тка!
   Судя по твоему снисходительно-ироническому письму, ты меня простила. А
тебе ведь еще неизвестно, что когда меня выписали, я заходил к тебе в
третий корпус, но у вас там происходил какой-то обход с профессорами, и я
не был допущен. Время же поджимало, как выражаются ораторы. Да и боялся я,
что меня загребут и засадят обратно, ушел ведь твой племянник из
госпиталя, что называется, "оставаясь под подозрением". Только,
пожалуйста, не волнуйся - я здоров и чувствую себя превосходно.
   Рад, если Варварина личная жизнь наладится. Писать же ей по этому
поводу не собираюсь. Ну, Козырев так Козырев. Я тут совершенно ни при чем.
Что она молодец - я это всегда знал и нисколько в ее человеческих
качествах не сомневался, а что судьбы наши разошлись - тут никуда, тетка,
не денешься. Конечно, виноват только я, никто больше, но ведь я не
собираюсь никого винить. Так что давай поставим на этом вопросе точку. И
возвращаться к тому, что решено раз навсегда, не будем.
   Теперь прочитай, как меня тут встретило мое начальство - майор м.с.
Оганян Ашхен Ованесовна. Если хочешь ее себе представить - вспомни обличье
нормальной бабы-Яги; она, кстати, сама знает, что похожа на Ягу, и даже
посильно этим кокетничает.
   Являюсь.
   - Капитан медицинской службы Устименко?
   - Так точно.
   - Владимир Афанасьевич?
   - Совершенно верно.
   - Повесть Чехова "Ионыч" читали?
   - Читал.
   - Такие доктора случаются и в наше время, вы не находите?
   - Не нахожу.
   - Конечно, они не столь откровенные стяжатели и свой цинизм держат при
себе, но они есть. И тактика у них другая, и стратегия. В войне у них,
по-моему, первая и главная цель - выжить.
   - Не знаю таких, - сказал я.
   - Они используют протекции...
   - Для чего?
   - Чтобы выжить!
   Такой дурацкий разговор велся довольно долго. Наконец я высказался в
том смысле, что Ионыч - исчезнувшая особь, невозможная в нашем обществе.
   - Невозможная? - осведомилась Ашхен.
   И нацелила на меня свое пенсне, с которым управляется, как со спаренным
пулеметом.
   - Невозможная? И вы это утверждаете? Вы, из-за которого меня, старую
женщину, вызвал к себе начсанупр Мордвинов и дал мне понять, что некие
инстанции _заинтересованы_ в том, чтобы вы - Устименко - были бы довольны
мною. Вы, который...
   Представляешь себе, тетечка, что со мной произошло?
   Наверное, со мной сделалось то самое, что покойный Пров Яковлевич
Полунин довольно точно классифицировал как "куриную истерику". Не помню
сейчас совершенно, что я орал, одно только помню достоверно, что старуха
номер два - Зинаида Михайловна Бакунина, наш терапевт, - проснулась за
своей перегородкой и принесла мне ложку брому. Теперь тебе, надеюсь,
понятно, что всю эту пакость с протекцией мне и подстроила та самая очень
красивая Вера Николаевна Вересова, о которой тебе в свое время написал
Родион Мефодиевич. Эту самую Веру я еще не имел чести видеть здесь, она
тут на нашем флоте, а уж когда увижу, то поговорю! Побеседую по душам!
   А пока что (ты не можешь меня не понять, тетка) мне пришлось и
приходится каждым своим шагом доказывать старухам, что я не будущий Ионыч,
не Остап Бендер и, как любит говорить твой муж, порядочный человек. Это -
нелегкая работа. Вообще, доказывать, что ты не ты, всегда мучительно, а
тут просто ужасно, еще зная, каковы мои начальницы.
   Теперь - какие же они?
   Ашхен - главная начальница - очень суха в обращении, строга,
неразговорчива, но за этой официальностью и корректной жесткостью, за
пенсне, которое она, придерживая пальцами, нацеливает на собеседника, за
отрывистой речью и совершенно мужскими манерами только тупой дурак может
ухитриться не разглядеть сердце, исполненное отзывчивости и подлинной
доброты, сердце врача, извини, тетка, милостью божьей, такое, как у
Н.Е.Богословского или у покойного И.Д.Постникова.
   Одна как перст во всем мире, волею судьбы старая дева, не имевшая
никогда ни мужа, ни ребенка, она никогда не знала, да и сейчас, в
старости, не знает, что значит жить для себя, и хоть ни от кого не требует
никакой самоотреченности, тем не менее никто не может работать у нее плохо
или средне, во всяком случае ниже своих возможностей. С людьми,
работающими за страх, а не за совесть, моя старуха номер один абсолютно
безжалостна и беспощадна. Тех же, кто работает, не жалея своих сил, Ашхен
не замечает, считая, что только такой труд и есть норма, и иногда говорит
не без злорадства, что нынче война, и профсоюзный колдоговор о
восьмичасовом рабочем дне недействителен.
   А старуха номер два - кротчайшее и милейшее существо, маленькая,
сухонькая, отличный, кстати, терапевт, но совершенно в себе неуверенный,
такой, что все диагнозы ставит в форме вопросительной, обожающая Ашхен
Ованесовну, с которой ее свела судьба еще в годы гражданской войны на
каком-то бронепоезде, где Зинаида отчаянно влюбилась в начальника или
командира, о чем Ашхен вспоминает и поныне, говоря загадочно:
   - Твое известное безрассудство, Зиночка!
   Тем не менее у Зиночки на пальце обручальное кольцо. И она краснеет,
как краснеет, тетечка!
   Ашхен мне про нее рассказала так:
   - Зиночка была очень бедной и всегда голодной, всегда! А ее отец -
действительный тайный советник - проклял Зиночку, и, когда она привела
свою угрозу в исполнение и убежала учиться, этот тайный даже истребовал ее
через полицию. Но она убежала во второй раз, и не для того, чтобы стать
знаменитостью и прославиться, нет, у нее и данных для этого не было, она
только хотела приносить пользу людям. И прямо из Сорбонны приехала в
Мордовию - земским врачом. Урядник говорил ей "ты", потому что она была
под надзором, мужики лечили люэс у знахаря, и у Зиночки не было дров,
чтобы натопить избу. И никакой протекции, как например у вас, Владимир
Афанасьевич! Решительно никакой...
   Понимаешь, тетка, каково мне все это было выслушивать? И снова Ионыч.
Например, такая беседа:
   Ашхен: - И вы продолжаете настаивать на том, что Ионычи у нас не
существуют?
   Я: - Продолжаю.
   Зинаида: - Вы очень упрямы, Владимир Афанасьевич!
   Ашхен: - Если желать блага нашему советскому обществу, то не надо
делать ему реверансы и льстить. Ионычи существуют. Чехов был на редкость
хорошим доктором и умел видеть вперед. Например, вы - молодой Ионыч.
   Я: - Опять Ионыч?
   Зинаида: - Посмотрите-ка на этого молодого человека. Он даже удивлен!
   Ашхен: - Сколько сейчас времени?
   Я: - Виноват, проспал! Но я...
   Ашхен: - Как я предполагаю, Зиночка, Ионыч, наверное, тоже начинал свое
скатывание по наклонной плоскости с того, что опаздывал к себе в больницу.
У него там не было реальных интересов, у него вообще не было никаких
интересов, он лишь развлекал себя, подсчитывая ассигнации...
   Зинаида: - Стриг купоны...
   Я: - Не понимаю, какая связь между моим опозданием и стрижкой
купонов...
   Ашхен: - И в каком вы виде, капитан Устименко. На вас стыдно смотреть.
Вы не удосужились побриться. На вас жеваный китель, жеваный и
пережеванный. И неужели вы не можете даже почистить ваши башмаки?
   Я (в очередной хвастливой, развязной, отвратительной, в общем не
свойственной мне, но все-таки в куриной истерике): - Ну хорошо, я всем
плох. Я Ионыч, попавший к вам по протекции. Моя главная идея - выжить. Так
слушайте теперь, в какую передрягу я попал...
   Ашхен: - Ты слышишь, Зиночка, он, оказывается, попал в передрягу!..
   Зинаида: - Все-таки, может быть, мы выслушаем его, Ашхен. Он очень уж
нервничает. И посмотри, какой он бледный. Даже немножко синюшный...
   Я: - Я не нуждаюсь в вашей жалости. Вы сами отправили меня вечером в
полковой пункт, и именно там...
   Дальше я рассказываю, что было именно там.
   Это небезынтересная история, тетка.
   Представляешь - идет группа наших матросов из морской пехоты. Среди них
раненый, но бодренький, шагает сам, без всякой помощи, и громко
покрикивает:
   - Разойдись, подорвусь! Расходись, подрываюсь! Не подходи близко -
опасно для жизни! Давай собирай медицину с саперами...
   Подхожу к этому матросу. Удалой парень, видно выпивший изрядную толику
для бодрости и храбрости. Как впоследствии выяснилось, он разведчик из
прославленного у нас подразделения капитана Леонтьева, зовут его Сашка
Дьяконов. Поднесли ему спирту уже после происшествия. А происшествие, как
объяснили мне эскортирующие раненого товарищи, заключалось вот в чем:
Сашке в плечо попала пятидесятимиллиметровая мина и не разорвалась.
Разорваться она может каждую минуту, колпачок у мины из пластмассы, одним
словом хитрая штуковина. Мину или взрыватель надобно удалить, но тут одна
хирургия бессильна, необходимо привлечь сапера, и такого, чтобы был парень
сообразительный.
   Сашка все это издали подтверждает, стараясь не жестикулировать.
   Ему подносят закурить - он покуривает, стоя за валуном, чтобы, если
мина взорвется, не поранить других.
   Созываем совет полковых врачей, а за время нашего совещания является
сапер, угрюмый дядечка из породы тех наших офицеров, которых никогда и
ничем нельзя не только удивить, но даже вывести из состояния обычной
флегмы. Подошел к Сашке, сел на корточки, разглядел взрыватель и объявил
его тип, словно это могло чему-то помочь. Тут и "дуольве", и "девятка", и
несколько "а", и еще всякие фокусы.
   Я спрашиваю:
   - Ну и что?
   Он отвечает:
   - Мне этот взрыватель сейчас не ухватить. Он едва из кожи проклюнулся.
Надо, чтобы вы мясо ему дальше разрезали, этому морскому орлу, тогда мину
подпихнем за ее восьмиперый стабилизатор и осуществим обезвреживание. Люди
пускай разойдутся, чтобы, если ошибемся и она рванет, никто, кроме нас
троих, не пострадал.
   - А вы, - это Сашка говорит, - постарайтесь не ошибаться. Сапер
ошибается раз в жизни, но я в вашей ошибке участвовать не намерен. Вы -
поаккуратнее.
   Пошли мы втроем в палатку. Матросы Сашке издали советуют:
   - Ты под ноги смотри, не оступись, Сашечка!
   - Сашечка, твоя жизнь нужна народу!
   - Саша, друг, сохраняй, неподвижность.
   Пришли, посадил я его. Он улыбается, но через силу. Белый, пот льется.
Ну, а мне не до улыбок. Торчит из плеча у него этот самый восьмиперый
стабилизатор, будь он неладен, и я все думаю, как бы мне его не зацепить.
И сапер рекомендует:
   - Вы, доктор, поаккуратнее. У этих самых "полтинников" взрыватели
чуткие. В любую секунду может из нас винегрет образовать.
   Разрезали бритвой мы на нашем Сашечке ватник. Никогда не думал, что это
такая мучительная работа - разрезать ватник. Потом тельняшку распороли.
Мина вошла под кожу прямо под лопаткой, а взрыватель едва виднелся в
подмышечной впадине. Дал я ему порядочно новокаину - Саше - и взял
скальпель. Тут и меня самого прошиб пот. А сапер руководит!
   - Нет, мне еще не ухватить, у меня пальцы массивные, вы, доктор, еще
мяска ему подрежьте. Пускай шов у него будет побольше, зато мы трое живые
останемся. Тут риск оправданный и целесообразный...
   Наконец черненький этот пластмассовый взрыватель весь оказался снаружи.
И тогда знаешь что мне сапер сказал?
   - Теперь вы, доктор, уходите: третьему нецелесообразно подрываться,
если есть возможность ограничиться двумя.
   Выгнал, а через минуту позвал обратно: взрыватель уже был вывинчен, и
сапер мой, имени которого я не узнал и теперь так, наверное, и не узнаю
никогда, вместе с Сашкой, как мальчишки, разглядывали внутренности этого
взрывателя и спорили:
   - Видишь, какая у него папироса?
   - Так это же втулка!
   - Сам ты втулка, матрос. Вот гляди, запоминай: инерционный ударник...
   А обезвреженная мина лежала на табуретке.
   Я обработал рану, наложил швы и, бог мне судья, дал Сашке грамм сто
казенного спирту.
   - Закусить бы, - попросил мой Сашка. - У меня от этого приключения
аппетит теперь прорезался, товарищ доктор...
   Покуда я укладывал своего Дьяконова, сапер исчез, забрав с собой мину.
Друзья Сашки поджидали меня на валунах. У них была водка. И под
традиционнейшее "пей до дна, пей до дна, пей до дна" я, тетка, твой
любимый племянник, твой хороший пай-мальчик Володечка, упился, как
последнее ничтожество. Не помню, что мы там галдели, на валунах, помню
только, что я вместе со всеми пел "Раскинулось море широко", целовался с
этими усатыми альбатросами, ходил вместе с ними к их командиру, потом их
командир повел меня к своему начальству, и там, как мне кажется, я
почему-то дал торжественную клятву навечно остаться в кадрах
Военно-морского флота.
   Потом я проспал и, в конце концов, расхвастался старухам, какой я
герой.
   Знаешь, что сказала Ашхен, выслушав историю про мину? Она сказала с
улыбкой:
   - Да, капитан Устименко, тут не позовешь охрану труда!
   Все это не произвело на них никакого впечатления.
   Но относиться ко мне они стали чуть-чуть лучше. А может быть, и совсем
хорошо, во всяком случае про Ионыча они больше не вспоминают. А в это
недоброй памяти утро Ашхен сказала:
   - Не позавтракать ли нам вместе? Садитесь, Устименко, мы будем пить
чай! Палкин, Палкин, где вы, мы хотим пить хороший, крепкий, горячий чай с
клюквенным экстрактом! Или со сгущенным молоком. И хлеб, Палкин, Палкин!
   А Палкин, тетка, это, чтобы ты знала, необыкновенной хитрости мужик с
бородой, как у Гришки Распутина, очень сильный, здоровяк, но, видишь ли,
толстовец-непротивленец, как он сам изволит рекомендоваться. Он санитар,
он боится крови, падает в обморок при виде раны, и мы никак не можем
уличить его в симуляции. Мои старухи у него в рабской зависимости, так как
не умеют ни печурку растопить, ни воды раздобыть, не умеют делать ничего,
кроме своего дела. Он, подлец, что называется, и пользуется. Так вот:
   - Палкин, Палкин, будем чай пить! Палкин, а где же сахар? Как съели,
еще вчера полно сахару было! Как так - было да прошло, не дерзите, Палкин!
Да никто вас, Палкин, не подозревает, и ничего мы вам не намекаем, просто
очень странно. И сгущенного молока нет?
   Ах, тетечка, милая тетечка, как я не люблю, когда обижают таких, как
мои старухи! Если бы ты знала! Палкиным ведь только волю давать не нужно,
и все будет в порядке.
   Догнав Палкина, я его окликнул:
   - Палкин, а Палкин!
   Он остановился. Но не обернулся. Кто я ему? Так - капитанишка! Он и
своих майорш не боится.
   - Палкин, - сказал я, - как вы стоите?
   - А никак не стою, - ответил Палкин. - Я не строевик. Стоять не обязан
перед каждым.
   - Вот что, Палкин, - сказал я ему. - Вот что, мой дорогой товарищ
Палкин. Во-первых, вы у меня сейчас встанете смирно. По всем правилам! Вы
это умеете делать, я видел, как вы стояли, когда приезжал начсанупр флота.
Смирно, Палкин!
   Он побелел. Наверное, такой вид был у Распутина, когда на него
замахнулся Сумароков-Эльстон или пуришкевич. И все-таки стал смирно. А я
сказал так:
   - Вы, Палкин, нормальный симулянт и негодяй. Я проверил, никакой вы не
толстовец. Вы просто - шкура! И вор. Отвратительный вор военного времени.
Если вы мне посмеете украсть у моих майорш хоть крошечку сахара, хоть
крупиночку, я вас возьму с собой прогуляться на передний край. Вы будете
ползти первым, а я за вами. И если вы затормозите - я вас пристрелю. Вам
понятно, Палкин?
   - Понятно, товарищ капитан, - клацая белыми зубами, ответил Палкин. -
Разрешите исполнять?
   Что-то очень много я тебе написал, тетка.
   А в общем, все идет не так уж плохо, тетка! Старухи, разумеется,
продолжают меня мучить своим воспитанием, они считают, что нашему
поколению не хватает "нравственных устоев". И, с их точки зрения, врач
ничего, но у меня грубые манеры (о господи!), кричу на их бедняжку
Палкина, который (зачем только я взялся их опекать?) мухи не обидит,
никогда ничего не украдет и без которого им ни минуты не прожить, а кроме
того - как они считают, мои начальницы, - очень дурно, что у меня нет
невесты.
   - Вы лишены сдерживающих начал, - заявила мне как-то Ашхен.
   - Почему? - удивился я.
   - Вас никто нигде не ждет. А поэт Симонов написал: жди же меня, подожди
же!
   - Не писал этого Симонов! - ответил я.
   Короче говоря, тетечка, ужинать я теперь должен с ними, они "укрепляют"
мои нравственные устои и пихают в меня всякие витамины. Бывает интересно,
а бывает скучно.
   Береги себя.
   Если бы ты не выскочила замуж за Родиона Мефодиевича, то я, при
отсутствии у меня "нравственных устоев", вполне мог бы на тебе жениться. К
сожалению, я твой племянник, это как-то нехорошо. С другой стороны,
разница в возрасте у нас уж не такая большая. А с прошествием времени я бы
женился на других, молоденьких, и мы бы с моими молоденькими женами катали
бы тебя, старенькую, в кресле.
   Пиши мне, тетка! Тетечка ты моя!
   _Владимир_".



   <b>В МЕДСАНБАТЕ У СТАРУХ</b>

   Во время очередного нравоучительного разговора о нравственных началах в
медицине Палкин принес флотскую газету "На вахте". Володе было велено
читать первую полосу с начала до конца, хоть все, что тут было напечатано,
они уже слышали по радио. Сначала Устименко начерно пробежал страницу
глазами. Он всегда так поступал, и Ашхен Ованесовна всегда за это
сердилась.
   И нынче она тоже рассердилась.
   - Ну! - крикнула Яга. - Это же не по-товарищески, Устименко! Мы ждем, а
он читает сам для собственного удовольствия. Я всегда знала, что вы
эгоист, Владимир Афанасьевич...
   - Триста тридцать тысяч человек, - прочитал Володя. - Ничего себе! В
Германии официально объявлен траур.
   - Вы мне не пересказывайте, как в красном уголке, вы мне подряд
читайте, - велела Ашхен. - Он с нами как с дурочками обращается, правда,
Зиночка? Он нас не удостаивает прочтением!
   Зинаида Михайловна обожглась чаем и согласилась, что не "удостаивает".
   - Да господи же, пожалуйста! - воскликнул Володя и, придвинувшись ближе
к лампочке, стал читать вслух: - "В конечном счете контрнаступление под
Сталинградом переросло в общее наступление всей Советской Армии на
огромном фронте от Ленинграда до Азовского моря. За четыре месяца и
двадцать дней наступления Советская Армия в труднейших условиях зимы
продвинулась на Запад на некоторых участках на 600-700 километров, очистив
от врага районы страны..."
   - Вы когда-нибудь слышали, как читает пономарь? - осведомилась
баба-Яга. - Или не слышали?
   - Не слышал! - сказал Володя. - Но больше читать не буду. Вы все время
мною недовольны!
   - У вас, Володечка, нет художественной жилки, - сказала Бакунина. -
Даже я лучше вас прочитала бы.
   И она своим тоненьким голосом стала читать про танки и пушки, про
бронетранспортеры и самолеты, про трофейные снаряды и авиационные бомбы. А
баба-Яга слушала и кивала носатой головой, и на стене землянки кивала ее
тень - еще пострашнее, чем сама Ашхен Ованесовна.
   - Чем вы там все время скрипите? - спросила она Володю.
   - Тут пистолет валяется разобранный, я хочу его собрать. Ваш?
   - Мой, - кивнула Ашхен. - Я его разобрала, а сложить обратно не могу.
По-моему, там много лишнего.
   - Вы думаете?
   - Уверена.
   Зинаида Михайловна дрогнувшим голосом прочитала про поворотный пункт в
истории войны. И прочитала про то, что в огне Сталинградской битвы
человечество увидело зарю победы над фашизмом. И еще про то, что немцы
пишут: "Мы потеряли все же Сталинград, а не Бреславль или Кенигсберг".
   - Дураки! - сказала Ашхен. - Самодовольные идиоты! Правда, Володя,
Зиночка хорошо читает? Она раньше декламировала, когда была молоденькой, -
"Сумасшедший", кажется Апухтина, и это, знаете, "Сакья-Муни". Не слышали?
Когда-нибудь Зиночка вам продекламирует!
   И она показала, как Бакунина читает стихи. Для этого Ашхен Ованесовна
слегка вытаращила свои черные глаза, перекосила рот, попятилась к стене и
воскликнула:

   Поздно, вошли, ворвались,
   Стали стеной между нами,
   В голову так и впились,
   Колют своими листами...

   - Лепестками! - подсказала Зинаида.
   - Ха! - угрожающе зарычала Ашхен. - Ха!

   Рвется вся грудь от тоски,
   Боже, куда мне деваться?
   Все васильки, васильки,
   Как они смеют смеяться!

   - СильнО? - спросила она у Володи.
   - Что сильнО, то сильнО, - сказал Устименко. - Я даже напугался
немного.
   - Я бы могла играть Отелло, - патетически произнесла Ашхен, - если бы
это, разумеется, была женская роль. И знаете, дорогой Владимир
Афанасьевич; я очень люблю старую школу на сцене, когда театр - это
настоящий театр, когда шипят, и хрипят, и визжат, и когда страшно и даже
немного стыдно в зале. А так, этот там "сверчок на печи"...
   Она махнула рукой.
   Зинаида Михайловна не согласилась.
   - Ну, не скажи, Ашхен, - проговорила она робко, - художники - это
незабываемое. Все просто, как сама жизнь, и в то же время...
   - Скучно, как сама жизнь! - воскликнула Ашхен. - Нет, нет, и не спорь
со мной, Зинаида, это для идейных присяжных поверенных и для таких
ангельчиков, как ты в юности. Искусство должно быть бурное, вот такое!
   И, на Володину муку, она опять продекламировала:

   - Уйди, - на мне лежит проклятия печать...
   Я сын любви, я весь в мгновенной власти,
   Мой властелин - порыв минутной страсти.
   За миг я кровь отдам из трепетной груди...
   За миг я буду лгать! Уйди!
   Уйди!

   - Вот и Палкину нравится! Понравилось, Евграф Романович?
   - Чего ж тут нравиться, - угрюмо ответил Палкин, ставя подогретый
чайник на стол. - Никакого даже смыслу нет, одно похабство... И как это
вы, уже немолодые женщины...
   Он всегда называл своих начальниц во множественном числе.
   - Палкин хочет нас вовлечь в лоно церкви, - со вздохом сказала Ашхен. -
Или в сектанты. Вы, кажется, прыгун, Палкин?
   А Володе она закричала:
   - Мажьте масло гуще! Выше! Толще мажьте маслом, вы отвратительно
выглядите, Владимир Афанасьевич, я этого не потерплю и даже нажалуюсь
вашей тетечке. Вы же знаете, какая я кляузница...
   Палкин подбросил дров в чугунную печку, багровое пламя на мгновение
осветило его распутинскую бороду, кровавые губы, белые зубы, разбойничьи
цыганские глаза. В длинной трубе засвистало, Зинаида Михайловна заговорила
томно:
   - Помню, в Ницце я как-то купила три белые розы. Удивительные там розы.
И на могиле у Александра Ивановича Герцена...
   - Вот ваш пистолет, - сказал Володя бабе-Яге. - В нем никаких лишних
частей, Ашхен Ованесовна, нет. Только сами не разбирайте.
   - Вы его зарядили?
   - Зарядил.
   - Тогда положите в кобуру, а кобуру на полочку над моим топчаном. Я не
люблю трогать эти револьверы. И Зиночкин тоже осмотрите, у нее там,
наверное, мыши вывелись, она к нему не прикасалась ни разу... Зиночка,
сделай Владимиру Афанасьевичу бутерброд, он не умеет...
   Напившись чаю с молоком, Ашхен Ованесовна скрутила себе огромную
самокрутку, заправила ее в мундштук из плексигласа с резными орнаментами,
выполненными военфельдшером Митяшиным на военно-медицинские темы,
выпустила к низкому потолку целую тучу знаменитого "филичевского" дыму и
вернулась к проблеме, с которой начался сегодняшний разговор, - о
поведении врача в разных сложных жизненных передрягах.
   - Решительность и еще раз решительность! - грозно шевельнув бровями,
произнесла Ашхен Ованесовна. - Извольте, Володечка, казуистический случай
со знаменитым педиатром Раухфусом: родители категорически воспретили
делать трахеотомию ребенку. Раухфус приказал санитарам связать родителей
и, конечно, спас ребенка. Идиот юрист, выступивший в петербургском
юридическом обществе, квалифицировал поведение профессора Раухфуса как
двойное преступление: лишение свободы родителей и нанесение дитяти
телесного повреждения. Слышали что-либо подобное?
   - Идиотов не сеют и не жнут, - сказал Устименко. - Я читал, что в
нынешнем веке профессора парижского медицинского факультета возмущались
фактами лечения сифилиса. Они утверждали, что "безнравственно давать в
руки людям средство погружаться в разврат". Тут я не путаю, у меня память
хорошая...
   Он отвел в сторону ТТ Бакуниной и щелкнул бойком.
   - Осторожнее! - попросила Ашхен. - Почему все мальчишки так любят
играть в солдатиков?
   - Так ведь сейчас война! - спокойно ответил Володя. - Вы забыли?
   - А вы нахал! - сказала баба-Яга. И перешла на тему, которая вечно
тревожила ее, - это она называла "диагностическим комфортом". Молодое
поколение врачей, утверждала Ашхен, не умеет по-настоящему
"инспектировать" больного, оно целиком полагается на лабораторные и
инструментальные методы исследования, которые изнежили врачей, их органы
чувств утратили необходимую остроту, зрение притупилось, обонянием они
почти не пользуются...
   - Да, да, разумеется, - кивнула Бакунина, тасуя карты перед пасьянсом.
- Конечно. Профессор Бессер справедливо утверждал, что от больного
натуральной оспой пахнет вспотевшим гусем.
   - А откуда мне знать, как пахнет вспотевший гусь! - изумился Володя. -
Нас этому никто сроду не учил. И зачем...
   Но обе старухи, как всегда, не дали ему сказать ни слова. Они же его
воспитывали, они ему советовали, они его пичкали всем тем, о чем думали
сами, что испытали и что пережили. Переглядываясь, как им казалось,
загадочно, они обращались с ним, как Макаренко со своими
правонарушителями, у них была какая-то методология воздействия на него,
они считали его упрямцем, очень обидчивым, у них имелись к нему свои
"подходы", немножко как к нервнобольному. И внезапно он понял: у них у
обеих никогда не было детей - вот что! И тут, в этом Заполярье, они как бы
нашли себе сына...
   - Ешьте витамины! - приказывала одна.
   - Пейте настой из хвои, - велела другая.
   - Не портите глаза чтением при плохом свете! - сердилась Ашхен. - Вы -
хирург, вам нужно иметь хорошее зрение.
   - Не сыпьте столько перца в суп, - тоненьким голосом просила Бакунина.
- Что вы с собой делаете?
   - Зачем вам курить?
   - Вы, кажется, пили водку, капитан Устименко?
   - Не надо жевать соду, вы выщелачиваете желудок.
   - Почему у вас серое лицо?
   - Вы написали письмо вашей тете?
   - Вы когда-нибудь займетесь вашими почками?
   Уже, слава богу, миновал период, когда они его хотели женить. Зинаида
Михайловна, овдовев совсем девочкой, настаивала на том, что только в
"счастливом браке человек полностью раскрывается". Оганян верила подруге
на слово.
   - Вы же понимаете, Володечка, - сказала она как-то Устименке, - с моей
внешностью я ни на чье благорасположение не могла рассчитывать. Сейчас я
еще как-то облагородилась - в настоящей бабе-Яге есть своеобразная
прелесть уродства, - а когда тебе двадцать лет и от тебя шарахаются, то
замужество представляется уделом мещанок. Но вы не должны брать с меня
пример. Вы должны полюбить самозабвенно, страстно, на всю жизнь. Почему бы
вам не полюбить Катюшу? Она серьезная и неглупая девочка, при вашей помощи
со временем из нее образуется недурной доктор...
   Володя испуганно покосился на Оганян: почему вдруг Катюша? Почему не
толстая Кондошина? Почему не Нора с ее косами и пристрастием к гитаре?
Чего они от него хотят - старухи?
   - Оставь его, Ашхен, - посоветовала Бакунина. - У него есть чувство, о
котором он молчит.
   - У него нет чувств! - воскликнула Оганян. - Самодовольный мальчишка,
вот кто он. Я знаю эту породу, они не умеют любить. Козьи потягушки - вот
как это называется...
   - Да не хочу я жениться, - жалостно сказал Володя. - Какая вы, право,
Ашхен Ованесовна, волевая командирша. Решили меня женить, и баста. И что
это за козьи потягушки?
   - Все вы - козлы! - сказала Ашхен. - Козлиные потягушки, вот как!
   В конце концов с женитьбой они отстали, но тогда им пришло в голову,
что он _обязан_ написать диссертацию. Написать, поехать и защитить. К этой
идее они возвращались ежедневно. А ему было некогда и не хотелось брать
темы, которыми его буквально забрасывала Ашхен, Однажды, рассердившись, он
спросил у нее:
   - По-моему, вы очень любите Чехова?
   - Ну, люблю, - насторожившись, ответила Оганян.
   - Вот, послушайте, - велел Володя и прочитал вслух из "Скучной истории"
про то, как молодой докторант приходит к профессору за темой. "Очень рад
быть полезным, коллега, - читал Володя, - но давайте сначала споемся
относительно того, что такое диссертация. Под этим словом принято разуметь
сочинение, составляющее продукт самостоятельного творчества. Не так ли?
Сочинение же, написанное на чужую тему и под чужим руководством,
называется иначе..."
   Ашхен Ованесовна покраснела и назвала Володю "тяжелым человеком". А
Зинаиде Михайловне пожаловалась наедине:
   - Мы с нашими душеспасительными беседами довели нашего мальчика до
нравственного кризиса. Заподозрив его поначалу в элементах карьеризма, мы
не заметили в нем сердца князя Мышкина. Теперь все это нам надлежит
расхлебывать, потому что он не приспособлен для жизни...
   От этого можно было сойти с ума.
   Его обмундированием и то они занимались в четыре руки. Выдумав про
Мышкина, докторши с превеликими для себя трудностями обшили и обули Володю
во все новое и даже роскошное - старух так везде любили, что им ни в чем
никто не отказывал, - и теперь Устименко щеголял в отлично сшитом флотском
кителе, у него был особого покроя плащ, была франтоватая шинель, даже
фуражку ему привезла Ашхен с базового вещевого склада. Разумеется, он
стеснялся этих забот, ему было неловко, когда старухи в день рождения
подарили ему портсигар, заранее купленный в Москве и доставленный с
оказией на флот, до того неловко, что он даже грубил.
   Иногда он ненавидел их обеих, причем обе они у него путались: нос Ашхен
и тоненький голосок Зинаиды Михайловны, пенсне бабы-Яги и пасьянсы
Бакуниной принадлежали одному и тому же человеку. Этого человека,
замучившего его чуткостью, он терпеть не мог, но старух любил почтительно,
нежно и весело. Любил и нынче, когда слушал то, что было ему отлично
известно...
   - Сергей Петрович Федоров, - со значением в голосе произнесла Ашхен, -
вы его, Володечка, не знали, так вот он рекомендовал очень остроумно и
тонко: в стремлении своем лучше лечить людей один или два века спустя не
зарезывать своих современников...
   - Может быть, это и остроумно и тонко, - сказал Володя, - но для нас,
хирургов, тут есть что-то опасненькое. По существу...
   - А вы хотите зарезывать? - спросила Ашхен.
   В это время запищал зуммер полевого телефона. Оганян сняла трубку и
мужским голосом сказала:
   - "Сирень" слушает. Есть, товарищ полковник, будет сделано.
Исключительно на нас? Хорошо, будем готовы.
   Она поднялась, смешала пасьянс Зинаиды Михайловны, дернула Володю за
волосы и велела:
   - Пойдем. Сейчас будут раненые. Много. Пойдем готовиться.
   И нараспев произнесла свою любимую строчку из "Илиады":
   - "Многих воителей стоит один врачеватель искусный". Вы искусный
врачеватель, Володя?
   - Нет, - сказал Устименко. - Но я учусь.
   Всю ночь, и весь день, и вторую бесконечную ночь врачи медсанбата 126
провели на ногах. Много раз за это сумасшедшее время сестра Кондошина
делала Ашхен Ованесовне уколы кофеина. Доктора работали на всех столах.
Военфельдшер Митяшин на исходе второй ночи потерял сознание, его аккуратно
выволокли на мороз. Придя в себя, Митяшин очень сконфузился и, желтый, как
стерильная салфетка, вновь вернулся в операционную. В эту самую минуту
Устименко и увидел Веру Николаевну Вересову, приехавшую вместе с докторами
группы усиления. Она вошла, выставив вперед ладони, розовая от холода,
деловито-веселая, возбужденная.
   - Здравствуйте, Владимир Афанасьевич! - крикнула она ему.
   Он только зыркнул на нее глазами - измученными и покрасневшими, как у
кролика. Ничего, потом он ей все скажет. Но, разумеется, ничего решительно
не сказал. Просто-напросто не успел, потому что начала Вера:
   - Вы так себя ведете, как будто я вас устроила в Алма-Ату, - заговорила
она, блестящими, влажными и счастливыми глазами вглядываясь в Володю. - Вы
надулись, вы мне не написали, вы ведете себя обиженным. А что я вам
сделала дурного? Вы в медсанбате, на горячем участке, у вас отличное
начальство, как вы смеете меня не благодарить?
   - И в самом деле, Володечка, вы должны быть благодарны капитану
Вересовой, - сказала начисто все позабывшая Ашхен. - Разве вам здесь
плохо?
   Уставшие доктора из группы усиления, громко переговариваясь, ели
винегрет "со свежим луком" и пили чай в низкой землянке-столовой. Палкин,
успевший уворовать на Володиных глазах три банки консервированной колбасы
и очень боявшийся разоблачения, преувеличенно радушно угощал гостей. Вера
Николаевна, потребовав у Норы ее гитару, запела флотскую песню:

   Я знаю, друзья, что не жить мне без моря,
   Как море мертво без меня...

   Пела она хорошо, так хорошо, что Зинаида Михайловна даже воскликнула:
   - Вам надо учиться, деточка! У вас есть настоящее чувство!
   - Чувства мало, - засмеялась Вера Николаевна. - Чувство у сотен тысяч,
а настоящих певиц - десятки...
   Прибежала сестра Кондошина, сообщила, что начинается пурга, и от этой
пурги там, снаружи, всем стало еще уютнее. Потом принесла пакет, Ашхен его
торжественно вскрыла, огласила приказ о присвоении ей и Бакуниной звания
подполковника м.с., а Устименке - майора. И всем было видно, как и она, и
Зинаида Михайловна рады за Володю. По этому поводу решено было выпить, и
Палкина отправили в землянку к Ашхен за бутылкой портвейна.
   - У меня во фляжке есть спирт, - сказал начальник группы усиления
хирург Ступин. - Его бы развести...
   Стоя выпили за подполковников и майора. И Вера Николаевна в это время
не отрываясь смотрела на Устименку. И Ашхен тоже смотрела на него. Очень
негромко она сказала Бакуниной:
   - Я сегодня поглядывала на него иногда в операционной, когда шел поток.
И сегодня и вчера. Энергичен, стремителен, осторожен, вдумчив. Какая
хватка, Зинуша. Я в его годы была просто мокрой курицей. И знаешь, о чем я
подумала?
   - О чем? - как всегда робко осведомилась Зинаида Михайловна.
   - В этой хватке есть уже немножко нашего бессмертия. Например, он
наклоняется совершенно как я, а я это делаю, как нас учил Спасокукоцкий.
Ты улавливаешь мою мысль?
   - А пальпирует он по-моему, - окончательно оробев, но тем не менее
глядя прямо в глаза Ашхен Ованесовне своими маленькими, светленькими,
лучистыми глазками, сказала Бакунина. - Я ему дважды говорила, что так
удобнее, и он в конце концов согласился...
   - Упрямый! - любуясь Володей, сказала Ашхен.
   - Очень, очень упрямый! - подтвердила Зинаида Михайловна. - И видишь,
уже занят. Уже спорит со Ступиным. Вежливо, но спорит...
   И Володя действительно спорил, они его отлично знали.
   - А что, если я у вас останусь? - спросила Вера Николаевна,
подсаживаясь к Ашхен. - Вы не станете возражать? Я ведь разносторонний
товарищ, у меня и в хозяйстве будет идеальный порядок.
   В это время она смотрела на Володю, который черенком вилки выдавливал
на клеенке положение инородного тела в плечевой кости прооперированного
нынче ночью главстаршины Монасенка. Полковник Ступин хмуро слушал и
пытался возразить, но Володя ему не давал.
   - Вы считаете, что у меня в хозяйстве непорядки? - спросила Ашхен.
   - Нет, почему же, у вас образцовый медсанбат, но я и в этой области
могу вам помогать.
   Ашхен промолчала.
   - Можно я буду с вами откровенна, как с родной мамой? - ласково
спросила Вера. - Вы позволите, Ашхен Ованесовна?
   Старуха кивнула большой головой.
   - Я безумно люблю этого человека, - показав на Володю взглядом, шепотом
произнесла Вересова. - Я люблю его больше жизни, больше родителей, больше
самой себя. Я готова ради него принять нищету, я готова идти с ним на край
света...
   - Край света не понадобится, - со своим характерным, клекочущим
акцентом задумчиво произнесла Ашхен. - И нищета не понадобится. Этому
кораблю предстоит большое плаванье, из Устименки будет недюжинный врач.
Уже сейчас он представляет собою явление...
   - Явление? - одними губами повторила Вера, и щеки ее покрылись ярким
румянцем.
   - Явление, да! И не понимать это могут только очень глупые люди. Так
что вы, Вера Николаевна, ничем не рискуете, одарив его своим чувством...
   Она с жестким любопытством нацелила на Веру свое пенсне:
   - О возможностях товарища Устименки знают в нашем санитарном
управлении, его уже не раз приглашали в базовый госпиталь, вам это, по
всей вероятности, известно. Генерал Харламов очень заинтересован в его
дальнейшей судьбе. И Александр Маркович Левин, который, как вам известно,
тяжело болен, говорил мне, что Устименко его совершенно покорил...
   Вера молчала, потупившись: ей было даже чуть-чуть страшновато. А Ашхен
продолжала, словно читая ее мысли:
   - В этой войне, моя милочка, все не так просто: есть генералы, которые
занимают должности капитанов, - может быть, я немножко преувеличиваю... Но
есть капитаны, которые войдут в Берлин генералами, а может быть, и
маршалами, и тут я нисколько не преувеличиваю. Я верю в эту высшую
справедливость, дорогая Вера Николаевна, хоть генералу на капитанской
должности кажется, наверное, иначе. Вы согласны со мной?
   Вересова быстро кивнула головой. Она поняла не все. Ей только было
понятно, что Володя войдет в Берлин генералом. И она даже закрыла глаза на
мгновение, так за него обрадовалась.
   - Такому человеку, как Устименко, нужна очень хорошая жена, - услышала
она. - Для него все слишком серьезно, понимаете? Он серьезно относится к
жизни.
   - А чем я ему плоха? - медленно улыбнулась Вера Николаевна. - Глупа?
Нехороша собой? И специальность, кстати, Ашхен Ованесовна, у нас одна...
   - Разве? - помолчав, вдруг спросила Ашхен. - Вы тоже доктор?
   "Что она - с ума сошла? - испуганно и зло подумала Вера. - Ну, погоди,
старая ведьма!"
   В час пополудни, когда пурга приутихла, группа усиления уехала к пирсу,
а оттуда на главную базу - катером. Устименко не попрощался с Верой, он в
это время работал в перевязочной. Ашхен Ованесовна посмотрела, как он там
командует, с удовольствием послушала, как обрушился он вдруг на нерадивую
сестру Сонечку Симаковскую, добавила Сонечке и от себя и отправилась вниз
по гранитным обледенелым ступенькам - к своей землянке. С трудом открыв
тяжелую, обледенелую дверь, она сбросила ватник, закурила папиросу из
подаренной нынче Ступиным красивой коробки, вздохнула и сказала Бакуниной:
   - Быть нашему бычку на веревочке, Зиночка! Уже и она, эта красавица,
понимает, во что может со временем оформиться такая личность, как наш
Володя. А я, старая глупая старуха, не удержалась и еще подлила масла в
огонь. Ты, наверное, не знаешь по своей святости, но есть женщины, которые
искренне, со всем пылом страсти, безумно любят успех. Да, да, такие есть!
Они любят только успех и могут идти на самопожертвование ради
преуспевания...
   Бакунина смешала карты и воскликнула:
   - Ты меня просто пугаешь, Ашхен!




        Глава восьмая

   <b>О СОЛОМЕ И О "ВЕРЕВОЧКЕ"</b>

   Конференция открылась в пятницу в зрительном зале Дома офицеров Главной
базы флота. Стол президиума, покрытый красной суконной скатертью, стоял в
саду испанского гранда - под ярко цветущими, празднично пышными ветвями
деревьев, неподалеку от мраморного фонтана: начальник театра заявил, что
декорации должны быть поставлены заранее, иначе начало спектакля очень
задержится. И ответственный за проведение конференции полковник Мордвинов
согласился: приехавшим докторам очень хотелось повидать и спектакль, о
котором так много говорили на флоте.
   Председательствующий генерал-майор Харламов, флагманский хирург флота,
коренастый, маленький, с мужицким лицом и строгими стальными глазками,
чувствовал себя не слишком уютно в воняющем столярным клеем саду
испанского гранда, тем более что по переполненному саду прокатился
сдержанный смех, когда Алексей Александрович, направляясь к кафедре, едва
не уронил мраморного Аполлона, оказавшегося на поверку фанерным. Тем не
менее конференция открылась торжественно, и все присутствующие на ней
испытывали ощущение праздничной приподнятости, ощущение того, что они
участвуют в настоящем деле и что всех их ожидает много интересного, нового
и важного.
   Открыв конференцию, Харламов сделал короткое сообщение о целях и
задачах нынешнего краткосрочного сбора, и, слушая его, Володя вдруг
подумал о том, как многим нашим привычным ораторам из породы говорильщиков
на общие темы следует поучиться у врачей их скромному лаконизму, простоте
и ясности мысли. А ведь Алексей Александрович излагал не вычитанные им
чужие мысли, а собственные размышления, родившиеся у него в результате
длительных наблюдений и выводов, которые он, в свою очередь, сделал из
этих своих собственных наблюдений.
   За Харламовым слово получил Шапиро. Это был молодой парень, кудлатый и
от смущения сердитый. Он полностью уложился в десятиминутный регламент,
показал троих раненых и в заключение быстро сбросил китель и на себе самом
продемонстрировал отлично зажившую в результате наложения первичного шва
рану. В зале засмеялись и зааплодировали, кудлатый капитан, не попадая
руками в рукава кителя, оделся и стремительно убежал в дебри цветущего
сада испанского гранда. А маленький Харламов, проводив его взглядом своих
суровых глазок, произнес значительно:
   - Считаю нелишним отметить, что доктор Шапиро, едва начав ходить после
ранения, пробрался в нашу операционную, где с пользой употребил невольный
досуг, помогая нам и учась тому, чему не доучился в мирное время.
   В зале вновь зааплодировали, а Ашхен сказала Володе:
   - Славный мальчишка этот Сеня. Из тех, которые и в старости похожи на
студентов.
   Она была в размягченном, немножко даже восторженном состоянии - Ашхен
Ованесовна, ей все нынче нравилось, и, оглядывая в свое пенсне докторов,
их выутюженные кителя и брюки, их начищенные ботинки, их погоны с чашами и
змеями, она говорила Володе в перерыве:
   - Вы хорошо делаете, что пишете в ваш блокнот. Здесь необыкновенно
много полезного. Тут все от жизни, все от нашей повседневности. Я не люблю
красивые слова, но поверьте, Володечка, моему опыту, главный движитель
нашего ремесла в военное время - такие конференции. Здесь действительно
понятно, что такое армия наших советских медиков, какая это сила, какая
мощь! И подождите, здесь еще наступит накал страстей, будет очень, очень
интересно. И как светло, как красиво, как празднично!
   Глаза у Оганян блестели, она кашляла, и Володя частенько с
беспокойством на нее поглядывал. У буфета, где по специальным талончикам
продавали бутерброды с какой-то загадочной мастикой и отпускали чай б/с,
то есть без сахара, Устименко вплотную столкнулся с полковником
Мордвиновым, который что-то весело и громко рассказывал двум докторшам. Их
Володя не узнал, они стояли к нему спиной, и только позже, когда обратился
к начсанупру, увидел Веру Николаевну Вересову, которая стояла у трюмо и
расстегивала кобуру пистолета, чтобы достать оттуда губную помаду. Все
докторши носили пудру и помаду в кобурах.
   - Так я слушаю вас, майор, - неприязненно сказал Мордвинов, который
терпеть не мог, если с ним заговаривали о служебных делах в неслужебное
время. - Что же вы хотите?
   - Оганян и Бакунину необходимо перевести в более сносные условия, -
повторил Устименко. - Обе они старые женщины, Зинаиду Михайловну замучил
радикулит, Ашхен Ованесовна не вылезает из простуд.
   - Они вас уполномочили говорить со мной?
   - Нет, не они, - несколько смешался Володя, - но вы должны понять...
   - Оганян и Бакунина служат в сто двадцать шестом по собственному
желанию, - жестко и твердо сказал Мордвинов. - Их никто не принуждал и не
принуждает. Пусть каждая напишет рапорт, и мы удовлетворим их желание. Вам
ясно, майор?
   - Нет, - упрямо наклоняя лобастую голову, ответил Володя. - Они не
напишут рапорта. Они, как огромное большинство наших военнослужащих, не
считают возможным обращаться к начальству с вопросами улучшения их быта.
   - Послушайте, - раздражаясь и отыскивая глазами Вересову и другую
докторшу, сказал Мордвинов, - послушайте, майор. Обе ваши начальницы
вполне удовлетворены своей работой. У них нет к нам никаких претензий. Обе
они пользуются непререкаемым авторитетом, отмечены правительственными
наградами, повышены в званиях. О них пишут в газетах. Что же касается
вашего медсанбата, то есть у нас госпитали, в которых все оборудовано иуда
элементарнее, чем в вашем сто двадцать шестом.
   - Вы должны в приказном порядке перевести Оганян и Бакунину.
   Мордвинов прищурился.
   - А еще какие будут распоряжения?
   - Я не распоряжаюсь, - глядя в надменные и иронически-властные глаза
начсанупра, произнес Володя. - Я убежден...
   - У меня все! - оборвал Устименку Мордвинов и повернулся к нему широкой
спиной.
   - А у меня не все, - бледнея от ярости и шагая следом за Мордвиновым,
сказал в эту широкую и, наверное, очень сильную спину Устименко. - Я в
ближайшее время обращусь к командующему флотом...
   - Хоть к господу богу, - ответил, не оборачиваясь, Мордвинов и свернул
к вестибюлю, где курила Вересова. - Вера Николаевна! - окликнул он ее.
   Но она уже увидела Володю и легким, скользящим, быстрым шагом, обойдя
Мордвинова, бросилась к Устименке.
   - И не смотрит! - сказала она, протягивая ему обе руки. - И не глядит!
Глаза бешеные, сам взъерошенный. Что это с вами, Владимир Афанасьевич? Это
вы, полковник, его обидели?
   - Он сам всякого обидит, - рокочущим басом старого и умелого дамского
угодника отбился Мордвинов. - Он сам хоть кого до слез доведет. Собрался
на меня командующему жаловаться, вы слышали что-либо подобное, Вера
Николаевна? Слышали?
   Она усмехнулась.
   - И пожалуется, - услышал Володя ее ровный голос. Она властно вела его
под руку, с другой стороны шел Мордвинов. - И непременно пожалуется.
Причем он прав, хоть я и не знаю сути ваших распрей. Этот человек не
бывает неправ.
   Теперь улыбнулся Мордвинов.
   - Даже так?
   - Именно так, Вы помните, товарищ полковник, когда я обратилась к вам с
просьбой насчет Владимира Афанасьевича, - вы ведь отнеслись к этому
иронически? А сегодня перед началом конференции что вы мне сказали? Ну
что? Кстати, без всякого повода с моей стороны...
   Начсанупр молчал.
   - Вы сказали: такой хирург нужен на главной базе. Вы сказали: это точка
зрения самого Харламова. Так?
   Мордвинов слегка обогнал Вересову, на ходу повернулся и остановился
перед Володей.
   - Теперь вам понятно, почему я не могу оголить сто двадцать шестой? -
спросил он Володю. - Или все еще непонятно? Приказ о вашем переводе будет
подписан на этих днях.
   - Приказ не будет подписан! - холодно ответил Устименко.
   - То есть как это?
   - Очень просто: я ведь вас предупредил, что обращусь к командующему!
   - Владимир Афанасьевич! - с мягкой укоризной прервала его Вера. - Но
если...
   Он не дослушал. Сердито вздернув голову, он ушел от них - и от Веры
Николаевны, и от начальства. Командующий не даст в обиду старух, недаром
Этого человека так любили на флоте. Разумеется, он наживет себе
неприятности, но к адмиралу прорвется, тем более что, по слухам, к нему не
так уж трудно попасть. И он попадет!
   - Вы скушали этот бутерброд? - спросила Ашхен, когда Володя сел с ней
рядом. - Я думала, что это с гуталином, а там китовина.
   - Что? - быстро спросил Володя.
   - Это из кита, - сказала Оганян. - Говорят, очень полезно. И как мило,
что есть буфетик. Все-таки молодчина Мордвинов, умеет развернуться...
Кстати, вы заметили, что от всех решительно пахнет духами "Ландыш"?
   - Заметил.
   - Тоже Мордвинов. Перед началом конференции, с утра, тут был открыт
киоск Военфлотторга. На каждый пригласительный билет можно было получить
флакончик этих духов, два подворотничка и лезвия для бритв. Но мы
опоздали. Мы всегда с вами опаздываем, Володечка! И теперь от всех пахнет
ландышем, а от нас нет. И Зиночке я не привезу гостинец.
   - Ничего, достанем! - угрюмо пообещал Володя.
   После перерыва, когда президиум начал занимать свои места за столом под
сенью цветущих испанских деревьев, вдруг раздались аплодисменты. Оказалось
- приехали армейцы из соседствующих с флотом сухопутных частей. И теперь в
саду гранда сидели не только флотские врачи в синих кителях, но и
армейские медики - в гимнастерках защитного цвета и в тяжелых высоких
сапогах.
   - Слово имеет наш гость, подполковник медицинской службы, - громким
тенором объявил Харламов, - Богословский Николай Евгеньевич!
   Володя сжался. Нынче они встретятся. И нынче же Володя на себе самом
испытает всю силу нестерпимого горя своего учителя. Как же он живет,
потеряв и Ксению Николаевну, и Сашеньку? Как может работать? Как
выдерживает всю эту муку?
   И тут же он подумал о себе, о Родионе Мефодиевиче, о Варваре. Ведь
живут же они, выдерживают. Нету Аглаи Петровны, пропала без вести теперь
окончательно, исчезла после московского госпиталя, исчез и самолет, на
котором она улетела в свое подполье. И нет даже никаких следов самолета. И
никогда больше она не улыбнется - эта единственная в мире, ни на кого не
похожая тетка, не скажет "длинношеее", не зажгутся ее чуть косенькие глаза
тем особым светом, которому так хорошо и легко всегда было рассказывать
самое главное, самое потаенное, самое наисекретное. Тетки нет и не будет
никогда, а они все живут, работают, спят, едят и даже смеются. А разве мог
он, Володя, себе представить, что Аглая умрет?
   - Вы не слушаете, Володечка, - наклонившись к его уху, сказала Оганян.
- Он интересно рассказывает, ваш учитель.
   Володя поднял голову. Пожалуй, Богословский нисколько не изменился за
это время, только здесь, в Заполярье, не казался он таким загорелым, как в
Черном Яре, да чуть похудел после того, как виделись они в Москве. Был он,
как всегда, чисто выбрит, и бритая голова его сверкала, ярко освещенная
театральными лампами.
   - Нет, не имеем! - громко и твердо сказал Богословский, обернувшись к
столу президиума. - Повторяю, не имеем! Это может быть проверено любой
комиссией.
   Высокий армейский врач с тщательным пробором и в очень хорошо сшитом
кителе теперь стоял рядом с Харламовым. Длинное розовое, холеное его лицо
улыбалось высокомерно, он все порывался что-то еще сказать, но
Богословский не давал ему. Харламов тоже встал и зазвонил в медный
колокольчик, тем не менее Богословский не замолчал, а стал говорить еще
энергичнее и громче, чем раньше. Высокий с пробором, как бы извиняясь за
Богословского, развел руками и сел, а Харламов отдал колокольчик и список
ораторов Мордвинову и не торопясь ушел в таинственную глубину сада
испанского гранда, где все было отлично слышно, но откуда не надо было
ничем руководить.
   - Что случилось, я прослушал? - спросил Володя шепотом у Ашхен.
   Та, тоже шепотом, ответила ему, что Богословский из-за отсутствия марли
у себя в госпиталях стал искать заменители и, вспомнив деревенское
детство, пустил в ход солому, из которой легкораненые плетут лангеты, как
он сам когда-то в деревне плел на продажу всяким "паничам" и "барышням"
сумочки и портсигарчики. Эти лангеты он прокладывает гипсовой кашицей,
иммобилизованные таким образом конечности выдерживают транспортировку даже
в Сибирь.
   В это самое время Николай Евгеньевич, тяжело хромая, подошел к школьной
доске, которая стояла у фонтана, и мелом быстро стал набрасывать чертежики
своих лангеток.
   - А солому где берете? - спросил кто-то из первого ряда.
   - У колхозниц вологодских. Мы же тыловики, - не оборачиваясь от доски,
ответил Богословский. - Выезжаем на дровнях, если больные случаются,
посмотрим, помощь окажем, потом соломки и попросим...
   - У них у самих с соломой трудно, - сказал военный с прибором из
президиума. - Это бестактно - такого рода наезды.
   - Вот мои лангеты, - сказал Богословский, щегольским жестом бросая мел.
- Масштаб я написал в левом верхнем углу. Прошу, как говорится, любить и
жаловать. А что касается до бестактностей, - медленно произнес он,
поворачиваясь боком к столу президиума, - и разных других ваших реплик,
Зиновий Ромуальдович, то эти слова не подходят, когда речь идет о
вспоможении раненому. Русский мужик и баба русская исстари своему солдату
не пожалеют ничего. Он в честном бою, этот солдат, за свою родину-мать
ранен, так о каких же бестактностях может идти речь?
   В зале с треском зааплодировали.
   - Я еще не все сказал, - подняв большую руку, сурово и даже свирепо
произнес Богословский. - Я насчет нехватки марли толком не ответил. Тут
меня Зиновий Ромуальдович, в ведении которого, кстати, находится
докладывайте вышестоящим лицам, попрекнул в том, что я, видите ли, часто
ругаюсь на отсутствие марли. Не знаю, куда делась марля, для моих раненых
предназначенная; может быть, и впрямь существуют "трудности", о которых
тут упоминалось. Но ведь я не жалуюсь. Я выход предлагаю, экономию, я как
коммунист и старый врач действую. Я за свою длинную жизнь один вывод для
себя сделал совершенно неоспоримый: работать надо не на начальство, а на
народ. Иммобилизованные нашими лангетками конечности раненых солдат и
офицеров покойно едут сейчас в далекие тыловые госпитали, - думаю я,
дорогие товарищи, что это и есть для нас честь и награда. И еще одно чуть
не забыл. Про веревочку нашу вам доложу. Мы в наших госпиталях...
   И, сердито отмахнувшись от вновь прокатившихся по залу аплодисментов,
Богословский опять пошел к доске и рассказал про "веревочку", которой у
них пользуются для остановки внезапных вторичных кровотечений, про
"палочку-выручалочку", которой эта веревочка "эдак вот, таким манером"
закручивается, а с "веревочки" без всякой видимой связи съехал на сшивание
костей и на вопрос сохранения конечностей. Было видно, что Богословскому
есть что сказать, что он хочет поделиться всем найденным, придуманным,
изобретенным, что он торопится успеть объяснить, как именно пользоваться
его находками и придумками, потому что твердо убежден - это нужно всем. И
эти лангетки, "веревочки", "палочки-выручалочки" действительно были нужны
_всем_, весь зал шелестел листами тетрадок и блокнотов, записывая
необходимейшие в повседневной жизни войны маленькие открытия деревенского
доктора.
   Но не только этими открытиями занимался Богословский.
   Под легкий и сочувствующий смех докторов в зале Николай Евгеньевич
чуть-чуть, умненько и хитренько, никого не обижая, и даже с реверансами,
прошелся по поводу некоторых инструкций, и в частности по поводу
инструкции, предусматривающей настоятельную необходимость ампутировать
ногу при резекции бедренной кости свыше семи сантиметров.
   - В нашей Вологде мы иногда нарушаем сию инструкцию, нехорошо, конечно,
виноваты, признаем себя полностью виновными, - не без юмора, хоть и
сердито, сказал он, - допускаем резекцию до десяти-двенадцати, в двух
случаях даже до девятнадцати сантиметров, но ножки, благодаря этим
ошибкам, этим нарушениям, этим нашим промахам, ножки раненым сохраняем и,
как говорится, впредь сохранять будем...
   В это самое время из-за испанского таинственного дерева, осыпанного
синими и багровыми цветами, медленно вышел, аплодируя Богословскому,
академик, главный хирург, генерал-лейтенант, один из тех докторов, имя
которых не забывает человечество.
   Знаменитый доктор шел медленно, и весь зал видел, как весело блестели
его глаза на крупном и несколько отекшем лице римского патриция, когда
остановился он у доски, где Богословский посильно "художественно"
изобразил "веревочку" с "палочкой-выручалочкой" и иные мелкие свои
изобретения. Заложив руки за спину, главный хирург долго и внимательно
разглядывал "картинки" Богословского, потом, обернувшись к конференции,
чуть насупился, раздумывая, и вдруг улыбнулся той своей улыбкой, о которой
даже злейшие хулители главного хирурга отзывались как о "пленительной и
всепокоряющей". И, улыбаясь, спросил полным, звучным и низким голосом:
   - Ну как, товарищи доктора? Есть еще порох в пороховницах? Не мертвыми
инструкциями живем? Умеем и авторитетнейшим подписям пилюлю поднести?
   Богословский покраснел пятнами, даже бритая голова его стала
ярко-розовой; главный хирург подошел к нему вплотную, нежно и осторожно
дотронулся до его локтя и заговорил с конференцией, словно она была один
человек - близкий ему друг, товарищ юности, однокашник.
   - Я ведь все слышал. И про солому слышал, и про веревочку, и про
палочку-выручалочку, и про иные прочие открытия и изобретения нашего
Николая Евгеньевича. Я за этим громадным деревом, сшитым из мануфактуры,
стоял, опоздать пришлось, ну и неловко было нарушать порядок. Да вот не
выдержал, нарушил, даже сам не заметил, как тут очутился, на сцене. Прошу
прощения. И не могу не отметить то, что особым образом порадовало меня.
Широта души таких людей, как наш Николай Евгеньевич. Ведь он для чего
приехал, для чего выступил? Скорее отдать всем свое. Незамедлительно! Он,
докладывая вам, очень частил, эдакую даже дробь пускал барабанную, чтобы в
регламент уложить все то, что он нам доставил. И время чтобы не отнимать.
Согласны? А теперь то, что я доверительно хочу вам сказать, сообщить,
поделиться своим личным мнением. Я бы, как таковой, за эту солому, и за
веревочку, и за прочие, как сам подполковник Богословский выражается,
ученую бы степень дал. Мы же с вами статистику слышали, скромнейшую
статистику: тысячи жизней. Так как же это получается, как же это понять,
что Богословский наш продолжает быть просто врачом? Кто мне на этот вопрос
может ответить?
   Знаменитая пленительная улыбка внезапно исчезла с лица патриция, темные
большие глаза зло блеснули, правую руку главный хирург сжал в кулак и,
ударив этим кулаком воздух перед собой, словно приказал:
   - Пробивать надо! Пробивать надо все эти различные, почтеннейшие,
недосягаемые святая святых - наивысшие аттестационные комиссии. Кончать
необходимо с этим. Сейчас некогда, воюем, а вот, как наши девушки
выражаются, в шесть часов вечера после войны займемся, попросим нашу
советскую власть навести порядок в этом поистине больном вопросе. Вот так,
Николай Евгеньевич, дорогой наш друг, коллега и учитель!
   - Ах, умница, ах, золотой наш профессор, - раскудахталась возле Володи
Ашхен. - Вы оценили? Академик простого врача-учителем назвал! Вы поняли,
Владимир Афанасьевич?
   В зале теперь аплодировали стоя, и так долго и громко, что Мордвинов
никак не мог объявить перерыв на обед. А главный хирург в это время
говорил Харламову, насмешливо и нежно улыбаясь:
   - Я-то смотрю - исчезли вы. Полно, Алексей Александрович, ужели вы
предполагаете, что сильнее кошки зверя нет? Нам ли с вами этого
Ромуальдыча, или как он там, - робеть? Что в нем страшного, в этом бывшем
абортмахере? Учтивость к начальству? Умение выдать начальству желаемое им
за реальность? Возвышенный стиль звонких и пустопорожних речей? Нет, друг
мой дражайший, не затем у нас с вами и генеральские погоны, и ученые
звания, и полнота власти, чтобы мы всем этим на работе и для работы не
пользовались. Мы его, Алексей Александрович, в шею выгоним, ведь мы,
радость моя, власть имеющие, а не свадебные генералы...
   - Не умею я, Георгий Захарович, - сердясь и на себя самого, и на
имевшее место происшествие, и на иронический голос главного хирурга,
сказал Харламов. - Я - врач.
   - И я, драгоценнейший мой, тоже врач, - обнимая Харламова одной рукой,
а другой вынимая из кармана серебряный, с эмалью и множеством монограмм
портсигар, ответил главный хирург. - Но в том-то и дело, что Советская
власть именно нам - врачам - доверила генералами в своей медицинской армии
быть. И выбрала на эти посты, деликатно выражаясь, не самых плохих, не то
что, как Пирогов говаривал - помните: "Нет бОльших сволочей, чем генералы
из врачей"? Ну, раз армия доверена, извольте ею и командовать. Так ведь?
Впрочем, хватит на эту тему. Обедать-то вы меня к себе поведете?
Гостеприимство ваше на прежней высоте? Водочки выпьем? Анна Тимофеевна,
помню, великая мастерица была в довоенное время травнички всякие
настаивать. Особо запомнил - на смородиновых почках...
   Так, пошучивая и посмеиваясь, прошли они мимо майора медицинской службы
Устименки, вытянувшегося перед ними как положено, в струну, прошли
нынешние его боги: он ведь не умел жить, не считая кого-то неизмеримо выше
и лучше себя...



   <b>АШХЕН ЗАБОЛЕЛА</b>

   В обеденный перерыв Устименко сгонял и в штаб - в скалу, где долго
торговался с карначем, чтобы его пропустили, но его, конечно, не
пропустили, и только по телефону он узнал, что о каперанге Степанове ему
никакие сведения сообщены не могут быть.
   - Почему? - закричал Володя. - Я же...
   Но его разъединили.
   И комендант ему тоже ничего не сказал.
   В квартире, где Родион Мефодиевич раньше занимал комнату, Володю
встретили не слишком приветливо. Тут теперь жены подводников дожидались
своих мужей из похода. Володя понимал, что такое ждать подводника из
рейдерства, мог себе представить. Сесть военврачу не предложили, высокая
худенькая женщина в темном платье, пожав плечами, сказала:
   - Толком я ничего, товарищ, не знаю. У него кажется, погибла жена, и он
сам отдал свою комнату. По всей вероятности, окончательно переселился на
корабль.
   - А жена определенно погибла?
   Высокая женщина опять пожала плечами. Ей, наверное, хотелось, чтобы он
поскорее ушел. И он ушел в столовую, оторвал талончик, съел суп из пшеницы
с треской и долго ждал второго, которого ему так и не дали, объяснив, что
виноват калькулятор.
   - Тогда давайте еще супу, - кротко попросил Володя.
   Сдавая шинель на вешалку в Доме офицеров, Володя опять встретил Веру.
Щеки ее горели с мороза. Блестя глазами и зубами, она сказала:
   - Когда эта скука кончится - я вас жду у себя. Поболтаем.
   - Не могу, - ответил Володя. - Во-первых, я ответствен за Ашхен
Ованесовну, во-вторых, мне необходимо увидеть Богословского.
   - Богословского вы приведете ко мне. Мне он понравился. И запомните:
ваши друзья - мои друзья, все ваши враги - мои враги. Согласны? Я вас
отыщу, когда дело пойдет к концу.
   Устименко кивнул. И, набравшись храбрости, вдруг попросил Вересову
достать ему два флакона духов "Ландыш".
   - Значит, сразу два романа? - улыбаясь глазами, спросила Вера.
   - Да. Ашхен и Зинаида Михайловна...
   - А знаете, вы просто трогательный человек, - прижавшись на мгновение
плечом к Володиному локтю, сказала Вера. - Никогда бы не подумала, что вы
способны помнить про ваших божьих одуванчиков...
   И обещала, что "Ландыш" непременно будет...
   После обеденного перерыва народу было, как водится, поменьше. И большое
начальство отсутствовало. Ашхен, сидя рядом с Володей, тяжело кашляла, ее,
видимо, знобило.
   К величайшему Володиному удивлению, первой с сообщением выступила
Вересова. Очень хорошенькая, этакая скромница докторша, гладко
причесанная, с пробором посередине, она отчетливо по бумажке, без запинки
прочитала результаты наблюдений по поводу ранений крупных суставов.
Мордвинов внимательно ее слушал и дважды сердито звонил, когда в зале
разговаривали. Володя тоже слушал внимательно, ему было интересно, что она
за докторша, эта самая Верочка Вересова.
   - Что ж, вполне разумно, - зевнув, сказала Ашхен. - Волга,
действительно, впадает в Каспийское море, с такого рода открытиями никто
никогда не спорит. А в общем, почти диссертация на кандидатскую степень. И
даже считает своим долгом поблагодарить оказавших содействие в сборе
материалов. Смотрите-ка, Мордвинов тоже помогал!
   Володя улыбнулся: он любил, когда Яга злилась, у нее это всегда
получалось весело.
   - Содействие ей оказывали только отпетые донжуаны, - смешно тараща
глаза, сказала Ашхен. - Это не научная работа, а козьи потягушки. То есть
козловые. Или козлиные. Я, между прочим, Володечка, всегда замечала, что
очень хорошеньким докторшам гораздо проще стать научными работниками, чем
таким, как я. Это, наверное, оттого, что все вы, мужчины, - подлецы.
   - Спасибо! - ответил Устименко.
   Часов в семь в президиуме показались главный хирург и Харламов. Теперь
зал был опять полон, и, когда Алексей Александрович предоставил слово
подполковнику Левину, многие доктора уже стояли у стен и в проходах.
Александра Марковича Левина встретили аплодисментами, он приподнял очки,
удивленно посмотрел в зал и сразу разронял все свои бумажки. В зале опять
захлопали, о левинской рассеянности на флоте ходили легенды, он знал об
этом и смешно сказал всей конференции:
   - Ну перестаньте же! Вы же взрослые люди!
   - Вы знаете, Володя, что он скоро умрет? - шепотом спросила Ашхен.
   - Знаю, - сказал Устименко. - Мне Лукашевич рассказывал, он его смотрел
с Тимохиным. Они и Харламову ассистировали. Карциноматоз забрюшинных
желез. Зашили. А для него придумали вариант, что нашли язву и сделали
желудочно-кишечное соустье.
   - Но он-то догадался?
   - Конечно.
   - Это тот самый случай, когда знание медицины для больного врача -
вторая болезнь, осложняющая основную.
   - Он знает все и тем не менее держится! - сказал Володя. - Вот
слушайте, как он говорит...
   Своим каркающим, очень громким голосом, позабыв о приготовленных
записочках, подполковник Левин рассказывал о пластике при ранениях мягких
тканей. Если правильно раскраивать кожные покровы, полностью используя
способность кожи к эластическому растягиванию, то можно закрывать
значительные кожные дефекты. При этом методе резко сокращаются сроки
лечения ран, а главное, не образуются мучительные, неподвижные рубцы, так
характерные при старом лечении ран.
   - Идите сюда, Пшеничный! - крикнул вдруг Левин на весь зал, так что
многие вздрогнули. - Идите быстрее, куда вы там подевались? Прошу
посмотреть наши отдаленные результаты...
   Огромный матрос Пшеничный, не отыскав перехода на сцену, внезапно
спружинился и прыгнул через оркестровую яму. В зале захохотали и
захлопали, по одному этому прыжку доктора сумели оценить "отдаленные"
результаты левинской операции.
   Увидев прямо перед собой смеющихся генералов и полковников, Пшеничный
на мгновение смутился, потом быстро и кротко взглянул на Александра
Марковича, как бы спрашивая, что теперь надо делать, и тотчас же обеими
руками ловко и легко стянул с себя форменку и тельняшку. Главный хирург
своими могучими ладонями огладил спину Пшеничного, покачал головой и
повернул матроса так, чтобы все в зале увидели левинскую работу.
   - Посветите сюда прожектором! - крикнул Мордвинов в осветительскую
ложу, и тотчас же белый луч скользнул по деревьям сада и высветил могучую,
как бы только что сожженную солнцем и не очень гладкую спину матроса.
   А Левин, взяв указку, издали, из полумрака, как казалось при свете
прожектора, показывал прижившиеся лоскуты кожи и каркающим, сердитым
голосом объяснял ход операции. Огромный Пшеничный стоял неподвижно, и
можно было подумать, что это не живой матрос, а одна из скульптур в саду
испанского гранда.
   - Теперь идите в зал, Пшеничный, - распорядился Левин, - пускай они вас
щупают. Нет, форменку оставьте здесь, ее никто не тронет.
   Он слегка подтолкнул своего матроса, и как только тот очутился в зале и
пошел по проходу между креслами, все доктора сразу поняли, с каким
уважением Пшеничный теперь относился к тому, что было у него там, за
плечами, и что раньше запросто называлось спиной.
   - Из такусеньких кусочков подполковник сделал, - говорил Пшеничный с
гордостью. - Вот из такусеньких! - И он показывал кончик мизинца. - Это ж
надо! Как доставили меня - просто каша была, форменная каша. Ничего,
разобрался, сделал как надо...
   И Володя, и Ашхен Ованесовна помяли и потискали спину Пшеничного -
действительно, грубых рубцов они не обнаружили. А Пшеничный все ходил и
ходил между докторами, и было видно, что ему очень хочется еще и еще
показывать себя, демонстрировать достижения науки и рассказывать про
"такусенькие" кусочки. Но его время уже истекло, хоть он и оглядывался с
тоской, ища хоть кого-нибудь, кто не посмотрел его спину. Спину видели
все, теперь Левин демонстрировал ягодицу. Старшина, владелец ягодицы,
вначале смущался, а потом, когда его пристыдили, сказав, что это "наука",
- покраснел очень густо, буркнул: "Та глядите, ежели надо, что мне, жалко,
что ли", - и пошел, тяжело ступая сапогами, между кресел по проходу и
только иногда чуть повизгивал тонким голосом, говоря, что боится щекотки и
не может переносить, когда его "цапают" холодными руками. Мимо Ашхен он
хотел проскочить побыстрее, но она ему сказала басом: "Что я, ваших задниц
не видела, что ли, стой тут сейчас же!" - и как следует обследовала все,
что считала нужным. А Левин в это время, держа в руке очки, отвечал на
вопросы докторов из зала и тех, кто сидел в президиуме.
   Когда конференция кончилась, Ашхен Ованесовна сказала, что "совсем
раскисла" и спектакль смотреть не станет. Устименко пробрался за кулисы и,
отыскав там Мордвинова, попросил у него катер для Оганян.
   - Нет у меня сейчас никакого катера, - ответил начсанупр и, сняв с
вешалки шинель, быстро зашагал за уходящим главным хирургом и Харламовым.
   - Но она больна, - догоняя Мордвинова, как давеча, ему в спину сказал
Володя. - Она очень плохо себя чувствует.
   - Пусть останется тут в госпитале. Мы создадим ей хорошие условия.
   - Она не останется. У нее же медсанбат, вы знаете...
   - Послушайте, мой катер - это мой катер, - обернувшись к Володе,
бешеным голосом рявкнул начсанупр. - К вам в Горбатую губу ходит рейсовый
катер - вам это отлично известно. Еще есть вопросы?
   - На рейсовый мы опоздали, - резко сказал Володя. - Это вам тоже
отлично известно. Я прошу ваш катер в порядке исключения.
   Они стояли друг против друга молча довольно долго. Потом Мордвинов
сказал почти дружески:
   - Не могу Устименко. Прошу понять, катер нужен лично мне.
   - Вы можете обойтись. Вы живете здесь.
   - Это не ваше дело, где я живу, - опять пришел в бешенство начсанупр. -
И не вам мне указывать...
   - А вы не кричите, - попросил Устименко. - Я ведь не боюсь вашего
крика.
   Говорить было больше не о чем. Мордвинов, грохоча ботинками по
лестнице, ушел. В зале рядом с Ашхен Ованесовной стояли Богословский и
Вера. Сейчас, когда Николай Евгеньевич ничем не был занят, Володю поразили
его пустые, без всякого выражения глаза. Однако он крепко пожал Володе
руку, похлопал его слегка по плечу, изображая, что рад встрече, и сказал,
что хочет выпить.
   - Нет, я еще посижу, - сказала вдруг Оганян. - Пусть все выйдут, а то
там толчея в вестибюле...
   Она посидела немного, закрыв глаза, потом резко поднялась и недоуменно
всех оглядела - старая заболевающая баба-Яга. Но когда вышли, ей стало
легче - "наверное, это все из-за духоты", объявила она.
   Провожая втроем Ашхен на пирс, ни Устименко, ни Богословский ни единым
словом не обмолвились про Ксению Николаевну, Сашеньку и тетку Аглаю, и
Володя подумал, что Николай Евгеньевич, наверное, ни жену, ни дочь не
вспоминает нарочно, чтобы хватало сил жить.
   В поселке было темно и холодно, с залива хлестал ветер. Ашхен шагала
тяжело, несколько раз поскальзывалась и, несмотря на то, что Володя вел ее
под руку, едва не падала. Настроение у нее было дурное, даже флаконы
"Ландыша" ее не порадовали, она только сказала Вере голосом светской дамы:
   - Я вам признательна. Вы очень, очень милы...
   Дежурный по пирсу - молоденький мичман с усиками - сообщил вежливо, с
особой флотской щеголеватостью, что рейсовый катер, разумеется, ушел, что
же касается до попутных "коробок", то, возможно, они и будут, но пока
никаких точных сведений нет. Жалко, товарищи военврачи не побеспокоились
раньше, начсанупр только что, вот несколько минут тому назад, отбыл в
город с капитаном медицинской службы.
   - Капитан - женщина? - спросила Вересова.
   - Так точно, - сдерживая улыбку, ответил мичман. - Веселая очень, все
смеялась...
   - Это он Лидочку Макарьеву отправился провожать, - пояснила Вера, но,
увидев напряженное лицо Володи, замолчала.
   Ашхен тяжело села на табуретку и тотчас же устало закрыла глаза. "Яга
моя несчастная, - печально подумал Володя, - что же я с тобой стану
делать?" Снаружи выл ветер; врываясь сквозь щели слабеньких стенок,
шевелил бумагами на столе дежурного, раскачивал лампочку на шнуре...
   - Пойдемте ко мне, - сказала Вера, - я вас очень прошу, Ашхен
Ованесовна. Дежурный позвонит в случае чего...
   - Конечно, позвоню! - пообещал мичман.
   Но старуха наотрез отказалась уходить.
   - Катеришко, или что там случится, может пристать к пирсу буквально на
минуту, - сказала она. - Мне не добежать будет. Ничего, я тут подремлю, а
вы идите. Идите же, - прикрикнула она на Володю, - я этот собес терпеть не
могу. Выпейте за мое здоровье, я и поправлюсь. Да я вообще здорова, просто
возраст дает себя знать и непривычка к заседаниям...
   У Веры Николаевны было невесело. Богословский выпил стакан водки,
тяжело задумался и даже из вежливости никакого участия в разговоре не
принимал. Вересова заводила патефон, играла на гитаре, пыталась петь,
приносила еду и уносила ее обратно нетронутой. На огонек зашли два
офицера-моряка, поругали аллопатию, похвалили гомеопатию и стали зевать,
Володя спросил у них про Родиона Мефодиевича; моряки, оказалось, знали его
и сообщили Володе, что к Степанову не так давно приезжала дочь.
   - Варвара? - робея, спросил Устименко.
   - Точно. Варвара Родионовна. Она где-то тут, на нашем Севере.
   - Может быть, теперь вы развеселитесь? - остро взглянув на Володю,
осведомилась Вересова. - Насколько я понимаю, Варенька - ваша любовь?
   Не отвечая, Володя налил себе водки и выпил один. Потом он выпил с
офицерами, потом с Богословским, который пил стопку за стопкой с явным
желанием напиться. И не мог!
   Было уже поздно, когда к захмелевшему Володе подсела Вера и заговорила
о том, что во что бы то ни стало хочет попасть к нему в 126-й.
   - Это зачем? - угрюмо спросил он.
   - Угадайте.
   - Я не мастер загадки отгадывать. Вы мне лучше скажите, что слышно про
нашего друга Цветаева?
   Вера Николаевна слегка порозовела, налила себе и Володе водки и,
чокнувшись, предложила!
   - Выпьем за него. Он теперь большой начальник. Так в гору пошел, как
никто из моих знакомых.
   - И вас с собой не взял в эту самую гору?
   Вересова взглянула на Устименку мягко и печально.
   - Я бы теперь и сама не пошла.
   Офицеры, внезапно ужасно соскучившись, запели в два голоса:

   Вьется в тесной печурке огонь,
   На поленьях смола, как слеза...

   - Высоко, Мишенька! - сказал один.
   - Нет, не высоко, Гришенька, - ответил другой. И опять негромко и
душевно запели:

   До тебя мне дойти не легко,
   А до смерти четыре шага.

   - Значит, решительно не возьмете меня? - с тихим смехом, близко щурясь
на Володю, спросила Вересова. - Решительно отказываетесь?
   - Да как же мы вас возьмем, когда у нас полный комплект, все сто
процентов личного состава...
   - Тогда, Владимир Афанасьевич, я сама возьмусь. Я ведь, если захочу,
все могу. Вы меня еще не знаете...
   - Немного знаю.
   В двенадцатом часу ночи у Вересовой зазвонил телефон, Она взяла трубку
и, вдруг сразу раздражившись, передала ее Володе:
   - Вас какая-то дамочка.
   - Да, - сказал он, - Устименко слушает.
   - Это Нора, Владимир Афанасьевич, - услышал он торопливые, сбивающиеся
слова. - Я из отпуска прибыла и в дежурке увидела Ашхен Ованесовну. Плохо
ей совсем, наверное, я так думаю, пневмония. У нее даже сознание
туманное...
   - Вы где?
   - Да на пирсе у дежурного. Я хотела подполковника нашего в госпиталь
направить, но они сердятся.
   - Иду! - сказал Володя.
   Богословский и оба офицера - Миша и Гриша - пошли с ним. Вера
Николаевна, позевывая, попрощалась и обещала помочь, если понадобится.
Покуда Володя натягивал шинель, она быстрым шепотом советовала ему не
ссориться с Мордвиновым и вообще не наживать себе тут врагов.
   - Вы на таком хорошем здесь счету, - добавила она, - зачем же все себе
портить...
   В скалах главной базы по-прежнему завывал ветер, только теперь он нес
волны колючего, режущего снега. В дежурке было так холодно, что даже
мичман в шапке-ушанке и черном флотском тулупчике отбивал валенками
чечетку, чтобы согреться. Ашхен Ованесовна, пунцовая от жара, дремала в
углу на своей табуретке, тоненькая Нора в черной шинельке пыталась напоить
ее водой из кружки. И еще кто-то был здесь, нечто закутанное в одеяло и
платок, ребенок по всей вероятности, Володя не разобрал сразу.
   - Уй, бабка наша! - радостно удивился офицер Миша. - Узнаешь, Гришан?
   Оказалось - оба они были катерниками и как-то после набеговой операции
очутились в 126-м, немного контуженные и чуть обмороженные. Теперь и
Володю они вспомнили, и сестру Нору.
   Богословский взял в руки запястье Ашхен и покачал головой, а Нора в это
время говорила:
   - Ее непременно домой надо. Она иначе не успокоится. Ей все кажется,
что там сейчас раненые прибывают и все совсем у нас худо...
   Гриша и Миша переглянулись, пошептались и отозвали Володю в сторону. С
их точки зрения, был только один выход - увидеть командующего.
   - Поздно, - усомнился Володя.
   - Он в это время всегда в штабе, - сказал Гриша.
   - Это точно, - подтвердил Миша. - Адмирал раньше двух из штаба никогда
не уходит.
   - А пустят?
   Офицеры опять переглянулись и заявили, что с ними пустят. Их розовые,
энергичные лица были полны доброго сочувствия, они непременно должны были
действовать и даже рисковать чем угодно, если это необходимо.
   - И не задержат нас, товарищ майор, мы пароль знаем, - сказал Гриша.
   - Тут на прорыв надо ориентироваться, - решительно заявил Миша, - тут -
или пан, или пропал...
   До штаба по мерзлым ступеням, в свисте пурги, они добежали не более как
за десять минут. Дважды Володя кубарем скатывался вниз, катерники дружно
его поднимали, дружно отряхивали от снега, дружно приободряли. В здание
штаба они проникли беспрепятственно, здешний адъютант был для Миши и Гриши
просто Геной, дружком по училищу. Гена же и состряпал пропуск.
   - Теперь дело ваше, - сказал он торопливо, - прорывайтесь...
   Тут стоял строгий матрос с автоматом, матовые лампочки освещали красную
ковровую дорожку. Катерники, обдернув кителя, причесавшись одинаковыми
жестами у зеркала, обдернули китель и на Володе, причесали и его.
   - Полный вперед! - приказал Гриша.
   - Смелость и честность! - посоветовал Миша.
   - Никаких предисловий, - наказал снизу адъютант Гена, - он этого не
любит.
   И тотчас же втроем они оказались в большом темном кабинете, где только
на письменном столе горела затененная абажуром лампа.
   - Кто? - спросил адмирал, когда они вошли после положенного "просим
разрешения".
   Володя доложился по форме. Щелкнул выключатель, адмирал включил люстру,
и Устименко сразу увидел того, кто командовал флотом, в котором он служил.
Он был совсем еще молод - этот уже прославленный в нынешнюю войну
флотоводец, - по виду командующему нельзя было дать более сорока лет. Его
волосы цвета перца с солью открывали высокий лоб, из-под очень темных
бровей спокойно смотрели усталые глаза человека, который уже давно не
высыпается.
   - Так, ясно, - сказал командующий после паузы. - А вас сопровождает
эскорт торпедных катеров?
   - Иначе я бы не смог к вам попасть, - четко произнес Володя.
   - Ну а с этими орлами, естественно, смогли, - сказал адмирал. - Для них
нет преград, как пишут в нашей газете. Слушаю вас, майор!
   Устименко сделал шаг вперед и заговорил. Он ни на кого не жаловался, он
ничего не просил. Он просто рассказал про своих старух, какие они - эти
старухи. Он заявил, именно заявил, что приказом их необходимо перевести в
иные условия. Он решительно и твердо отказался от своего назначения в
госпиталь главной базы. И со свойственной ему жесткостью сообщил, в каком
тяжелом состоянии сейчас находится подполковник медицинской службы Оганян
и как ее надлежит - он так и сказал: надлежит - немедленно доставить в
медсанбат 126, о котором она так беспокоится, что даже "отболеть
нормально" вне своего хозяйства не сможет.
   - Требуется катер? - спросил командующий.
   - Так точно! - ответил Володя.
   Адмирал нажал кнопку и что-то коротко сказал в телефонную трубку.
"Эскорт торпедных катеров" быстро зашептал в оба Володиных уха какие-то
беспорядочно-восторженные слова, относящиеся к личности командующего.
Потом адмирал соединился еще с кем-то и приказал завтра в одиннадцать
ноль-ноль "подробно доложить". "Торпедные катера", распалясь, шипели в
Володины уши, "какой парень" - командующий.
   - Вы тот самый военврач Устименко, который вынул мину из разведчика?
   - Мину обезвредил сапер, товарищ командующий... Я же...
   - В общем, тот. И вы высаживались с десантниками на мыс Межуев?
   - Наш медсанбат был придан десанту, вернее, наши товарищи из
медсанбата...
   - Но вы там были - с десантом?
   - Так точно.
   - Вы прыгали в воду с парашютом? Доктора из ВВС вас привлекали к своим
опытам?
   - Да, к ним меня посылал генерал-майор Харламов. Я прыгал несколько
раз, но мне не везло, слишком рано подбирали...
   - Командующему ВВС вы писали докладную записку о ваших соображениях по
поводу переохлаждения летчиков в воде? Что он вам ответил?
   - Пока ничего...
   - Пока, - повторил адмирал. - Так. И про ожоги на кораблях писали?
   - Так точно.
   - Тоже ответа нет?
   - Нет, товарищ командующий.
   - Оно и понятно, - спокойным тоном произнес адмирал. - Большое
начальство занято. Попрошу: все это - переохлаждения и ожоги - суммируйте
и доложите мне в ясной и не для медика форме. Не нервничайте, катер
подойдет не раньше чем через двадцать минут. Садитесь. И вы, эскорт,
садитесь. Миша и Гриша, - вдруг с особым, непередаваемо насмешливым
добродушным выражением сказал командующий. - Группа прорыва. - И, быстро
повернувшись к Володе, спросил: - Чем сейчас командование может быть
полезно вашим докторшам? Особенно заболевшей Оганян?
   - Добрым словом, - сказал Володя. - Остальное приложится.
   - Да, доброе слово, - задумчиво и медленно сказал адмирал. - Ну что ж,
за этим дело не станет.
   Поднявшись, он оглядел Володю и, неожиданно усмехнувшись, произнес:
   - Странно, что вы врач.
   - Почему? - удивился Володя.
   - Из вас бы подводник недурной получился по характеру. Командир рейдера
из тех, которые уходят в автономные плаванья. Слышали о таких? Впрочем,
может быть, и в вашей профессии нужны такие характеры?
   Он протянул Устименке горячую руку и с улыбкой добавил:
   - В случае необходимости прошу приходить. И можете без эскорта, Миша и
Гриша распорядятся заранее, их знакомый Гена все организует. Ох, уж эти
мне дружки!
   Проводив гостей до двери кабинета, он здесь за локоть задержал
Устименку и спросил у него негромко:
   - От Аглаи Петровны никаких сведений нет?
   - Нет, - ответил Володя. - И, думаю я, не будет. Может быть, Родион
Мефодиевич...
   - Он в походе, - сказал командующий. - И не скоро вернется. Ну что ж,
желаю удачи...
   Гриша и Миша еще раз проводили Устименку до пирса, помогли вместе с
дежурным мичманом и главстаршиной с катера снести Ашхен по трапу в
маленькую теплую каютку и, стоя возле Богословского, помахали Володе, как
старому другу. Нора сняла с Ашхен Ованесовны шинель, бережно укрыла ее,
потом долго развязывала платки, шали и косынки, которыми была укутана ее
дочка.
   - Теперь вылазь, Оленка, - сказала она наконец, - тут тепло, теперь уж
мы с тобой не пропадем, домой приехали. Дай дяде руку, поздоровайся, это
дядя доктор, Владимир Афанасьевич.
   - Здравствуйте, - очень серьезно сказала девочка, и огромные ресницы ее
медленно поднялись. - Я - Елена.
   - Здравствуй, Елена, - так же серьезно ответил Устименко. - Ты к нам в
гости едешь?
   - Нет, не в гости, - заплетая дочке быстрыми пальцами косичку, ответила
Нора. - Насовсем я ее взяла. Нашего папочку фашисты убили, а бабушка
умерла. Мы теперь с Еленой одни на всем свете, у нас из родственников
только папочкина сестра осталась, но она нас терпеть не может, ненавидит
даже. Конечно, она нервная...
   - Она меня била, - серьезно и строго сказала Елена. - Щипала и била.
Она нас ненавидит...
   Моторы завыли сильнее, волна ударила в левую скулу.
   - Вышли в море, теперь поболтает маленько, - сказал Володя. У него не
было больше сил глядеть на этих двух сирот.
   - Давящую повязку, - командовала в бреду Ашхен, - внутривенно -
хлористый кальций и подкожно - камфару. Да поворачивайтесь живее!



   <b>ПРО ДЕВОЧКУ ЛЕНОЧКУ</b>

   - Вы будете меня заменять! - велела утром баба Яга Володе. - В сложных
случаях я приказываю вам со мной советоваться. Если я, конечно, буду в
здравом уме. И не смейте смотреть на меня с выражением сострадания в
глазах, меня и так тошнит от этого проклятого сульфидина.
   - Не говори много, Ашхен, - прижимая руки к груди, попросила Зинаида
Михайловна. - Я тебя заклинаю.
   Оганян помолчала и распорядилась подать зеркало. С минуту она глядела
на себя, потом вздохнула:
   - А я, знаете ли, похорошела. Представляете, вдруг в гробу Ашхен
Ованесовна Оганян окажется вроде спящей красавицы, что-то в этом роде меня
очень утешало в детстве, какая-то сказка, кажется... Буду лежать такая
тоненькая, беленькая, с голубыми глазками. Впрочем, глазки в этих случаях
обычно закрыты...
   И она закрыла глаза, вновь засыпая.
   У перевязочной Володю поджидала сестра-хозяйка - огромная и толстая
Каролина Яновна. Она успела сама догадаться, кто станет заменять
подполковника Оганян, и осведомилась у Володи - какие последуют от него
приказания. С некоторым удивлением он ответил, что никаких особых
приказаний давать не собирается. Тогда Каролина Яновна, печально
прославившаяся в 126-м приторной вежливостью с начальством, так же как и
феноменальной грубостью с нижестоящими, в очень деликатной форме спросила,
как быть с девочкой Леной, которую Нора незаконно привезла в медсанбат и
поселила вместе с другими сестрами.
   - А сестры жалуются, что ли? - спросил Устименко.
   - Сестры имеют право, товарищ майор, на отдых.
   - Девочка им мешает?
   - Всякая девочка, если она недостаточно дисциплинирована...
   - Я вас спрашиваю - сестры жалуются или нет?
   - На сегодняшний день сестры не жалуются, но если они, товарищ майор,
будут возражать...
   - Тогда пришлите их ко мне. Еще что?
   - Еще - как быть с питанием девочки? Я не имею права за счет раненых и
больных, которые своею кровью...
   Не торопясь Володя взглянул в печально-лживые и лукаво-искренние глаза
сестры-хозяйки: разумеется, она не имеет права, конечно, кто станет с ней
спорить? Ну, а если не задаваться этим вопросом, а просто-напросто
наливать Норе в ее котелок чуть больше щей? И класть побольше гуляша? И
хлеба, который и так остается в медсанбате? Ведь девочка тоже хлебнула
военного лиха, оставшись без отца, погибшего в бою, и без матери, ушедшей
добровольно на фронт?
   - Пожалуйста, поймите меня правильно, - сказала Каролина Яновна. - Я
сама имею детей и являюсь им доброй матерью, но быть симпатичной за счет
вверенных мне раненых и больных...
   - Хорошо, - ответил Устименко, - мы подумаем над этим вопросом. А пока
позовите Нору, предложите ей расписаться на каком-либо бланке и выдайте
мой дополнительный паек...
   - Норе? - воскликнула, не сдержавшись, Каролина Яновна. - Весь паек?
   - Норе Ярцевой. Кроме табаку. Вам ясно?
   - Мне ясно! - скорбно вскинув подбритые брови, сказала Каролина. -
Будет исполнено, товарищ майор. Но имею ли я право лишать вас, ведущего
хирурга...
   - А уж это не ваше дело!
   Вечером он увидел Лену в тамбуре своей подземной хирургии - так
называлось отделение, которым он командовал: огромная палата была
вырублена в гранитной скале, был и коридор, и еще две палаты,
операционная, перевязочная, кубовая...
   - Здравствуйте, - сказала Лена.
   - Здравствуй, - ответил Устименко и немножко испугался, что девочка
будет благодарить за паек. - Ты тут зачем?
   - Разрешите мне петь, танцевать и рассказывать, - глядя на Устименку
снизу вверх из-под своих словно приклеенных ресниц, очень веско, достойно
и серьезно попросила девочка. - Я хорошо это умею. Особенно танцевать.
   - Сколько же тебе лет, Елена?
   - Будет десять.
   - Отчего же ты такая маленькая?
   - От недоедания. Это у меня и в поезде все спрашивали, и на пароходе. У
нас было очень тяжелое продовольственное положение.
   У Володи перехватило горло. Он покашлял.
   - А мама знает, что ты здесь?
   - Мама сейчас дежурит во второй хирургии. Она мне велела спросить у вас
разрешения петь, танцевать и рассказывать.
   - Ладно, разрешаю. Только запомни, есть раненые, которым очень больно и
тяжело. Если им не понравится - не обижайся.
   - Я понимаю.
   Они помолчали. Елена стояла против него, закинув чуть-чуть голову, и
глядела на Устименку своим невозможно открытым взглядом.
   - Пошли, - сказал Устименко, - сообразим тебе халат.
   Но халат "сообразить" не удалось, не было даже приблизительно такого
размера. Тогда сестра Кондошина, которую Володя встретил на пути к
бельевой, придумала одеть Елену в мужскую бязевую рубашку, подпоясать
бинтом и закатать рукава. В это время за Володей пришел Митяшин: с мыса
Тресковского доставили раненых.
   - Идемте, - сказал Устименко, - а ты, Елена, действуй без нас.
   И высокий доктор, и сестра Александра Тимофеевна ушли. Лена постояла,
подумала, вздохнула. Потом открыла дверь и очутилась в подземном коридоре.
Маленькая, пугливо озираясь по сторонам, вспоминая слова о том, что
раненым тяжело и больно, девочка тихонько шла по длинному коридору. Все
тут было чуждо, непонятно, непривычно, даже страшно: и острый запах
медикаментов, и странные высокие носилки на колесах, и яркий свет в белой
перевязочной, и длинные равномерные стоны из раскрытой двери в небольшую
палату.
   Внезапно из другой двери навстречу Лене вышел раненый с костылем,
нагнулся к девочке и спросил густым басом:
   - Это какое такое привидение?
   Елена молчала, прижавшись к стене. От раненого густо пахло табаком, и
он был такой небритый, что напомнил ей Робинзона Крузо из книжки, которую
она недавно прочитала, только попугаев не хватало вокруг него.
   - Докладывайте, - велел Робинзон, - почему вы сюда заявились,
привидение? И еще докладывайте: разве детские привидения бывают?
   - Я не знаю, - с присущей ей серьезностью ответила Елена. - Но только я
не привидение, я - девочка и пришла к раненым - петь, танцевать и
рассказывать. И мне доктор Владимир Афанасьевич разрешил.
   - С ума сойти! - восхитился Робинзон Крузо.
   Постукивая костылем, он привел Елену в огромную палату с каменными
стенами и каменным потолком. Только пол тут был деревянный. Под серыми
одеялами кое-где вздымались возвышения - Робинзон Крузо не совсем понятно
объяснил, что эти возвышения называются "зенитками". Кое-где в
полусумерках она видела нечто странное, белое, почти бесформенное,
Робинзон сказал, что это загипсованные руки и ноги и что ничего особенного
в этом нет. Один раненый лежал навзничь, ноги его были покрыты колпаком, в
колпаке горела электрическая лампочка, эта лампочка просто ужаснула Елену,
и она долго не могла отвести взор от раненого с лампочкой.
   - Ты, Елена, не трепещи, - сказал ей Робинзон. - У Павлика ноги
обожжены, его Владимир Афанасьевич по новой системе лечит, согласно
современным научным достижениям. Чтобы там, в ящике в этом, одна
температура держалась. Теперь - "зенитки". Это мы так про себя выражаемся,
а на самом деле это костное вытяжение. С первого взгляда целый кошмар -
иголка через кость пропущена. А по существу вопроса, наш героический
старшина Панасюк никакой боли не испытывает. Верно, Аркадий?
   - А оно кто такое? - спросил Аркадий.
   - Сейчас представлю, - ответил Робинзон. - Пусть оно немного к нашему
зоосаду привыкнет...
   - Я уже привыкла, - спокойно сказала Елена.
   - Ну, раз привыкла, значит, будем начинать.
   И голосом опытного конферансье Робинзон произнес:
   - Товарищи раненые! Тут к нам прибыл ребенок по имени... Как тебя
величать-то, девочка?
   - Елена. Ярцева Елена.
   - Ребенок Ярцева Елена. Она говорит, что может петь, танцевать и
рассказывать. Вроде - она начинающий артист. Что ж, попросим?
   - Попросим! - донеслось с койки старшины Панасюка.
   И другие раненые тоже отнеслись к предстоящему Лениному дебюту довольно
благосклонно:
   - Пущай делает!
   - Давай, девочка, не робей!
   - Только первый бой страшен!
   - Шуруй на самый полный!
   Не зная, куда себя деть и как держаться, Лена подошла к той койке, на
которой лежал Панасюк, взялась руками за изножье и сказала, глядя в его
доброе бледное лицо:
   - Песня. Под названием "Золотые вечера".
   - Что ж, хорошая вещь, - одобрил Аркадий.
   Елена кашлянула и запела своим тонким, чистым, слегка дрожащим
голоском:

   Пахнут медом,
   Пахнут мятой
   Золотые вечера...

   Пела и смотрела серыми, все еще немного испуганными глазами на
раненого, у которого под ногами горела электрическая лампочка. А раненый
Павлик смотрел на Лену просто, серьезно и задумчиво, а когда она кончила
свою песенку, сразу же громко сказал:
   - Бис-браво-бис!
   - Полундра, фрицы, здесь стоят матросы, - загадочно и поощрительно
произнес Аркадий и оглушительно захлопал большими ладонями.
   Лена спела еще. В дверях палаты теперь стояли нянечки и сестры, пришло
несколько ходячих раненых. Робинзон Крузо со строгим выражением заросшего
лица попросил соблюдать полную тишину, но это он сказал на всякий случай,
потому что и так было абсолютно тихо.
   - А теперь я вам скажу стих, - произнесла Елена, и длиннющие ресницы ее
опустились, отчего худенькое личико стало вдруг таким трогательно
прелестным, что Робинзон Крузо, у которого где-то на Орловщине были две
девочки, мгновенно вспотел и задохнулся. - Стих, сочинение товарища
Маршака.
   Теперь Елене вовсе не было страшно, как поначалу, когда она вошла в
подземную хирургию. И те раненые, которые совсем недавно казались ей
пугающе опасными, теперь выглядели совсем обыкновенными людьми, только
лежащими в неудобных позах. И все они хлопали ей, а те, которые не могли
хлопать, потому что были ранены в руки, кричали:
   - Давай, Ярцева, стих!
   - Не робей, Оленка!
   Все так же, держась за изножье кровати, Лена принялась рассказывать про
старушку:

   Старушка несла продавать молоко...

   В стихотворении было много смешного про старушку, а так как Елена не
читала стихотворение, как читают стихи обычно, а рассказывала его якобы от
себя самой и притом с самым серьезным видом, то это было еще смешнее, и
раненые моряки громко хохотали, а у Павлика даже слезы выступили на
глазах. Он утирал слезы ладонью и охал:
   - Это да, старушка! Надо же...
   - А теперь я вам станцую! - объявила Елена, покончив со стихами.
   - Сейчас Елена Ярцева выступит с танцами, - ловко прыгая, опираясь на
костыль, как бы перевел Робинзон Крузо, который теперь стал непременным
участником концерта и даже его руководителем. - Внимание, товарищи, танцы!
   Третье отделение программы - танцы - прошло значительно хуже, чем
предыдущие два. Оказалось, что доски пола в палате ссохлись, и, когда Лена
начала прыгать, осуществляя разные сложные повороты с притопываниями, пол
затрясся, запрыгали койки, и один наиболее нетерпеливый раненый даже
застонал, за что ему впоследствии, правда, попало от товарищей. Тем не
менее танец "Кабардиночку" Елена прервала на половине и очень
сконфузилась, но ее тотчас же стали хвалить, попутно объяснив, что танцы
лучше проводить в коридоре, что танцы, разумеется, замечательная вещь, но
поскольку тут такая специфика, может быть, Елена еще споет, а танец
покажет в недалеком будущем, когда Робинзон Крузо, плотник по профессии,
сплотит полы, чтобы они не дрожали, как собачий хвост.
   И Елена запела.
   Репертуар у нее оказался большой: и "Катюша", которая, как известно,
выходила вечером, и веселая песенка "Ни туда и ни сюда", в которой Елена
продергивала бесноватого фюрера, и даже "Я на подвиг тебя провожала..."
   Во время исполнения Леной этого последнего номера и вошел в палату,
вернее, вклинился в толпу у двери Владимир Афанасьевич Устименко. Раненые
чуть раздались, чтобы пропустить его вперед, и он увидел Елену, которая,
порозовев от выпавшего на ее долю успеха, допевала песенку. В спину Володе
жарко дышал военфельдшер Митяшин. Похлопав вместе со всеми Елене,
Устименко велел с завтрашнего дня зачислить Ярцеву на довольствие, и так
как Митяшин вздохнул и почесался, то Устименко заключил свой приказ так:
   - Об мою голову. Впоследствии разберемся.
   - Основание бы мне какое-либо, - еще вздохнул Митяшин. - Для
бюрократизма.
   - Основание - санитарка, - брякнул Володя.
   - Да какая же она санитарка, товарищ майор?
   Вдвоем, изобретая основание для зачисления на довольствие, они вышли из
подземной хирургии на чистый морозный воздух. В Горбатой губе гукнул
уходящий буксир, в сторону фиорда Кювенап высоко в небе прошли
бомбардировщики. Устименко сказал, подбирая слова:
   - Нельзя, товарищ Митяшин, толковать о человечестве, упуская человека.
Человечество состоит из человеков. Елена - человек.
   - Оно так! - согласился Митяшин. - Боюсь, разговоров бы не было.
   - Это каких же разговоров?
   В темноте голос Устименки прозвучал недовольно, почти зло.
   - А таких! Нора - женщина интересная, представительная. Обратно же,
вдова. Вы - мужчина представительный, наши все на вас заглядываются, ну и
неженатый...
   - Я об этом слушать не желаю! - сказал Устименко.
   Умывшись и выпив чаю, он зашел к Ашхен. Бабе-Яге было совсем плохо,
Зинаида Михайловна, тихонько всхлипывая, кипятила шприц. Володя посмотрел
температурный лист, посчитал пульс.
   - Что там у нас? - спросила Бакунина.
   - Все хорошо.
   - Хорошо ли? - не открывая глаз, усомнилась Ашхен. - Встану на ноги -
все узнаю.
   Потом она заговорила по-армянски.
   - Ругается, - улыбнувшись сквозь слезы, пояснила Зинаида Михайловна.
- Вы, наверное, замечали, она никогда не жалуется. В тех случаях, когда
другие жалуются, Ашхен ругается. Такой уж характер удивительный.
   Во втором часу ночи в землянку к Володе постучали.
   - К нам прибыли два капитана, - сказала сестра Кондошина. - Вновь
назначенные...
   - Ну и пусть Каролина их устраивает, - ответил Устименко. - Я устал.
   - Они непременно желают вас видеть, - вздрагивая на морозе, пояснила
Кондошина. - Одна, не помните, красивая такая, Вересова Вера Николаевна,
была у нас как-то...
   - Завтра! - сказал Устименко. - Завтра с утра. Ясно?
   Кондошина вздохнула:
   - Ясно!



   <b>А ЕСЛИ ВАША ТЕТУШКА СДАЛАСЬ В ПЛЕН?</b>

   - И все-таки без ваших многоуважаемых старух лучше! - сказала Вера
Николаевна. - Извините, воздух чище.
   Устименко молча закурил. Он понимал, что Вересова его нарочно
поддразнивает, и старался не раздражаться.
   - Ваша Ашхен - тиран, диктатор, деспот и Салтычиха, - произнесла она
давно приготовленную фразу. - Впрочем, вы ее достойный ученик. Даже Палкин
и тот жалуется, что при вас стало еще "безжалостнее".
   Сбоку, лукаво она взглянула на него. Он шел не торопясь, щурился на
светло-голубое весеннее небо, на белые барашки, бегущие по всегда
холодным, водам этого неприветливого моря. Сколько времени прошло, как он
тут? Сколько длинных, утомительных дней, недель, месяцев, лет, операций,
перевязок, пятиминуток, катастроф, побед, завоеваний, потерь? Сколько раз
он уезжал отсюда и возвращался в свои "каменные палаты", как пошучивала
Ашхен Ованесовна, сколько раз ему попадало от нее, сколько раз они
ссорились и целыми днями разговаривали только на официальном языке? А
разве теперь, когда старухи уехали, он не ловил себя внезапно на
интонациях Ашхен Ованесовны в перевязочной, даже в операционной? Разве не
замечал он в самом себе результаты ее трудной школы? И, если стал он не
таким уж плохим терапевтом, - разве это не заслуга тишайшей и кротчайшей
Зинаиды Михайловны с ее вдовьим, промытым тоненьким обручальным кольцом на
белой руке?
   - Устали в походе? - спросила Вересова.
   - Нет.
   - Зато загорели здорово. Сейчас у вас вид старого морского волка. Вроде
Миши и Гриши, они такие же загорелые от своих норд-вестов и штормов. И
похорошели вы очень, Владимир Афанасьевич. Сейчас все наши девушки совсем
с ума сойдут. Особенно ваша любимая Ярцева.
   - Как Елена?
   - Кое-кто, между прочим, считает, что она ваша дочка, - с ленивой
усмешкой ответила Вересова. - Даже находят некоторое сходство, например
ресницы. Это не так?
   - Не говорите пошлостей! - попросил он.
   Они свернули к скалам. Здесь начинался подъем. И березки тут росли -
маленькие и несчастненькие березки Заполярья.
   - Вы не удивились, что я вас встретила? - спросила Вересова.
   - Удивился. Зачем, действительно, вы меня встречали?
   - А я вовсе не вас встречала, - ответила она. - Я всегда к рейсовому
катеру хожу. Здесь действительно удавиться можно с тоски, в вашем
богоспасаемом заведении.
   - Вы бы работали побольше, не валили бы все на бедного Шапиро, глядишь
- и повеселее стало бы.
   - Узнаю интонации Оганян...
   - Очень рад, что я похож на нее.
   Вера вдруг крепко взяла его под руку.
   - Перестаньте, - горячо и быстро сказала она. - Я не могу с вами
ссориться. Это мучительно. Понимаете? Вы словно дразните меня, не говорите
со мной серьезно, какой-то дурацкий, иронический стиль, пикировки,
насмешки. Это невозможно! Я же человек, женщина, а не камень...
   - Собственно, о чем вы? - холодно осведомился он. - В чем я повинен?
   Она отпустила его локоть, он сбросил плащ, перекинул его через плечо,
переложил в левую руку, чтобы Вересова больше не трогала его, и молча
пошел дальше. Самым неприятным было, пожалуй, то, что он отлично понимал и
чувствовал в ней именно женщину. И она это знала. Так же как, впрочем,
знала и то, что он почему-то всеми силами противится неотвратимому, с ее
точки зрения, ходу событий.
   "Еще немного, и я просто сойду с ума, - вдруг с отчаянием подумала она.
- Уехать отсюда, что ли? В конце концов, это становится глупым, дурацким
фарсом! Я же в смешном положении".
   И тотчас же она ответила самой себе: "Почему это смешное положение? Ну,
люблю человека, который меня не любит, ну, другие видят это. Что же тут
смешного? Это даже трогательно. Добро бы я была дурнушкой, кособокой или
конопатой, но я ведь хороша собой, не хуже, если не лучше его. Это он
смешон, вот что - недотрога, Иосиф Прекрасный".
   Почти со злобой она взглянула на него. Он шел не торопясь, пожевывая
мундштук давно докуренной папиросы, о чем-то задумавшись. А навстречу ему
уже бежал распаренный, как после бани, толстенький Митяшин: докладывать,
пожимать руку, радоваться...
   - Ну, до вечера, - сказала она печально. - Мы еще сегодня увидимся...
   - Надо думать! - ответил он рассеянно и уже улыбаясь бегущему со всех
ног Митяшину. - Разумеется...
   Она обогнала его и пошла легким шагом вперед и, оглянувшись издалека,
увидела, как Митяшин что-то оживленно рассказывал Устименке, а тот кивал
головой и широко улыбался.
   В той землянке, где когда-то жили старухи и где теперь жил он один,
Устименко посидел на табуретке, выпил пустого чаю, еще покурил, потом
побрился, сходил в душевую, переоделся в другой китель, натянул халат и
шапочку и отправился смотреть свой медсанбат 126, который давно перестал
быть медсанбатом и превратился в госпиталь, но флот по привычке называл
госпиталь в скалах медсанбатом 126, или даже, по еще более старой
привычке: "У старух".
   Первой, кого он увидел в своей хирургии, была Елена. На сердце у Володи
сразу потеплело, он затаился в коридоре и увидел, как девочка в хорошо
сшитом, по росту, халате (у нее теперь был свой халат, очевидно), с
аккуратно и ровно подстриженной челкой, с широко раскрытыми серыми глазами
подошла к раненому, держа в руках миску с дымящимся супом, как присела
возле него на табуретку и принялась его кормить с ложки. Шагнув чуть ближе
к двери, Володя еще всмотрелся и вдруг заметил на халате девочки медаль.
Буквально не веря себе, Устименко вошел в палату, окликнул Елену, заметил
быстрый и счастливый блеск в ее глазах, сел рядом с ней на койку в ногах
того раненого, которого она кормила, и спросил:
   - Это что же такое, Елена?
   - Правительственная награда, - ответила она, слегка приспустив ресницы
на свой халат и вновь вскидывая их так, чтобы увидеть Володю. - Пока вы в
походе были, Владимир Афанасьевич, к нам адмирал приезжал, командующий, и
наградил