собых приготовлений у них нет, что санврач нынче заходил, но никаких -- заметьте, никаких -- приказаний не отдавал, кроме как помыть все, поскрести и парку поднагнать. Что же касается до моего приказания, то Варварушкина не только ничего сама не сделала, но даже не довела о нем до сведения начальника госпиталя. А мне со слезами ответила, что отказывается выполнять мои распоряжения. -- Какие именно ваши распоряжения? -- спросил Александр Маркович. -- Она вам не докладывала? -- Нет, не докладывала. -- Еще один характерный штрих для ее поведения. Я распорядился получить из вашего госпиталя выбракованные одеяла и постелить ими лавки и полы в предбаннике. Я распорядился выстелить лавки поверх одеял простынями. Я распорядился также силами госпитального персонала заготовить веничков, сварить квасу из хлебных крошек и корок и поставить этот квас на льду в предбаннике. Ведь просто? Начальство наше очень устает, у него ответственность огромная, значит надо нам о начальстве подумать, проявить заботу, да и нам это вовсе не во вред, потому что они непременно спросят -- кто это о них так позаботился, а банщик и ответит: "Санчасть, товарищ командующий!" Вникаете? Таким образом, они нас приметят, вспомнят добрым словом, и мы с вами... -- А если худым словом? -- спросил Левин, глядя прямо в глаза Шеремету. -- Если спросят, кто эти паршивые подхалимы, холуи, подлизы, -- тогда как? И если им ответят, что эти подхалимы и холуи -- военврачи? Сладко нам будет? А характер командующего мне немножко известен, спросить он может. Нет, товарищ полковник, уж вы извините, но я совершенно одобряю Варварушкину и во всем согласен с нею. Жалко только, что она плакала. Да ничего не поделаешь -- слабый пол, случается, плачет от злости... -- Но ваша Варварушкина не выполнила приказания. .. Александр Маркович пожевал губами, подумал, потом произнес: -- Вряд ли, товарищ полковник, она могла понять ваши слова как приказание. Она поняла ваши слова как приватную беседу, так я склонен думать. Она у меня товарищ дисциплинированный. .. Лоб Шеремета покрылся испариной, но ответа не последовало. -- Так ведь? -- спросил Александр Маркович. -- Впрочем, все это мелочи. Давайте теперь о деле потолкуем. Когда мы назначим испытание костюму? В следующее воскресенье? -- Думаю, что об этом рано говорить, -- едва скрывая досаду, ответил Шеремет. -- Ведь у вас, голубчик, язва, ужели вы сами прободения не боитесь? -- А если боюсь, так что? -- спросил в ответ Левин. -- Это война научила меня тому, что, боюсь я или не боюсь, -- побеждать я во всяком случае обязан. Все те, кого мы лечим, -- люди, а человеку свойственно не любить, мягко выражаясь, когда в него стреляют. И тем не менее... Шеремет вдруг вскипел. -- Тем не менее, -- сдерживая свой голос, чтобы не услышали другие в палате, сказал он,-- тем не менее ужасно вы любите рассуждать в ваши годы. Все кругом рассуждают. Начальник госпиталя рассуждает, товарищ Дорош рассуждает, скоро санитарки рассуждать начнут. .. -- Они уже давно рассуждают, -- вставил Левин, нарочно поддразнивая Шеремета. -- Все рассуждают, -- почти крикнул Шеремет, -- все непрерывно рассуждают, и никому в голову не приходит, что раз никто еще не изобрел этого костюма, то и нам его не изобрести. Блеф это все, понимаете? Блеф! Доктор, видите ли, Левин и инженер, видите ли, Курочка сконструировали костюм. Но этого им мало. Они требуют еще санитарного самолета. Спасательный самолет им понадобился. А я вам на это отвечаю: начальство само знает, каким способом обеспечивать эвакуацию раненых, и мы с вами не для того сюда поставлены, чтобы учить снизу наше начальство, находящееся неизмеримо высоко. У нас участок небольшой, и мы должны с ним справиться, а не летать на разных самолетах и не жить в мире фантазии. По вашему лицу я вижу, что вы будете писать рапорт насчет самолета и костюма, и говорю вам -- пишите, ваше дело, но я вам во всех этих историях не помощник. Прикажут -- пожалуйста, а не прикажут -- не буду. Вот так и договоримся. Договорились? Или вам мало мороки с вашим отделением? И он выразил всем своим лицом и даже плечами расположение к Левину, а рукою дотронулся до его острого колена, выпирающего из-под одеяла, и несколько раз погладил ему ногу. Левин же молчал и смотрел на Шеремета так, как будто видел его в первый раз и как будто тот очень ему не понравился. -- Ну-с, а засим позвольте пожелать вам всего наилучшего! -- сказал Шеремет и пожал Левину руку. -- Поправляйтесь, а как только станете транспортабельным, мы вас отправим в Москву, и там вам вашу язвочку чирик! Он засмеялся, как будто сказал что-то очень смешное и остроумное, поправил на своем плече халат и, продолжая улыбаться, пошел к двери. Александр же Маркович смотрел ему вслед, и глаза его выражали недоумение. Потом он повернулся на бок, повздыхал и уснул, будто провалился в небытие. 9 -- Когда идет и на ходу отмахивается, а лицо такое, будто пообедал, -- значит, злой, -- сказала Лора. -- Вот вы, девушки, его мало знаете, а я его давно знаю. -- Попрошу про начальника ваши глупые мысли не выражать, -- рассердилась Анжелика. -- Никому не интересно. -- Хочу -- выражаю, не хочу -- не выражаю, я -- вольнонаемная! -- огрызнулась Лора. -- И вообще, Анжелика Августовна, слишком вы меня пилите. Пилите и пилите, как все равно пила. Вера, зевая, перелистывала книжку, доктор Варварушкина за барьером писала в большом журнале. На стене захрипели часы, но бить не стали. Анжелика ушла. Лора села на одну табуретку с Верой, заглянула в книгу и спросила, интересная ли. Но тут же сама ответила: "Ой, про выстрелы, неинтересная". И, заразившись от Веры, длинно зевнула. Часы опять захрипели. -- Что это с ними? -- спросила Вера. -- Раньше били так музыкально, а теперь только хрипят. -- Старенькие, -- сказала Лора. -- Вот Александр Маркович все бегал-бегал, оперировал-оперировал, а теперь заболел. Возраст ему вышел. -- Глупости вы болтаете, -- сказала из-за барьера Варварушкина. -- Александр Маркович еще не стар, он просто болен. Это и с молодым может случиться. Она захлопнула свой журнал и вышла из-за перегородки, снимая на ходу белую накрахмаленную шапочку. Одна длинная коса медленно упала на плечо, а потом вдруг ровно легла вдоль спины. И от этого доктор Варварушкина стала похожа на девочку. -- Красивенькая вы, Ольга Ивановна! -- сказала Лора.---Мне бы вашу красоту, я бы всю авиацию с ума свела. А вы ходите в шинельке, косы ваши никто не видит, и даже носик никогда не попудрите... Варварушкина улыбнулась и так и осталась стоять возле барьера с тихой улыбкой на бледном миловидном лице. И синие ее глаза тоже улыбались. -- Глазки у вас синие, -- мягко и ласково говорила Лора, -- волосики пушистые, косы длинные, сама вы такая скромненькая. Неужели у вас и симпатии никакой нету, Ольга Ивановна? Только наука одна -- и больше ничего? Может, кто и есть? Отчего вы с нами не поделитесь? Давайте делиться, девушки, а? У кого какая симпатия, у кого какие мысли, у кого какая грусть? Ольга Ивановна, давайте делиться? Делились долго, но Ольга Ивановна молчала и даже, казалось, не очень слушала, а только улыбалась своей тихой улыбкой. Потом позвонила третья палата, за третьей шестая, -- и пошло. Раненые просыпались после обеденного сна. Варварушкина вновь села писать в журнал, но писала недолго, вдруг задумалась и сказала Анжелике, когда та пришла с двумя кружками чаю: -- Знаете что, Анжелика Августовна? У него не язва. Я перед войной работала в онкологическом институте, немного, но работала, и, кажется, научилась видеть в лицах начало. .. самое начало.. . У Анжелики округлились глаза, она испуганно заморгала, потом воскликнула: -- Нет, нет, я не хочу и слышать об этом. Не хочу слышать! Не надо мне говорить... Варварушкина молчала. Тени от густых и длинных ресниц падали на ее щеки. -- Тогда тем более надо оперироваться, -- воскликнула Анжелика. -- И не откладывая... Вернулись Вера с Лорой, и пришлось говорить тише. А Лора нарочно говорила громко, так, чтобы Анжелика слышала. -- Я вольнонаемная, и мне никакого интересу нет от вашей Анжелики грубости слышать. Она меня все хочет с кашей скушать, потому что я ее не устраиваю из-за принципиальности. Она думает, что я не понимаю сама, как мы должны работать для раненых. Я сама все понимаю и любую работу делаю, но кричать никому не позволю, даже если это полковник будет. И я так считаю, не знаю, конечно, как ты, Верунчик, на это посмотришь, но, по-моему, чем человек культурнее, тем он вежливее. Вот, например, Александр Маркович... -- Ну и что же, и очень даже кричит наш Александр Маркович,-- ответила Вера.-- Еще слово забудет, какое ему надо, и кричит: "Дайте это". А я откуда знаю, какое "это". В прошлом году, когда я на дежурство опоздала, а потом стерилизатор перевернула, так он мне кричал, что под трибунал подведет и что он не обязан работать с шизофреничками. Думаешь, весело? А по-моему, так ничего особенного. Конечно, некоторые не от сердца кричат, так это обидно, а когда человек по работе кричит, так это даже не он, а его сердце закипело, вот он и закричал. -- Что же, у Анжелики тоже сердце кипит, да? -- спросила Лора. -- Ничего у нее не кипит, просто вредность такая, чтобы другому человеку неприятность сделать. .. Она оглянулась и замолчала на полуслове: Анжелика сидела и плакала. Толстые плечи ее дрожали, лицо она закрыла ладонями. Вера рассердилась. -- Ну, и что хорошего? -- спросила она шепотом.-- Довела человека, теперь можешь радоваться. Тактичности не хватает у тебя, Лора, вот что. Пилит.. . потому что за дело. Нас не пили, так весь госпиталь взорвется, что ты не понимаешь? -- Так ведь я... -- начала было Лора. -- Я, я, я... последняя буква в алфавите. Я! Вот разволновала человека до того, что он плачет. Теперь как она будет переживать! А у нее ожирение сердца, ей это вредно. Минут через двадцать Лора с красными пятнами на щеках догнала Анжелику возле бельевой и быстро ей сказала: -- Простите меня, пожалуйста, Анжелика Августовна, за мое хамство. У меня характер очень плохой. Меня мамаша в свое время даже скалкой колотила за грубости, да, видать, не доколотила до добра. Извините, что я про пилу говорила и что вы слишком принципиальная, а я вольнонаемная... На добрых глазах Лоры выступили слезы, верхняя губа ее задрожала, голос сорвался, и она, всхлипнув, припала к плечу Анжелики. А Анжелика гладила ее по спине и говорила: -- Ничего, девочка, все бывает. Сейчас война, и много нервных. Когда он проснулся, язва уже нисколько не болела и хотелось чаю, а настроение было хорошее и приподнятое, как будто он качался на качелях и гикал при этом, как бывало когда-то давно, еще в студенческие годы. Сосед по палате -- старший лейтенант со съедобной фамилией Ватрушкин -- пришел из коридора и сказал с грустью в голосе: -- Везде свои несчастья. Возле лестницы Анжелика вашу санитарку Лору утешает. Та -- разливается, плачет. Убили, наверное, кого-нибудь из близких. -- Никого не убили, -- сказал Левин. -- Вы этих девушек не знаете. У меня от них иногда вот так распухает голова. Ссорятся -- плачут, мирятся -- плачут, очень легко сойти с ума. Попив чаю, он спустил ноги с койки, прислушался, не болит ли, и, убедившись, что не болит, надел халат. Ватрушкин с любопытством на него смотрел. -- Сейчас мы вас посмотрим, -- сказал Александр Маркович, -- сейчас мы вас посмотрим и убедимся кое в чем. Мы вас не смотрели сегодня утром, а вас следует смотреть каждый день. Улыбаясь, он прошел в другой конец палаты и сел на койку к Ватрушкину, Посмотрел ему язык и сказал: "хорошо", потрогал живот и тоже сказал: "хорошо", согнул ему раненую ногу в колене и сказал: "прекрасно". Потом заключил: -- Ну, Ватрушкин! Мы поправляемся! Мы поедем к маме с папой на месяц, а потом вернемся в строй. Идет, старина? Или, может быть, мы уже женаты? -- Женаты, -- вдруг покраснев, сказал Ватрушкин. -- А на ком мы женаты? -- На Вале, -- ответил Ватрушкин, -- то есть вернее будет сказать -- на Валентине Семеновне. -- Замечательно. Красивая девушка? -- Вопрос! -- весь заливаясь краской, ответил Ватрушкин. -- Но дело не в красоте, товарищ подполковник. Она у меня инженер. Кое-что работает для нашего вооружения. На особо секретной должности. -- К ней поедете? -- К ней, -- сказал Ватрушкин. -- Теперь можно съездить. Четыре правительственных награды -- шесть самолетов личных и один групповой. Но, если по правде, так он тоже на моем личном счету должен быть, это я сам тогда не разобрался и сказал, чтобы за Никишиным записали. Вы Никишина знаете? И он стал рассказывать про Никишина, а Александр Маркович смотрел на него и думал о том, что этот Ватрушкин может быть записан на его личный, левинский, счет, и веселое чувство победителя наполнило все его существо. От этого нахлынувшего на него чувства он даже зажмурился, а потом широко открыл глаза и увидел перед собой юное лицо с вздернутым носом, со сбившимися от подушки льняными волосами и с таким чистым и серьезным взг лядом, что Левину опять захотелось за жмуриться. -- Никишин ему в хвост зашел, а он не дался, -- говорил Ватрушкин и руками, как все летчики, показывал, кто кому куда зашел, а Александр Маркович не понимал и не слушал, а все-таки ему было интересно и весело. -- И сбил? -- спросил Левин. -- Ну конечно же, я об этом и говорю, -- сказал Ватрушкин.-- А вы разве не поняли, товарищ подполковник? Перед ужином Левин крадучись вышел из своей палаты. У него было желание застать какой-либо непорядок, потому что не могло же так случиться, чтобы он выбыл из строя, а в отделении все шло попрежнему гладко и спокойно. Но, действительно, к некоторому его сожалению, все было в полном и нерушимом порядке. Он расстроился на несколько мгновений, но тут же понял, что этот порядок, раз навсегда им заведенный, конечно ничем не мог быть нарушен, даже его смертью. И от этого было, как часто бывает в жизни, и грустно и хорошо в одно и то же время. Дорогая подруга Наталия Федоровна! Очень был рад получить Ваше письмо насчет товарища Белых. Я нисколько и не сомневался, что он придется Вам по душе. А насчет его мужественного поведения, то он, видимо, теперь взял себя в ежовые рукавицы. Короче говоря -- золотой человек. И дальше -- пусть за ним присматривают. У меня большие надежды на лечебную гимнастику и на железную волю нашего доктора. Ежели его подправят по-настоящему, то недалек тот день, когда мы с Вами будем гордиться, что знали товарища Белых в период Отечественной войны. емного о себе: моя многоуважаемая язва все-таки дала о себе знать, и теперь я лежу в своем же отделении своего же госпиталя. Могу заявить Вам без всякого хвастовства, что мое отделение совсем недурно организовано. Теперь я в этом убеждаюсь, находясь в палате номер шесть вверенного мне отделения. Гляжу снизу, а не сверху. И знаете, что читаю? "Палату номер шесть" -- А. П. Чехова. Собственно, еще не читаю, а только собираюсь. Извещаю Вас также о том, что моя отличная комната в Ленинграде перестала существовать по причине попадания в нее снаряда. Немецкий снаряд. Кстати, там было много отличных книг на немецком языке по вопросам хирургии. Как это дико, глупо и бессмысленно! Ваш А. Левин 10 Через два дня Шеремет прислал бумагу, в которой было написано крутым шереметовским слогом с подчеркиваниями и разрядками решений насчет поездки подполковника Левина А. М. в г. Москву на предмет операции и последующего лечения. Бумага была полуофициальная, но с нажимом на тот предмет, что подполковнику Левину ехать надо непременно. К первой бумаге была приложена и подколота скрепкой другая -- личное письмо Шеремета к знаменитому хирургу в не менее знаменитую клинику. В этой второй бумаге Шеремет тепло рекомендовал Левина и просил оказать ему всяческое содействие и наивозможнейшую помощь, "так как, -- было там написано, -- подполковник Левин является совершенно незаменимым работником, даже временная болезнь которого тяжело отразится на состоянии вверенного ему 2-го хирургического отделения вышеуказанного госпиталя". Александр Маркович, шевеля губами, прочитал обе бумаги, сопроводиловку и, несколько погодя, надпись на конверте, подумал и попросил позвать к себе майора Дороша. Дорош пришел тотчас же, пощелкивая протезом и сердито хмуря брови. -- Присаживайтесь, Александр Григорьевич,--пригласил Левин. Дорош сел и согнул обеими руками свой протез. -- Читали? -- спросил подполковник. -- Да, знаю! -- сказал Дорош. -- Надо ехать, ничего не поделаешь. Густые брови его низко нависли над сердитыми глазами. Он смотрел в сторону. Ему-то уж было хорошо известно, что значило остаться без Левина. -- Я никуда не собираюсь ехать и не поеду, -- сказал Левин, -- а главное, как легко догадаться, у меня нет никакого желания сдавать отделение майору Баркану, дай ему бог хорошего здоровья. Так что, товарищ Дорош Александр Григорьевич, я остаюсь. Кстати, язва не такая уже неприятность, чтобы из-за нее все бросать и кидаться очертя голову от своего прямого дела и от своих обязанностей... Дорош молчал. -- И в конце концов, -- продолжал Александр Маркович,-- мы не дети. Вы отлично понимаете, что Баркан вряд ли справится с нашим отделением. А если еще ко всему прочему начнутся бои и большое наступление, тогда как? Вы помните поток прошлым летом? Александр Григорьевич, я говорю вам как врач -- мне можно и нужно остаться. Я буду сидеть на диете, я буду смотреть за собою, ну, а на крайний случай у нас есть кое-кто из настоящих хирургов на главной базе. Вы меня понимаете? Так что у меня к вам только одна просьба: побеседуйте с начальником, пусть он доведет до сведения Шеремета, чтобы меня больше не дергали такими бумагами. Но это, разумеется, в том случае, если я действительно не преувеличиваю собственную ценность для госпиталя. Вот эти письма и конверт, возьмите, пожалуйста. Дорош взял бумаги и положил в карман кителя. В груди его сильно шумело и фыркало, будто там работали кузнечные мехи. -- Ну, а самочувствие сейчас получше? -- спросил он. -- Самочувствие нормальное, завтра встану. -- А может, не надо? Может, перемучаетесь, полежите? -- Завтра оперировать будут кое-кого, посмотреть надо. Нынче ведь война, Александр Григорьевич. -- Это да, это несомненно, -- сказал Дорош, и вдруг чему-то улыбнулся. Потом они еще немного поговорили о спасательном костюме и о спасательном самолете. -- Командующий вчера интересовался, --сказал Дорош, -- по телефону звонил, а сегодня я у него с докладом был. Приказал, чтобы вы к нему явились в девять тридцать. Ну, я, конечно, объяснил, что подполковник Левин выбыл из строя надолго. -- И что он на это? -- как бы даже небрежно спросил Александр Маркович. -- Приказал вызвать из главной базы хирургов-- флагманского хирурга Харламова и еще второго, забыл его фамилию. И начальнику позвонил, чтобы условия обеспечили и немедленную эвакуацию, если понадобится. Так что Шеремет не сам письмо отправил. Но не учел, что командующий сказал: эвакуацию согласно его желанию. Левин молчал. На морщинистой его коже выступили красные пятна, глаза под стеклами очков сердито блестели. Дорош посидел еще немного, пересказал подробно весь разговор с командующим -- фразу за фразой, потом поболтал с Ватрушкиным и ушел. Почти сейчас же появился флагманский хирург Харламов с начальником госпиталя и целой свитой врачей. Сам Алексей Алексеевич шел несколько впереди, и только оттого, что он шел впереди, можно было догадаться, что он тут наибольший и самый главный, потому что во внешности его не было решительно ничего такого, что соответствовало бы представлению о выдающемся, крупном, даже знаменитом хирурге. Не было у Харламова ни роста, ни значительности в выражении лица, ни барственности, ни властности, ни раскатистого голоса, а был он, что называется, "неказистый мужичонка", с лицом, слегка вытянутым вперед, с жидкими белесыми усишками, с какой-то растительностью по щекам, с незначительным голоском, и только один взгляд его необычайно твердых, маленьких светлых глаз -- всегда прямой и серьезный --выказывал незаурядность этого ординарнейшего с виду человека. Подойдя к Левину, Харламов слегка согрел руки, потирая их друг о друга, кивнул головою несколько набок, присел на край стула и вдруг улыбнулся такой прекрасной, такой светлой и дарящей улыбкой, что все кругом тоже заулыбались и задвигались, потому что, когда он улыбался, нельзя было не улыбнуться ему в ответ. -- Эка за мной народу-то, -- сказал Харламов, оглядывая невзначай свою свиту, -- эка набралось, словно и вправду архиерейский выход. Идите-ка, идите-ка, товарищи, занимайтесь своим делом, идите, никого нам с Александром Марковичем не нужно. Идите, идите... И вновь стал греть руки, потирая их и дыша в ладони, сложенные лодочкой. Глаза же его опять приняли серьезное выражение и с неожиданной даже цепкостью как бы впились в сконфуженно улыбающегося Александра Марковича. Молча Харламов проглядел анализы и рентгенограммы, подумал и, вытянув губы трубочкой, отчего лицо его сделалось прилежным, стал сильными, гибкими и тонкими пальцами щупать впалый живот Левина. Щупал он долго, заставляя Александра Марковича то дышать, то не дышать, то поворачиваться этак, то так, а сам при этом будто бы к чему-то прислушивался, но к чему-то такому далекому и трудно уловимому, что едва слышал только мгновениями. А когда слышал, то лицо его вдруг переставало быть прилежным и напряженным, в глазах мелькал на секунду азарт и тотчас же погасал, уступая место напряженному и трудному вслушиванию. Потом прикрыл Левина одеялом, встал и вышел, а когда возвратился, то лицо у него было спокойно-деловитое и веселое. -- Так вот, коллега, -- сказал он негромко и опять сел на край стула, -- можно, конечно, оперироваться, а можно и погодить. Режимчик, разумеется, нужен, следить очень нужно и в случае малейшего ухудшения... Он пристально поглядел на Александра Марковича и помолчал. -- Да, вот так, -- сказал он, думая о чем-то своем и продолжая разглядывать Левина, -- вот так. В прятки мы друг с другом играть не будем -- правда, ведь не стоит? -- ну, а покуда, я предполагаю, можно погодить и спеха никакого особого нет. Хорошо бы вам еще Тимохину показаться, он у нас насчет всех этих язвочек -- голова, вам непременно ему показаться нужно. .. И Харламов опять задумался, приговаривая порою: "Да, вот так, вот так. .." Потом встал и, слегка сгорбившись, вышел, кивнув на прощанье головою. "Но Тимохин-то в основном онколог", -- глядя в спину уходящему Харламову, подумал было Левин и тотчас же отогнал от себя эту мысль. "Просто страховка, -- решил он, -- я бы тоже так поступил. И кислотность явно язвенная, вздор все, пустяки". В коридоре басом смеялся начальник госпиталя и что-то громко, играя голосом, говорил Баркан, -- там провожали флагманского хирурга. И по тому, какими веселыми были врачи и как никто не шептался, он еще раз понял, что у него самая обыкновенная, вульгарная язва, с которой живут много лет и которая при нормальном режиме ничем серьезным не угрожает. 11 Через час он поднялся, надел поверх фланелевого госпитального халата свой докторский, взял в руку палку и пошел на обход. Лицо его было спокойным и даже веселым. Ольга Ивановна шла на шаг за ним, тоже успокоенная, довольная. Раненые в палатах, завидев Левина, приподнимали головы с подушек. Он шлепал туфлями, присаживался на кровать и говорил громко, заглядывая при этом в лица: -- Ну, что? Есть еще порох в пороховницах? Кто не съел эту прекрасную рисовую кашу с великолепным свежим молоком? Кто это жжет свою свечу с обоих концов? Это вы, старый воздушный бродяга? Посмотрите на него, друзья, он притворяется, что спит, до того ему стыдно смотреть нам всем в глаза. Ну хорошо, не будем его будить. Сделаем вид, что верим. А вы кто такой? Летчик, да? Варварушкина, он новенький? Да, да, вы мне говорили. Ну и что? Ничего особенного! Товарищи раненые, вы знаете, кто он такой -- этот лейтенантик? Он по скромности вам не сказал. Он тот самый, что сбил "Арадо",-- помните, было в газете? Интересная история. Вы мне потом расскажете подробно, Женя, да? Вас ведь зовут Женя, год рождения двадцатый? Ну, конечно, мы постараемся так сделать, чтобы у вас работали обе руки, я же понимаю, как же иначе. Что вы читаете, капитан? Так он ходил из палаты в палату, отдыхая в коридоре, и только Анжелика с Варварушкиной знали, что не все раненые такие здоровяки, как говорит им Левин, и что не у всех будут работать обе руки и обе ноги, и что медицина не такая уж всесильная наука. Они знали это все и не улыбались. Да, впрочем, и сам Александр Маркович улыбался только в палатах. В коридоре же и в ординаторской он был настроен брюзгливо и ворчал. В двенадцать часов в госпитале все совсем стихло. Левин спустился в свою косую комнату, где все было убрано и вытерто, пришил к кителю чистый подворотничок и побрился перед зеркальцем. Из-под бритой рыжей щетины выступило обглоданное, с обвисшей кожей лицо старика. Но Левин не обратил на это лицо никакого внимания. Он его напудрил тальком, затем гребенкой расчесал жидкие волосы. Потом замшей протер очки, надел новую шинель, посадил на голову фуражку чертом, как носили летчики, взял палку и поднялся наверх, не торопясь, чтобы не задохнуться. Вахтенный матрос с повязкой на рукаве сказал ему "слово". Путь был свободен, его никто не задержал, Анжелика, по обыкновению, торчала у аптекаря. Ночь была тихая, звездная, чуть с морозцем. Над заливом негусто, с переливами, гудели, то скрываясь за сопками, то снова появляясь, барражирующие истребители. И Левин подумал, что уже очень давно не объявлялись в гарнизоне тревоги и что воздушная война теперь идет там, за линией фронта, на территории противника. Опираясь на госпитальную белую палку, он дошел до командного пункта и удивился безлюдию вокруг скалы, около которой раньше всегда стояло несколько машин и внушительно прохаживался матрос с автоматом на шее. Теперь не было ни матроса, ни машин, а тропинку, которая раньше вела в скалу, вовсе замело снегом. "Переехали, -- подумал Левин, -- вот оно что. Давно переехали. И правильно, что переехали, это значит, война перевалила через хребет, война идет к победе, времена изменились, теперь мы господствуем в воздухе, и пусть они уходят под землю, а нам уже пришло время дышать и смотреть в настоящие окна". И он опять отправился в дальний путь, к серому зданию командного пункта. Штаб теперь ушел из скалы, и приемная командующего была в большой комнате с высокими потолками и окнами, в которые вставили стекла и только завешивали черными шторами. Дальний переход утомил его, и он даже немножко опьянел от воздуха, но сердце работало ровно, и когда сн сел на диван в приемной, то никакой дурноты не сделалось и болей тоже не было. -- Вы к генералу? -- спросил адъютант в очень коротком кителе. Александр Маркович наклонил голову. -- Вам назначено? -- Мне не назначено, -- сказал Александр Маркович,-- но я рассчитываю быть принятым. Доложите, когда придет моя очередь, -- подполковник медицинской службы Левин. Адъютант слегка пожал плечами. Он был не лучше и не хуже других адъютантов, но очень боялся своего генерала и потому никогда еще никому не нагрубил; он только слегка пожимал плечами или несколько оттопыривал нижнюю губу, или просто углублялся в почту. -- Я извиняюсь, -- сказал адъютант, когда прошло полчаса, -- вам по какому делу, товарищ подполковник, как доложить? -- По моему личному делу, -- медленно, как бы раздумывая, ответил Левин. -- Тогда придется подождать, -- предупредил адъютант и уткнулся в почту, читая от скуки задом наперед адреса. Теперь в приемной никого не оставалось, кроме Левина. Последним прошел интендант Недоброво. Он был у командующего долго, а когда выскочил, то несколько секунд неподвижно простоял в приемной, глядя на Левина выпученными глазами. -- Что, попало? -- спросил Александр Маркович. -- Интенданты всегда во всем виноваты, -- ответил Недоброво, -- ваше счастье, что вы не интендант. -- Вы, наверное, действительно виноваты, -- вдруг рассердившись, сказал Левин. -- Мы еще с вами как-нибудь поговорим на досуге. Он было начал переругиваться с интендантом насчет каких-то недоданных госпиталю вещей, но от командующего вышел адъютант и совсем другим голосом, чем раньше -- даже с каким-то придыханием, -- объявил, что генерал ждет. Но Левин еще не доругался с Недоброво, они встречались редко, и сейчас он должен был ему объяснить, что такое госпиталь и как надо относиться к госпитальным нуждам. -- Товарищ подполковник, я вас очень прошу,-- сказал адъютант и подергал Левина за локоть. Александр Маркович обернулся: адъютант был теперь другим человеком: на щеках у него горели красные пятна, аккуратные и круглые, как пятачки, глаза более не выражали скуки, и шаг сделался торопливым, сбивающимся. "Попало, наверное, за меня!" -- подумал Левин и на прощанье сказал интенданту: -- Еще подождите, еще вас и в звании снизят. Дождетесь! В большом и высоком кабинете с коричневой панелью по стенам командующий казался еще меньше ростом, чем на прежнем командном пункте "в скале". Волосы его в последнее время совсем поседели, а лицо немного обрюзгло, но глаза смотрели по-прежнему подкупающе прямо, с той твердой и юношеской искренностью, которую многие летчики сохраняют до глубокой старости. Увидев Левина, он поднялся и пошел к нему навстречу, делая рукою жест, который означал, что доклады ваться не надо, потому что все равно Левин спутается и все кончится, как всегда, добродушно-сконфуженней улыбкой и беспомощным извинением. Но Александр Маркович на этот раз нисколько не запутался и договорил все до конца, подготовив себя мысленно к тому, чтобы ни в коем случае не казаться генералу жалким и достойным снисхождения по болезни. -- Однако вы выглядите не слишком важно,-- сказал командующий, когда они сели, --но, с другой стороны, не так чтобы уж очень. Мне доктор Харламов звонил, говорил -- язва, и режим, дескать, вам требуется. Ну, слушаю вас, докладывайте. Да нет, сидите же, сидите, эк в вас военная косточка разыгралась... И, мгновенно улыбнувшись, он тотчас же, едва Левин начал говорить, сделал совершенно серьезное лицо. Но вдруг перебил: -- Особо хотим вас поблагодарить за лейтенанта Ватрушкина. Мне сообщили, что его выздоровление -- целиком ваше дело. Продолжайте, пожалуйста. И стал ходить по кабинету, покуда Александр Маркович говорил. -- Значит, не считаете необходимым ехать? -- спросил он, когда ему показалось, что подполковник кончил докладывать. -- Но советую подумать. Вот давеча не поехали, а болезнь ваша себя и показала. Да и для общего самочувствия хорошо -- Москва, знакомые, в театр бы сходили, ну и семью бы навестили... Левин слегка было приподнял голову, чтобы сказать, что у него никакой семьи нет, но промолчал, так как это могло показаться бьющим на жалость. -- Так, -- заключил командующий, -- ясно. Теперь второй вопрос: что слышно насчет вашего костюма? Левин протирал очки платком. Он ждал этого вопроса, но ответил не сразу. -- Недовольны? -- спросил командующий. -- Нет, в общем костюм приличный, -- сказал Александр Маркович. -- С моей точки зрения, в нем все хорошо, но вот Федор Тимофеевич... -- Это кто же Федор Тимофеевич? -- А Курочка Федор Тимофеевич... -- Так-так. Ну и что же Федор Тимофеевич? -- Ему чем-то костюм не нравится. Он еще не может сформулировать свои требования, но я ясно вижу, что он костюмом недоволен... Командующий усмехнулся. -- Может сформулировать, -- сказал он, -- отлично может. Не формулирует, потому что вас жалеет. Перед отъездом, когда он у меня был, мы тут с начальником штаба задали ему один вопрос, -- расстроили его. Да что же поделаешь -- пришлось. Он нам тогда и сказал: "Я, дескать, инженер-майор Курочка, перенесу, а вот подполковник Левин, тот очень переживать будет". Александр Маркович молчал. -- Да вы не расстраивайтесь, костюм ваш вещь хорошая, полезная, только вот скажите мне, что произойдет со мною, например, если я из самолета выброшусь раненым и упаду лицом вниз? А? Без сознания и лицом вниз, в воду? Ну-ка? Левин хотел ответить, но не нашелся, и только поморгал. Он действительно расстроился. -- Ведь и в тарелке с водой можно захлебнуться, -- сказал командующий. -- Что наука говорит? Наука говорит, что и в луже утонуть можно, если человек не в силах себя заставить подняться. Так? -- Так, -- грустно согласился Левин. -- Вот видите, и вы говорите -- так, -- кивнул командующий, -- а если так, значит эту часть надобно тоже продумать серьезно, "провентилировать", как выражается наш начальник штаба. Александр Маркович подавленно молчал. -- Впрочем, это не значит, что костюм плох, -- продолжал командующий, -- это только значит, что он не закончен. Надо работу над ним продолжать, но с учетом этого непременного требования. Согласны? -- Так ведь это еще нужно изобрести, -- сказал Левин, -- а я без Курочки ничего не могу делать. Я не изобретаю, изобретает он, я только помогаю ему, так сказать, в специальной области. Не знаю, как теперь быть. Испытания мы назначили с Шереметом. Командующий коротко и невесело улыбнулся. -- Это, конечно, большое дело, -- сказал он. -- Сам Шеремет прибыл, огромное событие. -- Помолчал и добавил:-- Испытания вы проводите, ясно? И проводите с полной строгостью и требовательностью, оставив в стороне один только вопрос. Вопрос этот Курочка добьет до конца, мы его хорошо знаем. Все ясно? -- Все, -- повеселев, ответил Левин. -- Перехожу к третьему вопросу, -- сказал командующий, -- он находится в некоторой связи со вторым. Что за птица Шеремет? Только попрошу вас, товарищ подполковник, отвечая мне, помнить, что каждый человек, занимающий нынче должность, не соответствующую его рабочим качествам, не просто бесполезен, хуже -- вреден. С этой точки зрения давайте и будем оценивать нашего Шеремета. Отметем, знаете ли, цеховщину, либерализм, даже дружеские отношения, -- вы с ним, кажется, приятели? Он мне это давал понять... Левин внимательно посмотрел на командующего и ответил, не торопясь и подыскивая наиболее точные слова: -- Ну... приятели мы относительные... Что же касается до работы -- то работать с ним, с Шереметом, и трудно и неинтересно. Так думаю не я один, так думают очень многие. Впрочем, он имеет и свои несомненные достоинства, которые невозможно отрицать. -- Какие? -- с интересом спросил командующий. -- Он энергичен... напорист... умеет добиваться того, что ему нужно... -- Ему или нам? Учтите -- это разница. Александр Маркович подумал и согласился, что это, действительно, разница. Но достоинства у Шеремета, несомненно, имеются. -- В числе этих достоинств, например, хамское отношение к таким работникам, как Варварушкина?-- неприязненно спросил командующий. -- Так? Это ведь на нее он топал ногами, выясняя историю с баней. Впрочем, это вы лучше знаете... -- Знать-то знаю, -- ответил Левин, -- но, видимо, есть и у нас начальники, которым нравится, когда им специально подготавливают баню. Шеремет не дурак и знает, на кого работает. Вот в чем загвоздка. Да что баня, товарищ командующий. Баня -- пустячок, но символический. Я с Шереметом на эту тему имел беседу, как вам, впрочем, известно. Есть вещи похуже... -- Есть! -- сдвинув брови и поигрывая карандашом, произнес командующий. -- Есть, товарищ доктор, и мы с ними боремся. Только не так это просто. Но сейчас мы с вами говорим о потатчике всей этой холуйской мерзости-- о Шеремете. Так вот, что нам с ним персонально делать? -- А -- выгнать! -- кротко улыбаясь, ответил Левин. -- Выгнать, и дело с концом. Я бы выгнал. Впрочем, может быть, это слишком сильно сказано. На аптечных склянках делают наклейки: "Перед употреблением взбалтывать". Если Шеремета взболтнуть, то есть взболтать. .. Командующий курил, слегка отворотясь. И опять Александр Маркович заметил, как обрюзг и постарел генерал и какая печать усталости лежит на всем его облике-- и на выражении лица, и на опущенных плечах, и на повисшей вдоль тела руке. -- Незачем взбалтывать, -- сказал он сухо, -- человек на пятом десятке должен сам понимать что к чему. Впрочем, мы разберемся. А сейчас приглашаю вас в салон ужинать, там займемся прочими нашими делами. Своей твердой, чеканной походкой он пошел вперед, что-то коротко, почти одним словом приказал вскочившему адъютанту и с маху отворил дверь в салон, по которому размеренным шагом, негромко насвистывая, прогуливался генерал Петров -- высокий, в чеплашке и серых замшевых перчатках, которые он, так же как и чеплашку, никогда не снимал, потому что был тяжело изувечен и не считал возможным, как он выражался, "портить аппетит здоровым людям". И лицо его тоже было изуродовано так, что никто теперь не верил, будто нынешний заместитель командующего по политчасти генерал Петров был когда-то замечательно красивым летчиком. Сохранились на лице Петрова только прежние глаза, такие веселые, всегда такие полные дружелюбно-иронического блеска, что люди, которые впервые его видели, не сразу замечали и рубцы, и шрамы, и бурую кожу -- все то, что много лет тому назад наделало пламя в кабине истребителя над Гвадалахарой. Впрочем, про Гвадалахару знали очень немногие: Петров, посмеиваясь, объяснял, что у него взорвался примус и испортил ему всю красоту. -- А говорили, что вы при смерти, -- сказал он, пожимая руку Левину, -- вовсе не при смерти, только похудели немного. Ничего, отвоюемся -- поедете в Сочи. Вы ведь любите Сочи, часто туда раньше ездили? И он раскатисто засмеялся, откинувшись на стуле и тряся головой. Все в ВВС помнили, как Александр Маркович ездил в Сочи. -- Не поедет Левин в Сочи, -- сказал командующий,-- ему теперь надо язву лечить, это в Железноводске, что ли, или в Кисловодске? Налить вам водки, подполковник? Я знал одного язвенника, так он только чистым спиртом лечился, говорил -- прижигания очень полезны. Что вам можно? Сыру можно? Трески жареной желаете? -- Нет, благодарю вас, -- сказал Левин, -- я лучше чаю выпью с сухариком. Мне это всего полезнее покуда. .. Подавальщица салона Зина одобрительно взглянула на подполковника. Ей очень нравилось, когда гости командующего не накидывались по-хамски на закуски. Надо же понимать, что в салоне тоже норма и на всех этих прожорливых летчиков никогда не напасешься. Вот давеча был тут майор Михайлов -- подвинул к себе сыр гаудэ и съел сразу четыреста граммов. А этот подполковник пьет себе чаек и кушает корочки -- сразу видно, что доктор и умеет себя держать. За едой говорили о спасательном самолете. Левин даже нарисовал чертежик -- как все должно быть оборудовано, и отдельно, покрупнее, изобразил автоматический трос, предложенный Курочкой. За этот трос должны хвататься утопающие. -- А что? Остроумно, право, остроумно, -- сильно жуя крепкими зубами над ухом Левина, сказал Петров. -- Ах, голова у Курочки, Василий Мефодиевич, удивительная голова. Тут что же, шарикоподшипники, что ли, подполковник? Левин не знал и ответил, что не знает. -- Он нам так и немца-летчика доставит, -- сказал командующий, -- немец-то за трос первым схватится, еще нашего оттолкнет. Привезете немца, доктор? Или это нынче негуманно с точки зрения международного Красного Креста? Нынче что-то там сломалось вовсе в этом Красном Кресте, ничего не понять, верно ведь? -- Верно, -- улыбаясь, ответил Левин. Зина принесла ему с кухни свежих сухариков, и он грыз их еще молодыми, ровными, белыми зубами. А командующий и Петров говорили о том человеке, который должен управлять будущим спасательным воздушным кораблем. -- Вы о ком-нибудь персонально думали? -- спросил командующий. -- Курочка ведь тоже знает ваших людей. Толковали с ним? Левин ответил, что они с Курочкой не раз обсуждали кандидатуру Боброва и что пришли к выводу -- плохой пилот погубит идею, идея будет дискредитирована. И, размахивая в воздухе карандашом, принялся объяснять, каким, с его точки зрения, будет хорошее начало. Объяснял он долго и подробно, и по тому, как он остаавливался на случайностях, возможных в таком деле, было видно, сколько вложено в эту идею сил и труда. Командующий и Петров слушали молча, не перебивая. В стаканах остывал чай. Пощелкивало в радиаторах парового отопления. Несколько раз входил и что-то докладывал на ухо командующему оперативный дежурный. Василий Мефодиевич кивал головой, задумчиво соглашаясь, помешивал ложечкой остывший чай. Петров курил. Зина, стоя на своем всегдашнем месте у самоварного столика, тоже слушала Левина и от усталости за день то и дело засыпала. Во сне она видела огромный самолет над студеным морем, видела, как в самолете сидят доктора в халатах с инструментами, как эти доктора смотрят в окна и вдруг самолет опускается, опускается и садится на быстро бегущие волны. И из самолета выходит какая-то веревка, веревка волочится за ним по волнам, В пилот в это время кричит в трубу, потому что воют моторы и шумит море и совершенно ничего не слышно. А летчик в капке, обожженный и раненый, как когда-то генерал Петров, из последних сил плывет к самолету. В небе же в это время продолжается сражение, сражаются друг с другом наши и фашистские самолеты, и вдруг один немец увидел нашу спасательную машину. Обрадовавшись, он камнем ринулся вниз, но не тут-то было! -- Не тут-то было! -- сказал Александр Маркович,-- Вот вам наше вооружение. И вот вам сила огня и пулеметного и пушечного, впрочем, это, разумеется, приблизительно, я тут не совсем уверен... -- Боюсь, что вы путаете, -- сказал командующий, -- не поднять вам такое вооружение. Да и какой смысл? Мы нам лучше истребителей будем давать с дополните льными бачками... -- Но это же не очень важно -- путаю я или нет. Важно то, что покуда я или другой военврач оказывает помощь спасенному из воды, машина готовится к взлету. И вот, пожалуйста, мы стартуем и ложимся на обратный курс. В случае если мы получаем сообщение еще о таких! происшествиях, мы возвращаемся и производим посадку вновь, но на положении первых спасенных это никак не отражается. Спасенные уже находятся в условиях, близких к стационарным. Первая помощь любого типа ими уже получена. Обогревание и прочие процедуры, выполненные квалифицированным персоналом, закончены. Как я себе представляю, состояние нервного подъема уже покинуло спасенных, они спят сладким сном, обстоятельства дальнейшего рейса им неизвестны и непонятны... -- Зинаида, чаю! -- сказал командующий. -- И мне, Зинуша, -- попросил Петров. Зина, покачиваясь спросонья, принесла горячего чаю. Командующий посмотрел на нее и засмеялся. -- Смотрите, спит! -- сказал он. -- Как пехотинец на марше. И, повернувшись всем туловищем к Левину, сказал все еще веселым и звонким голосом: -- Ну, что ж, одобрим, Петров? А? На мой взгляд, отличная идея. И если все пойдет благополучно, создателей самолета от имени нашего Советского правительства наградим, а? Наградим, Петров? Как ты считаешь? Петров молча улыбался глазами. -- Создателей наградим, -- уже серьезно и даже раздраженно повторил командующий, -- ну, а тех, которые мешали, не помогали, разных там Шереметов, тех накажем. Понимаете, подполковник? Сурово накажем, чтобы работать не мешали. Потом они оба проводили его до приемной и долго еще, стоя, разговаривали о спасательном самолете. Тут же в стороне, вытянувшись, стоял вызванный к командующему Шеремет. И Левин спиною чувствовал, как выглядит Шеремет, каким привычно восторженным взглядом он смотрит на командующего и какой он весь образцово-показательный в своем роскошном кителе, в наутюженных брюках, в начищенных до зеркального глянца ботинках. -- Ну, добро, -- сказал командующий, -- вопрос о Боброве мы завтра же окончательно решим с начальником штаба. До свиданья, подполковник. Рад, что заглянули. Вдвоем с Петровым он ушел к себе в кабинет, адъютант нырнул туда же, и тотчас Шеремет спросил: -- Зачем меня вызывают? -- Не знаю, -- сказал Левин. -- Но обо мне была речь? -- Была. -- И что же? -- Я изложил свое мнение, -- сказал Левин. -- Оно сводится к тому, что вы плохой работник. Впрочем, я это говорил вам в глаза. Шеремет сжал губы. Выражение бравой независимости и старательности сменилось выражением, которого Левин раньше никогда не видел на лице Шеремета: тупой страх как бы оледенил лицо начсана. -- Вас, наверное, снимут с должности, -- сказал Левин, -- и это будет хорошо нам всем. И санитаркам, и сестрам, и докторицам, и докторам. Мы устали от вас и от шума, который вы производите. До свиданья. Дорогая Наталия Федоровна! Сейчас довольно поздно, но мне что-то не спится. Был я у своего начальства и порадовался на человеческие качества некоторых товарищей. Мне, как Вам известно, много лет, и повидал я в жизни разного -- худого, разумеется, куда больше, нежели хорошего, и, может быть, поэтому настоящие люди, люди нашего времени, чистота их и благородство неустанно вызывают во мне восхищение и желание быть не хуже, чем они. Простите меня за несколько выспренний слог, я вообще нынче что-то пребываю в чувствительном состоянии, наверное это от лежания и от ничегонеделания. Лежа в своей шестой палате, дочитал "Палату No 6" А. П. Чехова. И, боже мой, как это опять перевернуло мне душу, как почувствовал я разницу между тем временем и нынешним, между тем государственным устройством и нашим. Та палата No 6 была реальной повседневностью, нормой, а нынче ведь нас бы за это судили, и как еще судили, не говоря о том, что Андрей Ефимович не смог бы прожить и месяца среди нас. Кстати, чеховская палата N" 6 существует и на моей памяти -- я в шестнадцатом году видел буквально такую больницу и местечке Большие Гусищи. Помните, у Чехова: "В отчетном году было обмануто 12.000 человек; все больничное дело, как и 20 лет назад, построено на воровстве, дрязгах, сплетнях, кумовстве, на грубом шарлатанстве, и больница по-прежнему представляет из себя учреждение безнравственное из высшей степени вредное для здоровья жителей". Так думает Андрей Ефимович о своей больнице, и думает совершенно справедливо. Можем ли мы сейчас представить себе хоть одного врача, который бы на мгновение так подумал о своей деятельности? Нет, это решительно невозможно, немыслимо. Невыносимо грустно было читать. Помните? "Пришли мужики, взяли его за руки и за ноги и отнесли в часовню. Там он лежал на столе с открытыми глазами, и луна освещала его". Стоит ли так жить? Нет, так немыслимо, невозможно жить. И умирать так нельзя. Впрочем, нам еще рано об этом размышлять,.Нам дела еще много осталось. Кстати, я совершенно потрясен: ваш Виктор женится? Выходит, мы уже старые люди? Будьте здоровы и не скучайте. О Н. И. опять слышал-- делает удивительные дела. Впрочем, я не удивляюсь -- я всегда верил в его характер, в его талант. Ваш А. Левин 12 Пока все проходило благополучно. Командующий спрашивал, Шеремет отвечал. Почему же и не спрашивать командующему, это его право. И, ободрившись, Шеремет пустился в рассуждения. Он даже рассказал анекдот к случаю. У него всегда были анекдоты к случаю, он тщательно их собирал и никогда не забывал. Но ни командующий, ни Петров не улыбнулись. Это Шеремету не понравилось. -- Да, вот еще что, полковник! -- сказал командующий и помолчал, как бы собираясь с мыслями. Шеремет изобразил на своем широком лице внимание и заинтересованность. -- Давеча был я в бане! "Начинается",-- подумал Шеремет. И тотчас же лицо его приняло покорное и виноватое выражение. -- Черт знает что вы там устроили, -- говорил командующий, холодно и зло глядя в подбородок Шеремету. -- Бумажные цветы понаставили, ковер из Дома флота притащили, одеяла из госпиталя, простыни, квас сварен из казенных сухарей. И, говорят, баню для командного состава закрыли на два часа раньше. Верно это? -- Так точно, виноват, -- сказал Шеремет. -- Стыдно, полковник, стыдно, -- вставая с места, брезгливо, почти с отвращением сказал командующий, -- стыдно и подло. При слове "подло" Шеремет порозовел от страха. Он стоял по стойке "смирно" -- руки по швам, живот втянут, подбородок вперед, покорное и виноватое лицо, но сейчас это ничему не помогало. Сейчас заговорил Петров. Петров ходил за спиною Шеремета и говорил негромко, совершенно не стесняясь в выражениях. -- Вы чужой человек в авиации, -- вдруг сказал Петров, -- понимаете? Вот Левин не летчик и не техник, однако он свой человек в нашей семье, а вы только едок -- вы с ложкой, когда мы с сошкой. "Повернуться к нему или не повернуться? -- думал Шеремет. -- Если я повернусь к нему, то буду спиной к командующему. А если не повернусь, тоже будет плохо, Э, да что там, все равно хуже не бывает". -- Почему вы так топали ногами на Варварушкину? -- спросил командующий. -- И насчет бани доложите подробно, для чего это вы все затеяли! -- сказал Петров. Вопросы посыпались на него градом. Он не успевал отвечать. И каждый его ответ сопровождался репликами, от которых у него подкашивались ноги. Он уже не понимал, кто бросает эти уничтожающие реплики, он только поводил своей большой головой, и тупой, тяжелый страх все больше и больше сковывал его жирное тело. "Надо молчать,---решил он, -- пусть будет что будет. Надо молчать и надо бояться. Начальство любит, чтобы его боялись". По и здесь он ошибся: это он любил, чтобы его боялись, чтобы хоть немножко трепетали, входя к нему в кабинет, а они - ни командующий, ни Петров -- терпеть не могли испуганных подчиненных. Одно дело, если человек осознал свою неправоту, понял, что ошибся, совсем другое дело, если он просто боится. И так как Шеремет боялся -- он стал им обоим неприятен. Поэтому, переглянувшись, они оба сурово помолчали, и погодя командующий сказал Шеремету, что тот может быть свободен. -- Есть! -- ответил Шеремет. - Доложите начсанупру флота, -- сказал командующий, -- что я накладываю на вас взыскание и прошу генерала мне позвонить, как только он прибудет из города. -- Есть! -- повторил Шеремет, еще не понимая сути слов командующего, но уже чувствуя на спине холодок и все еще не уходя. -- Так вот -- можете быть свободным! -- еще раз произнес командующий и кивнул. Петров тоже кивнул и отвернулся. "Плохо!--подумал Шеремет. -- Но не слишком. Могло быть хуже. Впрочем, ничего особенного: маленько перестарался, но ведь я хотел сделать как лучше. Ну что же -- ошибся: если бы я был командующим, мне бы лично нравилось, что мне так подготовили баню. Должен же быт командующего, отношение к нему, чуткость, -- должно же это все отличаться от того, как мы все относимся к рядовым летчикам. Ах, глупость какая, надо же так не угадать..." Из кабинета он вышел еще бодрясь, но на лестнице вдруг совсем испугался -- до того, что заныло под ложечкой: "Накладываю взыскание, пусть позвонит генерал!" Для чего звонить генералу? Для какого-то особого разговора? Для секретного? Может быть, они еще чего-нибудь проведали? И ему вдруг припомнился недавний и громкий скандал в терапевтическом отделении госпиталя, когда он, Шеремет, приказал очистить палату для заболевшего гриппом нужного и полезного майора из интендантства. Вспомнился капитан-фронтовик, пожилой человек, в прошлом директор сельской школы, заболевший на переднем крае острым суставным ревматизмом, и вспомнились все те слова, которые произнес тогда этот капитан. Капитан был прав во всем, но Шеремет страшно обиделся, потому что решил для себя (так было.удобнее), что интендантский майор нужен вовсе не ему самому лично, а нужен госпиталям. В какой-то мере это было верно, но только в малой мере, и теперь Шеремету показалось, что и командующий и Петров знают все то, что тогда сказал капитан. Так как сам Шеремет вечерами, на досуге не раз занимался писанием рапортов и докладных записок, попахивающих доносами, то и про других людей он всегда думал, что они тайно пишут "на него". И теперь.он твердо решил, что на него "много написано писанины" и что он пропал. Конечно, пишут все -- Левин, и этот капитан, и Варварушкина, и разные другие, нe все ли равно кто, когда теперь все вдруг зашаталось, завтрашний день стал сомнительным, а о послезавтрашнем не стоит даже и думать. Произошло нечто ужасное, остановить ничего немыслимо, начсан полковник Шеремет сейчас, может быть, вовсе и не начсан и даже не полковник, он --просто Шеремет, а просто Шеремет, без звания и должности, -- это пар, ноль, ничто. Разумеется, он -- врач, но кого он лечил в последний раз и когда, кто знает врача Шеремета? Никто. Его знали как начальника врачей -- вот и все, как заведующего, и иногда он еще читал лекции -- он ведь хороший общественник и лекции читал недурно, -- что-то о гигиене на производстве, об охране материнства и младенчества... Но какое это имеет теперь значение? Раскуривая на ветру папиросу, он вдруг заметил, что его большие, крепкие руки дрожат. И вкус папиросы -- хорошей, высшего сорта папиросы --показался ему неприятным, словно попахивало горелой тряпкой. Возле госпиталя он встретил Баркана и обрадовался ему. Левин был врагом Баркана, и Левин был врагом Шеремета. Сейчас Шеремет обязан был объединить вокруг себя всех недругов Александра Марковича. Левин погубил Шеремета и несомненно готовился к тому, чтобы погубить Баркана. И, стараясь говорить спокойно, даже несколько иронически, Шеремет поведал Баркану всю историю про баню и про то, что сказали командующий и Петров. -- Это все? -- жестко спросил Баркан. -- Все! -- ответил Шеремет. -- Плохо!--произнес Баркан. -- Что, собственно, плохо? -- Скверная история! -- неприязненным голосом произнес Баркан.--Я не поклонник Левина, но вы попали в скверную историю. Левин тяжелый человек, но, знаете, я не могу вам выразить сочувствия, товарищ полковник. .. Он помолчал и коротко вздохнул: --: Может быть потому, что у меня тоже тяжелый характер? Потом, козырнув, скрылся в темноте. А Шеремет шагал к себе и думал: "Блокируется! Понимает, что Шеремет уже не Шеремет. То есть Шеремет еще Шеремет, но он уже не полковник Шеремет, не прежний Шеремет..." 13 -- Вчера командующий мне поднес пилюльку, -- сказал Левин. -- Как вам не стыдно, Федор Тимофеевич. Неужели вы думаете, что я ребенок, играющий в игрушку? Наша затея серьезное дело, и я это хорошо понимаю. Курочка молчал и улыбался, с удовольствием глядя на Левина. Он любил сидеть в тепле левинской ординаторской, любил слушать, как ворчит доктор, любил попить у него некрепкого чаю с сухариком. Сам того не зная, он любил Александра Марковича. -- Что же будет с сегодняшним испытанием? -- Будем испытывать, -- сказал Курочка. --Денег испытания не стоят, риску тоже нет, почему же нам не довести испытания костюма в его нынешнем состоянии до конца? Командующий, во всяком случае, считает испытания полезными. Ну, а потом подумаем. Вы несогласны? Пришел Дорош, потом явился Калугин, через несколько минут после него -- Шеремет. Начсан был несколько бледен и говорил томным голосом. С Левиным он поздоровался демонстративно вежливо, но с некоторым оттенком официальности. Усевшись на диван, он стал напевать едва слышно, чтобы они не думали, что с ним все кончено. "В крайнем случае мне угрожает склад, -- думал он, напевая из "Риголетто". -- Это, конечно, очень неприятно, это значит -- я погорел, но зато должность тихая, и если вести себя прилично, то хуже не будет. А оттуда я напишу е м у". Про этого человека он всегда думал как бы курсивом. Когда-то Шеремет угодил этому деятелю и начальнику и с тех пор держал его "про запас", никогда не тревожа пустяками, а пописывая изредка бодрые письма и оказывая маленькие, но симпатичные знаки внимания его супруге и его семье, находящимся в эвакуации. И от него он получал иногда короткие писульки, написанные чуть свысока, но все же дружеские и, как думал сам Шеремет, "теплые". Вот этот он и должен был впоследствии, не сразу, но обязательно помочь Шеремету, -- конечно, не здесь, а где-нибудь в другом месте, там, где шереметовская расторопность и услужливость будут оценены по достоинству. Ночью, вспомнив о н е м, Шеремет твердо решил держаться бодрее. И нынче он опять подумал, что не все еще окончательно потеряно, что грустить на виду у всех нет причин и что нынче же он напишет жизнерадостное фронтовое письмо ему и его семейству. А подумав так, он тотчас же энергично втиснулся в общий разговор Дороша, Левина, Курочки и Калугина. * * * -- Ну не везет же нам с погодами, -- сказал краснофлотец Ряблов. -- Покуда вы болели, товарищ подполковник, погоды были во! А поправились, опять море играет! Он подал руку Левину и перетащил его на корму, туда же перетащил Шеремета и Курочку. Дорош и Калугин сели на передние банки. "Сердце красавицы склонно к измене..." -- напевал Шеремет, глядя на серые пенные валы и на далекий силуэт эсминца. Потом он открыл портсигар, угощая офицеров толстыми папиросами. "И к перемене, -- напевал он, предлагая взглядом свои папиросы, -- и к перемене, как ветер мая". Папирос у него никто не взял, он зажег зажигалку-пистолет и прикурил, аппетитно причмокивая. Матросы подняли весла. Старшина вопросительно взглянул на Шеремета-- старшего в звании. -- Давай, давай, -- сказал Шеремет, -- давай, друже, побыстрее. Провернем эту формальность сегодня -- и обедать. С вас хороший обед нынче, товарищи костюмные конструкторы. Потом он похвалил костюм. Вышло даже так, что нынешние испытания вовсе не нужны, потому что всем известно, какое это замечательное достижение -- костюм. Курочка молча улыбался. Левин тоже вдруг улыбнулся и толкнул Федора Тимофеевича локтем в бок. -- К прежней вешке, товарищ подполковник? -- спросил старшина. Александр Маркович кивнул. Серые низкие тучи быстро бежали по небу. С визгом из-за скалы вынырнуло несколько чаек -- косо раскинув крылья, помчались за шлюпкой. Покуда шли к вешке и покуда заряжали Дорошу грелки и аварийный паек, -- стемнело. Весело показывая белые зубы, Дорош помахал комиссии рукою и прыгнул в волны, потом перевернулся на спину и закричал: -- Ну и штука! Великолепно, товарищи, замечательно! Давай за мной, я поплыву! -- Этот нас погоняет, -- усмехнулся Курочка и наклонился к воде, чтобы лучше видеть. Но ничего не увидел, кроме мерцающих волн да белой пены, что неслась по заливу. Шеремет курил и с деловым видом глядел на светящуюся стрелку хронометра. Время шло нестерпимо медленно. -- Э-ге-ге! -- кричал Дорош.-- Ищи меня, ребята! Э-ге-ге-ге! -- Право, не следует задерживаться, -- сказал Шеремет. -- Все ясно, люди сработали прекрасную вещь, о чем тут можно толковать! -- Салонные условия испытания, -- сказал Курочка.-- Залив, шлюпка идет. Надо думать об океане, о травмированном летчике, а не о детских игрушках вроде этой. И засмеялся злым тенорком. -- Но вода и тут имеет минусовую температуру,-- с недоумением ответил Калугин. -- Что же касается до травмированного летчика, то Дорош, если я не ошибаюсь, плывет сейчас с протезом. И вообще я не понимаю твоего тона, Федор Тимофеевич. .-- А я понимаю, -- сказал Левин. Курочка предложил выпить, и Калугин открыл фляжку с коньяком. Шеремет светил фонариком, покуда всем налили, и, сердито фыркая, выпил свой стаканчик. -- Э-ге-re-re! -- кричал Дорош. --Ищите меня, хлопцы, бо я далеко. Это ему казалось, что он далеко, па самом деле шлюпка шла за ним следом. И при свете сильного электрического фонаря все видели, как Дорош ест и даже пьет. Акт писали в госпитале, в ординаторской. Курочка, Калугин и Дорош сидели рядом на клеенчатом диване и пили чай стакан за стаканом. Шеремет расхаживал по комнате из конца в конец. -- Ну, так вот, -- сказал вдруг Курочка, -- я думаю, что резюмировать это надо в следующем духе... Он обвел всех веселым взглядом, подумал и заговорил медленно, подбирая слова: -- В таком духе, что испытания прошли удовлетворительно, что костюмчик в общем и целом, и так далее... но! Но! Вот тут-то и есть загвоздка. Но костюмчик не предусматривает случаев падения летчика в бессознательном состоянии лицом вниз, понимаете? В ординаторской стало очень тихо. Шеремет остановился. Зажигалка горела в его руке, он так и не закурил. -- А ведь падение лицом вниз вещь распространенная, не так ли? -- спросил Курочка. -- Поэтому предложить авторам костюмчика разработать и решить задачу автоматического поворота или поворачивания пострадавшего на спину в воде. Так? Ну-с, и покуда авторы эту вадачу не решат, дело полагать законсервированным. Шеремет наконец прикурил. -- Этим мы и закончим, -- сказал Курочка, -- но не навсегда, конечно, а только на нынешнем этапе. Вопросы есть? Вопросов не было. Александр Маркович молча писал, "...полагать законсервированным", -- написал он и поставил жирную точку. 14 Размеренно нажимая подошвой башмака на педаль умывальника, Александр Маркович мыл руки. Это было скучное занятие -- мыть руки перед операцией, он издавна приучал себя в это время думать на определенные темы и вот уже лет пятнадцать не замечал процесса мытья рук. Это был совершенно механический процесс -- сначала мыло и щетка, потом Верочка подавала йод, потом поливала руки Левина спиртом и сама говорила: "Готово". Если она не говорила этого слова, он еще десять минут мог держать свои большие ладони лодочкой. Верочка была как будильник с резким, трещащим голосом. -- Готово! -- сказала Верочка и открыла перед ним дверь. Он вошел в операционную, держа руки ладонями вперед, и, прищурившись, посмотрел на стол, на котором лежал Бобров. Лицо летчика было неподвижно, но глаза с сегодняшнего утра словно бы побелели и оттого потеряли прежнее выражение собранной и напряженной воли. Теперь Бобров уже не мог справиться с физическими страданиями, они были сильнее его, они одержали над ним победу. Капитан Варварушкина подала Левину рентгеновский снимок, но не в руки, а на свет, так, чтобы он мог все видеть еще раз, но ни до чего не дотрагиваться. Жуя губами, он рассмотрел все четыре снимка и подошел к столу. Брезгливое выражение появилось на его худом лице. Это означало, что ему трудно. Он все еще жевал губами, как старик, как его отец, когда он приехал к нему прощаться в больницу, -- отец умирал от рака. -- Скорее бы, товарищ начальник, утомился я,-- сказал Бобров сердито. Наверное, он не узнал Левина, потому что теперь у доктора был завязан рот и белая шапочка была надвинута на самые глаза, почти закрывая мохнатые брови. Внезапно он начал ругаться -- очень грубыми словами. Это случается с людьми, когда их наркотизируют. Потом Анжелика Августовна подала Левину скальпель. Верочка по его знаку спустила ниже рефлектор. Капитан Варварушкина изредка, ровным голосом сообщала, какой частоты и наполнения пульс. Минут через десять Левин сказал Анжелике: -- Надо меньше думать про завивку ваших кудрей и больше про дело. Надо соображать головою. Еще несколько погодя он крикнул: -- Что вы мне даете? Я вас посажу на гауптвахту! -- Я даю вам то, что нужно, -- басом ответила Анжелика Августовна. -- Я соображаю головой. -- Извините, -- сказал Левин. Опять сделалось тихо. Верочка подставила тазик. Туда с сухим стуком упал осколок. -- Оставьте ему на память, -- велел Левин и извлек длинными пальцами еще два осколка. Бобров дышал ровно, но с всхлипами. Варварушкина изредка привычным жестом гладила его по щеке. Верочка еще раз показала Левину снимки. Он долго вглядывался в них, держа руки перед собою, и наконец решился. В сущности, он решился уже давно, а сейчас он только подтвердил себе свое решение. Боброва повернули на столе. Все началось сначала. -- Продолжайте наркоз! -- сказал Александр Маркович. Через несколько минут он увидел почку. Осколок засел в ней глубоко, и с ним пришлось повозиться. Дважды у Левина делались мгновенные головокружения, но он справлялся с собою, и только на третий раз велел Верочке подать капли, приготовленные перед началом операции. Верочка оттянула повязку с его рта и вылила капли ему в горло. Операция длилась уже более часа. Даже Варварушкина стала тяжело дышать. Анжелика Августовна дважды роняла инструменты. Верочка вдруг шепотом сказала: "Боже ж мой, боже мой!" -- Кому не нравится, тот может убираться вон, -- сказал Левин. -- Или, может, тут есть слишком нервные люди? Никто ему не ответил. Никто даже не понял, что он сказал. Все знали -- подполковник болен, ему тяжело, операция сложная, если хочет -- пусть ругается любыми словами. Может быть, ему от этого легче. Прооперировав Боброва, он сел на табуретку и закрыл глаза. Большое поле с рожью и цветочками проплыло перед ним. Цветочки покачивались па ветру, рожь ложилась волнами, и тени бродили по ней. Левин открыл глаза. Анжелика стояла перед ним с градуированной мензуркой в руке. -- Это немножко спирту, -- сказала она.--Двадцать граммов. И тридцать граммов вишневого сиропу. Вам будет очень хорошо. Пожалуйста, Александр Маркович, будьте так добры! Маленькие круглые глазки Анжелики были печальны и полны сочувствия. Левин выпил и опять закрыл глаза. Теперь он увидел снег. Снег падал и падал, и цветочки покачивались в снегу. Это уже была чертовщина. -- Я полежу полчаса, -- сказал Левин. -- В ординаторской. Пусть мне принесут туда чаю и сухарик. Через полчаса позовите меня. И подготавливайте этих двух... этих двух молодых людей. Один -- резекция голеностопного сустава, а другой -- пальчики. Опять я не помню фамилии.. . Он виновато улыбнулся: -- Хороший, чуткий врач непременно знает фамилию и имя-отчество. Когда я был молодым, мне все это давалось легко, а теперь я помню только сущность дела, а остальное забываю. Наверное, меня пора выгонять вон... -- Ну что вы такое говорите! -- возмутилась Анжелика. -- То и говорю. Еще есть кто-нибудь на сегодня? Варварушкина молча кивнула головой. Да, еще один истребитель. Его только что привезли. Доктор Баркан считает, что надо оперировать. -- Хорошо, я посмотрю, -- сказал Левин. -- Проводите меня, пожалуйста, Верочка, меня тошнит, и эти отвратительные головокружения. Верочка взяла его под руку и повела к лестнице. Чтоб не выглядеть жалким, он надменно улыбался и по дороге сделал замечание двум санитаркам, разносившим обед. -- Сейчас вам чайку принесу и сухарики, вы себе пока отдыхайте, -- сказала Верочка, -- и до вас никого не пущу. Матроса с автоматом поставлю у двери. Александр Маркович лег. Закрывать глаза он боялся. Лукашевича вызывать уже поздно. Баркана как хирурга он толком не знал. Надо все делать самому. А тут эти проклятые цветочки перед глазами и поле, в котором растут злаки. Он никогда точно не отличал рожь от пшеницы. И цветы он тоже путал: разные там гортензии или левкои. Или еще хризантемы. Верочке он сказал: -- Принесите сюда шприц, моя дорогая, и ампулу с кофеином. Вот я выпью свой чай и полежу, а потом вы мне впрысните кофеинчику. Верочка принесла и то и другое и привела с собою капитана Варварушкину. Та спокойно села возле Левина на диван и теплыми пальцами взяла его запястье. Он смотрел на нее снизу вверх близорукими без очков глазами и тихо улыбался. -- И ничего смешного, товарищ подполковник, -- строго сказала Варварушкина. -- Я нахожу, что Шеремет был прав. Такое расходование самого себя по меньшей мере нерентабельно. Левин все еще улыбался. Дверь скрипнула, вошел Баркан. За ним просунулась Анжелика. -- Послушайте, убирайтесь все отсюда!--сказал Левин. -- Или человек не может немного отдохнуть? Даже странно, что вы еще не вызвали начальника госпиталя и замполита. Попив чаю с ложечки, он снял китель и засучил рукава сорочки. Анжелика взяла из рук Верочки шприц и ; сделала ему укол. Варварушкина подала ему очки. Баркан, заложив руки за спину, сердито глядел на Левина кофейными зрачками. -- Ну, можем идти, -- сказал Александр Маркович.-- Я отлично себя чувствую. Пойдемте, гвардейцы от медицины. Пойдемте, дети, вперед, и выше мы должны смотреть, вот как! Он открыл дверь и, напевая под нос "Отцвели уж давно хризантемы в саду", пошел по знакомому до мельчайших подробностей коридору к той палате, куда привезли раненого истребителя. Очки его блестели. Халат -- накрахмаленный и серебристый от глажения -- приятно похрустывал. В зубах Левин держал мундштук, и это придавало всему его облику выражение залихватской независимости. Кроме летчика-истребителя, только что привезли еще стрелка-радиста и двух молодых парней из команды аэродромного обслуживания -- они оба попали под бомбежку. Баркан работал у одного операционного стола, Левин у другого. И каким-то вторым зрением Александр Маркович видел, что Баркан действует уверенно, спокойно, сосредоточенно и умно. А Баркан чувствовал, что подполковник -следит за ним, -- и злился. Злился, еще не понимая, какому высокому чувству подчинена вся жизнь этого крикливого, скандального, неуживчивого человека. -- Если я не ошибаюсь, мне сейчас был учинен в некотором смысле экзамен? -- спросил в коридоре Баркан. -- Не говорите глупости! -- ответил Александр Маркович. После операций был еще вечерний обход и перевязки, на которых он присутствовал, сидя, по обыкновению, в углу на табуретке и покрикивая оттуда каркающим голосом. К ночи, съев свою манную кашу и омлет из яичного порошка, он велел себе поставить кресло в шестой палате, где лежали после операции Бобров и капитан-истребитель. Бобров не спал -- смотрел прямо перед собою еще мутным, не совсем понимающим взглядом. Истребитель стонал. Дежурная сестра поила его с ложечки водою. -- Дайте ему еще морфию, -- сказал Левин, -- а утром посмотрим. И принесите мне сюда сегодняшние газеты, я еще не читал. Там, у меня в кабинете на столе. Просидев еще часа два, он на всякий случай заглянул во все палаты и в коридоре прислушался к шепоту вахтенного краснофлотца. Тот сидел у телефона с "рцы" на рукаве бушлата и не то молился, не то произносил слова какого-то заклинания. -- Вы что шепчете, Жакомбай? -- спросил Левин. -- Шу-шу-шу? Что за шу-шу-шу? Краснофлотец встал, обдернул бушлат и улыбнулся доброй и сконфуженной улыбкой. -- Ну? -- еще раз спросил Левин. -- Разные слова учу, -- сказал Жакомбай.--Много слов есть красивых, а я не знаю, как говорить по-русски. Например: "интеллигенция советская", "интеллигент". В книжке написано. -- Ну и что же такое, например, "советский интеллигент"? -- спросил Левин. -- Например, вы, товарищ подполковник, есть советский интеллигент. Так мне сказала старший сержант, и так мы все понимаем. Казах теперь не улыбался, он смотрел на Левина серьезно. -- Вы есть советская интеллигенция, -- сказал Жакомбай, -- которая означает в вашем лице, что все свои научные знания и весь свой ум, который у вас имеется, вы до самой смерти отдаете для советских людей и ни с чем не считаетесь, как вы! И день, и ночь, и опять день, и идти не можешь, под руки ведут, и делаешь! Он внезапно перешел на "ты" и сразу заробел. Левин молчал. В тишине вдруг стало слышно, как щелкают ходики. -- Я был в морской пехоте -- боец, -- сказал Жакомбай, -- наше дело было -- граната, штык, автомат, до самой смерти бить их, когда они сами не понимают. А вы, товарищ подполковник... мы тоже про вас знаем. Извините меня. -- Ну, хорошо, спокойной ночи, Жакомбай, -- вздохнув, сказал Левин. -- Спать пора. И пошел к себе вниз -- по крутым и скользким, сбитым ступенькам. Дня через два, ночью, по своему обыкновению он наведался к Боброву. И сразу же услышал целый монолог, который ему показался бредом. -- От своей судьбы не уйдешь, -- говорил летчик, -- и как вы от меня, товарищ капитан, ни бежали, судьба нас вот где столкнула. Будьте ласковы, выслушайте до конца! Сначала я получил эту книжку сам лично у библиотекарши на Новой Земле. Она мне лично поверила и под честное слово дала. В Архангельске на Ягоднике эту книжечку под названием "Война и мир", в одном томе все части, у меня на денек взял капитан Лаптев, потом эта книжка была в Свердловске -- уже в транспортную авиацию попала. На Новой Земле я в библиотеке, конечно, за жулика считался. В Мурманске, на Мурмашах мне про эту книжку сказали, что ее некто Герой Советского Союза Плотников вместе с горящим самолетом оставил в Норвегии в районе Финмаркена... -- Вам не следует говорить, Бобров, -- сказал Левин, не совсем еще понимая, бредит летчик или нет. Но летчик не бредил. -- Я осторожненько, товарищ подполковник, -- сказал он. -- Но, честное слово, все нервы мне вымотали с этой книжкой. А товарищ капитан, как меня где увидит, так ходу. Давеча на аэродроме прямо как сквозь землю провалился. -- Никуда я не проваливался, -- обиженным тенором сказал капитан.---Зашел в капонир, а вас даже и не видел. -- И Финмаркен оказался ни при чем, -- продолжал Бобров, точно не слыша слов капитана, -- книжка там действительно сгорела, только "Петр Первый" Алексея Толстого. А библиотекарша Мария Сергеевна мне в открытке пишет, что ничего подобного она от меня никогда не ожидала. Теперь есть летчик один, Фоменко, он истребителям, оказывается, эту книгу отдал, когда они перелет к нам делали. Отдал? -- Ну, отдал, -- сердито ответил капитан. -- Мне отдал. -- Вот! -- уже задыхаясь от слабости, воскликнул Бобров. -- Вам отдал. А куда же вы, извините за нескромность, эту книгу дели? -- В Вологде какой-то черт у меня ее взял на час и не вернул, -- мрачно сказал капитан. -- Я как раз до того места дочитал, когда Долохов кричит, чтобы пленных не брали. Когда Петю Ростова убили. -- А мне неинтересно, до какого вы места дочитали,-- совсем ослабев, сказал Бобров, -- факт тот, что опять книжки нет. С чернильным пятном была на переплете? -- С чернильным! --грустно подтвердил капитан. Бобров замолчал и закрыл глаза. Многоуважаемый майор Наталия Федоровна! Сим напоминаю Вам, что ровно тридцать лет тому назад в этот самый день Вашего рождения один молодой доктор -- не будем сейчас называть его фамилию -- сделал Вам предложение. Это предложение Вы встретили грустной и насмешливой улыбкой. Вы заявили молодому влюбленному доктору, что Вам совершенно не в чем себя упрекнуть, так как Вы давно любите другого молодого доктора, которого зовут Николаем Ивановичем. Вы заявили также, что вам странно, как можно было всего этого не замечать. Потом Вы захохотали и смеялись до слез, влюбленный же в Вас молодой доктор выскочил из Вашей комнаты как ошпаренный и не появлялся у Вас ровно год. Двадцать девять лет тому назад молодой влюбленный доктор все-таки пришел к Вам и к Вашему молодому Николаю Ивановичу, который уже называл Вас Тата и спрашивал, куда девались его ночные туфли и кто взял со стола очень хороший, его любимый мягкий карандаш. .. Впрочем, это все вздор. Гораздо существеннее другое: проснувшись сегодня ночью и подумав о своей старости, я вдруг решил, что у меня есть семья и я вовсе не холостяк. У меня есть мой госпиталь, и в нем такие люди, у которых я тоже почти что могу спрашивать, где мои ночные туфли и мой прекрасный, главный, мягкий карандаш. Совершенно серьезно: госпиталь давным-давно перестал быть для меня только местом службы. Жизнь моя нынче до смешного неотделима от работы, и со страхом думаю я о старости и о том, что наступит день, когда я выйду "на покой", в общем уйду, чтобы более не возвращаться. Характер у меня плохой, и Вы должны быть счастливы, что не вышли за меня замуж. Давеча извинялся перед своей хирургической сестрой за to, что грубо на нее накричал. Скоро общефлотская конференция. Хотите знать, о чем я буду делать сообщение? Вот, пожалуйста: "О применении общего обезболивания при первичной хирургической обработке огнестрельных переломов бедра и голени". Удивились? Удивляйтесь, удивляйтесь! Вы еще более удивитесь, когда узнаете, что эту работу я начал еще в первые дни войны. Вот Вам! Ну, а как Ваши панариции? Все на том же месте? Пора, пора дальше двигаться, неловко столько времени на одном месте торчать. Будьте здоровы. Почему Николай Иванович не прислал мне свою последнюю статью? Я ее в чужих руках видел. Ваш Левин 15 Утром госпиталь осматривал генерал-майор медицинской службы Мордвинов -- начальник санитарного управления флота. Высокий, плечистый, с красивым открытым лицом, он быстро ходил по палатам, разговаривал с офицерами, просматривал истории болезней, заглянул в аптеку, в лабораторию, побывал на кухне, или, как тут положено было говорить, "на камбузе", потом велел собрать весь персонал левинского отделения и, глядя в .лицо Александру Марковичу блестящими черными добрыми глазами, поблагодарил Левина и его помощников за прекрасную работу и за образцовое состояние отделения. Подполковник ответил негромко и спокойно: -- Служим Советскому Союзу. --- Люблю бывать у вас, подполковник, -- говорил Мордвинов, широко шагая по дороге на пирс. -- Что-то есть в вашем отделении неуловимо правильное, особое, что-то характеристическое, чисто ваше. У других тоже неплохо бывает, и прекрасно даже бывает, и лучше, чем у вас, но не так. А у вас особый стиль. Настолько особый, что вот повар этот новенький, длинноносый такой, хоть он, наверное, и не плох, а видно -- не ваш. Камбуз-- чужой, не притерся еще к общему стилю. Вы несогласны? -- Не могу отыскать повара хорошего! -- угрюмо ответил Левин. -- Прислали -- и хоть плачь. .. -- Да, совсем из головы вон! -- вдруг воскликнул Мордвинов и, остановившись, повернулся к Левину всем корпусом. -- Что это вы, батенька, я слышал, сами собрались на спасательной машине работать? -- Считаю, товарищ генерал... -- Никуда вы летать не будете, что бы кто ни считал, -- очень тихо, но со служебным металлом в голосе перебил Мордвинов. -- Ясно вам, товарищ подполковник? И не бросайте на меня убийственных взглядов, я с вами говорю сейчас не как Мордвинов с Левиным, а как генерал с подполковником. И при-ка-зы-ваю никуда не летать... -- Ну уж один-то раз я слетаю, Сергей Петрович, -- бесстрашно и намеренно переходя на имя-отчество произнес Левин, -- один-то разок мне обязательно надо слетать. Потом военфельдшер будет, но несколько первых раз. .. -- Прошу уточнить формулировку -- первый раз или первые несколько раз. -- Первые разы, Сергей Петрович, потому что немыслимо. .. -- Вы полетите первый раз, один-единственный раз. И на этом разговор кончен. Ясно? -- Есть! -- сказал Левин, услышав в голосе Мордвинова ту нотку, которая означала, что разговор окончен. На пирсе, за будкой, среди пассажиров, ожидающих рейсового катера, сидел на чемодане Шеремет и делал вид, что читает газету: Левин почувствовал на себе его быстрый и недобрый взгляд. -- Уезжает, -- негромко произнес Мордвинов. -- Пришлось снять товарища. Вчера до трех часов пополуночи бил себя в грудь и произносил покаянные речи. Тяжелое было зрелище, скажу откровенно, даже жалко его стало... Он помолчал, потом легонько вздохнул: -- К сожалению, совсем избавиться от него немыслимо. Есть дружок-покровитель, и довольно, знаете ли, номенклатурно-руководящий. Нахлебаемся мы еще горя от товарища Шеремета и будем хлебать, покуда не переведутся у нас любители особо подготовленных бань... -- А разве такие у нас есть? -- не без ехидства спросил Левин. -- К сожалению -- водятся. -- Но единицы же? Мордвинов покосился на Левина умными глазами и спросил: -- Вы что меня разыгрываете? Потом пожал руку Левину и на прощанье напомнил! -- Апеллировать к нашему начальству, то есть непосредственно к командующему, не рекомендую. У нас с ним насчет полетов ваших на спасательной машине общая точка зрения. Так что ничего, кроме неприятностей, от жалобы на меня не наживете. Договорились? -- Договорились! -- согласился Александр Маркович. -- А военфельдшера я вам дам хорошего. У меня один такой есть на примете -- стоящий парень и разворотливый. .. Генерал легко взбежал по трапу на катер и помахал Левину рукой. У будки Александр Маркович почти столкнулся с Шереметом. -- Ну что, довольны? -- спросил полковник с недоброй усмешкой. -- Пожалуй что да!--ответил Левин. -- Хуже вас не пришлют нам начальника, вы и сами это знаете... 16 -- И еще пройдитесь! -- приказал Левин. -- Мускулатуру свободнее! Корчиться не надо! Я лучше знаю, как вам надо ходить! Прямее, прямее, не бойтесь, ничего не будет! Бобров прошелся прямее. Солнечные блики лежали на линолеуме под его ногами. Он старался ступать на них. -- Раз, два, три! Тут не тянет, в икре? Вот здесь, я спрашиваю, не тянет? Летчик сказал, что не тянет. Потом они сели друг против друга и покурили. Левин протирал очки, Бобров думал о чем-то, покусывая губы. -- Будешь, будешь летать, -- сказал Левин на "ты", -- не делай такой вид, что тебе твоя жизнь надоела и что ты не хочешь торговать пивом в киоске. Есть такая должность-- киоскер. Так вы, товарищ Бобров, не будете киоскером. Вы будете как-нибудь летчиком. Бобров смотрел на Левина исподлобья, недоверчиво и раздраженно. В самом деле, иногда Левин не мог не раздражать. Чего он дурака валяет? А Левин вдруг сказал грустно: -- Знаете, Бобров, мне иногда надоедает вас всех веселить и забавлять. И еще когда вы делаете такие непроницаемые лица. Посмотрите на него -- он грустит, и посмотрите на меня -- я веселюсь. Летчик улыбнулся кротко и виновато. -- А я ничего особенного, --сказал он, -- просто, знаете, скучно без самолета. Все наступать начнут, а я тут останусь. И главное, что сам виноват, вот что обидно. Не увидел, как он, собачий сын, из облака вышел. Надо же такую историю иметь. Хорошо, что вовсе не срубил,--плохой стрелок. Кабы мне такой случай, я бы сразу срубил. Нет, я б ему дал! И, как бы наверстывая потерянное в разговоре время, он стал быстро ходить по ординаторской из угла в угол. Потом остановился и осведомился: -- Вот история, да? А ведь мне командующий сказал: "Теперь пойдешь на машину к подполковнику Левину. На спасательном самолете поработаешь". Левин, стараясь сохранить равнодушие, промолчал. -- Так что вы теперь вроде мой начальник, -- сказал Бобров. -- Чем скорее подлечите, тем скорее летать с вами начну. Самолет-то готов? -- Разные доделки делают, -- сказал Левин,--так, ерунду. В общем, можно летать хоть завтра; И зашумел. -- Кто так ходит? Так ходить --все равно что лежать! Надо быстро ходить и аккуратно. Вот смотрите на меня. Вот я иду! Вся нога работает! Вся нога действует! Ничего не выключено! Ну-ка, сейчас же идите со мной! Дайте руку! Вот идут двое мужчин. Вот какая у них энергичная походка! Раз, два, три! Еще! Раз, два, три! Еще! Теперь быстро сядьте. В пояснице не болит? Нисколько? Сейчас вы отдохнете два часа и сегодня же начнете заниматься лечебной гимнастикой. Я к вам пришлю Верочку, это ее специальность. Проводив Боброва до палаты, он надел старый, истертый, рыжего цвета реглан и отправился вниз -- туда, где расчаленный тросами у самого ската на залив стоял огромный серый поплавковый самолет. Там, на ящике, покуривал Курочка и рядом с ним грелся, как большой кот на солнце, Калугин. Солнце здесь, за полярным кругом, еще вовсе не грело, но Калугин для самого себя делал такой вид, что греется, и даже ворчал, в том смысле, что нынче сильно припекает и не пойти ли в тень. -- Привет! -- сказал Александр Маркович.-- Как идут наши дела? Кстати, я думал насчет красного креста. Все-таки имеет смысл нарисовать. Знаете, на фюзеляже и на плоскостях... -- Вы считаете? -- спросил Калугин угрюмо и насмешливо. -- Я учился в Германии, -- сказал Александр Маркович, -- и немного знаю этот народ. Так невероятно, так дико себе представить... -- А вы не слишком задумывайтесь! -- по-прежнему угрюмо посоветовал Калугин. -- Сейчас не время задумываться. Всю эту сволочь, которая лезет к нам, надо бить беспощадно. Авось придут в себя... -- У меня был профессор-немец, -- грустно и негромко продолжал Левин. -- Патологоанатом. Светлый ум и... -- Вот для него вы и хотите налепить на самолет красный крест? -- перебил Калугин. -- Так он не увидит вашего креста. Потому что, если он порядочный человек, то сидит в концлагере и ждет, покуда мы его освободим.. . Во всяком случае, я лично не советую вам рассуждать насчет красного креста нынче... -- Да, да, это, конечно, так, -- согласился Левин и задумался, вспоминая своего патологоанатома. Все втроем они сидели и курили, щурясь на блестящую воду залива, и на далекие дымки кораблей, и на противоположный берег, слегка розовеющий своими снегами. -- Да, война-войнишка, -- сказал вдруг Калугин и опять замолчал. У него была такая манера: произнести одну, оторванную от всего фразу и опять надолго замолчать. А Курочка насвистывал. У него был удивительный слух и никакого голоса, но свистел он отлично -- тихо, едва слышно и необыкновенно мелодично, будто не человек свистит, а где-то далеко-далеко играет большой оркестр, и слышно не все, что он играет, а только самое главное, самое трогающее и самое нужное в эти мгновения. -- А потом все мы возьмем и умрем, -- опять сказал Калугин со злорадством в голосе. -- И тот, кто жил. как свинья, исчезнет навеки, как будто его и не было. -- А тот, кто жил человеком? -- осторожно и негромко спросил Левин. -- Надо, товарищи, надо жить по-человечески, -- опять сказал Калугин, не отвечая на вопрос Левина, -- а то вот этак и прочирикаешь. И опять надолго замолчал, угрюмым взглядом глядя на спокойные воды залива. -- Боброва к нам назначили на нашу машину, -- сказал Левин, -- скоро подлечится, и можно будет начинать работу. Он пилот первоклассный. Курочка с интересом посмотрел на Левина. Потом потянулся и, окликнув сержанта из аэродромной команды, пошел к самолету. Одевал Александра Марковича майор Воронков у себя в комнате. Тут же на стуле сидел Бобров и говорил, что ничего этого не нужно, что в машине тепло, отсеки отапливаются, а в унтах доктор не сможет работать. -- Еще парашют ему прицепите, -- сказал Бобров, когда майор надел на Левина желтую капку, -- чудак, ей-богу, человек. Все равно подполковник там все это скинет. -- Ну и пусть скидывает, а я делаю как положено, -- сказал Воронков сердито. -- Подполковник человек в годах, мало ли что может случиться. А капка не помешает. Машина стояла на воде, -- в окна комнатки Воронкова было видно ее огромное, китообразное, как казалось Левину, тело. Механики прогревали моторы. Из серой "санитарки" два незнакомых матроса носили тюки на катер, с катера их втаскивали в самолет. -- Одного оборудования таскаем, таскаем,-- сказал Бобров. -- Богадельня, а не самолет. Он считал своим долгом ворчать по поводу спасательного самолета и всячески критиковал все, что там делалось. -- Ты погляди, майор, -- сказал он Воронкову, -- ты погляди, сколько всего таскаем. Очень теперь легко будет в воду падать, если что случилось. Товарищ подполковник к каждому боевому самолету в сопровождение такое чудо-юдо назначит. Касторка там, клистир, все, что от науки положено. -- И очень неостроумно! -- сказал Левин. -- Тяжело шутите, товарищ Бобров. Он закурил папиросу и сел. Майор Воронков смотрел на него издали. -- Если не знать нашего подполковника, -- сказал Воронков, -- то можно подумать, что он какой-нибудь там отец русской авиации или там дедушка русского парашюта, верно? -- Дедушка, бабушка, -- пробурчал Левин, разглядывая себя в маленькое бритвенное зеркальце Воронкова. -- Мне лично кажется, что я как раз очень похож на бабушку. В моем возрасте вообще как-то так случается, что некоторые особи мужского пола становятся похожими не на дедушек, а на бабушек... -- Это как же? -- не понял Воронков. -- А очень просто. Впрочем, я шучу. Скажите, ожидается сегодня какая-нибудь операция? Воронков кивнул. -- Что ожидается? -- Воевать сегодня будем. Имеются такие сведения, товарищ подполковник, что немцы свою живую силу и технику погрузили на транспорты и угонять собрались из северных вод. А наша авиация постарается эти транспорты утопить. Ясно? -- Неужели эвакуируются? -- спросил Левин. -- А чего же им дожидаться? -- Туда бы с бомбочками подлетнуть, -- сказал Бобров, -- а мы вот летающую больницу построили. Вынем из воды товарища летчика в нашу больницу и сейчас ему температуру смерим. И анализы начнем делать. -- Вот видите, как он меня ненавидит, -- кивнул Левин на Боброва. -- Просыпается с чувством ненависти ко мне и засыпает с таким же чувством. И все потому, что на спасательный самолет назначен. -- А вы на него не обращайте внимания, -- посоветовал Воронков, -- или призовите к порядку. Разболтался парень. Ну и характер, конечно, кошмарный. Бобров, верно у тебя кошмарный характер? Александра Марковича слегка познабливало, и хотелось лечь, но сегодня ожидалась возможность вылета спасательной машины в первый рейс, и он не мог не полететь. Ждали долго -- часа два. Потом заглянул Калугин, вытер ветошью руки и рассказал, что будто бы разведчик Ведерников первым засек караван, но транспорты скрылись в фиорде и сейчас их не могут обнаружить. То, что караван был, это подтверждено снимками, Калугин сам видел снимки -- караван серьезный, вымпелов пятнадцать, если не считать кораблей охранения. -- Отыщется, -- сказал майор Воронков. -- Он теперь отстаиваться будет, --сердито сказал Бобров,-- я ихние повадки знаю. Как увидит, что разведчик повис, -- так под стенку в фиорде и там в тени отстаивается. Неделю может стоять. Калугин не согласился с пилотом. Нынче не те времена, чтобы отстаиваться. Фюрер небось приказал поскорее везти солдат в Германию, там тоже аврал, земля горит. Нет, сейчас они отстаиваться долго не будут. -- "Букет", "Букет", я -- "Ландыш", -- спокойно произнес голос из репродуктора. -- "Букет", я -- "Ландыш". Вижу корабли противника. Буду считать. Прием, прием! -- Это Паторжинский, -- сказал командующий Петрову,-- у него глаза похлестче всякого бинокля. Уже увидел. И стал жадно слушать. По лестнице быстро поднялся Зубов, повернул к себе микрофон и официальным голосом заговорил: -- "Ландыш", я --"Букет", "Ландыш", я -- "Букет", на тебя наводят истребителей противника, внимание, "Ландыш", внимание, прием, прием! -- Что там такое? -- спросил командующий. -- Перехват, -- сказал Зубов. -- Шесть "фокке" вышли на охоту. Дежурный, воды сюда пришлите напиться! Опять сделалось тихо. Только в репродукторе как бы кто-то дышал и даже, может быть, ругался. Потом вновь Паторжинский, назвав себя "Ландышем", заговорил: "Шесть транспортов противника и внушительный конвой". Он пересчитал их: "Четыре эсминца типа "маас", пять "охотников" и четыре тральщика". -- Давайте! -- сказал командующий, взглянув на ручные часы. -- Пора! -- Есть!--ответил Зубов. Петров стоял неподвижно, навалившись руками на балюстраду вышки. Телефонист соединил и подал трубку начштабу. -- В воздух, -- негромко сказал Зубов. -- Желаю удачи!-- И еще тише спросил: -- Полковник? Давайте! Зина принесла воды в графине и стаканы. Начштаба выпил залпом стакан, потом еще половину. И когда ставил стакан на поднос, в воздухе со стороны большого аэродрома завыли моторы. Командующий смотрел молча, подняв кверху бронзовое в лучах вечернего солнца лицо. Синие глаза его потемнели, маленькой ладонью он постукивал по балюстраде, точно барабанил костяшками пальцев. Потом, не глядя в микрофон, сказал: -- Шестой, убрать ногу! Ногу убрать, шестой! -- Та не убирается, ну шо ты будешь делать! -- ответил шестой отчаянным голосом. Командующий улыбнулся. -- Спокойно! -- сказал он в микрофон.--Спокойно, шестой! "Нога" наконец убралась. -- Волнуется, -- сказал Петров, -- это Ноздраченко, знаете? Крученый парень, испугался, что на посадку обратно пошлете! Командующий все смотрел вверх. После штурмовиков пошли бомбардировщики. Тяжелое гудение наполнило все небо, машины шли низко, над самой вышкой, точно прощаясь с командующим. Он снял фуражку, хотел положить ее на балюстраду, но промахнулся и положил мимо. Зина тотчас же подняла, отряхнула о коленку и положила на круглый столик. . Краснофлотец принес бланк с радиоперехватом: противник объявил тревогу на всем побережье. Эскадрильи группы "Викинг" и "Германия" уже пошли в воздух. С залива потянуло холодным ветром. В третьем перехвате было написано, что противник поднял в воздух всю группу "Норд". Одно за другим передавались сообщения с постов. Зубов сел на табуретку, вытянул ноги и замолчал. -- Нахожусь в районе цели, -- опять заговорил "Ландыш",-- конвой следует по своему маршруту. Имею незначительные повреждения, был обнаружен противником. Прием, прием! -- Если можете, оставайтесь в районе цели, -- сказал командующий в микрофон. -- Я -- "Букет". Вы слыщите меня, "Ландыш"? Оставайтесь в районе цели.,.. -- "Ландыш" слышит, -- ответил Паторжинский и покашлял. -- "Ландыш" понял. Опять наступила тишина. Зина громко дышала. Связист осторожно продувал трубки телефонов. Никто не говорил ни слова. И вдруг громкий, резкий, напряженный голос загремел из репродуктора: -- Вижу корабли противника! Вижу корабли противника! "Левкои", вперед, "Левкои", вперед! -- Это Сухаревич, -- сказал Петров,-- у него глотка болит, ангиной заболел, боялся, что никто не услышит. Вот тебе и не услышали. В репродукторе покашляло, потом Паторжинский сказал: -- "Букет", я -- "Ландыш". Наши самолеты вышли в атаку. Противник оказывает сопротивление. Противник оказывает серьезное сопротивление. Наши истребители над конвоем. Все нормально, идет большой воздушный бой. "Букет", я горю! "Букет", я загорелся! "Букет". .. Начштаба попил воды. Командующий насупившись смотрел на репродуктор. Репродуктор молчал. Потом чей-то грубый голос крикнул из репродуктора: -- Саша, атакуй верхнего! Саша, атакуй верхнего! И опять, как ни в чем не бывало, заговорил "Ландыш": -- "Букет", вы меня слышите? Вы меня слышите? Все нормально, я потух. "Букет", я -- "Ландыш". Вышли в атаку штурмовики. . . -- Вот мальчик, а? -- весь просияв, сказал командующий.-- Ну как это вам понравится: он потух! -- И сердито закричал в микрофон: -- "Ландыш", следовать на клумбу, "Ландыш", следовать на клумбу немедленно. Прием, прием! Теперь репродуктор говорил непрерывно. Сражение разворачивалось. 17 Это были голоса сражения, и Бобров слушал их жадно, почти не вникая в смысл происходящего, ничего не оценивая, думая лишь об одном: "Меня там нет. Они дерутся без меня. Они бьют врага, и погибают, и вновь бьют, а я здесь, и теперь я всегда буду здесь". Александр Маркович в унтах и в капке, в очках, сдвинутых на кончик носа, спросил у него что-то, он не взглянул на него и не ответил. Радист приглушил звук, -- он крикнул на него: "Чего ковыряетесь?" -- и радист исуганно отдернул руку от регулятора. Втроем, тесно сгрудившись головами, они стояли в душной радиорубке корабля и слушали голоса сражения, все шире разворачивающегося воздушного боя, голоса разведчиков, командиров больших машин, голоса штурмовиков, истребителей, слушали как на командном пункте и молча переглядывались. -- Хвост прикрой, -- сказал в эфире грубый голос. -- Не зевай, Иван Иванович! Потом спокойно, точно па земле, низкий голос произнес: -- Подтянуться, друзья, за мною пошли ходом... -- Торпедоносцы, -- прошептал Бобров. -- Плотников повел. А Плотников продолжал низким хрипловатым голосом: -- Не растягивайся, готовься, давай, друзья, давай, дорогие... -- У него на борту Курочка, -- сказал Бобров, -- оружие испытывает. -- Я -- "Ландыш", -- закричал разведчик, -- я "Ландыш". "Букет", я -- "Ландыш". "Маки" выходят в атаку. "Букет", "Букет", один корабль охранения взорвался. Ничего не вижу за клубами пара. "Букет", один корабль охранения взорвался. Больше его нету. Прием, прием! В это время в рубку просунулась голова майора Воронкова. Секунду он помолчал, потом сказал сердитым голосом: -- Ну, спасатели, давайте! Командир, слушай маршрут! Бобров повернулся к Воронкову. Рядом кто-то пробежал, мягко стуча унтами, и тотчас же заревели прогреваемые моторы. Левин, поправив очки, пролез к себе в санитарный отсек. Вода уже хлестала по иллюминатору, стекло сделалось матово-голубым, огромное тело корабля ровно и спокойно ибрировало. Военфельдшер Леднев отложил книжку и вопросительно поглядел на Левина. -- Шутки кончились, Гриша, -- сказал ему подполковник,-- сейчас вылетаем. И, словно подтверждая его слова, машина два раза сильно вздрогнула и медленно поползла в сторону от пирса по гладкой воде залива. В санитарном отсеке было жарко. Леднев снял меховушку и повесил ее на крюк. Вода грохотала под брюхом машины. Или, может быть, они уже были в воздухе? -- Все нормально,--сказал Левин, нечаянно подражая какому-то знакомому пилоту,-- все совершенно нормально. Если за штурвалом сидит Бобров, значит можно быть спокойным. Залив повернулся под крылом самолета, делающего вираж. Солнце ударило в иллюминатор. Голые скалы, кое-где поросшие красноватыми лишаями, пронеслись внизу, и вновь блеснуло море -- серое и злое, холодное военное море. Стрелок поднялся по низкому трапу, долго там отсмаркивался и резко повернул турельный пулемет. Навстречу, словно черточки, в бледно-розовом свете шли самолеты, возвращающиеся из боя, А может быть, это чужие? И стрелок еще два раза повернул пулемет, на всякий случай, -- бдительный с