Юрий Герман. Подполковник медицинской службы --------------------------------------------------------------- OCR: Евсей Зельдин --------------------------------------------------------------- 1 Поезд из города в Москву уходил по расписанию в двадцать один тридцать, но Жакомбай и старшина-шофер Глущенко собрались оформлять литер Левину с утра. Жакомбай считался в госпитале по таким делам первым человеком, а у Глущенко на станции были знакомые: весовщица в багажной конторке и Тася, уборщица вокзала. На всякий случай Жакомбай взял с собой и подарки: филичевый табак и дюжину коробков спичек. Анжелика строго-настрого приказала оформить литер Александру Марковичу только в мягкий вагон. -- Человек едет не просто отдохнуть, -- говорила она, провожая "виллис", -- человек едет показаться врачам, привести нервы в порядок. Воюем не первый день, работы у него хватало, это надо понимать. И не мальчик он, человек в годах, не то здоровье, чтобы, как обезьяна, по лестнице на верхнюю полку лазить... -- Ясно!--согласился Жакомбай. Глущенко нетерпеливо поерзал за рулем, крепче завязал тесемки шапки, спросил: -- Разрешите быть свободным? -- Давайте! -- велела Анжелика и, проводив взглядом госпитальную машину, пошла в ординаторскую. Сам Александр Маркович в это время получал положенное по вещевому аттестату новое обмундирование. Портной, краснофлотец Цуриков, человек хвастливый и любящий поболтать, стоя за спиной Левина в сумерках вещевого склада, говорил: -- Вы на меня надейтесь, товарищ военврач второго ранга. Хотя времени и в обрез, каждая минута поджимает, но порядочек будет. Крой -- у меня верно слабоват, товарищу Зубову я кителек подпортил, но быстрота-- это у меня есть. Я -- узкий специалист, брючник, от этого случаются неполадки. Только уж вы надейтесь -- подгоню за милую душу. Под шинельку плечики подкинем, кителек тоже по фигуре подтянем, чтобы талия облитая была. По столице нашей родины пройдетесь, Цурикова добрым словом попомните... Продовольственный аттестат, командировочное предписание и деньги Левину принесли в кабинет. Погодя запищал зуммер телефона, и Александр Маркович услышал голос командующего: -- Значит, собираетесь, товарищ военврач? -- Да вроде бы на товсь! -- ответил Левин. -- Что ж, добро, добро. Ну, привет Москве, давно я там не был. И попрошу вас -- насчет своего здоровья подзаймитесь. Заместитель ваш еще не прибыл? -- Нет, жду, товарищ командующий. -- Он -- московским едет? -- Московским... -- Так, так, -- задумчиво произнес командующий. -- Ну, счастливого пути... В голосе генерала Левину почудились какие-то странные нотки, но он тотчас же забыл об этом, потому что пришла Лора и принесла загадочный талончик в военфлотторг. По ее словам, этот талончик прислал начштаба Зубов с посыльным краснофлотцем. -- Такие талончики героям дают! -- блестя глазами и радуясь, говорила Лора. -- Честное слово, товарищ военврач второго ранга, я -- вот точно знаю. Тут консервы хорошие, печенье, папиросы "Фестиваль" пять пачек, мыло туалетное и по шестому номеру чего-то, я забыла чего. Давайте деньги, сбегаю принесу... Она убежала. Он сидел за своим маленьким письменным столом и ждал. Наступило время обеда -- он слышал, как няньки разносили первое, потом кашу с мясом, потом компот. Не выходя из своего кабинета, он всегда знал, что делается в госпитале; знал ровный, спокойный ритм обычной жизни и тотчас же угадывал любое происшествие. .. Стало темнеть -- заполярный, короткий день кончался. С треском ударили зенитки: в свое обычное время прилетел фашист -- поглядеть, что делается в гарнизоне. Левин взглянул на часы -- точно, этот господинчик всегда прилетал аккуратно. Потом постучал Цуриков -- примерять шинель. Лицо у него было озабоченное. -- Не слыхали, товарищ военврач? -- спросил краснофлотец. -- Чего именно? -- Разбомбили московский-то... -- Поезд, что ли? -- Сильно разбомбили. Четыре вагона в щепки. Лоухи, такое место. Всегда они там накидываются... Попрошу руку поднять, товарищ военврач, проймочку вам подправлю... Он что-то чертил мелом на шинели и болтал, а Левин думал: неужели Белых попал в бомбежку? Такой славный малый и хирург толковый! На него спокойно можно было оставить госпиталь... Анжелика принесла хлеб на дорогу, консервы, масло. Вернулась Лора из военторга. Левин, закурив папиросу "Фестиваль", сказал, ни к кому не обращаясь: -- Странное у меня чувство -- словно я никуда не поеду. Что там с поездом, не слышали? Лора и Анжелика переглянулись. -- Да ну, я же вижу, что вы перемигиваетесь, -- немножко рассердился Александр Маркович. -- Разбомбили поезд? Воскресенская, я у вас спрашиваю. Лора кивнула. В это мгновение позвонил Шеремет. Александр Маркович недовольно покривился и встряхнул телефонную трубку, точно это могло чему-нибудь помочь. -- Левин? -- орал Шеремет. -- Салют, Левин! Неприятности слышал? Белых не приедет. Попал в это самое дело, догадываешься? Сильно попал. -- Жив? -- спросил Александр Маркович. Шеремет что-то кричал насчет госпиталя и насчет того, чтобы Левин сдавал дела Баркану и отправлялся в Москву. Александр Маркович не слушал: он видел перед собою Белых, словно расстался с ним вчера. Широкие плечи, большая теплая рука, умный взгляд спокойных серых глаз. -- Приказ пришлю с посыльным! -- кричал Шеремет. -- А ты там быстренько проверни эти формальности. -- Баркану я госпиталь сдать не могу! -- сухо произнес Левин. Шеремет разорался надолго. Александр Маркович держал трубку далеко от уха. Он все еще думал о Белых. Что с ним? Может быть, все-таки жив? Черт возьми, это же талантливый человек, настоящий человек. От него многого ждали... -- Ты меня слышишь, товарищ Левин? -- кричал Шеремет. -- Ты слышишь? -- Ну, слышу! -- угрюмо отозвался Александр Маркович. -- Я твои взаимоотношения с Барканом расцениваю как нездоровые! -- кричал Шеремет. -- У тебя характер тяжелый, ты сам это знаешь. А мне командующий голову срубит, если ты не уедешь. Короче -- я с себя снимаю ответственность. Вы слушаете меня, военврач Левин? Александр Маркович положил трубку, взял еще папироску, сказал Анжелике: -- Ставьте меня обратно на довольствие. Пока я никуда не поеду. -- То есть это как же понимать? -- спросила Анжелика. -- Очень просто. Я -- остаюсь. Вернулись Жакомбай и Глущенко, у обоих были виноватые лица. -- Поезд сегодня не отправится, -- сообщил Глущенко, -- подвижной состав выведен из строя, надо ждать новые вагоны из Вологды и Архангельска. -- На, возьми папиросы "Фестиваль"! -- сказал Левин Глущенко. -- Видишь, они с серебряной бумагой, будешь в столовой официанткам показывать -- какие старшина папиросы позволяет себе курить. И ты, Жакомбай, возьми пачку. Бери, бери, не стесняйся, я ведь такие не курю... Потом строго спросил: -- А как там насчет сцепления, Глущенко? Перепускаете? И так как старшина промолчал, то Александр Маркович погрозил ему пальцем. А когда они уба ушли, он сказал Анжелике: -- Конечно, у меня язва. Пошлая язва. Вы знаете, как я питался в детстве? Моя мама варила мне суп на неделю, я учился в гимназии в другом городе, не там, где жили мои родители... процентная норма... противно рассказывать. И этот суп моя мама наливала в такую большую банку -- вот в такую... Левин показал руками, какая была банка. -- Ну, естественно, первые три дня я кушал нормальный суп, а вторые три дня я кушал прокисший. Я же не мог его выбросить, потому что это все-таки был суп. И я его кушал... Он грустно улыбнулся, вспоминая детство, вздохнул и добавил: -- А на кровати мы, мальчишки, спали шесть человек. Собственно, это и не кровать была: козлы, доски, тряпье. И спали мы не вдоль, а поперек. И я, представляете себе, Анжелика, я очень удивился, когда узнал, что кровать, в сущности, предназначена для одного человека и что есть дети, которые спят на своей собственной кровати... Не торопясь он открыл кран, вымыл свои большие крепкие руки с плоскими, коротко остриженными ногтями, насухо обтер их полотенцем, привычно натянул халат и, взглянув на часы, отправился в свой обычный вечерний обход. И опять наступила прежняя, размеренная жизнь -- будто Александр Маркович и не собирался ехать в Москву. 2 В пятницу явился новый повар -- пожилой человек с длинным висячим носом и очень белым лицом в морщинах и складках. Назвавшись Онуфрием Гавриловичем и рассказав, где он раньше работал, будущий госпитальный кок положил на стол перед Александром Марковичем пачку своих документов -- довольно-таки просаленных и потертых. Левин медленно их перелистал и вздохнул. -- Вчера увезли в тыл нашего Бердяева, -- сказал он. -- Прекрасный был работник, золотые руки. И дело свое знал на удивление. Можете себе представить, простую макаронную запеканку готовил так, что раненые приходили в восторг. Надо же такое несчастье -- упала бомба, и человек остался без ног. -- Всякому своя судьба, -- отозвался Онуфрий. Левин еще полистал засаленные бумажки и спросил Онуфрия, знает ли он систему госпитального питания. -- А чего тут знать, -- ответил Онуфрий, -- тут знать, товарищ начальник, нечего. Я французскую кухню знаю, кавказскую знаю, я у самого Аврамова Павла Ефимовича, шефа-кулинара, служил, лично при нем находился. Не то что макаронную запеканку готовили или там суп-пейзан-крестьянский, была работенка потруднее -- справлялись. Рагу, например, из печенки делали под наименованием "дефуа-гра". Или, например, соус "рокамболь"... Онуфрий грустно поморгал и подергал длинным носом. На Левина "дефуа-гра" и "рокамболь" не произвели впечатления. -- Это здесь не понадобится, -- сказал он, -- тут пища должна быть простая, вкусная и здоровая. У нас госпиталь, лежат раненые, аппетит у них часто неважный, наше дело заставить их есть. Понимаете? Повар кивнул. -- Справки свои можете взять, -- добавил Левин и поднялся. -- Я тут написал, как и где вам оформляться. Вас почему в армию не взяли? Онуфрий объяснил, какая у него инвалидность, и ушел, а доктор Левин отправился к Федору Тимофеевичу. Инженер лежал на полу и наклеивал на костюм широкую, в ладонь, полосу вдоль карманов с молниями. -- Усилить надо, -- сказал он Левину, -- дернет человек молнию и разорвет основание. Вообще, все это следовало бы делать поплотнее, посолиднее. Вы не думаете? Аккуратно приладив вторую полосу, он сел по-турецки, закурил папироску и стал рассказывать, как, по его мнению, надобно проводить нынешние испытания. Они оба выйдут в залив на шлюпке, Федор Тимофеевич наденет на себя спасательный костюм и постарается выяснить, сколько времени летчик сможет продержаться на воде при минусовой температуре. Александр Маркович будет тут же и своими медицинскими способами выяснит, все ли благополучно с тем человеком, который плавает в воде. Грелки принесут через час, начальник тыла подписал требование. -- А ну-ка, дайте-ка я это надену, -- сказал Левин. Для того чтобы удобнее было одевать Левина, инженер Курочка встал на табуретку. Обоим им было смешно и весело, когда Александр Маркович ходил по комнате из конца в конец в спасательном костюме из прорезиненной ткани. Костюм шипел и шелестел, и было похоже, что Левин спустился в этом костюме с Марса. -- А что, -- сказал Левин, -- очень удобно. Нигде не тянет, тяжести не чувствуешь. Вот я сижу на стуле в узком пространстве кабины пилота. Ну-ка! Он сел на табуретку между столом и стеною и стал делать такие движения руками и ногами, какие, по его мнению, делает пилот, управляя самолетом. -- Притисните меня, пожалуйста, посильнее столом, -- попросил он, -- а то слишком свободно. Курочка притиснул, и Левин опять стал шевелить руками и ногами. Пока он так упражнялся, Курочка читал газету. -- Послушайте, доктор, -- вдруг сказал он, -- а вы знаете, что тут написано? Левину было не до газеты. Он воображал в это мгновение, как летчик в спасательном костюме делает поворот. Потом он как бы нажал гашетку пулеметов. Он не очень-то знал все эти штуки, но мог вообразить! -- Движений нисколько не стесняет, -- очень громко сказал Левин, как бы подавляя голосом грохот винта,-- вы слышите, Федор Тимофеевич? Вот я делаю переворот. Вот я делаю иммельман или как оно там называется. Вот я страшно размахиваю руками и ногами в тесном пространстве кабины, и хоть бы что. Очень легкая, удобная, прекрасная вещь... Курочка, улыбаясь, смотрел на доктора. Кто бы мог подумать, что этот человек на шестом десятке будет играть в летчики. Впрочем, он не играл, у него просто-напросто было воображение, и он мог легко представить себе, что он -- пилот, летящий над холодным морем. -- Это все прекрасно,-- сказал Курочка, -- движения движениями, а вот как будет с испытанием на воде? Начнет обмерзать и трескаться, тогда мы с вами поплачем. Ну ладно, хватит, идите прочитайте газету. Левин снял костюм, обдернул на себе китель с серебряными нашивками и взял со стола газету. Под общей рубрикой "Орденом Красной Звезды" была напечатана его фамилия с именем, отчеством и званием. Курочка смотрел на него сбоку. -- Послушайте, наравне с летчиками! -- сказал Александр Маркович. Курочка взял Левина за плечи и поцеловал три раза в щеки. -- Поздравляю, доктор, -- сказал он, -- поздравляю вас с первым орденом в этой великой войне. Очень за вас рад. В это время начали бить зенитки, и дежурный, просунув голову в дверь, сказал сухо: -- В убежище, товарищи командиры, в убежище! Тотчас же фашисты сбросили четыре бомбы, и с потолка посыпалась штукатурка. Погас свет. Курочка зажег спичку и закурил папироску. От его папироски прикурил Левин. -- Пожалуй, пойду в госпиталь, -- сказал он сердито, -- мало ли что... Ох, как мне надоели эти штуки! Курочка светил ему спичками, пока он надевал шинель и фуражку. На улице были сумерки заполярного полдня. Бухая сапогами, навстречу Левину прошел комендантский патруль. Оглушительно защелкали зенитки. Подул ветер, запахло гарью. Левин посмотрел вверх, но ничего не увидел, кроме серых туч и разрывов -- круглых и аккуратных. Потом вдруг завыл пикирующий бомбардировщик, и еще четыре бомбы с отвратительным свистом упали в залив. Левин прижался к стене. Фуражка с него слетела. "Наверное, опять трубы лопнули и комнату залило водой, -- с тоской подумал он, -- теперь поставят насос и будут качать". В госпитале он сделал замечание военврачу Баркану. Замечание было очень вежливое, но взъерошенный Баркан сразу насупился и ответил в том смысле, что он уже далеко не мальчик и в нотациях не нуждается. У них вообще были трудные отношения, и Левина это огорчало. В сущности, Баркан был недурным врачом, но совершенно не умел подчиняться. И опыт у него был за плечами немалый, и школа недурная, но самонадеянность и замкнутость Баркана не давали Левину возможности сблизиться с ним. А теперь он совсем надулся. "Наверное, Шеремет насплетничал, что я отказался сдать ему госпиталь, -- подумал Левин. -- Конечно, это обидно, а все-таки я не мог. Э, к черту!" Но когда в ординаторскую пришла Варварушкина, Левин пожаловался ей сам на себя. -- Слушайте, Баркан обижен, -- сказал он. -- И справедливо обижен. Шеремет, наверное, сболтнул ему насчет моего отъезда в Москву -- помните ту историю? Но я же, честное слово, не мог. Вы меня понимаете? Белых -- это одно, а Баркан -- это другое. И все-таки я в чем-то виноват. Он неправ, но я начальник и многое зависит от меня, многое, если не все. Иногда дерните меня за локоть, если я слишком раскричусь, будьте так добры, Ольга Ивановна. И как вбить в мою голову, что Баркан -- обидчивый человек? Он служил в таком городе, где считался непререкаемым авторитетом, а тут некто Левин его учит. Надо же быть хоть немножко психологом. .. И, встретив Баркана через час в коридоре, заговорил с ним весело, как ни в чем не бывало. Но Баркан на шутку не ответил, втянул квадратную голову в плечи и сказал, что ему некогда. Потом позвонил телефон, и военврачу второго ранга Левину А. М. передали, что нынче же, в четырнадцать ноль-ноль, на большом аэродроме в помещении старых мастерских командующий будет вручать правительственные награды. Было двадцать минут второго. А еще надо было побриться, вычистить новый китель и заложить бумажку в калошу, чтобы она не падала. И как туда добраться за десять минут? 3 Похожий на огромную отощавшую птицу, шаркая ногами в спадающих калошах и на что-то сердясь, он сунул сухую руку Боброву, потом Калугину, потом старшине Пялицыну и снял шапку, не замечая, как весело все на него поглядывают и сколько он доставляет людям удовольствия своими вечно штатскими поступками, крикливыми, каркающими замечаниями и добродушно-виноватой улыбкой на изборожденном морщинами, дурно выбритом лице. -- Можете себе представить, -- сказал он Калугину, -- вчера опять отправил в Ленинград письмо своему квартирному уполномоченному. На прошлое ответа нет и по сей день. Вы ведь тоже ленинградец, я помню, мы встречались. -- Я -- москвич, -- ответил Калугин, -- живу в Москве на Маросейке. -- Постарели, -- сказал Левин, -- с тех пор очень постарели. -- С каких это "тех пор"? -- А с тех, -- осторожно, с робкой улыбкой произнес Левин. Он уже догадывался, что опять путает. -- С каких? -- допытывался безжалостный Калугин. -- Ну ладно, проваливайте от меня, -- воскликнул Левин, -- у меня не тот возраст, чтобы шутить шутки. И доктор слегка толкнул Калугина в плечо всем своим узким телом с такою силой, что долго сам раскачивался, потеряв равновесие. -- А меня вы помните, товарищ военврач? -- спросил летчик Бобров. -- Еще бы не помнить! Ваша фамилия Мельников. Нет человека, которого бы не знал доктор Левин, если, конечно, этот человек принадлежит к славному племени крылатых. Вы -- Мельников! -- Ошибаетесь, товарищ военврач! -- Я ошибаюсь? Я? -- К сожалению, товарищ военврач. -- Вы мне все надоели, -- сказал Левин. -- Добрые десять лет со мною шутят этим способом. Нельзя ли придумать что-либо поостроумнее. У кого есть папиросы? -- Папиросы есть у меня, -- сказал Калугин, -- но тут курить, доктор, не разрешается. Это во-первых. А во-вторых, вы уже в строю. Придется маленько потерпеть. -- Теперь я вспомнил вашу фамилию, -- воскликнул Левин. -- Вы -- Калугин. Военинженер Калугин. Посмейте возразить! А он Мельников. И пусть не болтает глупости. С видом победителя он вышел из строя и прошелся вдоль машин, предназначенных к ремонту. Один истребитель с искореженным винтом привлек его внимание. Он покачал головой, потом потрогал рваные раны на фюзеляже машины. Старое лицо его сделалось скорбным. -- Посмотрите, как они дерутся нынче, -- сказал он, -- броня превращается в рваную тряпку. А покойный Зайцев мне рассказывал, что в империалистическую имел место случай, когда один штабс-капитан расстрелял все патроны, очень рассердился и бросил свой пистолет в другого летчика, в австрийца, просто в голову. Разные бывают войны. -- Встаньте на место, доктор, -- позвал Калугин. Вошел начальник штаба -- очень бледный полковник Зубов, и сразу же все подравнялись и перестали разговаривать. Старший политрук Седов вдруг сконфузился под пристальными взглядами сотни людей и стал что-то негромко докладывать начальнику штаба. Сегодня был его день -- день старшего политрука Седова. Ради предстоящего торжества он выбрился так старательно, что весь изрезался, и теперь его лицо было разукрашено маленькими бумажками, наклеенными на местах порезов. И вообще все, с его точки зрения, не удавалось и было подготовлено наспех, без специального совещания, без соответствующих предварительных размышлений. В самом деле, вдруг позвонили, и тотчас же производи награждение. И где? В мастерских! А ведь все можно было устроить в Доме Флота, при свете прожекторов, и там вручение орденов снимали бы кинооператоры на пленку для всего Советского Союза. -- Ничего, ничего!--довольно громко ответил начштаба. -- Главное -- спокойствие. И ушел за командующим, который все еще курил возле мастерских, прислушиваясь к рокоту моторов и к коротким ударам пушечной пальбы в воздухе. -- Опять Седов напутает? -- улыбнувшись, спросил командующий. -- Он, знаете ли, всегда так волнуется, смотреть на него страшно. Комиссар хотел его снять с этого дела, да я заступился. С ума человек сойдет. -- Работа, конечно, красивая, -- тоже улыбнувшись, ответил начштаба, -- и надо ему отдать справедливость -- всю душу вкладывает. Нет, нельзя его трогать. Давеча попросил разрешения одну медаль "За отвагу" лично отвезти Смородинову в город. Тот в госпитале там лежит. И, представляете, врачей вызвал в палату, сестер, санитаров. .. Он пропустил командующего вперед, поправил фуражку, обдернул шинель и великолепным, очень красивым шагом вошел в мастерскую. Где-то на фланге звучный и громкий голос скомандовал "смирно", и все стихло. Седов прочитал по бумаге первую фамилию. Крупнотелый летчик, с трудом отбивая строевой шаг мягкими унтами, пересек расстояние, отделяющее его от командующего, и встал навытяжку. Выражение лица Седова из старательного сделалось отчаянным, он дважды, шепча при этом губами, сверил номер и протянул коробочку командующему. -- Поздравляю, капитан, -- сказал командующий, светло, и прямо вглядываясь в глаза летчика, -- хорошо бьете фашиста, поздравляю. И из техники выжимаете все, что она может дать. Правильно делаете. Лицо летчика напряглось, он громко ответил положенную фразу, повернулся и пошел на свое место. Седов назвал другую фамилию, опять сверил номер и протянул еще коробочку командующему. На сопках, слева от мастерских, ударили зенитки, и всем сразу стало видно, что командующий, вручая ордена, в это же время прислушивается к тому, что происходит там, в небе. Восьмым был военврач Левин. Волоча за собою спадающую калошу и не замечая этого, он взял из рук командующего коробочку с орденом, сказал "спасибо" и пошел было обратно, как вдруг командующий остановил его, и он вновь возвратился к покрытому кумачом столу, добродушно и немного виновато улыбаясь. -- Товарищ военврач, -- сказал командующий негромким голосом, -- думаю, что выражу общее мнение, если от имени всех нас особо поздравлю нашего дорогого товарища Левина, которого мы -- вернее, многие из нас -- помнят по тем далеким временам, когда... когда они были учлетами и когда военврач Левин лечил нас не только лекарствами, но и... советами... когда военврач Левин... помогал нам в трудные дни... верить себе и верить в себя... Командующий помолчал немного и прислушался к тому смутному и сочувственному гулу, который прошумел среди построившихся людей, потом пожал сухую и крупную руку доктора, взглянул ему в глаза и добавил: -- Одним словом, товарищ военврач, горячо вас поздравляю с наградой и желаю вам здоровья и сил для той работы, которая ожидает вас до великого дня победы. -- Благодарю вас, -- опять сказал Левин, -- спасибо! Вернувшись в строй, он надел очки и аккуратно прочитал свое временное удостоверение. Следующим получил орден Калугин, потом опять пошли истребители, за ними батальон аэродромного обслуживания. Зенитки замолчали. На лице Седова от напряжения выступили крупные капли пота. -- Старший лейтенант Сафарычев, -- вызвал Седов. -- В воздухе! -- ответил чей-то густой голос. Седов отложил орден Сафарычева и прочитал еще две фамилии. -- Абрамов убит, -- отозвался тот же густой голос. Седов отложил в сторону орден Абрамова. Когда все кончилось, Левин медленно вышел из мастерских. Опять посветлело, снег перестал падать. Слева от капониров грохотали прогреваемые моторы дальних бомбардировщиков. Техник, которого, кажется, звали Гришей, поднял руку и что-то прокричал Левину,-- наверное, поздравил. "Если мне не изменяет память, -- подумал Левин, -- то у него был перелом ключицы". Подскакивая на ухабах застывшей дороги, его обогнала грузовая машина, в которой, держась друг за друга, пряча лицо от холодного ветра, стояли летчики. И они тоже что-то закричали Левину и замахали ему руками, а потом один из них забарабанил в крышу кабины, и грузовик остановился. "Еще немного, и у меня сделает ся сердцебиение,-- подумал Левин, -- ко мне все-таки великолепно относятся в нашем ВВС". Дюжие руки втащили его в кузов с такой быстротой, что он даже не заметил, как это произошло. Он просто очутился в кузове среди трех десятков молодежи, и только одно лицо показалось ему знакомым. "Осколочное ранение в тазовую область, -- вспомнил он, -- да, да, как же. Его дела были плохи -- этого юноши, а вот теперь ничего". Летчики пели. Машина мчалась к гарнизону через аэродром, на котором военный день еще не кончился, -- какие-то машины рулили к старту, готовясь вылететь, другие тащились к капонирам, с третьими возились механики, дыханием согревая стынувшие на холоде руки. Старшина-оружейник выверял пулеметы и бил порою короткими очередями в далекую скалу, а небо опять голубело, очищая свои просторы для нового сражения, наверное последнего в нынешний день. 4 Вечером в ординаторскую пришел Бобров. Военврач второго ранга Левин ел суп из пшена с треской и маленькими кусочками откусывал хлеб. Очки Александр Маркович поднял на лоб; от белой шапочки лицо его стало строже и печальнее. -- Какой у нас был повар, -- сказал Левин, -- как старался и как любил свое дело! А теперь вот вольнонаемный и, изволите видеть, невесть что варит. А мне некогда с ним ругаться, и, кроме того, я совершенно не понимаю, отчего одна еда бывает вкусная, а другая невкусная. Я не знаю, почему это невкусно, и не могу с него строго спрашивать. Вы понимаете, отчего еда бывает вкусная, а отчего невкусная? Бобров ответил, что, наверное, в супе нет лаврового листа. Или, может быть, туда надо положить горчицы. Вообще, если что-нибудь очень невкусно, то всегда следует обращаться к горчице. -- Чудовищный день, -- сказал Левин, -- я совершенно измучился. Приехал из мастерских и сразу в операционную. Тут сегодня доставили трех мальчиков, вы слышали об этом бомбардировщике? Расскажите, как они упали? Бобров рассказал. Левин выслушал, кривясь, барабаня по столу пальцами. За столько лет работы в авиации он так и не смог привыкнуть к этим рассказам, к спокойно-мужественному тону рассказчиков, к словам "гробанулся", "накрылся", "спрятался в водичку". -- Четыре "мессера" на одного, -- сказал он, -- нехитрое дело. Паршивые убийцы! Кстати, это с вами была недавно история, вы как будто попали в штопор? -- Нет, товарищ военврач, я никогда не попадал в штопор. -- И хорошо, что не попадали. Не вы, не вы... Тогда кто же попал в штопор на этих днях? Впрочем, это неважно, каждому из нас будет в конце концов свой штопор. Фу, начинается изжога. Вы не страдаете изжогами? Садитесь, старик... Бобров сел. Потом доктор ел картофельное пюре и вслух раздумывал о войне. По его предположениям выходило, что фашизм будет разгромлен году в сорок шестом. Насчет Второго фронта он отзывался довольно вяло. Бобров Смотрел на доктора внимательно, и глаза у него были такие, что Левину хотелось говорить и говорить. -- Доктор, -- сказал Бобров, -- вы бы кушали, у вас простынет. -- Кушали!---воскликнул Левин. -- Кушали! Погодите, я еще устрою баню этому Онуфрию! Он будет меня помнить! И с негодующим видом Александр Маркович отодвинул от себя картофельное пюре. -- В одном доме, было время, вашего покорного слугу подкармливали,-- сказал он. -- Я был еще молодой человек, а там была бабушка Варя, и она пекла, например, хворост. Вы когда-нибудь пили крепкий, сладкий чай с хорошим хворостом? В этой семье... -- Доктор, а где сейчас ваша семья? -- перебил вдруг Бобров. -- Моя семья? -- почему-то сконфузившись и не сразy, ответил Левин.-- Моя семья? Говоря откровенно, у меня нет никакой семьи. - Погибли? -- глядя прямо в глаза Левину, спросил Бобров. -- Абсолютно не погибли, -- ответил Александр Маркович. -- Странная манера у вас у всех об этом спрашивать. Никто у меня не погибал... Александр Маркович ворчал долго. -- Это просто удивительно, -- говорил он сердито, -- нет такого человека, который бы не думал, что я несчастный. А я нисколько не несчастный. У меня нет никакого надлома, понимаете? Я просто неженатый. Ведь бывают же неженатые люди. Я -- холостяк. Я не вдовец, меня не бросала жена, и никто даже не может сказать, что я не успел жениться потому, что был сильно загружен работой. И я не убежденный холостяк. Если же проанализировать мое холостяцкое положение и постараться найти причину, то это окажется невозможным. Как-то так случилось, что я не женился. Все женились, все влюблялись, и всегда у меня была масса поручений -- передать записку, отвезти букет цветов, и я как-то в этих свадьбах и влюбленностях запыхался, забегался и опоздал. И на барышне, которая мне очень нравилась, которую я, быть может, даже любил, вдруг женился один мой товарищ. А когда я ей через много лет рассказал, как был в нее влюблен, -- она всплеснула руками и сказала: "Ой, Шура, вы все выдумываете..." Он грустно помолчал и добавил: -- Ничего себе "выдумываете"! -- Да, кстати, -- сказал Бобров. -- Я слышал, будто вы в отпуск собрались... -- Не вышло, -- ответил Левин. -- Я, знаете, хотел немного сам подзаняться со своим здоровьем, но не вышло. Должен был приехать мне на смену один очень хороший доктор, так случилось несчастье, разбомбили поезд, помните, не так давно под Лоухами. И я остался. Мне всегда не везет с отпусками, это какая-то мистика... -- Чего? -- Ну, мистика, бред... Да вы же, наверное, помните мою поездку в Сочи... Бобров улыбнулся. Он вспомнил, как еще до войны, в отпускное время Левин вдруг объявил всем, что едет в отпуск, что у него уже выписаны литеры, что для него заказан мягкий билет, нижнее место до станции Сочи, а на другой день появился в летной столовой и весело пожаловался: -- Вот видите, как я уехал? Теперь ко всему прочему я еще санитарный врач. Мне только не хватало снимать пробы и осматривать состояние санузлов! Ну, а с другой стороны, когда мой коллега военврач Жилин должен ехать за молодой женой и некому его заменить, как бы вы поступили? Когда он показывает мне письмо от жены и там написано: "еще один месяц, и я сойду с ума, что ты со мной делаешь, мама плачет, и сестра Надя плачет". А? Ну-ка, скажите? И начсан вызывает меня, сажает в кресло, долго молчит, долго вздыхает и потом обращается: "Я не приказываю, я прошу. Вас никто не ждет, а Жилин молодожен". Вот вам и Сочи. И все только потому, что у меня нет настоящей силы воли. Воспитывайте в себе волю, молодые люди, иначе вы не увидите Сочи. Доктор Левин был ке чужд честолюбия. Но это было своеобразное честолюбие. В общих чертах оно сводилось к тому, что Александр Маркович любил рассказывать, будто знает очень многих знаменитых летчиков и будто кое-кого из них он лечил в свое время. Кроме того, в давние мирные времена, раздражаясь, Левин любил намекнуть собеседнику, что если так пойдет дальше, то он рассердится и уедет в Москву в Главное Управление или, в крайнем случае, в Ленинград. -- А что? -- спрашивал он. -- Вы думаете, у меня вместо нервов веревки? Возьму и подам рапорт. Вечно я должен таскаться с этим племенем крылатых. Не захочу-- и не буду. Что я тут вижу среди этих железных парней? Вот побудьте, побудьте хирургом у летчиков. Много интересного вы увидите. За прошлый месяц только одни случай, и то растяжение связок, -- не вовремя дернул какую-то там веревку в своем парашюте. И с утра до вечера нытье, чтобы его отпустили и что он повесится со скуки п госпитале. Врач должен расти. А какой у меня рост? В крайнем случае аппендицит, и то разговоров не оберешься. Зачем летчикам врач в мирное время? Тут одни недавно ко мне пришел -- интересовался, что такое головная боль. Вы себе представляете человека в тридцлть лет, который совершенно не знает, что такое головня боль, и спрашивает -- это болит кожа на голове, болят кости в голове или мозг? Эти люди наделены таким здоровьем, что если они не падают, так для чего им хирургическое отделение? Если бы еще была война, то, конечно, я был бы нужен, а без войны я совершенно ненужен. Хорошо, что в мирное время я большей частью работал в. клиниках. Иначе война бы застала меня лично врасплох. В большой клинике все-таки кое-что видишь, Кое-что делаешь и порою приходится подумать. А здесь с вами, со здоровяками? Даже смешно... Левин был вспыльчив, много путал, часто раздражался, и, случалось, кричал на своих санитарок, сестер и врачей. Он просто не понимал, что значит говорить тихо. Халат на нем никогда не был застегнут, длинный нос задорно торчал из-под очков, зубами он вечно жевал мундштук папиросы и для утешения своих пациентов часто рассказывал им о собственных болезнях, энергично и страстно сгущая при этом краски. -- Этот борец со стихиями жалуется на сердце! -- восклицал Левин. -- Этот Икар, этот колосс смеет говорить о сердце! Кстати, оно вовсе не здесь, здесь желудок. Честное слово, противно слушать человека, который думает, что он болен, в то время когда он совершенно здоров. У вас хронометр, а не сердце, а у меня, вот у меня вместо сердца -- тряпка. Давеча тут один воздушный сокол показал мне свой перелом, вот он лежит в соседней палате. И он думает, что это серьезно. Он не хочет быть калекой на всю жизнь и волнуется. Передайте ему потом, что я вам говорил доверительно, как мужчина мужчине. У него даже не перелом. У него ушиб. И нечего ему разводить нюни насчет того, что он может быть отчислен от авиации. Вот в тридцать втором, доложу я вам, один штукарь уронил меня вместе с самолетом, так это действительно была картина, достойная кисти художника. Меня собрали из кусков. Все было отдельно. Ну почему вы смеетесь? Что смешного в том, что доктор Левин упал вместе с самолетом и разбился на куски? Кроме того, у меня язва желудка, так я думаю. А вы все здоровяки, покорители стратосферы, воздушные чемпионы, племя крылатых, и вы мне очень надоели. .. В серьезных случаях, даже до войны, Александр Маркович не уходил из госпиталя. Если кто-нибудь из летчиков попадал в катастрофу, если состояние пострадавшего внушало хоть маленькое опасение, -- Левин как бы случайно засиживался в ординаторской, потом в палате у раненого, потом вдруг задремывал в коридоре в кресле возле столика дежурной сестры. -- Э! -- сказал он Боброву, когда тот впервые очнулся после ранения, -- вам нечем особенно гордиться. Если вы женаты, то не рассказывайте вашей жене, что вы были на краю смерти. Вас можно пропустить через кофейную мельницу, и все-таки вы останетесь летчиком. Организм вообще очень много значит в таких случаях, как ваш. Вот, кстати, во время финской у меня была работа. Приносят одного и кладут мне на операционный стол. Я смотрю, и, можете себе представить, вспоминаю обстоятельства, при которых в свое время я оперировал этого же самого юношу. Мои швы, мой, так сказать, почерк, и недурная, очень недурная работа. А дело было так. Он когда-то упал. Тогда летали бог знает на чем, на "Сопвичах", вы, наверное, даже их не видели. И вот он упал вместе со своим "Сопвичем", отбитым у белых. И я, тогда еще совсем молодой врач, должен был разобраться. Вокруг -- никого, раненый нетранспортабелен, местный фельдшер только крякает, и я -- желторотый -- должен все решить. Один час двадцать минут я возился с этим молодым товарищем и потом нисколько не верил, .что дело обойдется без сепсиса. Я не мог спать, не мог есть, помню -- только все пил воду и курил самосад. Но мой пациент выжил. Он выжил вопреки здравому смыслу и всему тому, чему меня учили. Он выжил потому, что у него был совершенно ваш организм. У него было сердце как мотор и такое здоровье, что он совершенно спокойно проживет еще минимум семьдесят лет. Так что никогда нe следует унывать, а вам, с вашими царапинами, тем более. Вот вам молоко -- его надо выпить. Если вы не станете пить молоко -- это пойдет на пользу фашизму-гитлеризму. И ничего смешного. Гитлеру, Герингу, Геббельсу и всей этой шарашкиной артели очень приятно, когда наши раненые отказываются от пищи. То есть это я, конечно, выражаюсь фигурально, это в некотором смысле гипербола, но все-таки сделайте им неприятность -- выпейте молоко и скушайте котлетку. Сегодня вы лично по некоторому стечению обстоятельств не воюете, так сделайте этой банде неприятности не как боевой, гордый сокол, а как едок... 5 После своего позднего обеда, сидя с Бобровым, Левин стал вспоминать Германию и университет в Йене, где некоторое время учился. Это было в общем-то ни к чему,но люди, близко знавшие старого доктора, любили слушать его всегда внезапные воспоминания -- то один кусок жизни, то другой, то юность, то отрочество, то какую-то встречу, и грустную и забавную в одно и то же время. -- Немцы, немцы! -- говорил Левин. -- Я не люблю, когда ругаются -- немец, немец. Немец это одно, а фашист это совершенно другое. Когда я смотрю, как они кидают бомбы, или читаю в газетах об этих лагерях уничтожении -- боже мой, я пожимаю плечами, пожимаю своими плечами и думаю, что можно сделать из народа, дай волю Гитлеру. Народ можно превратить в палача, в гадину, в зверя, будет не нация, а подлец. Я учился в Йене, я был очень бедный студент, совсем бедный, хуже нельзя. И мне посоветовали -- идите к студенческой бабушке фрау Шмидтгоф. Вот такая старуха -- выше меня на голову, с усами, не дай бог увидеть ее во сне. И бока и бюст, ну что-то ужасное. Представляете себе -- смотрит на меня неподвижно пять минут, обдумывает, гожусь я или нет. Потом показывает комнату и тоже смотрит -- годится мне комната или нет. Потом говорит: вы имеете здесь кофе, не слишком крепкий, сливки, не слишком густые, четыре булочки в день и тишину с чистотой. Никаких безобразий. Стирка белья и штопка носков -- тоже от меня. Я поселяюсь у студенческой бабушки Шмидтгоф. Через месяц она знает расписание всех моих лекций, знает, какое у меня было детство, знает, что я люблю жидкий кофе и побольше сливок, знает, что мне не приходится ждать ассигнований на новый костюм, а когда я заболеваю, она ходит за мной лучше, чем моя родная мама. Слушайте внимательно, Бобров. Эта женщина нe дает мне никогда проспать ни одной лекции, а на прощание, когда я плачу и даю клятвы, что я все-таки еще приеду в Йену повидать ее, она заявляет: "Нет, вы не приедете, герр доктор". Почему же я не приеду? "Вы не приедете, потому что профессора, у которых вы учились, олухи и бездарные дураки, вы поймете это несколько позже". Но, фрау Шмидтгоф, для чего же вы гоняли меня на все лекции? "О, герр доктор, маленький мой герр доктор, для того, чтобы вы получили диплом. У вас нет богатых родителей, вы никогда не получите наследство из Америки, а диплом -- это булочки и не особенно крепкий кофе, и жидкие сливки, и крыша над головой. Жизнь так плохо устроена, герр доктор. Нет, нет, только самодовольные кретины возвращаются в Йену, а люди с головой думают: здесь пропали мои лучшие годы, у этих бездарных профессоров. Желаю вам много счастья, герр доктор, добрую жену и всегда свою голову на плечах. Желаю вам понять, что ваш профессор Брукнер -- бездарная скотина, а ваш профессор Закоски -- нахал и карьерист, а ваш любимец профессор Эрлихен -- тупица. Никогда не приезжайте в Йену"... -- И вы не поехали? -- спросил Бобров. -- Конечно. -- А старухе вы написали? -- И старухе я не написал. -- Почему? -- Не написал, и баста. Почему? Веселое письмо я не мог ей написать, а грустное -- не хотелось. У меня тоже была своя гордость. При царе доктору Левину не так-то просто было устроиться на службу, чтобы иметь хотя бы жидкий кофе и крышу над головой... Вы же этого не понимаете -- вы, Бобров, для которого все равны: и казах, и еврей, и узбек, и вы сами, русский. Так я говорю? -- Оно, конечно, так, -- согласился Бобров. Потом Левин показал Боброву полученный давеча орден. - Вообще, орден Красной Звезды самый красивый -- сказал Александр Маркович, -- скромно и сильно высказанная идея. Вы согласны? Хотя "Красное Знамя" тоже очень красивый орден. У вас уже два "Красных Знамени" и "Красная Звезда", а еще что? -- "Трудяга" и "Знак почета", за арктические перелеты... -- Тоже неплохо! -- сказал Левин. -- "Правительство высоко оценило его заслуги" -- как пишут в некрологах. Но будем надеяться, что я не доживу до такого некролога. А теперь мы вымоем руки и займемся вами. Товарищ командующий мне звонил насчет вас. Что вы думаете насчет нашей идеи? Бобров ответил не сразу. Он вообще не отличался болтливостью. -- Ну? -- поторопил его Левин. -- Или вы не поняли моего вопроса? А может быть, бабушка Шмидтгоф произвела на вас слишком сильное впечатление? Не надо, дорогой товарищ Бобров. Война есть война, и если они позволили себе фашизм, то мы позволим себе этот фашизм уничтожить. Правильно? Теперь что же насчет идей? -- Придумано толково, возражать не приходится,-- ответил наконец летчик, -- но многое будет зависеть от качества пилота. Надежный пилот -- будетет работать нормально; несортный пилот -- накроетесь в два счета. Учтите -- посадка и взлет в районе действий истребителей противника. -- Э, -- воскликнул Левин, -- в районе действий истребителей противника! А наши истребители? Разве они не будут нас прикрывать? Смотрите вперед и выше, старик, больше оптимизма! Умывая руки, он пел "Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц". Потом пришел сонный и небритый военврач Баркан. Он был очень недоволен тем, что Левин приказал его разбудить, и нарочно показывал, как он хочет спать, как переутомлен и измучен. -- Та-та-та-тра-та-та-та-та-та, -- напевал Левин, обходя кругом голого Боброва и тыкая пальцем то в ключицу, то в лопатку, то в живот, -- тра-та-та... Отрывистым голосом он что-то сказал небритому по-латыни, но Баркан не согласился, и с этого мгновения стал прекословить, но не прямо, а как-то вбок. Например, если Александр Маркович что-нибудь утверждал, Баркан не оспаривал, но отвечал вопросом: -- Допустим. И что же? Для того чтобы что-то доказать военврачу Баркану, Левин приказал Боброву ходить взад и вперед по ординаторской. Летчик ходил нахмурившись, сжав зубы, злился. -- Ну? -- спросил Александр Маркович. -- Могу ответить таким же вопросительным "ну", -- сказал Баркан. -- Вы, как всегда, алогичны, Александр Маркович. -- Я алогичен? Я? -- спросил Левин. -- Нет, в вас нынче засел бес противоречия. В конце концов я не отвечаю за то, что вы не в духе. -- Зато у вас сегодня необычайно приподнятое настроение,-- ответил Баркан. -- Разрешите идти? Левин кивнул и велел Боброву одеваться. -- Видали? -- спросил он, когда Баркан ушел. -- Недурной человек, и врач, на которого вполне можно положиться. Но что-то у меня с ним не выходит. Не у него со мной, а у меня с ним. И виноват мой характер, моя болтливость, вечный шум, который я устраиваю, пустяки, которые выводят меня из себя. Даю вам слово, что были случаи, когда я его обижал совершенно зря. И теперь не получается контакт. Я ему неприятен, нам трудно вместе. .. свинство, когда идет война. Вы меня осуждаете? Бобров пробурчал нечто среднее между "все бывает" и "постороннему тут не разобраться". Впрочем, он невнимательно слушал Левина. Допустит к полетам или нет -- вот ради чего он тут сидел. И в конце концов это произошло. -- Смотрите вперед и выше, старина, -- сказал Александр Маркович. -- Ваше дело в шляпе. Я считаю, что вас можно допустить к исполнению служебных обязанностей. .. Летчик еще сильнее сжал зубы: вот оно, наступает его день. -- Вы в хорошей форме, -- продолжал военврач, -- вы в форме почти идеальной для вашей специальности. Теперь второй вопрос -- наша идея. Вы бы пошли пилотом на такую машину? -- На какую? -- спросил Бобров, чтобы оттянуть время и не сразу огорчить Левина. --; Я же вам говорил о нашей идее. Речь идет о спасательной машине. Или мне рассказать все с самого начала? -- Я хочу воевать! -- сказал Бобров. -- Я должен воевать, товарищ военврач... -- Ну и воюйте! -- вдруг грустно и негромко ответил Левин. -- Воюйте на здоровье. Конечно, вы воюете, а я нам предлагаю эвакуацию в Ташкент. Разумеется, вы солдат и храбрец, а мы тут бьем баклуши и отсиживаемся от всяких непредвиденных случайностей. Вытащить из ледяной воды двух-трех обреченных парней -- это дли товарища Боброва штатская работа. Вернуть к жизнии, спасти своих товарищей -- это несерьезно. Нет, нет, лучше теперь молчите. В данном вопросе интересно то, что некто Бобов сам сказал, будто несортный пилот погубит все начинание, а когда дошло до дела, то этот же Бобров предпочел отказаться. Я больше ничего не имею сказать. Привет, товарищ Бобров... Летчик молчал, косо и задумчиво глядя на Левина. Тот сидел за своим столом, горестно подпершись руками, и было видно, что он в самом деле глубоко обижен и оскорблен. -- Все едино это вроде отчисления от боевой авиации,-- глухо и упрямо произнес Бобров. -- Тут никакие рассуждения не помогут, хотя вы и правы как военврач. Конечно, без команд аэродромного обслуживания мы работать не можем, и правильно роль этих команд начальство поднимает, но коли вопрос жестко поставят, я лучше и пехоту подамся, чем в аэродромную команду. Левин молчал. -- Еще направят на бензозаправщик шофером и тоже скажут -- боевая работа, -- ворчливо добавил Бобров,-- а я бомбардировщик, театр знаю, пользу приношу. -- Идите, идите, -- почти крикнул Левин, -- я же вас не прошу и не уговариваю. Идите в бомбардировочную, идите. А мне пришлют мальчика двадцатого года рождения, и нас срежут на первом же взлете. Черт с ним, с этим старым Левиным. Но идея, идея, прекрасная идея тоже будет срезана раз навсегда. До свидания, спокойной ночи, приятных сновидений. И он открыл перед Бобровым дверь в полутемный госпитальный коридор. Потом Левин немного постоял в ординаторской, раздумывая, и принял соды: его мучила изжога. К ночи с дальнего поста привезли на катере краснофлотца -- пришлось оперировать. Потом у старшины стрелка-радиста началось обильное, изнуряющее кровотечение из раны бедра. -- Ничего не понимаю! -- ежась и вздрагивая, сказала Ольга Ивановна. Она всегда пугалась за своих раненых, и Александр Маркович сердился за это на нее и часто говорил ей, что так нельзя, что она должна держать себя в руках, что это, в конце концов, война. -- Чего же тут не понимать? Вторичное кровотечение!-- сказал он и пошел мыть руки. Анжелика побежала перед ним готовить операционную. К часу ночи он перевязал старшине бедренную артерию, и когда из операционной его привезли в палату, Александр Маркович сел с ним рядом и заговорил: -- Теперь все в полном порядке, старик. Еще немного, и вы пойдете гулять. У вас железные легкие и блиндированное сердце. С вашим здоровьем человек никогда не умирает. Верочка, приготовьте для этого летающего Мафусаила кальций. И вам не стыдно, старик? Это, кажется, вы часа два тому назад просили меня написать прощальное письмо на родину? Смотрите, ему смешно! Наконец, когда все затихло, Левин отправился по осклизлым каменным ступеням вниз, в свою комнату, рядом с прачечной, отдыхать. Здесь круглые сутки слышался шум воды, глухо и печально пели прачки, скрипел моечный барабан, а если близко падала бомба, то обязательно лопались трубы и жилье доктора заливало водою. Он разулся, вздохнул и сел на койку. Кителя он не снимал: мало ли что могло случиться со стрелком-радистом. Дорогая Наталия Федоровна! Так я к Вам и не приехал. Опять не вышло. И не то чтобы меня не пустили -- наоборот, очень даже пускали и гнали, но по свойству своего характера -- не смог. Кстати, не помните ли Вы такого ученика Н. И., по фамилии Белых? Это необыкновенно способный хирург, Н. И. очень его когда-то нахваливал и водил к вам в дом, где вышеупомянутый Белых, краснея и стесняясь, съедал огромное количество хлеба, стараясь поменьше мазать маслом. Вспоминаете? Звали Вы его Петечкой, и нянька, покойница Анастасия Семеновна, всегда его еще отдельно кормила в кухне гороховым супом, который он страшно любил. Так вот этот Белых ехал к нам и попал под бомбежку. Подлецы фашисты и бомбили и обстреливали состав. Белых вытаскивал из вагона какого-то раненого майора, фашист сверху дал пулеметную очередь, и теперь у нашего Петечки прострелены кисти обеих рук. Представляете, какое это ужасное несчастье для хирурга. Наш начсанупр флота приказал круглосуточно дежурить возле него --страшимся мы психической травмы. Э, да что писать... Но дело есть дело: Белых, по всей вероятности (об этом был специальный разговор), удастся эвакуировать в те районы, где командует наш Н. И. Пусть Н. И. вспомнит своего ученика, отыщет его, и, так сказать, в общем, Вы понимаете. Учтите еще, что этот сибиряк страшно самолюбив и именно поэтому не потерпит никакого особого с собой обращения. Я ездил к нему. Он сказал: "Живем-живем и привыкаем -- все Н. И. да Н. И., а ведь Н. И. великий хирург". Приятно Вам быть женой великого хирурга? Ох, милая Наталия Федоровна, как быстро летит время. Пишу Вам и вспоминаю Киев, Н. И., Вас и Виктора, когда он только что родился и у Вас сделалась грудница. Помните, как мы все трое испугались и позвали фельдшера Егора Ивановича Опанасенку, а потом я побежал в аптеку и на обратном пути вывихнул себе ногу. И Ваш муж вместе с Опанасенкой вправили вывих, когда меня приволокли какие-то добрые киевские дядьки. Передайте, пожалуйста, Н. И., что у меня с госпитале два дня тому назад был казус во время операции на почке, совершенно в стиле раритетов, которые интересуют Вашего благоверного для той его давнишней работы. Остаюсь Вашим постоянным доверенным лицом А. Левин 6 -- Ну? -- спросил Левин. Военинженер Курочка лежал в воде залива на спине. Холодная луна светила прямо в его маленькое белое лицо. -- Все в порядке? -- крикнул Александр Маркович, и гребцам-краснофлотцам показалось, что над заливом каркнула ворона. -- Удобно лежать? Шлюпка едва покачивалась. Широкой лентой по черной воде плыли шарики лимонов. Про эти лимоны рассказывали, будто бы какая-то союзная "коробка" напоролась на камни, разодрала себе днище и теперь команда пьянствует на берегу в "Интуристе", а лимоны вода вымывает и несет по заливу. Каждый такой лимон покрылся корочкой льда и там, под скорлупой, сохранил и свой аромат и вкус. В шесть часов утра первое испытание закончили. Краснофлотцы вытащили Курочку в шлюпку -- спасательный костюм блеснул, точно рыбья чешуя, и тотчас же обледенел. Левин налил из фляги коньяку, но Курочка пить не стал. -- Спать хочу, -- сказал он, зевая. -- Я все-таки повезу вас в госпиталь, -- строго решил Александр Маркович. -- Там и выспитесь. Так или иначе, даже в том случае, если наш костюм будет принят на вооружение и летчики будут его применять, после падения в воду нужен медицинский уход. -- Я не падал, я испытывал в спокойных условиях, -- ответил Курочка. И попробовал обмерзшую ткань на слом. -- Ага? -- сказал Левин. -- Не ломается? Вечно вы ничего не верите. Я же замораживал и кусочками и большим куском. Ничего ей не делается -- этой нашей великолепной ткани. -- Не нравится мне что-то в нашем костюмчике, -- вяло ответил Курочка, -- а что -- не могу понять. Чего-то в нем не хватает. -- Ох, надоели вы мне с вашим пессимизмом,-- сердился Левин. -- Если не хватает, тогда скажите, чего именно не хватает... -- А знаете, чем отличается пессимист от оптимиста?-- вдруг, хитро прищурившись, спросил Курочка.-- Тем, что пессимист говорит -- хуже быть не может, а оптимист утверждает -- нет, может быть еще гораздо хуже. Так вот я оптимист, и утверждаю, что с костюмом не все в порядке... С пирса они приехали в госпиталь. Пока Левин записывал все фазисы прохождения испытаний, инженера купали в ванне и кормили сытной и горячей едой. Потом он стал засыпать. И с этим бороться было уже безнадежно. -- Послушайте, старик, еще пять минут, не больше,-- умолял его Левин, -- вы мне только расскажите, как работала химическая грелка... -Оптимист... могла бы работать лучше, -- говорил, засыпая, инженер. -- Все всегда можно сделать лучше, чем мы делаем... Он уже спал. Маленькое личико его осунулось еще больше за эту ночь. И Левин вдруг понял, что с Курочкой нужно быть осторожнее, потому что этот человек вообще устал до предела: устал от своей военной работы, от непорядков с женой где-то в далеком тылу, от вечного, словно съедающего напряжения мысли, всегда устремленной куда-то в далекое будущее. Когда инженер уснул, в ординаторскую пришел его приятель, высокий, сердитый Калугин, и сказал, что это форменное безобразие -- так мучить Курочку. -- Вы не знаете, какие мозги у этого товарища, -- произнес он, кивнув на диван, -- ваш рентген еще не умеет определять, из кого может произойти настоящий гений. И если на то пошло, если это правда необходимо, давайте я буду испытывать ваш спасательный костюм. У меня настоящее здоровье, меня не уморишь каким-либо гриппом или ангиной... -- Дело не в ангине, -- со вздохом сказал Левин. -- Дело том, что он ждет и не получает писем. Я не жду, а вот он ждет... -- А зачем он ей? -- со злобой в голосе негромко спросил Калугин.-- Зачем ей человек, который имеет броню и служит здесь? Вы-то ее не знаете, а я ее знаю -- эту даму. Это особая дама, удивительная дама. И он все понимает и тем не менее мучается ужасно. От этого еще не изобрели капель? -- Нет, не изобрели! -- печально ответил Левин. -- Ну, тогда и шут с ней -- с этой дамой. Калугин сел в кресло, налил себе из фляжки коньяку и сказал: -- Моя специальность -- строительство аэровокзалов. Кончится война, и я буду строить грандиозные аэровокзалы в Ташкенте, в Алма-Ате, в Сочи, в Архангельске. Давайте мне каких-нибудь порошочков, доктор, чтобы не думать о своих проектах. На данном этапе это ни к чему. Впрочем, это я пошутил насчет того, что буду строить. Может быть, и не буду. Может быть, мои проекты гроша ломаного не стоят. Может быть, я маньяк. А, доктор? Впрочем, это все пустяки. Лучше скажите мне чем кончились нынче ваши испытания. :-- Они еще не кончились, -- сказал Левин. -- Это жалко, -- сказал Калугин. -- Тем более, что завтра, то есть даже сегодня, Курочка вам не помощник. Мы с ним уезжаем. Левин молчал. Лицо у него делалось все более и более сердитым. Калугин громко высасывал лимон. Левин сморщился. -- У-у, -- сказал он, -- такая кислятина! Даже смотреть страшно. Когда Калугин ушел, доктор пододвинул к себе чернильницу, почесал вставочкой переносицу под дужкой очков и размашисто написал: "Протокол..." Потом еще подумал, засопел и, зачеркнув "Протокол", написал: "Акт". Он писал долго, до самого утреннего обхода, и сердился, что Курочка спит, а он должен писать, хоть писать его никто не заставлял, так же как никто ему никогда не приказывал заниматься спасательным костюмом. Весь день он был в возбужденном состоянии, и его карканье разносилось далеко по коридорам и палатам госпиталя, а к вечеру он зазвал к себе в ординаторскую доктора Баркана, посадил на клеенчатый диван и, слегка склонив голову набок, спросил: -- Доктор Баркан, не кажется ли вам, что пора положить конец этим нашим нездоровым взаимоотношениям? -- Что, собственно, вы имеете в виду? -- сухо осведомился Баркан. -- А вы не догадываетесь? -- Наши взаимоотношения определились раз навсегда!-- сказал Баркан. -- Вы мне не доверяете, это мне доподлинно известно. С какой же стати я буду разыгрывать роль вашего друга... Левин ответил не сразу. Он подумал, потом произнес сурово: -- Речь идет, видимо, о том, что я не согласился отдать вам свой госпиталь. Да, я не согласился. Я могу передать вверенный мне госпиталь только человеку, которому я доверяю больше, чем самому себе. Иначе я несогласен. А вам я доверяю меньше, чем себе. Вы значите сами для себя больше, чем дело, чем работа. Разве это не так? Баркан молчал. -- Это так! -- сказал Левин. -- Вы привезли с собой сюда ваше самолюбие. Вы не хотите считаться с нашим опытом. А у нас большой опыт. Вы несогласны с этим? -- У меня тоже немалый опыт! -- твердо и значительно сказал Баркан. -- Я не вчера получил диплом. .. я... -- Послушайте, -- перебил его Левин, -- послушайте, доктор Баркан, зачем вы себе выбрали эту вашу специальность? Нет, нет, не надувайтесь сразу, не делайте такой вид, что я вас оскорбил, а просто ответьте -- зачем вы пошли в медицинский институт и даже потом защитили диссертацию? Доктор Баркан засунул указательный палец за воротник кителя и подергал -- воротник вдруг впился ему в толстую шею, потом он медленно поднял ненавидящий взгляд снизу вверх и с бешенством как бы измерил взглядом тонкую сутуловатую фигуру доктора Левина. -- Что вы от меня хотите? -- спросил он негромко. -- Чтобы вы ответили, для чего вам понадобилась специальность врача. -- Я отказываюсь отвечать на подобные вопросы! -- сказал Баркан. -- Отказываетесь? -- Да, отказываюсь. -- Я так и знал, что вы откажетесь, -- сказал Левин, -- вы во всем ищете оскорбление. Вы -- недалекий малый, вот что... Доктор Баркан стал приподниматься с дивана, но Левин замахал на него рукою, и он, помимо своей воли, вновь сел и даже откинулся на спинку, приняв такую позу, которая означала, что доктор Левин может теперь болтать сколько ему заблагорассудится, -- с душевнобольными не спорят. Левин же, будто и не замечая этого движения Баркана и всей его позы, стал расхаживать по ординаторской и не столько говорить с Барканом или говорить Баркану, сколько рассуждать сам с собою или делиться с Барканом своими мыслями, причем с такой интонацией, что Баркан никак не мог больше обижаться, потому что Левин как бы даже советовался с ним. -- Послушайте, -- говорил он, -- сегодня я случайно узнал, что вы сын врача. И, знаете, я вдруг подумал, как, в сущности, все изменилось за эти годы после революции. Невероятно изменилось. Э, дорогой Баркан, вы сейчас меня ненавидите, а я вовсе не заслуживаю этого -- даю вам слово честного человека, я беседую с вами по-товарищески, я только хочу сказать вам, что вы неправильно ведете себя и не понимаете чего-то самого главного. Ваш отец, допустим, жил и работал в прекрасном городе Курске. И он знал: сын вернется врачом, фамилия та же, вывеска почти не изменится, пациенты будут с теми же фамилиями, мадам Черномордик молится на Шарко, и ее семья молится на Шарко -- ваш папаша лечил ее в этом духе, и вы будете лечить ее и ее семью совершенно так же. Купец Ноздрев любит, чтобы доктор сначала перекрестился на иконы, а потом подошел к больному, вы будете знать эти штуки, ваш папенька крестился, и вы перекреститесь, так? Ничего, что ваш папенька и вы сами нисколько не верите в бога, вы ведь постоянный врач, так? Подождите, не перебивайте! И вот ваш папенька, почтенный доктор из Курска, советует сыну -- иди на медицинский. Иди, перемучайся четыре года, я посадил садик, ты будешь собирать с него плоды, так? Ты войдешь в дело. Был такой разговор? А? Я вижу по вашему лицу, что был. Но только ваш папа запоздал, и вы этого не заметили и погубили к черту свою жизнь. Боже сохрани, доктор Баркан, я не хочу сказать этим, что вы вообще плохой человек или неважный работник. Но только ваша нынешняя специальность не дала вам возможности вылупиться из скорлупы, понимаете? Строй вы мосты -- может быть, вы бы отлично их строили, во все ваши скрытые силы. Или пищевая промышленность, или резолюции на бумаге-- оплатить, отказать, выдать двести тонн. Может быть, лучше вас никто бы этого не сделал. Я не знаю. Но зато я твердо знаю, что тут, у меня, на войне, где люди отдают все, что имеют, и даже больше того, что имеют, вот здесь, в госпитале, вы чего-то не понимаете. Я говорю вам не как ваш начальник, я говорю вам не потому, что делаю вам выговор, я говорю вам не потому, что у меня плохой характер, хотя за последнее время, правда, я стал несколько раздражителен, я говорю с вами потому, что должен вам все сказать начистоту, иначе мне трудно с вами работать. Доктор Баркан, наша специальность очень трудна, и надо потерять что-то внутри себя, чтобы заниматься ею и не понимать всего этого. Послушайте, мне неудобно говорить вам такие вещи, но вот, например, сегодня вы смотрели раненого -- левая стопа, я не помню, как его фамилия, вы сбросили с него одеяло. Кругом стояли Варварушкина, и Анжелика, и санитарки. Зачем вы сбросили с него одеяло? Ведь он не только раненый, он молодой офицер, ему неловко, нельзя же не понимать таких вещей! -- А как его фамилия? -- спросил Баркан. -- Это все равно,--сказал Левин. -- Hет, я просто к тому, -- сказал Баркан, -- что, толкуя о людях, надобно знать их фамилии. Вот вы делаете мне выговор, а сами не знаете толком ни одной фамилии. -- Я не делаю вам выговор, -- с тоскою ответил Александр Маркович, -- я же пытаюсь договориться с вами, как человек с человеком. Или разговоры могут быть только приятные? Ведь бывают же и суровые разговоры, жестокие. Ну, а что касается до фамилии, то это мое несчастье. Как-то нашелся уже один молодой человек -- он пропечатал меня в стенной газете за нечуткость, он считал, как и вы впрочем, что самое главное -- это фамилия. Называть по имени-отчеству -- и спокойно спать в свое дежурство. Так вы считаете? Но у меня плохая память на фамилии, на даты, я не помню день своего рождения, так что из этого? Что мне делать? Переменить специальность? Пойти опять в ученики к сапожнику, как пятьдесят лет тому назад? Вы это мне советуете? Но ведь наша специальность состоит не только из того, чтобы знать имя и отчество... -- Судя по вашему монологу, именно из этого, -- сказал Баркан. -- Впрочем, продолжайте. Я обязан вас слушать, мы ведь на военной службе. -- Да, вы обязаны, -- внезапно покраснев, крикнул Александр Маркович, -- в таком случае вы обязаны. И не только слушать, но выполнять все, что я вам приказываю, иначе я найду другой способ заставить вас подчиняться. Баркан встал, и Левин не предложил ему больше сесть. Беседа кончилась. Покраснев пятнами, сверкая очками и немного заикаясь от волнения, Александр Маркович сделал Баркану выговор. Он был начальником, а Баркан подчиненным. И слегка торчащие, твердые уши Баркана, и его красивые седые виски, и значительный подбородок, и толстая шея, на которой крепко и неповоротливо сидела крупная, несколько квадратная голова, и намечающийся живот -- все это показалось Левину искусственным, придуманным для той солидности, которая всегда ему претила в преуспевающих провинциальных врачах. О, этот клан, этот цех ремесленников, покрывающих страшные ошибки друг друга, -- сколько таких людей он знал в дни юности, когда он только собирался быть врачом, но другим, совсем иным, чем они -- в своих визитках или чесучовых парах, сытые, покойные, прописывающие лекарства, в которые они не верили, те самые, которые так взъелись на Вересаева за его "Записки врача", те, которые в юности пели "Гаудеамус игитур", а потом строили себе доходные дома... Да, но при чем здесь Баркан? Ведь это только внешность, только манера держаться, это еще не суть человека. И имел ли он право так разговаривать с Барканом? Человеку за пятьдесят, он много работал, читал какие-то лекции или даже вел курс... -- Я могу идти? -- спросил Баркан. -- Еще несколько минут, -- сказал Александр Маркович, и тоном, которым была произнесена эта фраза, испортил весь предыдущий разговор. Так не просит начальник подчиненного. Так не говорит волевой подполковник медицинской службы. Что за дурацкая мягкотелость, будь он неладен, этот доктор Левин. Уставные взаимоотношения есть уставные взаимоотношения, они придуманы умными людьми для пользы дела. А теперь, конечно, поскольку служебный разговор кончился, хитрый Баркан мгновенно оценил обстановку: он опять сел на диван и даже заложил одну короткую ногу на другую. Левин еще раз прошелся по ординаторской, по знакомым скрипящим половицам. Скрипели третья, шестая и семнадцатая. Третья -- начиная от стола. Это его всегда успокаивало. -- Да, вот какие дела, -- сказал он, -- вот какой вздор мешает иногда жить и работать... Ах, как это было неправильно! Разве же это был вздор? А он теперь словно зачеркивал весь предыдущий разговор, словно извинялся за выговор. -- Впрочем, это не вздор!---сказал он громче, чем прежде.-- Это, конечно, не вздор. Возвращаясь к вопросу насчет нынешнего вашего разговора при раненом Феоктистове... -- Федоровском... -- поправил не без удовольствия Баркан. -- Федоровском, -- повторил Левин, -- Федоровском, да, совершенно верно. Так вот, возвращаясь к этому разговору, нахожу ваши суждения о работе сердца раненого в его присутствии не только неуместными, но и не соответствующими элементарным этическим нормам нашей медицины. Что это значит: "У вас машинка никуда не годится!" Кто дал вам право делать такие заключения при самом раненом... -- Работа в клинике приучила меня... -- начал было Баркан, но Левин не дал ему кончить. -- Мне плевать на вашу клинику! -- крикнул он громким, дребезжащим голосом и вдруг почувствовал, как растет в нем сладкое, захлестывающее чувство бешенства.-- Мне плевать на вашу клинику, и на вашу дурацкую важность, и на то, что вы читали лекции! Мне плевать на вашу самоуверенность! -- Он вдруг затопал ногами с наслаждением и уже как в тумане видел вдавливающегося в спинку дивана Баркана.-- Да, мне плевать! Еще слишком много у нас господ, имеющих раздутые научные звания, чтобы я становился смирно перед одним только званием. Анжелика значит для меня больше, чем то, что вы --доцент. Вы защитили вздор, но жизнь все равно рано или поздно отберет у вас все ваши бумаги, и вы останетесь перед ней таким, как есть, Мне все равно, какая у вас была клиника, я работаю с вами и вижу -- у вас лежит раненый летчик, а вы смеете ему говорить, что если бы у него была "хорошая машинка", так он бы наверняка выжил, а так вы снимаете с себя всякую ответственность. Снимаете? Снимаете ответственность? Тут люди отдают свою жизнь, вы понимаете это или пе понимаете? -- И мелкими топающими шажками он пошел к дивану, спрашивая раз за разом: -- Понимаете? Баркан поднялся. Все его большое, значительное, уверенное лицо дрожало. Впрочем, Левин не видел этого. Он видел только большое белое пятно и этому пятну крикнул еще раз: -- Понимаете? Потому что если не понимаете, то мы найдем способ освободиться от вас! Тут не испугаются вашей профессиональной внешности! Я-- старый врач и великолепно знаю все эти штуки, но сейчас, слава богу, иные времена, и мы с вами не состоим в цехе врачей, где все шито-крыто. Запомнили? -- Запомнил! -- сказал Баркан. -- Можете быть свободным! -- опять крикнул Александр Маркович. Баркан, склонив мягкое тело в некоем подобии полупоклона, исчез в дверях. А оттуда, из коридора, сразу вошла Анжелика Августовна и поставила на письменный стол мензурку с каплями. Левин ходил из угла в угол. Анжелика стояла у стола в ожидании. -- Подслушивать отвратительно! -- сказал Александр Маркович. -- Я не подслушивала, -- совершенно не обидевшись, ответила Анжелика. -- Вы так кричали, что слышно было во второй палате. -- Неужели? Анжелика пожала плечами. Сизый румянец и очень черные коротенькие бровки придавали ее лицу выражение веселой властности. -- Я тут доложить кое-что хотела, -- сказала она, выговаривая "л" как "в", так что у нее получалось "хотева" и "довожить". -- Ну, "довожите", -- ответил Левин. Анжелика пожаловалась на санитарку Воскресенскую. Лора целыми часами простаивает на крыльце со стрелком-радистом из бомбардировочной. Фамилия стрелка -- Понтюшкин. Такой, с усиками. -- Ну и что? -- спросил Левин. -- То есть как -- что? -- удивилась Анжелика, и лицо ее стало жестким. -- Как -- что? О нашем отделении пойдут разговоры... - Э, бросьте, Анжелика, -- сказал Левин. -- Лора работает как лошадь, а жизнь между тем продолжается. Мы с вами люди пожилые, но не надо на этом основании не понимать молодости. Да и вы вот, несмотря на возраст, говорите вместо "л" "в", хоть отлично можете говорить правильно. Идите себе, я устал, и не будьте "звой". Идите, идите... Анжелика поджала губы и ушла, ставя ноги носками внутрь, а Левин прилег на диван, совершенно забыв про капли. "Имел ли я право так кричать, -- спросил он себя, вытягивая ноги на диванный валик, -- и вообще, имел ли я право в таком тоне разговаривать со своим коллегой, доктором Барканом? Чем я лучше его? Только тем, что чувствую такие вещи, которых он не чувствует? Ну, а если уметь чувствовать -- то же самое, что, например, быть блондином или брюнетом? Если это не зависит от Баркана? Тогда что?" Эта мысль поразила его. -- Фу, как нехорошо! -- вслух сказал Александр Маркович и сел на диване. Потом он принялся обвинять себя и сравнивать с теми людьми, с которыми жил все эти годы, то есть с военными летчиками. Сравнивая, он спрашивал сам у себя, мог ли бы он делать то, что делали они в эту войну, например: мог ли бы пикировать на цель, в то время как эта цель бьет из пушек и пулеметов; мог ли бы летать на низкое торпедометание, мог ли бы летать на штурмовку? И вправе ли он сам требовать от Баркана того, чего, не в прямом смысле, а в переносном, сравнительно, так сказать, он не мог бы сделать сам? Вот люди отдают решительно все в этой войне. А он, Левин?, И Александр Маркович стал предъявлять к себе требования, одно другого страшнее, одно другого невероятнее, до тех пор, пока совершенно вдруг не запутался и не усмехнулся своей доброй и немного сконфуженной улыбкой. "Э, старый, глупый Левин!" -- сказал он себе и пошел спать, чтобы хоть немного наконец отоспаться перед предстоящим испытанием костюма. В восьмом часу в дверь постучали, и старшина со шлюпки сказал, что явился согласно приказанию подполковника медицинской службы. Александр Маркович спустил ноги в белых носках с койки и долго дикими глазами смотрел на краснощекого, зеленоглазого старшину. -- Да, да, как же, -- сказал он наконец, -- присаживайтесь, закуривайте, там на столе есть хорошие папиросы. Старшина вежливо, двумя пальцами, как большую ценность, взял папироску, прочитал на мундштуке название "Фестиваль" и, сделав почтительное выражение лица, закурил. Левин, сопя, надел очки, отыскал ботинки и долго их зашнуровывал, вспоминая всю прошлую ночь, спасательный костюм и бледное маленькое лицо Курочки. -- Волна сегодня большая, -- сказал старшина, которому казалось, что подполковник чем-то недоволен, -- тут некоторые ребята с моря на ботишке пришли, так говорят, баллов на три или даже на четыре. Как бы нонче товарища военинженера не ударило чем... -- Военинженер выбыл в командировку, -- все еще сопя над ботинком, но строгим тоном ответил Левин,-- испытания буду проводить я лично. Старшина удивленно поморгал, но тотчас же взял себя в руки и сделал такой вид, как будто бы поглощен сдуванием пепла с папироски. Александр Маркович теперь расшнуровывал ботинки, они не годились для спасательного костюма, спросонья он забыл об этом. Минут через сорок они вышли из госпиталя и отправились вниз к пирсу. Сырой ветер свистел между домами гарнизона, залив гудел, точно предупреждая: "куда лезешь, с ума сошел?" -- Погодка! -- ежась, сказал старшина. -- Нормальная погода, -- ответил Левин словами знакомогого летчика, -- рабочая погода. -- И про себя подумал: "Всем людям страшно. И мне тоже страшно. Но я буду держаться, как держатся они. В этом весь секрет, если хотите знать, Александр Маркович. Даже странно, что вы открываете такие истины только на шестом десятке". Старшина в это время рассказывал ему про свою сестру, которая тоже работает по медицинской линии. Звать ее Кира. Один моторист -- некто Романов -- еще перед войной так сходил с ума по Кирке, что даже повесился, но веревка была гнилая, а он весит центнер, и веревка перервалась... -- Какая веревка?--спросил подполковник. -- Та, на которой он повесился, -- охотно пояснил старшина. -- Глупость, конечно, из-за любви вешаться, осудили мы его на комсомольском собрании. Ну и Кирке неудобно было. Так теперь Романов на флоте на нашем служит, сам смеется, а только я его недавно видел, так он говорит, что иногда икота на него нападает с того случая. По два дня икает. Может это быть в научном отношении? -- В научном отношении все может быть, -- сказал Александр Маркович строго. -- Не вешался бы, так и не было бы ничего... -- Вот и Романов считает, что это как осложнение, -- вздохнул старшина. На пирсе стоял краснофлотец с автоматом, и Левин тем же строгим голосом сказал ему: "Выстрел!" Из мехового воротника полушубка краснофлотец буркнул: "Вымпел", и они пошли дальше. Тут ветер выл с такой силой, что даже захватывало дыхание, но все-таки Александр Маркович первым спустился в шлюпку, колотящуюся о сваи, и сел на корме -- длинный, в очках, очень странный в своем спасательном костюме, который шелестел и скрипел, напоминая все ту же марсианскую одежду из фантастического романа. Старшине дежурный долго не давал "добро" на выход в залив, и они препирались до тех пор, пока Левин сам не вошел в будку и не накричал на дежурного в том смысле, что испытания спасательных костюмов надо проводить не в санаторно-курортных условиях, а в условиях, максимально приближенных к будням войны. Пока Левин каркал, дежурный стоял перед ним навытяжку, спрятав самокрутку в мундштуке за спину, и негромко повторял: -- Ясно, товарищ подполковник, понятно, товарищ подполковник, есть, товарищ подполковник! Но стоило Александру Марковичу замолчать, как дежурный собирал лоб в морщины, вынимал из-за спины самокрутку и говорил настырным, вялым тенором: -- Не имею права, товарищ подполковник. Пришлось звонить Зубову. -- А плавать-то вы умеете? -- спросил начштаба. Левин ответил, что умеет. Было слышно, что Зубов что-то спрашивает там, у себя в кабинете, потом Александр Маркович услышал смех, потом трубку взял командующий и предупредил: -- Только, подполковник, без чрезвычайных происшествий. Поосторожнее, слышите? А еще лучше, шли бы вы к себе в госпиталь. Можно было не испытывать костюм. И Левин уже чуть не ответил после огромной паузы, что "слушается", но именно в это мгновение он увидел на столике перед дежурным флотскую многотиражку с портретом Володи Боровикова, утонувшего с ничтожным ранением, того самого Володи, которому он так недавно выпилил часть ребра и вытащил его из очень неприятного гнойного плеврита, и эта фотография вдруг решила все дело. Очень сухо он доложил командующему, что не считает возможным откладывать испытания и настаивает на испытании нынче, так как лейтенант Боровиков утонул именно в такую погоду. -- Именно, именно, -- сказал командующий, -- вы-то сами не утоните. -- Помолчал и добавил: -- Ну, добро, только поосторожнее там. Кто у вас старший из моряков, дайте-ка ему трубочку... Старшина сразу вспотел, взял трубку и, продув ее, сказал: "Есть!" Теперь уже не было сомнений в том, что они выйдут в залив и что испытания придется проводить. Но сейчас это было совсем не страшно, потому что тут, в будке дежурного, жарко пылала печурка и тикали ходики, и звуки плещущего и воющего моря казались такими далекими, как это бывает в кино, когда смотришь на экран и видишь на нем пляшущее море с маленьким корабликом, а самому тебе уютно и хорошо сидеть, еще более уютно оттого, что на экране свистит ветер и мчатся огромные валы с белыми гребешками. -- Есть, товарищ генерал-лейтенант! -- сказал старшина и, осторожно положив трубку, обтер о бушлат вспотевшую ладонь. -- У меня все, -- сказал Левин дежурному и вышел. Дежурный козырнул и сразу же захлопнул за ними дверь, чтобы не выстудить свое чистое и теплое помещение, где он будет опять читать газету. Когда они вновь спустились в шлюпку, старшина вдруг закричал Левину в самое ухо, что он, старшина, нынче проведет испытания на себе, а завтра уже будет испытывать лично товарищ подполковник. В этом была своя логика, но Левин жестко ответил, чтобы отваливали от пирса и что он не нуждается в советах. У старшины обиженно оттопырились пухлые губы, краснофлотцы враз подняли весла, шлюпка взлетела вверх и скатилась вниз, и луна, прыгающая в тучах, внезапно оказалась не перед Левиным, а за его спиною, -- залив сразу осветился и сделался еще страшнее, еще злее, еще опаснее. -- Вот тут будет хронометр, -- кричал Левин обиженному старшине, -- видите? А это вы мне дадите выпить, если я ничего не стану соображать. Тут небольшая аптечка. Кто из вас санинструктор? Санинструктору он тоже кое-что объяснил и заставил повторить, где что приготовлено. -- Хронометр! -- кричал старшина. -- Аптечка! Это-- выпить! Пошли к вчерашней вешке. Луна теперь была слева. По заливу осторожно, точно большая рыба, скользнула подводная лодка, на мостике мигали огоньки ратьера. -- Вешка! -- крикнул старшина. Вчерашних лимонов тут больше не было, и вообще со вчерашнего дня здесь все совершенно переменилось, то есть даже и не переменилось, а просто это было другое место, и вовсе не в заливе, а в море, или, быть может, дальше, в океане, и вешка была теперь не похожа на ту, которая вчера неподвижно и гордо торчала из тихой воды, -- теперь это была какая-то дрянная щепка, которая металась по волнам и пропадала и вновь появлялась на мгновение. Александр Маркович поднялся с банки и просунул руку в карман, чтобы, раздернув молнию, вскрыть химическую грелку, но тут же решил, что это делать еще рано, и, помедлив, вновь испугался до того, что зазвенело в ушах и началась тошнота. А между тем наступило время прыгать в поду, -- краснофлотцы удерживали шлюпку веслами, и ее теперь только мотало с волны на волну, небыстро и неуклюже. "Прыгать в воду, боже мой! -- в эту стылую, черную, ледяную воду, прыгать так, за здорово живешь, прыгать, не очень умея плавать, прыгать на шестом десятке, прыгать..." Лодку сильно покачивало, и, чтобы не упасть, Левин держался за плечо старшины, и старшина тоже держал его за руку возле локтя, а все другие краснофлотцы смотрели на него и ждали, покуда он справится с собою и просчитает до трех. И Александр Маркович поступил так, как поступил в свое время Володя Боровиков, -- он сделал то, что надо было сделать, позабыв только, что прыгать следует после счета "три", а не после счета "четыре". Впрочем, это было неважно: он сказал себе "четыре", и тотчас же чувство раздражения на себя и на свое малодушие сменилось чувством спокойного удовлетворения, радостного удивления самим собой, чувством твердой уверенности в самом себе, -- он был уже в воде, капка сработала, костюм раздулся, от грелок по ногам к животу побежало тепло. И вода понесла его на себе, а рядом с ним шла шлюпка, и краснофлотцы смотрели на него сверху вниз. Их руки были напряжены -- каждую секунду они готовы были вытащить его из воды. Еще бы! Александр Маркович не знал, какими словами старшина пересказал свой разговор с командующим. "Теперь мне не нужно думать о себе, -- размышлял Левин. -- Теперь обо мне будут думать они. Ведь я делаю это дело для них -- значит, теперь я должен совершенно сосредоточиться на испытании костюма, они же совершенно сосредоточатся на моей особе". Отплевываясь от соленой воды, он прислушался к своему сердцу и отметил, что оно работает удовлетворительно, прислушался к теплу грелок и нашел, что тепла достаточно, перевернулся на живот и поплыл, испытывая свободу покроя костюма и стараясь для этого загребать руками как можно шире и резче. Покрой был тоже хорош и удобен. "Чего же не хватает Курочке? -- спросил он себя.-- Чего еще нужно инженеру от нашего костюма?" Волна то поднимала его вверх, то швыряла вниз с такой быстротой и силой, что дух захватывало, но теперь он не испытывал страха, потому что, во-первых, был занят своим спасательным костюмом, во-вторых, совершенно доверился команде на шлюпке, которая все время, каждую секунду была с ним, над ним, настолько близко от него, чтобы он не беспокоился, и настолько далеко, чтобы не зашибить его ни бортом, ни веслом. Потом, обвыкшись в воде, он вспомнил, что непременно надо испытать все неудобства приема пищи здесь, и стал доставать питательные таблетки. Это была трудная и сложная работа, и ему сразу же стало понятно, что они с Курочкой недостаточно продумали эту часть задачи, но все же он достал таблетки и принялся их жевать вместе с горько-соленой морской водой, которая попала в рот, как он ни ловчился... И пока он сжевал всю пачку таблеток, над ним висели лица краснофлотцев, пристально в него всматривающиеся и что-то говорящие большими темными ртами. Он не слышал, что именно они говорили, но был уверен, что они или советуют ему что-нибудь, или сочувствуют ему, или хвалят его -- одним словом, помогают ему всем, чем только могут. А потом они все сидели в дежурке на пирсе. Краснофлотцы стащили с него спасательный костюм, и он рассказывал им, что он чувствовал, когда пробыл в ледяной воде три часа, и старшина все советовал ему подвинуться поближе к раскаленной печурке, но ему не было холодно и только хотелось еще и еще рассказывать, какая это хорошая вещь -- спасательный костюм -- и какие у этого костюма огромные перспективы в будущем. Часы-ходики щелкали на стене, ветер свистел над заливом, пришел почтовый бот и еще две какие-то коробки, и двери захлопали раз за разом. Наступило утро. Доктор Левин поднялся и в чужом черном полушубке пошел домой -- в госпиталь. Краснофлотцы несли за ним его спасательный костюм, чемодан с хронометром и другими инструментами, саквояж, в котором булькал так и не выпитый коньяк. Уже возле госпиталя он услышал это бульканье, достал фляжку, отвинтил стаканчик и поднес старшине. -- Вам первому, товарищ подполковник, -- в свисте ветра сказал старшина, но на всякий случай обтер губы. Александр Маркович выпил вторым -- после старшины -- и потом налил каждому по очереди. -- За ваше! -- сказал квадратный краснофлотец Ряблов. -- Чтобы не по последней!-- сказал маленький Иванченков. -- От простуды и от всякой такой заразы!--провозгласил басом из самого живота краснофлотец, которого Левин все время называл Петровых, но который на самом деле был Симочкин, хоть и откликался на Петровых. Тут, под стеной госпиталя, они и расстались до завтра, до двух часов пополудни, когда должен был прибыть начсан полковник Шеремет. 7 В вестибюле, еще розовый от ветра, стоял замполит Дорош и грел руки у радиатора. Молескиновая летная куртка на нем была расстегнута, порою он прижимался животом к теплым трубам и кряхтел от удовольствия. Левин спросил у него, что он тут делает так рано. Дорош ответил, что он прогуливался и замерз, а теперь греется. Вместе пошли в ординаторскую и потребовали у ночной санитарки по стакану чаю. Садясь, Дорош болезненно сморщился, лицо его внезапно побледнело. -- Ох, вы мне надоели, -- сказал Левин, -- я на это просто не могу смотреть. Давайте наконец займемся вашей культей. Не такое уж большое дело ее оформить по-настоящему... Дорош потерял ногу еще в финскую, культя была неудачно сформирована, и временами он тяжело страдал, во в госпиталь не ложился -- все откладывал. -- Вот после победы, -- сказал он и сейчас, -- отвоюем, тогда поработаем над собой. Согласны? -- Ваше дело, -- ответил Левин, -- только ваше, никто не имеет права вмешиваться. Оба попили чаю молча, наслаждаясь теплом и тишиною. -- Ну, что костюм? -- спросил Дорош. --Я дважды на пирс ходил, да вас все не было... Вот, оказывается, как он прогуливался! Левин поднял очки на лоб и молча посмотрел на замполита. Тот улыбался прищурившись, покуривал трубочку, в груди у него сипело, там тоже были какие-то непорядки с финской войны. -- Следующий раз я буду испытывать,-- сказал он, -- интересно, выдержит ли ваша машина безногого летчика. Как вы думаете, Александр Маркович? -- Вы же штурман. -- А штурман -- не летчик? Впрочем, сейчас я не то и не другое. Только снится иногда, что лечу. Так это, говорят, всем детям снится, которые растут. Вам снилось, что вы летаете? Левин слабо улыбнулся и сказал с грустью: -- Всем людям в детстве снились хорошие сны, а мне нет. Мне всегда снилось, что меня бьют: или колотят шпандырем, или учитель латыни сечет по пальцам, или мальчики "жмут масло". А потом, позже, в Германии, в Йене мне снилось, что меня выгоняют -- недоучкой. Это были невеселые сны, товарищ Дорош. Дома пять братьев и две сестры -- и одна надежда на то, что я кончу курс, стану врачом и помогу остальным выйти в люди... -- Помогли? -- По мере возможностей. Один скончался в тюрьме в тринадцатом году, двое, как я, врачи, самый младший-- в противотанковой артиллерии, писем нет... И Александр Маркович задумался, покачивая головой. -- Ну, ладно, -- сказал Дорош, -- спать вам пора, товарищ подполковник. А про то, как выкручивали уши, -- лучше не думать. У меня тоже есть кое-что вспомнить в этом смысле, да я предпочитаю не вспоминать. Кстати о неприятностях: кончились ваши дрязги с Барканом? Левин вздохнул и не ответил. -- Не хотите говорить? -- спросил Дорош, вглядываясь в подполковника. -- Вы вот помалкиваете, а Баркан на вас жалуется. -- Я действительно, видимо, кое в чем перед ним виноват, -- сказал Левин, -- не во всем, но кое в чем... Я начальник -- и если у меня нет общего языка с моим подчиненным, то, значит, виноват все-таки я. У меня нет к этому человеку ключа -- вот и все. И, наверное, я его обидел. Да, да, конечно, обидел, тогда, когда должен был ехать в Москву, -- помните? А в заключение скажу вам -- вы не можете себе представить, как мне опротивели все эти дрязги... Дорогая Наталия Федоровна! От одного коллеги узнал, что он видел недавно Николая Ивановича в добром здоровье на одном пункте вблиз Черного моря. Н. И. там инспектировал и наводил порядок. Коллега видел Вашего супруга всего два дня тому назад. Прочитав в газете сообщение о присвоении Н. И. звания генерал-лейтенанта медицинской службы, я сказал своим сотрудникам: "А вот генерал, с которым я учился в университете, но который был неизмеримо способнее меня, во-первых, и неизмеримо счастливее, во-вторых". Счастливее, потому что Вы вышли замуж за него, а я остался старым холостяком. Впрочем, может быть, это и к лучшему. Какой из меня муж! Вчера я пришел домой в одной калоше, представляете себе? И не по рассеянности, а просто она потерялась на улице, и я никак не мог ее отыскать, хоть пиши объявление, что, как Вы понимаете, во время войны не слишком прилично. Тот самый Белых, о котором я Вам писал, уже эвакуирован в один из госпиталей, находящихся под руководством Н. И. Состояние моего доктора удовлетворительное, но и только. По мере сил он сдерживается -- это ему довольно трудно. Ей-ей, я не увлекаюсь, когда думаю о нем как об истинном светиле на небе нашей хирургии. Очень прошу Вас, дорогая Н. Ф., навещайте его почаще. Это не просьба о "чуткости по знакомству" -- это наша с Вами обязанность. Мы обязаны сделать для него все, что в наших силах, и даже несколько больше. Вашему сыну Витьке я написал. Этот товарищ не посчитал нужным пока что ответить. А может быть, их подразделение в боях -- бывает и такое. Мне присвоили звание подполковника м. с. А Вам, дорогой товарищ? Мне лично кажется, что майора Вам многовато, а капитана мало. Напишите. На днях у нас будет общефлотская конференция хирургов, на которой я надеюсь выступить с некоторыми обобщениями. Вы спрашиваете о здоровье. Оно оставляет желать лучшего. Всегда Ваш А. Левин 8 Ему было уже немало лет -- уже не пятьдесят семь, как в первый год, а пятьдесят девять, и болезни, о которых он думал раньше, не связывая их с собою, нынче и самом деле привязались к нему. И отчаянные изжоги, и несварение, и головные боли -- все это еще было полбеды по сравнению с теми жестокими болями в желудке и с тем омерзительным привкусом жести во рту, которые -- чем дальше, тем больше -- не давали ему ни спокойно поработать, ни спокойно выспаться. Все всесте это было очень похоже на язву, но он не хотел об этом думать, так же как не хотел глядеться в зеркало, чтобы не видеть мешочков под глазами, морщин и землистого цвета лица. В девять часов утра он проснулся от страшной тянущей боли и позывов на рвоту. Рядом, в моечной, пели прачки и скрипел барабан. По полу волнами ходила вода--теперь проклятая труба лопалась без всяких бомбежек. "Ты добился свoeгo, -- подумал Левин, -- ты имеешь наконец язву. Ты накликал ее себе, старая ворона. Ну-ка, что ты будешь сейчас делать?" Чтобы не стонать, он принялся раскачиваться, сидя па своей койке. В воде, заливавшей пол, отражалась яркая лампочка, и отражение это, сверкая и дробясь, преломлялось в стеклах очков, отчего все вокруг было наполнено нестерпимым, сверкающим светом. -- Хирургическое отделение останется майору Баркану,-- сказал Александр Маркович, -- прошу вас представить себе это в подробностях, подполковник Левин... И еще несколько фраз он сказал ироническим голосом, но это совершенно ему не помогло. Он даже не слышал собственных слов, не понимал их смысла, ничего не видел перед собою, кроме режущего света. И кто-то с упрямой, идиотической силой вытягивал из него желудок. .. .На мгновение ему стало легче. Он даже успел подумать, что бывал несправедлив к раненым, потому что не понимал, как ужасны могут быть физические страдания. И, думая так, он открыл дверь, поскользнулся в воде и ударился о косяк прачечной. Ведь он был без очков, они свалились, когда его тошнило. О, унижение физических страданий! И дверь в прачечную он никак не мог увидеть еще и потому, что дикая боль вновь поглотила весь его разум. Но тут дверь отворилась сама собою, и сам собою он очутился на воздухе. Мокрые, сильные женские руки, в мыльной пене по локоть, оказались над его лицом, эта пена упала с шорохом ему на глаз и на бровь, и он оказался на носилках. Носилки понесли наверх головою вперед, по всем правилам поднимая изножье. Старший сержант Анжелика Августовна, сдерживая слезы, точно над покойником сказала: -- О боже мой, ему, конечно, нельзя было кушать эту ужасную капусту с луком. Когда Анжелика волновалась, у нее делался почти мужской голос. И букву "л" она произносила совершенно правильно. Даже сейчас он заметил, что она сказала "лук", а не "вук". Все другие вокруг говорили шепотом. Левин лежал с закрытыми глазами, прислушивался к утихающей после укола боли и разбирался в том, кто как шепчет. Вот захрипел и закашлял Баркан, он совершенно не умел говорить шепотом и всегда кашлял, вот взволнованно и сердито ответила ему капитан Варварушкина, вот быстро-быстро, пришепетывая и глотая слова, заговорила Верочка. А потом стало тихо, и заскрипел протез -- это Дорош ушел из палаты. Тотчас же раздались громкие, властные шаги: вот отчего ушел Дорош, он ушел потому, что появился Шеремет, они давно не любили друг друга. И сразу же Шеремет сказал тем голосом, которым он обычно распекал своих подчиненных: -- Теперь собрание проводите? Ну, конечно, довели мне Левина до стационара и митингуете! Вы что, Баркан, думаете, у меня санаторно-курортное управление? У меня, Баркан, не курорт для вас и не санаторий, у меня, Варварушкина, не фребелевский детский садик, у меня военный госпиталь, я не позволю... Александр Маркович сморщился. У него стучало в висках, когда Шеремет начинал свое "у меня". Он сам чаще Шеремета кричал на подчиненных, но это всегда происходило оттого, что он не мог не накричать. Шеремет же кричал только потому, что считал нужным держать "вверенных ему людей" в страхе, так же, впрочем, как считал необходимым порою, разговаривая с врачами, обращаться к ним "как интеллигентный человек к интеллигентному человеку". -- Здравствуйте, товарищ полковник! -- сказал Левин, неохотно открывая глаза только для того, чтобы прекратить этот крик. -- Салют! -- ответил полковник. Он был очень чисто выбрит, шинель у него была с каракулевым воротником, не говоря уже о том, что шил ее тот самый старшина, который обшивал самого командующего. Шеремет вообще был щеголем, он носил на шее белое шелковое кашне, фуражка у него была с маленьким, подогнутым внутрь козырьком, из расстегнутой шинели виднелся китель -- тоже какой-то особенный, не такой, как у всех. Халат, без которого не разрешалось входить в госпиталь, начсан накинул только на одно плечо, как бы подчиняясь правилам и в то же время выражая свое к ним ироническое отношение. Кроме того, набрасывая халат на одно плечо, Шеремет давал этим понять, что он слишком занят и не может на каждой своей "точке" надевать и снимать халат со всеми завязками, пуговицами и тому подобной ерундой. -- Вы опять в шинели! -- слабым голосом произнес Левин. -- А вы даже из гроба мне об этом скажете! -- ответил Шеремет. -- Просто удивительно, до чего вы обюрократились, Александр Маркович. Ну-ка, дайте-ка мне вашу лапку. И, сделав такое лицо, какое, по его мнению, должно было быть у лечащего врача, Шеремет взял своими толстыми, лоснящимися пальцами худое запястье Александра Марковича. Левин, прикрыв один глаз, смотрел на Шеремета. А Шеремет, глядя на секундную стрелку своих квадратных золотых часов, шептал про себя красными губами: -- Двадцать два... двадцать три... двадцать четыре. .. В палате было очень тихо. Не каждый-то день тут начсан считает пульс. Может быть, этим актом он подчеркивает свою чуткость по отношению к захворавшему Левину. -- Мне вашей чуткости не надо, -- вдруг сказал Александр Маркович, -- вы мне подайте что по советскому закону положено. -- Как? -- спросил Шеремет. -- Просто вспомнил один трамвайный разговор в Ленинграде, -- ответил Левин, -- но это, разумеется, к делу никакого отношения не имеет. Шеремет обиженно и значительно приопустил толстые веки. -- Наполнение вполне приличное! -- наконец сказал он. И, положив руку Александра Марковича поверх одеяла, похлопал по ней ладонью, как делают это старые лечащие врачи. -- Так-то, батюшка мой!-- произнес Шеремет.-- Укатали сивку крутые горки. Не послушались меня, не поехали отдохнуть... Левин все еще смотрел на начсана одним глазом. -- Теперь придется не день и не два полежать... И Шеремет стал рассказывать, что у китайских врачей существует до пятисот пульсов. Рассказывал он долго, значительно, и рассказ его было неловко слушать, потому что многое он подвирал. Потом, сделав суровое лицо, Шеремет приступил к распоряжениям. -- Для подполковника надо очистить эту палату, -- велел начсан, -- совершенно очистить, и оставить только одну койку -- самому Александру Марковичу. Странно, что без меня никто не догадался это сделать, смешно отдавать приказания по поводу очевидных вещей.. . -- Палату для меня очищать не надо, -- слабым голосом возразил Левин. -- Зачем мне очищать палату. Я никому не мешаю, и мне никто не мешает... Он глубоко вздохнул и негромко добавил: -- Я не нуждаюсь ни в чем особенном и отдельном. Вы понимаете мою мысль? Он плохо видел без очков, и, может быть, это обстоятельство придало ему мужества. Шеремет умел так таращить свои выпуклые глаза, что у Александра Марковича раньше недоставало сил ему возражать. А теперь перед ним было только плоское, белое, гладкое лицо и больше ничего. А может быть, очки тут были и ни при чем. Moжет быть, Шеремета вообще не следовало бояться. -- Хорошо, -- сказал Шеремет. -- Оставьте нас. Все ушли почтительно и подавленно. Анжелика громко издохнула, несколько даже с вызовом. Майор Баркан покашлял в кулак. Шеремета боялись и не любили. -- Ну, что будем делать? -- спросил полковник. Левин пожал под одеялом худыми плечами. -- Если это язва. .. -- опять начал Шеремет. Александр Маркович смотрел на него одним глазом неподвижно и иронически. Шеремет говорил долго и неубедительно. Его всегда раздражал Левин -- нынче же особенно. И главное -- молчит. Почему молчит? Ведь он ему предлагает письмо к виднейшему хирургу и делает это из самых чистых побуждений. А он молчит и смотрит одним глазом. -- Почему вы молчите? -- спросил наконец Шеремет. -- Я все жду, когда же вы спросите про спасательный костюм. Старший сержант Анжелика Августовна принесла Левину очки, и он в то же мгновение увидел, какое сдержанно-ненавидящее лицо у Шеремета, но теперь не оробел. Ему самому это показалось странным, но он не оробел. Может быть, после той минуты, когда он решил прыгнуть в залив, он вообще не будет робеть? Странные вещи творятся даже с немолодыми людьми на белом свете, если для них существует что-то самое главное. И что оно -- это главное? И когда оно начинается? Когда это все началось у Володи Боровикова? Или Володя уже с этим родился? Нет, Володе не нужно было ничего преодолевать. -- Я не хотел с вами говорить о делах, -- донесся до него голос Шеремета, -- но если уж на то пошло, то, прежде чем беседовать о спасательном костюме, два слова о бане и о вашем подчиненном, вернее о вашей подчиненной Варварушкиной. Только два слова. Вам не тяжело говорить? Левин сделал гримасу, которая означала: "Какой вздор". -- Александр Маркович, дорогуша, -- продолжал Шеремет, -- разговор у нас не служебный, а совершенно приватный, мы говорим как друзья, как интеллигентные люди, вы согласны? Вы должны меня понять, тем более что вы, так сказать, наиболее кадровый из всего нашего состава. Вы не Варварушкина, и вы знаете, что такое служба... Левин смотрел на Шеремета с жадностью и ждал. Он совершенно не робел более этого выбритого и напудренного лица, подпертого жестким, вылезающим из-под кителя крахмальным воротничком, не робел толстых приспущенных век, не робел властных жестов, крупных золотых зубов, сдерживаемого, рокочущего, начальнического голоса. -- Вчерашнего дня, в субботу, -- говорил Шеремет, как всегда немного манерничая, -- вспомнил я, что многие из начальства вашего гарнизона моются именно по субботам. Естественно, что мне пришла в голову мысль проверить, как ваш санврач реагирует на субботу. А санврача нынче, как известно, нет, заменяет его ваша почтеннейшая Варварушкина. Так что наш с вами разговор идет именно о ней. Ну-с, прошу слушать: в бане пожилой старшина на мой вопрос, как они готовятся к приему начальства, довольно развязно мне отвечает, что никаких о