тем, что бродяжил и мог в камере дать отпор любому. Бичей в тюрьме не любили. Они были все грязные, и у многих, когда с них состригали шевелюры, копна волос на полу шевелилась от вшей. В камере с ними никто не кентовался. Бичи были посмешищем зеков и надзирателей. Прожженного бича прозвали БОН -- бич особого назначения. По виду никто не мог сказать, что он бич. Одевался он не хуже других, и вшей у него не было. Говорили, что старые, немощные бичи на зиму стараются попасть в тюрьму, где их будут кормить. А к лету они выйдут на свободу. Так это было или не так, но Глаз таких бичей не встречал, кто бы добровольно пришел в тюрьму. Еще про бичей говорили, что, когда осенью 1967 года объявили амнистию, многие бичи плакали. На зиму их выгоняли на улицу. В камере сидел мужчина из Голышманова. Украинец. Дима Моторный. Он попался за частнопредпринимательскую деятельность. На свободе он работал в телерадиоателье. Дима писал стихи. Как-то Моторный написал стих про бичей и дал прочитать Глазу. Глазу стих понравился, он за день выучил его и стал громко читать: Над Тюменью утро наступает, И мороз становится сильней, С теплотрасс на промысел вылазят Оборванных несколько бичей. Главный бич остался в теплотрассе, Он боится выйти на мороз, Молодым бичам дает приказы, Чтобы долю каждый ему нес. Много здесь, в Тюмени, предприятий, Где начальство радо всем бичам, Нет условий для своих рабочих, А бичами выполняют план. Так, в тюменском мясокомбинате На работу всех бичей берут Без прописки и без документов И расчет им сразу выдают. Кроме денег, здесь бичам приволье, Колбасы хоть вволю поедят И еще берут мясопродукты, Чтоб на водку просто променять. Надо вам кончать, бичи, бродяжить, На исходе ведь двадцатый век, Приобщайтесь вы к нормальной жизни. Как живет советский человек. Зеки забалдели. Над бичами ловили "ха-ха". Сильнее всех бичей глотку драл БОН. -- Ты про себя напиши! Что ты про нас пишешь? Бичи стали ненавидеть Глаза. Глаз расписался, что числится за прокурором, а потом -- за судом, и его повезли на суд. В этапке он встретился с Геной Медведевым, а Робки Майера не было. Значит, решили они, его отправили раньше. С Геной он договорился, что кражу в старозаимковской школе Гена берет на себя. В КПЗ их посадили в разные камеры. Глаз попал к знакомым по прошлым этапам. От них он узнал, что сын начальника управления внутренних дел за изнасилование попал в тюрьму. Роберт сидел через стенку. Вечером дежурный по КПЗ сказал, что завтра им на суд. Перед сном Глаз побрызгал на брюки воды, расстелил их на нары, положил на них пальто и лег спать. Утром он вытащил их из-под себя -- брюки кое-где морщились, но стрелки делали вид. После завтрака Глаз закурил и стал ждать, когда крикнут на выход. Вот и голос дежурного. -- Ну, сколько тебе дадут,-- спросили мужики,-- как думаешь? Глаз окинул камеру взглядом, явно не желая отвечать, знал -- влепят ему чуть не на всю катушку. Он посмотрел на стены, дверь, потолок, остановил взгляд на стене. Там то ли кровью, то ли краской была жирно выведена восьмерка. Он указал на нее пальцем: -- Вот сколько. Робку выпутывать Глазу с Генкой не пришлось: на следствии он признался. Глазу и Роберту отшили статью восемьдесят девятую, а всем троим сняли девяносто шестую по амнистии. Приговор был справедлив: Глазу--восемь лет усиленного режима, Роберту--семь, а Гене -- шесть. У Глаза и Роберта первое наказание -- по три года -- вошло в новый срок. До звонка Глазу оставалось шесть с половиной. В этот день он мало разговаривал с мужиками. Лежал на нарах и переживал. Хоть он и ждал, что ему примерно столько дадут, но все же до суда он был веселый. Срок -- восемь лет -- парализовал на некоторое время резвость Глаза. Надо теперь привыкнуть. Все же восемь лет. Глаз посчитал, сколько же ему будет, когда он освободится. Выходило двадцать три с половиной. Вера, конечно, к этому времени выйдет замуж. И у нее будет ребенок. "Эх ты, Вера, Верочка, я тебя потерял. Никогда ты не будешь моей. Но ничего, может, она к этому времени и не выйдет замуж. Ей тогда будет... так, двадцать два года. Ведь не все же до двадцати двух выскакивают. Бывает, и в тридцать лет в первый раз замуж выходят. Конечно, она тогда будет не девушка. Да ведь она красивая, ее, конечно, возьмут замуж. Не просидит она до двадцати двух". Он закрыл глаза, представил Веру, и ему захотелось взять ее смуглую руку в свою. Но даже в мечтах его рука не может дотянуться до Веры. Он делает последнее усилие и вот... коснулся! Он держит в своей, он гладит Верину руку. Но Вера непроницаема, она не улыбается, она с удивлением смотрит на него. "Боже,-- подумал Глаз,-- когда же я наяву возьму тебя за руку?.. Верочка,-- повторял он это имя как заклинание,--Вера!.." Когда он думал о Вере, в его мыслях не пробегало ни одного блатного слова. Так прошел день. Первый день после оглашения приговора. "Восемь лет,-- подумал Глаз, когда утром проснулся.-- Ну и х.. на вас. Отсижу". После обеда дверь камеры открылась. На пороге стоял, закрыв проем двери массивным телом, начальник КПЗ старший сержант Морозов. -- Петров,-- сказал он,-- мы сейчас к вам малолетку посадим, смотри не учи его чему не надо и не смейся над ним. Он с деревни. Первый раз попал. Новичок в камере -- это свежий глоток воздуха. Новичок -- это воля. Новичок, а если он по первой ходке да еще деревенский да смешной,-- это "ха-ха" до колик в животе. Морозов освободил проем, и в камеру шустро вошел старик. Он был в расстегнутом зимнем пальто, в руках держал шапку. Камера встретила его взрывом хохота. Глаз быстрее пули соскочил с нар и кинулся к деду. -- Дедуля, родной, здравствуй! За что тебя замели? -- Замели? -- переспросил дед, шаря по камере бледными, выцветшими и плохо видящими глазами.-- По сто восьмой я. -- По сто восьмой! За мокрое, значит,-- тише сказал Глаз и попятился от старика. -- Ты не пугайся, внучок, я только по первой части. -- А-а-а, я-то думал, ты по второй. Морозов закрыл дверь, но от нее не отошел, а стоял и слушал. Он любил пошутить и подобные сцены никогда не пропускал. -- Ты че, дедуля, старуху хотел замочить? -- спросил Глаз. -- Не-е, молодуху. Старуху-то я давно похоронил. Царство ей небесное.-- Старик снял пальто и расстелил на нарах. -- Дедуля, а тебя что, с Севера пригнали? -- Что ты? -- Да на дворе лето, а ты в зимнем пальто. -- Перин в каталажках еще не стелют. Лежать-то на нарах жестко. -- О-о, ты продуманный дед. Дедуля заулыбался. -- Так скажи, за что же тебя? -- не унимался Глаз. Дед сел на нары. -- Да соседку свою, Нюрку, из ружья пугнул. -- Вот это да, дед! Ты в камеру с собой ружье не принес? -- Не-е.-- Дед засмеялся. -- Что же ты на Нюрку-то осерчал? -- Я на разъезде живу. У меня кроликов полно. Болыпе сотни. Летом они разбежались по лесу и шастали, как зайцы. А Нюрка с хахалем ловили их. Да хер с имя, не жалко мне их. Но они же мне и сто грамм никогда не нальют, даже если я и с похмелья. А тут я напился. Крепко. Смотрю -- идет Нюрка. Я взял ружье да и на крыльцо. И трахнул перед ней в землю. А одна дробина, окаянная, в м.... залетела. Зеки от смеха затряслись на нарах, а Глаз сказал: -- Тебе еще одна статья будет. -- Какая? -- Сто семнадцатая. В камере опять загоготали. -- Это что за статья? Я новый кодекс не знаю. -- Это, дедуля, из-на-си-ло-ва-ние. Дед понял шутку и засмеялся. -- Дедуля, ты сказал, что новый кодекс не знаешь. А ты что, старый хорошо знал? -- Старый? Знал. Старый все знали. -- Ты в первый раз попал? -- В первый...--дед сделал паузу,--до войны. В камере опять засмеялись. -- Охо! Ты сколько лет в тюрьме не был. Соскучился, наверное? -- Аха. Все спал и ее, родную, видел. -- Так, значит, ты еще до войны сидел. -- Сидел. И до той и до этой. -- До какой той? -- Да что с германцем была. -- А, четырнадцатого года. Вот это да! -- воскликнул Глаз.-- Неужто правда? А в каком году тебя в первый раз посадили? -- В девятьсот пятом. -- А сколько ты всего раз в тюрьме был? -- В тюрьме я три раза был. Да раз в Красной Армии. -- А с какого ты года? -- С тыща восемьсот восемьдесят девятого. Я взял обязательство до ста лет жить. -- В тюрьме, что ли? -- Почему в тюрьме? Я еще освобожусь. Поживу на свободе. Девок попорчу. Отмечу сто лет -- и тогда на покой. -- Это что, дед, тебе в этом году восемьдесят было? -- Будет. В тюрьме буду праздновать. Я родился в октябре. С приходом деда в камере стало веселее. Дед болтал не меньше Глаза. За свою жизнь он отсидел около пятнадцати лет, и тюрьма для него -- дом родной. -- Дед,-- спросил как-то Глаз,-- а ты на войне воевал? -- Нет. Меня в тридцать седьмом посадили. -- Слушай, дедуля. Первый раз ты попал в тюрьму в девятьсот пятом, второй -- в четырнадцатом, третий -- в тридцать седьмом. Что же это получается? Перед войной ты в тюрьму садился, чтоб живым остаться? -- А ты как думал. В тюрьме я от мобилизации освобожден.-- Дед засмеялся. -- Дедуля, а расскажи, как ты в Красной Армии воевал. -- Я у Буденного воевал.-- Дед оживился.-- Когда меня стали забирать, я взял с собой фотографию. Я на ней вместе с Буденным. -- Так что, фотография здесь, в КПЗ? -- Здесь. Глаз метнулся к дверям. Постучал. Позвал начальника КПЗ. Пришел Морозов. -- Слушай, Валентин. Дед говорит, что воевал вместе с Буденным и у него с собой фотография есть. Правда это? -- Правда. -- Покажи фотографию. -- Да ну тебя. Вся камера стала просить Морозова, и Валентин сдался. На фотографии и правда дед был сфотографирован с Буденным и красноармейцами. -- Мы с Буденным не только вместе воевали, но и по девкам ходили. -- С Буденным?! -- С Буденным. -- По девкам? -- По девкам. Я его старше был. Буденный-то меня моложе. -- Так слушай, дед. Тебе все же статью сто семнадцатую пришить надо. С Буденным ты вместе девок портил. Это что же, если возбудят против вас дело, Буденный будет твоим подельником? Это неплохо. Пиши явку с повинной. Так и так, с Буденным мы девок того. Тебе все равно за это срок не дадут. Буденного-то не тронут, и он тебя вообще отмажет. И ты на волю выйдешь. Перед этапом Глазу дали свиданку. Он повидался с матерью и отцом. Они принесли ему здоровенный кешель еды. И через день его отправили в тюрьму. В тюрьме Глаза посадили во вновь сформированную камеру шустряков. Она находилась на первом этаже трехэтажного корпуса, где сидели смертники, особняки, строгачи. В камере были два знакомых парня: Масло и Подвал. Они встретили его без особой радости, поздоровались за руку и спросили, сколько дали. Камера была сырая. Сводчатые потолки наводили тоску. Казалось, тебя заперли в средневековую башню и придется сидеть всю жизнь. Ребята решили вырваться из этой мрачной камеры любыми средствами. Если их не переведут, они устроят бардак, перевернут все шконки, побросают в кучу матрацы, а если и после этого не переведут, разобьют в раме стекла, сломают стол, вышибут волчок и все вместе будут барабанить в дверь. Так предложил Глаз, и ребята согласились: или для всех карцер, или другая камера. Вечером во время поверки Глаз спросил у корпусного с шишкой на скуле: -- Старшина, что же нас в такую камеру, как рецидивистов, заперли? -- А ты и есть рецидивист. -- Я не рецидивист, я малолетка. -- Дважды судимый, восемь лет сроку -- без пяти минут рецидивист. -- Старшина, доложи завтра утром начальству, что я и вся камера просим, чтоб нас отсюда перевели. В любую камеру. Кроме первого этажа. -- Ишь ты, сукач, чего захотел. -- Что, что ты сказал? -- Сукач, говорю. -- Это кто же сукач? -- Сукач -- ты. -- Я не сукач, ты -- сукач. Корпусной с дежурным вышли из камеры, а корпусной, выходя, все повторял одно и то же слово: "Сукач, сукач, сукач". -- Что же это он тебя сукачом называет? -- спросил Масло Глаза. -- Поиздеваться, сволочь, захотел. Глазу было не по себе -- его назвали сукачом. На другой день Масло, сев на шконку Глаза, спросил: -- Глаз, а правда ты не сукач, не наседка? Почему это тебя так по камерам гоняют? -- Масло, в натуре, ты думай, что говоришь. Какой я наседка? Меня вызвали с зоны и добавили пять лет. Ты что, охерел? Масло это сказал так, чтобы потравить Глаза, авторитет Глаза в тюрьме его задевал. Когда в камеру зашел старший воспитатель майор Рябчик и ребята опять загалдели, что сидеть в этой камере не хотят, что устроят кипеш, если их не переведут, Глаз стоял и молчал. -- Ну, Петров, как дела? Что молчишь? -- спросил Рябчик. -- А что мне говорить? Все сказано. Если нашу просьбу не выполните, тогда заговорю я. -- Ишь ты, заговоришь. Ты что из себя блатного корчишь? Вспомни, как в прошлом году, когда ты сидел в тюрьме в первый раз, ты валялся на полу.-- И Рябчик кивнул на дверь. Кивок можно было понять так, что Глаз валялся возле параши. -- Когда это я на полу валялся? -- повысил голос Глаз. -- А когда обход врача был, ты на полу лежал. -- А-а, да. Лежал я на полу. Но ведь я ради потехи лег, показать врачу, что я больной и мне назад в камеру не зайти. -- Вот видишь, вспомнил. А говоришь -- не валялся. Разве любой уважающий себя урка ляжет на пол? Рябчик пошел на выход. Но перед дверью обернулся. -- Какой ты урка, ты утка, наседка, Дверь захлопнулась, и Масло сразу накинулся на Глаза: -- Вот и Рябчик говорит, что ты наседка. Да еще на полу валялся. Глаз был потрясен. Рябчик, майор, старший воспитатель, тоже назвал его наседкой. Что такое? Будто все сговорились против него. Глаз сдержал гнев и ответил: -- Если я на самом деле наседка, тюремное начальство разве об этом скажет? Да вы что! Настоящую наседку они оберегают, как родного ребенка. -- А откуда он мог это взять? -- Масло, разве ты не знаешь Рябчика? У него же привычка: подойдет к камере, приоткроет волчок, смотрит и слушает. Ты же во всю глотку орал, не наседка ли я. А он тут и зашел. От тебя и услышал. Ты вяжи этот базар. -- Ладно, не ори, в натуре, на меня. Давай ребят спросим, что они теперь о тебе думают после этого. Подвал и еще двое парней высказались против Глаза, а еще двое сказали, что трудно в этом разобраться. Ведь на него говорят тюремщики. Камера разделилась. Положение получилось нехорошее. Как-то надо выкручиваться. Масло пер на него, и дело могло дойти до драки. "Так,--подумал Глаз,-- если Масло кинется на меня, за него, наверное, все пацаны пойдут. Они же друг друга хорошо знают. Хотя эти двое и не катят на меня бочку. Но в драке я буду один. Что ж, схвачусь с четырьмя, Подвал не в счет. Жить с клеймом наседки не буду. Здоровых сильно нет, я, пожалуй, с ними справлюсь, если зараз не кинутся. Если Масло вначале прыгнет один, я отоварю его и отскочу к дверям. Возьму тазик и швабру. Полезут -- одного отоварю все равно. Потом, конечно, тазик и швабру вышибут. Но двое точно будут валяться на полу. С двумя пластанемся на руках. Пусть мне перепадет. X.. с ним. А если свалить с ходу Масло и еще вон того, поздоровее, то остальные и не полезут". Масло заколебался--двое не поддержали. Он залез на шконку и оттуда честил Глаза. А Глаз сел на свою и ему не спускал. А тут -- обед. Через день ребят разбросали по разным камерам, а Глаза опять посадили к взрослякам, в камеру, которая находилась в одном коридоре с тюремным складом. Окно камеры выходило на тюремный забор, и на окнах не было жалюзи. О, блаженство! -- на небо можно смотреть сколько хочешь. Если пролетал самолет, Глаз провожал его взглядом, пока тот не скрывался за запреткой. Мужикам Глаз на второй день продемонстрировал фокус: на спор присел тысячу раз. В камере охнули, и проигравший откатал его на плечах пятьдесят раз. Наискосок от окна камеры малолетки днем сколачивали ящики, и Глаз как-то заметил знакомого. Он сидел с ним в камере, из которой хотели идти в побег. -- Сокол! -- крикнул Глаз в окно. Сокол, перестав колотить, посмотрел на окно. Глаз крикнул еще раз. Сокол, позыркав по сторонам, подбежал к окну. -- Здорово, Глаз. -- Привет. Вас что, на ящики стали водить? -- Да, мы Рябчику все уши прожужжали, чтоб нам в камеру какую-нибудь работу дали. Работу в камере не нашли, теперь на улицу водят. На ящики. Тебе сколько дали? -- Восемь. А тебе? -- Десять. Нас тут чуть не полкамеры, в которой мы тогда сидели. Они там дальше колотят, тебе не видно. Ну ладно, я пошел, а то не дай бог заметят. На ящики водили не все камеры малолеток, а лишь тех, в которых был порядок. И только осужденных. Малолетки из пятьдесят четвертой кричали Глазу, чтоб он просился к ним. Но он не надеялся, что его переведут. А как заманчиво ходить на тюремный двор и колотить ящики. Несколько часов в день--на улице. "И потом,-- размышлял Глаз,-- ящики грузят на машины, а машины выезжают за ворота, на волю. Можно залезть в ящик, другим накроют -- и я на свободе. Вот здорово! Ну ладно, выскочу я на свободу. Куда средь бела дня деться? Я же в тюремной робе. (Глазу еще перед судом запретили ходить в галифе и тельняшке.) На свободе в такой никто не ходит. Даже грузчики или чернорабочие... Значит, так: до темноты где-то отсижусь, а потом с какого-нибудь пацана сниму одежду. Тогда можно срываться. Прицепиться к поезду и мотануть в любую сторону. А может, лучше выехать из Тюмени на машине. Поднять руку за городом -- и привет Тюмени. Нет, вообще-то за городом голосовать нельзя. И с машиной лучше не связываться. На поезде надо. Конечно, на поезде. Точно". Глаза потянуло к малолеткам -- перспектива побега жгла душу. Он взял у дубака лист бумаги и ручку с чернильницей, сел за стол, закурил и в правом верхнем углу листа написал: "Начальнику следственного изолятора подполковнику Луговскому от осужденного Петрова Н. А., сидящего в камере No 82". Пустив на лист дым, он посредине крупно вывел: "ЗАЯВЛЕНИЕ",-- и, почесав за ухом, принялся с ошибками писать: "Вот, товарищ подполковник, в какой я по счету камере сижу, я и не помню. Все время меня переводят из одной камеры в другую. А за что? За нарушения. Да, я нарушаю режим. Но ведь я это делаю от скуки. Уж больше полгода я сижу в тюрьме. А чем здесь можно заниматься? Да ничем. Потому я и нарушаю режим. Я прошу Вас, переведите меня к малолеткам в 54 камеру. 54 камера на хорошем счету. А меня всегда садят в камеры, где нет порядка. А вот посадите в 54, где есть порядок, и я буду сидеть, как все, спокойно. Я к Вам обращаюсь в первый раз и потому говорю, что нарушать режим не буду. Прошу поверить". Глаз размашисто подписал заявление и отдал дежурному. На следующий день в кормушку крикнули: -- Петров, с вещами! Когда Глаз скатал матрац, к нему подошел парень по кличке Стефан. Сидел он за хулиганство. Был он крепкий, сильный. В Тюмени в районе, где он жил, Стефан держал мазу. Однажды он схлестнулся сразу с четырьмя. Они его не смогли одолеть, и один из них пырнул Стефана ножом. Стефан упал, а они разбежались. Его забрала "скорая помощь". В больницу к нему приходил следователь, спрашивал, знает ли он, кто его порезал. Но Стефан сказал, что не знает, а в лицо не разглядел, так как было темно. Когда Стефан выздоровел, он встретил того, кто его подколол, и отделал, чтоб помнил. Но тот заявил в милицию, и Стефану за хулиганство дали три года. Суд не взял во внимание, что Стефану была нанесена потерпевшим ножевая рана. Стефан с Глазом тоже спорил на приседания и, как все, проиграл. Сейчас Стефан подошел к Глазу и сказал: -- Глаз, мне бы очень хотелось на тебя посмотреть, когда ты освободишься. Каким ты станешь? Пятьдесят четвертая встретила Глаза ликованием. Вечером он читал стихи. К этому времени он выучил много новых. Знал целые поэмы. Парни балдели. Когда камеру на следующий день повели на прогулку, малолетка -- а его звали Вова Коваленко -- подбежал к трехэтажному корпусу, к окну полуподвального этажа, и крикнул: -- Батек, привет! -- А-а, сынок, здравствуй,--ответил из окошка мужской голос. Здесь, в прогулочном дворике, Глаз узнал, что Вовкин отец сидит в камере смертников. Он приговорен к расстрелу. Приговор еще не утвердили. Поработав на ящиках, Глаз увидел, что за погрузкой наблюдают внимательно, и понял, что в побег ему не уйти. С приходом Глаза порядок в пятьдесят четвертой становился все хуже и хуже: Глаз не заваривал свар, но то ли пацаны хотели перед ним показать себя, то ли одним своим присутствием Глаз вливал в них струю хулиганства. Лишь на прогулке ребята не баловались: чтоб подольше побыть на улице. В последние два дня Глаз заметил, что парни по трубам стали разговаривать чаще. И смотрели на него испытующе. К чему бы это? Развязка наступила скоро. После обеда надзиратель открыл кормушку и крикнул: -- Петров, с вещами! Глаз скатал матрац и закурил. Ребята столпились и зашептались. Один залез под шконку, переговорил с какой-то камерой и вылез. -- Глаз,-- вперед вышел парень по кличке Чока,-- объясни нам, почему тебя часто бросают из камеры в камеру. Он понял -- старая песня. -- А откуда мне знать? Спросите начальство. Вы сами меня пригласили. -- Нам передали, что ты наседка. -- Что же я могу у вас насиживать? Здесь все осужденные. Преступления у всех раскрыты. -- Но ты сидел в разных камерах и под следствием. Сидел со взросляками. Сидел с Толей Паниным, который шел в несознанку по мокряку. Тебя из его камеры перебросили в другую. А ты знаешь, что Толю раскрутили и скоро будет суд? Ему могут дать вышак. Здесь, на малолетке, сидит его брат. Мы сейчас с ним разговаривали. Он да еще кое-кто просят набить тебе харю. -- Когда я сидел с Толей Паниным, мы с ним ни о его деле, ни о моем не разговаривали. Толя что -- дурак, болтать о нераскрытом? На Глаза перло несколько человек из тех, кто не сидел с ним, когда они пытались убежать из тюрьмы. А старые знакомые вступиться не могли, раз было решение набить морду Глазу. -- Ладно, хорош базарить, а то его скоро уведут,-- сказал Чока и отошел от Глаза. Малолетки разбежались по своим шконкам, оставив Глаза возле бачка с водой. "Что же это такое,-- подумал Глаз,-- хотят набить рожу, а все попрыгали на шконки". От стола на Глаза медленно шел Алмаз. Алмаз был боксер -- ему поручили исполнить приговор. Глаз еще раз окинул взглядом пацанов, сидящих на шконках, перевел взгляд на швабру в углу, с нее на тазик под бачком с водой. "Швабра -- это ерунда,-- молниеносно заработало сознание Глаза,-- с ходу сломается. А тазик пойдет. Выплесну ему в рожу воду и рубцом тазика огрею по голове". Но тут Глаз заколебался. Ведь, прежде чем ударить Алмаза тазиком, придется окатить его помойной водой. Глаз не только зачушит Алмаза, но и зачушит ребят: брызги долетят до них. Этого пацаны ему не простят. Зачушить малолетку -- посильнее всякого удара. Вся камера взбунтуется против Глаза. Нет, водой из тазика в рожу Алмазу нельзя. А если воду вылить на пол, пропадет внезапность нападения. Алмаз изготовится. И удар не пропустит. Отскочит. Он боксер. "Будь что будет, ведь меня сейчас уведут". И Глаз остался на месте. Алмаз сработал чисто, по-боксерски. С ходу два удара в лицо. Рассек Глазу бровь. Он и еще бы ударил, но, увидев кровь, отошел. Пацаны с криками соскочили со шконок и подбежали к Глазу. Они были уверены, что он будет сопротивляться или выкинет что-нибудь такое, отчего Алмаз к нему не подступится. Но все обошлось. Глаз побит. Кто-то оторвал от газеты маленький клочок и приклеил Глазу на бровь. Кто-то обтер с лица кровь, чтоб, когда поведут, не было видно, что его побили. -- Не заложишь нас? -- спросил Чока. -- Совсем охерели? -- Глаз оглядел пацанов. -- А кто тебя знает...-- Чока помолчал.-- Надо спрятать стары. Пацаны перепрятали карты. -- Тогда и мойку перепрячьте. Я ведь знаю, где она лежит. Парни переглянулись, но лезвие перепрятывать не стали. -- Вы что, правда поверили, что я наседка? Ему никто не ответил. В коридоре забренчали ключами. -- Петров, на выход! На пороге стоял корпусной. Глаз взял под мышку матрац, а пацаны, пока он стоял спиной к корпусному, прилепили ему на бровь другой клочок бумажки. Первый уже промок от крови. -- Глаз, пока! Глаз, просись еще к нам! -- заорали пацаны. У порога Глаз обернулся к ребятам и махнул им рукой: -- Аля-улю. Глаза закрыли в камеру в основном корпусе, в полуподвальном этаже, где сидели смертники, особняки и на дураков косящие. Это была та самая камера, из которой малолетки вырвались. На другой день пришел этап с севера, и в камеру бросили новичков. Один из них был по кличке Танкист. О нем Глаз да и вся тюрьма уже слыхали. Жил он в одном из северных районов Тюменской области и работал на лесоповале на гусеничном "ЭТС". Как-то после получки он напился пьяный, и его забрали в медвытрезвитель. Утром отпустили. Но зарплату, и притом приличную -- около пятисот рублей,-- менты ему не вернули. На его требование отдать деньги они ответили, что с собой у него было около сорока рублей. Работяга затаил злобу на ментов. Однажды, подвыпив после работы, он ехал на "ЭТС" в поселок. Впереди на мотоцикле с коляской пилили два милиционера. И он погнался за ними. Дорога была плохая, и он быстро догнал мотоцикл. Менты из мотоцикла выпрыгнули, и он, проехав по нему, понесся к райотделу. Около него стоял милицейский "ГАЗ-69", и он и его раздавил. Затем, дав газу, он залетел по крыльцу в здание милиции, вышиб двери и косяки, и "ЭТС" заглох. Когда Танкист из него вылезал, то дежурный ударил его кирпичом по голове, и он потерял сознание. Танкисту за такое преступление дали двенадцать лет, из них два года крытки. Он был молодой, лет около тридцати, симпатичный и до невозможности спокойный. Открылась кормушка, и женский голос крикнул: -- Петров, подойди сюда! Глаз подбежал к кормушке. -- К тебе на свидание приехала мать,-- сказала женщина. Она всех заключенных водила на свидание. Глаз знал ее.-- Но тебя сегодня забирают на этап. К этапникам тебя посадят после свидания. А сейчас вашу камеру поведут в баню. Ты побыстрей помойся, и я тебя из бани поведу на вахту. Через несколько минут камера уже спускалась по витой лестнице. Глаз шел впереди заключенных, разговаривая с женщиной. -- Я быстро помоюсь. Вы можете сейчас на вахту и не ходить. Подождите меня. Я р-раз -- и мы пойдем. Когда шли мимо окон корпуса, Глаз решил крикнуть подельнику Роберту. Ему исполнилось восемнадцать лет, и он тоже сидел на втором этаже. -- Робка,-- закричал Глаз, когда они проходили мимо окон,-- меня забирают на этап! -- Давай, Глаз! -- услышал он крик из окошка. -- И свиданка у меня сейчас,-- добавил Глаз. Когда Глаз отвел взгляд от окна, к нему подходил начальник режима майор Прудков. -- Петров, свидание, говоришь, у тебя. Я лишаю тебя свидания. Глаз с работницей вахты стояли и смотрели на майора. Заключенные обошли их. И тут Глаз взмолился: -- Товарищ майор! Простите. Меня сегодня забирают на этап. Мать приехала -- и ни с чем уедет. Ради Бога, я сегодня последний день в тюрьме, разрешите повидать старуху. Женщина смотрела то на Глаза, то на майора. Свиданка теперь в его руках. -- Ладно,-- сказал майор,-- ведите его на свидание. -- Благодарю,-- сказал Глаз, и они с женщиной пошли к бане. Заключенные уже раздевались, когда Глаз заскочил в баню. В считанные секунды он разделся и шмыгнул в резиденцию Сиплого. -- Меня сегодня забирают на этап. И плюс сейчас иду на свиданку,-- сказал он Сиплому. -- Кто к тебе приехал? -- спросил Сиплый. -- Мать. У меня все острижено и обрито. Я пошел мыться. -- Иди,--улыбаясь, сказал Сиплый и проводил Глаза взглядом. Глаз вошел в комнату для свиданий. Туда же, с другой стороны, вошла мать. Они поздоровались. Сели на стулья. Их разделял только стол. Мать стала рассказывать об отце. Он сильно болел. На днях его парализовало. -- Долго тебе еще сидеть, Коля,--сказала мать.--Шесть с лишним лет. Ох и долго.-- Она опустила глаза, вот-вот и расплачется. -- Шесть с лишним лет -- это по концу срока. Я же малолетка, могу и раньше освободиться. У нас есть одна треть, половинка. Мне, правда, идут две трети. Это надо отсидеть пять лет и четыре месяца. А что, буду в колонии себя хорошо вести -- и освобожусь раньше. -- Будешь ли? -- переспросила мать. -- Буду. Конечно буду. Это здесь, на тюрьме, я баловался. Так это потому, что здесь заняться нечем. А на зоне я исправлюсь. Мать повеселела. Рассказала падунские новости. -- Я тебе передачу принесла. В сентябре я к тебе тоже приезжала на свидание и передачу привозила. Но ты, мне сказали, сидишь в карцере, и я уехала назад. Мне сказали, что ты что-то со шваброй сделал. Что, я не поняла. Сегодня я тебе, наверное, привезла больше пяти килограмм. Не пропустят больше-то? Глаз взглянул на женщину и спросил: -- Если будет больше пяти килограмм, пропустите? Я последний день в тюрьме. -- Посмотрим,-- ответила работница вахты. Глаз еще немного поговорил с матерью, и свиданка закончилась раньше времени. Повидались, а о чем больше го