Юрий Павлович Герман. Россия молодая. Книга 1 Исторический роман ----------------------------------------------------------------------- Ю.Герман. Россия молодая. Книга 1. Советский писатель, Ленинград, 1954. OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 5 июля 2003 года ----------------------------------------------------------------------- ОГЛАВЛЕНИЕ Пролог Часть первая В АРХАНГЕЛЬСК! Глава первая 1. Потешные 2. Вам строить корабли! 3. Дядюшка и Маша 4. В Посольском приказе 5. Морского дела старатели 6. Весной и летом 7. Бой 8. Недуг 9. Голубка и сокол Глава вторая 1. Монастырские служники 2. Не пойдешь за поручика! 3. Большой Иван 4. Свои люди 5. Бежим, кормщик! Глава третья 1. В кружале 2. Добрый почин 3. Снивин и Джеймс 4. Рыбацкая бабинька 5. Будет объявлена конфузия! 6. Людьми не торгуем! Глава четвертая 1. Где правда? 2. Бить нещадно, пока не закричит! 3. Бесстрашные они чрезмерно! 4. Кормщик и поручик 5. Потонул топор Глава пятая 1. Трудная беседа 2. Молодые 3. И чего смеемся? 4. Умница, разумница... Глава шестая 1. Молодой шхипер 2. С мыслей пошлин не берут! 3. Будет день, будет хлеб! 4. Разные есть ветры... 5. Первый салют Глава седьмая 1. Митенька Борисов 2. На иноземном корабле 3. Карта карте рознь 4. Рискованное поручение 5. "Веселый петушок" 6. Донос 7. Узники 8. Нашла коса на камень Глава восьмая 1. Всех изведут! 2. Вечера не хватило - от ночи откроили! 3. Первые матросы 4. Встретились 5. Трудное плавание 6. "Дружелюбно учаша" 7. Дышит море Глава девятая 1. На шанцах в караульной будке 2. Беда за бедой 3. Тайная беседа 4. Негоцианты российские 5. Трудно человеку жить! 6. Крутой разговор 7. Перед дальней дорогой Глава десятая 1. Попутного ветра вам, корабельщики! 2. Осенней ночью 3. Экспедиция в тундру 4. Полковник Снивин работает 5. Люди согнаны 6. Повеселее будто бы! 7. День за днем Глава одиннадцатая 1. Воры 2. Большое рукобитие 3. Быть войне! 4. Опять монастырь 5. Письмо 6. В море Часть вторая РОССИЙСКОМУ ФЛОТУ ВЫТЬ! Глава первая 1. Вновь в Архангельске 2. Много воды утекло 3. Здравствуй на все четыре ветра! 4. Совет 5. Придет время - ударим сполох! 6. Поболее бы нам таких офицеров! Глава вторая 1. Помирать собрались 2. Зачем человека убил? 3. В дальних землях 4. Целуйте шпагу, капитан Крыков! 5. В застенке 6. Хорошее и худое третья Глава третья 1. Тайный агент короля 2. Назови известные тебе имена! 3. Вами крайне недовольны! 4. Граф Пипер 5. Какая песня тебе не понравилась? 6. Королевский капеллан четвертая Глава четвертая 1. Король Карл XII 2. Его будут судить не слишком строго! 3. Казнь 4. Пусть уничтожат город! 5. Последняя неудача 6. Вы командуете эскадрой! 7. Скиллинг умер Глава пятая 1. В Москве 2. Новостей полон короб 3. За кофеем 4. У Петра Алексеевича 5. Далеко за полночь Глава шестая 1. Лекарь Лофтус 2. Никифор 3. Еще шпион! 4. Трудное житье 5. Нож метнули... 6. Недоросль мимоездом... Глава седьмая 1. Перед походом 2. Китоловы 3. Колыванец Якоб 4. Прощание со Стокгольмом 5. Фру Юленшерна 6. К походу 7. В городе Копенгагене 8. Во славу короля! Была та смутная пора, Когда Россия молодая, В бореньях силы напрягая, Мужала с гением Петра... Суровый был в науке славы Ей дан учитель: не один Урок нежданный и кровавый Задал ей шведский паладин. Но в искушеньях долгой кары, Перетерпев судеб удары, Окрепла Русь. Так тяжкий млат, Дробя стекло, кует булат. Пушкин Твердость в предприятиях, неутомимость в исполнении суть качества, отличающие народ российский. И если бы место было здесь на рассуждения, то бы показать можно было, что предприимчивость и ненарушимость в последовании предприятого есть и была первою причиною к успехам россиян: ибо при самой тяготе ига чужестранного сии качества в них не воздремали. О народ, к величию и славе рожденный, если они обращены в тебе будут на снискание всего того, что соделать может блаженство общественное! Радищев ПРОЛОГ Я видел море, я измерил Очами жадными его; Я силы духа моего Перед лицом его поверил. Полежаев Весной 1688 года, к Егорью-вешнему, что праздновался на Руси в конце апреля, двинские полые, разливные воды уже успели вынести весь речной лед в Белое море. Тотчас же задули ровные теплые ветры, разогнали низкие тучи, выглянуло солнце, заиграло на воде, на мокрых серебристых стволах берез, на куполах церкви Сретенья в Николо-Корельском монастыре, что издавна стоит над Никольским устьем Северной Двины. Под теплыми сырыми ветрами лопались березовые почки, наливались соками листы ивняка; двинские луга день ото дня все обильнее заливало густозелеными травами. На Иоанна Богослова, в погожее утро, прибрежной дорогой из монастыря в город Архангельск проскакал всадник - за служниками обители, промышленниками и рыбаками, морского дела старателями, нанятыми монастырским келарем для дальнего плавания на Новую Землю - на Матку. Еще зимою служники получили от монастыря по мешку хлеба, крупы, соли, уксусу, масла да деньгами по пять алтын на душу. Нынче наступало время расплаты. Отгуляв в Архангельске два прощальных дня, морского дела старатели, под вой и причитания баб, большой ватагой человек в полета отправились править службу. Сзади, чтобы кто не сбежал дорогою, ехали на конях два монаха с длинными плетями, зорко поглядывали на шагающих с песней поморов. Народ постарше шел степенно, с посошками, закинув за спину берестяные коробы со снедью. Молодые перешучивались, дразнили монахов, прикидываясь, что убегают... В попутных деревеньках артель отдыхала неподолгу, толковала с мужиками, смолившими по берегам свои лодьи и карбасы, о пути на Новую Землю, о тамошних промыслах, о том, как бить моржа. Мужики рассказывали были и небылицы о монастырских лодьях, что изготовил к спуску лодейный мастер Тимофей Кочнев, по кличке Редька. Одни говорили, что лодьи трехмачтовые, тысяч на десять пудов, другие божились, что поболее, третьи рассказывали, что поведет всю ватагу в море нынче не дед Мокий, а другой кормщик, из молодых, кто - доподлинно неизвестно. У белых стен обители, возле ворот, служников встретил монастырский келарь отец Агафоник, с ним стояли старик кормщик Мокий и маленький жилистый Кочнев. Служники оборвали песню, поклонились. Поклонился и Агафоник. Знал: поморы спину гнуть не любят, на поклон отвечай поклоном; коли не ответишь чинно, с уважением - пеняй на себя. - По-здорову ли дошли, детушки? - спросил дед Мокий, радостно оглядывая статных, плечистых рыбаков, многих из которых он знал еще ребятишками-зуйками. - Дошли - ничего! - сильным и низким голосом ответил за всех молодой кормщик Рябов. - Ты-то здоров ли, дединька? Мокий снизу вверх посмотрел на Рябова, улыбаясь покачал простоволосой сивой головой. - Чего качаешь? - тоже улыбаясь спросил кормщик. - Али чем не угодил, дединька? - Здоров же ты, внучек, - любуясь молодым кормщиком, произнес Мокий. - Ишь, здоров! Сиротою, на тресочке да на хлебушке, а как взошел. Вон вымахал, что сосна мачтовая... Он обернулся к Агафонику, сказал ему со значением: - Об нем и говорено было давеча, отец келарь. С малолетства в море, хоть и молодешенек, а всего хлебнул, компас знает, по звездам хаживал, артель за ним куда хочешь пойдет... Агафоник кивнул, велел народу сложить котомки и идти на работу. В монастыре служников даром не кормили... К вечеру из ворот монастыря вышел игумен в облачении, сопровождаемый братией. Монахи шли попарно, опустив головы в клобуках. Сладко запахло ладаном. Игумен кропил суда, назначенные к спуску, святой водой, позвякивал кадилом, монахи пели сытыми голосами. Морского дела старатели в белых чистых рубахах, в сапогах, бахилах, усталые за день, стояли поодаль, позевывали. Подручный мастера Кочнева - дядя Ермил, чернобородый, всклокоченный, измазанный смолою мужик, - негромко жаловался Рябову: - Монастырю служить - помереть легче. Казны полны амбары, а они все скупятся. Корелин Иван Кононович четыре дня с ними ругался! Кочнев вовсе извелся с ними, с живоглотами. Говоришь Агафонику, черту злому, что-де для океанского хода суда, на Грумант идти, на Матку, на другие дальние земли; большой-де прибыток обители будет, - не слушает! За каждый железный гвоздь душу вытрясет. На эдаких лодьях сколь вы одного рыбьего зуба монастырю привезете... - Не им в море идти! - сказал кормщик. - Им на бережку сидеть, богу молиться. Молебен кончился, Ермил побежал к мастеру Кочневу, понес ему топор на длинном топорище - выбивать подпоры. Лодьи, назначенные к спуску, без мачт и без оснастки, стояли на городках из бревен у самой воды на пологом берегу Двины. Чреватые, просмоленные огромные днища словно просились, чтобы скрыли их в море. - И то пора! - сказал дед Мокий. - Лодьи Тимофей добрые выстроил, река в заливной воде убывать начала, самое время к спуску. Оснастим, да и пойдешь, Иван Савватеич, в море; люди говорят, от льда очистилось, живет наше морюшко... Кочнев взял у Ермила топор, поплевал на ладони, вздохнул. Оба - мастер и подручный - вместе подняли топоры, в лад ударили по бревнам, подпирающим корму судна. Лодья качнулась на огромных, смазанных ворванью, деревянных полозьях, поползла кормою к воде. Морского дела старатели затаив дыхание, без шапок, смотрели, ладно ли спускается судно. Ловко спущено - жить год без горя. А случись что при спуске - готовься к беде. - Ладно закачалась! - сказал дед Мокий. - Добрый тебе путь будет, кормщик! Едва спустили первую лодью, как плотники начали поднимать на ней мачту. За первой спустили еще - двухмачтовую, за ней - третью. Над рекою вперебор, весело застучали топоры, еще многое надо было доделать на плаву. Пригнанные из города служники вместе с монастырскими плотниками работали белыми ночами, не только днем. Тимофей Кочнев, исхудавший, с бороденкой торчком, сухой, жилистый, быстрый, сам снастил суда, ругался с келарем Агафоником, грозил ему, что вот-де приедет от Москвы Иван Кононович, быть большому шуму. В оснастке Кочневу помогал Рябов; дед Мокий более сидел на бережку, глядел на белокрылых чаек, размышлял. Ноги уже худо слушались старика, подниматься на лодьи ему было трудно. Когда у Рябова выдавалось свободное время, он подсаживался к старому кормщику, выспрашивая его обо всем, что тот испытал на своем веку, внимательно слушал поучения. - Во льды попадешь - не робей! - учил Мокий. - Что плохому по уши - удалому по колена. Ты льдов берегись, а коли попал - не робей. Торосья идут, визг, стон, одна дума - живым не протолкаться. А ты той думе ходу не давай. Лодейные наши мастера люди головатые, от дедов строят суда так, что раздавить их трудно, днища-то примечал, какие? Словно яйцо! Вот и размышляй. Да ведь не впервой тебе - бывал тертым, тогда вместях попали... Далее слушай: ежели зазимуете, мой тебе совет, детушка: всю ватагу в великой строгости держи, чтобы люди сном не баловались, али тоской-скукой. Пожалеешь - похоронишь. Народ наш промысловый недаром об зимовьях со скорбью сказывает: люди мрут - нам дорогу трут, передний-де заднему - мост на погост. Строгость, Иван Савватеич, в беде первое дело. Рябов вдруг засмеялся. - Чего веселишься? - удивился дед Мокий. - Как мы в запрошлом году с тобой, дединька, зазимовали, вспомнил! - сказал Рябов. - Повалился я тогда спать, а ты меня веревкой, веревкой... Дед тоже засмеялся, добрые морщинки собрались возле его глаз. - Осерчал ты в ту пору... - Осерчал, да живой остался. А ты меня, дединька, погнал моржовое сало беречь... Мокий засмеялся пуще: - Было, было. Повадился к нам ошкуй моржовое сало пить... - Пудов пять зараз тот медведь выпил! - сказал Рябов. - Я его, клятого, свалил, а ты сразу с бочкой. Переливать, дескать, обратно, пока горячее... Подошел Кочнев, спросил: - С чего смехи-то? - Да вот ошкуя вспомнил! - сказал Рябов. - На Новой Земле дело было. Что ж, скоро ли пойдем, господин лодейный мастер? Кочнев подумал, ответил не сразу: - Надо бы к воскресенью. ...В ночь на субботу все шесть лодей - три новые и три старые - были готовы к дальнему морскому пути. Монастырский отец оружейник выдавал служникам-промышленникам снасть для боя моржей по счету, - железо ценилось дорого. Другие служники вереницей несли на суда двухгодовой запас - муку в кулях, бочки с крупами, соль, масло. На лодьях в каютах-казенках ради сырой погоды топились печи; люди, готовые к выходу в море, уже жили не на берегу, а на судах. Рябов, в накинутом на широкие плечи суконном кафтане, в рыбацких, до бедер, юфтовых, промазанных ворванью сапогах-бахилах, в вязаной фуфайке, стоял у сходен, негромко разговаривал с мальчиком подростком лет четырнадцати. Мальчик был в порыжелом подрясничке, в скуфейке, черные его глаза горячо смотрели на Рябова. - За кулями и схоронишься! - говорил Рябов. - Никто тебя, детка, не приметит. Заснул на лодье, а как в море выходили - не услышал. Всего делов... Мальчик кивнул черноволосой головой и спрыгнул на лодью. - На корму иди! Слышь, Митрий? - крикнул Рябов. Мальчик, хромая, скрылся за бочками и кулями. - Загрызут его здесь! - сказал Рябов Мокию. - Толмачит на иноземных кораблях, а какая парню польза? Он толмачит, а что денег заплатят, то - на монастырь. Прошлое лето, как мы в море ушли, он здесь вовсе оголодал... Мокий вздохнул: - Сирота, кому не лень, тот и по загривку. Выучится - добрым мореходом станет. - Он и то грамоте обученный, - сказал Рябов. - И письменный, и компас знает. Где в море перевал, где курс сменяем, глядишь, напишет, а после и прочтет. И себе добро, и другим не без пользы. Утром, в воскресенье, после того как отстояли молебен для плавающих и путешествующих, келарь подошел к толпе служников, поклонился, попросил к отвальному столу - не побрезговать дедовским обычаем. Стол был поставлен в монастырской трапезной - это означало выход в море, прощание со своей землей надолго. Под образами в красном углу сел только нынче приехавший лодейный мастер Корелин Иван Кононович, славящийся своими лодьями по всему Беломорью, справа от него келарь Агафоник, слева дед Мокий, рядом с ним Кочнев - ученик Ивана Кононовича. Инок у налоя прочитал молитву, Рябов шепнул Кочневу: - Все молятся монаси! А как вдовам рыбацким мучки али маслица - не дождешь! После молитвы послушники, опустив глаза, налили из глиняных кувшинов водку в кружки - рыбакам и промышленникам, кормщикам и лодейным плотникам. Выпили по единой - первой, народ заговорил бойчее, языки развязались, посыпались шутки. Попозже, когда народ расшумелся, дед Мокий громко спросил у келаря Агафоника: - А ведаешь ли ты, отче, как гуси летят в поднебесье? Монастырские служники сразу затихли, ожидая шутки, но дед смотрел на келаря невесело, почти сурово. - Летят и летят, как от господа велено! - ответил келарь. - То-то, как велено! Крылья раскинут, носы вперед, ну и летят! Верно, летят прямиком! И артель свою, ватагу, завсегда вожак ведет... В трапезной стало совсем тихо, народ посматривал то на Мокия, то на молодого Рябова. - И быть вожаком в ихнем деле - самому сильному, ловкому, смышленому, иначе вожак первым в океане-море от устатка повалится, - так говорю? Далече лететь из теплых краев, отче, к нам - на Колгуев, да на Моржовец, да на Вайгач, ох, далече. Суди теперь сам - куда обитель твоя нас посылает! Не в близкие места. На Новую Землю идти морского дела старателям, на Матку. Тебе отсюдова-то все видится близко, а мы знаем - не впервой туда парусом бегаем... Вожак ватаге надобен. - Тебе и быть первым кормщиком, - осторожно ответил Агафоник. - Как хаживал - так и ныне пойдешь. - Нет! - покрутил сивой головой Мокий. - Отходил я свое, отче. И, оглядев застолье, дед громко, суровым голосом спросил: - Люб ли вам, братцы, первым кормщиком Рябов Иван сын Савватеев? Люди отвечали не торопясь, один за одним, спокойно, вначале старики, потом кто помоложе. - Люб Иван Савватеич! - сказал рыбак Копылов. - Хорош малый, люб! - кивнул черный, с острым взглядом кормщик Нил Лонгинов. - Люб! - Ставить кормщиком над ватагой! - Люб нам Иван сын Савватеев! - Отец его первым кормщиком ходил, нынче - ему... - Пусть ответ говорит! - По обычаю, как повелось! - Как от дедов на Беломорье заведено! Рябов встал с лавки, упершись могучими руками в стол, поклонился народу на три стороны, поблагодарил всех тех, с которыми не раз хаживал в море, сказал, что велика ему честь. Народ загудел, что просит честь принять. Рябов молча поворотился к деду Мокию, который с волнением ждал этой минуты. Много лет тому назад другой старый кормщик так же передавал артель молодому Мокию, как нынче дед Мокий будет передавать ее Рябову. Не торопясь, негромко Мокий начал задавать вопросы: - Спопутие ведомо ли тебе, Иван Савватеич? - Ведомо, дединька! - спокойно и уверенно ответил Рябов. - Глыби морские, луды, кошки, мели - ведомы? - Так, дединька, ведомы. - Волны злые, ветры шибкие, волны россыпные ведомы ли? - Ведомы, дединька! - Пути лодейные дальние на Грумант, на Матку, на Колгуев, в немцы, вверх в Русь ведомы ли тебе, кормщик? - Ведомы, дединька! - Звезды ночные, компас ведаешь ли? - Ведаю. - Поклонишься ли честным матерям рыбацким, женкам да малым детишкам, что покуда жив будешь - не оставишь рыбарей в морской беде? - Поклонюсь, дединька! Дед Мокий расстегнул сумочку, что висела у него на поясе, достал оттуда старый, вделанный в пожелтевшей кости компас, положил его перед Рябовым, сказал строго: - Артельный! - Ведаю. - С ним и пойдешь. Компас добрый... Лицо старика совсем посуровело. Рябов опустил голову, легкая краска заиграла на его скулах. - Кажись бы, и все сказано, - произнес Мокий, - да еще об едином надобно помянуть... Он вздохнул, вздохнули и другие, - многие из сидящих за столом знали, о чем речь. - Я тебе не в попрек, - не глядя на кормщика, сказал Мокий, - я для бережения сказываю и по обычаю: полегче бы, Иван Савватеевич, с зеленым вином. Куда оно гоже? Рябов молчал. Дед еще вздохнул, мягко, без укора добавил: - Набуянишь во хмелю - и пропала буйна голова. Ты вникни, детушка, рассуди: горю оно, проклятущее, никак не поможет, а сколь многие наши Белого моря старатели на нем жизни лишились... - А ежели она не в радость бывает, жизнь, - тогда как? - негромко спросил кормщик и помолчал, ожидая ответа. Мокий хотел было что-то сказать, даже пошептал губами, но вдруг махнул рукой и поднялся. Сразу зашумев, поднялись остальные... Из трапезной морского дела старатели вышли после обедни. Небо затянуло, шел мелкий дождик, чайки, широко распластав крылья, с криком носились над Двиной. Народ рассыпался по лодьям, заскрипели вороты, подымая якоря. - На Новую Землю все шесть? - спросил Иван Кононович, оглядывая суда. - Туда! - ответил Кочнев. - Много нынче. - На Грумант от Пертоминской обители, слышно, ныне побегут четырьмя лодьями. На Колгуев посадские с Онеги собираются - лодей не менее семи... Иван Кононович поправил очки на мясистом носу, сказал с умной усмешкой: - Давеча, на Москве, был я на полотняном заводе, говорил с мастерами, как для нас, для поморов, добрую парусную снасть ткать. После, для ради прогулки, забрел на берег речки Яузы. Гляжу - бегает там суденышко малое, не более нашей двинской посудинки, что женки молоко возят. Челнок! А народу кругом - и-и-и! Силища! Чего, спрашиваю, у вас, православные, стряслось? Тут один с эдакой бородищей, в шубе, в шапке высоченной, мне ответствует: "Царь-де государь Петр Алексеевич от аглицкого ученого немца морские художества перенимает и для того на сем корабле, именуемом бот, упражняется!" Корелин захохотал, закашлялся, махнул рукой: - На корабле! Вон оно как! Бот именуемом! Слышал, Тимофей? Хотел я тому боярину слово молвить, да раздумал, ему с коня-то да в горлатной шапке виднее, где корабль и где аглицкий ученый немец... Они еще постояли на берегу, провожая взглядами лодьи, кренящиеся под парусами на свежем ветру, помолчали, потом пошли к тележке, что поджидала их у ворот обители... - А какое слово ты, Иван Кононович, хотел боярину молвить? - спросил Кочнев, когда тележка тронулась с места. - А такое, друг мой добрый, - не сразу ответил лодейный мастер, - хитрое слово: поклонись-де царю, боярин, дабы не от аглицкого ученого немца морские художества перенимал, а к нам бы приехал - в Лодьму, али в Кемь, али в Онегу, али к Архангельскому городу. Недаром-де говорится - Архангельский город всему морю ворот. Есть у нас чего посмотреть...  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  В АРХАНГЕЛЬСК Избавь меня от хищных рук И от чужих народов власти... Ломоносов Ступай и стань средь Океана! Державин Сии птенцы гнезда Петрова. Пушкин Не от росы урожай, а от поту. Пословица ГЛАВА ПЕРВАЯ 1. ПОТЕШНЫЕ Душным июньским утром царский поезд под густой звон колоколов, благовестивших к ранней обедне, миновал Земляной город и не спеша двинулся к Троицкому монастырю. Москва только еще просыпалась: ночные сторожа убирали рогатки, что перегораживали улицы от лихих людей; уходили невыспавшиеся караульщики с алебардами и бердышами; сапожник, еще не вовсе проснувшийся, зевая и крестя рот, вывешивал сапог над убогой своей будкой; портной раскидывал забористых цветов кафтан; рыбник здесь же на ходу выхвалял своих карасей да лещей, еще шевелящих жабрами в берестяном коробе. Под ровный невеселый бой бубна плясал среди торгующих облыселый медведь в шляпе с пером. Из шалашей дебелые тетки тянули руки, предлагали свой товар - белила да румяна, да вареную сажу - подводить брови. Тут же бранились и толкались безместные попишки и пропившиеся дьяконы, предлагая сотворить незадорого литургию, обедню али панихидку. Среди них совался туда и сюда высокий детина - искал пропавшие сапоги да шапку. В орешном ряду щелкали на пробу орехи, в медовом отпивали меда. Брадобреи у стены, в холодочке, стучали ножами, зазывая народишко брить головы, стричь волосы, выхваляя скороговорками каждый свое искусство: - У нас бритовки вострые, молодчики мы московские, мыльце у нас, пожалуйте, грецкое, вода москворецкая, ножи вострые, ручки наши ловкие... - Ах, побреем, вот побреем... - Стрижем, бреем, вались народ от всех ворот... Бородатый мужик с веником, с плутовскими окаянными глазами, ходил, улещивал сладким голосом: - Помыть-попарить, молодцом поставить, кто смел, да ко скоромному приспел, айдате со мною, не пожалеешь ужо... Царские потешные, Луков да Алексашка Меншиков, перевесясь с седел, спрашивали у мужика: - Дорого ли веселье твое, дядя? Мужик отмахивался: - И-и, соколики, полно вам пошучивать. Езжайте своей дорогой... - Да наша дорога к тебе в баньку... - С богом, с богом... Алексашка Меншиков вздыбил коня, уколол шпорами, догнал прочих потешных. Шум и разноголосый гам торговых рядов остался далеко позади; царский поезд, скрипя осями, вился из переулка в переулок; возницы лениво подхлестывали коней, негромко перебранивались, перешучивались друг с другом. Луков скакал сзади, кричал Меншикову: - Гей, пади, расшибу... В голове поезда чинно ехали Чемоданов, Якимка Воронин, Сильвестр Иевлев, дразнили царского наставника Франца Федоровича Тиммермана. Тот, неумело сидя в высоком сафьяновом седле, с опаской дергая богатыми поводьями и держа сапоги носками внутрь - чтобы ненароком не пришпорить мерина, - удивлялся: - Разве я мог так думать? Я предполагал: забава есть забава. Когда его величеству благоугодно стало развлечь себя плаванием по Яузе... - Пропал ты теперь, Франц Федорович! - сказал Яким Воронин. - Строить тебе корабли... - Да он и не ведает, каков есть корабль! - засмеялся сзади Луков. - Небось, забыл, Франц Федорович? Алексашка Меншиков, скосив на Тиммермана прозрачные глаза, пообещал с веселой угрозой в голосе: - Вспомнит! А не захочет вспомнить - сам и ответит. Верно, Франц Федорович? У него и подручные есть - старички голландские. Втроем вспомнят... Тиммерман робко улыбался, потешные хохотали над его испугом. К полудню, далеко оставив царский поезд, вместе с Тиммерманом миновали заставу. Московская черная пыль с золою, шум кривых улиц, городская духота - остались сзади. Луга и подмосковные рощи дохнули в разгоряченные лица запахом скошенных трав, нагретой солнцем листвою, доброй тишиной. Неслышно текла река, манила прохладой, отдыхом. Алексашка Меншиков крикнул купаться, скинул саблю с чернью и насечкой, нынче пожалованную царем, дорогой терлик, сапоги на высоких каблуках, размашисто перекрестился и, выгнувшись дугою, бросился в воду. За ним, разбежавшись, визжа на бегу, бросился в речку Воронин, за Ворониным - Иевлев. Покуда все купались, Франц Федорович сидел на бережку, под ракитою, думал свои грустные думы: как, действительно, сделается, ежели надобно будет строить корабли для царевой потехи? Легкая ли работа - выстроить корабль, даже самый малый? И кто будет помогать? Потешные кричали в воде, брызгались, играя топили друг друга. Всех больше буйствовал Меншиков. Франц Федорович, глядя на него, даже головой покачал: вот судьба! Только из царской конюшни, из конюхов, а уже с князьями запросто, и даже Апраксина не боится... Купались долго, как купаются ребятишки, пока не посинели. Чтобы согреться, стали гонять друг дружку по берегу; падали, вздымая тучи песку; боролись с кряхтеньем и оханьем. Меншиков, с хитрым лицом подмигнув Тиммерману - "молчи, дескать, старичок!" - завязывал крепкими узлами рукава сорочек, поливал водою, присыпал песочком; сразу эдакий узел не развязать, а который умник потянет зубами - наберет в рот песку. Франц Федорович улыбался - дети и есть дети! Отогревшись, все опять кинулись в речку - отмываться. В это самое время на дороге за рощицей послышались крики, свист кнутов, скрип осей. Измайлов - толстенький, розовый, сердитый - на крупном вороном в белых чулках жеребце ветром вылетел из-за деревьев, закричал, осаживая коня над рекою: - Мы там мучаемся, почитай, битый час, а они, срамники, вот чего делают? Ладно, сведает Петр Алексеевич, будет вам ласковое слово! Одевайся все сейчас! Поднял жеребца на дыбы, ударил шпорами и пропал в роще. Франц Федорович поднялся, забыв про своего мерина, обдергивая на круглом животике кафтанчик, поправляя на шее всегдашний белый шарфик, бочком побежал за Измайловым. За ним, быстро одевшись, вскочил на своего солового Меншиков. Другие в отчаянии теребили узлы, ругали последними словами Алексашку, бежали к лошадям полуголые... На дороге, идущей в гору, в песке по самые ступицы увязла подвода о пяти осях, на которой пеньковыми веревками был привязан царев потешный струг. Стрельцы, рейтары, плотники, свитские, мешая друг другу, толкаясь, подваживали колеса деревянными слегами, подкладывали брусья, нахлестывали кнутами измученную, тяжело дышащую упряжку... Узнав царя издали по его огромному росту, Меншиков почти на скаку спешился и закричал из-за спины Петра, будто никуда не отлучался и всегда тут был: - А ну, раздайся, не столбей! Э, слышь, народ, не мешай мешать, тут и одному делать нечего! Повозочные, разом бери, не зевай, с ходу наваливайся! Петр Алексеевич закатал рукава разорванной и испачканной дегтем рубашки, погрозил Меншикову кулаком, устало утер ладонью потное лицо. Александр Данилович оттолкнул Петра плечом, ухватил храпящего коренного за недоуздок, другой рукой повернул к себе дышло, закричал лешачьим голосом, да так, что упряжка из тридцати лошадей рванула разом. Струг вздрогнул, подводы выбрались из песка. Петр, улыбаясь на вечные Алексашкины хитрости, надевая на ходу кафтан в рукава, пошел вперед. К вечеру царский поезд догнал Борис Алексеевич Голицын - привез Петру благословение царицы Натальи Кирилловны и ее слова, чтобы-де Петруше беспременно быть у Троицы и помолиться чином. Петр блеснул карими глазами, весело ответил: - Для того и едем, Борис Алексеевич... - Ой, Петр Алексеевич, не для того, я чай, едем! - покачал головою Голицын. - Как управимся, так и помолимся! - начиная сердиться, сказал Петр. В лесу, в благодатной предвечерней свежести, раскинули ковер - ужинать. Иевлев, Федор Матвеевич Апраксин и Луков неподалеку собирали крупные ягоды земляники, переговаривались усталыми голосами. Яким Воронин, затаившись, кричал филином. - И несхоже! - громко сказал Апраксин. - Собакой лаять может наш Яким, а филином - несхоже... Воронин загавкал собакой. - А Меншиков прячется от нас! - сказал Иевлев. - Боится! Ничего, Федор Матвеевич, доживем мы до своего часу, помянет, как узлы вязать да песком посыпать... Меншиков крикнул: - Давай все против меня боем! Все на одного? Выходи, не забоюсь! Покуда ужинали, мимо, по дороге, грохоча на корневищах, со скрипом и грохотом ехали подводы с корабельным припасом - строить на озере потешный флот. В бочках и бочонках везли ломовую смолу, клей-карлук, навалом, перетянутые лыком, липовые, дубовые, сосновые москворецкие доски, в мешках - козловую шерсть - конопатить суда, в коробьях - канаты, нитки корабельные, парусину... Свесив ноги с грядки, на подводе проехали корабельные старички голландцы, у обоих были ошалелые лица - то ли от быстрой и тряской езды, то ли оттого, что предстояло строить потешный флот... Борис Алексеевич Голицын проводил голландцев взглядом и, вертя дорогой с алмазом перстень на тонком пальце, промолвил: - Давеча спрашивал у старичков - довольны ли, что возвращаются к своему мастерству. Переглянулись - ответить не посмели... И засмеялся лукаво. Петр, не слушая, жадно жуя пирог-курник, глазами пересчитывал подводы, не мог отыскать той, на которой везли жидкую смолу. - Да вот она, государь! - сказал Иевлев. - Вон, шесть бочек... Царь, прихлопнув на шее комара, велел подать роспись для кормового двора - весь ли припас взят, не забыто ли чего. Сильвестр Петрович Иевлев взял вторую роспись. Царь читал, Иевлев помечал крестиками все, что при нем укладывали. - В сию вечернюю пору, господа корабельщики, надлежит нам выкурить по трубке доброго табаку! - сложив роспись, сказал Петр. Потешные потащили трубки из сумок и карманов. Петр набил свою трубку первым, закурил, закашлялся. У Чемоданова на глазах проступили слезы. Луков курил истово, сидел весь окутанный серым дымом. - Корабельщики курят некоциант в тавернах и в австериях! - сказал Петр. - Так, Сильвестр? - Так! - давясь дымом, ответил Иевлев. - Нет такого корабельщика истинного, чтоб не знался с трубкою! - изнемогая, сказал Петр. - А который трубку не курит - не корабельщик, а мокрая курица! Он задыхался, но смотрел твердо. Впрочем, все они смотрели твердо друг на друга, только глаза у них были подернуты влагою да в ушах звенело. Ежели они корабельщики, то и курить надобно табак! Внимательно глядя на корабельщиков, на то, как мучаются они со своими трубками, как таращат налитые слезами глаза и как кашляют, улыбался красивый Голицын, ласково думал: "О, юность, юность! Чего не делается в сем возрасте? Небось, предполагают, что и впрямь они мореплаватели истинные!" - Ты об чем это? - голосом словно из-под земли спросил Петр. - Размышляю, государь, - спокойно ответил Голицын. Якимка Воронин встал, пошатываясь ушел в кусты справляться со своей дурнотой. Никто не засмеялся ему вслед, никто не проронил ни единого слова. Только Чемоданов прошептал: - Ох, смертушка моя... 2. ВАМ СТРОИТЬ КОРАБЛИ! Сто с лишним верст от Москвы до Переяславля-Залесского царский корабельный поезд прошел за двое суток. У торгового сельца Ростокина много подвод застряли, их не стали дожидаться. Петр, нетерпеливо ругаясь, торопил повозочных, чтобы к озеру поспеть до вечера. Так и сделалось - к ночи народ повалился спать у самого берега, тяжелая дорога и удушливая жара сморили самых выносливых. На заре Петр, опухший от злых комариных укусов, приказал бить тревогу. Потешные, словно и не было барабанного боя, завывания рогов, продолжали сладко спать на росистой траве. Денщики будили своих бар, дергали за ноги, плескали озерной водой в лица. - Ох, батюшка, и нетерпелив же ты! - посетовал Голицын Петру. Петр не ответил, только сплюнул далеко в сторону. Над едва плещущим озером стоял туман, в тихом, теплом воздухе занимающегося дня зудели комары... Из лесу все еще тянулись отставшие подводы с бревнами, тесом, пилеными досками, битым камнем. Стреноженные кони потешных фыркали на лугу... - Строить флот на озере останутся Апраксин с Иевлевым! - сказал Петр, подходя к стольникам и потешным, среди которых у самой воды стояли Голицын, старенький Тиммерман, Апраксин и голландские мастера Коорт и Карстен Брандт. - Строить флот, а для того - верфь корабельную. Строить еще на сваях, как давеча думали, пристань приличную для кораблей. Еще строить батарею на мысу Гремячем. А тебе, Воронин, учить для флоту матросов... Якимка Воронин поморгал, Иевлев с Апраксиным незаметно переглянулись. Борис Алексеевич Голицын молча глядел на тихое озеро, будто видел там и флот, и батарею на берегу, и верфь. У Тиммермана лицо было испуганное. Стрельцы, рейтары и повозочные, обстиравшись и помывшись в озере, ушли к Москве. Петр Алексеевич прогостил всего несколько дней, пытался с Тиммерманом и голландцами починить старую яхту, но не добившись толку, ускакал с Голицыным, Меншиковым, Измайловым домой - командовать сухопутными потешными сражениями. Вскоре царь прислал мужиков бить сваи, строить пристань, тесать лесины для будущих кораблей. Старшого над мужиками не было; какая будет пристань, никто толком не знал; что за тесины надобны для кораблей и какие будут корабли, даже Франц Федорович Тиммерман сказать не мог. Апраксину, Иевлеву, Воронину и Чемоданову с голландскими старичками деревенские плотники поставили хибару - два слюдяных окошка, пол земляной, печка. Тут же и варили в чугуне что придется - щи с ветчиной, уху, жарили озерную рыбу... Нагнанные мужики - некормленные, злые, оторванные от своего дела нивесть для какой причины, искусанные комарами - повадились ходить в сельцо Веськово - от своих нужд кормиться чем промыслят. Тиммерман со своими старичками - Карстеном Брандтом и Коортом - каждый вечер беседовали подолгу, писали на грифельной доске, чертили, но начертить толком ничего не могли. Субботним вечером, когда Иевлев с Апраксиным вернулись из веськовской бани, Франц Федорович сознался, что верфь начертить не может, ибо такого дела не знает. Старички Брандт и Коорт закивали - да, да, не можем, не знаем, раньше знали, а теперь забыли, да и верфь тут построить трудно. - Чего ж так? - спросил Апраксин. - Трубки курить знаете и нас учите, а верфь забыли... Сильвестр Петрович сел на лавку, задумался. Апраксин ходил по избе - от стола к углу, от угла к столу. Яким Воронин грыз ногти, вздыхал. - А не будет того, что Петр Алексеевич сию потеху вдруг возьмет да и позабудет? - спросил он негромко. Иевлев так же негромко ответил: - А то тебе станется в радость, Яким? Или не толковали мы о том, какими знатными будем с прошествием времени моряками? Или не видели мы в воображении нашем фрегатов и галер? Забыл? Недоросль Васька Ржевский спрыгнул с печи, накинул на зябкие плечи кафтан, сказал брюзгливо: - То дело не наше - флот. Батюшка мой так мне и толковал. Флот - дело иноземное. Не было у нас того в заводе, и не надобно нам. Пристань на сваях! Да какой такой пристань, откуда он взялся на нашу голову? Верфь, пушки на озере... - Не выспался, что ли? - жестко спросил Апраксин. - Поди доспи. Там, небось, теплее, на печи... Иди, иди, Василий Андреевич, больно болтлив стал, как я погляжу... Ржевский, испугавшись, что сказал лишнее, тут же заврался: - Да бог с тобой, Федор Матвеевич, где мне знать. Я едва приехал, молодешенек, куда мне... - Вот и сиди на печи... Василий закутался поплотнее, посмотрел на Апраксина исподлобья, заложил русую отросшую прядь за ухо. Рассудительно заговорил Франц Федорович Тиммерман: - Надо строить корабль, ибо господин Питер может нас далеко не одобрить, если мы ему не построим фрегат. Батарея на мысу Гремячем - это хорошо. Боевые часы - тоже хорошо. И пристань мы выстроим, - то дело нетрудное, выстроим просто, без всяких затей. Но если, господа, хотим мы угодить нашему государю, то надлежит нам сделать то, для чего будет палить игрушечная батарея, для чего будут идти боевые часы, для чего будет стоять наша маленькая пристань. Надо построить со всем изяществом и хитростью маленький потешный, веселый кораблик. Не правда ли? Федор Матвеевич, снял со свечи нагар, пристально посмотрел на Тиммермана. - А что, ежели сия потеха и не в потеху обернется? Не вижу я, Франц Федорович, резону, чтобы только лишь угождать Петру Алексеевичу, а не самим малость умом пораскинуть. Государю еще и осьмнадцати лет не исполнилось, многим из нас куда поболе. И не холопи мы ему, а добрые советники... Тихо стало в хибаре. Тиммерман будто с удивлением смотрел на Федора Матвеевича. Яким вновь принялся грызть ногти. Только один Чемоданов, ничего не поняв, заговорил утешительно: - Други, други, для чего нам не наше мозговать? Что нам государь наш повелел, то и сделаем со всем прилежанием, а на потеху али не на потеху - то до нас некасаемо. Живенько надо пристань строить, и верфь, и корабль, да такой корабль, чтобы не потонул он, спаси господи, а поплыл, да чин-чином, с парусом со снастью, и чтобы пушка на нем палила. Ротмистр, даром что на Москве, об деле мореходном только и думает; надобно нам сделать что можем. Не поспеем - взыщется с нас, того и гляди попадем в опалу. А поспеем - пойдет наш корабль с пальбой по озеру, да с громкой пальбой. Государь-ротмистр страсть любит, чтобы пушка громко палила... Иевлев перехватил взгляд Апраксина: искоса, со скрытой насмешкой смотрел Федор Матвеевич на Чемоданова. А ложась спать, негромко сказал: - Смердят дружки-то наши! Муторно с ними. Иного в помыслах не имеют, как только угодить да подольститься... - Молоды еще! - примирительно ответил Сильвестр Петрович. - Для чего молоды, а для чего и стары: как ручку Петру Алексеевичу чмокнуть али поклониться земно - на то мастера... Ваську Ржевского возьми. - Не в добром ты духе нынче... Апраксин сердито молчал. По стенам с шелестом ходили тараканы. Дождь непрестанно барабанил в слюдяные окошки. Ровно, спокойно, как после исполненной трудной работы, храпели голландские тихие старички. Иевлев шепотом окликнул: - Спишь, Федор Матвеевич? - Не сплю. Какой тут сон... - Книги есть добрые, от дядюшки я слышал, достать бы: о строении корабельном, о навигаторстве, некие достославные мужи сии книги написали... Федор Матвеевич не ответил, погодя вздохнул: - Достать много чего надо... Погодя, поздней ночью, Иевлев горячо говорил: - Дядюшка мой, муж высокого ума, окольничий Посольского приказу Полуектов Родион Кириллович, давеча, как был я на Москве, сомневался об нашей верфи и сказывал, каково было, когда Ордын-Нащокин в Дединове "Орел" строил: железа ни един заводчик не давал, Пушкарский приказ блоков не мог поделать, а когда кузнец занадобился, то отписали грамоту - есть-де один посадский, да и его нет, ибо велено ему ковать язык к большому Успенскому колоколу. Апраксин засмеялся в темноте: - На Руси кузнеца не могли сыскать? - А для чего им, Федор Матвеевич, гузно свое тревожить? - в тоске воскликнул Иевлев. - На том Василий Васильевич князь Голицын и сидит: так повелось, так есть, так тому и быть. Федор Матвеевич задумался, потом спросил: - Как располагаешь, Сильвестр, для чего Нащокин суда строил? Иевлев не ответил. - Поспрошал бы Полуектова, он со скольких годов летописи читает... Да как будешь на Москве - сходи в Приказ, может там и чертежи есть, как корабли строить, какой им припас надобен, как пристань делать. Поутру, еще не рассвело, как Иевлев взбудил Франца Федоровича. Тот поднял с кожаной подушки измятое сном лицо, поправил на лысой голове ночной колпак с кисточкой. Сильвестр Петрович сказал жестко: - Будет спать, господин мастер. Знаем мы мало, ты знаешь поболе! А дни проходят без толку. Вставай да бери грифель, учиться будем! Тиммерман вскочил, умылся, сел за стол. Апраксин, Иевлев, Луков со строгими лицами поджидали. Франц Федорович пододвинул к себе аспидную доску, прокашлялся, задумался, еще прокашлялся. - Вот чего! - сказал Апраксин. - Ты, Франц Федорович, удружи нам, вспомни, чему сам в старопрежние годы учился. Сиди и нынче и завтра - вспоминай. Нам не шутки шутить, нам дело надобно делать. Нынче вторник, в четверток за сей стол сядем, и тогда не кашляй. Днем пригнали колодников. Один из них - большого роста, худой, с шапкой вьющихся седых волос, с бородой - долго смотрел, как работают на верфи Иевлев с Апраксиным, потом крикнул Сильвестру Петровичу: - Э, господин, подойди-кось! Мне неспособно, ноги натружены... Сильвестр Петрович с размаху всадил топор в бревно, подошел к колоднику. Тот сидел на взгорье, смотрел строгим взглядом глубоко ввалившихся глаз. - Чего строите-то? - Верфь строим! - недружелюбно ответил Иевлев. - Кто ж ее так строит? Нагнали народищу, все без толку. Ямы-то зачем накопаны? Ты вот чего: бери ноги в руки да ступай в город Архангельский, что на Двине близ Белого моря. Архангельский город всему морю ворот. Там мастера ищи, умельца, хитреца... - Ты оттудова, что ли? - Зачем оттудова? Я - отсюдова, да там бывал, океан-море видал. Строят корабли и в Архангельске, и в Кеми, и по всему Беломорью. - А сам ты в сем деле понимаешь? Колодник ответил угрюмо: - Мое дело помирать... И отвернулся - смотреть на тихое холодное осеннее озеро. В ночь на воскресенье более сотни мужиков, пригнанных строить верфь, пристань и корабли, - ушли. С ними бежали и колодники - человек десять. Сваи били теперь пореже, бревна тесали потише. Шумели длинные унылые дожди. Тиммерман, сам вспоминая то, чему когда-то учился, учил математике Апраксина, Иевлева и Лукова. Ржевский и Воронин учиться отказались наотрез, сказали, что не так у них вотчины бедны, чтобы головы себе натруждать... На Кузьминки все работы на озере остановились. Мужики четвертый день не получали хлеба. Варить было нечего, люди молча лежали в сырых землянках, иные копали в лесу корни, третьи христом-богом просили подаяния в Веськове. Волей-неволей пришлось бросать строящуюся верфь - ехать в Москву. Дьяк Пафнутий Чердынцев, скребя ногтями в бороде, нудно стал толковать Апраксину и Иевлеву, что потехи на озере не в пример дорого обходятся казне, что более давать кормовые не велено, а ежели князь-оберегатель скажет, тогда он, дьяк, и отпишет роспись. Иевлев, теряя власть над собой, крикнул, что Василий Васильевич Голицын великому государю пушек не дал, то дьяку ведомо, и потому он внове шлет к Голицыну. Дьяк смиренно молчал, выжидая, пока приезжий с озера перестанет гневаться. Толковать с ним не было смысла. "Софьин! - решил Иевлев. - За нее стоит! Что ж, попомним!" В Москве ни на Кормовом, ни на Сытенном, ни на Хлебном дворах ничего без указа князя-оберегателя не давали. Иевлев и Апраксин вновь сели в седла. Весь день искали царя - его не было ни в Коломенском, ни в Воробьеве, ни в Преображенском. Измокли, оголодали, загнали коней и только к ночи отыскали Петра Алексеевича в немецкой слободе - на Кукуе, в доме Лефорта. Царь сидел в низком чистом теплом зальце со множеством зеркал, отверткой развинчивал немецкий мушкет короткоствольный, с легким, отделанным серебром ложем. Лефорт, в кружевах, любезно, с поклоном попросил прибывших присесть, отдохнуть, быть гостями в его скромном доме, отложить дела до завтра. Но ни Апраксин, ни Иевлев не присели. В два хриплых горла, перебивая друг друга, заговорили, что более так не может продолжаться - либо строить корабли на Переяславле-Залесском, либо бросать сию затею и не тратить время попустому. Петр свел круглые брови, крепко сжал маленький мальчишеский рот, не попадая в рукава, долго натягивал кафтан. Лефорт с шандалом в руке пошел провожать, утешающе пожал локоть Петра, сказал, что хоть до утра, но будет ждать его величество ужинать. - Жди! - велел Петр. Когда садились на фыркающих под проливным дождем коней, в мокрые седла, вдруг стало жалко теплых огней Лефортова дома, жалко, что не поели там горячего, не обогрелись... Молча, нахлестывая коня татарской камчой, Петр Алексеевич гнал в Китай-город, к Китайской стене, где возле церкви Зачатья жительствовал в своем доме дьяк Чердынцев. Уже в городе, придержав коня, Петр подождал Апраксина и Иевлева, спросил, что на озере. Федор Матвеевич рассказал все без утайки, как всегда - прямо и спокойно. Иевлев рассказал об Архангельске, будто есть там добрые мастера корабельного дела. Петр живо оглянулся на Сильвестра Петровича, спросил: - Верно ли? И добавил: - Узнай доподлинно, коли так - ехать тебе туда за мастерами. Вези их на озеро... Дьяк Чердынцев, запершись на все засовы, под лай и хрипенье цепных псов, играл с гостями в запрещенную игру - зернь, когда в ворота застучал царь Петр Алексеевич. Игру спрятали, дьяк кинулся на лавку - показаться немощным, но царь ударом ноги свалил лавку и потащил Чердынцева в Приказ, пиная его сапогом и творя на ходу расправу. Зайдясь от ужаса, словно онемела дьякова супруга, даже не нашлась подать Пафнутию шапку. Дьяк, не привыкший к побоям, сразу же покаялся в страхе своем перед оберегателем Голицыным и обнес других дьяков - и Хлебного и Сытенного. Петр пошел далее с Апраксиным, а Иевлева оставил с Чердынцевым - писать росписи для озера. Всю долгую ночь Пафнутий прикладывал к опухшему лику тертый хрен, считал четверти и лопаты, бочки и ведра - горох, муку, масло, крупу, охал и на рассвете погнал на озеро обоз. - А говорили, потеха у них на Переяславле, - молвил дьяк, провожая Сильвестра Петровича. - Хороша потеха - коли эдакими обозами жрут... - Ты, Пафнутий Никитич, казне дороже обходишься! - заметил Иевлев. - Куда дороже... - Так зато ведь голова какая! - самодовольно согласился дьяк. - Меня хоть пытай, хоть режь, хоть огнем жги, хоть на виску вешай - не откроется вот ни столечко... И показал на ногте, как ничего не откроется. - Умен, за то и держат! 3. ДЯДЮШКА И МАША Не сомкнувший глаз всю нынешнюю ночь, Иевлев задумался - где бы поспать хоть часок, и сразу же решил: поеду к дядюшке Полуектову - там всегда рады мне. Да и некуда было более ехать: матушка давно померла, батюшка чудит в дальней деревеньке. К богатым из друзей потешных - не хотелось. Куда худородному в расписные палаты. Да и друзья они, покуда в потешных, а дома - какие друзья! Там своя жизнь... Задремывая на ходу, думая о том, что надо спросить у дядюшки, ехал медленно в давке кривых московских улочек, покуда не замахнулся на него дюжий детина кистенем, покуда не закричали луженые глотки - пади, поберегись, ожгу! Конь встал на дыбы, рванулся в сторону. Мимо, в Кремль, думать боярскую думу - ехали бояре, кто верхом, кто в колымаге, дородные, бородатые, все со стражей, а стража - кто с протазаном, кто с кончаром, кто с алебардой. Торопились, били в литавры, разгоняли народ кнутами, а зачем торопились? Иевлев, охолаживая коня ладонью, усмехнулся: торопились ждать в сенях, браниться у постельничьего крыльца, ябедничать, выхваляться, подлещиваться к слабоумному Иоанну, креститься в испуге, когда прогромыхает сапогами Петр Алексеевич... Возле Печатного двора Иевлев спрыгнул на бревно, положенное у ворот, отворил калитку, переговариваясь с древним стариком-воротником, сам задал коню корм, вымыл руки у колодца, вошел в чистые сени дядюшкиного, в два жилья, дома. Сердце на малое время застучало, испарина выступила на лбу, но Сильвестр Петрович устыдил себя, встряхнулся, вошел в горницы, все уставленные цветами в горшках и горшочках, устланные половиками, тихие, светлые... Родион Кириллович сидел в низком креслице у широкого слюдяного окна, читал толстую на застежках книгу. Увидев вошедшего, спросил дребезжащим старческим голосом: - Кого бог послал? Поди ближе! Иевлев назвался, сердце опять заколотилось - сейчас выбежит она. Но она не шла. Старик, схватив костылек, мелко переступая слабыми ногами, захромал навстречу, обнял и долго с нежностью всматривался в обветренное, посеревшее от усталости юное еще лицо. - Сильвеструшко! Вот бог радости послал... И захлопотал: - Кафтан долой! Застудишься, горячкой занеможешь! В сухое переоденься. Маша, да куда ты запропала, беги скорее, неси платье сухое... Марья Никитишна, дядюшкина названная дочка, сирота - родственники ее сгорели вместе с избой в Белом городе в летний пожар, - вся зардевшись, не поклонившись даже Сильвестру Петровичу, принесла сухое дядюшкино платье - турский кафтан с меховой опушкой, сафьяновые шитые туфли с загнутыми носками, белье, охнула, убежала. Иевлев стоял неподвижно - до чего красива стала названная сестра. Дядюшка взглянул на него, проводил Машу взглядом, вздохнул, сказал: - Идет, идет время, вот и в невесты выросла Марья... - Сватают? - спросил Иевлев и испугался того, что спросил. Родион Кириллович покачал головой: - Кто сироту посватает? Был бы я богат, а то ведь, сам знаешь, всего и имения, что рухлядишки вот в дому... Говорил, а глаза смотрели пристально, словно бы испытывая. Переодевшись, Иевлев сел на лавку, улыбнулся вдруг всему обличью дядюшки, с детства знакомым и любимым запахам трав, что пучками висели по горницам, книгам и листам летописей, что лежали повсюду, веселому пению пушистой желтой птички, что скакала в клетке на окошке. На душе сделалось спокойно, легко, как всегда бывало под дядюшкиной кровлей. И мило, весело стучали наверху Машины легкие ножки. - Ну? - спросил дядюшка. - Чему радуешься, корабельщик? Сидит и весь расплылся! Построил корабль? - Не построил. - Что ж голландцы твои? - Не могут, дядюшка. Они ведь давно ничего не строили. Матросами были, потом двадцать лет назад "Орел" царю Алексею работали, а кто чертежи делал, теперь не узнать. Оба они, и Коорт и Брандт, в большой упадок пришли, сколько лет не своим ремеслом промышляли, нивесть чего делали: щипцы вот - свечной нагар снимать, панцыри кожаные, пуговицы, ножны сабельные, пряжки для башмаков... Родион Кириллович слушал, оглаживал белыми, худыми пальцами редкую бороду, потом вдруг встрепенулся: - Да ты что, голубок, словно бы защищаешь старичков своих. Разве я им судья? Не в них дело-то, не в них, не в старичках. Пристань-то построили? Иевлев сказал, что нет, не построили. - А верфь? - Строим, дядюшка. Дело новое, небывалое... - Небывалое, говоришь? - Небывалое, дядюшка... - Так, так... ну, небывалое - значит, небывалое... Старик улыбался загадочно, смотрел в глаза племяннику, иногда пальцы его перебирали старые, темного янтаря четки. Маша носила сверху стопы, оловянные сулеи, тарелки, полотенца - утирать руки. Вкусно пахло жареной говядиной, глухарем, что подавался здесь в черной со сливами подливе. Иевлев говорил невразумительно, через пень в колоду, более слушал Машины шаги, нежели то, что отвечал ему Родион Кириллович. Потом вдруг подумал: "Ужели поклонится и уйдет! И что за обычай глупый - порознь обедать!" Но дядюшка, словно читая его мысли, велел Маше садиться здесь - с ними. Глаза Марьи Никитишны весело заблестели. За обедом Сильвестр Петрович вспомнил поручение Апраксина, спросил, как бы поискать в Приказе, или где дядюшка велит, чертежи кораблям, что строились на Двине и на Волге. - Поищем! - ответил дядюшка, наливая себе и племяннику фряжского вина в старые тяжелые кубки. Отпил, подумал, потом заговорил, посмеиваясь: - Бешеный мужик, сербин Крижанич не без правды писал: - "чужебесие", помнишь ли? Или не слыхивал ты такого сербина? Вздору много из-под пера его шло, но некие мысли запомнились мне надолго; чужебесие али глупость, от которой иноземцы над нами господствуют, обманывают нас всяко и делают из народа нашего чего захотят - вот как сербин писал. За бешеные свои рассуждения скончал сербин живот свой в Сибири, но слово его "чужебесие" ты попомни, племянничек... Родион Кириллович усмехнулся: - Верфь вам дело новое, небывалое. Корабль - вовсе не бывшее. Ботик, что царь Петр Алексеевич в амбаре на Льняном дворе отыскал да на речку Яузу спустил, тоже было дело новое, неслыханное, невиданное. Так ли? Сильвестр Петрович ответил: - Еще бы старое! - Вишь, еще бы! А то неведомо тебе, детушка, что эдакое новое есть не более, нежели крепко забытое старое, - уже не улыбаясь, всердцах сказал дядюшка. - Забывать свое доброе - мы умельцы, а помнить - вряд ли такого сыщешь. Неведомо нам нынче, что многое было на Руси, было да прошло, да быльем поросло. Погоди, вот нынче отдохнешь, а завтра поведу тебя в Приказ, положу пред твоими очами книги да листы рукописные, - ахнешь! И многое, детка, откроют тебе летописи да хронографы... Маша подняла тонкие брови, сложила руки на высокой груди, силилась понять, о чем толкует дядюшка, глаза ее то вспыхивали, то погасали... Мелкими глотками попивая фряжское, глядя перед собою сосредоточенным взглядом, окольничий по памяти читал. "В лето шесть тысяч четыреста сорок девятое иде Игорь на греки, яко послаше болгаре весть к царю, яко идут руссы на Царьград скедий десять тысяч". Ске-едий! И спрашивал: - А что в Несторовской летописи скедия означает? Ведаешь ли? - Скедии - лодьи древних руссов! - То-то, что древних руссов. Ты размышляй - скедий десять тысяч! Флот! Да еще какой флот! Гастингс - король морской, тот, что полчища норманов важивал, имел ли столь могучий флот, как наши предки? Не имел Гастингс такого флота. А ты - новое дело верфь, небывалое! Корабль и вовсе неслыханное! Татарин порушил нашу жизнь - встал своими чамбулами, конными полками, между нами и морем, стеной встал, а было, да как еще было. И не токмо было, но есть, есть, племянник. Найти надобно, где бьют сии ключи животворящие... Свечи тихо потрескивали, желтый воск обливал медные, потемневшие от времени подсвечники. Марья Никитишна вдруг подняла взгляд, встретилась глазами с Сильвестром Петровичем, вспыхнула до корней волос. Иевлев тоже покраснел нивесть отчего. За окнами, за закрытыми наглухо ставнями караульщики били в железные доски, отбивали часы. Родион Кириллович, усмехаясь своим мыслям, говорил: - Ты, племянник, не подумай, что дядюшка твой отсылает тебя моряков искать в давно минувшие времена. О тех временах беседа особая. Лет десяток назад довелось мне быть в городе Архангельском, повидал я Терский берег, Зимний, в Коле был, на островах Соловецких, в Кеми. Для того тебе о летописях старопрежних нынче и сказываю. Ищущий да обрящет. Морского дела старатели, истинные мореходы, потомки славнейших новгородцев, смелые духом, сильные, разумные - там. Коли задумали морскую потеху делать - делайте как знаете, да только не в потеху сие может обернуться. А коли так - ищите на Севере тех людей, от коих истинно морским художествам можно научиться... - В Архангельске искать? - спросил Иевлев. - Там, племянник... О Севере думай денно и нощно, там людей ищи, о том расскажи государю. Взавтрева в Приказе поглядишь, как русские люди на Мангезею хаживали, да заодно увидишь, как бараньи головы тем смельчакам путь закрыли. Многое тебе покажу, а нынче спать пора, утомлен ты... Укладывая племянника и ставя ему на ночь мятный квас, дядюшка вдруг спросил: - Андрея Яковлевича князя Хилкова знаешь ли? - Не знаю, дядюшка. - Взавтрева сведу тебя с ним. Отменный юноша. Студирован в науках, подолгу беседую с ним о прошлом Руси. Денно и нощно рыщет по монастырям, летописи отыскивает, замыслил написать книгу под именем "Ядро истории российской" для всех, кто возжелает о российской истории понятие иметь. Одержим мыслью, что мало мы знаем своего прошлого, мало думаем о прошедших днях, мало там ищем путей для будущего, для грядущего... Дядюшка сел на лавку, вновь заговорил, стал рассказывать, как русские ходили торговать в Константинополь. Окольничий рассказывал словно сам там бывал, древние летописи оживали в его рассказе, оживали кривичи и лучане - вот рубили они дерева, во много аршин толщины, долбили их, выжигали огнем, а когда Днепр очищался от льда, гнали свои скедии к граду Киеву... От Киева вниз Иевлев поплыл вместе с Машей, она стояла в огромной лодье, держалась за руку, слушала то, что он ей говорил, кивала милой своей головою. - Да ты спишь, племянничек? - с доброю насмешкой в голосе спросил дядюшка. - Не сплю! - воскликнул Сильвестр Петрович. - Вовсе не сплю. Слушаю со всем вниманием... ...Опять поплыла лодья. Прошли Ессупь, на могучих руках удалые дружинники потащили скедию волоком, а лихие печенеги в это самое время вихрем налетели на конях, засвистали стрелы, зазвенели булатные тяжелые мечи, раскололся щит, а за щитом стояла Маша и жалостно говорила: - Под парусами весь путь до самого Царьграда! - Ей-ей, спит! - смеясь, сказал Родион Кириллович. Иевлев с трудом открыл глаза. Разноголосо скрипели сверчки, снаружи возле Печатного похаживали караульщики, перекликаясь, опасаясь лихих людей. Дядюшка, улыбаясь, качал головой. - Я ему усердно рассказываю, а он и уснул... Снаружи, за окнами закричали: "караул!" Иевлев приподнялся на локте. - Спи, спи, племянничек! - сказал Родион Кириллович. - Ничему не поможешь. Каждодневно нынче на Москве шалят. Бояр не унять. В нашей округе Стрешнев со товарищи как ни ночь людей бьет, мертвых грабит... Ну, спи, спи, детушка... Сильвестр Петрович потянулся, закинул руки за голову, вздохнул всей грудью: заслать, что ли, сватов за Машеньку? А как жить потом? Ни у него, ни у нее ни кола, ни двора, ни рухлядишки! И ждать не от кого! Худороден на свет уродился Сильвестр Иевлев... А ежели все-таки? С этим "все-таки" он и заснул. Во сне видел Машу такой, какой она сидела нынче у стола: в душегрейке на сером заячьем меху, с ясным взглядом широко открытых задумчивых глаз, с темными родинками на щеке. И будто взял он ее за руку и повел. А на берегу пенные волны, и на волнах покачиваются скедии. Гудит ветер, Марья Никитишна не боится, идет к озеру, улыбается. И слышен голос дядюшки: - Экий сон богатырский! Поднимайся, Сильвеструшка, солнце уже высоко! 4. В ПОСОЛЬСКОМ ПРИКАЗЕ - Вот он, Андрюша мой! - с удовольствием глядя в открытое, совсем еще юное лицо Хилкова, говорил дядюшка Родион Кириллович. - Люби да жалуй, Сильвестр! И ты его приветь, Андрюша! Малый добрый, голова не огурцом поставлена, нынче флот строит на Переяславле-Залесском, все ему там внове, голубчику. Верфь - дело новое, корабль - вовсе неслыханное, одна надежда на ученого немца, а тот знал, да нынче что знал - забыл... Дядюшка был весел, посмеивался, трепал Хилкова по плечу. Хилков улыбался застенчиво, пощипывал едва пробивающиеся усы. Окольничий попросил: - Ты, Андрей Яковлевич, сделай милость, покажи племяннику богатства наши. Пусть сведает, что не одним немцем свет стоит. А то они нынче только и слушают, что им на Кукуе врут. Мне-то недосуг, попозже наведаюсь, еще побеседуем... Родион Кириллович ушел, Хилков кликнул дьяка со свечами, тот темными сенями понес трехсвечный шандал. Другой дьяк открыл кованую тяжелую дверь, за дверью была камора, в которой дядюшка провел почти всю свою жизнь. Сели рядом у большого, дубового стола. Иевлев боком взглянул на Хилкова - увидел вьющиеся крутыми кудрями волосы на нежной девичьей шее, румяную щеку, пушистые, загнутые ресницы. Андрей Яковлевич негромко сказал: - Хорошо здесь, верно, Сильвестр Петрович? - Здесь? Ничего... - А по мне, лучшего угла нигде нет. Как запрешься да в тишине зачнешь листы листать... Век бы не уходил, да, знать, судьба... - А что? - спросил Иевлев. - Вчера узнал - будто ехать с посольством в заморские страны... Он помолчал задумавшись, потом бережно стал перекладывать древние списания, завернутые в тонкую телячью кожу, летописи, хронографы, пергаменты. Положив один перед собою, полистал, объяснил: - То жития святых князей Бориса и Глеба. Из сих листов имеешь ты возможность, Сильвестр Петрович, видеть, как плавали предки наши... На желтом пергаменте была искусно изображена лодья, изогнутая, словно молодой месяц. Одиннадцать русских воинов в шишастых шеломах, с большими копьями в руках плыли морем в этой лодье. Четыре весла были опущены в воду, на пятом сидел кормщик. - Судно находится в плавании! - говорил Хилков. - Да это еще что! Здесь зрим мы не ягодки, но цветочки. Так шли на Царьград Олеговы дружины. Прапорцы, зришь ли, Сильвестр Петрович! Прапорцы, иначе флаги. Копья! Теперь здесь поглядим - Псковскую летопись... В обитую железом дверь стучали дьяки, спрашивали окольничего. Хилков сначала не отзывался, потом распахнул дверь и так гаркнул на нерадивого дьяка, дурно переписавшего листы, что Сильвестр Петрович даже головою покачал. А дьяк испуганно от юного князя попятился, и было видно, что Хилков здесь всему начальный человек и что, несмотря на его юность, с ним шутки плохи... Все новые и новые списки, книги, заметки выкладывал Андрей Яковлевич из кованого железного сундука, сопровождая каждую дельным и не длинным рассуждением. У Иевлева блестели глаза от жадности - все самому прочесть. Андрей Яковлевич рассуждал спокойно, многое знал наизусть. Сильвестр Петрович только дивился, как можно сию премудрость запомнить. Попозже пришел дядюшка, спросил: - Что, племянничек? Есть чему у нас поучиться? А ты все: немцы да немцы! - Да я... - Да я! - передразнил Родион Кириллович. - Знаю я вас! Недаром Крижанич писал, что-де всяким чужим вещам мы дивимся, хвалим их и превозносим до небес, а свое домашнее житье презираем. О, чужевладство треклятое, быть ему пусту! Он сел на сундук, заговорил с тоскою в голосе: - Пять десятков лет здесь, почитай что, и ничего более не видел, как сии богатства. Отец твой женился, детей нарожал, войны воевал, овдовел, еще женился, вотчину растряс на свои безумства, а я с костылем - копил, вот они, лалы мои, алмазы, изумруды, жемчуга, коим цены нету и не будет, вот оно, богатство великое... На лбу старика вздулась жила, бледное лицо его порозовело; грозя костылем неведомому врагу, жаловался: - Червь, пожары, сколько их на Москве было, ляхи, татары, свои бояре. Как иноземцу подарок дарить - сюда лезут, - будь они прокляты. Глупые, темные, дикие, - что им сии сокровища? Пергамент, об котором ночи не сплю, в подарок дарит негоцианту, иноземцу, а тому что? Тому десяток червонцев куда прибыльнее. Дьяки крадут, не на кого положиться. Ты бы сказал, дитятко, хоть Петру Алексеевичу, что ли? Вот на него надежда была - на Хилкова Андрея Яковлевича; думал, помру - он сбережет; так и здесь незадача, в чужие земли с посольством поедет. Кому ключ отдам? Под головою держу, как где на Москве пожар - душа замирает, бегу, словно очумелый. Открыл дверь, крикнул: - Сумку, Шишкин! Дьяк принес посольскую сумку - кожаную, пахучую, с крепкими крюками и ременными завязками. Дядюшка долго рылся на столе и в сундуках, выбрал листы, завернул в сафьян, сафьян перевязал верченым белым шнуром, потом упаковал в сумку. Иевлев и Хилков недоумевая смотрели. Дядюшка сказал: - Как бы ненароком положишь сии листы в горницу Петру Алексеевичу, ежели он на озеро прибудет. Пусть почитает. Кукушки на Кукуе свое, а мы - наше доброе, дорогое... Иевлев поклонился. - Еще об чем говорили-то? - спросил дядюшка и сам тотчас же вспомнил... Лицо его сделалось хитрым и повеселело, он подмигнул Андрею Яковлевичу и велел ему запереть дверь. Сильвестр Петрович с удивлением глядел, как накрепко Хилков заложил дверь и крюком и на засов. - Оно у нас припрятано, - говорил Родион Кириллович, - оно у нас крепко припрятано, мы прятать умеем... Теперь улыбнулся и Андрей Яковлевич. Загремел, защелкал, заскрипел хитрый замок; дядюшка открыл сундук, повернул еще один ключик в тайнике. Лязгнула невидимая глазу пружина, темная от времени доска сама съехала в сторону; книжки, переплетенные в желтую телячью кожу, корешками вверх плотно стояли в тайнике. Дядюшка погладил их бережно, прищелкнул языком, выдернул одну, раскрыл. То был Коперник, выданный типографщиком в городе Регенсбурге почти сто пятьдесят лет назад. - Латынь, - с горечью сказал Иевлев. - А ты ее возьмешь да и выучишь! - прикрикнул дядюшка. - Вот Андрюшка-то выучил, и я выучил, да и ты выучишь... Он стал вынимать из тайника томики, обтирая каждый бережно ладонями, приговаривая: - Кеплер, брат, тоже по-латыни, а без Кеплера какой ты мореплаватель. Они, племянничек, это не твои старички голландские, не твои немцы с Кукуя, без них как жить? - А почему спрятаны-то? - тихо спросил Иевлев. - Для чего в тайнике? - От попишек проклятых, от воронья черного, - ответил Родион Кириллович. - Пасись и ты их, племянничек, пасись, голубчик. Андрюша-то Кеплерово учение, почитай, все не выходя из Приказа, запершись одолел... Дядюшка сделал круглые глаза, близко наклонился к Иевлеву, сказал таинственно, весело, молодым голосом: - Не вокруг земли планеты ходят, а земля наша сама с другими планетами вкруг солнца бегает. А? Каково это попишке-то? Нож вострый! Все вверх тормашками в тартары летит. Покуда они там бороды друг другу рвут - тригубить, али двугубить аллилую, копытцем креститься, али щепотью, мы здесь в тиши да в благодати, вишь, что познаем... Он быстро, ловкими руками завернул два томика в чистую холстину, перевязал веревочкой, подал Сильвестру Петровичу: - Тиммерман ваш не больно здорово, да все же латынь ведает. Может, что полезное отсюда и узнаете. Рассуждаю так: ныне без Коперника - ровно бы во тьме... - Чужебесием не занеможем, дядюшка? - не без хитрости в голосе спросил Иевлев, держа в руках Коперниковы книги. Родион Кириллович отмахнулся, ответил торжественно: - Сии мужи есть украшение роду человеческому. Счастливы поляки, что сыном своим имеют Коперника, а немцы, что от них произошел Кеплер. Так и запомни. Ну, с богом! Да с Андрюшей обнимись, авось еще сведет вас судьба... Спрятав драгоценные книги, застегнув ремни кожаной сумки, Иевлев легко сел в седло. Дядюшка и Андрей Хилков помахали ему с крыльца. Соловый жеребчик взял с места наметом, и к вечеру Сильвестр Петрович был на озере. По пути к избе заметил: за прошедшие два дня мужики-колодники подняли пристань до самой меры, половина досок уже была пришита деревянными гвоздями... Иевлев отдал коня денщику; широко шагая, безотчетно чему-то радуясь, распахнул дверь. Голландские старички пекли на загнетке, на угольях голландские сладкие оладушки, макали в патоку, запивали своим кофеем; у них все было отдельное, даже муку держали в своем ларе под ключом. Федор Матвеевич еще не вернулся. Воронин, морща лоб у стола, писал грифелем цифры - от скуки учился вычитанию. Тиммерман дремал в углу, охал во сне. Сильвестр Петрович подсел к нему, ласково разбудил, показал книги. Франц Федорович, зевая, подрагивая спросонок, полистал Коперниково творение, испугался, сказал, что книга сия вельми трудна, навряд ли и поймет он, что в ней. Но все же обещал подумать, может и разберется в премудрости... - Чего на Москве-то слыхать? - с печи, прокашливаясь, спросил Прянишников. - Скоро ли нас отпустят, бедолаг разнесчастных? Ей-ей, пропадем тут на озере на этом окаянном, ни за что пропадем. Как усну, во сне все шишей вижу, а то будто меня батогами бьют. К добру ли? - Мало, видать, тебя наяву били! - сурово ответил Воронин. Федька Прянишников спустил босые ноги; блаженно почесываясь, стал вспоминать, как жилось в вотчине, - хорошо на свете живется дворянскому сыну. Мужики, как завидят, не то что в землю поклонятся, а на колени падут и как на бога взирают. Еда - какая только занадобится душеньке твоей, девок - бери любую. А тут... Прянишников махнул рукой, задумался над своей судьбиной. - Чего, правда-то, на Москве нового? - тихонько спросил Яким. Сильвестр Петрович ответил, что нового-де ничего примечательного нет, однако ж худо то, что знаем мало, не любопытствуем ни к чему, живем как живется, для чего только небо коптим... Яким удивился, пожал плечами. Иевлев один вышел из хибары на воздух. Тихо мерцали звезды не то в озере, не то в небе. Лес - черный и неподвижный - застыл над берегами. Возле воды прошли три мужика, понесли коробья с крупами и мукой - кормиться артелью. Два голоса мягко пели: Скачет груздочек по ельничку, Ищет груздочек беляночки... 5. МОРСКОГО ДЕЛА СТАРАТЕЛИ На озере повелось так, что последнее, решающее слово во всех спорах всегда оставалось за Федором Матвеевичем Апраксиным. Был он годами значительно старше других корабельщиков, менее горяч, нежели они, рассудителен, умел слушать и не торопился решать. Все знали, что Петр Алексеевич верит Апраксину и редко ему перечит. Вечером, в воскресенье, выслушав внимательно корабельщиков, тесно набившихся в избе, Апраксин сказал: - Без Архангельска все же не сделать нам ничего толком, господа корабельщики. Мыслю: пошлем к Белому морю Иевлева, с ним Воронина. Пусть сыщут доброю мастера и со всем поспешанием везут сюда. Декабрь наступил, чего еще дожидаться? Франц Федорович Тиммерман опустил голову, понимал, кого упрекает Апраксин. - Зима минуется, флота и не видно, - говорил Федор Матвеевич. - Выйдет - ничего и не сделано... - Мы, что ли, виноваты? - спросил Ржевский. - Разве мы не старались? Да и флот-то потешный, кому он ныне надобен? - А потешная фортеция Прессбург - она что? - ответил Апраксин. - Она для боя? Татар ждем, и против них Прессбург построили? Кое-кто из корабельщиков засмеялся. Апраксин хлопнул по столу ладонью - вновь стало тихо. - Не для боя, Василий Андреевич, для потехи построена фортеция, Прессбург именуемая, - строго сказал Апраксин. - Да потехи, слышь, делом оборачиваются, то вы все не хуже меня ведаете... - Вот и пойдем к Прессбургу, - попросил Ржевский. - Чего нам здесь-то дожидаться? Трудов наших государь не видит, вовсе от тоски-печали, без доброго слова пропадем... Иевлев помотал головою, сокрушаясь: сей недоросль не прост уродился. Все бы ему на государевых глазах пребывать! Молод, а хитер, ох, хитер боярин Ржевский Василий Андреевич... - Никуда не пойдем мы отсюдова! - произнес Апраксин. - И боюсь, Василий Андреевич, правду ты сказал - не увидит государь трудов наших, ну да ништо. Не пропадем... Он отвернулся от Ржевского и продолжал, обращаясь к другим корабельщикам - к Иевлеву, Воронину, Лукову, длинному Федору Прянишникову, который, едва приехав на озеро, забрался на печку и ухитрялся спать целыми сутками: - Прессбург есть потеха Марсова, здесь же, на нашем озере, надлежит быть потехе нептуновой, - говорил Апраксин. - Что Прессбург? Али запамятовали? Два года назад были стольники и спальники, конюхи и кречетники, дворовые конюхи да дворцовые истопники, а нынче полки, кои не так легко победить, как те, что Василий Васильевич князь Голицын на татар важивал. Нынче солдаты, нынче офицеры, нынче изба караульная, нынче служба! А мы что? Сидим да ждем, покуда ротмистр Петр Алексеевич к сей нептуновой потехе поостынет? А что в том хорошего будет? Да сами мы кто! Прянишников не ответил, сердито полез на печку - спать дальше. Ржевский угрюмо смотрел на Апраксина. Яким Воронин сказал невесело: - Ехать-то можно, да как доедем?.. Путь не близкий, по дорогам, слышно, шпыни так и шныряют, режут ножичками. Да и где оно - сие море Белое? Может, его и нету вовсе на свете... Иевлев засмеялся, хлопнул Воронина по широкому плечу: - Не плачь, Яким! Отыщем море Белое... Собрались быстро - в один день. На рассвете морозного, ветреного дня к избе, скрипя полозьями и раскатываясь, подъехали лубяные, с запряжкой гусем, сани. В сумке у Сильвестра Петровича лежала царская подорожная, у обоих путников были добрые, вороненой стали ножи, пара пистолетов, сабли. Яким запасся и едой на дальнюю дорогу - копчеными гусями, окороком, жбаном водки. Ямщик свистнул, намотал вожжи на руку, сытые лошади взяли с места хорошим быстрым шагом... Ехали на Ярославль - Вологду - Каргополь. Свирепые студеные январские ветра обжигали лица, мороз забирался под шубы, леденил ноги. Мечталось только о тепле, о покое, о том, чтобы не скрипели в бору вековые, промороженные деревья, чтобы не бежали за розвальнями волчьи стаи со светящимися глазами, чтобы холод не хватал за самое сердце. День и ночь брякал промерзшим глухим звоном колоколец под дугою коренника, на бешеном ходу сани часто переворачивались, ямщики сокрушались: - Ишь, незадача! Было б вам, господа добрые, не спать ехамши... Подъезжая к яму, не останавливая гоньбы, ямщик свистел оглушительно, особым ямщичьим посвистом. На крыльцо яма - станции выскакивал заспанный, всклокоченный смотрильщик. Покуда перепрягали лошадей, Иевлев и Воронин сидя дремали в жарко натопленной, душной избе. За весь одиннадцатидневный путь на ночевку не останавливались ни разу. Спали в лубяных санях, тесно прижавшись друг к другу, измученные, заросшие бородами, немытые... В Онеге молодцеватый певун-ямщик, зная, для чего едут стольники, привез их к низкой, строенной в лапу, большой избе, обнесенной тыном из почерневших от времени кольев. - Он и есть, - сказал ямщик. - Алексей Кононович первый на Онеге кормщик. И братец у них по корабельному делу - все его знают. Лучшего и не надо вам... Ворота гостям открыл сам хозяин, приземистый мужик со строгим, изрытым морщинами лицом. Поздоровавшись, поставил на стол моченой морошки, пошел топить баню. Когда попарились вволю, Корелин покормил приезжих семужьей ухой и уложил спать на высокие перины. Гости проспали почти что сутки, проснулись к вечеру - веселые, голодные, довольные. Хозяин поджидал их, читая книгу в переплете с позеленевшими от времени медными застежками. Колеблющееся пламя витых свечей освещало его лоб в залысинах, светлые глаза, серебристую кудлатую бороду. Гости сели рядом на лавку. Старик внимательно, ничему не удивляясь, выслушал рассказ Иевлева, подумал, потом сказал: - Что ж, лодьи у нас строят. Учитесь - дело хорошее... - Не лодьи нам надобны - корабли! - перебил Воронин. Кормщик строго взглянул на Якима, объяснил: - Лодьи наши и есть корабли. Так по-нашему, по-поморскому зовутся. Хаживаем нашими лодьями в дальние места. На Грумант, на Матку, на Колгуев... Иевлев и Воронин недоуменно переглянулись. Никогда они не слыхивали этих названий. Старик догадался, встал, открыл ключом старинную тяжелую укладку, бережно положил на стол сверток из серого полотна. Не спеша развязал шнурок, вынул не то пергаменты, не то куски кожи - квадратные, плотные, желтые от времени... - Оно... что ж такое? - спросил Воронин. - А береста! - усмехнулся Корелин. - Не слыхивал, чтобы бересту эдак обделывали? Бумага али пергамент помору дороги, вот он сам себе и обладил подешевле... Пододвинув подсвечник поближе, старик сказал: - Вон, гляди, господа, какие пути нами хожены... Твердым ногтем он провел по бересте черту - от Онеги на Колгуев: - То путь ближний... Сильвестр Петрович всмотрелся в лист бересты внимательно - увидел вырезанные контуры берегов, полуостров, заливы. Это была карта - искусно и красиво сделанная, с корабликами, плывущими по морю, с человечками, стоящими на берегу, с деревьями, растущими в устьях рек, и со зверьми, словно бы беседующими друг с другом на далеких островах. - Кто же сей мореплаватель отважный? - спросил Воронин. - Кто сию карту начертил? Корелин пожал плечами, вздохнул: - Не ведаю, господин. Давно то было. Вишь - я сед, а книгу берестяную получил от батюшки своего. Сам посуди... До полуночи сидели втроем у стола, щурясь всматривались в полустертые временем искусные карты на бересте. Старик задумчиво говорил: - Собрать бы вам, господа хорошие, кормщиков наших добрых, да нынче многие в дальних землях зимуют. Панов на Грумант ушел; Семисадов - добрый кормщик, искусный - старшим над артелью в норвеги отправился; Рябов Иван сын Савватеев - от монастыря Николо-Корельского - моржа промышлял на Матке, там и поныне, видать, зимует. Тимофеев Антип тож где-то застрял. Много их у нас - найдем с кем побеседовать об морском деле. А к завтрему приедет брат мой единоутробный - Иван Кононович, он у нас по Поморью первый лодейный мастер... С ним прибудет Кочнев - редкого ума человек, от дедов весь ихний род лодьи строит... Ночью Иевлев, Воронин и Алексей Кононович, одевшись потеплее, вышли на крыльцо смотреть сполохи. Сильвестр Петрович ахнул, не поверил глазам, громко спросил: - Да что ж оно такое? Яким, зришь? В черном морозном небе медленно двигались, сталкиваясь между собою, горящие сине-зеленые столбы, падали, вновь поднимались, озаряя своим странным холодным сиянием покрытые искрящимся снегом крыши онежских домов, дорогу, неподвижное, застывшее пространство залива... - На Матке-то страшнее играют! - сказал старик. - Здесь что, здесь в тихости сполохи, а на Матке, в большой холод, эдакие сполохи живут - и непужливый перекрестится. Ходят, да с треском, как гром гремит. Столбы погасли, новое зрелище явилось перед Иевлевым и Ворониным. Из сгустившегося мрака стали словно бы прорываться искры, потом запылали сплошным огнем, рассыпая мелкие, быстрые, несущиеся, словно молнии, маленькие огни. Полнеба уже горело, - казалось, там должен стоять непрестанный могучий грохот, и было удивительно, что ночная морозная тишина ничем не нарушалась. - С кузницей схоже! - сказал Иевлев. - Будто горн там на краю земли... Продрогнув, вернулись в дом и долго еще говорили о сполохах. - Нашим корабельщикам расскажешь - не поверят! - вздохнул Яким, раздеваясь. - Многому не поверят! - сказал Сильвестр Петрович. Лег на лавку и задумался. Яким уже спал, в избе было тихо, только трещали от мороза бревна, да мышь осторожно точила в подполье. - Многому не поверят! - шепотом повторил Иевлев. - Многому... С утра, едва рассвело, пошли на Онежский залив - смотреть поморские лодьи, карбасы и кочи. Не веря своим глазам, Сильвестр Петрович смерил длину лодьи - девяносто футов, - корабль! Стоя наверху, на палубе, Иевлев крикнул вниз Воронину: - Яким, сия лодья поболе той, что у Христофора Колумба была... Суда были подняты на городки из бревен, стояли высоко. Корелин коротко, скупо, но с гордостью рассказывал, какое судно когда построено, какую воду ходит, то есть сколько лет плавает, где бывало, что с ним приключалось в плаваниях. На морозе, под яркими лучами зимнего негреющего солнца весело пахло смолой, и было смешно вспоминать переяславльские мучения, Тиммермана, верфь, которую там никак не могли достроить... Покуда смотрели суда, собралась на берегу целая толпа поморов, ходили сзади, посмеивались в густые заиндевевшие бороды, лукаво смотрели на гостей. Потом все сгрудились у лодьи Корелина, напирая друг на друга, стали рассказывать про себя, про свои случаи, про зимовья, про странствования, как ходили в дальние края - в немцы, как бывали у норвегов, как промышляли, как охотились, как рыбачили... Иевлев, застыв на морозе, велел Алексею Кононовичу нынче же собрать кормщиков к себе для беседы, сам послал за вином, кликнул невестку Корелина - Еленку, протянул ей червонец на расходы. Еленка повела соболиной бровью, усмехнулась красными губами, до золотого не дотронулась, сказала с обидным пренебрежением: - У нас, чай, не постоялый двор, не кружало. Почтим гостей и без твоего монета. - Гордая больно! - удивился Сильвестр Петрович. - Какова уродилась... - Бабе бы и потише надо жить, - посоветовал Воронин. - Бабами сваи бьют, - блеснув глазами, сказала Еленка. - А я рыбацкая женка, сама себе голова. - Голова тебе муж! - нравоучительно произнес Яким Воронин. - Пойдем по весне в море, молодец, - сказала Еленка, - там поглядишь, кто кому голова... И ушла творить тесто для пирогов. Алексей Кононович насмешливо улыбался, молчал. - Чего она про море-то? - недоуменно спросил Воронин. - А того, что кормщит нынче, лодьи водит в дальние пути. - Она? - Она, Еленка. У ней под началом мужики, боятся ее, не дай боже. Строгая женка... Воронин крякнул, покачал головой с недоверием: такого ни он, ни Иевлев еще не видывали. Вечером в горнице у Алексея Кононовича собралось человек тридцать морского дела старателей, с ними женки, знающие море. За столом сидели и лодейные мастера Иван Кононович с Кочневым. Исходили паром пироги с палтусиной, с семгой, с мясом. Ходил по рукам глиняный кувшин с водкою двойной перегонки. Перебивая друг друга, необидно смеясь над своими неудачами, кормщики, рыбаки, весельщики, наживщики рассказывали, куда хаживали, чего видывали, как зимовали, скорбно вспоминали, как хоронили своих дружков в промерзшей земле, как море крушило лодьи и как уходили люди от морской беды. Воронин с Иевлевым сидели неподвижно, широко раскрыв глаза, веря и не веря. Яким хохотал на смешные рассказы, ужасался на страшные; толкая Сильвестра Петровича под бок, шептал: - Да, господи преблагий, вот он, корабельный флот. А мы там, на Переяславле? Бот да струг? Отсюда надобно народ вести, они знают, с ними все поделаем как надо! Что одни корабельные мастера? Корабль построим, а плавать на нем кто будет? Мы с тобой да Прянишников? Много с ними наплаваешь! Еленка, прикрикнув на мужиков, чтобы шумели потише, низким сильным голосом завела песню: Здравствуй, батюшка ты, Грумант. Ой и далеко до тебя плыти... Покуда пели, лодейный мастер Кочнев нагнулся к Иевлеву, спросил, для чего надобны корабельщики на Москве. Иван Кононович усмехнулся: - Посудинку по Яузе гонять парусом... Сильвестр Петрович неприветливо посмотрел на Ивана Кононовича, не торопясь рассказал Кочневу, что на Переяславле-Залесском замыслено построить потешный флот. Кочнев спросил: - Кого же потешать? Детушек малых? Иевлев сказал строго: - Государю флот - Петру Алексеевичу. - А немцы ученые - не могут, что ли? - спросил Корелин. Иевлев не ответил, отвернулся, насупившись. Когда гости разошлись, Сильвестр Петрович сказал Алексею Кононовичу, что задумал забрать из Онеги с собою на Москву человек с сотню морского дела старателей. Кормщик молча повел на Иевлева удивленным взглядом. Тимофей Кочнев с насмешкой в голосе спросил: - Оно как же? Волею али неволею? Яким Воронин бухнул кулачищем по столешнице, закричал: - Мы царевы ближние стольники... - Ты, парень, глотку не рви! - строго прервал Иван Кононович. - Нас не напужаешь. Говори толком, для чего вам народ занадобился, надолго ли, от кого царево жалованье пойдет, мы тут люди вольные, над нами бояр да князей нет... Глаза его неприязненно блестели за очками, в голосе слышался сдерживаемый гнев. Иевлев дернул Якима за рукав, стал говорить сам. Говорил он не торопясь, спокойно, слушали его внимательно. Лицо Алексея Кононовича стало менее суровым, мастер Кочнев кивал, Корелин вдруг спросил: - Да на кой же вам, коли вы корабельщики, по озеру плавать? У нас море, тут и народишко смелый для флоту отыщется, мореходы истинные. А в озере что в луже... У Иевлева блеснули глаза, он сказал весело: - То мысль добрая! Поначалу же надобны люди на наше озеро, без них с иноземцами кораблей не построить... Кочнев спросил: - А хомут не наденешь, господин, на веки вечные? Попадешь в неволю, куда деваться? А здесь и женка и ребятишки? Ты говори прямо, не криви душой. Сильвестр Петрович подумал, ответил, помолчав: - Не будет хомута, божусь в том. Корабли на озеро спустим, и которые люди захотят обратно - с богом. - Так ли? - спросил Корелин. - Так. - Что ж, подумаем, потолкуем меж собой! - сказал Кочнев. - Может, и сыщутся охотники... Охотников сыскалось не много - вместе с Тимофеем Кочневым девять человек. Яким Воронин сказал Иевлеву, что надобно брать неволей, Сильвестр Петрович не согласился. Ко дню отъезда на Москву из девяти осталось четверо. Кочнев, в бараньей шубе, в теплой шапке, в рукавицах, стоял на крыльце, посмеивался на гнев Воронина: - Кому охота, господин? Тут-то вольнее. Одно дело корабли на озере, а другое дело хомут холопий. Я и то раздумываю - не оплошал ли? А другие, которые с нами на Москву едут, - не с радости. Ефиму Трескину карбас о прошлый год разбило в щепы, в море идти нечем, а наниматься к богатею не хочет. Никола да Серега - еще хуже: женки потонули в море, скорбно им тут... Сильвестр Петрович сел в сани, Воронин натянул на обоих медвежью полость. Ямщик шевельнул вожжами, колючие снежинки заплясали в воздухе. Вторые розвальни двинулись сзади. До Ярославля ехали быстро, в Ярославле сбежали Серега и Никола. Кочнев спокойно объяснил: - Нагляделись дорогой на житье-бытье, как народишко в неволе мучается. Наслушались по ямам да от ямщиков... Воронин, сжав кулаки, кинулся к Кочневу; тот сказал резко: - Не шуми на меня, господин! Деды мои - от новгородских ушкуйников, не пужливые, а шуму завсегда не любили. Не посмотрю, что ты царев ближний стольник, - расшибу, что и дребезгов не сыщешь! Яким кинулся во второй раз, Кочнев одним махом вытащил из-за пазухи нож. - Порежу, господин, берегись, перекрещу ножиком! Иевлев силой посадил Якима в сани, тот, скрипя зубами, ругался: - Холопь, иродово семя, на меня, на Воронина, руку занес. Пусти... И рвался из саней. На озеро приехали поздней ночью. Первым проснулся Луков, вздул огня, за ним поднялись Апраксин, Тиммерман, всего пугающиеся голландские старички. Встал даже ленивый Прянишников. Один только Васька Ржевский остался лежать под тулупом, смотрел с печи немигающим взглядом, закладывал русую прядь за ухо... Сильвестр Петрович сказал всем: - Любите, господа корабельщики, и жалуйте. Лодейный мастер Кочнев, Тимофей Егорович, с ним морского дела старатель Трескин Ефим. Об делах завтра толковать будем, а нынче поднеси нам, Федор Матвеевич, с устатку по кружечке, да и спать повалимся... 6. ВЕСНОЙ И ЛЕТОМ Поутру Федор Матвеевич сказал Иевлеву шепотом: - Пасись, друг, Ваську Ржевского. Кое ненароком слово сорвется - он все примечает... - Какое такое слово? - не понял Иевлев. Апраксин лениво усмехнулся: - Мало ли бывает. В сердцах чего не скажешь: давеча на постройке занозил я себе руку, облаял порядки наши, завернул и про Петра Алексеевича, что-де пора бы и ему вместе с нами горе наше похлебать. На Москве он те мои слова мне повторил... - Да кто повторил-то? - Государь-ротмистр. Доносить - оно легче, чем работать. Похаживай, да примечай, лежа на печи, да слушай... И про тебя тож: ругался ты, что добрых гвоздей не шлют, что князь-оберегатель чего хочет - того делает. Было? - Ну, было... - Ротмистр меня теми словами щунял... Иевлев сплюнул. - Плеваться не поможет, помалкивать надобно! - сказал Апраксин. Позавтракавши плотно, Тимофей в сопровождении Лукова, Иевлева, Апраксина, Тиммермана, голландских старичков и Ржевского с насупленным Ворониным пошел смотреть, что понастроено на озере. На батарею, пушки которой торчали на Гремячем мысу, не взглянул, на дворец и церковь тоже. Пристань одобрил, но не то чтобы очень... За время, что Иевлев с Ворониным ездили на Север, голландцы успели заложить корабль. Тимофей обошел его кругом, избоченился, долго разглядывал, потом глуховатым своим голосом велел ломать. - Что ломать? - не понял Апраксин. - А чего понастроили. Разве ж такие корабли бывают? Ни складу в нем, ни ладу... Тиммерман обиделся, замахал на Кочнева руками в пуховых варежках. Тот вздохнул, взял лом, ударил. Мужики-колодники с улюлюканьем пошли растаскивать голландский корабль. Днем Кочнев сидел на корточках в избе, выводил мелом на деревянном щите чертеж будущему кораблю, шепча губами, рассчитывал размеры, стирал, писал опять. Апраксин с Иевлевым не отходили ни на минуту, старались постигнуть, что он делает. Тиммерман у печки попыхивал трубкой, голландские старички сначала пересмеивались, потом подошли поближе, тоже сели на корточки - смотреть. Кочнев чертил, старички негромко объясняли Апраксину и Сильвестру Петровичу названия частей будущего корабля: - Киль. А сие - ахтерштевень, или грань кормовая. Она пойдет поближе к воде, а там вот форштевень - грань носовая... Тиммерман выколотил трубочку, заспорил с Кочневым, что не так делает. Кочнев дважды огрызнулся, потом замолчал. Через две недели на новых стапелях заложили киль будущему кораблю "Марс". Было видно, что для дела отыскалась настоящая голова. Корабельные члены вырезались по лекалам, работы шли споро, с толком. Франц Федорович Тиммерман оживился, подолгу беседовал с Кочневым, на постройке был с ним почтителен. Работали и колодники, и вологжане, и рязанские, и ярославские плотники, работали и царевы корабельщики. Апраксин, Иевлев, Луков, Воронин отморозили на ветру лица, мазали щеки гусиным жиром, от света до света не расставались с плотничьим топором, с отвесом, с молотком. Длинными вечерами, когда за стенами избы выла метель, Апраксин и Сильвестр Петрович узнавали, что такое деклинация математическая и как ее брать, как мерять масштаб, кто был Николай Тарталья и что есть живая сила. Мучаясь, корпели над латынью. Старенький Тиммерман, сделав значительное лицо, поколачивая ребром ладошки по столу, не торопясь пересказывал то немногое, что понимал в Копернике; сам путаясь, заглядывая в книгу, толковал о линии пересечения экватора с эклиптикою, о шарообразности земли, о сферической астрономии. Толковал и Кеплера с превеликим трудом, сам пугаясь того, что говорил. Тайны мироздания познавались будущими моряками в душной хибаре под завывание студеных озерных ветров, при свете сальных свечей. От новых, непонятных слов, от непривычных понятий, от космических представлений бывало, что делывалось страшновато, слова запоминались с трудом: эллипс, вектор, радиус... кубы больших полуосей орбит... квадраты времен... Поздним вечером Франц Федорович перевел эпитафию, написанную Кеплером для самого себя: "Прежде я измерял небеса, теперь измеряю мрак подземный; ум мой был даром неба..." Прянишников на печи поежился: - Ишь ты... досидимся здесь до мрака подземного... Федор Матвеевич задумчиво потер ладонью свой подбородок с ямочкой, поглядел в сторону печки, произнес невесело: - До мрака подземного много надо дела переделать... Как-то к нему подсел Кочнев, стал вместе с ним разбирать математическую формулу. Оказалось, что, слушая подолгу Тиммермана из своего угла, он запоминал и понимал все, чему учил Франц Федорович, а теперь твердо решил учиться вместе с корабельщиками. Вопросов у них было столько, что Тиммерман даже за голову хватался, но корабельщики требовали ответа, и Тиммерману приходилось отвечать, не нынче - так завтра, не завтра - так днем позже. - То-то! - говорил Федор Матвеевич. - Мы, брат, за наши деньги из тебя все вытрясем: и то, что помнишь, и то, что забыл. Нам знать надобно! И нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно. Однажды, сидя с грифелем у стола, Апраксин оборотился к Воронину и спросил: - А ты что, Яким, спишь столь много? Умнее всех? Али стыд не ест, что Тимофей Кочнев более нас, царевых корабельщиков, знает корабельное дело? Яким сипло ответил: - Мне, дворянину, холопь не указ! Он тем кормится, что знает, а я вотчиной сыт... Да и что мне с ним за столом сидеть? Кочнев взял свою шапку, плотно закрыл за собою дверь. - Да-а... Тимофей... - неопределенно произнес Ржевский. Все долго молчали, потом Иевлев сурово заговорил: - Глуп ты, Яким! И чего нам здесь местами чиниться, коли есть среди нас и такие и сякие, и худородные, и конюхи, и кречетники, и иные разные... - А тебе, Сильвестр Петрович, сии конюхи да кречетники не по душе? - осведомился ровным голосом Васька Ржевский. Апраксин подмигнул Иевлеву, тот спросил в ответ: - Отчего же не по душе? И отвернулся, чтобы не видеть русоволосого, розового, ясноглазого Васютку Ржевского... С этого дня Кочнев грифеля в руки не брал и у Тиммермана ничего не спрашивал. Дважды Иевлев звал лодейного мастера сесть за дубовый стол, на котором Франц Федорович раскладывал свои книги и ученые листы, и дважды Тимофей угрюмо отказывался.